Два моряка, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1896
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Константин Михайлович СТАНЮКОВИЧ
ДВА МОРЯКА
Рассказ
Посвящается А. Н. Альмедингену
Иллюстрации художника П. Пинкисевича
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
I II III IV
________________________________________________________________
I
Отставной вице-адмирал Максим Иванович Волынцев только что поднялся с
жестковатого дивана, проспавши свой положенный час после обеда.
Откашлявшись, Максим Иванович снял халат, бережно повесил его в шкап
и облекся в старенький, но опрятный сюртук с адмиральскими поперечными,
как у отставных, погонами, прошелся щеткой по седой, коротко остриженной
голове, расчесал белую пушистую бороду и усы, закурил толстую папиросу и
присел в плетеное кресло у письменного небольшого стола.
Не спеша вынул он из футляра очки и взял со стола аккуратно сложенную
газету.
Несмотря на потертую обивку старомодной мебели и старенькие вещи,
бывшие в кабинете, все в этой небольшой комнате имело необыкновенно
опрятный и даже приветливый вид, сияя тою умопомрачающею чистотой, какая
только бывает на военных кораблях.
Пол сверкал, точно зеркало. Дверные ручки, оконные задвижки и медные
кнопки гвоздиков, на которых висели, занимая сплошь всю стену, фотографии
в черных простых рамках, — блестели под лучами редкого петербургского
солнца, светившего в течение целого августовского дня. Занавески на окнах
были ослепительной белизны: фикусы, аралии и пальмочки вымыты и выхолены —
одним словом, решительно все в комнате свидетельствовало о привычке
хозяина к порядку и щепетильной чистоте, и все, казалось, дышало
приветливостью.
Даже хорошенькая ‘Верушка’, как звал Максим Иванович маленькую
канарейку, и та, заливавшаяся во все горло, казалась необыкновенно
чистенькой и веселой, а клетка, которую адмирал собственноручно чистил два
раза в день, просторная, белая клетка, усыпанная песком, содержалась в
безукоризненном порядке.
Кабинет напоминал каюту, и в нем даже пахло немного кораблем от
острого смолистого запаха мата, лежавшего вместо коврика под ногами
адмирала.
И сам он своим внешним видом производил впечатление той же опрятности
и приветливости, которыми отличались кабинет и вся скромная его
обстановка.
Это был небольшого роста, сутуловатый и сухощавый старик лет
шестидесяти, крепкий и бодрый на вид. Вся его небольшая фигура с первого
же раза внушала к себе невольную симпатию. И в выражении его старого,
морщинистого лица, отливавшего здоровым румянцем, и особенно в выражении
небольших, еще живых и острых темных глаз было что-то необыкновенно
хорошее: доброе и ласковое и в то же время застенчивое, говорящее о
душевной чистоте и о честно прожитой жизни.
И действительно, вся его жизнь была лямкой добросовестного морского
служаки, который даже и в прежние суровые времена отличался добротой и был
любим матросами за то, что обращался с ними по-человечески. Честный до
щепетильности, он никогда не пользовался казенной копейкой, никогда не
подлаживался к начальству, не знал протекции и, считаясь одним из лучших
моряков, много плавал, но особенной карьеры не сделал. Напротив, испортил
ее своею независимостью, принужденный выйти в отставку уже контр-адмиралом
вследствие того, что не поладил с высшим морским начальством. Он, конечно,
ничего не имел и скромно жил с семьей на скромную пенсию.
Максим Иванович принялся за газетный фельетон, чтение которого он
всегда откладывал до вечера. Утром адмирал прочитывал все остальные отделы
и читал их сплошь, от первой строки до последней, начиная с передовой
статьи.
Это был один из тех редких читателей, которые не пропускают ни одного
известия и не просто читают, а, так сказать, священнодействуют.
Максим Иванович привык к своей газете, но не верил ей безусловно и
частенько-таки не соглашался с ее мнениями. Прочитывая иногда в передовой
статье о том, что ‘Россия не допустит’ того-то и того-то, и, вникая в
смысл вымышленных quasi!* — патриотических фраз, полных бесшабашного
шовинизма, старый адмирал, пробывший всю осаду Севастополя на одном из
бастионов и получивший за храбрость еще в лейтенантском чине Георгиевский
крест, белевший в петлице его сюртука, неодобрительно покачивал головой и,
случалось, говорил вслух:
— Тоже пишет! Молода, во Саксонин не была! Послать бы тебя,
строкулиста, самого на войну!
_______________
* Мнимых (лат.). — П р и м. р е д.
Но особенно старика возмущало, когда газета, не жалея красок,
восхваляла какого-нибудь вновь назначенного сановника.
И тогда его обыкновенно добродушное лицо выражало нескрываемое
презрение, и он приговаривал, обращаясь, по-видимому, к автору хвалебной
статейки:
— И кто тебя, льстеца, за язык дергает? Раненько, брат, хвалишь…
Нехорошо!..
Зато, если Максиму Ивановичу статейка нравилась и он находил мысли ее
‘правильными и благородными’, он с увлечением прочитывал вслух особенно
понравившиеся ему выражения и восклицал:
— Ай да молодчага! Ловко!.. Так и надо писать, коли бог тебе талант
дал!..
И, случалось, писал в редакцию газеты письмо, в котором выражал
благодарность неизвестному автору статьи за доставленное им удовольствие.
За завтраком Максим Иванович обыкновенно передавал в более или менее
коротких извлечениях все интересное, прочитанное в газете, своей жене и
дочери.
И хотя и жена и дочь сами уже прочли после адмирала газету, но обе
они, обожавшие старика, внимательно слушали, пока он не спохватывался и не
говорил со своею добродушною улыбкой:
— Да вы уж читали…
— Ничего, ничего, рассказывай…
Но Максим Иванович не продолжал, а переходил к обсуждению
прочитанного и нередко критиковал газету.
Сегодня адмиралу, по-видимому, не понравился фельетон. Во время
чтения он дергал плечами и наконец проговорил:
— Тоже фанаберия… Скажи пожалуйста! А у самого-то на грош амуниции!
В эту минуту в кабинет вошла легкой, слегка плывущей походкой, с
подносом в руках, дочь адмирала Наташа, или, как звал ее отец, Нита,
высокая и худощавая, стройная и грациозная в своих движениях блондинка,
лет двадцати пяти, с большими ясными серыми глазами. В ее лице,
светившемся умом и тою одухотворенною красотою, какую можно встретить лишь
у избранных натур, было то же выражение душевной чистоты и мягкости, что и
у отца, но лицом она совсем на него не походила. Одета она была очень
скромно, но с тем изяществом, которое свидетельствовало о вкусе не одной
только портнихи. На ней была шерстяная черная юбка, открывавшая маленькие
ноги, и светло-серый лиф с высоким воротником, закрывавшим шею. И все это
на ней сидело так ловко и так шло к ее свежему лицу молочной белизны с
нежным румянцем. Ни серег в ее маленьких ушах, ни колец на ее красивых,
тонких руках с длинными породистыми пальцами не было. Только маленькая
брошка с тремя брильянтиками — подарок отца — блестела у шеи.
— Ты кого это, папа? — спросила она, улыбаясь, когда поставила на
стол стакан чая и блюдечко с вареньем.
— Да этого ‘Виго’… Не люблю я его… Ломается… Читала сегодняшний
фельетон?
— Читала, папа.
— И тебе не нравится?
— Не нравится.
— У нас с тобой одинаковые вкусы, Ниточка! — проговорил отец и
взглянул на дочь взглядом, полным любви и обожания.
Вместо ответа Нита поцеловала старика.
— Славная ты моя! — промолвил умиленно старик. — Скоро вот и другой
наш славный вернется, — оживленно прибавил Максим Иванович.
— А когда?
— Дня через три, я думаю, они придут в Кронштадт, если ничто их не
задержит. В море ведь нельзя, Ниточка, точно рассчитывать. Верно, Сережа
протелеграфирует о выходе из Копенгагена, а из Кронштадта мне дадут знать
телеграммой, как только ‘Витязь’ покажется у Толбухина маяка. Уж я просил
об этом… Мы все и поедем встречать Сережу… Ведь я голубчика шесть лет
не видал! — прибавил Максим Иванович.
Действительно, отец в последний раз видел сына перед выпуском его из
корпуса, восемнадцатилетним юношей, и, назначенный начальником эскадры
Тихого океана, уехал на три года, а когда вернулся в Россию, не застал
сына. Тот ушел в дальнее плавание.
Старик помолчал и прибавил:
— Надеюсь, Сережа бравый морской офицер и не забыл советов отца, как
надо служить. Он ведь славный мальчик всегда был, только Морской корпус
его несколько портил. Нынче там больше на манеры обращают внимание… Это
тщеславие… Эта дружба с богатенькими князьками… Помнишь, как мы
ссорились с ним из-за этого?.. Но да тогда он был юнцом, и все это,
конечно, прошло с годами… Он ведь умный и честный мальчик! — горячо
прибавил старик.
— Еще бы! — так же горячо воскликнула Нита и, словно бы чем-то
обеспокоенная, порывисто прибавила: — Но только знаешь ли что, папа?
— Что, Нита?
— Сережа иногда напускает на себя больше фатовства, а он не такой. И
ты не обращай на это внимания, если тебе покажется в нем что-нибудь
такое… наносное…
Она старалась заранее приготовить отца к тому, что он увидит. Письма,
которые она изредка получала от брата, не нравились ей, в них
чувствовалось что-то такое, что глубоко огорчало ее и, конечно, огорчит
старика. Да и раньше жизнь брата в отсутствие отца не отвечала ее вкусам,
а — главное — его взгляды, его убеждения казались ей такими
несимпатичными. И Нита, любившая своего единственного брата до безумия, не
раз горячо с ним спорила, стараясь переубедить его.
И теперь, при мысли о скорой встрече брата с этим честным,
безупречным отцом, предчувствие чего-то тяжелого невольно закрадывалось в
ее сердце. О, как ей хотелось, чтобы предчувствие это оказалось ложным и
чтобы Сережа не был таким практическим человеком, каким выставлял себя в
письмах.
— Ну, конечно, наносное… Нынче это в моде. И моряки щеголяют тем,
чего мы в молодые годы стыдились… Такой уж дух нынче во флоте, к
сожалению… Идеал гроша царит… Какое-то торгашество… Да, Ниточка,
моряки теперь не те, что были прежде! Прежде мы не думали поражать
франтовством да по модным ресторанам шататься… Прежде мы были хоть и
замухрышками, но зато, знаешь ли, на сделки разные с совестью не
пускались, по передним у начальства не торчали, к тетенькам за протекцией
не ездили, а тянули себе лямку по совести… А теперь… Ну, да что
говорить… Я уверен только, что наш Сережа — сын своего отца и никогда не
заставит его краснеть за себя… Не так ли, моя голубушка?.. Ты ведь у
меня славная девочка и умница!
Нита поспешила согласиться с отцом, но, когда пришла в свою маленькую
светлую комнатку, мысли о Сереже заставили ее снова задуматься. И ей было
почему-то бесконечно жаль отца.
II
— Анна Васильевна! Нита! Готовы ли вы? Через четверть часа пора
ехать, чтоб поспеть на пароход! — говорил, стуча в начале девятого часа
утра поочередно в двери комнат жены и дочери, веселый и радостный старик,
бодрый и свежий, приодевшийся в новый сюртук и надевший на шею большой
крест Владимира второй степени, спрятавшийся под густою бородой адмирала.
Он то и дело посматривал на свои старинные золотые часы и, никогда не
опаздывавший в своей жизни, за пять минут до отъезда снова стучался в
комнаты своих.
Дамы были готовы, два извозчика уже стояли у подъезда, и вся семья за
десять минут до девяти часов была на кронштадтском пароходе.
Утро стояло хорошее, солнечное и теплое, и Волынцевы сидели на
палубе, радостно взволнованные в ожидании свидания с Сережей.
Наконец и Кронштадт.
Волынцевы с пристани отправились в Купеческую гавань, и там адмирал
нанял ялик* до Малого рейда.
_______________
* Я л и к — небольшая прогулочная лодка.
— А не страшно на ялике, Максим Иванович? — спрашивала адмиральша,
женщина лет пятидесяти, высокая и статная, сохранившая еще в своем лице
остатки былой красоты, боязливо поглядывая на маленький ялик.
— Не извольте беспокоиться, барыня. И в погоду ездим, а не то что в
тишь, как теперь! — проговорил старик яличник.
— Садись, садись, Анна Васильевна, не бойся! — успокоивал адмирал. —
Ты привыкла все на катерах ездить, да на больших, ну а теперь мы в
отставке, катеров нам не полагается! — шутливо прибавил адмирал.
— Сережа мог бы прислать за нами катер! — заметила адмиральша,
усевшись при помощи мужа в ялик.
— Почем он знает, что мы с первым пароходом едем к нему. Он, быть
может, и не ждет нас… Эка погода-то славная!.. Хорошо сегодня на море! —
воскликнул адмирал, вдыхая полной грудью свежий морской воздух.
Действительно, было хорошо. Стоял мертвый штиль, и море расстилалось
зеленоватой гладью. С безоблачного неба весело глядело солнце.
Вдали, на Большом рейде*, виднелось несколько броненосцев**, грозных,
но неуклюжих, а поближе, на Среднем рейде, стоял крейсер ‘Витязь’, весь
черный и красивый со своими высокими тремя мачтами, паутиной снастей и с
двумя белыми дымовыми трубами.
_______________
* Р е й д — место недалеко от входа в гавань, удобное для
стоянки кораблей.
** Б р о н е н о с е ц — военный корабль, защищенный броней и
вооруженный дальнобойными орудиями.
Ялик ходко шел, приближаясь к ‘Витязю’.
Адмирал так и впился в него своими зоркими глазами лихого моряка,
гордившегося, бывало, образцовым порядком и щегольским видом судов,
которыми он командовал в течение своей службы, и тою любовью, какую питали
к нему матросы и офицеры. Он любил и эту службу, полную борьбы и