Два минарета
Два минарета
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Два минарета, Кондурушкин Степан Семенович, Год: 1908
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Степан Семёнович Кондурушкин
Источник: Кондурушкин С. С. Сирийские рассказы. — СПб.: Товарищество ‘Знание’, 1908. — С. 193.
Ахмад Карн считался лучшим строителем в Дамаске. Если кто не хотел скупиться на расходы и желал построить себе дом удобный и красивый, тот должен был пригласить непременно Ахмада Карна. А уж Ахмад Карн не промахнётся: построит, — как из железа выльет. Он и комнаты распределит так, что лучше нельзя их распределить, хоть думай в течение целого поста Рамазана, он и окна устроит там, где они нужны, он и лунки для деревьев и цветов сделает в таком месте, где это выйдет наиболее красиво, он и гарем от мужской половины отделит так, что будет удобно и мужу, и жёнам, и хозяевам, и гостям. А это много значит…
Правда, или нет, но говорят, что в домах, построенных Ахмадом Карном, люди живут счастливее других, даже быстрее, чем другие, богатеют.
Несомненно, — Ахмад Карн пользовался славой недаром.
Но особенно он был искусен в постройке минаретов. Тут с Ахмадом Карном уже никто спорить не пытался. Было известно всем в Дамаске, даже малым детям, что лучше Ахмада Карна не может построить минарет никто в целой Сирии, а может быть, и во всём правоверном мире. Минарет, построенный Ахмадом, стоял прямой, как тополь, и стройный, как небесная гурия. Почему из-под его рук минарет вырастал так непостижимо красив и прочен — никому не было известно. Может быть, Ахмад Карн знал какой-нибудь секрет? Неизвестно.
Минареты других строителей как будто походили на его минареты. Но всмотришься, — не то, совсем не то. Тот, другой минарет будто и тонок, и строен, да чего-то в нём не хватает: и перила не на месте, и крыша некрасиво наклонена, и полумесяц загнулся будто не в ту сторону… А минарет Ахмада Карна стоит перед глазами зрителя, точно выточенный из одного камня. И всё-то в нём красиво: и крыша, и перила, и бока, и даже отверстие в круглой стене сделано уместно и красиво. И чем больше всматриваться в два минарета, — его и не его работы, — тем яснее становится, что Ахмад Карн владеет особым даром строительства.
Работает он, как и все работают: возьмёт линейку, отвес, скребок для извести и кладёт камень за камнем. Положит несколько рядов, прочитает главу из Корана, сойдёт вниз, взглянет на свою работу, и снова на верх. И так до самого конца постройки.
Положим, он каждый камень осмотрит со всех сторон. Если камень ему не понравится, он отдаёт своим рабочим обтесать его снова. Но кто же мешает и другому строителю осматривать каждый камень, спускаться вниз и читать Коран…
Очевидно, дело не в этом.
Ахмад Карн гордился своею славой и принимал общий почёт и уважение, как должное. Одно его сокрушало, — не было у него сына, которому он мог бы передать своё дивное искусство. Поэтому, когда родные и знакомые спрашивали его, кого он приготовил себе в преемники, Ахмад отвечал с печалью:
— Прославленный и величайший Бог знает, что делает. Были строители до меня, будут и после меня. Бог всемогущ!..
Конечно, у Ахмада Карна всегда было несколько человек работников. Все они получали от него деньги, работали по его указаниям, но никого из них Ахмад не хотел научить своему искусству в совершенстве. Не хотел он, чтобы кто-либо впоследствии мог сказать: ‘Вот, я работаю, как Ахмад Карн!’ Тяжела была для него такая мысль. Будь это его сын, — другое дело. О, он вложил бы в него всё своё уменье, всю свою любовь к важнейшему искусству жизни, — искусству строительства.
Ахмад Карн говаривал, что человеку для полного его покоя и блаженства на земле, нужны три вещи: сознание Бога, здоровое тело и удобное жилище. Развивать в людях сознание Бога должны шейхи ислама, здоровое тело даст Бог человеку праведному, а удобное жилище Аллах научил строить его, Ахмада Карна.
Итак, сына он сделал бы своим преемником, но кого-либо другого — нет, пусть лучше умрёт вместе с ним его искусство.
Был у Ахмада Карна один работник, по имени Рашид, круглый сирота. Работал он у него с пятнадцати лет, а теперь ему уже целых тридцать. Работник он хороший, сметливый, всегда исправный. Росту он высокого, широк в плечах, мускулист и строен, только шею от частого нагибания держит, как и Ахмад Карн, немного вниз. Смотрит он исподлобья, но чёрные глаза его светятся и, кажется, всё видят. Ахмад Карн уважал его и ценил за сметливость и расторопность, но не любил. Почему не любил — этого он не мог бы объяснить не только людям, даже себе. Так, не лежит сердце, да и только. Рашид честный работник, исполнительный, но на душе у него всегда есть нечто про запас, что он таит от всех людей, даже самых близких.
Это ‘нечто’ Ахмаду Карну всегда казалось враждебным. Ну, почему бы Рашиду не смотреть на него, Ахмада, доверчивым открытым взглядом! Ведь он работает у Ахмада Карна пятнадцать лет, живёт в его доме. Иной на его месте сделался бы Ахмаду Карну сыном и заставил себя полюбить, как родного. А он — нет. И привязан как будто, а всё во взгляде у него есть что-то чужое.
Почему же Ахмад его до сих пор не уволил, не отказал от дома? Да так, не за что было. Рашид всегда и во всём был исправен. А Ахмад Карн был справедлив, как истинный мусульманин, и никогда бы не позволил себе обидеть без вины своего единоверца. О, Аллах всеведущ, Аллах всемогущ! Аллах всё знает, даже наши тайные помышления, и никто не избежит его справедливого гнева… При том Рашид был ему весьма выгодным помощником.
Есть в Дамаске старинная мечеть. Стоит она на самом краю вечного города и издали красуется круглыми крышами своих многочисленных построек. Мечеть так обширна, что в ней может, на случай нужды, поместиться несколько тысяч человек со своим имуществом и вьючными животными.
Мечети обыкновенно строятся ближе к середине города, чтобы всем правоверным было удобно придти на молитву по первому звуку священного призыва. Но почему же эта мечеть стоит на краю Дамаска?
Древнее предание гласит, что халиф приказал правителю Дамаска построить на этом месте не мечеть, а судилище.
‘Пусть место суда будет удалено от города, тогда жалоб будет меньше, ибо всякий, кто вздумает судиться и пойдёт на край города к судье, по дороге охладеет, вернётся обратно и без суда примирится со своим противником. А мечеть должна быть в середине города, чтобы каждый правоверный мог по призыву придти туда и вознести свои моления Величайшему Богу’…
Так приказал мудрый халиф, но не так сделал неверный правитель. Он построил как раз наоборот: судилище в средине города, а мечеть на краю, в отдалении, среди зелени кипарисов и абрикосов, над быстрыми струями реки Барады. У правителя был прямой расчёт, чтобы жители страны судились больше, и тем доставляли правителю больше доходов… Когда халиф узнал о таком коварстве правителя Дамаска, то велел отрубить ему на дворе построенной мечети голову.
Так была основана эта обширная мечеть. Всё в ней и доселе было прочно и красиво, только два минарета около главного здания пришли в ветхость и грозили падением.
Собрались старейшины города в мечеть на совет, помолились, потолковали, собрали денег и решили старые минареты разрушить и построить новые, которые могли бы снова украсить древнее здание.
Кому же поручить это дело? — Все в один голос назвали Ахмада Карна.
— Конечно, Ахмад Карн! Разве может кто-нибудь построить лучше Ахмада Карна.
Позвали Ахмада Карна. Вошёл он в обширный двор мечети, как и всегда, гордый своим искусством, сознающий свою силу. Он почтительно, но с достоинством, приветствовал собрание и осведомился, зачем его позвали, будто и не подозревал ничего. Тогда один из шейхов откашлялся, погладил свою седую бороду и с расстановкой сказал:
— Мы собрались здесь и во славу величайшего Бога и его пророка Мухаммада, — да будет Господь к нему благосклонным и да хранит его, — порешили построить два новых минарета над этой славной мечетью. Для сей цели положили мы пригласить строителя искусного, который мог бы восстановить обветшавшую постройку в прежнем, а если можно, и лучшем виде. Мы знаем, что ты можешь привести нашу мысль в исполнение и согласились передать это дело тебе…
Ахмад Карн для особой торжественности счёл долгом сначала отказаться.
— Благородные шейхи! Великую честь оказали вы мне, но я становлюсь уже стар и не надеюсь на свои силы, как раньше. Найдите кого-либо другого, который мог бы своим искусством продолжить славу старинных строителей… А я полюбовался бы его работой…
И по губам его заиграла тонкая усмешка. Собрание заволновалось. Все начали упрашивать Ахмада не отказываться, взять работу и на целые века прославить своё имя.
Понятно, Ахмад согласился. Сговорились о цене, попили кофе, помолились и разошлись по домам.
Весь город с нетерпением ожидал начала постройки. Каковы-то будут новые минареты, как отличится Ахмад Карн?
Но долго ещё на верблюдах, мулах и ослах возили к мечети куски чёрного и белого камня. Долго разламывали и расчищали места двух старых минаретов. Рабочие долго тесали камни и отдыхали на берегу реки Барады в знойный дамасский полдень…
Наконец, приступил к работе Ахмад Карн. Он озабоченно клал камень за камнем, примеривал линейкою и отвесом, спускался на землю, закрывал то левый, то правый глаз, смотрел на стену из-под руки, даже из-под своей фески, и снова лез на стену, и снова клал камни стройными рядами.
В работе везде ему помогал Рашид. Он подавал своему учителю линейку, отвес, сам клал по его указаниям камни ряд за рядом. Но делал он всё это как-то слишком угрюмо и молчаливо. И прежде он был неразговорчив, а теперь в день два слова не скажет. И прежде он редко смотрел на кого ласково, а теперь в его глазах бегали какие-то злые огоньки. И он всё думал. Думы эти занимали его так сильно, что иногда он не слышал даже окрика своего учителя.
Рабочие тесали камни. Ахмад Карн с Рашидом клали стены, а мечеть всё росла и росла. Ахмад Карн с Рашидом всё уменьшались и уменьшались. Наконец, стало уже казаться, что по стенам нового минарета ползают два чёрных муравья.
— Господин Ахмад, должно быть, до неба хочет построить минарет. Не довольно ли, Ахмад? — говорили ему друзья и знакомые.
Ахмад Карн только улыбался.
Но вот Ахмад пристроил вокруг минарета площадку для муэдзина, к площадке — перила и начал делать крышу.
Вот и крыша готова, и божественный полумесяц заблестел в глубоком южном небе… Минарет стоял над громадою старой постройки чистый и светлый, точно невеста.
Прохожие ахали, удивлялись и хвалили Ахмада Карна.
— О, Великий Боже! Какое искусство! Бог свидетель — мы не видели такой красоты даже в Мекке. Каков-то будет второй минарет!?
Наступила пятница. И с высокого нового минарета в первый раз раздалась над городом призывная молитва. ‘Велик Бог, велик Бог, велик Бог! Нет божества, кроме единого Бога. Свидетельствую, что Мухаммад посланник Бога. Приидите на молитву, приидите на дорогу спасения и удачи! Велик Бог, велик Бог!!.’
Правоверные толпами двинулись к мечети. Всем хотелось посмотреть на новый минарет поближе и послушать, что будут говорить шейхи.
После молитвы весь народ собрался на обширном дворе мечети. Солнце светило ярко с голубого неба и играло всеми цветами в струях громадного фонтана, зелень лимонов и гранат волнами облегала двор и сверкала на солнце своей свежестью, молодостью. Море голов в красных фесках и белых кидарах волновалось на дворе.
Все цвета одежды перемешались, точно краски на доске у художника. Кидары откидывались назад, клинообразные бороды поднимались кверху и все носы направлялись на новый минарет, красовавшийся на голубом полотне неба. Все удивлялись искусству работы и хвалили Ахмада Карна.
А Ахмад в это время стоял около двери мечети вместе с шейхами города, стоял довольный и счастливый своим успехом. Это было видно по его блестящим глазам, по возбуждённому лицу, хотя он и старался казаться равнодушным и хмурился, глядя по сторонам. Одобрительный гул толпы приятно щекотал ему сердце, туманил голову.
Недалеко от него стоял Рашид. Но что с ним делалось?! Глаза его горели и метались из одной стороны в другую, как два сирийских леопарда в клетке. Лицо было подобно небу во время бури. Он весь как бы съёжился, страшными усилиями воли сжал в себе то, что кипело у него внутри и просилось наружу. Он ждал.
Вот один из шейхов взошёл на небольшое возвышение и заговорил к народу. Толпа примолкла.
— Во имя Бога милостивого и милосердного! О вы, молящиеся Мухаммаду! Перед вашими глазами новый минарет, воздвигнутый искусною рукою господина Ахмада Карна. Нравится ли вам постройка? Строить ли другой такой же?!
— Велик Бог! — загудела толпа, — Велик Бог и его пророк Мухаммад, — да будет Господь к нему благосклонным и да хранит его. — Минарет удивительный! Лучшего не может построить никто…
Но вдруг Рашид встал на камень и, голосом, резким, как крик ночной птицы в пустыне, заговорил. Лицо его было бледно, точно посыпано мукой. Голос звенел и слышался ясно даже в самых отдалённых углах обширного двора. Говор умолк, и все с удивлением обернулись в сторону Рашида.
— Правоверные! — кричал Рашид, подняв к небу судорожно сжатую руку. — Я, Рашид, раб Бога прославленного и величайшего, построю вам минарет, достойный сей славной мечети… Я построю его выше, тоньше, прекраснее того, который стоит здесь перед вашими глазами. Если я лгу — всемогущий Бог покарает меня. Отдаю вам тогда свою голову и жизнь…
Если бы на ясном и бездонном голубом небе в эту минуту загрохотал гром, толпа удивилась бы меньше, чем при словах Рашида. Несколько мгновений все стояли безмолвно. Не пошевелился ни один кидар, не дрогнул ни один ус. Будто в зачарованном замке окаменели люди, как высокие старые стены мечети. Только слышно было, как вода плескалась в фонтане, да город глухо стонал в отдалении.
— Я сказал всё, — уже прохрипел Рашид и сошёл с камня.
Толпа вдруг зашумела, задвигалась. Бороды затряслись, руки замахали. Несколько минут нельзя было ничего разобрать. Все точно одурели, все кричали, сами не зная что и как.
Только Ахмад Карн стоял молча и неподвижно. Он был поражён… Так вот почему Рашид всегда смотрел на него, Ахмада, исподлобья, вот почему взгляд его был враждебен! Его грызла зависть! Ему хотелось быть равным, даже выше своего искусного учителя! О, скорпион, которого пригрел Ахмад в своём доме!
Толпа понемногу успокоилась. Мнения разделились. Одни, старые и благоразумные, хотели отстранить дерзкого Рашида и предоставить Ахмаду докончить работу. Большинство, главным образом, люди помоложе, более любопытные, настаивали отдать второй минарет Рашиду. Построит, как его учитель или лучше — получит деньги, построит хуже — не получит.
— А если он совсем испортит? — возражали старики…
Но Рашид разрешил и эти последние сомнения. В залог того, что минарет его будет не хуже минарета Ахмада, он предложил всё своё многолетнее сбережение — целых сто золотых монет по сто пиастров каждая. Тогда все начали соглашаться отдать постройку Рашиду. Ахмад Карн закончил споры: он всенародно отказался продолжать постройку, чтобы посмотреть на работу своего ученика и порадоваться, если он оправдает свои обещания…
Толпа начала понемногу расходиться…
Завтра Рашид начнёт постройку второго минарета.
Любопытство охватило весь город. Что выйдет из состязания двух мастеров? На обширном дворе мечети всегда толпилось множество праздных зрителей. Толки и предположения были бесконечны. Ставилось много закладов за Рашида и за Ахмада. Даже женщины и малые дети приходили к мечети и вели там бесконечные споры о том, кто победит.
Рашид же работал. Он не смотрел на толпу и не говорил почти ни с кем, кроме каменщиков, ни слова. Он похудел, побледнел. Глаза его ввалились и блестели в костлявых глазницах, точно два ночных огня в горной пещере. Днём он не отдыхал, а в пятницу нигде в городе не показывался.
И день, и ночь, и будни, и праздники он проводил на своей постройке, спал на минарете, и постель его поднималась всё выше и выше к голубому небу.
И Ахмад Карн сидел дома и никуда не выходил, даже в мечеть. Заслышав звуки призывной молитвы, он расстилал у себя на дворе коврик и долго молился. Он ждал конца работы, чтобы посмотреть, как построит минарет его соперник. Он жил слабой надеждой, что минарет Рашида выйдет хуже его минарета.
Неужели же слава Ахмада Карна померкла?!.
Родные и знакомые приходили к Ахмаду и утешали его, рассказывали, как двигается у Рашида второй минарет. Сначала они над Рашидом подсмеивались, называли его ‘новою звездою’, ‘ноевым голубем’. Но чем дальше, тем шутки их становились принуждённее и реже. Ахмад чувствовал, что от него нечто скрывают, и беспокойство его возрастало всё более и более. До сих пор ещё крепкий и бодрый, он в несколько месяцев совершенно постарел, даже поседел.
Наконец, узнал он, что Рашид окончил свою постройку.
Наступила пятница.
С сильно бьющимся сердцем вышел Ахмад Карн из дому в мечеть, куда валил толпами народ. Шёл он по узким улицам с опущенным взором, читая в бороду стихи из Корана и перебирая дрожащими руками янтарные чётки. За домами не было видно новых минаретов. Они откроются только за последним поворотом улицы, совсем близко около мечети.
Около этого поворота у Ахмада подкосились ноги и сердце перестало биться. Он немного придержался за угол дома и взглянул на древнюю мечеть…
Сначала минареты запрыгали, затанцевали у него в глазах, точно два дервиша в припадке священного исступления. Но через минуту Ахмад пришёл в себя и разглядел новый минарет, как следует.
Перед ним на голубом небе вырисовался воздушный стан минарета Рашидовой работы. Прямой, как солнечный луч, тонкий, как тростник над водами Иордана, он возносился выше его минарета. Он стоял, как юноша с гордо поднятой головой и стройно вытянутым станом. Его полумесяц ярко сверкал в вышине над всеми постройками и, казалось, злобно улыбался над другим минаретом, своим соседом.
А минарет Ахмада Карна будто принизился, постарел, застыдился стоять с таким молодцом и даже покачнулся немного в сторону. Да, только теперь Ахмад Карп заметил, что его минарет был немного крив. Только теперь он рассмотрел несоразмерность его частей. Теперь увидел, как неуклюж его стан, как некрасиво висят на стенах перила…
Всё увидел Ахмад Карн и точно замер па месте. Где, откуда научился такому искусству его Рашид, этот угрюмый работник? Где он видел образцы лучшие построек Ахмада?..
Хорошо на закате дней приветствовать нового гения тому, кто при этом не теряет трудов и усилий всей своей жизни, у кого он одним своим движением не разрушает всех идеалов, чьих ошибок он не выставляет на посмешище, ошибок, купленных ценою крови, ценою долгих трудовых годов… Но тоскливо и тяжело тому, кто в конце своей жизни увидит, как уродливо то, что он считал совершенной красотой, как ложно то, что он всю жизнь считал истиной. Безучастной толпе этот страшный размах нового гения любопытен, полезен и приятен… Ещё бы, она ничего при этом не теряет! Как величественно катятся с Ливанских гор дождевые потоки, как красиво, мощным изгибом, падают они со скалы на скалу!.. Весело и приятно любоваться! Но больно сжимается сердце хозяина того дома, на который обрушился могучий поток, ударил в стену и снёс, смёл всё вниз, в долину. А там этот поток начнёт поить людей и животных, орошать нивы…
Да, велик Бог, но слаб и немощен человек!
Вот какие чувства охватили Ахмада Карна, и тоска сжала его сердце. Но мимо него проходили люди. Они с сожалением, мельком, взглядывали на его сгорбленную фигуру и блестящие больным огнём глаза, устремлённые на новый минарет.
Он опомнился, оттолкнулся дрожащей рукой от угла дома, к которому привалился, и пошёл в мечеть.
Мечеть была полна народом. Как спелые колосья под ударами ветра припадают к земле, так дружно склонялось в мечети на ковры и циновки общество правоверных.
Ахмад Карн прошёл на своё место у колонны и опустился на колени. В голове и сердце у него была какая-то страшная пустота. Он напрягал всё своё внимание, чтобы понять, о чём говорит проповедник с возвышения, но слышал только одни звуки. Слова метались в мечети, звучали вверху и замирали по углам, не доходя до его сознания. Ему казалось, что слова похожи на голубей, которые летали под потолком, все одинаковые, и белые крылья их мелькали в вышине и неустанно звенели. Он даже забыл о своём противнике Рашиде и в течение всей молитвы ни разу не посмотрел, где он и какое у него лицо. Его сердце давила тяжесть, а в глазах всё вырисовывался новый минарет, прекрасный и стройный, как ангел, рядом с его неуклюжим стариком. И Ахмаду казалось, что его минарет чувствует с ним одинаково: и у минарета, как и у него, сделалось всё так страшно, пусто в душе. Этот новый молодой наглец задавил у них обоих всю радость жизни, затмил её свет, одним словом, истребил в ней что-то самое главное, самое нужное.
Ахмад Карн даже не заметил, как все вышли из мечети и собрались на дворе. Он очнулся только тогда, когда толпа, в ответ на чьи-то слова, зашумела, загудела одобрительно, радостно.
— Должно быть, хвалят Рашида, — подумал Ахмад и тихо пошёл на двор.
Завидев его, толпа сразу смолкла. Он растерянно оглянулся вокруг. Все молчали и как будто не обращали на него никакого внимания. Он пошёл к выходу. Толпа молча расступилась и проводила его глазами до самых ворот. Когда Ахмад вышел из мечети, скрылся за её громадною железною дверью, все снова зашумели, заговорили.
Наступила тихая летняя дамасская ночь. Лёгкие прозрачные тени упали с неба на город, и тихо заснул он под их покровом.
Тихо, торжественно-тихо, так, как только бывает тихо ночью в Дамаске: лист не движется и беспомощно застывает на своей ножке. Над городом поднимается высокое небо с крупными мигающими звёздами. Звёзды то загораются разноцветными огнями драгоценных камней, то меркнут, совсем потухают.
Во все стороны высятся беспорядочные груды домов, окутанные светлым сумраком звёздной южной ночи.
Город спит. На узких улицах и крытых базарах никого нет. Фонари слабо мерцают в темноте. Ночные тени о чём-то шепчутся по узким переулкам и под угрюмыми сводами тысячелетних построек. Редкий прохожий боязливо озирается по сторонам, прислушиваясь к этому таинственному шёпоту и движенью ночных теней вечного города.
Кто там смотрит из мрака внимательными очами? Кто следит за каждым шагом? Кто дышит?.. Кто прислушивается к биению нашего сердца, к полёту грешной мысли?..
Нет никого… Проворчала собака. Слава Богу, — раздался знакомый звук. Примолкли на минуту тени, глубже во мрак попрятались призраки…
Уж близко полночь — самый тихий час дамасской ночи. Но вот на улице кто-то тихо-тихо идёт. Он ежеминутно озирается по сторонам, как вор, как женщина, идущая на свидание… Он пробирается в тени, стараясь укрыться от света керосиновых фонарей. На углу лицо его осветилось. Это Ахмад Карн! Руки и ноги его дрожат, глаза горят, широкий хитон почти сполз с плеч. Он идёт, точно пьяный, качаясь из стороны в сторону. Идёт он прямо в мечеть, к двум минаретам. Вот он вошёл в отворенную дверь и скрылся в зелени акаций и лимонов.
Вдруг далеко кто-то запел тонким высоким голосом. О, какую согласную с торжественным полумраком ноту взял этот, звенящий как серебро, далёкий голос! То муэдзин запел в средине города на минарете Аль-Амуи [*] призывную молитву.
[*] — Главная дамасская мечеть.
Со всех концов Дамаска со ста пятидесяти мечетей ему откликнулись голоса. И скоро над городом в прохладном ночном воздухе заметалась печальная песня муэдзинов.
Но вот и на новом высоком минарете Рашида, торопясь попасть в общий концерт, муэдзин запел обычную молитву: ‘Велик Бог, велик Бог! Нет божества, кроме единого Бога. Свидетельствую, что Мухаммад посланник Бога’.
При первом звуке муэдзиновой песни Ахмад Карн вздрогнул и взглянул вверх.
— А! поют на минарете Рашида! Мой плох и крив.
И он в бессилии опустился на холодную каменную плиту двора и прислушался.
Только под горячим южным небом, в каменной горной пустыне, мог зародиться такой отчаянно печальный мотив. В звуках этого религиозного призыва плачет вся природа: плачут в благоговении люди, плачут горы, плачут каменистые пустыни, от избытка чувств плачет сердце, с покорностью судьбе плачет ум. Плачут и торжествуют! Да и сам он, муэдзин, неужели не плачет вместе с этим страдающим, как что-то живое, мотивом? Быть может, только не видно, как с высокого минарета капают его слёзы на холодные, покрытые ночною влагою, камни?
Да и что же он поёт? Кажется, он оставил петь затверженную молитву. Да, он поёт другое…
‘Всё пройдёт на свете, — пел муэдзин. — Нет ничего вечного! Вечен только великий Бог! Изменят свой русла и иссякнут реки, в прах и пепел превратятся города, исчезнут народы, сравняются горы, потускнеет самая яркая слава! Изменит миру память, померкнет сияние божественного полумесяца. Гибнет тот народ, над которым он впервые возблестел, подобно яркому солнцу. Велик Бог! Бойтесь Бога, ибо он всеведущ и велик!
Помнишь ли ты, Дамаск, свою прежнюю славу? Не забыл ли своих великих халифов? Видишь ли ты их хоть во сне, под лёгким покрывалом прозрачных теней? О, горе! Неужели ты забыл свою славу, неужели поник головой от бессилия? Неужели не струится кровь безбожников под твоим заржавевшим мечом? В твоих бесчисленных ручьях нет ни капли крови. Они мирно лепечут и рассказывают дивные повести о былой славе. Слышишь ли ты, как плачут на тонких, точно стан прекраснейшей из твоих женщин, высоких минаретах муэдзины-певцы? Они смотрят в туманную даль, окутанную прозрачными тенями. Смотрят они на запад и восток, север и юг, смотрят на святой город… Весь мир видят оттуда! Но нигде не слышно звона оружия, не сияет полумесяц над стройными рядами воинов… Всё тихо… Сады и горы… Всё спит спокойно и безмятежно.
Молитва моя летит к тебе, первое из творений божиих и последний из посланников божиих. Мир тебе и всем друзьям твоим, прославившим по всей земле имя твоё. Нет их больше — и приникла слава’.
И ещё мучительнее, ещё отчаяннее заметалась в воздухе печальная песня муэдзина. С глухим грудным звуком она поднялась на высокие, кричащие ноты, поднялась выше немых неподвижных гор, — и в бессилии, точно подстреленная птица, кувыркаясь, снова упала вниз.
‘К твоим неугомонно-журчащим ручьям, о Дамаск, не сбегаются лучшие в мире красавицы. Серебряная холодная струя не брызжет на обнажённые плечи, и звону фонтанов не вторит божественный смех затворниц гаремов. Ночные тени окутали город и на своих лёгких крыльях принесли мирные грёзы. Встаньте правоверные, приидите на молитву, приидите на путь спасения и удачи! Велик Бог, велик Бог, и нет божества, кроме единого Бога’…
Муэдзин замолк, и всё стало снова тихо. Сторож звонко ударил в сухую доску. Проворчала собака. Вода бойко плескалась в бассейне и рябила прекрасное отражение южного звёздного неба.
А звуки муэдзиновой песни поднимались к небу, долго-долго звенели в сверкающей выси, пока снова не заснули чуткие горы и не перестали давать свои глухие невнятные ответы.
Спускаясь с минарета, муэдзин заметил, что кто-то быстро шмыгнул на другой минарет и побежал вверх по каменной лестнице. Он ускорил шаг и испуганно прошептал:
— Молю Бога избавить от диавола искусителя.
И поторопился захлопнуть дверь своей комнаты.
Наутро весь город встревожился. В старой мечети на дворе около двери лежало мёртвое тело Ахмада Карна. Он бросился вниз с построенного им минарета на каменные плиты двора. Все шли в мечеть, чтобы взглянуть на бывшего строителя и отдать ему последний привет.
Пришёл сюда и Рашид. Увидев тело своего учителя, он поклонился ему до земли, поцеловал его холодную скорченную руку и ушёл, не сказав никому ни слова.
С тех пор его в Дамаске больше не видел никто.
А два минарета стоят и теперь на краю Дамаска и видны путнику издалека в зелени абрикосовых и тутовых садов: один пониже, постарее, немного покачнулся на бок, а другой высокий стройный и будто только что вчера построен.