Два месяца в Праге, Пыпин Александр Николаевич, Год: 1859 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 107 минут(ы)

ДВА МСЯЦА ВЪ ПРАГ.

I.

Я только что разстался съ Прагой и пишу еще непосредственно подъ тми впечатлніями, которыя она оставила во мн посл двухъ-мсячнаго знакомства. Все это время я употребилъ на то, чтобы освоиться ближе съ чешскимъ языкомъ, литературой, вообще славянскимъ движеньемъ, наблюдать которое издали весьма неудобно, какъ я убдился теперь. Я не буду передавать вамъ ни исторіи Праги, ни чешской этнографіи, не буду описывать всхъ пражскихъ достопримчательностей, — это требуетъ больше времени, нежели сколько находится въ моемъ распоряженіи, мое письмо будетъ заключать только короткія замтки, результатъ того, что я видлъ, слышалъ и читалъ въ Праг.

Прага безъ сомннія умственный и нравственный центръ западнаго славянства, важнйшій славянскій городъ въ австрійской имперіи. Здсь началось, сложилось и продолжалось то славянское движенье, которому въ Европ и у насъ даютъ названіе панславизма. Само собою разумется, что и меня Прага занимала въ высшей степени именно въ этомъ отношеніи. Для того, кто посвятилъ бы себя изслдованію объ австрійскомъ славянств, Прага была бы заключительнымъ, все заканчивающимъ и опредляющимъ предметомъ изученія. На мою долю досталась только она одна: я оставилъ Венецію и вступилъ въ славянскія области уже въ ныншнее суровое начало зимы, когда экскурсіи въ глубь страны становятся очень неудобными, изъ Тріеста я попалъ прямо въ Вну, азъ Вны въ Прагу, о слдовательно очутился вдругъ въ славянскомъ центр, безъ всякихъ введеній и предисловій. Первыя впечатлнія Праги бываютъ довольно неожиданны, нсколько страины: мы, съ университетской аудиторіи знакомые отчасти съ чешскимъ языкомъ, литературой и т.д., ожидаемъ найти въ Праг яркіе признаки чешской жизни, ожидаемъ слышать только чешскій языкъ, видть родной славянскій типъ, но эти ожиданія почти всегда обманываютъ на первый разъ. На улиц только и слышится нмецкій языкъ, гораздо рже чешскій, почти вс вывски на домахъ нмецкія, типъ жителей не иметъ особенно рзкихъ славянскихъ чертъ, и чеха по лицу очень трудно отличить, особенно если онъ говоритъ по-нмецки. Я еще довольно удачно попалъ съ моимъ русскимъ спутникомъ въ отель, гд женская прислуга была чешская: для опыта мы говорили по- русски и могли удобно распорядиться, чтобы затопили печь, принесли воды и т. д. Но одинъ изъ моихъ пріятелей, также ожидавшій найти въ Праг чистыхъ чеховъ, имлъ опытъ боле неудачный: пріхавши въ Прагу, онъ спросилъ перваго кельнера, который встртился, — чехъ ли онъ? Gott bewahre, отвчалъ тотъ. Обыкновенный путешественникъ, зазжающій въ города, подобные Праг, на нсколько дней, осматривающій ихъ съ помощью гида, и ухалъ бы изъ Праги въ полномъ убжденіи, что Прага есть замчательный нмецкій городъ, какъ говоритъ его Reisehuch, — городъ, въ которомъ живетъ много чеховъ ини лучше оказать ‘богемцевъ’: названіе, еще сильно распространенное въ нашихъ географіяхъ и очень ненравящееся самимъ чехамъ. Надобно остаться въ Праг дольше, надо сойтись съ ея жителями, бывать въ театр, въ многолюдныхъ собраніяхъ, чтобы убдиться фактомъ, что Прага есть наоборотъ чешскій городъ, въ которомъ живутъ также и нмцы. Этнографическія дворы пражскаго народонаселенія до сихъ поръ составлять сфинксову задачу: благоразумнйшія нмецкія книги говорятъ, что изъ полутораста тысячъ пражскихъ жителей четыре седьмыхъ — чеховъ, остальные — нмцы и жиды. Меня очень занималъ вопросъ о численномъ отношеніи чеховъ и нмцецъ въ Праг, и я, зная что на австрійскія нмецкія дворы нельзя положиться въ этомъ случа, распрашивалъ опытнйшихъ пражскихъ жителей и получалъ различные отвты: одни считали до двадцати пяти тысячъ нмцевъ, другіе доходили только до десяти тысячъ,— цифры почти невроятныя, если обратить вниманіе на массу народа, говорящаго по-нмецки. Трудность заключается въ томъ, что при нмецкомъ господств, управленіи, школахъ, при матеріальномъ превосходств нмецкаго населенія, Прага стала такимъ же двуязычнымъ городомъ,— какъ Страсбургъ, гд простолюдинъ знаетъ по-французски и по-немцки. Чистый чехъ, чехъ по рожденію, вслдствіе наклонностей, обстоятельствъ, мнній, можетъ совершенно обнмсчиться, получить предпочтеніе къ нмецкому языку, наконецъ даже и забыть свой родной: куда же должна отнести его этнографическая статистика? А возможность обнмечиться представляется очень легко, и для простолюдина, и особенно для человка образованнаго: поселянинъ попадаетъ въ солдаты, уходитъ защищать Gesammtvaterland на По и Адиж, проводитъ тамъ годы и иногда пропадаетъ для родины, въ образованномъ^класс далеко не у всхъ пробуждается ревность къ сохраненію народности, иные прямо становятся австрійскими патріотами, слдовательно заклятыми врагами національнаго стремленья, считая его фантастической идеей, вреднымъ сепаратизмомъ, и наконецъ удерживаютъ изъ своей народности только имя, искалченное нмецкимъ правописаніемъ. Какъ сильно вообще германизированіе въ чехахъ, вопросъ очень трудный, для него мудрено найти врныя статистическія данныя, а между тмъ разршеніе его было бы весьма важно: оно показало бы, что успло сдлать новое славянское движенье и какую перспективу можетъ оно имть въ будущемъ, при тмъ же порядк вещей.

Какъ я замтилъ, на первый разъ бросается въ глаза именно преобладаніе нмецкаго элемента. Когда я пріхалъ въ Прагу, оно было еще замтне: я еще засталъ праздники, слдовавшіе за открытіемъ памятника знаменитому чеху, изъ древней фамиліи, Радецкому. Сколько я могъ замтить, чехи не особенно радовались почестямъ, которыя отдавались памяти ихъ соотечественника…. Городъ наполненъ былъ австрійскими militars разныхъ цвтовъ, съхавшимися со всхъ концовъ имперіи для этого торжественнаго случая. Прага имла совершенно нмецкій, или врне, австрійскій видъ. Подъ этими а не пиніями я въ первый разъ познакомился съ городомъ. Хотя мн пришлось видть его зимой, сырой и туманной, я тмъ по мене ногъ составить себ понятіе о томъ, какъ хороша должна быть Прага лтомъ съ зеленющей окрестностью, свтлымъ Градчиномъ и чудными островами Волтавы. Многіе, видвшіе Прагу лтомъ съ Градчина или съ Петржина, изъ сада Кинскаго, увряютъ, что Прага сильно напоминаетъ Москву: этому можно поврить, я думаю, что, при меньшихъ размрахъ, она можетъ быть еще живописне Москвы.

Извстно, что она принадлежитъ къ числу очень красивыхъ городовъ. Чехи любятъ приводить отзывъ о своей столиц знаменитаго Гумбольдта, который назвалъ Прагу въ живописномъ отношеніи четвертымъ городомъ въ Европ посл Константинополя, Неаполя и Лиссабона. Городъ расположенъ на обоихъ берегахъ Волтавы, отдающей полукругомъ ‘Старое Мсто’, т. е. старый городъ, главную часть ныншней Праги. Около ‘Стараго’ раздвинулось ‘Новое Мсто’, обстроенное довольно правильно и иногда изящно, — и жидовскій городъ, грязный, тсный и мрачный. Великолпный старинный мостъ, выстроенный Карломъ IV въ блестящія времена Праги и Чехіи, уставленный множествомъ статуй, ведетъ черезъ Волтаву на ‘Малую Страну’, надъ которой поднимается Градчинъ, пражскій Кремль, и пустынная гора Петржинъ. Видъ на нихъ съ набережной Франца, изъ Новаго Города, удивительно хорошъ: противоположный берегъ круто встаетъ надъ Волгавой съ Бельведеромъ, Градчиномъ, наполненнымъ дворцами и храмами, Петржиномъ, зеленымъ даже зимой, на которомъ виденъ Страговъ и уединенная церковь св. Лаврентія на вершин. На ближайшемъ план миловидные островки, заросшіе высокими деревьями, Стрлецкій и Софійскій: послдній изъ нихъ, мсто пражскихъ увеселеній, баловъ и концертовъ, чрезвычайно напоминаетъ островъ Руссо въ Женев. Еще лучше видъ съ Градчина, откуда открывается весь городъ съ его церквами и башнями и далеко видна волнистая окрестность съ городками и деревнями. Съ пражскаго ‘дома’ (собора) на Градчин видно, говорятъ, половину Богеміи. За старымъ городомъ поднимаются другія возвышенности: древній историческій Вышеградъ, о которомъ говоритъ старая псня, нкогда столица Чехіи, теперь незначительное предмстье Праги, и историческая Жижкова гора: здсь одержалъ онъ побду надъ своими непріятелями, сваливая съ крутой горы огромные камни. Теперь подъ горой мирно проходитъ желзная дорога въ Вну.

Каменный мостъ черезъ Волтаву, о которомъ мы упоминали, есть одна изъ главныхъ достопримчательностей Праги: мн понравился онъ больше знаменитаго моста Св. Ангела въ Рим. Онъ много длинне римскаго и весь заставленъ статуями и группами, старыми и новыми: здсь и святой Вацлавъ, патронъ чешской земли, и Францискъ Ксаверій — память іезуитскаго владычества, и св. Непомукъ: въ средин моста ршетка надъ перилами указываетъ мсто, откуда святой брошенъ былъ въ воду. Съ моста опять прекрасный видъ на об стороны города, на острова и вдаль по рк. Волтава шириной съ Неву, довольно быстра въ этомъ мст и до сихъ поръ мутитъ свои волны, какъ во времена Любуши. Съ обоихъ концовъ моста стоятъ старинныя готическія башни, пережившія много разрушительныхъ осадъ. Башни, какъ видно, очень нравились чехамъ, Прага усяна ими, и получила отъ нихъ свой живописный и совершенно справедливый эпитетъ ‘сто-башенной’ (стовежита Прага). Он попадаются во всхъ частяхъ города и служили прежде городскими воротами, укрпленіями, пороховыми складами, теперь вн разнообразятъ картину города и остались на память отъ древней физіономіи, вроятно очень эффектной, сколько можно судить по остаткамъ. Въ свое время башни были богато снабжены статуями и готическими украшеніями, теперь ихъ осталось уже не много: нмецкіе хозяева города очень иного уничтожили. Высокая башня пражскаго моста, у Клементинума (огромнаго зданія, выстроеннаго іезуитами въ XVII вк, гд помщается теперь часть университета и гимназія), одна изъ самыхъ большихъ и лучшихъ въ Праг, она стоитъ еще на страж, какъ старый, но бодрый инвалидъ, и не дальше какъ въ сорокъ восьмомъ году выдержала сильную бомбардировку съ ‘Малой Страны’ отъ войскъ Виндишгреца. Когда вс войска собрались изъ города на Малую Страну, эта башня, составляющая входъ на мостъ, была однимъ изъ пунктовъ, куда собрался народъ и куда направлено было главное дйствіе артиллеріи, здсь были лучшія пражскія баррикады и здсь разъигрался одинъ изъ важнйшихъ актовъ пражской трагедіи 48-го года. Студенты изъ стоящаго рядомъ Клементинума составляли большинство защитниковъ башни и барракадъ, подъ ядрами они пли здсь псню: bej slovane, jeste nasa slovanskа rec zije,— залпы артиллеріи заглушали на минуту псню, но пвцы не останавливались и съ этимъ страшнымъ аккомпаниментомъ допли свою псню, лебединую псню недолговременной свободы.

Старая часть города своимъ оригинальнымъ видомъ напоминаетъ вообще другіе старинные города средневковой Европы: тже узкія, кривыя улицы, неправильныя площади, готическія церкви, заставленныя кругомъ домами и пристройками, дома, украшенные знаками, гербами, статуями въ нишахъ и на фронтонахъ, очень часто картинами. Отъ старой ратуши уцлла только башня съ часовней, нетронутыя при послдней перестройк, на ней осталась и старая надпись: Praha caput regni. Къ сожалнью, Прага сохраняетъ уже очень немногое изъ своей чисто-чешской старины: интересъ народности долго былъ заброшенъ, чешская старина нисколько не была дорога властителямъ Богеміи, а главное, Прага столько разъ была бомбардируема своими и чужими, столько разъ ограблена, что исчезновеніе памятниковъ объясняется очень легко. Въ церквахъ вы уже не встртите того богатства, которымъ он нкогда славились, ихъ драгоцнныя украшенія сняты и растащены, картины чешскихъ и другихъ художниковъ вывезены и украшаютъ теперь дрезденскую, внскую и мюнхенскую галлереи. Я еще недавно видлъ великолпныя храмы Италіи, и мн казалось, что пражскія церкви ограблены еще недавно…. Пражскій ‘домъ’ св. Вита, замчательный въ архитектурномъ отношеніи, остался недоконченнымъ, и на немъ этотъ обыкновенный готическій недостатокъ замтне, чмъ гд нибудь, одна наружная стна, въ токъ мст, гд должно было быта продолженіе крана, просто покрыта была фресками, но я т уже стерлись. Теперь только основалось общество, чтобы привели къ концу постройку собора. Весьма оригинальный Тынскій храмъ, съ могилой Тихо-Браге и памятникомъ славянскимъ апостоламъ, Кириллу и Мееодію, также даетъ меньше, чмъ ожидаешь: памятникъ Кириллу и Мееодію поставленъ въ темномъ углу, такъ что его надо отыскивать, и снабженъ католическими аттрибутами. Знаменитая Вилеемская часовня, гд началъ свою проповдь Гусъ, давно не существуетъ и имя ея уцлло только въ названіи ‘Ветлемскаго плаца’ т. е. Площади, королевскій дворецъ въ Старомъ Город обращенъ въ казарму, древности были поняты вообще утилитарно и исчезли. Другія достопримчательности города, Клементинумъ, огромное зданіе стараго іезуитскаго коллегіума, аристократическіе дворцы на Малой-Стран напоминаютъ роковое для чековъ семнадцатое столтіе, владычество іезуитовъ и паденіе національной самобытности. Страна наполнялась множествомъ иноземной аристократіи нмецкой. Французской, итальянской, которая настроила въ Малой-Стран много богатыхъ палаццовъ: вы безпрестанно слышите имена Шварценберговъ, Коллоредо, Рочановъ, Кламъ-Галласовъ и т. д.

Но гораздо боле древностей интересовала меня живая Прага, то удивительное возрожденіе, которое началось такъ недавно и несмотря на то успло уже принести столько блестящихъ результатовъ. Чехи шли первые въ труд реставраціи, они первые развили мысль о цломъ славянств, которая повела за собой общее движенье австрійскихъ славянъ, сообщилась сербамъ и болгарамъ и нашла своихъ кліентовъ и у насъ. Эта мысль, проведенная не политическими событіями не революціями, составляетъ существенный предметъ чешской литературной дятельности, она и до сихъ поръ остается руководительной нитью чешской словесности и науки, хотя въ настоящее время ея дальнйшее развитіе сильно затруднено неудобными обстоятельствами. Мысль эта продолжаетъ жить, принадлежа сначала одной литератур, немногимъ писателямъ — патріотамъ, она входить теперь въ жизнь общества, становятся боле и боле общимъ убжденіемъ и общаетъ много впереди, если только устоитъ противъ враждебнаго ей направленія.

Исторія панславизма, понимаемаго въ литературномъ смысл, чрезвычайно занимательна. Въ самомъ дл, какимъ образомъ совершился этотъ крутой поворотъ въ нравственной жизни чешскаго общества, почти уже задавленнаго нмецкимъ вліяніемъ? Какимъ образомъ выросла цлая новая литература, имющая вліяніе на вс славянскія племена и обратившая на себя вниманіе Европы? Откуда взялись силы, которыхъ прежде никто не подозрвалъ? Начало движенья было чисто-литературное и намъ нтъ нужды восходить слишкомъ далеко для его объясненья, еще теперь живы люди, бывшіе свидтелями его первыхъ попытокъ, первыхъ неврныхъ шаговъ. Мы ограничимся одной чешской литературой, чтобы разсказать о ход такъ называемаго панславизма, тмъ боле, что ей же принадлежатъ его главнйшіе представители, въ ней совершилась главнйшіе факты новой славянской литературы…

Нсколько десятковъ лтъ тому назадъ Прага представляла совершенно иное зрлище, чмъ теперь. Національная жизнь была подавлена, чешское общество почти не существовало, какъ чешское, во глав его стояла чужая аристократія, владвшая землями и думавшая только о своихъ узкихъ интересахъ, городское населеніе и народъ, безъ средствъ и образованія, подчинялись сильному нмецкому вліянію, сколько нибудь живой литературы не было. Этотъ порядокъ вещей установился съ несчастной блогорской битвы, послдняго акта, завершившаго драматическую исторію старой Чехіи. Съ 1620 г. начинается непрерывный родъ преслдованій и угнетенія, грозившихъ окончательнымъ истребленіемъ чешской національности. Блогорская битва была сигналомъ страшныхъ притсненій, направленныхъ противъ побжденной некатолической стороны, т. е. противъ большинства чешской націи. Вс некатолики, не покорявшіеся іезуитамъ, подверглись изгнанію изъ отчизны, масса чеховъ, до 36000 семействъ, разошлась по окрестнымъ краямъ, въ Пруссію, Бранденбургъ, Саксонію, даже въ Америку, и на всегда погибла для родины, другіе насильно обращены въ католичество. Эмиграція, войны, потомъ голодъ и моръ, страшно опустошили страну, и народонаселеніе сохранило едва треть прежней численности. Привилегіи чешскаго королевства уничтожились. Съ этимъ ударомъ матеріальной сил націи нанесенъ былъ ударъ и нравственнымъ силамъ ея. Про ее ссоры каролинскаго университета должны были въ теченіе трехъ дней оставить Прагу, въ 1622 году Каролинумъ былъ даже запечатанъ. Кости славныхъ чеховъ стараго времени, напр. знаменитаго Рекиманы, были вырыты изъ земли и сожжены, страшныя казни постигли многихъ чешскихъ писателей и покровителей науки: доктору Яну Есенскому отрзанъ былъ языкъ, потомъ онъ былъ казненъ и наконецъ четвертованъ. Университетъ отданъ былъ іезуитамъ, которые употребили вс средства, чтобы искоренить вс остатки прежняго еретичества. Они ходили вмст съ цесарскими солдатами изъ дома въ домъ, отбирали везд чешскія книги, въ которыхъ должна была крыться ересь: чешское стадо синонимомъ еретическаго. Изъ- этихъ книгъ устраивали они гнусные ауто-да-фе, въ которыхъ погибло не мало, замчательныхъ произведеніи старой литературы. Ученый чехъ-того времени, Бальбинъ, самъ іезуитъ, и потому свидтель достойный вры, жалуется на незаслуженную участь чешскихъ книгъ. ‘Въ дтств моемъ, разсказываетъ онъ, вскор посл блогорской побды, вс подъ-рядъ чешскія книги, потому только что они были чешскія, принимались за еретическія и писанныя еретиками, по невжеству нкоторыхъ людей (т. е. его собратій) и безъ разбора, добрыя они или худыя, полезныя или не полезныя, отбираемы были изъ домовъ или вырываемы изъ рукъ людей, хотя бы въ нихъ ничего не говорилось о религіи, ихъ рвали, клали тамъ и сямъ на костры,— какъ мы помнимъ въ Праг, за публичной площади, — и такимъ образомъ истребляли огнемъ…. Я слышалъ дйствительно отъ людей, участвовавшихъ въ томъ, что безъ всякаго разсужденія, даже не посмотрвши, что за книги, вс чешскія сочиненія бросали въ пламень.’ Истребленіе книгъ продолжалось очень долго, іезуитъ Антоній Коніашъ, умершій въ 1760 году, почти черезъ полтораста лтъ посл блогорской битвы, хвалился, что онъ одинъ сжегъ шестьдесятъ тысячъ чешскихъ книгъ. Школы и съ ними все народное образованіе также перешли въ руки іезуитовъ. Чешскій языкъ падалъ и въ литератур и въ народномъ употребленіи, въ высшемъ класс господствовалъ нмецкій языкъ, ему должны были учиться и. горожане, чешскій удержался только въ деревенской изб и сталъ считаться мужицкимъ языкомъ. Духъ народа упалъ, чехи, поражаемые столькими несчастьями и потерями, не находили въ себ той энергіи, которая отличала ихъ прежде, исчезло ихъ мужество и гордость національнаго сознанія. Народность упала даже въ костюм: до того времени чехи носили длинныя бороды и свое народное платье, теперь они одлись по-нмецки.

Въ такомъ положеніи были дла, когда начались реформы осифа II. Императоръ имлъ цлью систематическое германизированіе чеховъ, и главная изъ его мръ, введеніе нмецкаго языка въ школы, легко могла привести къ этой цли: славяне чешскіе также превратились бы въ нмцевъ, какъ случилось съ прибалтійскими и тюрнигскими, если бы въ это самое время не возстала національная реакція, сначала робкая и неврная, потомъ боле и боле ршительная. Прежнее невжество, господствовавшее при іезуитахъ, начало исчезать при осиф II, и реакція, поддержанная наукой, скоро выказала свое дйствіе. Обстоятельства были трудны: вс Двигатели общественной жизни,— управленіе, школа, наука, искусство,— дйствовали за одно съ намреньями правительства, чешскій элементъ нигд не находилъ себ мста и казалось совершенно невозможнымъ выдвинуть его на сцену’ Дать ему общественное значеніе. Въ это время явился человкъ’ которому, безъ ясно сознаннаго намренія, пришлось сдлать первый важный шагъ, вызвать къ жизни чешскій языкъ и дать врную точку опоры новой литератур. Это былъ ученый аббатъ Добровскій.

Были въ то время люди, которые понимали всю опасность положенія, но что начать, чтобы выйти изъ него?— никто не зналъ. Умный чехъ нашего времени такъ говоритъ объ этомъ: признаемся, мы сами не знали бы что длать, еслибы ныншнее положеніе было также печально, какъ тогдашнее, мы не сказали бы ничего больше того, что говорилъ величайшій славянофилъ того времени, знаменитый Добровскій. Этотъ гигантъ чешской учености (1753—1829) писалъ о нашемъ язык, о нашей исторіи, о славянщин, но, считая все это за мертвое, за анатомическій препаратъ, и самъ онъ не писалъ по-чешски и не хотлъ, чтобы и другіе это длали, онъ говорилъ только: ‘оставьте мертвыхъ въ поко’!

Не смотря на то, ему принадлежитъ великая заслуга быть первымъ дятелемъ славянскаго возрожденія. Онъ въ первый разъ въ ученой систем изложилъ характеръ чешскаго языка, указалъ на обширную семью славянскихъ языковъ, между которыми чешскій занимаетъ одно изъ почетнйшихъ мстъ, посвятилъ всю свою дятельность славянской исторіи и филологіи, и когда даже чужой ученый міръ обратилъ вниманіе на его труды, то дома произвели они тмъ боле сильное впечатлніе. Его мягкій личный характеръ, обширныя знакомства также пріобрли не мало друзей его длу. Общество патріотовъ, до сихъ поръ колебавшееся и несмлое, почувствовало твердую почву подъ ногами. Вслдъ за Добровскимъ выступило нсколько лицъ, начинающихъ новую чешскую литературу: Пухнайеръ, Недлый, Крамеріусъ, Фавстинъ Прохазка, Томза, Пельцель, Гпвковскій, Юнгманны, Ганка. Они писали книжки въ защиту чешскаго языка, выставляли его достоинства’, издавали грамматики, занимались поэзіей и исторіей, печатали книжки для народнаго чтенія, затяли даже чешскія газеты, издавали памятники старой литературы, переводили необходимйшія книги. Ганка, тогдашній студентъ философіи, сталъ душой молодаго кружка, занимавшагося изученіемъ роднаго языка: онъ съ жаромъ проповдывалъ любовь къ родному и народному, и заведенныя имъ чешскія декламаціи возбуждали больше и больше патріотическаго участія, они заинтересовали даже губернатора, графа Коловрата-Либштейнскаго. Во многихъ уже заговорила инстинктивная привязанность къ чешскому и славянскому. Новые ратоборцы ршилась во что бы ни стало создать новую чешскую словесность, трудились безъ устали и наконецъ достигли своей цли. Надъ ними много смялись т, кому непонятна была страсть къ полу-истлвшимъ хартіямъ и мужицкому языку, по результаты скоро показали, что дло было важне, чмъ казалось съ перваго взгляда.

Съ самаго начала представилась однако трудность, съ которой долго должны были бороться чешскіе писатели и которая опять подала поводъ къ насмшкамъ ихъ противниковъ. Начались длинные споры объ язык и орографіи. Въ самомъ дл, положеніе было не легко: почти въ теченіе двухъ столтій чешскій языкъ оставался на одной степени развитія, — той, на которой застигло его начало семнадцатаго вка, долгіе годы быстраго въ то время движенія науки и общественныхъ понятій прошли, не коснувшись до языка, и человку, которому должно было писать на немъ въ XIX столтіи, приходилось пользоваться формами XVII вка и бднымъ, необработаннымъ языкомъ народа. Не находя необходимыхъ словъ, выраженій и оборотовъ, онъ долженъ былъ или приноравляться къ существовавшимъ уже формамъ и слдовательно длать насиліе своей мысли, которая въ нихъ не укладывалась, или принужденъ былъ создавать новый языкъ, способный выразить новыя понятія. Это было бы напримръ тоже, если бы наши малорусскіе писатели захотли писать по-малорусски все то, что пишется теперь очень хорошо по-русски: само собою разумется, что ныншній малорусскій языкъ далеко не въ состояніи дать средства для этого, и писатель долженъ или поневол остаться простонароднымъ или отказаться отъ своего намренія. У чеховъ перспектива была обширне, и они предпочли тяжелый трудъ образованія новаго языка, безъ чего невозможно было ожидать успховъ новой литературы’ Въ какую область науки или искусства ни обращался чешскій писатель, везд онъ долженъ былъ выбирать, придумывать слова, передлывать свои, переводить чужія и т. д. Посл многихъ трудовъ, колебаній, ошибокъ, они успли однако въ главномъ, и хотя работа еще до сихъ поръ не кончена, но чешскій языкъ уже чрезвычайно расширилъ свои границы, создалъ новую, уже богатую, терминологію, легко дается и поэту, и серьезному ученому, и вообще начинаетъ выходить изъ своего неопредленнаго положенія, которое можно сравнить съ положеніемъ нашего языка въ конц прошлаго столтія и въ эпоху Карамзина, когда у насъ было столько споровъ изъ-за словъ и запятыхъ. Къ вопросу о язык присоединялся вопросъ о правописаніи и о шрифт. Какъ ни маловаженъ кажется этотъ вопросъ, онъ занималъ всхъ въ первое время, и долго посл, споры объ орографіи были такъ горяча, что наые защитника старины представляй нововводителей,.какъ людей опасныхъ въ политическомъ отношеніи. Между тмъ дло шло объ изгнаніи изъ письма и типографій такъ называемаго швабаха (нмецкаго почерка и шрифта) и объ ипсилонахъ (у), и именно Недлый, защищавшій ихъ, указывалъ на своихъ противниковъ, какъ на людей съ вредными тенденціями.

Эти мелочи, необходимыя въ свое время, не мшали однако серьзнымъ успхамъ національнаго дла, которое продолжалось съ блестящимъ успхомъ. Въ 1817 году Ганка, при помощи одного священника, нашелъ знаменитую Краледворскую рукопись. Незадолго передъ тмъ надлали въ Европ шуму сербскія псни Караджича, чехи обратили вниманіе на свои древніе поэтическіе памятники, Линда нашелъ извстную псню о Вышеград, Ганка издалъ уже первый томъ своего изданія: Starobylа Skladanie. Въ конц этого года, 16 сентября, сдлана была знаменитая находка, бросившая совершенно новый свтъ на всю чешскую древность и имвшая благодтельное дйствіе на ходъ новой литературы: въ великолпныхъ псняхъ Краледворской рукописи открылся новый міръ древнечешской поэзіи, прелесть ихъ во многихъ пробудила дремавшее чувство народности, стремленья литературы начинали вознаграждаться блестящимъ образомъ. Добровскій въ слдующемъ же году помстилъ въ своей Исторіи чешской литературы свое сужденіе о памятник и нкоторые отрывка. Полное изданіе потребовало цлаго года для правильнаго чтенія и объясненія текста, оно вышло въ 1819 г. вмст съ нмецкимъ переводомъ Свободы. Европейскіе ученые съ любопытствомъ обратились къ замчательному поэтическому памятнику, Гте, оракулъ тогдашняго литературнаго міра, призналъ его высокое значеніе для новой духовной жизни Чехіи и даже перевелъ псню ‘Внокъ’ на нмецкій языкъ, у насъ Шишковъ тотчасъ же перевелъ Краледворскую рукопись на русскій. Съ тхъ поръ рукопись издавалась множество разъ, Ганкова ‘Полиглотта’ представляетъ переводы ея на вс славянскія нарчія и почти на вс европейскіе языки, вполн или въ отрывкахъ. Въ послднее время вышли венгерскій и французскій переводы, въ ныншнемъ году должно появиться великолпное изданіе Краледворской рукописи съ прекрасными иллюстраціями извстнаго чешскаго художника Манеса.

Къ этому же времени относится основаніе одного патріотическаго учрежденія, Имвшаго въ свою очередь большое вліяніе на дальнйшій ходъ національнаго движенія. Это было основаніе Народнаго Чешскаго Музея. Частныя желанія и предложенія о необходимости подобнаго учрежденія слышались уже давно въ новомъ чешскомъ обществ, теперь наконецъ они пошла въ дло. Съ одной стороны чисто чешскіе патріоты: Ганка, Янъ-Евангелисть Пуркинье, Янъ-Святоплукъ Пресль, замчательный естествоиспытатель и горячій патріотъ, — профессоръ Лидера, баронъ Стенчъ, съ другой боле космополитическіе любители и покровители наукъ, графы Францъ и Каспаръ Штернберги, князь Лобковицъ, графъ Гартманнъ, графъ Коловратъ-Либштейнскій, лучшіе умы народа и лучшіе представители аристократіи соединились въ патріотическомъ дл, и послдній, получивши частнымъ образомъ согласіе императора, уже 15 апрля 1818 года издалъ воззваніе ‘къ отечественнымъ друзьямъ наукъ’. Открылась дятельная подписка и скоро собрана была значительная сумма въ пользу будущаго народнаго учрежденія. Каспаръ Штернбергъ былъ одинъ изъ людей, принесшихъ наибольшую пользу новому Музею своей заботливой дятельностью, онъ былъ назначенъ первымъ президентомъ общества, открытаго при Музе для распространенія его и для покровительства наукамъ. Онъ положилъ основаніе библіотек Музея, пожертвовавши ему свое прекрасное собраніе по естественнымъ и точнымъ наукамъ, графъ Коловратъ подарилъ музею драгоцнную для чешской исторіи и археологіи библіотеку Бржезницкую, Францъ Штернбергъ далъ свой минцъ-кабинетъ, другіе пожертвовали замчательныя коллекціи по естественной исторіи, Ганка принесъ Краледворскую рукопись. Первый уставъ Народнаго Музея и Музейнаго Общества утвержденъ былъ въ 1822 году. Музей соединяетъ въ себ богатыя коллекціи по естественной исторіи, большое замчательное собраніе чешскихъ древностей и рукописей и обширную, мы думаемъ даже лучшую въ своемъ род, библіотеку по славянскимъ литературамъ. Для изученія чешской и вообще славянской старины и литературы она представляетъ богатыя средства, множество рукописей сохранено было здсь отъ погибели и стали доступны изслдователю. Ганка назначенъ былъ первымъ библіотекаремъ и до сихъ поръ остается заботливымъ и усерднымъ стражемъ библіотеки.

Воззваніе графа Коловрата и основаніе Музея были приняты въ чешскомъ обществ съ величайшимъ сочувствіемъ. Въ 1818 году, въ только-что основанный Музей прислано было по почт, съ таинственнымъ анонимнымъ письмомъ, еще одно въ высшей степени важное произведеніе древне-чешской литературы, драгоцнность, подобной которой не иметъ ни одно славянское племя. То былъ ‘Любушинъ Судъ’, два листочка пергамена, писанные древнимъ, не довольно необыкновеннымъ письмомъ, и заключавшіе отрывокъ поэмы, которую отнесли къ IX вку. Добровскій пріостановилъ изданіе памятника, потому что смотрлъ на него очень недоврчиво. Мы теперь нисколько не сомнваемся въ памятник, пользуемся имъ какъ драгоцннымъ остаткомъ славянской древности, но тогда онъ сдлался причиной раздора между славянскими учеными. Добровскій, подъ конецъ жизни жолчный и подозрительный, прямо думалъ, что памятникъ, въ которомъ для него было столько новаго и неожиданнаго, просто сочиненъ Ганкой и Юнгманномъ и написанъ Линдой, тмъ самымъ, который прежде отыскалъ псню о Выше- град. Въ послдствіи Копитаръ объявлялъ подложными не только Любушинъ Судъ, но даже Краледворскую рукопись, древній словарь Mater Verborum и другіе памятники, и обвинялъ чешскихъ ученыхъ въ фальзификат, послднимъ не оставалось больше ничего, какъ сказать, что и Копитаръ самъ написалъ славянскія глоссы въ изданный имъ кодексъ Гезихія. Полемика произвела сильное одушевленіе въ новой литератур, но вс сколько нибудь благоразумные люди должны были оставить свою подозрительность посл знаменитаго изданія этого памятника въ 1840 году.

Важныя литературныя событія быстро смнялись въ новой чешской литератур. Еще не сошелъ со сцены ‘славянскій патріархъ’, когда въ двадцатыхъ годахъ появились замчательные труды Шафарика. Чешскіе ученые обобщили мало по малу вопросъ о своей національности и связали его съ интересомъ всхъ славянскихъ племенъ. Прага уже становилась ‘славянскими Аинами’, названіе, которое не безъ причины могло быть ей присвоено. Труды Шафарика именно отличались этимъ всеобъемлющимъ содержаніемъ и быстро создали ему огромный авторитетъ, это былъ ученый уже сознательнаго панславизма. Онъ издаетъ изслдованіе о происхожденіи славянскаго племени, онъ первый пишетъ исторію славянскаго языка и литературы по всмъ нарчіямъ, онъ издаетъ громадный трудъ, ‘Славянскія Древности’, одно изъ произведеній, имвшихъ сильное вліяніе на изученіе всего славянства, наконецъ онъ первый издаетъ полный, хотя очень сжатый, обзоръ славянской этнографіи. Не упоминаемъ наконецъ множества его частныхъ изслдованій по славянскимъ древностямъ, филологіи и литератур. Изъ трудовъ его, относящихся собственно къ чешской литератур стараго времени, важнйшій есть изданіе ‘Древнйшихъ памятниковъ чешскаго языка’, приготовленное имъ вмст съ Палацкинъ, гд окончательно ршенъ былъ между прочимъ спорный вопросъ о ‘Любушиномъ Суд’. Правда, это изслдованіе и многія другія сочиненія Шафарика были написаны на нмецкомъ язык, но это только распространило ихъ извстность и открыло иноземнымъ ученымъ возможность лучше оцнить т стремленія, которыя одушевляли новую литературу. Шафарикъ сталъ извстенъ везд, какъ наиболе компетентный судья in slaves, берлинскій университетъ, первый университетъ Германіи, предложилъ ему славянскую каедру, въ славянскомъ ученомъ мір труды Швфарика стали путеводной нитью для каждаго, кто пускался въ лабиринтъ славянской науки.

Я назвалъ сейчасъ другое имя, которому будутъ посвящены блестящія страницы новой чешской литературы. Палацкій выступилъ на литературное поприще почти въ одно время съ Шафарикомъ и скоро обнаружилъ энергическую дятельность, она почти исключительно посвящена была исторіи чешскаго народа. Палацкій долго былъ редакторомъ ‘Часописа’ (повременнаго Изданія) Чешскаго Музея и очень поднялъ это изданіе, которое подъ его редакціей представило много важныхъ ученыхъ трудовъ, онъ же долго завдывалъ длами и предпріятіями Музейскаго Общества, которое много обязано его трудамъ. Посл долгихъ приготовительныхъ занятій Палацкій началъ издавать знаменитую ‘Чешскую исторію’, сначала на нмецкомъ, потомъ вмст и на чешскомъ язык, которую онъ неутомимо продолжаетъ до сихъ поръ. Къ сожалнію, мы не имемъ еще перевода этой книжки и она знакома у насъ только немногимъ спеціалистамъ. По литературному значенію, книгу Палацкаго можно сравнить съ трудомъ Карамзина: оба произведенія составили литературную эпоху. Они сходны отчасти и въ томъ отношеніи, что оба писателя принимались за огромную работу, почти не имя предшественниковъ, которые бы облегчили ихъ задачу. Палацкій долженъ былъ самъ отыскивать источники, оцнятъ ихъ достоинство, наконецъ издавать ихъ, онъ читалъ своихъ авторовъ въ рукописяхъ, еще не читанныхъ и не комментированныхъ, онъ пересмотрлъ важнйшіе чешскіе архивы, библіотеки въ Вн, Бреславл, Мюнхен, Дрезден, Берлин, Франкфурт, Базел и ватиканскій архивъ въ Рин, онъ самъ долженъ былъ ставить вопросы и разршать ихъ. Плодомъ всхъ его усилій было мастерское произведеніе, какихъ немного могутъ представить новыя славянскія литературы. Если мы сравнили его положеніе съ положеніемъ Карамзина относительно матеріала, то относительно результата мы не сомнваясь поставимъ трудъ Палацкаго гораздо выше: владя въ совершенств своимъ матеріаломъ, Палацкій владетъ и строгимъ историческимъ методомъ, выработаннымъ современною наукою, котораго, разумется, нельзя было бы и требовать отъ нашего исторіографа, въ тоже время онъ увлекаетъ прекраснымъ художественнымъ изложеніемъ, обличающимъ сильный литературный талантъ. Точнымъ изученіемъ и силою свтлаго взгляда Палацкій избжалъ и той опасности, которой легко подвергается историкъ-патріотъ: въ немъ нтъ и тни сентиментальнаго взгляда, такъ скучнаго теперь въ Карамвин. Палацкій не остался однако при сухомъ безпристрастіи или безстрастіи ученаго изслдователя: питая Ого книгу, вы чувствуете теплую симпатію автора къ предмету и видите вмст съ тмъ, что она не мшаетъ ему быть строгимъ судьей тамъ, гд событія вызываютъ строгій приговоръ. Возьмите послдній томъ его исторіи, гд описывается одна изъ самыхъ яркихъ эпохъ чешской Исторіи, XV столтіе, и вы поймете воззрнія Палацкаго.

Мы упоминали о томъ, какую важность получилъ для новой литературы вопросъ о язык. Образованіе новой литературной рчи шло постепенно, не оставаясь при исключительномъ соблюденіи старыхъ формъ, но принимая также и новыя, слагавшіяся боле или мене удачно и входившія въ употребленіе. Въ такія эпохи колебанія языка играютъ важную роль словари, которыми — справедливо или несправедливо — думаютъ установить языкъ, собравши его наличное содержаніе. Для чешскаго языка этотъ огромный трудъ, которымъ занимаются обыкновенно цлыя академіи, и то безъ большаго толку, совершенъ былъ однимъ Юнгманномъ: словарь его, оконченный въ 1839 году, есть одинъ изъ лучшихъ, если не лучшій словарь по славянскимъ нарчіямъ. За этимъ капитальнымъ произведеніямъ слдовало другое, столъ же капитальное — ‘Исторія чешской литературы’ отъ древнйшаго времени до послднихъ годовъ. Это собраніе одного библіографическаго матеріала, съ сжатыми историческими замчаніями о политическихъ событіяхъ, ход просвщенія, языка и литературы. Книга Юнгманна, плодъ необыкновеннаго трудолюбія, есть чисто ученое, сухое сочиненіе, но она долго останется необходимымъ началомъ и руководствомъ для всякаго, кто желалъ бы заняться этимъ предметомъ. Бываютъ обстоятельства, когда книги этого рода длаются литературными событіями, и тогдашнее положеніе было именно такое: задача чешскихъ ученыхъ была какъ можно скоре и точне оріентироваться въ своей прежней исторіи, и Юнгманнъ, собравши вс извстные факты чешскаго языка и литературы, сдлалъ важную услугу новой чешской наук.

Изученіе языка и изданіе старыхъ памятниковъ было также постояннымъ трудомъ Ганки. Дятельный библіотекарь Чешскаго Музея принадлежитъ къ числу людей, горячо преданныхъ интересу своей народности, которой онъ служитъ всми своими средствами. Множество русскихъ, бывшихъ въ Праг, съ удовольствіемъ вспомнятъ любезное гостепріимство чешскаго ученаго, его обширныя знакомства, его готовность сообщить указанія, матеріалы, книги, много способствовали къ установленію сношеній между славянскими учеными, облегчили многіе труды и скрпляли взаимность между новыми славянскими литературами, что очень важно для ихъ общаго успха. Его собственныя занятія почти исключительно посвящены чешскому языку, археологіи, нумизматик, онъ издавалъ руководства, хрестоматія, печаталъ древніе памятники. Цлый рядъ изданій послдняго рода былъ очень важенъ для изученія древне-чешской литературы, упомянемъ его Starobylа Skladanie, множество изданій Краледворской рукописи, Книгу о законахъ чешской земли, изданіе древнихъ словарей, Хронику Далимила, Рейнское Евангеліе и т. д., не говоря о многихъ мелкихъ его изслдованіяхъ. Въ настоящее время, приготовляетъ онъ два любопытные труда: изслдованіе о славянскомъ богослуженіи у чеховъ съ изданіемъ глаголическихъ и кирилловскихъ текстовъ, которые сюда относятся, и нмецкій переводъ Хроники Далимила, сдланный современникомъ чешскаго лтописца и интересный для опредленія тогдашнихъ отношеній между двумя національностями.

Вмст съ учеными трудами, началась у чеховъ легкая литература, издавались популярныя книги по разнымъ предметамъ знанія, повсти для народнаго чтенія и т. п. Въ одно время нужно было создавать и литературу и читателей: гд же нашлись они? Въ высшемъ и богатомъ, среднемъ класс находилось не много партизановъ народнаго движенія, они большею частью оставались къ нему боле чмъ хладнокровны, они скоре враждебно смотрли на тхъ, въ комъ кром новыхъ литературныхъ тенденцій подозрвали и новыя соціальныя тенденціи. Для новой литературы, защищавшей дло народа, публика нашлась въ самомъ народ, наимене тронутомъ германизированіемъ. Небогатая часть средняго класса и провинціальное населеніе стали главною массою читателей, нужно было сдлать книги доступными этой масс, которая не могла тратить много на ихъ пріобртеніе, и въ то же время нужно было облегчить небогатымъ авторамъ изданіе ихъ сочиненій. Для достиженія этихъ цлей послужило прекрасное учрежденіе, извстное подъ именемъ Чешской Матицы. Въ 1830 году, Музейное Общество на основаніи своего устава образовало особенное отдленіе въ обществ для усовершенствованія чешскаго языка и литературы, а для изданія хорошихъ чешскихъ книгъ основало особенный фондъ, подъ названіемъ Матицы, это родъ общества на акціяхъ. Главная мысль и заботливость о Матиц принадлежитъ другому Штерибергу, Францу. Членомъ основателемъ Матицы длается тотъ, кто вноситъ заразъ или въ теченіе пяти лтъ 50 конвенціонныхъ флориновъ, отвлеченныя лица, напримръ, ученыя общества, заведенія, библіотеки вносятъ одинъ разъ на всегда 100 флориновъ. Въ вознагражденіе за то каждый членъ до смерти своей получаетъ даромъ вс изданія Матицы, выходящія со времени его вступленія. Это чрезвычайно практическое учрежденіе послужило образцовъ для другихъ славянскихъ народовъ, которые также основали у себя подобныя Матицы. Исключеніе составляетъ сербская, основанная еще раньше въ Пест, потомъ перенесенная въ Новый Садъ. Посл чешской открыты были, скромная Словацкая Матица, Иллирская въ Загреб, Русинская во Львов, Далматская, Лужицкая въ Будишин (Бауден). Въ то же время основаны подобныя общества ‘Св. Кирилла и Мееодія’ въ Берн (Брюнн), ‘Дружество’ въ Целовц (Клагенфурт) и другія, для той же цли сохраненія и возбужденія народной литературы.

Первымъ кураторомъ Матицы былъ князь Рудольфъ Канскій, пожертвовавшій на основаніе капитала тысячу флориновъ. Въ послднее время занималъ это мсто извстный профессоръ физіологіи Пуркинье, когда онъ отказался отъ него въ начал ныншняго, года, кураторомъ выбранъ былъ извстный чешско-нмецкій писатель Венцигъ, о которомъ мы будемъ еще говорить посл. Матица имла огромный успхъ, если взять въ разсчетъ небольшія средства чешской публики, чтобы показать это наглядне, мы заимствуемъ у Риттерсберга нкоторыя цифры. Въ 1831 году, на другой годъ по открытіи ея, Матица считала 15 членовъ и около 2,500 флориновъ капитала, въ конц 1846 г. число членовъ возрасло уже до 1,900, а капиталъ до 50,000 флориновъ, къ концу 1854 года, капиталъ выросъ до ста тысячъ, въ 1857 году число членовъ доходило до 5,000. Комитетъ, завдывавшій изданіями, исполнилъ самымъ добросовстнымъ образомъ свои обязанности къ подписчикамъ Матицы: сочиненія, изданныя ею, имютъ несомннныя достоинства, особенное вниманіе обращено было на изданіе важныхъ и обширныхъ книгъ, которыя иначе были бы недоступны для большинства, по содержанію изданія были довольно разнообразны. Матица сдлала, напримръ, слдующія изданія: Словарь Юнгманна, Древности Шафарика, Выборъ изъ старо-чешской литературы, Исторію Палацкаго, Исторію литературы Юнгманна, Сочиненія Челлковскаго, книги по географіи и естественной исторіи. Матица издаетъ также извстный журналъ Чешскаго Музея ‘Часописъ’, ‘Археологическіе памятники’ профессора Запа, и ‘Живу’, прекрасный популярный журналъ по естественной исторіи, редакціей котораго занимаются профессоръ! Пуркинье и Крейчій.

Ученая дятельность, развившаяся такъ быстро въ новой чешской литератур, имла великое значеніе для самихъ чеховъ и для другихъ славянъ тмъ, что она путемъ строгаго изслдованія привела общество къ сознанію національной самобытности, поддержала упадавшій духъ народа и дала ему свжія силы для борьбы съ гнетущимъ началомъ. Защита несправедливо попранной народности была лозунгомъ этой дятельности, мысль, высказанная ею, до такой степени соотвтствовала общему настроенію умовъ, давнишней потребности, что она тотчасъ же крпко привилась къ возрожденному обществу и съ тхъ поръ стала главною его двигательницею. Чисто научный способъ проведенія этой мысли имлъ ту великую выгоду, что онъ далъ прочное основаніе національнымъ стремленіямъ и далъ силу правды поэтическимъ дятелямъ, которые скоро выступили апостолами чешской и всеславянской народности, апостолами братскаго соединенія всхъ славянскихъ племенъ. Всхъ сильне, энергичне между ними былъ Колларъ, знаменитый авторъ ‘Дочери Славы’.

Янъ Колларъ, родомъ словакъ, былъ изъ того же поколнія, которому принадлежатъ названные нами выше представители чешской науки. Онъ родился въ 1793 году и уже въ ранней молодости прилежно изучалъ народную словесность, собиралъ псни и преданья, и, окончивши свои богословскія занятія въ Брсславл, отправился для продолженія ихъ въ ену,, въ 1817 году. Здсь, на Саал’ поразило его зрлище земель, нкогда славянскихъ, теперь совсмъ онмеченныхъ, его славянское чувство получило толчекъ, который уже тогда опредлилъ направленіе его пылкой поэзіи. Къ этому присоединилось еще особенное обстоятельство, сильно подйствовавшее на поэта. Въ одномъ мстечк, невдалек отъ ены, познакомился онъ съ фрейлейнъ Вильгельминой Шмидтовой, отецъ которой, тамошній евангелическій проповдникъ, по семейному преданью происходилъ изъ недалекой оттуда деревни Рославы, отъ славянскихъ, насильно онмеченныхъ предковъ. Любовь къ Мин, любовь къ родин, любовь къ всему славянству, стали главнымъ, единственнымъ содержаніемъ поэзіи Коллара, онъ разсказываетъ въ ней свои радости и печали, путешествія и приключенія, судьбу славянства прошедшую и настоящую. Онъ издалъ свое произведеніе подъ названіемъ ‘Дочь Славы’ (Slavy Dcera), подъ которой понималось и великое славянство и его любезная Мина, дочь славянскихъ предковъ. Послднее изданіе поэмы, 1832 г., заключаетъ боле шести сотъ сонетовъ и длится на пять псенъ, названныхъ именами ркъ: 1) Сала, 2) Эльба, Рейнъ и Волтава, 3) Дунай, 4) Лета и 5) Ахеронъ. ‘Дочь Славы’ написана, какъ мы уже замтили, сонетами, звучными и сильными, по одной Форм своей это произведеніе было огромнымъ успхомъ для молодой литературы. Въ содержаніи ихъ явилось чрезвычайно поэтическое выраженіе цлаго направленія, обнявшаго дятельность новыхъ чеховъ и всхъ славянъ, у которыхъ пробудилась идея народности. Колларъ сталъ первымъ поэтомъ панславизма. Во всей поэм оригинально смшиваются оба предмета любви Коллара, къ разсказу о своей любви, о прекрасной |М онъ привязываетъ разсказъ о своихъ странствованіяхъ по землямъ славянъ, воспоминанія объ ихъ печальной исторіи, гаданья о будущемъ. Сонеты его то лирическая псня, то элегія, когда онъ смотритъ на грустное настоящее, то звучатъ они энергическимъ воззваніемъ къ народному патріотизму, то жолчной сатирой на недостойныхъ отщепенцевъ, то поэтъ становится суровымъ дидактитомъ я даетъ своимъ соотечественникамъ наставленія въ истинной любви къ родин. Поэма встрчена была съ необыкновеннымъ сочувствіемъ, этимъ однимъ произведеніемъ Колларъ создалъ свою славу.

Чтобы указать полне характеръ его стремленій, мы должны упомянуть и о другихъ трудахъ знаменитаго поэта. Въ самой молодости Колларъ инстинктивно попалъ на ту дорогу, по которой шли потомъ славянскіе ученые, возстановлявшіе полузабытую народность: мы сказали уже, что онъ занимался собираніемъ псенъ, онъ продолжалъ эти занятія и посл, и въ тридцатыхъ годахъ издалъ замчательный сборникъ словацкихъ народныхъ псенъ и легендъ, въ двухъ большихъ тонахъ, съ разными этнографическими и миологическими объясненіями. Это была одна изъ его наиболе удачныхъ ученыхъ работъ. Стремясь на дл быть полезнымъ изыскателемъ, народности, Колларъ предпринималъ много другихъ ученыхъ трудовъ, но его поэтическая натура не могла ужиться съ холоднымъ анализомъ науки и живая фантазія автора всегда мшала строгому объясненію дла. Скажемъ сначала, что по возвращеніи въ Венгрію Колларъ, сдлавъ былъ въ 1819 году евангелическимъ проповдникомъ въ Пест. Онъ имлъ на каедр большой успхъ, проповди его усердно читались его соотечественниками, но съ другой стороны онъ навлекъ на себя страшныя преслдованія со стороны мадьяровъ и нмцевъ, которые вовсе недоброжелательно смотрли на талантливаго славянина, прекраснаго проповдника религіи и народности. Извстны ужасныя притсненія словаковъ, обратившія въ сороковыхъ годахъ вниманіе цлой Европы. Колларъ трудился неутомимо, словомъ и дломъ, на защиту угнетенныхъ соотечественниковъ, воложеніе которыхъ становилось невыносимо, его энергія наконецъ истощилась, въ 48-мъ году онъ уже не могъ стоять впереди своего народа, и въ слдующемъ году принялъ славянскую каедру въ внскомъ университет, которая должна была дать ему спокойствіе и свободу…. Рядъ ученыхъ его трудовъ начинается изслдованіемъ объ именахъ и о происхожденіи славянскаго племени, изданнымъ въ 1830 году. Онъ предпринималъ нсколько путешествій для изученія остатковъ славянской старины, въ Швейцарія, Италіи и Сверной Германіи, и изложилъ свои наблюденія въ нсколькихъ любопытныхъ, но далеко не критическихъ сочиненіяхъ. Его воображеніе, наводненное славянствомъ, опережало историческіе факты и ученые съ недоврчивостью смотрли на его скорые выводы. Такова его ‘Славянская Старо-Италія’ его наслдованія о новострелицкихъ древностяхъ и др.

Между литературными трудами Коллара заслуживаетъ большаго вниманія еще одно сочиненіе’ вышедшее въ тридцатыхъ голахъ, о которомъ въ свое время сообщено было въ вашихъ ‘журналахъ, г. Срезневскимъ, если не ошибаемся. Это брошюра ‘О литературной взаимности между различными племенами и нарчіями славянскаго народа’. Разсматривая положеніе славянскихъ литературъ, Колларъ выводитъ заключеніе, что для лучшаго выполненія ихъ задачи, для подкрпленія народности, славянскія племена должны какъ можно тсне соединиться въ литературной невинности: они должны длиться другъ съ другомъ своими результатами и взаимно облегчить свои труды. ‘Въ наше время, говорилъ онъ, недостаточно быть хорошимъ русскимъ, пылкимъ полякомъ, совершеннымъ сербомъ, ученымъ чехомъ, и только исключительно, хотя бы и хорошо, говорить по-русски, по-польски, во-чешски. Уже прошли односторонніе дтскіе годы славянскаго народа, духъ ныншняго славянства налагаетъ ни насъ другую высшую обязанность, именно: считать всхъ славянъ братьями одной великой семьи и создавать великую всеславянскую литературу, но впрочемъ: Slavus sun, nihil lavioi a me alienum esse puto (я славянинъ, ничто славянское мн нечуждо).’ Поэтому каждый образованный славянинъ долженъ знать четыре главныя славянскія нарчія, чтобы читать книги и понимать разговоръ. Колларъ не желалъ никакого общеславянскаго языка, потому что понималъ его несбыточность и думалъ достаточно замнить его этимъ изученіемъ нарчій, которое конечно не совсмъ легко въ тонъ размр, какъ онъ желалъ. Онъ выстилаетъ потомъ опасность, предстоящую славянамъ отъ раздленія силъ и интересовъ, указываетъ на прежнія несчастныя времена, и въ заключеніе объясняетъ, что духовное общеніе должно облегчить историческую задачу, лежащую на славянахъ. Задача эта — вести дале цивилизацію и просвщеніе, когда народы романскіе и германскіе уже оканчиваютъ свое поприще и уступаютъ мсто новому, совершеннйшему дятелю. Мы не будемъ теперь останавливаться на этомъ взгляд, потому что нашимъ читателямъ извстна эта доктрина изъ русскихъ писателей, не разъ ее развивавшихъ. На конецъ Колларъ предлагаетъ средства, которыя могутъ пособить установленію этой взаимности славянскихъ литературъ. Мы будемъ- говорить впослдствіи, до какой степени осуществились черезъ -двадцать лтъ желанія Коллара.

Вліяніе Коллара было весьма обширно. Сильная поэзія его ‘Дочери Славы’ начинаетъ цлый рядъ поэтическихъ произведшей, навянныхъ тмъ же чувствомъ славянской особности, братской лобовые къ соплеменникамъ, враждой къ притсненію и неправд. Мысль о литературной взаимности встртила большую симпатію со стороны многихъ славянскихъ писателей, идеи о цломъ славянств, о великой роли его въ будущемъ, о широкихъ качествахъ славянскаго характера, — идеи, которыя съ такимъ жаромъ проповдывалъ Колларъ, пріобртали боле и боле послдователей за этими идеями окончательно утвердилось названіе панславизма. Поэтическій авторитетъ Коллара еще долго сохранитъ свою силу надъ умами тхъ, для кого дорого дло славянской народности.

Въ одно время съ Колларомъ дйствовалъ на поэтическомъ поприщ другой талантъ, не столь яркій и многообъемлющій, но также замчательно оригинальный, Франтишекъ-Ладиславъ Челяковскій родился въ 1799 году, только нсколькими годами поздне Коллара, отецъ ого былъ небогатый плотникъ, или сапожникъ — неизвстно. Онъ прошелъ однако школу, гимназію и университетъ, и когда въ молодости начало сказываться въ немъ поэтическое дарованье, Челяковскій началъ писать по-нмецки, но чувство народности наконецъ взяло верхъ и онъ уничтожилъ свои нмецкія произведенія. Еще въ 1822 году онъ издалъ свои стихотворенія и славянскія народныя псни, переводилъ изъ Гте, Вальтера Скотта, пробуя свои силы въ язык — трудъ не маловажный въ то время, когда чешскій писатель, при каждомъ новомъ предмет занятій, долженъ былъ бороться съ формами языка и дополнять ихъ недостаточность иначе. Поэтическая извстность Челяковскаго начинается съ 1829 рода, когда онъ издалъ превосходный Ohlas pesni ruskych, ‘Отголосокъ русскихъ псенъ.’ По общему направленію Челаковскій быль также поетъ чисто-панславистскій, подобно Коллару, но средства ихъ были различны. Челаковскій хотлъ прямо знакомить чешскикъ читателей съ поэзіей другихъ славянъ, онъ издаетъ славянскія псни, цлую антологію переводовъ изъ славянскихъ поэтовъ. Русская поэзія, исторія, литература были однимъ изъ его любимыхъ занятій и ‘Отголосокъ русскихъ псенъ’ доказываетъ, что дйствительно ему удалось прекрасно понять и усвоить себ духъ нашей народной псни. Говоря безъ преувеличеній, немногіе даже изъ нашихъ поэтовъ умли такъ хорошо передать характеръ народной нашей поэзіи, соединить глубокое знаніе послдней и свою поэтическую самостоятельность. Русскій читатель Челяковскаго иметъ неожиданное удовольствіе, когда въ чешской форм узнаетъ свои давно знакомые мотивы, повидимому возможные только по-русски. Эффектъ русскихъ псенъ Челаковскаго напоминаетъ ‘Псни западныхъ славянъ’ Пушкина, но то, что у Пушкина было чистой удачей, поэтическимъ инстинктомъ, что было у него случайно, у чешскаго поэта является какъ сознательное воспроизведете. Онъ не держался только того содержанія, какое давала ему псня, и напротивъ умлъ въ аналогическую форму вносить совершенно новую поэтическую мысль…. Такой же трудъ предпринялъ Челяковской и въ отношеніи своихъ народныхъ псенъ: ‘Отголосокъ чешскихъ псенъ’ имлъ тотъ-же успхъ. Его ‘Столистая роза,’ вышедшая въ одно время съ послднимъ произведеніемъ, представляетъ другую его манеру: одни изъ стихотвореній нсколько скучны, потому что отличаются общимъ, нсколько отвлеченнымъ содержаніемъ, другія посвящены патріотическимъ стремленьямъ автора, и въ нихъ гораздо больше интереснаго.

Въ тридцатыхъ годахъ Челяковскій былъ редакторомъ ‘Пражскихъ Новинъ’, и вмст профессоромъ чешскаго языка и литературы въ университет, и то и другое продолжалось однако недолго. Во время польскаго возстанія Челяковскій сочувствовалъ русскому длу, съ убжденіемъ въ его польз, но потомъ судьба поляковъ возбудила его симпатію и онъ открыто отказался отъ своего прежняго мннія. Въ 1842 году онъ былъ вызванъ на профессуру въ Бреславл, гд его товарищемъ былъ другой истый чехъ, Пуркинье: они вмст слдили за славянскими литературами и старались распространить охоту къ ихъ изученію. Здсь навщали ихъ наши слависты, Срезневскій и Бодянскій. Наконецъ въ 1849 г. Челяковскій возвратился въ Прагу, на славянскую каедру, которую и сохранилъ до своей смерти. Ученые труды Челяковскаго также были обращены на всеславянское изученіе, главные изъ нихъ — ‘Сравнительная грамматика славянскихъ нарчій’ и ‘Мудрословіе’ славянскаго народа въ пословицахъ. Живой, иногда раздражительный характеръ Челлковскаго отражается и въ его поэзіи, въ которой эпиграмма занимаетъ не послднее мсто. Спорные вопросы новой литературы не разъ увлекали его въ полемику, и онъ нердко мстилъ своимъ противникамъ злыми сарказмами, которые еще не вс извстны въ печати. Челяковскій умеръ въ 1852 г., въ одинъ годъ съ Колларомъ.

Мы назвали наиболе извстныхъ представителей новой чешской литературы, еще видвшихъ ея возникновеніе. Въ настоящее время чешскій литературный міръ весьма расширился, теперь можно назвать много спеціальныхъ ученыхъ и боле или мене даровитыхъ писателей, но въ то время чувствовался большой недостатокъ въ силахъ, и оттого первые чешскіе писатели отличались большой многосторонностью. Каждый тогда изъ своей особенной спеціальности заходилъ и въ другія области литературы, совершенно по стороннія главному направленію его трудовъ. Превосходный поэтъ Колларъ со страстью занимается археологіей, Челяковскій пишетъ грамматики, библіографъ и нумизматъ Ганка пишетъ псни, Шафарикъ переводитъ ‘Марію Стюартъ’, Юнгманнъ — ‘Потерянный Рай’ и ‘Аталу’ Шатобріана, ученый Пуркинье переводить стихотворенія Шиллера. Движеніе литературы было очень единодушно, одна общая идея одушевляла каждаго изъ новыхъ писателей, эта идея была любовь къ народности, доходившая иногда до энтузіазма. Чешскіе поэты не длились на школы, не расходились въ направленіи. Каждый истинный талантъ попадалъ на эту дорогу, каждый возвеличивалъ свою народность и проповдывалъ о самобытности. Суровый критикъ указалъ иногда бы въ этихъ стихотвореніяхъ и книгахъ. преувеличенное и самолюбивое понятіе о своей народности, но въ цломъ направленіи столько было свжести и наивнаго чувства, что мы сочувствуемъ ему и желаемъ ему полнаго успха. Чешскіе патріоты притомъ не такіе злостные патріоты, какъ т, которыхъ у насъ называли квасными. Иногда легкій оттнокъ шутки сглаживаетъ у чешскихъ поэтовъ, напр. у Челяковскаго, ихъ исключительный патріотизмъ, и читатель легко съ мимъ мирится.

Колларъ, опредляя, въ чемъ должна состоять любовь къ родин, возставалъ противъ узкаго пониманія ея, заставляющаго добить свою родину въ тсномъ смысл и забывающаго объ облаемъ великомъ отечеств. ‘Меньшее всегда должно быть подчинено большему, высшему: любовь къ родин любви къ отечеству. Ручьи, рки и потоки выливаются въ море, такъ и отдльныя земли, края, племена, нарчія должны выливаться въ народъ. Вс славяне имютъ только одно отечество’. Въ своей поэм онъ повторяетъ туже мысль. ‘Конечно, дороги невинному чувству та роща, рка, хижина, которую праддъ оставилъ своему внуку, но прочныя границы отечества, которыхъ боится тронуть злоба, — лежатъ въ нравахъ, рчи и единодушныхъ стремленіяхъ’. Это панславистское воззрніе на цлое славянское отечество повторяется потомъ часто въ чешской поэзіи. Одинъ изъ мене извстныхъ поэтовъ, въ прекрасномъ и по форм стихотвореніи ‘Отечество Славянъ’, говоритъ о немъ слдующимъ образомъ:

‘Скажи, гд племя могучей Славы раскидываетъ свои широкія земли? Тамъ ли, гд царь Лазарь въ славномъ бою пролилъ свою кровь? Въ сербской земл?— Выше, выше, предлы царства славянъ,

‘Скажи, гд племя могучей Славы раскидываетъ свои широкія земли? Тамъ, гд Зрини умирая совершалъ безсмертныя дла? Надъ Дунаемъ?— Выше, выше, предлы славянскаго царства.

‘…Гд Янъ Троцновскій (Жижка) велъ своихъ воиновъ на святую битву за народъ? На Волтав….

‘…Гд славянинъ ступалъ въ крови, чтобы освободить Европу? На Морав?…

‘…Тамъ ли, гд уланъ (полякъ) позволялъ, пока пролилъ послднюю каплю? Тамъ, надъ Вислой?…

‘…Тамъ, гд пламень охватилъ Москву, чтобы возвратить спокойствіе міру? Въ русской земл?— Выше, выше предлы царства славянъ.

‘Тамъ, гд языкъ сына Славы говоритъ о чести отцовъ, гд чистая мысль, пылкое сердце совершаютъ мужественные подвиги для отчизны, гд любовь соединяетъ братьевъ,— тамъ стоитъ царство славянъ’.

Мы сообщимъ здсь для образчика еще отрывки изъ двухъ-трехъ стихотвореній подобнаго содержанія: они дышатъ прямымъ, непосредственнымъ сознаніемъ народности, и это было самое естественное, живое содержаніе, которое прежде всего должно било представиться національному поэту. Въ новой чешской литератур читатель нердко встрчается съ этими выраженіями наивнаго, но полнаго чувства, стихотвореніе ‘патріотическое’ пряно отвчало на мысли и желанія читателя. Яблонскій, въ стихотвореніи ‘Славянинъ Чекъ’, Махачевъ и особенно Рубенгъ въ очень извстномъ стихотвореніи ‘Я Чехъ’, и многіе другіе, развивали поэтическую теорію любви къ родин. Приводимъ нкоторыя строфы изъ Яблонскаго:

….’Не дивитесь, мои дорогіе, говоритъ онъ, что звукъ псни часто исцляетъ мою боль, что онъ погружаетъ меня въ райское блаженство, что я, увлеченный полетомъ музыки, готовъ раздлитъ сердце съ цлымъ широкимъ свтомъ: я славянинъ, я чехъ!

‘Не дивитесь, мои дорогіе, что я такъ горячо люблю свой языкъ, что онъ звучитъ для меня слаще всхъ рчей, что эти любимые звуки я такъ радъ слышать, такъ люблю говоритъ: вдь я рчью, родомъ Чехъ!

‘Не дивитесь, мои дорогіе, что мн нравится славянская одежда, славянская пляска, веселье, что всегда играетъ во мн сердце, когда ‘ вижу братьевъ, когда вяжу славянскіе края: я славянинъ, я чехъ!

‘Не дивитесь, мои дорогіе, что сладкая слеза навертывается на Глазахъ моихъ, когда читаю чудеса о сынахъ Чехіи, что гордый славою предковъ, чту свидтелей чешской славы: вдь я на родин, по племени чехъ!

‘Не дивитесь, мои дорогіе, что моя славянская кровь неспокойна, когда, на мой народъ пахнетъ ядовитое дыханье, что я всегда караю злаго клеветника, какъ только онъ касается чести моего рода: я славянинъ, я чекъ!

‘Не дивитесь, мои дорогіе, что вс мои силы собираются, когда слухъ мой почувствуетъ вздохъ отчизны, что этой дорогой чешской отчизн я хочу принести въ жертву и себя и все мое: я и тломъ я душой чехъ!…’

У Челяковскаго, который признается въ ‘Столистой роз’, что онъ никогда бы не могъ полюбить нмку, хотя бы она была ангеломъ,— выраженія любви къ родин граничатъ съ веселой, а иногда и злой шуткой. Въ одной сельской псн поселяне говорятъ у него, что они засяли льну для своихъ женъ, розъ для своихъ двушекъ, яблони для парней и конопли (на веревки) для какихъ-то бездльниковъ, которыхъ они не называютъ и заставляютъ угадывать…. Въ другой псн онъ говоритъ о чешскомъ патріот: ‘Тотъ нашъ братъ, кто въ дни юности не преклоняется съ радостію предъ чужими идолами, кто загарается любовью къ невинной, милой дочери изъ чешскаго рода, готовъ соединиться съ ней и отдавать отечеству дань добрыми дтьми. Тотъ нашъ братъ, кто, помня славныхъ праотцевъ, гордится быть чехомъ, кто, другъ давнихъ обычаевъ и правъ, не носитъ знаковъ рабства, кто мельницкое и жерносцкое (чешскія виноградныя вина) считаетъ лучше итальянскаго и нмецкаго. Тотъ нашъ братъ, кто воспваетъ для потомковъ геройскую борьбу предковъ и, не заглядывая въ чужіе сады, воспитываетъ домашнюю красу, кто радость и печаль и сладкую тоску уметъ вылить въ чешскую псню….’

Талантливйшая азъ чешскихъ писательницъ вашего времени обращается съ патріотическимъ воззваніемъ къ чешскимъ женщинамъ, убждаетъ ихъ быть хранительницами народности, воспитательницами истинныхъ чеховъ:

‘Чешскія женщины и матери! Дадимъ себ обтъ я сохранимъ его: принесемъ вс наши силы въ жертву дорогой родин! Пусть мужчина не одинъ гордится тмъ, что все отдаетъ отечеству. Впередъ, женщины! мы также положимъ свою жертву на олтарь.

‘Мужъ, — у него есть острый мечъ, рука, сила, у него есть все, но нжная, слабая женщина, — у нея есть только сердце я — дитя. Дти,— сладкое имя, даръ, данный женщин небомъ. Матери! отдадимъ то, что у насъ есть самаго драгоцннаго, родин.

‘Первымъ ласковымъ словомъ, первымъ сладкимъ поцалуемъ вольемъ имъ въ душу чешскій звукъ съ горячей любовью къ отчизн. Называйте имъ славныхъ отцовъ, говорите о пролитой за право крови, скажите имъ, какъ снова гордо поднимается чешскій левъ*

‘Пусть выростутъ изъ нихъ герои могучіе, какъ липы и дубы, да имемъ въ нихъ Бржетиславовъ, защитниковъ права, губителей злобы. Чешскія женщины, чешскія матери! Пусть будетъ однимъ счастьемъ для васъ — воспитать нашихъ дтей для нашей славной, драгоцнной родины’.

Австрійская ценсура не давала конечно этому направленію поэзіи развиться полне. Писатели-патріоты должны были довольствоваться недосказанными словами, недопечатанными строчками, которыя однако понимались, наперекоръ ценсур. Подобный примръ мы видли сейчасъ у Челяковскаго, когда въ 48-мъ году типографскіе станки дйствовали свободно, появилось множество псенъ, которыя откровенно досказали то, что не было высказано прежде — вражду къ нмцамъ за ихъ неправыя притязанія и за угнетеніе народности. Патріотизмъ, который проповдывали чешскіе поэты, не остался безъ вліянія на общество, чешскій языкъ началъ проникать въ кругъ людей, предпочитавшихъ прежде нмецкій, образовались разныя общества, гд чешскій языкъ получилъ вс права, напримръ общества для чтенія, чешскій клубъ (‘бесда’) въ Праг, основанный въ 1846г., составлялись чешскіе концерты, чешскіе балы, на которыхъ чешскій языкъ былъ обязателенъ. На этихъ балахъ кавалеры старались выиграть своихъ дамъ для національнаго дла, дарили имъ миньятюрные альманахи, которые печатались къ каждому новому году и наполнялись исключительно мадригалами патріотическаго свойства. Вотъ примры:

‘Бденъ былъ садъ чешской родины (такъ писалъ одинъ изъ любимыхъ поэтовъ, баронъ Виллани), но онъ начинаетъ пышно цвсти, потому что наши чудныя двы ухаживаютъ за нимъ съ патріотической любовью.

‘Будемъ же любить, прекрасныя сестры, свой народъ и чешскій край, надъ которыми ясное небо снова играетъ блестящею зарей.

‘Скоро утихнетъ жалкая зависть, языкъ чешскій разцвтетъ, когда ваши привтливыя уста будутъ обращаться къ намъ съ чешскимъ словомъ’.

Другой поэтъ даетъ слдующій остроумный оборотъ своему мадригалу:

‘Если кто какъ язычникъ не хочетъ врить въ мощныя чудеса Власты (извстная чешская амазонка),— каждый день глаза видятъ и сердце чувствуетъ прекрасное, живое доказательство!

‘Наши новыя Власты не носятъ блистающаго шлема и оружія: но кто могъ противустать имъ въ жгучемъ, тяжеломъ бо чувствъ?

‘Чешское слово изъ розовыхъ устъ, пылающія стрлы изъ прекрасныхъ очей — и тотчасъ сердце несетъ ключи къ завоеванной мужской голов’!

Другую, подразумваемую сторону чешскаго патріотизма составляетъ, какъ мы замтили, ршительная антипатія къ нмцамъ. На’ типъ читателямъ извстно, что неблагорасположеніе къ нмцамъ повторяется и у нашихъ славянофиловъ, и если нельзя одобрить этой мало мотивированной нелюбви къ нмцамъ у послднихъ, то у чеховъ она иметъ свои законныя и давнія орава. Чешская народность съ незапамятныхъ временъ была въ борьб съ нмецкой и къ ныншнимъ поколньямъ враждебное отношеніе къ нмцамъ перешло готовое, новое время только подкрпляетъ его, потому что и теперь нмцы не хотятъ признавать чешской народности. Древнйшій памятникъ чешской литературы, ‘Любушинъ Судъ’, уже предостерегаетъ чеха, что ему ‘похвально въ нмцахъ искать правду’,— обстоятельство, между прочимъ подавшее ныншнимъ нмцамъ поводъ заподозрить поэму, потому что ненависть славянъ они не считали такою давнишнею. Боле поздніе памятники различнымъ образомъ подтверждаютъ эти отношенія, въ одномъ старомъ законник, писанномъ въ XV столтіи, но боле древнемъ по содержанію, прочли мы, напримръ, запрещеніе, — ‘прежде всего, чтобы никакой нмецъ-чужеземецъ, ни въ пражскомъ город, ни въ чешскомъ княжеств никакимъ урядникомъ (чиновникомъ) не былъ учиненъ подъ страхомъ урзанія носа, и притомъ ни въ духовномъ, ни свтскомъ чин, но чтобы они считались какъ гости’ (т. е. иностранцы), и при этомъ какой-то старинный читатель прибавилъ замчаніе: ‘нмецъ, береги носъ’ (niemoze, warug noeu), что достаточно говоритъ о его, симпатіи къ нмецкой націи. Въ старинныхъ штаммбухахъ, альбомахъ прежняго времени, случалось вамъ видть отзывы и уподобленія, очень нелестныя для нмцевъ. Новые поэты не могли изъ ценсурныхъ причинъ высказываться ясне объ этомъ предмет, но все-таки читатель найдетъ у Коллара жолчныя выходки противъ притснителей нмцевъ, у Челяковскаго встртитъ онъ слдующую эпиграмму, бросающую свтъ на его взгляды: ‘Зачмъ завидуете вы греческой Иліад, говоритъ онъ нмцамъ:— вдь Клопштокъ воспвалъ же вамъ. Мессію, во свою Одиссею вы не такъ скоро увидите, разв кто нибудь изъ васъ попробуетъ объ уд’…. Вражда къ нмцамъ проходитъ черезъ всю чешскую исторію и безпристрастный изслдователь найдетъ, что она явилась у чеховъ не изъ узкой національной нетерпимости, а вслдствіе тяжелыхъ отношеній, въ какія всегда становилась къ чехамъ нмецкая нація, случайно или намренно. Въ новйшее время разцвтаніе чешской народности встрчено было сначала съ насмшкой и презрніемъ, потомъ съ ожесточенной ненавистью….

За идеей любви къ отечеству чешскому и общеславянскому слдовала, какъ прямое слдствіе, любовь къ народности. Отсюда прилежное изученіе языка, этнографіи, народной словесности, преданій и обычаевъ: оно одновременно распространилось у всхъ славянскихъ племенъ,— у насъ и у чеховъ оно принесло наиболе результатовъ и понято было глубже и живе. Дня чановъ вопросъ заключался въ возстановленіи упавшей національности, и наученіе парадной жизни съ разныхъ сторонъ стало необходимой потребностью, въ народ коренныя начала національности сохранились всего чиню, въ его словесности выражался неподдльный, неиспорченный чужимъ вліяніемъ характеръ. Эти начала, возведенныя въ литературу, объясненныя и поддержанныя наукой, должны были опредлить будущее чешское образованіе. Вслдствіе того занятія народностью сдлались послднимъ слономъ литературы: начали усердно собирая чешскія псни, старыя и новыя, преданья, сказки, пословицы, обычаи, лучшіе писатели давали этому матеріалу литературную обработку, появилось множество разсказовъ изъ море дней жизни и преданій, всомъ въ народной норм и т. д. Челяковскій издалъ книжку славянскихъ народныхъ псенъ, Ганка переводилъ сербскія и польскія, Камармтъ нажалъ духовныя неродныя вски, Эрбенъ — лучшее собраніе чешскимъ псенъ, Колларъ прекрасный сборникъ словацкихъ, теперь Ф. Сушилъ издаетъ моравсхія. Чешскіе поэты искали вдохновенія въ быт народа и въ историческихъ воспоминаніяхъ.

Новой литератур предстояла и другая обширная задача — усвоить себ современныя литературныя формы, совершенно недостававшія ей, и она скоро представила свою поэзію, повсть, романъ, драму, популярное чтеніе, ученыя книги. Характеръ читающей публики и еще не вполн разнившійся литературный языкъ дали чешской литератур особенныя качества, которыя она сохраняетъ еще и теперь. Легкая литература у чеховъ до сихъ поръ гораздо ближе и доступне для массы, чмъ напримръ у насъ, потому что она должна была имть въ виду большинство массы, слдовательно мене высокій уровень образованія. Чешская лирика долго оставалась съ чертами народной псни, чешская повсть была популярнымъ разсказомъ и рдко бралась за отвлеченные психологическіе вопросы, какіе господствуютъ въ нашей повсти. Словомъ, въ легкой литератур у чеховъ народные сюжеты и популярное изложеніе еще перевшиваютъ число произведеній, назначаемыхъ для избраннаго, боле образованнаго класса читателей. Не пересказывая подробно фактовъ этой литературы, мы считаемъ однако нужнымъ назвать особенно извстныхъ писателей, тмъ боле, что со времени Коллара въ ней не было ни одного таланта такой же силы, на которомъ можно было бы объяснить все положеніе и успхъ литературы.

Въ настоящее время едва ли не лучшій представитель чешской поэзіи Карлъ-Яроміръ Эрбенъ, архиваріусъ города Праги, упомянутый нами какъ лучшій издатель чешскихъ псенъ. Эрбенъ соединяетъ прекрасный поэтическій талантъ съ глубокимъ знаніемъ народнаго быта, его ‘Внокъ изъ народныхъ повстей’ пользуется большимъ уваженіемъ у чешскихъ читателей. Поэтъ Эрбенъ извстенъ также какъ очень многосторонній ученый, онъ приготовилъ къ 500-лтнему юбилею пражскаго университета прекрасное изданіе древняго чешскаго писателя, ивы Штатнаго, нсколько лтъ назадъ онъ издалъ большое очень важное собраніе древнихъ актовъ по чешской исторіи, въ настоящее время онъ издаетъ продолженіе ‘Выбора изъ старо-чешской литературы’. Онъ издалъ потомъ нсколько монографій по чешской исторіи и славянской миологіи, приготовляетъ изданіе славянскихъ сказокъ по всмъ нарчіямъ, которое при извстномъ талант и знаніяхъ ангора общаетъ быть замчательнымъ дополненіемъ къ всеславянскимъ трудамъ Шафарика. Во глав чешскихъ эпическихъ поэтовъ стоить опять извстный, какъ археологъ, профессоръ Воцель, авторъ поэмъ ‘Премысловцы’, ‘Лабиринтъ Славы’, ‘Мечъ и Чаша’. Католическій священникъ Вацлавъ Шульцъ издалъ въ 1845 году свои ‘Воспоминанія на путяхъ жизни’, гд патріотическія воспоминанія о прежней сил чешскаго отечества соединяются съ религіозно мистическими изліяніями поэта. Упомянутой нами Яблонскій, также священникъ, отличается преимущественно піэтистическимъ направленіемъ, изъ произведеній его особенно любопытенъ ‘Соломонъ’, собраніе патріотическихъ и нравственныхъ размышленій и наставленій, не лишенныхъ иногда прекрасныхъ поэтическихъ оборотовъ. Янъ-Православъ Коубекъ, умершій нсколько лтъ тему назадъ профессоръ пражскаго университета, пріобрлъ себ репутацію въ особенности двумя произведеніями, поэмой ‘Гробы славянскихъ поэтовъ’ и юмористическимъ ‘Странствованіемъ поэта въ адъ’, въ которыхъ есть много остроумныхъ выходокъ, но которое въ цломъ занимаетъ довольно уединенное мсто въ чешской поэзіи. Карлъ-Марія баронъ Виллани — одинъ изъ любимыхъ и плодовитыхъ чешскихъ поэтовъ, не пишущій впрочемъ съ 1848 года, который стоимъ несчастнымъ исходомъ вообще заставилъ замолчать многихъ чешскихъ писателей. Вацлавъ-Яроміръ Пицекъ (Подевіянскій) есть авторъ очень популярныхъ псень. Въ настоящее время пріобрлъ себ извстность также пснями молодой поетъ Витезславъ Галекъ, его а Вечернія псни» вышедшія въ прошломъ году, произвели впечатлніе, хотя быть можетъ слишкомъ много заняты чисто субъективными чувствами автора. Умершій въ 1838 году въ очень молодыхъ лтахъ Карлъ-Гинекъ Маха оставилъ очень любимую чешскими читателями, поэму ‘Май’, его былъ воетъ несомнннаго таланта, но съ направленіемъ, которое, какъ вамъ кажется по крайней мр, еще несвоевременно для чещской литературы: поэзія мистицизма и разочарованія, въ байроновокомъ или гейневскомъ род, еще тяжелая пища для литературы начиняющейся. Къ сожалнью, этому направленію отдаютъ большую дань молодые чешскіе поэты, Галекъ, Пфлегеръ и другіе, у которыхъ нельзя отрицать таланта, Изъ женщинъ поэтовъ мы назовемъ въ особенности Марію Чацкую, въ стихотвореніяхъ которой много свжаго чувства и поэзіи.

Литература повсти и романа также иметъ многихъ представителей. Изъ нихъ мы назовемъ: Каэтана Тиля, весьма плодовитаго писателя, оставившаго много, романовъ и повстей, историческихъ книгъ современной жизни, Седлецкаго (Хохолушекъ), повсти котораго, въ перевод, очень понравились и южнославянскимъ читателямъ, Вацлава Клицперу, изъ числа старйшихъ и плодовитйшихъ чешскихъ писателей, которому принадлежитъ нсколько романовъ изъ чешской исторіи, Правду (псевдонимъ Глинки), автора нсколькихъ повстей, написанныхъ съ большимъ знаніемъ современнаго чешскаго быта, наконецъ Мозера, осифа Юрія Кадара, Риттерсберга и др. Повсти для народа, передлки народныхъ преданій и разсказовъ составляютъ обширный отдлъ въ чешской беллетристик, которая постоянно заботилась съ одной стороны доставить чтеніе своей народной публик, съ другой сохранить для литературы народные разсказы. Въ этомъ отдл мы обратимъ особенное вниманіе читателя на произведенія даровитой чешской писательницы Божены {Чешское названіе ‘Беатриче’.} Нмцовой. Ни у кого чешскія преданья не разсказываются съ такимъ искусствомъ, простотой и истиной, чешская писательница превосходно изучила народный бытъ деревенскаго населенія въ Чехіи и у словаковъ, среди которыхъ она жила нсколько времени. Она издала нсколько книжекъ ‘Народныхъ сказокъ и повстей’, нсколько разсказовъ изъ народной жизни, между которыми особенно хороши повсти ‘Горная деревушка’ и ‘Бабушка’, наконецъ ей принадлежитъ нсколько серьзныхъ этнографическихъ очерковъ ея отечества.

Чешская драма наиболе обязана тремъ изъ названныхъ нами шпателей: Тилю, Клицпер и Колару. Изъ прежнихъ писателей можно назвать только Яна-Непомука Степанка, въ свое время полезнаго, но тяжелаго драматическаго автора и переводчика, и Махачка, у котораго есть удачныя и веселыя пьесы, наприм. комедія ‘Женихи’. Тиль, и особенно Клицпера, оба чрезвычайно плодовитые, всего боле поддерживали репертуаръ чешской сцены множествомъ переводовъ, передлокъ и оригинальныхъ произведеній. Особенный успхъ имли комедіи Канцлеры, яапр. ‘Чудесная шляпа’, ‘Мечъ Жижки’, ‘Фридландскій банщикъ’ и др. осифъ-Юрій Келарь написалъ нсколько замчательныхъ пьесъ, очень Эффектныхъ и прекрасно разсчитанныхъ для сцены. Изъ нихъ были очень извстны трагедія ‘Моника’, ‘Прекрасная Магелона’ историческая драма изъ временъ Рудольфа II, золотаго вка Чехіи, и особенно ‘Смерть Жижки’, патріотическая трагедія, имвшая въ 1860 году успхъ небывалый на чешской сцен, и вслдствіе того запрещенная австрійскимъ правительствомъ посл перваго представленія. Народный элементъ является иногда на сцену у лучшихъ писателей, но все еще мало, конечно, не всегда по вин авторовъ. Между молодыми писателями для театра первое мсто занимаетъ Фердинандъ Миковецъ, которому принадлежитъ трагедія изъ чешской исторіи ‘Гибель рода Премысловцевъ’, и изъ русской — ‘Дмитрій Ивановичъ’ (Самозванецъ), теперь онъ приготовляетъ трагедію изъ ‘Конрада Валлеярода’. осифъ Фричъ передлалъ въ драматическую Форму ‘Тараса Бульбу’ Гоголя, мы читали также забавную передлку ‘Исторіи о томъ, какъ Иванъ Ивановичъ поссорился съ Иваномъ Никифоровичемъ’, очень удачно написанную однимъ изъ молодыхъ чешскихъ поэтовъ, осифомъ Коларжемъ.

Не смотря на отсутствіе сильныхъ талантовъ, Литература въ цломъ приносила полезные результаты, она могла уже удовлетворить насущнымъ потребностямъ читателей. У нихъ была своя поэзія и романъ, національный театръ имлъ достаточно большой репертуаръ, переводный я оригинальный, для народа написано было много популярныхъ книгъ. Этимъ послднимъ предметомъ съ самаго начала были серьзно заняты чешскіе писатели и многіе усердно трудились на этомъ поприщ, сначала Крамеріусъ, современникъ Добровскаго, потомъ Амерлингъ, Свобода, въ настоящее время популярная отрасль литературы идетъ еще съ большимъ успхомъ. Чешскіе ученые разныхъ спеціальностей приспособляли языкъ къ научному наложенію, создавая новую терминологію, мало по малу расширяли область понятій, доступныхъ языку, и такимъ образомъ явилась возможность писать популярно по разнымъ отраслямъ знанія. Главной задачей было сдлать возможнымъ образованіе при одномъ чешскомъ язык, иначе, сдлать чешскій языкъ проводникомъ образованія, и если не уничтожать, то облегчить тотъ насильственный характеръ, который господствуетъ до сихъ поръ въ чешскомъ воспитаніи. Тотъ, кто желалъ бы узнать что-нибудь боле первыхъ элементарныхъ свдній, долженъ былъ идти въ нмецкую школу, гд его встрчали вдругъ дв трудности: незнакомый ему предметъ объясняли ему на язык, обыкновенно еще мало знакомомъ ученику. Лучшіе, наиболе впечатлительные годы проходитъ въ усиліи овладть чужимъ языкомъ, оффиціальное пренебреженіе къ чешскому иметъ при этомъ вредное вліяніе на воспитанника, который начинаетъ обнмечиваться еще со школы. Опытъ мкогихъ чешскихъ писателей, которымъ приводилось быть въ подобномъ положеніи, показываетъ, какъ тяжело это для ученика и какъ прискорбно патріотическому чувству видть эту отвычку отъ роднаго языка. Чешскіе писатели выходятъ изъ прямо противоположнаго начала, именно, что воспитаніе, образовало идутъ истиинымъ путемъ только тогда, когда дйствуютъ посредствомъ роднаго языка, что мысль и чувство развиваются подъ его вліяніемъ дятельне и живе. Они приготовляютъ теперь средства для будущаго чешскаго воспитанія и многое уже сдлали.

Другой практической цлью новой литературы былъ усвоеніе замчательныхъ чужихъ произведеній посредствомъ переводовъ. Мы видли, что имъ отдавали свое время даже серьзные ученые. Въ настоящее время чешская литература иметъ, уже достаточный запасъ переводныхъ, историческихъ и другихъ книгъ, интересныхъ для образованнаго читателя, кром того она представляетъ большое количество замчательныхъ произведеній изъ иностранныхъ литературъ: напримръ, изъ англійскихъ писателей чехъ можетъ познакомиться въ переводахъ съ Шекспиромъ, Мильтономъ, Байрономъ, Ирвингомъ, Куперомъ, Джемсомъ, Бичеръ-Стоу и др. Переводами съ другихъ славянскихъ языковъ чешская литература богаче всхъ относительно, если припомнить молодость новой ея дятельности. Чехамъ извстны, напримръ, въ переводахъ Мицкевичъ, Крашевскій, Чайковскій, Корженевскій, Мальческій, Загоскинъ, Пушкинъ, Гоголь, Тургеневъ и т. д., они имютъ переводы сербскихъ, польскихъ, русскихъ псенъ.

Не смотря однако на очевидный успхъ литературы, сомннье западало иногда въ мысли даже лучшихъ людей панславизма, напр. осифа Юнгманна: произведетъ ли литература желаемый переворотъ, не останется ли она, дломъ дилетантовъ, выдержитъ ли она и побдитъ ли препятствія, безпрестанно становившіяся ей на пути? Мысль моя о необходимости литературной взаимности, высказанная Колларомъ и принята другими, между прочимъ вызвана была желаніемъ подкрпить чешскую литературу произведеньями другихъ славянъ. При разнообразіи нарчій и литературъ нужно было непремнно концентрировать литературную дятельность, для это должна была служить славянская взаимность. Другіе, мене знающіе и боле мечтающіе люди говорили о необходимости одной общей литературы, общаго языка для всхъ славянъ, одни думали, что это можно сочинитъ искусственно, на основаніи стараго славянскаго, другіе полагали, что общимъ языкомъ можетъ сдлаться русскій, какъ языкъ сильнйшаго, всего боле общающаго племени. Мечты были конечно не практичны, нужно было по крайней мр обеспечить настоящую область чешскаго языка, утвердить его литературное значеніе въ Чехахъ, на Морав, въ австрійской Силезіи и у словаковъ. Во всемъ этомъ краю чешскій языкъ издавна господствовалъ въ литератур: словаки, наиболе далекіе отъ чеховъ по языку, имли чешскую библію и привыкли къ языку такъ, что отъ своихъ проповдниковъ требовали, чтобы они говорили по-чешски. Въ прежнія времена, въ послдней половин XVII-го и въ первой половин XVII-го вка, во время окончательнаго упадка литературы въ самой Чехіи, словацкіе писателя поддержали ее въ своихъ сочиненіяхъ и доставили ей нсколько замчательныхъ именъ. Въ настоящую пору словакамъ принадлежали два знаменитйшіе дятели панславянизма. Колларъ и Шафарикъ. Не смотря на вс эти тсныя связи, старыя и новые, словаки произвели въ сороковыхъ годахъ начальный расколъ въ чешской литератур: въ то время, когда единство и согласіе было всего нужне и полезне для обоихъ, нкоторые олонецкіе писатели вздумали ввести свой литературный языкъ м отдлились отъ чеховъ. Первый примръ поданъ былъ Бернолакомъ (ум. 1813), который сталъ употреблять нитравсяое нарчіе, опытъ его не имлъ успха, хотя впрочемъ ему слдовалъ одинъ изъ извстныхъ чехо-словацкихъ писателей, поэтъ Янъ Голый, и хотя ‘бернолачина’, какъ стали называть новоизобртенный языкъ, удержалась отчасти въ употребленіи у словацкихъ католическихъ духовныхъ. Гораздо сильне подвинутъ былъ словацкій сепаратизмъ Людевитомъ Штуронъ и Гурбанонъ, замчательными словацкими патріотами, принимавшими потомъ дятельное участіе въ возстаніяхъ своего народа противъ венгровъ во время революціи. ‘Бернолачина’ такъ не нравилась имъ самимъ, что Гурбанъ и Штуръ взяли въ основаніе другое нарчіе, липтовское, и начали тесать на немъ книги, отказавшись отъ чешскаго языка. Это была крайность славянскаго патріотизма: стремленіе воздлывать народныя нарчія должно имть свои границы, чмъ больше они обособляются, тмъ хуже. Люди серьзные не могли не высказать своего явнаго неодобренія, и Музейное Общество издало въ 1846 году ‘Голоса о необходимости единства литературнаго языка для чеховъ, мораванъ и словаковъ’, гд собраны были мннія многихъ компетентныхъ судей этого дла и вопросъ объясненъ былъ со всхъ сторонъ. Колларъ и Шафарикъ, сами изъ словаковъ, Палацкій, Юнгманнъ, Палковичъ, Шенбера и многіе другіе чехи, мораване и словаки, объявили себя пряно противъ нововведенія, положительно вреднаго для словаковъ, и достаточно мотивировали свои мннія. Еще при первыхъ попыткахъ отдленія, Добровскій писалъ: ‘Истинно досадно, что словаки не хотятъ держаться съ нами, чехами. Деревенскіе говоры нельзя же принимать за дорическое, аттическое и іоническое нарчія. Нмцы были въ этомъ случа умне, чмъ мы, несогласные славяне’. Странно, что Штуръ, человкъ съ талантомъ, не понималъ этой простой истины. Чехи говорили въ свое успокоеніе, что нововведенія словаковъ будутъ вредны ямъ же, но на дл они столько же вредны и для чешской литературы, потому что отрываютъ отъ нея цлую массу народа, которая бы доставляла ей много читателей и писателей. Сила литературы очень зависитъ отъ массы, на которую она можетъ распространять свое вліяніе и изъ которой она вербуетъ своихъ дятелей. Колларъ, этотъ славянинъ ‘безъ упрека’, навлекъ на себя обвиненіе со стороны своихъ соотечественниковъ въ холодности къ родному языку и народу: такъ далеко зашло ослпленіе!… Къ сожалнію, это была не единственная темная сторона въ новой славянской дятельности, раздленіе шло и въ другихъ направленіяхъ. Восторженныя воззванія Коллара о братскомъ единств и общемъ труд не были довольно сильны, чтобы подйствовать на всхъ духомъ согласія: новая литература отъ времени до времени представляла примры непримиримой вражды, зависти и зложелательства. Извстно, съ какой нетерпимостью смотрлъ краинецъ Копитаръ на многихъ почтенныхъ чешскихъ ученыхъ, какія непозволительныя вещи писалъ онъ противъ нихъ и какіе непохвальные мотивы управляли иногда его перомъ,— а это былъ одинъ изъ важнйшихъ представителей новой славянской науки. Писатели разныхъ племенъ не одинъ разъ встрчались, какъ явные враги. Тоже было и въ самой чешской литератур, но она еще далеко не была въ той пор, когда раздленіе на кружки и партіи бываетъ безвредно въ литератур, становится даже необходимо въ ней, силы ея можно еще было легко сосчитать. Въ сороковыхъ годахъ новая литература встртила еще одно враждебное начало, это была германская пресса, сначала мало интересовавшимся славянами, но потомъ напуганная панславизмомъ и указывавшая правительству на панславизмъ, какъ на зловредное нарушеніе правъ германской націи.

Таковы были обстоятельства. Если, разбирая объемъ новой литературы, мы не помнимъ, что все дло совершилось только при двухъ поколніяхъ — потому что до сихъ поръ дйствуютъ люди, еще видвшіе труды Добровскаго, — то нельзя не признать за ней большой внутренней силы. Обставленная самымъ невыгоднымъ образомъ, она совершила многое, но трудности далеко не были побждены: она все еще имла противъ себя непріятелей въ высшемъ и богатомъ класс чешскаго общества, въ бюрократическомъ и военномъ люд, въ значительной части образованныхъ людей съ нмецкими или врне съ австрійскими симпатіями и въ non plus ultra обнмечивишхся сынахъ Израиля, какъ жолчно называетъ ихъ одинъ чешскій писатель. Кром того отрицательнаго вреда, что въ этой масс пропадало для національнаго дла иного чеховъ, она приносила и положительный вредъ, потому что не рдко прямо дйствовала противъ чешскихъ патріотовъ. Трудно было выиграть въ свою пользу этихъ людей, когда они не поддавались ни резонамъ, ни національной гордости, которую могъ пробудить блестящій успхъ литературы, по большей части они даже не знали, что именно длается въ литератур, и становилось на сторону нмецкихъ памфлетистовъ, которые скоро начали серьезную войну противъ панславизма. Нмцы еще прежде говорили изрдка о чешскомъ движеніи, не придавая ему большой важности, успхъ Коллара, распространеніе его идей у всхъ славянъ, не могли не обратить ихъ вниманія и они увидли въ этихъ фактахъ зловщія предзнаменованія. Въ сороковыхъ годахъ уже началось у австрійскихъ славянъ безпокойное броженіе, приготовлявшее событіе 48-го года, и нмецкіе публицисты заговорили о панславизм, какъ о гибельной тенденціи, которую слдуетъ искоренить во что бы ни стало. Всмъ извстны несчастья словаковъ въ Венгріи: когда чехамъ грозила германизація, словаковъ хотли сдлать мадьярами. Такъ называемое тогда ‘націонализированіе’ Венгріи началось съ такими насиліями, гордые и дикіе венгерцы имли такъ мало терпимости, что положеніе словаковъ было невыносимо. Когда защитники словаковъ говорили вообще въ защиту славянской народности отъ угнетенія, противники ихъ говорили о панславизм, грозящемъ основать какое-то славянское царство въ ущербъ единой и цлой Австріи и Германіи: въ боязливомъ воображеніи ихъ, стремленія западнаго панславизма имли несомннную связь съ завоевательными видами Россіи, и этого было достаточно, чтобы каждый истинный германецъ вооружился противъ него всми своими способностями. Въ сороковыхъ годахъ эти бури разражались безпрестанно, и любители чешской литературы должны были обезпечить чмъ нибудь ея положеніе. Однимъ изъ ревностныхъ защитниковъ ея выкупилъ графъ Лео Тунъ, въ то время чешскій патріотъ, а нын министръ народнаго просвщенія въ Вн. Въ 1842-мъ году онъ издалъ любопытную нмецкую брошюру ‘О ныншнемъ состояніи чешской литературы и ея значеніи, эта апологія очень характеристична для тогдашняго положенія вопроса, и мы позволяемъ себ вкратц изложить главныя мысли автора.

Объяснивши очень безпристрастно короткую исторію новой литературы, графъ Тунъ старался доказать ея непріятелямъ въ чешскомъ и нмецкомъ обществ полную законность ея существованія и необходимость ея для народнаго блага, и старался внушить равнодушной части чеховъ участіе къ національному стремленью. Въ своихъ убжденіяхъ онъ опровергаетъ вс упреки и обвиненія, какія только взводились на нее. Сначала онъ обращается къ тмъ людямъ, которые, даже не имя ничего противъ принципа этой литературы, были недовольны ея произведеніями и говорили о непонятности языка, введеннаго писателями. Авторъ доказываетъ, что ходъ литературы и языка былъ именно такой, какого требовала необходимость. ‘Другіе, продолжаетъ онъ, съ сожалніемъ смотрятъ на то, что чешскій языкъ еще не пришелъ въ забвеніе, и прямо не одобряютъ тхъ, кто хочетъ языкъ простолюдина, какимъ былъ чешскій въ теченіе двухъ столтій, сдлать даже разговорнымъ языкомъ для всхъ сословій, эти люди вообще считаютъ несчастьемъ совмстное существованіе нсколькихъ языковъ. Они радуются, когда какой нибудь языкъ вымираетъ, они думаютъ, что этимъ только отстраняется одно препятствіе къ общему братству и одинаковому размну мыслей, что этимъ совершается успхъ гуманности. Для чешскаго народа въ особенности ничто не можетъ быть, по ихъ мннію, такъ полезно, какъ совершенное сліяніе съ нмцами. Если образованные классы чеховъ уже употребляютъ преимущественно нмецкій языкъ, то зачмъ хотятъ отдавать дло образованія литератур, которую еще должно создать, вмсто того, чтобы окончательно присоединиться къ великой нмецкой націи, которая по духовному развитію и литературной дятельности стоитъ въ ряду первыхъ народовъ и можетъ представить почти неистощимыя сокровища для удовлетворенія любознательнаго читателя въ каждой отрасли наукъ или практическихъ свдній. Тамъ ищите мудрости, простой человкъ пойдетъ тогда по вашимъ слдамъ и будетъ пользоваться отъ нмцевъ тмъ, что ему нужно и чего онъ не можетъ найти на язык своихъ отцовъ.’ Такъ опредляли свои требованія противники новой литературы, не только нмцы, но и значительная часть самокъ чеховъ. Вы хотите слдовательно полнаго германизированія, говоритъ авторъ, потому что и народъ долженъ же пользоваться средствами образованія, и онъ долженъ поэтому обнмечиться. Но возможно ли это? Съ самой блогорской битвы, народъ, истощенный и уменьшенный войнами и эмиграціей, угнетенный, окруженный нмецкими поселенцами, выросъ въ числ втрое и сохранилъ до сихъ поръ свою національность, слдовательно германизація не такъ легка, какъ кажется. ‘Теперь мы находимъ въ Чехіи три милліона людей, исключительно или предпочтительно говорящихъ по-чешски, поддерживаемыхъ другими четырьмя милліонами въ Моравіи и сверной Венгріи, ведомыхъ людьми съ глубокой прозорливостью и благородной силой, въ эпоху, когда уже нельзя думать о принудительныхъ мрахъ къ искорененію народностей, — и при этихъ обстоятельствахъ долженъ изчезнуть языкъ, пережившій вс измнчивости судьбы? Пусть вритъ этому кто хочетъ, но пусть не ожидаетъ онъ, чтобы основанный на этой мысли планъ его — осчастливить свой народъ — нашелъ общее одобреніе. Притомъ онъ долженъ сознаться, что перемна, на которую онъ разсчитываетъ, не можетъ совершиться въ нсколько лтъ, что по крайней мр еще много столтій должно пройти, чтобы утвердить нмецкій языкъ везд, гд звучитъ теперь чешскій. И такъ долю хотите вы держаться вдали отъ своего народа? Такъ долго хотите вы быть въ немъ чужеземцами?’ Эти люди скажутъ, что они допускаютъ чешскій языкъ на столько, на сколько онъ нуженъ для разговора съ простолюдиномъ, но кто желаетъ говорить съ простолюдиномъ, особенно если долженъ вступать съ нимъ въ сношенія по обязанности, какъ школьный учитель, духовный, врачъ, чиновникъ, — тотъ долженъ вполн владть языкомъ, долженъ изучить его, и можетъ ли онъ тогда быть противникомъ литературы, которая заботится о томъ же народ, о его пользахъ, его развитіи? Въ этомъ случа гораздо послдовательне т, которые совсмъ отказываются отъ чешскаго языка и замняютъ его нмецкимъ везд, гд только можно. И т и другіе совершаютъ однако явную несправедливость, отказываясь отъ чеха, если онъ чехъ, желая германизировать его, они во всякомъ случа должны образованіе и благо ныншнихъ поколній принести въ жертву мнимому благу будущихъ. Но какъ еще будутъ смотрть на это будущія поколнія? Это остается вопросомъ…. Отъ этой частной точки зрнія авторъ переходитъ потомъ къ боле общей и защищаетъ права языка и народности на существованіе, особенно, если они уже доказали свою силу и способность къ развитію. Языкъ и народность являются не случайно, какъ отдльный человкъ отличается особеннымъ характеромъ, взглядомъ на вещи, талантомъ, такъ каждый народъ приноситъ что-нибудь свое въ общій ходъ человческой цивилизаціи. Препятствіемъ участвовать въ дл человчества служить не языкъ, а меньшая степень развитія, и ей то должно помогать всми средствами, если уже несомннно, что она можетъ подняться. Для чешской Литературы это уже не подлежитъ сомннію, и прежде эта нація дйствовала со славою въ исторіи, и если пала, то отъ страшнаго напряженія, усилія ея направлены были къ благородной, человчественной цли. Если каждый развивающійся народъ Иметъ свою историческую задачу, она есть и у чеховъ. Славянскія племена еще мало дйствовали въ исторіи, но придетъ и для нихъ время выступить на сцену общечеловческой дятельности, усвоивъ себ результаты, добытые другими народами, они поведутъ ихъ дальше своимъ собственнымъ трудомъ. Задача чешской націи, по мннію автора, именно есть вызвать славянскія племена на это поприще и указать имъ дорогу. Дйствительно, новое чешское движеніе нашло отзывъ у всхъ славянскихъ племенъ, и первый важный успхъ пріобртенъ. Прошедшая исторія и вс вншнія обстоятельства дали чехамъ возможность взять на себя и выполнить ту задачу. Возрожденіе чешской литературы есть фантъ величайшаго значенія для всего славянства, и содйствіе другихъ племенъ облегчаетъ ея дло.

Затмъ авторъ переходитъ къ опасеніямъ, которыя возбуждалъ панславизмъ въ нмецкомъ обществ. ‘Именно то, говоритъ онъ, что мы ставили въ заслугу національному движенію чеховъ, быть можетъ всего боле поднимаетъ вражду противъ него. Въ особенности между нмцами симпатіи славянскихъ народовъ возбуждаютъ извстныя опасенія, и въ движеніи, замчаемомъ одновременно у всхъ славянъ, въ ихъ предчувствіи великаго назначенія, нмцы видитъ грозящую опасность. Мы съ сожалніемъ смотримъ на этотъ образъ мыслей, потому что подозрніе враждебныхъ замысловъ способно бываетъ вызвать ихъ тамъ, гд ихъ еще нтъ, особливо въ нашемъ случа. Въ прежнія времена между славянами и нмцами велся суровый, продолжительный бой, который наконецъ шелъ и въ Богеміи. Владычество осталось въ рукахъ нмцевъ и тяжело легло на побжденныхъ. Мы не хотимъ винить нмцевъ въ томъ, что было недостаткомъ той мрачной эпохи, но нечего и удивляться, что событія возбудили въ славянахъ недоврчивость къ нмцамъ. Серьзная забита каждаго честно думающаго человка должна быть обращена къ тому, чтобы не зажигать снова стараго пожара. Кто бы вздумалъ теперь оживлять національное чувство славянъ возбужденіемъ ненависти и мщенія противъ нмцевъ, тотъ взялъ бы на себя тяжелый грхъ относительно обоихъ. Напротивъ, теперь и для нмцевъ должно быть священной обязанностью не увковчивать печальнаго впечатлнія историческихъ событій. Мы желаемъ поэтому, чтобы они радостно и дружелюбно встртили славянскіе народы, у которыхъ начинаетъ являться надежда на лучшія времена и стремленіе къ духовному прогрессу. Настоящіе факты доказываютъ одно это стремленіе, по какому же праву считаютъ его покровомъ враждебныхъ замысловъ? Неужели же вчно, какъ во времена переселенія народовъ, появленіе націи должно наводить страхъ на сосдей? Неужели понапрасну за тысячу лтъ распространилось по Европ христіанство? Неужели духъ любви не долженъ никогда проникнуть народы, установить имъ взаимныя сношенія и направить ихъ къ общему достиженію высшихъ цлей?… Осмотритесь спокойно кругомъ, и страхъ исчезнетъ, когда вы лучше узнаете истинный видъ дла. Становится замтно, что въ положеніи славянскихъ народовъ приготовляются важныя перемны, и такъ какъ многіе не объясняютъ себ ихъ основанія и направленія, то и смотрятъ на неизвстное будущее съ боязливымъ сомнньемъ… Но нтъ, она уже открыта, эта цль славянскихъ симпатій: необходимымъ слдствіемъ общихъ литературныхъ стремленій славянскихъ народовъ должна быть всеславянская монархія, разрушающая настоящія отношенія Европы. Это мнніе выставляется многими совершенно серьзно, но сколько мы знаемъ, они еще не представили никакихъ доказательствъ’. Этихъ доказательствъ, разумется, и никогда не было представлено. Авторъ доказываетъ сначала примромъ самихъ нмцевъ, что единство языка не обусловливаетъ еще единую монархію, что напротивъ оно не помшало и существовавшей уже одной монархіи разбиться на отдльныя государства. Притомъ между славянскими народами никогда не было такого единства въ язык и въ исторической жизни, какое всегда соединяло германцевъ. Раскинутые на огромномъ пространств, раздленные чужими племенами, славяне имли различную исторію, должны были познакомиться съ своими сосдями и еще боле отдлиться отъ соплеменниковъ. Литературы и языки ихъ на столько различны, что не могутъ соединиться въ одно, безъ опасности для отдльныхъ національностей, языки такъ несходны, что знаніе ихъ пріобртается изученіемъ, и произведенія одного языка должны быть переводимы, чтобы сдлаться доступными читателямъ другаго. При этомъ возможно вліяніе литературъ, помощь ихъ одна другой, потому что он имютъ общую цль — сохраненіе и развитіе славянской національности, но тмъ не мене всеславянское національное чувство можетъ жить только въ груди образованнйшихъ славянъ: оно можетъ имть великую важность для духовнаго развитія, но не можетъ провести политической тенденціи. Авторъ опровергаетъ и тхъ, которые указывали въ панславизм русскія симпатіи, смотрли на него какъ на предисловіе будущаго русскаго владычества въ славянскихъ земляхъ. ‘Это могутъ считать возможнымъ, или даже желать только отдльныя лица, пока ихъ ослпляетъ страхъ, что всякая другая комбинація опасна для національнаго существованія ихъ народа.’ Онъ переходитъ потомъ къ вопросу объ австрійской имперіи и утверждаетъ, что панславизмъ не представляетъ для нея ни малйшей опасности, что Австрія, какъ государство разноплеменное, будетъ сильна, когда будутъ сильны ея составныя части, предпочтеніе одной національности предъ другими не должно имть мста, славянское развитіе должно быть поощряемо и не долженъ быть вводимъ раздоръ во внутреннія отношенія, потому что discordia res magnae dilabuntur.

Панславизмъ сильно встревожилъ нмцевъ, потому что имъ казалось, что панславизмъ есть чисто политическая тенденція, и она, еслибы существовала дйствительно, вовсе не могла нравиться великой нмецкой націи. Графъ Тунъ уже говорилъ на это очень справедливо, что никто не думаетъ о славянской монархіи, думаютъ только объ образованіи и литератур. Если при этомъ славяне не выражали особенной любви къ нмцамъ, вроятно не было въ нмцахъ много достолюбезнаго, вроятно натуры слишкомъ несходны. Множество брошюръ, журнальныхъ статей наполнено было филиппиками противъ славянъ древнихъ и новыхъ, писанными большей частью съ крайней нетерпимостью. Чтобы познакомить читателей съ мало извстными у насъ взглядами анти-славянскихъ писателей, мы выбираемъ одну брошюру, изданную годомъ позже книжки Туна, подъ названіемъ: ‘Австрія — нмецкая ли?’ (Ist Oesterreich deutsch?). Читатель увидитъ, сколько гуманнаго чувства было въ этихъ господахъ, проповдывавшихъ нмецкое образованіе, которое конечно сильно, плодотворно и человчественно, но къ представителямъ котораго эти писатели едва ли могутъ быть причислены.

Изобразивъ вкратц положеніе юной и могучей Австріи, авторъ спрашиваетъ, можетъ ли она считаться вполн нмецкой, когда въ ней столько славянскихъ и другихъ племенъ, и отвчаетъ de. Онъ приводитъ въ цифрахъ количество населенія и находитъ прежде всего, что въ извстныхъ австрійскихъ земляхъ, принадлежащихъ къ Германскому союзу, нмцы многочисленне славянъ, что къ нмцамъ принадлежитъ высшій и образованный классъ, что славяне часто оторваны другъ отъ друга и окружены нмецкими поселеньями. Въ другихъ австрійскихъ земляхъ славяне, правда, составляютъ большинство, но и тамъ они раздлены: словаки подчинены венграмъ (которые хотя и притсняютъ словаковъ, во, по мннію автора, исполняютъ почетное дло, загораживая Германію отъ властолюбивой Россіи, и заслуживаютъ всякой похвалы), русины — полякамъ, города заняты нмцами, по развитію они стоятъ невысоко, слдовательно и тамъ необходимъ нмецкій присмотръ. Главное, почему Австрія остается нмецкой, то, что славяне, хотя ихъ и много, должны германизироваться, чтобы усвоить себ образованіе и стать людьми. Авторъ радикально не вритъ въ славянъ и не надется, чтобы они могли что нибудь сдлать. Приводимъ его злыя обвиненія, которыя не разъ длались славянамъ ихъ противниками, хотя сильно преувеличивая, они иногда попадали на дйствительно слабыя стороны славянства, стараго и возрожденнаго, — стороны, знакомыя и самимъ панславистамъ, но не всегда ими признаваемыя.

‘Нмецкій языкъ, говорить авторъ, есть родной языкъ всхъ образованныхъ и полуобразованныхъ, и даже низшія сословія славянъ добровольно и постоянно стремятся усвоить его себ. Большею частью это происходило еще до осифа II, и нмецкій языкъ сдлался господствующимъ не потому, что осифъ объявилъ его такимъ, а осифъ могъ и долженъ былъ сдлать это, потому что языкъ путемъ естественнаго развитія сталъ господствующимъ. Каждый славянинъ, который хочетъ выйти впередъ въ духовной и общественной жизни вообще или въ какой нибудь отрасли ея, необходимо долженъ стремиться къ нмецкому образованію. Конечно это ни пріятно, ни почетно для славянъ, но имъ некого обвинять въ этомъ, кром себя. Почему они подобно нмцамъ не соединились въ одну націю, по крайней мр въ образованіи? Почему, въ теченіе столь многихъ вковъ, они не развили никакого образованія, которое бы можно было сравнить съ европейскимъ вообще и съ нмецкимъ въ особенности, хоть въ самой отдаленной степени?’ Авторъ задаетъ потомъ другіе вопросы, на иные изъ которыхъ исторія уже давно отвчала удовлетворительно, въ оправданіе славянъ: отчего славяне, столь же многочисленные, какъ и нмцы, позволили обнмечить себя на свер и въ средин Германіи? Зачмъ поляки не возвысили славянства? Отчего они не развили у себя государственной жизни и не послужили примромъ для другихъ соплеменниковъ? Отчего дунайскіе славяне до сихъ поръ такъ неразвиты? Отчего Россія только съ Петра принимаетъ образованіе и мшаетъ его съ варварской грубостью?… Образованнйшіе люди славянъ образованы по-французски или по-нмецки, одни изъ нихъ отчаяваются въ своемъ народ, другіе хотятъ возстановить національность, но для ихъ воззваній недостаетъ народа, который бы могъ ихъ послушать и пойти за ними. Существенное несчастье и недостатокъ славянъ, говоритъ авторъ, есть отсутствіе гражданскаго элемента въ славянскомъ характер, потому они не могли создать ничего оригинально прекраснаго и великаго. Успхъ возможенъ только тогда, когда дло литературное соединится съ гражданскимъ, политическимъ

Славяне, живущіе съ нмцами, должны германизироваться необходимо, продолжаетъ онъ. ‘Они германизируются даже противъ ихъ воли, по естественному превосходству нмецкаго духа (sic), и вс образованные уже стали нмцами, но они хотятъ этого сами, они обнмечиваются ревностно и съ любовью, потому что знаютъ гражданскія и чисто человческія выгоды нмецкаго просвщенія. Они граждански и нравственно обязаны германизирораться, потому что только съ нмецкимъ образованіемъ они могутъ имть важное значеніе въ служб государству и потому что нравственный долгъ каждаго человка — облагораживать и совершенствовать самого себя…. Каждый славянинъ въ нмецкой Австріи, желающій принять участіе въ общечеловческомъ просвщеніи и высшихъ гражданскихъ стремленіяхъ, даже послдній славянскій ремесленникъ, который не хочетъ ограничиться одной своей деревней, необходимо по свободному побужденію долженъ учиться по-нмецки и долженъ быть благодаренъ правительству, что оно облегчаетъ ему эту духовную метаморфозу. Австрійское правительство длаетъ здсь истинно все, что только должно и можетъ сдлать. Оно содержитъ везд славянскія школы для нисшихъ потребностей славянскаго населенія, приказываетъ, чтобы каждый военный и гражданскій чиновникъ, которому нужно имть дло съ народомъ, зналъ славянскій языкъ, издаетъ въ славянскихъ земляхъ вс законы по-нмецки и по-славянски, поддерживаетъ во всхъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ профессуры для славянскаго языка и литературы, не только не препятствуетъ (еще бы препятствовало! ), но даже помогаетъ и дастъ вознагражденія усиліямъ славянскихъ поэтовъ и ученыхъ. Поистин, это все, что можетъ сдлать австрійское правительство, но если оно образовываетъ по-нмецки каждаго, кто въ гражданскомъ отношеніи хо — четъ выступить изъ самой низшей среды или выбираетъ ученое поприще, оно длаетъ это конечно не потому, что оно само нмецкое, а потому, что это совершенно необходимо.— Большинство славянъ въ этихъ провинціяхъ признаетъ это и благодаритъ правительству, сдавая оппозиція существуетъ только въ Праг, но и тамъ она выходитъ изъ одной очень небольшой партія, которая кром того состоитъ въ сильномъ подозрніи, что она доступна русскому вліянію (именно!).— Поэтому въ сложности образованіе этихъ провинцій издавна совершенно нмецкое, и оно иметъ свое средоточіе въ Вн, которая тугъ дастъ тонъ. Недавно одинъ берлинскій писатель выставилъ забавное мнніе, что внское образованіе вовсе не нмецкое, а смшанное изъ итальянскаго, славянскаго и нмецкаго, еще забавне, что Коль хочетъ найти въ внскомъ образованіи даже восточный элементъ. Правда, въ Вн живетъ много славянъ, маляровъ и итальянцевъ, даже часто встрчаются живописныя восточныя Фигуры, но вс они нисколько не измняютъ чисто южно-нмецкой жизни Вны, скоре она измняетъ ихъ. Давно извстно волшебное вліяніе Вны въ этомъ отношеніи. Въ Вн не только славяне, мадьяры и итальянцы, но даже Французы и англичане германизируются по-внски, и тамъ вовсе не рдкость встртить людей въ греческомъ, даже турецкомъ костюм, говорящихъ и живущихъ чисто по-внски. Богатая удовольствіями, прекрасная и женственная Вна для всхъ провинцій монархіи и даже за предлами ея служитъ главнымъ мстомъ прививки германизма’.

Мы хотли оставить безъ комментарія разсужденія этого автора, какъ видно изъ послднихъ словъ, чисто внскаго патріота, но разсужденія эти могли бы ввести въ заблужденіе читателя, мало знакомаго съ славянскими обстоятельствами, когда авторъ такъ утвердительно говоритъ о великодушномъ отношеніи правительства къ славянскому образованію. Если правительство обязываетъ чиновника знать славянскій языкъ, объявляетъ законы по-славянски, къ тому принуждаетъ его не желаніе дать значеніе языку, а чистая необходимость, потому что далеко не вс достаточно владютъ нмецкимъ. Притомъ самъ авторъ признается, что это сдлано только для облегченія метаморфозы, т. е. превращенія славянина въ нмца. Дозволеніе каедръ славянскаго языка и литературы не есть какое нибудь особенное благодяніе для чеховъ, напримръ, имющихъ значительную ученую литературу и создавшихъ главнымъ образомъ самую внуку о славянств. Когда для славянской литературы есть каедры и темъ, гд очень мало или вовсе нтъ славянскаго населенія, напримръ въ Берлин и Париж, то было бы варварствомъ не завести ихъ въ Вн и Праг. Деревенскія школы и не могутъ обойтись безъ славянскаго языка, потому что въ сельскомъ населеніи дти не знаютъ по -нмецки. Мы никогда не слыхали объ особенно блестящихъ вознагражденіяхъ славянскимъ ученымъ, если Шафарику дали мсто библіотекаря въ университетской библіотек, это награда слишкомъ скромная для громадныхъ заслугъ ученаго, если Палацкому давали для его ученыхъ трудовъ и путешествій шестьсотъ флориновъ въ годъ, то мы должны замтить читателю, что это составляетъ только около 400 р. сер., слдовательно о подобномъ вознагражденіи можно и не писать громкихъ фразъ. Напротивъ, сколько мы знаемъ, ученые всего чаще предоставлены самимъ себя и случаю, въ тхъ, кого правительство назначаетъ своими чиновниками, оно не одобряетъ занятій славянской литературой, оффиціальное пренебреженіе и черезъ мру строгая ценсура всегда были для новой чешской литературы тяжелымъ камнемъ преткновенія, на который она спотыкается до сихъ поръ. Что касается до чарующей Вны, то и сами сверные нмцы не очень долюбливаютъ ее, въ чемъ читатель можетъ убдиться и въ настоящее время, если онъ слдитъ за газетными дебатами по поводу итальянскаго дла. Прелесть внской жизни и отличительное качество внскаго образованія, такъ восхваляемаго авторомъ, заключаются во вншней комфортабельности и наслажденіяхъ жизнью: внцы — хорошіе гастрономы и бонвиваны,— занятія, удобно отвлекающія массу общества отъ тернистыхъ вопросовъ общественнаго- устройства и политики, и въ этомъ заключается прелесть внскаго вліянія, которому не могутъ сопротивляться не только ‘люди въ восточномъ костюм’, но, по словамъ автора, даже Французы и англичане. Вна — городъ австрійской дипломатіи и бюрократіи, съ веселымъ въ извстномъ род препровожденіемъ времени, нмецкая наука и искусство, по признанію самихъ нмцевъ, всегда хромали въ Австріи.

Затмъ авторъ говоритъ о чешскомъ движеніи, которому отдаетъ справедливость, но по своему. ‘Національное движеніе чеховъ основалось естественно и достойнымъ уваженія образомъ. Изо всхъ славянъ чехи самые талантливые, они до сихъ поръ истинные хранители чести славянства. Одни чехи рядомъ съ другими и отчасти даже прежде другихъ народовъ завоевали себя почетное мсто въ исторіи европейской цивилизаціи и уже въ раннее время создали цвтущую литературу. Ихъ исторія представляетъ славные моменты героизма и своимъ высоко-трагическимъ исходомъ должна возбуждать удивленіе и сочувствіе всего свта и всхъ временъ. Воспоминаніе объ этой слав никогда совершенно не исчезало въ Богеміи, и въ новйшую пору, когда національныя стремленія составляютъ главную черту духа времени, оно оживилось сильне и свже. Но оно оживилось не въ народ, потому что на свт не существуетъ образованнаго чешскаго народа, оно движетъ голову и сердце только немногихъ людей, которыхъ именно ихъ нмецкое образованіе побуждаетъ къ сохраненію чешскаго (замтимъ здсь, что съ точки зрнія автора это должно быть странно: отчего люди, владющіе великимъ нмецкимъ образованіемъ, заботятся о незначительномъ чешскомъ?) Но эта небольшая партія чешскихъ патріотовъ длится на дв существенно различныя части. Большая состоитъ изъ серьзныхъ и благоразумныхъ людей, которые видятъ, что никакая земная сила не можетъ возстановить того, что погибло въ поток временъ, какъ чешская слава. Эти люди знаютъ, что Богемія уже никогда не можетъ сдлаться славянскимъ царствомъ, что она сама для себя, ради собственной выгоды и блага, должна оставаться соединенною съ Германіей и германскимъ образованіемъ. Поэтому они хотятъ только рядомъ съ нмецкимъ сохранять и образовывать чешскій языкъ и литературу, и это стремленіе конечно въ высшей степени похвально и достойно уваженія, и не только нмецкое правительство, но даже многіе изъ нмецкихъ жителей Богеміи поддерживаютъ его (но черезъ дв страницы автору очень не нравится, что нмецкій графъ Тунъ выступилъ въ числ защитниковъ чешской національности). Удастся ли этимъ достойнымъ людямъ развитъ и сберечь истинно оригинальную и сколько нибудь значительную литературу, найдутъ ли они для того твердое и живое основаніе, не будетъ ли эта литература по большей части предавать нмецкія мысли славянскими знаками,— это конечно другой вопросъ, но какъ сказано, похвально и желаніе. Меньшая часть чешскихъ патріотовъ идетъ гораздо дале, и сами благоразумные чехи обвиняютъ ее въ чехоманіи. Эти чехоманы не хотятъ для мирнаго и дружелюбнаго развитія стать рядомъ съ нмецкимъ образованіемъ, но становятся противъ него. Они злобно смотрятъ на преобладаніе нмецкаго начала въ Богеміи и хотятъ не только прекратить его дальнйшее распространеніе, но совершенно повернутъ дтей чехизировать нмцевъ (автору было бы прискорбно узнать, что теперь именно ‘оказаны нкоторые факты подобнаго чехизированія нмцевъ въ Богеміи, несмотря на все могущество нмецкаго духа). Для славизма они представляютъ притязанія на цлую Богемію со всми ея жителями, и каждаго нмецкаго жителя Богеміи бранятъ, какъ ворвавшагося разбойника или славянскаго отщепенца. Они желаютъ, чтобы Богемія подъ властью какого нибудь австрійскаго принца получила чисто славянское правительство, они мечтаютъ даже о новомъ славянскомъ центральномъ царств, которое должно обнять Богемію, Моравію и по крайней мр сверную Венгрію.’ Славянское царство-общій кошмаръ всхъ враговъ панславизма и одно изъ ловко употребляемыхъ обвиненій, возстановляющихъ противъ него правительство, хотя каждый благомыслящій человкъ видитъ, сколько правды въ этомъ обвиненіи. Что чехи не любятъ нмцевъ, мы уже объясняли прежде, да и какъ имъ не приходить къ такому взгляду на нмцевъ, когда земли дйствительно достались имъ посл насильственной эмиграціи и притсненія чеховъ въ семнадцатомъ столтіи, теперь нмцы своей враждой первые подаютъ поводу къ недовольству и раздраженію. Авторъ не придаетъ впрочемъ значенія этой послдней партіи. Но, ‘такъ какъ писатели этой партіи находятъ въ Германіи, Франціи, Англіи и особенно въ Россіи достаточно органовъ, посредствомъ которыхъ они возвщаютъ свту огромный успхъ славизма въ Богеміи, и такъ какъ въ австрійскихъ длахъ охотно врятъ самымъ баснословнымъ разсказамъ, такъ какъ есть люди и правительства, которыя сердечно радуются каждому затрудненію Австріи, то въ новйшее время сдлалось модой безъ дальнйшихъ околичностей причислять Богемію къ славянскимъ землямъ,’ — и авторъ, въ оригинальномъ обзор чешской исторіи, старается доказать, что Богемія уже издавна есть нмецкая земля, и ч, то въ настоящее не можетъ, быть вопроса о чешской Богеміи. Это разсужденіе похоже какъ дв капли на толки австрійскихъ журналовъ, увряющихъ теперь весь свтъ, что ‘такъ называемый’ итальянскій вопросъ вовсе не существуетъ.— Событія сорокъ восьмаго и девятаго года показали, что нкоторыя правительства, на которыя намекаетъ авторъ, не только не были рады затрудненіямъ Австріи, но даже спасли ее отъ окончательной погибели, за что она отплатила по своему обыкновенію.

Наконецъ переходитъ авторъ къ литератур и замчаетъ, что чешскія книги и журналы покупаются и читаются мало. ‘На народную жизнь и состояніе просвщенія усилія чешскихъ писателей не имютъ никакого вліянія, ихъ дйствіе чисто филологическое. По большей части они и не имютъ другой цли, и при каждомъ случа громко и прямо отвергаютъ подозрніе въ намренномъ духовномъ или политическомъ отдленіи отъ Австріи и Германіи. Но глубже видящій наблюдатель и критикъ не можетъ не замтить, что многіе изъ начинателей и участниковъ этого чешскаго движенія мене одушевляются національнымъ чувствомъ, чмъ прельщаются оппозиціей и мнимой политической важностью дла. Можно опредлительно сказать, что чехизмъ и не пробудился бы, или не могъ бы достичь своей ныншней, хоть и небольшой важности, если бы въ Австріи позволено было участіе въ политической жизни.’ Да въ этомъ и дло. Если бы предоставлена была какая нибудь свобода общественнаго развитія, все бы пошло правильно, чешское движеніе подвигалось бы мирно, не возставая противъ нмецкаго ярма, потому что нмецкое начало было для чеховъ синонимомъ лишенія всякой возможности свободной мысли. Авторъ не сознаетъ хорошенько, что чешская литература, мимо всякихъ идей о славянскомъ царств, проникнута была также и вопросомъ чисто соціальнымъ, общественнымъ. Свободная національность предполагаетъ нкоторую автономію общества, и къ ней вмст стремились лучшіе чешскіе и нмецкіе либералы Австріи. Авторъ то боится чешской литературы, то не приписываетъ ей никакой важности и не знаетъ хорошенько ея истиннаго смысла. Въ этомъ мст онъ длаетъ еще слдующее замчаніе: ‘Очень небольшая партія чеховъ отчасти дйствительно одушевлена за панславизмъ, отчасти, съ буквальной истиной (курсивъ въ подлинник) пріобртена для него (gewonnen). Эта партія посылаетъ въ Россію отчеты и доносы,— и что въ Богеміи есть явные или тайные русскіе агенты, что русскій министръ просвщенія получаетъ правильные отчеты о состояніи чешской литературы, это извстно (!). Но эту партію презираютъ и осуждаютъ сами чехи, Россіи нечего надяться въ Богеміи.’ Подобныя вещи могли представиться только перепуганному воображенію, человкъ съ здравымъ смысломъ никогда бы не могъ нашихъ мирныхъ ученыхъ, бывавшихъ въ Праг, принять за политическихъ агентовъ.

Мы нарочно приводимъ буквально нкоторыя мста сочиненія, потому что самый тонъ, то наглый и презрительный, то раздраженный, показываетъ, съ какими доброжелателями встртилась молодая литература. Мы не винимъ нмцевъ за превознесеніе ихъ образованія, мы сами признаемъ его великія заслуги, но самое это образованіе должно было внушить имъ боле гуманные взгляды на чешскій вопросъ. Нердко подъ перомъ писателей говорилъ просто страхъ передъ русской силой, нмцы не могли простить чехамъ, что въ русскомъ обществ явились теплыя симпатіи къ чешскому національному вопросу, и они везд подозрвали заговоръ и козни.

Къ сожалнію, вопросъ явился на сцену, встртился съ трудными испытаніями, раньте, чмъ успло созрть новое общество, литература, занятая еще элементарными вопросами, раздленная и во многомъ еще слабая, еще не имла возможности приготовить общества къ боле важнымъ задачамъ, общеславянскія симпатіи, правда, уже заявили себя, но еще не пріобрли практическаго значенія, интересы были разрознены. Поэтому панславизмъ и чешскія стремленія потерпли печальную неудачу, когда наступилъ сорокъ восьмой годъ.

А. Р.

Берлинъ.

9/21 Февраля 1859 года.

‘Современникъ’, No 3, 1859

II.

Съ сорокъ-осьмымъ годомъ открылось въ Австріи всеобщее волненіе, въ амальгамированной имперіи вспыхнулъ наконецъ страшный раздоръ, съ одной стороны между подданными и правительственнымъ абсолютизмомъ, съ другой — между разными національностями, которыя наконецъ столкнулись и обнаружили всю взаимную вражду, таившуюся съ давнихъ поръ. Было бы долго разсказывать австрійскую революцію, почти даже безплодно, потому что чехи не вынесли изъ нея почти никакого результата, никакого облегченія для своего политическаго и общественнаго положенія. Для того, кто желалъ бы познакомиться вообще съ современными отношеніями славянскихъ племенъ въ Австріи, мы укажемъ замчательную брошюру Lea Slaves Occidentaux, вышедшую въ прошломъ году въ Париж, у Франка, неизвстный авторъ очень хорошо знаетъ наложеніе дла, желаетъ полнаго успха славянскому движенью, но говоритъ о немъ весьма практически, не поддаваясь панславистскому увлеченію. Ограничиваясь чехами, мы сдлаемъ только нкоторыя указанія о томъ, какія стремленія пробудились въ чешскомъ обществ въ революціонную эпоху и какое настроеніе господствовало въ умахъ лучшихъ людей того времени. Первая конституція подала много прекрасныхъ надеждъ, событія развязали всмъ руки, чехи, предоставленные самимъ себ, должны были сами позаботиться объ утвержденіи своихъ правъ и самобытности. Конституція повидимому обезпечила будущій общественный порядокъ, общала равноправность національностей, но революція все еще грозила славянскимъ племенамъ. Нмецкіе патріоты считали необходимымъ присоединить Австрію къ единой нмецкой націи, чехи твердо отказывались посылать своихъ депутатовъ на франкфуртскій сеймъ и нажили себ отчаянныхъ враговъ дома, въ нмцахъ, которые принимали Богемію за страну нмецкую и о чехахъ вовсе не думали, мадьяры грозили порабощеніемъ славянъ, входившихъ въ составъ Венгріи, и славянское возстаніе вспыхнуло на всемъ пространств средней Австріи. Въ этихъ обстоятельствахъ родилась мысль о славянскомъ създ: на немъ должны были явиться лучшіе люди каждой славянской національности въ Австріи, пользующіеся довріемъ своего народа, они должны были принять общія мры для безопасности австрійскаго славянства. Мысль о създ явилась тогда у всхъ славянъ Австріи: у славянъ южныхъ, словаковъ, чеховъ, поляковъ. Первый печатно заговорилъ объ этомъ извстный Иванъ Кукульевичъ-Сакцинскій, въ Загребскихъ Иллирскихъ Новинахъ, мстомъ сейма выбрана была единогласно Прага, какъ центральный пунктъ славянскихъ земель. Первое воззваніе о създ издано было на нсколькихъ славянскихъ языкахъ 1-го мая 1848. Такъ какъ у насъ вообще мало извстны славянскія дла этого времени, то мы позволяемъ себ привести здсь эту прокламацію, въ русскомъ перевод, какъ любопытный памятникъ тогдашнихъ событій, въ свое время не дошедшій до насъ:

‘Славяне, братья!

‘Кто изъ насъ не смотритъ съ грустью на наше прошедшее? И кому неизвстно, что то, что мы испытали, произошло отъ нашей безсознательности и раздробленности, длившей брата отъ брата? Но посл долгихъ вковъ, въ которые мы забыли одинъ о другомъ, въ которые упало на наши головы столько несчастій, мы пришли къ тому убжденью, что мы одно,.что мы — братья. Пришли времена важныя, времена, освободившія народы и снявшія съ никъ бремя, водъ тяжестью котораго они стонали, эти времена сняли много бремени съ насъ, и мы можемъ теперь высказать, что уже давно чувствовали, обдумать и заключить то, что служитъ къ нашей польз. Европейскіе народы сговариваются и соединяются. Нмцы для своего соединенія составили во Франкфурт парламентъ, который стоитъ на томъ, чтобы Австрійская имперія уступила ему отъ своего независимаго владнія столько, сколько нужно для нмецкаго единства, и чтобы имперія со всми не-венгерскими землями вошла въ составъ новаго нмецкаго царства. Такой шагъ разрушилъ бы не только единство Австріи, но и соединеніе и самобытность славянскихъ племенъ, которыхъ народность подверглась бы при этомъ опасности. Мы должны твердо защищать то, что у насъ есть самаго святаго, пришло время, чтобы и мы, славяне, сговорились и соединили свои намренія. И потому, радостно соглашаясь на многія желанія, посланныя къ намъ изъ разныхъ славянскихъ краевъ, мы длаемъ воззваніе ко всмъ славянамъ Австрійской имперіи и вызываемъ всхъ мужей, имющихъ довріе народа, которымъ дорога наша общая польза, — собраться въ старославной славянской Праг чешской къ 31-му мая этого года, гд бы мы съ-обща обсудили все то, чего требуетъ польза нашего народа и что мы должны длать въ эти важныя времена. Если и другіе славяне, живущіе вн нашего государства, захотятъ почтить насъ своимъ присутствіемъ, они будутъ для насъ гостями, которымъ мы будемъ сердечно рады.

‘Въ Праг, 1-го мая 1848.’

Въ тоже время предварительнымъ ‘Выборомъ’ издано было воззваніе къ неславянскимъ жителямъ имперіи для успокоенія ихъ касательно намреній славянскаго създа: въ немъ объяснено было, что участники създа желаютъ вполн сохраненія и самостоятельности имперіи, что они нисколько не думаютъ о стсненіи другихъ народностей и хотятъ только дать практическое значеніе уравненію правъ народностей въ имперіи, что они защищаютъ въ полномъ объем т права, которыя принадлежатъ славянамъ на этомъ основаніи, и желаютъ вообще мирнаго утвержденія порядка и лучшихъ отношеній между разными народами. Наконецъ составленъ былъ порядокъ занятій и программа предметовъ, которыя должны были быть опредлены на създ. Депутаты съхались въ значительномъ числ и распредлены были на три отдленія, по народностямъ: къ первому принадлежали чехи, мораване, словаки и словаки, ко второму — поляки и русины, къ третьему — словенцы, хорваты, сербы и далматинцы. Сеймъ, въ числ 340 членовъ, собрался въ первый разъ 3-го іюня, въ публичномъ засданіи. Утромъ члены сошлись въ Чешскомъ Музе, оттуда въ торжественной процессіи отправились въ Тынскую церковь, гд передъ памятникомъ Кирилла и Мееодія священникъ и членъ сейма Вацлавъ Штульцъ принесъ молитву объ успх дла. Посл этой трогательной церемоніи процессія двинулась къ Софійскому острову: во глав ея шло общество пвцовъ, которые пли патріотическія и старинныя духовныя псни. ‘Староста’ сейма, Францъ Палацкій, открылъ его теплою патріотическою рчью, и засданія сейма начались. Времени было не много и члены торопились формулировать свои желанія и требованія, слдуя сначала программ, составленной еще въ предварительномъ ‘Выбор’ мораваномъ Захокъ, но потомъ принята была боле краткая про, грамма, предложенная извстнымъ польскимъ публицистомъ Карломъ Либельтомъ, который представлялъ, что нужно, во-первыхъ, приготовить манифестъ къ европейскимъ народамъ объ основаніяхъ и цляхъ славянскаго създа, во-вторыхъ, адресъ или петицію къ императору съ изложеніемъ желаній славянскихъ народовъ. Австріи, въ третьихъ, заключить союзъ славянскихъ племенъ между собою и опредлить средства къ поддержанію его стремленій. Манифестъ составленъ былъ, на основаніи проэктовъ Заха, Либельта и Б., самимъ ‘старостой’ Палацкимъ. Славянскій създъ высказалъ въ немъ начала свободы, равенства и братства для отдльной личности, потомъ мене признанное въ Европ начало полной равноправвости всхъ народовъ, отвращеніе отъ политики, которая считаетъ земли и народы безотвтнымъ владньемъ,— говоритъ о своемъ намреніи представить императору петицію въ этомъ смысл, чтобы онъ превратилъ свое государство въ союзъ равноправныхъ народовъ, Манифестъ былъ прочитанъ и утвержденъ членами създа. Другія работы, петиція къ правительству и заключеніе договора между славянскими племенами о защит своей народности остались только въ проэктахъ, потому что наступившія событія насильственно прервали труды сейма.

Утромъ 11-го іюня, въ присутствіи членовъ създа и при множеств народа греко-уніатскій каноникъ львовскій, Григорій Инилевичъ, совершалъ священную службу на славянскомъ язык. Еще боле любопытное торжество, вызванное славянскимъ създомъ, происходило за недлю передъ тмъ на Свято-вацлавскомъ намстьи (площади): какъ воспоминаніе о господствовавшемъ нкогда у чеховъ православіи, славянская служба по греческому обряду совершена была православнымъ сербскимъ протопресвитеромъ изъ Новаго- Сада, Павломъ Стаматовичемъ. 12-го іюня члены собрались въ небольшомъ числ, такъ какъ главныя дла были уже окончены, оставалась только редакція актовъ, и притомъ обстоятельства требовали присутствія членовъ сейма на родин, то доложено было имть заключительное собраніе 14-го. Но създу не суждено было тогда кончить первый важный политическій трудъ панславизма, въ тотъ же день вспыхнула пражская революція, плодъ интриги реакціонеровъ: какъ снгъ на голову упала на мирныхъ пражскихъ славянъ солдатская фурія, она должна была напомнить имъ Австрію.

Политическое одушевленіе чеховъ и особенно славянскій създъ вовсе по нравились и приверженцамъ франкфуртскаго сейма и ршительнымъ реакціонерамъ, для которыхъ старый порядокъ казался лучше всего на свт. Австрійскіе патріоты не могли равнодушно видть, что кончавшіе прежде славяне начали пріобртай нкоторый авторитетъ и самоувренность, они видли въ чехахъ отчаянныхъ демократовъ, сепаратистовъ, и противодйствовали имъ, сколько могли. Не имя возможности выставить реакцію явно,— потому что этимъ они возбудили бы ненависть самихъ нмецкихъ либераловъ, — они не пренебрегли тайными путями, и возстановили противъ чеховъ Виндишгреца, управлявшаго тогда Прагой, и его солдатчину, которая и безъ того, была очень неблагосклонна къ политическимъ клубамъ, рчамъ и собраніямъ, и въ частности не терпла студентскихъ легіоновъ и отряда ‘Сворности’ (согласія), представлявшихъ родъ національной гвардіи, носившихъ національные цвта и вводившихъ чешскую военную команду. Уже за нсколько дней до іюньскихъ событій замчали приготовленія къ какому-то австрійскому coup-d’etat, и 12-го іюня, въ праздникъ св. Духа, дло вспыхнуло: одна шумная процессія студентовъ и народа встрчена была безъ всякаго повода пушками, приготовленными, какъ оказалось, заране. Чувство самосохраненія вооружило весь народъ и битва, которой онъ вовсе не предвидлъ и не предчувствовалъ, началась вдругъ по всей Праг. Къ чехамъ присоединились вс благомыслящіе нмцы. Тотчасъ посл первой встрчи, отрядъ войска двинулся по Коловратской улиц, разгонять ‘демократовъ’, и цлый ружейный залпъ влетлъ въ окна Чешекаго Музея, гд думали найти членовъ създа: библіотекарь Ганка уцллъ только потому, что во время усплъ отойти отъ окна. Толпа студентовъ осаждена была въ Каролинум, взята въ плнъ и осыпана оскорбленіями. Прага вооружилась, кто чмъ могъ, городъ покрылся баррикадами, народъ, еще въ первый разъ прибгнувшій къ этому революціонному средству, защищалъ ихъ съ храбростью отчаянія, противъ которой войска ничего не могли сдлать. Такъ olio нсколько дней, войска, везд отбиваемыя отъ баррикадъ, перешли наконецъ окольными путями на Малую Страну и начали правильную осаду ‘Стараго Мста’. Въ то время, когда противъ города направлено было страшное бомбардированіе, распространившее ужасъ по всей Праг, на одной изъ первыхъ станцій желзной дороги къ Вн происходила гнусная сцена: отрядъ австрійскихъ гусаръ остановилъ поздъ, въ которомъ узжало изъ Праги много ея случайныхъ постителей, бжавшимъ отъ безпорядка, благородные гусары напали на обезоруженныхъ путешественниковъ, убивали ихъ на станціонномъ двор и въ вагонахъ. Въ Праг студенты собрались въ Клементинумъ, храбро защищали баррикады у башни, ведущей на мостъ, и отвчали на ядра дятельнымъ ружейнымъ огнемъ, который унесъ едва ли не боле враговъ. Силы были однако далеко не ровны, горожане начали переговоры, которые окончили наконецъ враждебны’ дйствія. Арата объявлена была въ осадномъ положеніи, начались арестами и допросы, въ Градчинъ забирали множество людей, которыхъ указывали Виндишгрецу усердные реакціонеры. Конституція еще существовала, свобода и новыя права не были еще отняты, но наглое употребленіе кулачнаго права — со стороны представителей правительства — уже показывало, что конституція, доставшаяся такъ дешево, не общаетъ прочнаго существованія. Съ тхъ поръ лучшіе люди общества постоянно находились между страхомъ и надеждой. Весь ходъ событій того времени только подтверждалъ ихъ печальныя сомннія: ихъ радовало созваніе внскаго или кромрижскаго сейма, но путало реакціонное министерство, они съ удовольствіемъ видли побды Елачича и освобожденіе хорватъ, но предчувствовали, что эти побды только поддержатъ старый абсолютизмъ. Для защиты правъ своей народности отъ нмцевъ и мадьяръ, славяне должны были защищать австрійскій принципъ, который они сами ненавидли не меньше либеральныхъ нмцевъ и венгровъ. Ихъ собственная слабость длала для нихъ необходимымъ какую нибудь точку соединенія, и она представлялась имъ тогда въ габсбургскомъ дом. Для революціонной части венгровъ и нмцевъ это давало еще больше поводовъ смотрть на славянское дло съ досадой и ожесточеніемъ.

Первый славянскій създъ разошелся, не успвши связать прочнымъ актомъ договора о народномъ соединеніи австрійскихъ славянъ. Дло осталось въ томъ же положеніи, какъ ‘ прежде, но депутаты не теряли еще духа: ‘пражская буря вырвала у нихъ перо изъ рукъ, — говорили они тогда, — но не вырвала изъ души ихъ предпріятія. Пражская буря загремла надъ създомъ, чтобы согнать съ славянскаго солнца послднія тучи, которыя закрывали его до сихъ поръ. Посланцы разошлись, чтобъ сказать своимъ народамъ, что они видлись и сговорились съ братьями, что потокъ вковъ и давняя разрозненность не стерли печати сходства нашихъ языковъ такъ, чтобы мы уже не могли, каждый на своемъ язык, взаимно понимать другъ друга, что такимъ образомъ уничтожается главнйшее препятствіе общаго сеймованья, что потребности, намренія и цли у всхъ насъ одни и нераздльны, что мы вс должны стоять за одного и одинъ за всхъ, если хотимъ добыть себ полнаго обезпеченія своихъ правъ, что мы должны быть согласны, изгладивши изъ своихъ мыслей всякую намять старыхъ домашнихъ споровъ, что мы должны быть братьями, равными братьями отъ одной матери, между которыми нтъ перворожденнаго’. Депутаты, оставшіеся въ Праг, сошлись въ послдній разъ 16-го іюня, и когда пражская битва началась снова и продолженіе засданій было уже невозможно, они объявили славянскій създъ отложеннымъ на неопредленное время, чтобы въ бодре благопріятную пору окончить то, чего нельзя было кончить на первомъ създ. Надежда на боле счастливое свиданіе утшала славянскихъ посланцевъ: скоро ли она можетъ осуществиться, принесетъ ли австрійскимъ славянамъ пользу первый тяжелый-политическій урокъ, поддержитъ ли ихъ братская любовь и согласіе — мы побудемъ загадывать, но желая имъ всякаго добра, какого они себ желаютъ, мы къ сожалнію не можемъ вывести изъ ныншняго ихъ Положенія возможности слишкомъ сангвиническихъ^, надеждъ….

Что же длала въ его время литература? Первое время конституціонной свободы вызвало сильное патріотическое движенье въ чешскомъ обществ, народность въ первый разъ была признана положительнымъ образомъ и она дйствительно вдругъ выросла въ это время. Образовалось нсколько чешскихъ политическихъ клубовъ, появилось нсколько политическихъ газетъ, по-чешски заговорили даже т, кто прежде не обнаруживалъ къ этому языку большой привязанности. Поздне, когда славяне поднялись, какъ высшая сила, сокрушавшая венгерцевъ, даже въ Вн славянскій элементъ обнаружился очень сильно, какъ никогда прежде. Свобода книгопечатанія дала особенный интересъ литератур: ее наводнили патріотическія псни и книжки, газеты имли успхъ, о какомъ нельзя было бы и думать прежде, ихъ явилось вдругъ очень много и вс были полны патріотическими проектами, разсужденьями объ общественныхъ вопросахъ. Даже чешскія дамы составили полуполитическое общество и писали въ журналахъ патріотическія воззванія къ славянскимъ соотечественницамъ, возбуждая въ нихъ чувство народности, чтобы преобразовать воспитаніе славянскихъ женщинъ и сдлать ихъ органами народнаго дла. Лучшіе чешскіе литераторы были членами клубовъ, членами славянскаго създа, многіе были потовъ депутатами на кромрижскомъ сейм. Въ этой новой жизни молодаго общества было много проявленій чистаго, безкорыстнаго патріотизма, но оно было, слишкомъ свжо, доврчиво для тогдашнихъ обстоятельствъ, слишкомъ мало опытно въ политическихъ буряхъ. Его открытыя стремленія, чувство правоты, въ которомъ видли они свою защиту, не были въ состояніи обезоружить махинаціи ихъ противниковъ, вообще не разбиравшихъ средствъ для цли. Журнальной литератур, которая заняла теперь важнйшее мсто въ общественной дятельности, предстояла необходимая и трудная задача — датъ обществу и особенно большой народной масс необходимое политическое образованіе, объяснить смыслъ событій и указать, къ чему должно стремиться и чего требовать. Чешскія газеты исполняли эту задачу боле кш мене удачно, сколько было въ ихъ силахъ, и важнйшая заслуга въ этомъ отношеніи принадлежитъ одному изъ даровитйшихъ людей того времени, о которомъ мы считаемъ нужнымъ сказать подробне,— Карлу Гавличку. Его ‘Народныя Новины’ имли огромный успхъ, и до сихъ поръ остаются любимымъ, хотя и запрещеннымъ чтеніемъ. Имя Гавличка повторяется съ уваженіемъ всми чоівскими патріотами, они помнятъ и должнымъ образомъ цнятъ его неистощимую энергію, которая въ пользу дла свободы боролась съ препятствіями и преслдованьемъ до послдней возможности. Реакція послднихъ годовъ подвергла строгому запрету имя талантливаго писателя и чехи до сихъ поръ не имютъ хорошей біографіи его, я знаю только одну маленькую, помщенную Риттеробергомъ еще въ 1851 году въ любопытномъ его ‘Словар’, теперь также запрещенномъ. Гавличекъ родился въ 1821 году, такъ что въ сорокъ-осьмомъ воду ему было только двадцать-семь лтъ. Вступивши въ молодости въ архіепископскую пражскую семинарію, Гавличекъ своими остроумными выходками, сатирическими стишками и нескончаемой оппозиціей пріобрлъ себ такую любовь своего начальства, что оно не могло дождаться времени, когда освободится наконецъ отъ богослова, подававшаго такія надежды. Семинарская жизнь не приходилась но вкусу и самому Гавличку, и онъ разстался съ своими наставниками и начальниками, къ обоюдному удовольствію. Онъ отправился потомъ въ Москву, гд нсколько лтъ занималъ мсто гувернера, если не ошибаемся, у г. Шевырева. Въ Москв талантливый славянинъ прилежно изучалъ русскую жизнь, общественныя отношенія, литературу, между прочимъ здсь произвелъ на него глубокое впечатлніе экзаменъ изъ чешскаго языка и литературы въ московскомъ университет, куда его пригласили, какъ гостя, патріоту-чеху въ высшей степени пріятно было видть, что въ сердц великаго славянскаго народа чешскій языкъ уважался такъ, какъ не уважаютъ его многіе природные чехи дома. Жизнь въ Москв, по отзыву людей, его знавшихъ, была очень важна для его развитія. Критическій, оппозиціонный характеръ ума, составлявшій рзкую особенность его природы, опредлился и установился здсь еще тверже, онъ привыкъ еще сильне ненавидть насиліе, произволъ и всякія стремленія ретроградовъ. По возвращеніи въ Прагу въ 1845 году онъ началъ помщать въ журналахъ свои письма и статьи о Россіи, которыя въ первый разъ врно знакомили чешскихъ читателей съ истиннымъ положеніемъ русской жизни, съ характеромъ русской литературы. Въ т годы наша литература была уже сильно занята общественными вопросами, и Гавличку легко было освоиться съ движеніемъ русской цивилизаціи, которую онъ, какъ и слдуетъ ожидать, понялъ отчасти съ славянофильской точки зрнія. Между прочимъ онъ познакомилъ чешскую публику и съ нкоторыми произведеніями русской литературы, напр. съ Гоголемъ, онъ собирался написать для чековъ русскую исторію…. Статьи о Россіи, которыя онъ продолжалъ и въ послдующихъ своихъ изданіяхъ, показываютъ въ немъ очень хорошее пониманіе предмета, онъ любилъ русскихъ, но не сдлался руссофиломъ. Въ 1846 году Гавличка пригласили быть редакторомъ ‘Пражскихъ Новинъ’ и ‘Пчелы’, которая выходила вмст съ ними. Уже съ этого времени ему удалось сообщить интересъ своимъ изданіямъ, своими занимательными и остроумными статьями онъ пріобрлъ чрезвычайную популярность у чешскихъ читателей. Въ то время австрійская ценсура нсколько смягчилась, и Гавличекъ умлъ вполн этимъ воспользоваться, чтобы пробудить сильне народное чувство и защищать интересы чешскаго общества. Безпрестанныя столкновенія съ ценсурой навлекли наконецъ на него подозрнія и австрійское правительство уже готово было запретить его журналъ, когда мартовская революція совершенно развязала руки смлому журналисту. Онъ принималъ самое горячее и дятельное участіе въ чешскихъ событіяхъ 48—49 годовъ, въ политическихъ и литературныхъ спорахъ чешскихъ патріотовъ съ ихъ противниками и всюду вносилъ свой врный политическій взглядъ и умнье дйствовать. Онъ участвовалъ такимъ образомъ въ Пражскомъ народномъ Выбор, составившемся тотчасъ посл революція для защиты чешскихъ интересовъ, въ Сворности, упомянутомъ уже нами патріотическомъ пражскомъ легіон, былъ членомъ славянскаго създа, внско-кромрижскаго сейма, ‘Славянской Липы’ — чешскаго политическаго клуба въ Праг. Вскор посл мартовскихъ событій, приведшихъ первую конституцію, Гавличекъ, поддерживаемый графомъ Альбертомъ Деймомъ, началъ издавать ‘Народныя Новины’, журналъ, получившій скоро огромное вліяніе на массу чешскаго общества, это безъ сомннія важнйшее изъ славянскихъ политическихъ изданій, когда либо выходившихъ въ Австріи. Во время реакціонной революціи Виндишгреца онъ также не избжалъ преслдованій, былъ арестованъ, но между тмъ онъ отъ многихъ мстъ выбранъ былъ депутатомъ на внскій сеймъ, на сейм онъ былъ дятельнымъ сотрудникомъ Палацкаго и Ригера, наиболе вліятельныхъ чешскихъ представителей, но въ конц сорокъ-осьмаго года воротился опять въ Прагу, чтобы поддерживать правую сторону своимъ вліяніемъ на публику черезъ ‘Народныя Новины’. По разогнаніи кромрижскаго сейма и посл изданія октроированной конституціи 4 марта сорокъ-девятаго года, Гавличекъ напечаталъ такую рзкую критику новой конституціи, заключавшей уже вс смена позднйшей реакціи, что правительство потребовало его къ суду. Это былъ чрезвычайно любопытный и единственный литературно-политическій процессъ, который былъ ршенъ тогда въ Праг судомъ присяжныхъ во время его краткаго существованія. Защиту Гавличка хотлъ взять на себя Ладиславъ Ригеръ, но ему было отказано на томъ основаніи, что хотя онъ и былъ докторомъ правъ, но не былъ земскимъ адвокатомъ. Гавличекъ объявилъ тогда, что явится одинъ передъ судомъ и будетъ защищать себя самъ. Въ зал суда собралось множество публики, любопытство было крайне возбуждено, Потому что имя смлаго писателя было извстно всмъ и каждому. По исполненіи судебныхъ предварительныхъ порядковъ, Гавличекъ началъ свою защиту, онъ говорилъ съ увренностью, съ полнымъ сознаніемъ своей правоты, вполн оправдалъ свой взглядъ на новую конституцію, которой вовсе не сочувствовалъ, и объяснилъ еще подробне, чмъ прежде, печальный смыслъ конституціи, нарушавшей прежнія общанія правительства и открывавшей впереди старую систему безконтрольнаго самовластія. Окончивши защиту, онъ обратился къ судьямъ: судъ присяжныхъ — было новое учрежденіе, еще не вошедшее въ нравы, Гавличекъ воспользовался случаемъ показать великое значеніе этого учрежденія и объяснилъ присяжнымъ ихъ высокую обязанность передъ правымъ дломъ и обществомъ, которое они собой представляютъ. Присяжные объявили Гавличка невиннымъ. Онъ продолжалъ писать по прежнему, обличая правительство и министровъ, нападая на ретроградовъ и реакціонеровъ,— но преслдованія также продолжались: въ апрл онъ былъ оправданъ, а въ іюн военная власть запретила ему изданіе ‘Народныхъ Новинъ’. На этотъ разъ онъ отправился въ Вну и съ большимъ трудомъ выхлопоталъ у министерства позволеніе продолжать изданіе. Скоро потомъ Гавличекъ опять за смлую статью сидлъ подъ арестомъ на Градчин, въ январ пятидесятаго года ‘Народныя Новины’ были окончательно запрещены. Твердый редакторъ не потерялъ однако энергіи и въ томъ же году началъ издавать ‘Слована’ (славянина), впрочемъ уже не въ газетной форм и не въ Праг, гд невозможно было изданіе по случаю осаднаго положенія, а въ Кутной-Гор. Измнивши форму журнала, Гавличекъ конечно нисколько не измнилъ единственнаго возможнаго для него направленія и неутомимо продолжалъ свою полемику, отдльные выпуски журнала иногда запрещали, но издатель все еще пользовался значительной свободой. Наконецъ, когда не было конца этимъ печатнымъ упрекамъ совсти, правительство серьзно вооружилось противъ неумолимаго редактора: въ март 1851 года Гавличку запретили въздъ въ Прагу, потомъ запретили ‘Слована’, потомъ сослали Гавличка въ Тироль…. Тяжелая болзнь не умилостивила его преслдователей, ему позволяли, правда, хать на чешскія воды, но Прагу увидлъ онъ снова только наканун своей смерти.

На судьб этой привлекательной, даровитой личности, какъ будто отразилась вся исторія новйшаго, кратковременнаго освобожденья. Онъ началъ полный желаньями блага своему народу, полный надеждъ на право и свободу, событія скоро заставили его задумываться, онъ съ жаромъ возставалъ противъ несправедливости, вроломства, совершеннаго надъ цлымъ народомъ, у него была только одна сила — талантъ, и онъ протестовалъ до тхъ поръ, пока у него отняли послднія средства дйствовать. Подъ конецъ Гавличекъ былъ уже одинъ, крпко стоявшій за общественное дло, съ окончаніемъ его литературной дятельности, которой не могли не. отдать справедливости даже враги его, еще раньше смерти Гавличка, тяжелая апатія овладла чешскимъ обществомъ и владетъ имъ до сихъ поръ. Если бы обстоятельства были нсколько боле благопріятны, Гавличекъ помогъ бы чешскому народу сдлать большой шагъ впередъ, для своего времени онъ сдлалъ все возможное, и чешскій читатель до сихъ поръ перечитываетъ старую драгоцнность, ‘Народныя Новины’ и ‘Слована’, подвергшіяся теперь запрету австрійскихъ властей. Талантъ Гавличка былъ именно талантъ публициста, воспитателя общественнаго мннія, это былъ одинъ изъ тхъ людей, которые умютъ говорить съ массой публики и которыхъ она слушаетъ съ полнымъ довріемъ. Вліяніе его мы сравнили бы съ вліяніемъ Блинскаго. Онъ отличался способностью чрезвычайно ясно представлять и просто объяснять всякій встрчавшійся ему вопросъ, это качество длало его прекраснымъ популярнымъ писателемъ. Онъ постоянно шелъ впередъ и совершенствовался, въ каждомъ новою’ положеніи онъ развивалъ новыя силы. Вншнія качества его таланта, легкость изложенія, остроуміе и неподдльный, юморъ увеличивали его вліяніе на массу. Характеръ направленія Гавличка былъ чисто-либеральный, въ лучшею смысл этого слова, при своемъ практическою ум, онъ не стремился къ невозможному, онъ только прекрасно понималъ выгоды того общественнаго устройства, до котораго достигли образованнйшіе народы Европы’ и желалъ, чтобы Австрія получила нчто подобное, чтобы она по крайней мр не уничтожала того, что дала первая конституція 48-го года. Отсюда его безпрестанныя стычки съ австрійскимъ правительствомъ, онъ не прощалъ реакціонному министерству ни одной ошибки, ни одного нарушенія свободы, общанной въ конституціи’ ни одного произвольнаго дйствія,— а тогда, еще къ 48-го года, безпрестанно открывались новыя и новыя покушенія противъ народной самостоятельности — то пражская реакція и закрытіе славянскаго създа, то преслдованіе литературы, то разогнаніе кромрижскаго сейма, та октроированная конституція, то объявленіе ‘свободы’ католической церкви, то славяне, принесенные въ жертву мадьярамъ и т. д. Для твердыхъ и ясныхъ умовъ, какой былъ у Гавличка, никогда не существовалъ фактическій авторитетъ имени, названія, и онъ не увлекался такъ, гд другіе увлекаются очень легко, напр. панславизмъ вновь понималъ онъ чисто практическимъ образомъ, давая ему цны на столько, на сколько онъ можетъ дать положительной, насущной пользы. Археологическій панславизмъ уводящій отъ дла, онъ не прощалъ никому при его малйшихъ претензіяхъ. Вотъ одинъ примръ. Однажды знаменитый Колларъ напечаталъ въ оффиціальномъ Reichszeitung извстіе о стрелицкихъ и ретрскихъ божествахъ, имъ отысканныхъ, Гавличекъ указалъ на нкоторыя крайности въ его разсужденіяхъ и удивлялся, что Колларъ выбралъ подобный журналъ для своихъ статей. Колларъ жолчно отвчалъ за это и Гавлячекъ прочиталъ ему въ ‘Слован’ многозначительное поученіе, въ которомъ объяснялъ, что Колларъ напрасно обращается съ нему, какъ наставникъ къ ребенку, что онъ самъ имлъ нкоторую опытность, и въ заключеніе говорятъ: ‘я очень удивляюсь, какимъ образенъ такой мужъ, какъ панъ Колларъ, авторъ ‘Дочери Славы’, Слованъ, въ ныншнее время иметъ столько досугу, что можетъ осматривать этихъ стрелицкихъ домовыхъ и вдьмъ. По крайней мр для меня теперь каждый живой и ловкій славянинъ, изъ котораго можетъ что нибудь выйти, гораздо миле и важне, чмъ вс старославянскіе боги, сколько ихъ было до сихъ поръ и еще будетъ выкопано или вылито’.— Если же говорить объ опытности, продолжаетъ онъ, то ‘одной только опытности г. Коллара у меня нтъ, именно — чтобы моя статья попадали въ Reichszeitung или ‘Внскую газету’, между тмъ, какъ прежде я написалъ бы ‘Дочь славы’, но если это единственная опытность, которую можно пріобрсти только въ старости, то прошу Бога, чтобы онъ мн не далъ дождаться этой старости’. Остроуміе, часто очень дкое, какъ въ этомъ примр, не покидало его и тогда, когда онъ говорилъ о самыхъ серьзныхъ предметахъ. Его панславистскій взглядъ за Россію не иметъ ничего фантастическаго и сантиментальнаго. Между прочимъ, въ одной стать ‘О русскихъ’, Гавличекъ, раздосадованный нмецкими газетами, — выписавши для эпиграфа извстное мсто изъ Гоголя: ‘Русь, куда стремишься ты?’ и т. д., продолжаетъ: ‘мы знаемъ, что каждаго изъ васъ, кто не хочетъ бытъ нмцевъ, называютъ обыкновенно ‘чтителемъ и поклонникомъ кнута’, и дствительно, не было бы отчего страннаго, еслибы люди, какъ мы, вправду чтили кнутъ и поклонялись ему, потому что русскій кнутъ есть пожалуй единственная вещь, которой боятся эти велико-германскіе журналисты, которые ни въ Бога во вруютъ, ни кром einiges Deutschland никакой справедливости я отчего святаго на свт не знаютъ. Поэтому и я самъ очень ‘часто’ прочитавши какой нибудь нумеръ Ost-deutsche Post (внскій журналъ) и подобныхъ газетъ, съ сердечной радостью смотрю на свой русскій кнутъ, который приметъ себ на вчное воспоминаніе изъ Москвы, я успокоиваюсь: In hoc signo vinces! что по чешски значитъ: когда бы не было этого страха передъ Русью, какъ бы поступили теперь съ нами!’

Однимъ изъ послднихъ трудовъ Гавличка были ‘Нкоторыя повсти» переведенныя имъ съ французскаго и изданныя въ Кутной-Гор. ‘Читателю’ которому покажется страненъ титулъ этой книжки,— говоритъ онъ въ предисловіи,— ‘мы должны объяснитъ, что причиной такаго заглавія ныншнія обстоятельства, которыя помшали намъ выставить на книжк имя сочинителя. Это одинъ изъ превосходнйшихъ умовъ вообще и признанный первый писатель Франціи, одно имя это, если бы мы поставили его въ заглавіи, дало бы нашимъ противникамъ поводъ къ преслдованію этой книжки, содержаніе которой, какъ увидитъ каждый прочитавши ее, самое невинное…’ Наконецъ, для объясненія всмъ тмъ, которые все, соединенное съ нижеподписаннымъ именамъ (Гавличка), привыкли преслдовать не обращая вниманія на содержаніе, прибавлю, что вс повсти, помщенныя здсь, я заимствовалъ изъ изданія сочиненій этого автора, которое вышло въ Вн въ 1810 году, слдовательно въ абсолютныя времена’. Это были повсти Вольтера.

Время чешской свободы длилось недолго, покореніе Венгрія окончательно возвратило австрійскому правительству его прежнюю увренность и прежнія тенденціи. Когда разогнаніе кромрижскаго конститутивнаго сейма обошлось безъ всякихъ послдствій, правительство увидло, что ему нечего опасаться либерализма, еще не созрлаго. Начался тотъ порядокъ внутренней австрійской политики, который, его партизаны называютъ Neugestaltung Австріи. Конституціонныя права 48-го года пали, и въ настоящую минуту, господствуетъ statu quo ante. Ущербы и внутреннія прорхи, причиненныя старой бюрократіей, ныншняя система ‘поставки заново’, исправляетъ съ помощью той же бюрократіи. Баронъ Чрнигъ, издавшій въ прошломъ году толстый оффиціальный панегирикъ новой систем, увряетъ, что въ ней заключается истинная потребность и истинное благо австрійскихъ народовъ, но теперь, напримръ, Ломбардія упрямится понять это благо и не удовлетворяется владычествомъ новйшей бюрократія, Венгрія опять недовольна и Кошутъ въ своей новой брошюр утверждаетъ, что она уже готова на вторичную борьбу, славянская жизнь снова подавляется — до новаго взрыва, въ неминуемости котораго увряютъ многіе.

Таково ближайшее прошедшее и настоящее общественной жизни и чешскаго движенья, съ которыми я долженъ былъ познакомиться въ Праг. Общій видъ ея теперь говоритъ уже, что нмецкое начало одержало верхъ, въ союз съ правительственнымъ вліяніемъ. Въ 48 и 49 годахъ Прага сдлалась на время почти исключительно чешскимъ городомъ, любовь къ народности вспыхнула ярче, чмъ когда либо, въ обществахъ слышался только чешскій языкъ. Вмст съ реакціей воротилось и преобладаніе нмецкаго языка въ обществ, въ театр, въ администраціи и т. д., онъ вводилъ опять мало по малу, какъ проходило патріотическое одушевленіе. Въ чешской ‘Бесд’ въ Праг, основаніе которой въ 1846 году было чуть не побдой для чешской народности, мы слышали нмецкій языкъ очень часто. На чешскихъ большихъ балахъ зимой, ни которыхъ прежде исключительно долженъ былъ господствовать чешскій, славянскія двы и дамы уже позволяютъ себ сильныя отступленія отъ правила: чехи теперь вообще обвиняютъ прекрасную половину своего общества въ легкомысленномъ увлеченіи нмецкой модой. Наиболе горячіе и ревностные защитники народности находятся, разумется, въ литературномъ кругу и въ людяхъ, стоящихъ къ нему ближе, въ класс учителей, особенно въ людяхъ, видвшихъ 48-й годъ, между молодежью университета патріотическія стремленія также сильны. Въ чешской привязанности къ народному длу очень часто проглядываетъ оттнокъ панславизма, имющаго у чековъ конечно боле преданій, чмъ у какого нибудь другаго славянскаго племени, до послдняго времени чешская словесность едва ли не боле всхъ заботилась о литературной славянской взаимности. Чехи много переводятъ съ другихъ славянскихъ нарчій, въ Праг получается значительное количество славянскихъ журналовъ, кром австрійскихъ, также польскія, русскія, даже болгарскій изданія. Для театра есть переводы польскихъ и сербскихъ пьесъ, передлываются иногда русскія вещи. На двухъ или трехъ концертахъ, которые давали любители въ чешской ‘Бесд’ прошлую зиму, мн пріятно было услышать русскую музыку Глинки, Варламова, Алябьева, зотя и съ переводнымъ чешскимъ текстомъ. Я долженъ прибавить, что я имлъ также удовольствіе нсколько разъ слышать одну изъ молодыхъ и талантливыхъ пражскихъ пвицъ, которая прекрасно пла русскія и малорусскія псни и романсы на ихъ подлинномъ язык…. Между пражскими литераторами, особенно молодыми, знаніе славянскихъ нарчій довольно распространено, число переводчиковъ, напримръ съ русскаго значительно велико, и нкоторые изъ никъ прекрасно выполняютъ свое дло: назовемъ мастерскіе переводы Бенддя изъ Пушкина, покойнаго Гавличка изъ Гоголя, Томичка изъ Тургенева, не упоминая о другихъ. Иныя даже хорошо владютъ другими нарчіями, напр. почтенный, библіотекарь Ганка безъ труда пишетъ по-русски, Риттерсбергъ владлъ польскимъ языкомъ, какъ роднымъ. Между пражской молодежью, никогда не бывавшей въ Россіи и, мало видвшей русскихъ, я встртилъ нсколько человкъ, очень порядочно говорившихъ по-русски. Самымъ любопытнымъ образомъ мн случилось увриться въ панславистскомъ настроеніи молодежи на новый годъ. Вечеромъ я отправился сначала въ оффиціально признанную чешскую ‘Бесду’, но тамъ, явились только немногіе изъ обыкновенныхъ постителей, было довольно мрачно и я, часовъ въ одиннадцать отправился съ молодымъ пріятелемъ — чехомъ въ одинъ нсколько демократическій ‘гостинецъ’ (ресторанъ, трактиръ), куда обыкновенно собирается обдать и ужинать небогатая штудирующая и другая молодежь. Мой пріятель общалъ, что мы проведемъ тамъ время гораздо веселе. Дйствительно, мы еще издали заслышали чешскія псни, въ большой, задымленной сигарами зал, мы застали многочисленное общество, сидвшее за столами съ кружками пива, съ бутылками мельницкаго и жерносцкаго. Опять начались чешскія псни, и пвцы цлой залы, полузнакомые или даже вовсе незнакомые другъ съ другомъ, составляли замчательно согласный хоръ. Пли ‘Hora vysokа’. ‘Koukej’ и другія веселыя чешскія псни. ‘Слушайте, это хорватская’, сказалъ мн мой чичероне, затмъ слдовала моравская, он были знакомы цлому хору. Явился для дополненія сцены и полицейскій наблюдатель австрійскихъ интересовъ, но присутствіе его на остановило праздника. Пропли польскую псню, провозгласили ‘здравіе’ Краледворской рукописи и Ганки и регеst Krava’ — переводъ Kuh, фамилія редактора австрійской газеты въ Праг, начавшей очень неприличную полемику противъ чешской литературы, о чемъ мы разскажемъ посл, затмъ слдовало громогласное: at’zije Palacky, имя пользующееся великимъ уваженіемъ, тосты принимались очень единодушно. Въ 12 часовъ встртили новый годъ и запли: ‘hej Slovane,’ славянскую Марсельезу, потомъ старую гусситскую псню’ об наполненныя выраженіями чешскаго патріотизма. Эти искреннія увлеченія убждали майя, что апатія и усталость не въ конецъ одолли чешское общество, что молодые его члены, на которыхъ оно должно надяться, не похожи на тхъ, кто предпочелъ зарыться въ книги или погрузиться въ окончательное бездйствіе. Незнакомые подходили ко мн, какъ къ ‘руссу’ и чокались со мной при патріотическихъ славянскихъ тостахъ: ‘at’ziju Slovane,’ было послднее шумное восклицаніе, когда я оставилъ наконецъ милое общество: оно еще продолжало веселиться. Австрійская полиція вроятно получила на другой день точный рефератъ о panslawistschen Umtrieben.

Эта часть администраціи довольно дятельна. Оффиціальное господство принципа grosses und einiges Oesterreich длаетъ всякій мстный патріотизмъ подозрительнымъ, потому что онъ прямо противорчитъ этому началу, а понятно, что въ Австріи только и можетъ существовать мстный патріотизмъ: какимъ образомъ чистый славянинъ можетъ остаться врнымъ оффиціальному началу, когда оно заставляетъ его любить не родину, а какое-то фантастическое отечество, гд онъ все-таки чужой везд, кром своей настоящей родины, когда оно заставляетъ его считать дорогимъ соотечественникомъ нмца, который надляетъ его своей нетерпимой и безжизненной бюрократіей и угнетеніемъ, мадьяра и итальянца, съ которыми онъ ничего общаго не иметъ. Поэтому внимательная полиція иметъ много дла и прилежно смотритъ за чешскими патріотами, если въ кофейн собирается нсколько чешскихъ литераторовъ и молодежи, начинается между ними нсколько оживленный разговоръ, вы можете быть уврены, что гд нибудь около уже присосдился названный поститель и слушаетъ. Этотъ способъ узнавать общественное настроеніе считаютъ боле удобнымъ, чмъ свободная ценсура, державшаяся нсколько времени посл 48-го года. Нтъ ничего удивительнаго, что общественное мнніе, прошедшее черезъ такой проводникъ, получается въ совершенно искаженномъ вид, а власти, въ постоянномъ недоразумніи съ обществомъ, боле и боле возстановляются противъ чешскихъ патріотовъ. Если чехи боятся правительства, то и оно боится ихъ, кажется, не меньше, когда на чешскомъ театр приготовлялись одинъ разъ живыя картины изъ чешской исторіи, то полиція сочла нужнымъ опрашивать позволенія въ Вн. Въ январ ныншняго года умеръ графъ Вальдштейнъ, президентъ Чешскаго Музея: этотъ оффиціальный президентъ вовсе не былъ жаркимъ покровителемъ народности, но все-тпки мы слышали, что изъ Вны запретили выбирать новаго (можетъ быть такого же?) главу Музея. Почему? неужели потому, какъ говорятъ, чтобы не дать случая къ многочисленному собранію членовъ патріотическаго учрежденія? Господствовавшая система недоврія можетъ, безъ сомннія принести для правительства боле горькіе плоды, чмъ либеральное управленіе, какого требовала-бы справедливость въ отношеніи къ славянамъ, все-таки спасшимъ правительство въ тяжелое для него время. Въ слдствіе подозрительности австрійскаго правительства упала наконецъ и литература, политическія газеты, основавшіяся съ 48-го года, исчезли вс, кром оффиціальныхъ, влачащихъ жалкое существованіе. Значительная кауція, которая требуется отъ политической газеты, стала въ рукахъ правительства самымъ лучшимъ средствомъ убить чешской публицизмъ, потому что литературный кругъ у чековъ очень небогатъ. Ценсура строга сколько только возможно, какъ извстно, ценсура въ Австріи не превентивная, она судитъ книгу уже тогда, когда она отпечатана, и ея гнетъ становится оттого тмъ тяжеле. Превентивная ценсура по крайней мр избавляетъ автора отъ издержекъ изданія, въ Австрія изданіе, не подходящее подъ ценсурныя правила, конфискуется у издатель терпитъ убытокъ необходимо. Понятно, какъ онъ долженъ быть остороженъ, какъ онъ будетъ бояться напечатать сколько нибудь смлое слово: никакой законъ не даетъ столько произвола въ руки судьи, какъ ценсурный, отпечатанную букву онъ можетъ судятъ, какъ ему угодно, она не можетъ защищаться. Само собою разумется, что ценсур подвергаются и ввозимыя книги: могъ случалось видть и нкоторыя распоряженія касательно ввозимыхъ книгъ отъ внской Oberste Polizei-Behorde, списки ея могли бы служить хорошимъ продолженіемъ старинныхъ индексовъ librorim prihobitorum. Въ новйшіе индексы входятъ и нмецкія книги, изданныя въ Германіи, и польскія, и даже нкоторыя русскія. Положеніе литературы въ слдствіе того довольно печально: стоитъ сравнить то, что пишется теперь, съ тмъ, что писалось напримръ въ 1860, не только 1848 году, чтобы оцпить вліяніе ценсуры. Эта неестественная молчаливость нагоняетъ на литературу страшную скуку: ни одинъ важный вопросъ, занимающій въ душ всхъ образованныхъ славянь, не можетъ быть разбираемъ печатно, ученые удаляются въ сухую археологію, занимаются чисто спеціальными, безразличными вопросами, легкая литература вертится на любовныхъ псенкахъ и поэмкахъ, на невинныхъ повстяхъ. Нмцы, не любящіе чешскаго движенья и импонирующіе своей образованностью, не имютъ никакого права говорить теперь, что они даютъ чехамъ и славянамъ вообще machtige deutsche Bildung, если только хотятъ быть справедливы: это образованіе останавливается на австрійской границ, которой давно уже не переступаетъ смлая нмецкая наука настоящаго времени, наука, разбивающая старые предразсудки, авторитетъ и идолы.

Со стороны нмцевъ, даже не правительственныхъ, до сихъ поръ продолжается продолжается вражда, которая прежде встрчала первые попытки чехизма. Событія сорокъ осьмаго года еще боле раздули непріязнь нмцевъ, когда они увидли нсколько побдъ славянскаго начала, когда увидли энергическое сопротивленіе чешской партіи участвовать въ общеснмецкомъ сейм, съ другой стороны на славянъ упало и обвиненіе, что они поддержали абсолютизмъ и дали средства для позднйшей реакціи…. Австрійскія и германскія газеты до сихъ поръ говорятъ о славянскихъ длахъ съ жолчью, panslawisatische Umtriebe не сходятъ у никъ съ языка, признаемся, мы не понимаемъ хорошенько, чего боятся нмцы при ныншнемъ положеніи вопроса. На каждый панславистскій фактъ смотрятъ они черезъ стекло, увеличивающее въ десятеро, объ изданіи ‘Паруса’ я прочиталъ напримръ слдующее извстіе въ Кельнской газет, въ которую писалъ ея корреспондентъ изъ Парижа: ‘одинъ мой пріятель, только что вернувшійся изъ Россіи, не можетъ наговориться о панслависткихъ стремленіяхъ въ Россіи. Никогда панслависты не были такъ дятельны, какъ именно теперь. Съ новаго года будетъ выходить въ Москв новый панславистскій журналъ, подъ названіемъ ‘Парусъ’, онъ долженъ заключать оригинальныя статьи на всхъ славянскихъ нарчіяхъ (!). Въ древней столиц царей уже находятся редакторы съ береговъ Дуная, Дравы и Савы, и будутъ участвовать въ веденію обширнаго предпріятія. Въ Германіи панславистская пропаганда, кажется, также дятельна (!), говорятъ объ основаніи типографіи въ Берлин (!). Штудирующая молодежь построена очень панславистически,’ и т. д.

Этого враждебнаго чувства нмцы и не думаютъ скрывать. Въ конц прошлаго года, передъ моимъ пріздомъ въ Прагу, между нмцами и чехами начался литературный споръ, въ которомъ нмецкіе журналисты съ замчательной наглостью выразили свои антиславянскіе взгляды. Мы разскажемъ главные факты этой полемики, возмущающей весь чешскій литературный міръ и всхъ образованныхъ людей въ Праг, и королю опредляющей ныншнія чешскія отношенія. Споръ шелъ по поводу древнихъ памятниковъ чешской литературы. Я упоминалъ уже прежде, что замчательнйшій изъ нихъ по древности, ‘Любушинъ Судъ’, своими чертами старины, неожиданными для тогдашнихъ ученыхъ, поднялъ сомннія въ Добровскомъ, а литературная нетерпимость заставила сомнваться Комитера, и вслдъ за этими громкими именами славянской науки явились и другія скептики, считавшіе своя сомннія за верхъ ученаго критицизма, въ род того, какъ у насъ скептики двадцатыхъ годовъ сомнвались въ Нестор, не врили въ существованіе Святослава и т. п. Въ послднее время извстный въ чешско-нмецкой литератур г. Ганумъ, издававшій въ прошломъ году неудачные ‘Критическіе Листки’, нсколькими фразами также выразилъ мнніе, что наука не должна слишкомъ довряться древнимъ памятникомъ чешской литературы. Я сказалъ уже, что посл превосходнаго критическаго изданія Шафарика и Палацкаго надобныя подобныя обнаруживаютъ уже не тонкость, а скоре тупость критической способности у тхъ, кто продолжаетъ стоять на скептической точк зрнія. Въ конц прошлаго года эти новыя сомнніе подхвачены были нмецкой газетой въ Праг ‘Tageabote aus Boehmen’, редакторъ которой д-ръ Кугъ (Kuh) не принадлежитъ къ числу людей, благосклонныхъ къ чешской народности. Въ ‘Тагесбог’ появился цлый рядъ статей неизвстнаго автора подъ ршительнымъ заглавіемъ: Handschivflitche Lugen usd palatographische Wahrheiten, т.е. статья имли цлью высказать палеографическія истины о подложныхъ рукописяхъ, изъ которыхъ будто бы состоитъ древнйшая чешская литература. Въ Праг приготовлялся въ то время правздникъ по поводу открытія памятника Радецкому, тамъ собрались вс высшіе члены правительства, которымъ можетъ быть вздумалось-бы поинтересоваться чешской литературой, и въ это самое время (въ октябр 1856) ловкій редакторъ ‘Тагесбота’ предложилъ читателямъ своего журнала свое или чужое произведеніе, принятое съ великимъ удовольствіемъ нмецкими противниками чеховъ,— гд чешская древность объявлена была безстыднымъ подлогомъ, знаменитыя имена чешскихъ ученыхъ поставлены рядомъ съ именами поддлывателей и обманщиковъ. Неизвстный авторъ заводитъ рчь отъ Дюпуаза, выдававшаго недавно свой топазъ за первый алмазъ въ мір, отъ Макферсона, разсказываетъ новйшую литературную исторію, надлавшую шуму въ послдніе годы, о грек Симонид, поддлавшемъ или сочинившемъ цлый рядъ произведеній мнимо древней греческой литературы,— все это для того, чтобы перейти потомъ къ Ганк, какъ къ открытому уже поддлывателю чешскихъ памятниковъ, какъ извстной праматери (Stamnratter) неопредленнаго числа подлоговъ, появившихся съ 1817 года. Авторъ, по словамъ его, не боится поднимать дло уже поршенное, и вмст съ двумя-тремя сомнительными и неважными памятниками осуждаетъ на погибель ‘Любушинъ Судъ’ и ‘Краледворскую рукопись’: памятники эти конечно льстятъ національному чувству и это объясняетъ успхъ подлога, но строгая критика не удовлетворяется ими и по всмъ отношеніямъ — палеографическому, историческому и литературному, должна наконецъ изобличить явную дожъ. Авторъ съ стсненнымъ сердцемъ ‘поднимаетъ руку на пресловутыя сокровища, чтобы этой жертвой очистить духовную атмосферу чеховъ.’ Движимый этакъ благороднымъ желаніемъ, онъ выступаетъ противъ Ганки, или врне противъ цлой школы, въ которой онъ называетъ также Палецкаго и Шафарика,— чтобы раскрыть публик глаза на недостойный обманъ: эта школа, по словамъ его, завела правильную фабрикацію древнихъ рукописей, провозглашаетъ о нихъ на весь славянскій міръ и потомъ выгодно пользуется своимъ обманомъ.

Такова была сущность обвиненій, взведенныхъ неизвстнымъ авторомъ на чешскую древность и на Ганку. Чеки давно не видли подобной наглости въ своихъ противникахъ, увряющихъ, что они приносятъ къ славянамъ образованіе и гуманизмъ. Оскорбленіе нанесено было явно, именно въ то время, когда подобный скандалъ могъ всего боле занять общество: когда собрались въ Праг люди, движущіе судьбами Австріи, имъ представляли движенье чешской народности, какъ плодъ интриги, которая должна быть наката общественнымъ мнніемъ, первые люди чешской націи изображены, какъ шарлатаны и обманщики. Полемика дйствительно заинтересовала тхъ, на кого тутъ между прочимъ разсчитывали: министръ внутреннихъ длъ г. Бахъ, при посщеніи Музея, обратилъ особенное вниманіе на памятники, о которыхъ шла рчь, и долго ихъ разсматривалъ… Но дло выходило уже изъ границъ литературной полемики, и Ганка не нашелъ лучшаго средства отвчать на клевету, какъ предоставивши споръ на ршеніе — суду: онъ началъ литературный процессъ противъ редактора ‘Тагесбота’, какъ противъ клеветниуа: процессъ, слдствіе тянутся уже мсяца четыре,— можно ожидать, что правительство, пожалуй, оправдаетъ г. Куга. Но общество возмутилось фактомъ, и Палацкій, задтый косвенно, какъ одинъ изъ, издателей ‘Любушина Суда’, первый сильню и рзко отвчалъ ‘Тагесботу’. Такъ какъ неизвстный рыцарь ‘безъ страха, но не безъ укора’, выступалъ съ мнимо-учеными пріемами и старался доказать свои сомннія, то нужно было очистить вопросъ и съ этой стороны, и Палацкій (въ нмецкой пражской газет ‘Bohemia’) коротко, но совершенно достаточно объяснилъ дло, доказавши въ тоже время о ученую неопытность непризнаннаго скептика и недобросовстность его, свойственную литературному гамэну. Редакторъ ‘Тагесбота’ сдлалъ въ своемъ журнал реплику на первую статью Палацкаго, упрекая ея автора за недостатокъ спокойнаго взгляда и за подозрніе и презрніе, которыя редакторъ думалъ найти противъ себя въ словахъ чешского историка. Палацкій и не думалъ опровергать его упрековъ, изъ приводимыхъ нами словъ Палацкаго читатель увидитъ, какую роль даетъ онъ редактору и какой смыслъ для чешскаго общества имла эта археологическая полемика.

‘— Г. Кугъ съ нкотораго времени все тсне и тсне пристаетъ къ извстной, не совсмъ ‘мирной’ партіи, которая вторгается во вс органы общественнаго мннія въ Германіи, и которая,— я не могу выразиться иначе,— сетъ національную ненависть: она безъ отдыху трудится надъ тмъ, чтобы грубую тему ‘славянинъ отъ природы есть существо, которое только при помощи нмца можетъ сдлаться человкомъ’ — заклеймить, какъ догматъ этнографіи, въ журналахъ, памфлетахъ и даже ученыхъ произведеніяхъ посредствомъ варіаціи in infinitum. Можетъ ли эта партія признать какую нибудь Краледворскую рукопись, такъ громко и краснорчиво опровергающуюся ученіе? Поэтому пускаются въ ходъ вс хитрости софистики, чтобы отстранить этого свидтеля, приходящаго вовсе не кстати: насмшка, недовріе, клевета,— все годится въ оружіе, и г. Кугъ безъ всякой церемоніи, предлагаетъ себя въ истолкователи этой партіи. Безъ достаточнаго основанія, слова его отравляютъ и заподозриваютъ наши лучшія наслажденія, наши лучшія стремленія, и онъ еще недоволенъ, что мы не уважаемъ его за это. Онъ старается отнять у насъ наши драгоцннйшія сокровища. и удивляется, что мы не смотримъ на него спокойно и равнодушно. Онъ представляетъ всхъ насъ вмст, какъ обманщиковъ или обманутыхъ, и мы не должны этимъ оскорбляться! Онъ нападаетъ на наши священнйшіе интересы столь же дерезко, сколько чувствительно, а мы должны принимать его удары съ историческимъ спокойствіемъ и объективностью. Его пріятели и товарищи спшатъ прозвонить съ кликами побды объ его изреченіяхъ и подвигахъ (см. Allgem. Zeit. 3 ноября), а мы, мы должны съ кротостью агнца терпть и молчать… Я заключу мои слова замчаніемъ, что боле уже не буду принимать никакого участія въ дальнйшемъ спор объ этомъ дл. Противникамъ моимъ позволяется поступать ее мной за это, по ихъ усмотрнію. Благосклонные читатели, я надюсь, согласятся со мной, что я долженъ длать нчто лучшее, чмъ еще дале втягиваться въ драму, въ которой calimniere audacter играетъ такую значительную роль.’

Палацкій въ своихъ статьяхъ коснулся историческаго значенія памятниковъ и объяснилъ, какъ позднйшія изслдованія подтверждали данныя, представляемыя спорными рукописями, онъ указываетъ absurdum въ который впадаетъ невжественный обвинитель, предполагая въ мнимомъ поддлывател знанія славянской древности, языка и исторіи, совершенно невозможныя въ то время, когда славянская филологія длала свои первые опыты, и куда же скрылся тотъ великій поэтическій геній, который такъ чудно угадывалъ древность и могъ создать такія дивныя произведенія, какъ псни Краледворской рукописи? Въ сущности скептицизмъ стоилъ опроверженій, но чешскіе ученые, какъ видитъ читатель, имли дло съ весьма злонамренными судьями, и они снова объяснили пямятники, приложивши къ нимъ результатъ современнаго положенія науки. Профессоръ Станекъ произвелъ новыя химическія изслдованія надъ рукописью ‘Любушина Суда’, профессоръ Гатталь, въ Prager Zeitung и въ ‘Часопис’ Чешскаго Музея весьма удачно объяснилъ филологическія особенности памятника, докторъ Герменсгильдъ Иречекъ напечаталъ въ ‘Свтозор’ очень любопытное изслдованіе объ исторической и юридической сторон ‘Любушина Суда’. Краледворская рукопись почти не упоминалась при этомъ: она уже много разъ была объяснена совершенно удовлетворительно, и сомннія неизвстнаго памфлетиста обнаруживали только или его невжество или недобросовстность. Наконецъ очень недурныя статьи написаны были въ защиту ‘Любушина Суда’ въ Oesterreichisches Morgenblatt: здсь объяснена была поэтическая сторона произведенія, потому что и въ ней скептикъ ‘Тагесбота’ находилъ много подозрительнаго, между прочимъ за знаменитую фразу — ‘не хвально намъ въ нмцахъ искать правду….’ Во всхъ этикъ изслдованіяхъ не только опровергнуты вс сомннія, какія только могъ выставить недоброжелательный взглядъ неизвстнаго чехода (Cnechenfresser, названіе, которое чехи даютъ подобнымъ господамъ), но представлено также нсколько новыхъ любопытныхъ объясненій памятника, напр. въ статьяхъ Гатталы и Иречка.

Въ своей послдней, пятой, стать ‘Тагесботъ’ спеціальне обращается къ Ганк, хотя авторъ рдко называетъ его, но какъ человкъ, нашедшій Краледворскую рукопись, онъ стоитъ одинъ, какъ прямая цль его нападеній. Сказавши, что чешская ‘школа писанія’ (Schreibschule) — подразумвается поддлываніе старыхъ памятниковъ, — процвтала въ девятнадцатомъ столтіи, авторъ продолжаетъ: ‘Процвтали? Конечно, потому что, для того, чтобы не счесть слишкомъ смлымъ мнніе о ея новйшей цвтущей эпох, надобно знать, что между 1820—40 годами, кром указанныхъ выше памятниковъ, она создала столько старо-чешскихъ рукописей, что могла производить ими формальную вывозную торговлю съ одной сверной столицей, особенно интересующейся библіотечными цимеліямъ {Примч. Тагесбота: ‘Извстно, что императорская библіотека въ Петербург по литературнымъ драгоцнностямъ или цимеліямъ есть самое богатое собраніе въ свт.’}. Публика не замчала этого давнишняго вывоза старо-чешскихъ рукописей на сверо-востокъ,— вывоза, который старо-чешская школа вела безъ всякаго шума, вроятно для того, чтобы изъ скромности не подать вида, что она хвастливо хочетъ обратить вниманіе свта на свои труды и заслуги: гд дло хвалитъ мастера, если мастеръ не иметъ нужды заботиться о похвалахъ…. Нтъ сомннія, что старо-чешская школа организовала свою дятельность самымъ обширнымъ образомъ и стремительно развила свою свою производительность. Кто между всми нами, не посвященными въ школу, можетъ проникнуть въ тайны этой производительности? Кто можетъ съ точностью означить границы, гд прекращается система ея обмановъ? Кто можетъ опредлять цифру ея литературныхъ поддлокъ? Кто можетъ поручиться за то, что сказанная школа не состоитъ ко всмъ съ 1817 г. появившимся старо-чешскимъ рукописямъ въ отношеніи къ общей, хотя и безыменной праматери? Да, мы должны открыто — хотя съ стсненнымъ сердцемъ — высказать это здсь: Краледворскіе сокровища не только не стоятъ вн этихъ подозрній,— которыя даетъ намъ, даже налагаетъ на насъ, аналогія прежнихъ примровъ, мы должны, хотя и неохотно, но тмъ не мене высказать: могущество этой аналогіи поколебало въ нашихъ глазахъ честь Краледворской рукописи….’ Авторъ дошелъ въ этихъ словахъ до послдняго нелпаго вывода изъ своей теоріи и на немъ мы остановимся въ нашемъ перевод. Изъ горячихъ словъ Палацкаго, приведенныхъ нами выше, читатель увидитъ, до какой степени оскорбительно было все это для чешскаго патріота: подобно припомнить вчную вражду нмцевъ, трудное положеніе общества, лишеннаго свободнаго голоса, униженіе національности, чтобы понять, почему обвиненія литературнаго гамэна, которыя можно было бы въ другое время оставить безъ вниманія, такъ тяжело отозвались въ сердц чешскихъ патріотовъ. Они знали, что словами этого скептика говоритъ цлая партія людей, не соглашающихся признать въ чех, какъ чех, даже обыкновеннаго человческаго достоинства, подобные люди, если бы представился случай, стали бы и въ другой, боле важной сфер дйствовать противъ чеховъ съ той же терпимостью и добросовстностью. Чтобы покончить съ этими обвиненіями, мы осмливаемся, если еще не поздно, пригласить къ окончательному объясненію дла и тхъ, кого въ Петербург касаются слова ‘Тагесбота’ о торговл старо-чешскими рукописями: пусть будетъ, передана на судъ общественнаго мннія истина дла, навлекшаго столько несправедливостей на мирные патріотическіе труды чешскихъ ученыхъ.

Мы перейдемъ теперь къ боле веселымъ подробностямъ,— заканчивающимъ въ послднее время исторію этой полемики. Когда ученые исполнили главное, до очевидности объяснили достоинство своихъ древнихъ памятниковъ, явилась на сцену шутки, чтобы окончательно наказать непризнаннаго скептика. Редакторъ Кутъ, за безыменностью автора, принимаемъ былъ вообще за сочинителя статей ‘Тагесбота’: студенты, встрчая новый годъ, прокричите ему: ‘pereat Krava’, другіе припомнили еврейское происхожденіе автора,— пражскіе евреи не пользуются особенной любовью чеховъ, почему что замчено, что изъ обнмеченныхъ евреевъ выводятъ самые ревностные чеходы,— и вс обстоятельства спора дали поводъ къ разнымъ выходкамъ противъ неизвстнаго рыцаря, иногда очень забавнымъ. Противъ Куга спеціально вооружился юмористическій журналъ ‘Рюбецаль’, родъ пражскаго Кладдердача, онъ тогда только что началъ выходить, и въ одномъ изъ первыхъ нумеровъ помстилъ слдующее извстіе объ отличіи, данномъ неизвстному писателю:

‘Нюренбергскій музей (извстный музей съ нмецкими древностями) ршилъ поставить прочный памятникъ уже совершившемуся факту открытія подложности Краледворской рукописи. ‘Тагесботъ’ за 1858 годъ будетъ тамъ поставленъ въ драгоцнномъ переплет изъ свиной кожи, и въ зал библіотеки повшенъ будетъ портретъ въ настоящую величину побдоноснаго опровергателя рукописи, между Моисеемъ Мендельсономъ и Бенъ-Маймонидесомъ. Какъ говорятъ, въ Прагу уже отправился живописецъ Больцъ, по другимъ извстіямъ Эберль, чтобы снять съ натуры портретъ сочинителя извстныхъ статей въ ‘Тагесбот’.

Черезъ нсколько строкъ другаго содержанія стоитъ слдующій avis:

‘Мы рисуемъ не только картины съ животными, коровъ (Kuhe) и т. д.’ Больцъ и Эберль, Thiermaler.

Тотъ же листокъ извщалъ потомъ, что извстная газета предлагаетъ, чтобы на фонтан въ Краледвор, гд поставлена была нсколько лтъ тому назадъ статуя Забоя (чешскаго героя, упоминаемаго въ Краледворской рукописи), помстить другое изображеніе, потому что Забой уже уничтоженъ вмст съ Краледворской рукописью, Забоя могъ бы замтить напримръ уда Маккавей, Мозесъ Монтафіаре или другая подобная знаменитость. Въ слдующихъ нумерахъ ‘Рюбецаль’ продолжаетъ опятъ туже матерію и объявляетъ, что эксредакторъ ‘Критическихъ Листковъ’ г. Ганушъ,— какъ мы замтили, старавшійся прежде навлечь подозрніе на чешскіе памятники, и вслдствіе того навлекшій нкоторыя подозрнія на самаго себя,— во вниманіе своихъ неутомимыхъ трудовъ, назначается ‘почетнымъ’ сотрудникомъ ‘Тагесбота’, ему дается ‘почетное’ сотрудничество потому между прочимъ, что его собственная журнальная дятельность кончилась только убыткомъ издателя…. На конецъ, чтобы уничтожить дурное впечатлніе всей этой исторіи, чехи вздумали устроить патріотическое представленіе въ театр, которое бы имло связь съ ихъ древностью. Положено было приготовить живыя картины изъ одной поэиы Краледворской рукописи: полиція сомнвалась дать позволеніе, потому что думала видть въ этомъ демонстрацію противъ нмцемъ, но изъ Вны позволеніе было дано и 12-го декабря данъ былъ спектакль, въ которомъ были устроены живыя картины изъ ‘Ярослава’. Театръ ломился отъ множества зрителей, спектакль былъ въ высшей степени занимателенъ, живыя картины, проектированныя чешскими художниками, удалюсь превосходно. Одинъ изъ лучшихъ актеровъ чешскаго театра, г. Кодеръ старшій, упомянутый нами прежде, какъ драматическій писатель и романистъ, явился на сцен въ костюм древняго пвца и декламировалъ одну изъ прекрасныхъ поэмъ Краледворской рукописи, разсказывающую о побд надъ татарами. Это рецитированіе прерывалось три раза живыми картинами, которыя чрезвычайно эффектно выполняли разные сцены, описанныя въ поэм. Первая картина изображала гибель монгольской княжны Кублаевны съ ея свитой, во второй представимы были утомленные боемъ и отдыхающіе чешскіе воины, на третьей пораженіе татаръ у Оломуца. Картины были обдуманы и выполнены съ большимъ искусствомъ, вся публика была въ единодушномъ восторг: ей дорого было одно изъ немногихъ національныхъ удовольствій, какія еще уцлли для нея.

Такимъ образомъ споръ приходилъ къ разршенію, неизвстный авторъ статьи скрывался отъ насмшекъ и презрнья и уже не поддавалъ голоса въ ‘Татеебот’. Только изрдка появлялись въ Кльнской газет корреспонденціи изъ Праги, весьма нелюбезно относившіяся къ этому вопросу и чехамъ, и повторявшія старую клевету. Когда нельзя было доказать, что Ганка сочинилъ Краледворскую рукопись, корреспондентъ утверждалъ, что покрайней мр не ему принадлежитъ открытіе ея. Отъ 20-го декабря въ Кльнской газет слдующимъ образомъ писали о положеніи дла: ‘Г. Ганка, первый издатель Краледворской рукописи, которому до сихъ поръ несправедливо приписываютъ ея открытіе, подалъ жалобу за г. Куга, редактора того журнала, гд недавно подняты были сомннія въ подлинности этого и другихъ пергаментовъ, — жалобу, какъ противъ клеветника. Въ журнал именно указанъ былъ фактъ, конечно странный въ подобномъ случа, что уже нсколько времени велся изъ Праги съ извстной сверной столицей формальный вывозной торгъ старо-чешскими рукописями, хотя бы даже рукописи были подлинны, обстоятельство это показываетъ боле меркантильныя, чмъ патріотическія стремленія, но при странно большемъ количеств превращенныхъ въ деньги отечественныхъ сокровищъ, пожогъ по крайней мр явиться подозрніе, подлинны ли они. Теперь г. Ганка, этотъ торговецъ рукописями, вознагражденный разными русскими украшеніями, увидлъ въ этомъ оскорбительное заподозрніе своей личности, какъ будто бы онъ былъ обманщикъ, и отсюда одна жалоба. Но другія лица думали еще, что сомнніе въ подлинности Краледворской рукописи и проч. есть позоръ для чешскаго народа и возбужденіе національностей, чешской и нмецкой, другъ противъ друга, и такъ какъ это отмчено законовъ, котъ преступленіе, то они хотли призвать правосудіе государства противъ г. Куга, и потому вторая жалоба. Слдовательно г. Кугъ долженъ будетъ выдержать два уголовные процесса, изъ которыхъ второй, сколько вы знаемъ по крайней мр, будетъ въ то же время первымъ въ своемъ род въ Австріи. Уже идетъ слдствіе, которое занимается предварительно тмъ, чтобы констатировать на мст фактъ находки, произведенной въ Краледвор’. Корреспондентъ продолжаетъ говорить, что защита памятниковъ чешскими учеными предпринята, къ сожалнію, не для того, чтобы принести къ научному ршенію вопроса, а только чтобы обвинить скептика въ crimen majestatis. Мы говорили, что напротивъ, полемика имла единственную пользу въ томъ, что чешскіе ученые дали нсколько новыхъ изслдованій съ дйствительнымъ ученымъ интересомъ. Наконецъ, уже посл моего отъзда изъ Праги, разршилось и давнишнее недоумніе о первомъ появленіи ‘Любушина Суда’, недоумніе, бывшее одной изъ главныхъ причинъ недоврія, съ которымъ встртили этотъ памятникъ славянскіе ученые, Добревскій, Ковитаръ, Палковичъ. Я упоминалъ уже, что рукопись ‘Любушина Суда’ прислана была въ 1818 г. въ Чешскій Музей, или лучше сказать на имя гр. Коловрата для Музея, при безъименномъ письм: неизвстный корреспондентъ боялся сказать свое имя, потопу что завислъ отъ человк, вовсе не любившаго чешской народности, но въ тоже время желала сохранить древній чешскій памятникъ, содержанія котораго онъ впрочемъ не умлъ понять. Обстоятельство очень вроятное, но тогда оно показалось подозрительнымъ, Добровскій не хотть слышать о ‘Любушиномъ Суд’ и рукопись нсколько времени оставалась какъ будто забытой. Изданіе Шафарика и Палацкаго должно было открыть глаза всмъ сомнвавшимся, и Копитаръ не ршался нападать на памятникъ, комментированный знаменитыми учеными. О лиц неизвстнаго корреспондента длали разныя предположенія, даже называли его иногда, но безъ положительныхъ основаній. Въ феврал ныншняго года профессоръ пражскаго университета Томенъ, управляющій длами Чешскаго Музея, получилъ отъ одного деревенскаго священника, недалеко отъ Зеленой-Горы и Стяглава, подробную исторію этой находки. Священникъ, человкъ мало знакомый съ литературой, сонмъ эту исторію давно извстною и теперь только узналъ, что о происхожденіи рукописи идутъ споры и ничего хорошенько неизвстно. Онъ разсказываетъ, совершенно согласно съ приведенными выше обстоятельствами, что рукопись найдена была въ одномъ зеленогорскомъ подвал нкимъ осифомъ Коваржемъ, умершимъ уже казначеемъ или управителемъ князя еронима Коллоредо-Мансфельдта. Коваржъ показывалъ рукопись, въ которой самъ ничего не понималъ, тамошнимъ ученымъ людямъ и узналъ отъ нихъ, что это можетъ быть интересно для Музея, онъ боялся однако сдлать публично подобную посылку, потому что его патронъ чеховъ не любилъ, и отправилъ ее съ безъименнымъ письмомъ. Старый Коваржъ уже умеръ, во до сихъ моръ живъ одинъ капланъ, читавшій рукопись еще тогда, когда она была только что найдена. Таковы факты этой простой и совершенно вроятной исторіи. Нмецкія газеты, конечно, по внушеніямъ пражскихъ доброхотовъ, сомнвались и здсь, но мысль о подлог становится уже комична и можетъ явиться только въ упрямой голов: вс эти люди, среди которыхъ явилась рукопись въ 1817 г., не умли даже хорошенько разобрать манускрипта {Мы уже упоминали, какъ относятся къ тому предмету Allgemeine Кolniche Zeitung, дв изъ газетъ, наиболе распространенныхъ въ Германіи. Въ послднее время, до костей австрійскій нмецъ, историкъ Бюдингеръ напечаталъ въ ‘Историческомъ журнал’ Зибеля, въ Мюнхен, статью въ тон Куга, подъ заглавіемъ: Die Koniginhofer Bandschrift und ihre Schwestern (Крал. рукопись и ея сестры). Неужели и такіе люди, какъ знаменитый Зибель, врятъ наглой клевет? Читатель можетъ видть, какъ далеко идетъ нмецкая нетерпимость. Мн пишутъ изъ Праги, что профессоръ Томекъ въ особенной книг изложитъ исторію этого спора съ надлежащими объясненіями. Чешскія газеты уже отвчали, какъ слдуетъ, Бюдингеру.} Теперь въ высшей степени интересно, какимъ образомъ почтенный пражскій судъ разршатъ процессъ объ этомъ дл, столько важномъ для новаго движенья чешской литературы: уступитъ ли онъ общественному мннію чековъ или оправдаетъ человка, такъ оскорбительно поступившаго съ лучшими именами чешской націи?

Читатель оцнитъ теперь т международныя отношенія, при которыхъ существуетъ новйшая чешская литература. Кром непріязненныхъ встрчъ въ род вышеописанной, эти отношенія произвели въ чешскомъ литературномъ мір, какъ и во всей общественной жизни, своеобразное раздвоеніе: образованный чехъ, даже образованный нмецъ, находитъ у себя дв нравственныя родины, по своему воспитанію онъ признаетъ въ себ присутствіе нмецкаго элемента, происхожденіе и патріотизмъ длаютъ его исключительнымъ чехомъ. Мы нердко встрчаемся съ чехами, какъ съ нмецкими писателями, и съ нмцами, потерявшими обыкновенную нмецкую нетерпимость и проникнутыми истинно чешскимъ патріотизмомъ. Примръ послдняго мы видла прежде въ граф Лео Тун, въ прежнія времена ревностномъ защитник чешскаго развитія, назовемъ нсколько подобныхъ дятелей изъ новйшаго времени. Чехъ Герлошъ (Herlossohn) весь вкъ писалъ нмецкіе романы изъ чешской исторіи и подъ конецъ жизни жаллъ, что не сдлался чешскимъ писателямъ, Фердинандъ Миковецъ, прекрасный чешскій драматургъ и журналистъ, извстенъ и своими нмецкими сочиненіями, Зигфридъ Капперъ, написавшій нмецкую эпопею о княз Лазар, сдлавшій недавно прекрасный, можетъ быть, лучшій нмецкій переводъ ‘Любушина Суда’ {Если не ошибаемся, онъ уже передалъ этотъ замчательны! переводъ въ руки г. Ганки, который безъ сомннія скоро издастъ его въ свтъ.}, есть въ тоже время чешскій лирикъ, нмецкій писатель Веацигъ всю свою дятельность посвятилъ однако чешской литератур, съ которой до сихъ поръ продолжаетъ знакомить нмцевъ своими переводами, самъ Палецкій началъ писать свою исторію по-нмецки, въ послднее время Шафарикъ’ кажется, исключительно выбралъ нмецкій языкъ для своихъ сочиненій. Наконецъ для сколькихъ людей эта встрча двухъ національностей кончается совершеннымъ забвеніемъ своей чешской народности, у многихъ очень трудно въ точности опредлить, къ какой изъ двухъ народностей они принадлежатъ. Этотъ вопросъ о чешской національности превращается иногда въ трагическую дилемму, и съ этой стороны онъ нашелъ себ прекрасное выраженіе у одного изъ талантливйшихъ нмецко-чешскихъ поэтовъ настоящаго времени, Альфреда Мейснера: его ‘Жижка’ {Ziska, Gesange von Alfred Meissner, 7-te Leiptig 1856.} представляетъ поэтичную апотеозу одной изъ величавыхъ эпохъ чешской исторіи и очень любопытенъ съ другой стороны для опредленія отношеній современнаго чехизма. Оригинальная ну за Мейснера у насъ малоизвстна, и я позволю себя привести въ перевод нсколько строфъ изъ его заключительной псни, гд онъ отъ драматическихъ временъ Жижки обращается къ современной Чехіи и съ печалью смотритъ на ея упадокъ и угнетеніе. Поэтъ кончилъ свои псни, и когда оглянулся на ныншнюю Чехію, ему показалось, что онъ стоитъ у смертнаго одра великаго народа.

‘Да, великаго народа! Ты, чужая кровь, ты конечно не можешь прочесть въ псняхъ, какъ великъ былъ этотъ народъ въ старое время, какъ кротокъ, какъ мученически святъ былъ онъ въ своей смерти. Никакое сердце поэта не иметъ въ себ достаточно силы, чтобы показать, какъ ты страдалъ, какъ въ то время, когда весь міръ кругомъ лежалъ въ дремот, ты, великодушная Чехія, боролась за свтъ. Это знаетъ только тотъ, чья родина эта нива, кто рано ступалъ по этой святой почв, и сердце влечетъ его еще разъ принести въ псн свою мольбу предъ алтаремъ славной старины.

‘Здсь былъ первый очагъ священнаго огня, здсь стоялъ ковчегъ перваго свта, на костр, погубившемъ Гуса, Лютеръ и Гуттенъ зажгли свои факелы, слово, которое еще и нын движетъ міромъ и останется на вс времена лозунгомъ свободы, здсь было въ первый разъ сказано, въ первый разъ услышано, вызвало народъ къ небывалому бою. И хотя то слово даже въ этой стран погибло въ горестной, не имющей себ подобныхъ битвъ, но предчувствіе свободы не ушло съ нимъ въ могилу, оно продолжаетъ бороться подъ другимъ знаменемъ и теперь’.

Такъ понимаетъ онъ чешское возрожденье и переноситъ на него вс симпатіи, которые пробудила въ немъ славная нора чешской исторія, но настоящее пугаетъ его. Страна, нкогда столь одушевленная, наполненная благороднымъ человчественнымъ движеніемъ, теперь нма и уныла, страна Гуса наполнена суеврьями и попами, родина Жижки отдана угнетенью и нужд, вмсто звуковъ оружія могильная тишина, вмсто полной жизни окостенвшая смерть. Печальную картину онъ заключаетъ сильными словами:

Wo einst die Taboritenschlacht gewettert

Fur’s Recht der Armen, geht der Robotpflug,

Hoch in den Luften еще Lerche schmettert,

Dass Alles gut sei — Herr, des Hohn’s genug!

‘Богатый радостями и печалями,— продолжаетъ поэтъ,— я шелъ черезъ прекрасную страну, защищенную лсами и горами, и подслушивалъ въ мнимо-умершемъ біенье сердца, я прикладывалъ руку къ каждому куску земли. Еще бьется кровь глубоко въ сердц, источники жизни совершаютъ свой бгъ. Часто, сквозь сонъ, съ невыразимой печалью взглядываетъ страна на синее небо. Но удастся ли спасти это сердце? Встанетъ ли больной твердо для новаго свта? Теперь онъ двигается безпокойно на своемъ лож, подойдетъ ли къ нему его спаситель? Я не знаю.

‘Но я знаю, придать еще день, когда эта страна поднимется на борьбу, на послднюю борьбу, когда она, чтобы разорвать околдованныя сти, еще разъ впуститъ когти въ тло брата, день битвы, какъ чаша до краевъ переполненный печалью и страданьемъ, день, когда битва должна ршить, долженъ ли наконецъ побдить нмецъ или чехъ. Но я не хочу знать, какъ разршится этотъ кровавый день: я радуюсь, что тогда уже долго мой холодный трупъ будетъ лежать въ холодной земл.

‘Свободный пвецъ, отпрыскъ нмецкой крови, но врный родин въ ея страданіяхъ, всегда стоявшій союзникомъ слабйшаго, какъ сталъ бы онъ тогда въ войско сильнаго? Онъ всегда врно сражался за народность, справедливость была его лозунгомъ,— могъ ли бы онъ, перебжавши въ толпу притснителей, стоять за неправое дло и заблужденья нашего времени? Онъ долженъ былъ бы обратить мечъ на собственную грудь, собственною смертью искореняя раздоръ, когда бы онъ увидлъ передъ собой жертву съ воздтыми руками, братьевъ здсь, и братьевъ тамъ….’

Поэтъ — нмецъ, но, какъ читатель видитъ, онъ горячо любитъ свою чешскую родину, въ сердц его борятся два начала, которымъ принадлежитъ онъ одинаково и которыя не могутъ примириться, и самое тяжелое въ его чувств есть его грустное сомнніе въ томъ, поднимется ли къ новой полной жизни чешская народность, любимая имъ, какъ богатое преданье, какъ народность его угнетенной родины, какъ предчувствіе и стремленіе къ свобод. Его сомннье идетъ не отъ холоднаго, безучастнаго скептицизма, а изъ печальнаго опыта, который до сихъ поръ убждалъ его въ несоединимости двухъ враждебныхъ началъ, — и тмъ тяжеле ложится на душу это сомннье. Мейснеръ представляетъ небольшую часть образованныхъ нмцевъ, которая исполняетъ требованія справедливости въ отношеніи къ чехамъ и даже симпатизируетъ ихъ стремленіямъ, понимая ихъ благородный характеръ, онъ былъ поэтомъ тхъ, которые въ 48-мъ году открыто стали на сторону чеховъ, чье правдивое чувство возмущалось сначала угнетеньемъ, потомъ предательствомъ. Но увы! такихъ людей еще немного.

Еще боле тяжелый камень преткновенія, чмъ національная нетерпимость нмцевъ, составляетъ для чеховъ бюрократическая я абсолютная реакція, изъ которой удобно объясняется довольно мрачная апатія чешской литературы посл 48-го года. Но въ тоже время нельзя не согласиться, что ныншнее молодое поколніе до сихъ поръ не выставило ни одного сильнаго таланта. Вспышка чешской національности привела цлый рядъ замчательныхъ людей, которые на своихъ плечахъ вынесли ея дло: но теперь не видно людей, которые бы съ той же энергіей продолжали трудъ, начатый Колларомъ, Шафарикомъ, Палацкимъ, Ганкой и другими. Не ограничится ли дло одной вспышкой, спрашиваютъ скептическіе наблюдатели чешской литературы, не обнаружится ли и здсь извстный недостатокъ гражданской стойкости, отличающей славянское племя? Но прежде всего намъ кажется неестественнымъ, чтобы такое живое начало, какъ начало чешскаго движенья, могло опять заглохнуть,— это была бы историческая безсмыслица: если оно удержалось тогда, когда у него не было почти никакихъ постороннихъ связей, то много вроятности, что въ настоящее время оно должно еще боле окрпнуть, когда открывается перспектива боле дятельной литературной взаимности. Появленіе сильныхъ талантовъ есть дло случая, и если чешская литература, кром прежнихъ, не иметъ новыхъ дятелей первостепенной силы, то взамнъ того въ ней гораздо выше прежняго стоить общій уровень образованія въ національномъ смысл. Общество можетъ насчитать много горячихъ патріотовъ, ‘народовцевъ’ по выраженію чисто-чешскому, представляющему смыслъ патріотизма именно національнаго, эта любовь къ народности и при небольшихъ средствахъ способна сдлать большіе успхи. Обезпечивши свое существованіе, литература приняла теперь въ отношеніи къ народу характеръ воспитателя, и въ этомъ направленіи она уже могла бы дйствовать очень положительно, если бы австрійская ценсура не заставляла ее безпрестанно оглядываться. Посл 48-го года, отстранившаго это препятствіе, у чеховъ вдругъ явилось прекрасное развивающее чтеніе для народа: дятельность Гавличка, распространявшаго въ своемъ народ здравыя политическія и общественныя понятія, имла большое и существенное достоинство. Между многими другими, назовемъ также Лудвига Риттерсберга, который, въ 1850 году, одинъ началъ издавать замчательный конверсаціонный словарь преимущественно политическаго содержанія: онъ прекрасно знакомилъ массу съ европейскими и славянскими событіями и людьми современной исторіи, но либеральное направленіе было причиной, что и этотъ словарь, дошедши до половины, былъ запрещенъ. И теперь чешскіе ученые, хотя насильственно удаленные отъ общественныхъ вопросовъ, постоянно трудятся для двухъ главныхъ задачъ — изслдованія своей національности и усвоенія чешской литератур результатовъ науки, издаютъ чешскіе учебники и популярныя книги, напр. для естественныхъ наукъ чехи имютъ прекрасные труды про’. Пуркинье, Крейчаго, Станка, Кодима и др. Недавно, къ этимъ почтеннымъ именамъ присоединился молодой чешскій ученый, Войтехъ Шафарикъ, сынъ знаменитаго славяниста, издавшій замчательное, какъ мы слышали, изложеніе химіи на чешскомъ язык. Упомянемъ здсь и объ одномъ приготовляемомъ труд, въ которомъ принимаютъ участіе многіе изъ чешскихъ писателей и который безъ сомннія будетъ очень интересенъ и для русскихъ ученыхъ, по славянской части, это изданіе довольно обширнаго чешскаго конверсаціоннаго словаря, гд славянскіе предметы будутъ занимать важное мсто, имя редактора, г. Ладислава Ригера общаетъ трудъ несомннной важности.

Чешская литература народна и въ томъ смысл, что многіе лучшіе люди ея вышли и выходятъ изъ самаго народа, изъ той свжей части націи, которая осталась наиболе врна языку и преданьямъ: изъ нея вышли Колларъ, Юнгманъ, Челяковскій, Шафарикъ, Ганка и много другихъ защитниковъ народности. Пріобртая себ боле и боле кліентовъ въ народ, литература исполняетъ одно изъ благороднйшихъ своихъ назначеній, но имя дло съ народомъ, она не владетъ большими матеріальными средствами и это не мало вредитъ ея успхамъ. Масса читателей, которая представляется ей, невелика, и литература въ слдствіе того принимаетъ отчасти миньятюрные размры. Книги и журналы очень дешевы, чтобы быть доступными самому небогатому покупателю, напр. ‘Часописъ’ Чешскаго Музея стоитъ только два гульдена, т. е. меньше полутора рублей, ‘Люмиръ’, лучшій беллетристическій журналъ чешскій, стоитъ около четырехъ руб. и то съ преміей, которая одна стоитъ два гульдена. Вмст съ тмъ очень невеликъ и литературный гонорарій: въ ‘Часопис’ онъ доходитъ до двадцати гульденовъ, цифры уже значительной. Вотъ еще примръ изъ экономической Стороны чешской литературы, который былъ для меня очень занимателенъ. Въ декабр прошлаго года чешскія газеты объявляли, что молодые граждане города Диска отдали въ редакцію журнала ‘Путникъ отъ Отавы’ тридцать златыхъ (гульденовъ), чтобы они были выданы тому, кто напишетъ для этого журнала лучшую повсть изъ исторіи города Писка или по крайней мр того края: повсть не должна быть боле трехъ, но не мене двухъ печатныхъ листовъ ‘Путника’ и кром того должна быть прислана въ редакцію Чешскіе литераторы вообще очень не богаты, потому что литературная и педагогическая дятельность, которыя они обыкновенно соединяютъ, принадлежать къ числу наимене выгодныхъ въ денежномъ отношеніи занятій, большею частью они живутъ очень скромно, нуждаясь иногда въ необходимйшихъ книгахъ, но при всемъ томъ эта жизнь проходитъ часто въ неутомимомъ труд, исполняемомъ съ безкорыстной любовью къ наук и къ народу.

Такова напр. немногосложная біографія умершаго недавно чешскаго лексикографа Шумавскаго, ревностнаго панслависта, предлагавшаго теорію всеславянскаго языка, о которой мы должны сказать нсколько словъ. осифъ-Франта Шумавскій принадлежалъ къ поколнью старйшихъ чешскихъ писателей. Онъ родился въ 1796 г. около Клатова, родители его заботились о воспитаніи своихъ дтей, но они были бдны и не расчитывали посылать осифа дальше обыкновенной сельской школы. Несмотря на то, ему удалось попасть въ клатовскую гимназію. Однажды капланъ, занимавшій должность учителя, отобравши лучшихъ учениковъ своихъ, вздумалъ учить ихъ по-нмецки, одна деревенская протекція доставила Шумавокоі^ случай бывать на этихъ урокахъ, и онъ усердно учился въ свободное время, которое оставалось ему отъ пасенія коровы и другихъ подобныхъ занятій. Иногда онъ забгалъ утромъ къ патеру, отдавалъ ему сдланный урокъ и потомъ отправлялся работать въ огород или чинить дорогу. Въ одно прекрасное утро, добрый патеръ, замтившій способности парня, — Шумавскому было уже за шестнадцать лтъ,— предложилъ ему отправиться на экзаменъ въ Клатовъ: ‘авось паны увидятъ, что ты знаешь кое-что, и теб можно будетъ продолжать ученье дальше’. Экзаменъ совершенно удался и патеръ тутъ же записалъ Шумавскаго въ гимназію, родители согласились отпустить его, когда узнали, что имъ ничего не нужно будетъ платить за сына. Патеръ устроилъ кое-какъ новаго гимназиста въ Клатов, одни согласились дать ему квартиру, за маленькія послуги, за чищенье сапоговъ и т. п., другіе давали ему обдъ. Съ 1817 года ему сталъ платить небольшую стипендію графъ Рудольфъ Чернинъ. Въ 1819 году, окончивши гимназическій курсъ, Шумавскій перехалъ въ Драгу, штудировалъ философію, слушалъ у Яна Недлаго курсъ чешскаго языка и литературы, поступилъ дале въ Еммаусскій монастырь для изученія теологіи, во въ 1825 году разстался съ нимъ и исключительно отдался педагогическимъ занятіямъ и литератур. Нсколько времени онъ былъ корректоромъ въ архіепископской типографіи, гд тогда печатался большой словарь Юнгманна, но главнымъ занятіемъ его осталось преподаваніе: онъ училъ чешскому языку дома, въ школахъ, въ гимназіяхъ, и составилъ себ большую репутацію въ этомъ дл. Распространеніе чешскаго языка было одной изъ главныхъ заботъ его, и онъ училъ ему иногда безплатно, напр. въ Софійской Академіи. Шумавскій принималъ участіе въ разныхъ чешскихъ журналахъ, писалъ грамматики’ хрестоматіи, первоначальныя руководства, и въ его наставленіяхъ о преподаваніи языка найдется иного умныхъ практическихъ замчаній. Главнымъ трудомъ его была лексикографія, чехи очень хвалятъ его чешско-нмецкій и нмецко-чешскій словарь. Передъ концомъ жизни онъ началъ заниматься составленіемъ обширнаго всеславянскаго словаря, и издалъ уже первые четыре выпуска, но смерть остановила его работу. Онъ умеръ въ декабр 1857 года, въ большой бдности. Шумавскій былъ горячій патріотъ и пользовался большой любовью со стороны тхъ, кто его зналъ, мы слышали о немъ теплыя воспоминанія пражской молодежи. Въ своей лексикографической дятельности Шумавскій явился жаркимъ поборникомъ мысли о всеславянскомъ язык, для ея распространенія предпринятъ былъ имъ огромный трудъ составленія всеславянскаго словаря. Мысль о всеславянскомъ литературномъ язык въ той или другой форм уже давно появилась между славянскими учеными. Въ самомъ дл, для славянскихъ литературъ нашего времени вопросъ объ общемъ литературномъ язык, — который можетъ пожалуй показаться фантастическимъ, — есть вопросъ великой важности. Новое возрожденіе обняло вдругъ вс славянскія племена, большія и малыя, имвшія свою блестящую исторію и совсмъ безъ исторія, все бросилось къ изученію народности я народность предъявила свои орава въ каждомъ славянскомъ углу. Явилось необычайное разнообразіе родственныхъ, но тмъ не мене отдльныхъ литературъ, языкомъ, азбукъ, правописаній, въ которыхъ можетъ чувствовать себя дома только привычный спеціалистъ. Чешская литература имла наиболе оправданныхъ исторіей основаній для ныншней дятельности, она уже прежде достигла замчательной степени развитія, но литературныя стремленія явились также у хорутанъ, хорватокъ, галичанъ, лужичанъ, сербовъ, болгаръ, словаковъ. Когда мы говорили объ историческихъ основаніяхъ чешской литературы, мы не думали отрицать за всми остальными народами орава создавать свою литературу: они имютъ его вполн и могутъ существовать справедливо, если уже могли составиться я поддерживаться,— мы хотли только сказать, что предыдущая исторія даетъ боле корней для новой литературы, и потому неудивительно, напримръ, что чешская литература заняла безспорно первое мсто между другими южно-славянскими, потому что издавна имла свои Любушины Суды, Краледворскія рукописи, своихъ Штитныхъ, Гусовъ, Камевскихъ. Но чмъ можетъ быть лужицкая литература, литература языка, которымъ говорятъ едва полтораста тысячъ человкъ, и то раздленныхъ на два отдльныхъ нарчія? Они не захотли присоединиться въ литератур къ большему народу чешскому. Мало того: словацкое племя, давно жившее въ этомъ соединеніи, давно имвшее чешскій языкъ языкомъ книги, желаетъ имть свою особенную словесность: являются Бернолакъ, Годна, Штуръ, пишутъ словацкія книги, и раздленію конца нтъ. Эти литературы стараются каждая поддержать свое существованіе, и само собою разумется, что чмъ больше будутъ стр вмяться врозь эти отдльныя литературы, — если можно назвать литературой десятокъ книгъ словацкихъ, десятомъ книгъ лужицкихъ и т. п.,— тмъ слабе будетъ цлое движеніе. Это докажется весьма просто раздробленіемъ силъ и недостаткомъ людей. Какой нибудь спеціалистъ можетъ радоваться на эти маленькія словесности, можетъ дорожить ими, потому что это смшеніе языковъ будетъ удовлетворять его филологическому сладострастію, но эта небольшая литература всегда останется на младенческой степени, будетъ довольствоваться сказочками, интересными для селянина, учеными предметами, доступными его понятіямъ. Выходя за предлъ ихъ, писатель уже не иметъ роднаго языка, у него нтъ терминологіи, нтъ даже необходимости писать на своемъ язык, онъ не найдетъ читателей. Ему останется два выхода — или опять присоединиться къ боле сильной славянской литератур, или къ нмецкой, многіе выбираютъ послднее. Панслависты скажутъ, что сила общаго происхожденія племенъ соединяетъ литературы разныхъ нарчій, взаимность поддерживаетъ вліяніемъ родства каждую изъ нихъ, — одна изъ многихъ фразъ, которыя говорить панславизмъ и содержанія которыхъ онъ не хочетъ понять простымъ практическимъ образомъ. Должны же они согласиться, что литература сильна только той массой, на которую дйствуетъ ея голосъ, что отвлеченныхъ литературъ не существуетъ, но какому числу образованныхъ славянъ доступенъ до сихъ поръ сильнйшій изъ славянскихъ языковъ, русскій? Отвтомъ на этотъ простой вопросъ могло бы, по нашему мннію, удобно опредлиться положеніе панславистскаго дда, но кто изъ нашихъ панславистовъ ршится отвчать на него прямо и согласиться въ слабости дла, которое они считаютъ уже поршеннымъ и съ гордостью выставляютъ противъ своихъ антагонистовъ, обвиняемыхъ ими въ ‘европейскихъ’, стремленіяхъ? Тотъ хе вопросъ можетъ принять для настоящаго времени другой, боле ршительный оборотъ: въ какой же области литературы, кром чисто ученой, ограниченной сферы, возбуждается серьзный общеславянскій интересъ? Наши исторіи различны, наши обстоятельственныя отношенія, наше славянское образованіе представляютъ вс степени отъ европейской цивилизаціи чеховъ до восточнаго застоя и невжества какого нибудь болгарскаго или сербскаго потурченина. Если предположить даже знаніе разныхъ славянскихъ нарчій, для серба или хорвата пропадаютъ красоты поэтическаго созданья, прелесть котораго неотразима для насъ, мы но можемъ принимать никакого участія, кром участія спеціалиста, въ тхъ младенческихъ попыткахъ, которыя длаетъ словацкая литература. О славянской взаимности лучше продолжать говорить еще въ будущемъ времени…. Эта запутанность нарчій, недостатокъ литературнаго средоточія, которое дйствовало бы на вс части и въ которомъ бы вс могли имть свою долю, привело многихъ ученыхъ славянъ къ мысли объ общемъ литературномъ язык: они невольно должны были сознаться въ слабости панславизма, какъ развился онъ самъ по себ. Колларъ еще не думалъ о всеславянскомъ литературномъ язык: онъ принималъ существующіе нарчія и полагалъ, что вс они вмст (по крайней мр четыре главныхъ) составятъ одно цлое, сохраняя свои особенности, какъ древніе греческіе діалекты. Другіе не удовлетворились этимъ разъединеніемъ и думали, что если славяне должны имть общій языкъ, а они должны имть его для успха всеславянской цивилизаціи, то ямъ должно сдлаться не какое нибудь слабое численно нарчіе или нарчіе искуственное, а языкъ живой, сильный, съ богатой и развитой литературой, притомъ языкъ народа, сильнаго политически, не имющаго нужды защищать свою народность отъ иноязычества, словомъ — это долженъ былъ быть языкъ русскій. Народныя нарчія могутъ продолжать свое существованіе для первыхъ потребностей народа, но для каждаго образованнаго славянина русскій языкъ долженъ былъ быть языкомъ центральнымъ, въ которомъ онъ соединялся бы съ другими славянами. Мы знаемъ, что подобная мысль приходила въ голову не только славянамъ, боле близкимъ къ намъ по языку, но и нкоторымъ образованнымъ чехамъ’ очень знакомымъ съ положеніемъ и силами своей литературы. Но если она естественно могла явиться у православныхъ сербовъ, которые уже имютъ въ своихъ церковныхъ книгахъ старославянскій языкъ, какъ переходъ къ русскому {Сербскій епископъ оанновичъ писалъ недавно объ этомъ предмет слдующими словами, которыя приводимъ буквально: ‘По моему и многихъ мннію, вси Славяне должны бы были воспріяти писмена славенска (Кириллова), зане сія совершеннйша суть, и характеру языковъ славенскихъ наипаче сходствуютъ, иначе бо, аще вси при своемъ обычаи останемъ, рка россійская течетъ сильно и обильно, и не можетъ поклонится потокомъ прочивъ славянъ, а потопы безъ рки что суть и что есть тогда словенская взаимность?’}, то для чеха вообще трудно согласиться на мысль о принятія русскаго, какъ литературнаго языка, — это значило бы отказаться отъ продолженія своей собственной литературы, и онъ уже иметъ основанія нсколько гордиться ею! Въ самомъ дл, чехъ Шумавскій придумалъ иную теорію всеславянскаго языка, которую онъ излагалъ въ брошюр, вышедшей въ 1851 году подъ заглавіемъ ‘Славянскій языкъ или мысли о всеславянскомъ письменномъ язык.’ Именно, Шумавскій думалъ сдлать старославянскій языкъ центромъ, къ которому бы должны сойтись вс ныншнія племена. Сколько можно понять изъ его мыслей, обставленныхъ разными оговорками, это нарчіе должно быть образцомъ, но которому каждый народъ долженъ былъ бы опредлить и приноровить свою грамматику, съ нимъ долженъ познакомиться каждый образованный славянинъ, умя читать на этомъ язык, онъ скоро могъ бы на немъ говорить и писать. Славяне отъ Шумавы и Урала, отъ Вислы и Дона создали бы себ идеальную грамматику и при встрч могли бы легко понимать другъ друга. Шумавскій предчувствовалъ возраженія противъ своей теоріи и старался доказать ее, объясняя свойства старославянскаго языка, въ которомъ, какъ общемъ источник, сходятся современныя нарчія, онъ желаетъ, чтобы изученіе итого языка шло постепенно, чтобы теорія всеславянскаго языка вошла въ школу, и тогда славянскій народъ будетъ наконецъ имть его. Потребность этого языка славяне уже чувствуютъ и онъ необходимо долженъ явиться: безъ него славянскій народъ не могъ бы выполнить своего призванія и для связи всего славянскаго племени его старое нарчіе можетъ служить наилучшимъ средствомъ. Тмъ, которое бы не поврили возможности этого, Шумавскій возражаетъ: ‘но какъ велика часть нмцевъ, пишущая такъ, какъ говоритъ? Не мала ли она въ сравненьи съ той, которая не говоритъ такъ, какъ пишетъ?’ Но дло въ томъ, что у нмцевъ, не по теоріи, а исторически превозмогло одно нарчіе, воспитанное литературой, нарчіе живое, нарчіе образованнаго класса: чтоже изъ этихъ началъ представляетъ старославянскій языкъ? Неподвижный языкъ старой книги, онъ потерялъ теперь всякое литературное значеніе, имъ никто не говоритъ и не пишетъ даже у тхъ народовъ, для которыхъ онъ уцллъ въ язык церкви. Принимать старославянскій языкъ значитъ тоже, что принимать искусственный, выдуманный, а это физически невозможно, старославянскій языкъ не годится для нашего времени, потому что остановился на развитіи XJ-то вка, неиметъ ни одной фразы для современной жизни. Заставить писать и говорить на этомъ язык, возводить самыя нарчія къ языку мертвому, окончательно невозможно, какое бы уваженіе къ нему ни питали и мы, и вс западные славяне. Мысль Шумавскаго была совершенно фантастическая, выстроенная панславистскимъ увлеченіемъ, теорія его забыла справиться о томъ, въ какомъ положеніи находится этотъ языкъ въ настоящую минуту и есть ли у него какіе нибудь шансы на возрожденіе…. Въ связи съ этими идеями стоитъ трудъ, начатый Шумавскимъ около того же времени, — Всеславянскій Словарь, кром словаря, соединеннаго съ другимъ языкомъ (нмецкимъ), онъ думалъ о словар чисто славянскомъ, гд должны были быть собраны слова всхъ славянскихъ нарчій, собственно для употребленія славянина, который бы хотлъ читать книги на какомъ нибудь изъ родственныхъ нарчій. Онъ усплъ въ 1857 г. издать только четыре выпуска нмецко-славянскаго словаря для шести главныхъ нарчій. Подробное объясненіе системы его читатель можетъ найти въ одной изъ книгъ ‘Русской Бесды’, гд излагалъ ее г. Гильфердингъ, который согласился самъ въ непрактичности системы. Шумавскому именно хотлось выставить въ словар тсное родство нарчій и онъ изобрлъ особенное, довольно мудреное правописаніе, съ помощью котораго онъ старался въ одномъ слов совмстить нсколько разныхъ выговоровъ и для того долженъ былъ употреблять много значковъ, весьма затрудняющихъ чтеніе. При боле простой систем Всеславянскій словарь можетъ быть очень полезнымъ пособіемъ. Теперь словарь продолжается сотрудникомъ Шумавскаго, трудолюбивымъ г. Ранкомъ, къ сожалнію недостатокъ матеріальныхъ средствъ вроятно еще на долго задержитъ изданіе.

Другихъ занимаетъ мысль о введеніи къ западнымъ славянамъ кирилловской, т. е. русской азбуки, отъ чего иные славянскіе патріоты надются великихъ успховъ, увряя, что славянскія нарчія раздлены только различіемъ письма. Быть можетъ, это было бы полезно, если бы было возможно, но во всякомъ случа форма буквъ не даетъ знанія языка, если я не понимаю чешской фразы, написанной латинскими буквами, то я также не пойму ея, если она будетъ написана по-кирилловски….

Ныншняя эпоха чешской литературы до сихъ поръ сохраняетъ свои прежнія стремленія, но мало вноситъ новаго, это эпоха переходная, неопредленность которой усиливается еще гнетомъ австрійской ценсуры. Въ слдствіе принужденной недятельности, панславистскіе и народныя интересы отчасти охладли. Преданья сорокъ-осьмаго года, которыя могли бы дйствовать одушевляющимъ образомъ, подверглись запрещенію и замолкли: въ Праг трудно достать изданія этого времени, потому что они, по возможности были конфискованы. Изъ обращеній и продажи пропали и остроумные сатирическіе листки того времени и книжки Патріотическихъ псенъ, и изданія Гавличка, запрещенъ былъ и словарь Риттерсберга и патріотическая трагедія Колара ‘Жижкова смерть’,— словомъ все, въ чемъ выразилась та дятельная и живая пора. Списокъ запрещеній наполняется новыми распоряженіями внской высшей полиціи, и они почти излишни: этого рода книги не возбуждаютъ лихорадочнаго интереса, вызываемаго запрещеніемъ, и читается только тогда, когда случайно попадутъ въ руки. Чешскій языкъ, права котораго защищались прежде при каждомъ удобномъ случа, теперь неглижируется, и не только въ обществ, отъ котораго нельзя и требовать слишкомъ много, но и въ кругу ученомъ и литературномъ: мн случалось нсколько разъ быть въ засданіяхъ ‘Королевскаго чешскаго Общества наукъ’, къ которому принадлежатъ вс лучшіе чешскіе ученые, и каждый разъ вс чтенія и диспутаціи происходили на нмецкомъ язык.

Мы до сихъ поръ еще не сказали ничего о чешскомъ театр, какъ и все, онъ тоже находится въ принужденномъ состояніи. Я усплъ довольно хорошо познакомиться съ пражскимъ театромъ’, посщая его постоянно въ теченіе двухъ мсяцевъ, онъ иметъ свои достоинства и могъ бы быть еще лучше, если бы ему не мшали исключительныя условія, въ которыхъ онъ поставленъ. Чешскій театръ иметъ мало матеріальныхъ средствъ, и только терпимъ подл нмецкаго, чехи не имютъ отдльной сцены и пользуются нмецкимъ театромъ осифа: они могутъ давать свои спектакли только по воскресеньямъ и по праздникамъ, и то отъ трехъ до семи часовъ, чтобы не помшать нмецкому представленію. Недавно чехи думали было выстроить для своего театра особенное зданіе, открылась уже подписка, но правительство остановило ее. Потребность чешскаго зрлища дйствительно велика, чешскій театръ всегда бываетъ полонъ до нельзя, въ провинціальныхъ городахъ безпрестанно составляются партіи охотниковъ и любителей, которые даютъ чешскіе спектакли. Демократизмъ новаго чешскаго образованія, указанный нами въ литератур, замчается и въ театр, вы обыкновенно не увидите въ немъ ряда ложъ, занятыхъ нарядными дамами и изящными кавалерами они здсь исключеніе, большинство публики изъ средняго класса, народъ наполняетъ верхніе ярусы и партеръ. Мста очень дешевы, какъ вообще въ европейскихъ театрахъ, но въ чешскомъ они особенно доступны для всхъ, напримръ кресла, хотя бы въ первыхъ рядахъ, стоятъ не боле полгульдена, т. е. около тридцати коп. сер. Между актерами нтъ недостатка въ замчательныхъ талантахъ, особенно комическихъ…. Театръ бываетъ обыкновенно довольно яснымъ отраженіемъ общественной жизни, и на ныншнемъ чешскомъ театр это замчаніе совершенно оправдывается: сдавленная общественная жизнь не допускаетъ на сцену живой пьесы, которая бы прямо коснулась дла, какъ не можетъ коснуться его самая литература. Пражскій театръ долженъ былъ отчасти принять общую физіономію австрійскаго театра, который я имлъ случай наблюдать въ Вн, и о которомъ позволю себ маленькое отступленіе.

Вы знаете репутацію Вны: обитатели ея издавна извстны, какъ люди веселящіеся и добродушные, lebenslustig и gemutlich, хотя послднее качество начинаетъ исчезать у нихъ,— высшими вопросами тревожатся мало, веселятся въ Элизіум, танцуетъ подъ музыку Штрауса, кушаютъ знаменитыя внскія колбасы и шницели, и читаютъ въ кофейныхъ Wiener и Allgemeine Zeitung, два главнйшіе журнальные органы Австріи, характеръ которыхъ весьма знакомъ читателю даже по слуху. Въ дл искусства, выраженія внской публики и ея потребность — легкая музыка Штрауса и пьесы Нестроя, которыя распространяются иногда и по Германіи, но которыхъ истинная родина въ Вн. Въ австрійскихъ театрахъ даются оперы, извстныя трагедіи и драмы, въ комедіи допускается только осужденіе общечеловческихъ пороковъ, напр. скупость, расточительность и т. п. и совершенно индифферентныя каррикатуры, какъ пьесы Нестроя. Талантливйшій комикъ Вны составилъ себ нкотораго рода знаменитость своими пародіями и каррикатурами: онъ пародировалъ Таннгейзера, Сандрильону и т. д., нкоторыя изъ его произведеній смотрлъ я и на чешской сцен. Между прочимъ я видлъ Нестроя въ его собственной пародіи: ‘Юдиь и Олофернъ’. Заглавіе пьесы и пнье Нестроя, игравшаго главное лицо, общали нчто великол пное, и дйствительно, я смялся такъ, какъ мн удавалось смяться только въ бульварномъ театр Funambules въ Париж и въ маленькомъ Санъ-Карлино въ Неапол: трудно почти сказать, на которой изъ этихъ сценъ Фарсъ зашелъ дальше. Поднимается занавсь, зритель видитъ лагерь подъ Бетуліей, Олофернъ собирается взять городъ. Олофернъ (Нестрой) здоровый, красный, приземистый мужичина съ кровавыми глазами и черной бородой, напомнившей мн самоваръ съ черной бородой у Гоголя, и по видимому испиваетъ, къ нему являются посланцы, величаютъ его мечомъ судьбы ит.д., Олофернъ выслушиваетъ все тупо и ругается. Въ другой сцен внутренность осажденнаго города, на сцен являются жители, не т идеальные израильтяне, которыхъ описываетъ г. Мей въ своей ‘Юдии,’ а простые современные евреи съ ихъ пейсиками, ухватками, бгающими глазами и необыкновенной говорливостью, они трусятъ жестоко, но все еще не забываютъ о денежномъ курс и процентахъ. Престарлый отецъ Юдии печалится о бдствіи родины и только повторяетъ сокрушеннымъ голосомъ: о weh, weh, dreimal wehl На сцен является и Фигура пророка, слпаго и глухаго старика, повидимому выжившаго изъ ума: тмъ не мене вс съ благоговніемъ внимаютъ его рчамъ. Олофернъ свирпъ: одинъ изъ его приближенныхъ провинился чмъ-то передъ нимъ, онъ хватается за широкій и кривой мечъ, но мечъ застрялъ въ ножнахъ и не выходитъ, Олофернъ бсится, наконецъ кое-какъ выдергиваетъ мечъ и закалываетъ несчастнаго, въ эту недобрую минуту подвертывается ему другой изъ его подчиненныхъ, онъ закалываетъ и его, и потомъ недовольнымъ голосомъ велитъ убрать негодяевъ. Наконецъ, какъ извстно, въ стан Олоферна является Юдиь (комикъ Трей- манъ) съ своей дуэньей. Олофернъ ей очень радъ и велитъ подать вина, выпиваетъ стаканъ за стаканомъ, чувствуетъ головокруженіе и уходитъ спать, Юдиь беретъ кривой мечъ и начинаетъ что-то пилить за занавской,— она отпиливаетъ какую-то голову, которая оказывается чучелой. Олофернъ остается живъ, но войско поражено и разбгается, и евреи торжествуютъ,— Олофернъ взятъ въ плнъ. Юдиь, несомая на щит, какъ Радецкій на памятник, видитъ поглупвшаго Олоферна и грозитъ ему пальцемъ. Пародія нескончаема: при хорошемъ исполненіи она конечно очень забавна, но послднее впечатлніе отъ подобныхъ вещей всегда есть необыкновенная пустота. Нестрой прекрасно угадалъ вкусы своей публики, самъ онъ и его піесы имютъ огромный успхъ. По преимуществу чисто увеселительное направленіе сцены есть необходимое слдствіе отсутствія серьзныхъ интересовъ: мн пришлось потомъ не одинъ разъ убждаться въ наклонности австрійской сцены — въ Праг, какъ и въ Вн — къ шаржу и и каррикатур, которая иногда бываетъ боле неожиданна, чмъ забавна. Въ Праг мн случилось однажды видть на нмецкой сцен ‘Севильскаго Цирюльника’, опера конечно даетъ поводъ къ каррикатур, но я не ожидалъ такой, какую увидлъ. Восхитительная опера превратилась въ площадный фарсъ: движущіеся усы доктора Бартоло были забавны только въ первую минуту, указательный палецъ дона-Базиліо въ цлую четверть длины и огромный придланный носъ были бы смшны, если бы ему удалось хорошо спть la calunnia, но этого не было, естественное остроуміе піесы везд закрыто было грубыми фарсами и въ заключеніе мн грустно и досадно было видть искаженіе превосходной оперы. Это было однакоже въ нравахъ австрійскаго театра. Чешская сцена нердко прибгаетъ къ пьесамъ каррикатурнаго разряда, но пражане вообще не одобряютъ ихъ, замчая, что они хороши только pro viden’skou chatru. Въ сорокъ-осьмомъ году чешскій театръ оживился, какъ и все въ то время, интересы минуты перешли на сцену и она стала пріобртать общественное значеніе, но это продолжилось недолго, и она вернулась къ своей прежней роли — невиннаго увеселенія, чмъ остается и до сихъ поръ, подъ отеческимъ наблюденіемъ полиціи.

Репертуаръ чешской сцены довольно обширенъ, благодаря упомянутымъ уже нами прежде драматическимъ писателямъ и переводчикамъ, — но собственно національныхъ произведеній я видлъ въ Праг очень немного: драма изъ чешской исторіи не всегда одобряется правительствомъ, сатира на общественные порядки допускается только въ вид легкой шутки. Господствуетъ нсколько оригинальныхъ чешскихъ пьесъ и большое количество переводовъ, съ нмецкаго, французскаго, польскаго. Въ двухъ-трехъ пьесахъ, передланныхъ съ иностранною, я видлъ на сцен и русскихъ, но у вы! не узналъ ихъ, чешскіе актеры представляютъ себ русскихъ, по обыкновенному европейскому преданью:, русскій является непремнно въ бород и въ шуб и считается отчасти медвдемъ. Я очень жалю, что мн не пришлось видть драмы Миковца: ‘Дмитрій Ивановичъ’, которая была поставлена ныншнюю зиму. Но ожидая боле счастливыхъ временъ для театра, чешскіе литераторы стараются по крайней мр обогатить его переводами, и въ этомъ отношеніи они сдлали уже не мало: драмы Шиллера, Гте и другихъ первостепенныхъ писателей нердко появляются на чешской сцен. Особенно прилежное изученіе чешскіе писатели посвятили Шекспиру: уже теперь они имютъ почти полный переводъ Шекспира, котораго изданіе и приведеніе къ концу взяла на себя Чешская Матица. Четыре шекспировскія драмы и между прочимъ ‘Короля Дира’ перевелъ еще Челяковскій, пять пьесъ перевелъ д—ръ Чейка, столько же,— и между ними. ‘Отелло’ перевелъ Янъ Малый, ‘Гамлетъ’, ‘Макбетъ’ и ‘Венеціанскій Купецъ’ переведены ос. Юріемъ Колларомъ, наконецъ трудолюбивый священникъ Духа (Fr. Doucha), прекрасно знающій Шекспира, перевелъ восемь пьесъ, въ томъ числ ‘Ромео и Юлію’ и ‘Сонъ въ лтнюю ночь’. Какъ говорятъ, шекспировскія пьесы прекрасно идутъ на чешскомъ театр, даже нмцы отдаютъ полную справедливость чешскимъ исполнителямъ, мн случилось видть только одну комедію ‘Много шуму изъ ничего’, которая дйствительно была разъиграна какъ нельзя лучше. Между чешскими актерами, вообще весьма старательно исполняющими свое дло, можно указать нсколько замчательныхъ артистовъ. Первое мсто между ними публика отдаетъ осифу — Юрію Колару старшему, владющему очень разнообразнымъ дарованіемъ и исполняющему обыкновенно серьзныя роли, но съ тмъ же успхомъ онъ беретъ на себя и комическія роли. Другой Коларъ, младшій,— весьма замчательный комикъ, особенно удачный въ пьесахъ изъ народной жизни, кром его чешская сцена иметъ еще двухъ-трехъ великолпныхъ исполнителей для народныхъ пьесъ, которыя вообще идутъ очень легко. Между актрисами есть также нсколько любимыхъ именъ, вполн оправдывающихъ вниманіе публики. Къ сожалнью, неловкое положеніе, въ которое насильственно поставленъ чешскій театръ, сильно вредитъ ему: бываютъ случаи, что талантливый актеръ или актриса, чувствуя свои силы и не удовлетворяясь мизерными обстоятельствами пражскаго театра, покидаютъ чешскую сцену и отдаются нмецкой. Такъ недавно Прага потеряла талантливую и хорошенькую актрису Гейнцову. Оперы, за неимніемъ времени, даются на чешскомъ театр очень рдко, и чешскіе пвцы и пвицы поютъ обыкновенно въ нмецкой опер или принимаютъ ангажементы на другіе театры Германіи. Музыкальная Прага поставляетъ много замчательныхъ артистовъ на всю Европу, лично для себя она мало пользуется талантами, выросшими на чешской почв.

——

Куда ни обратишься, на что ни взглянешь въ ныншней Праг, на всемъ отражается тяжелое давленіе современной атмосферы. Не мудрено, что на людей, окруженныхъ этой атмосферой постоянно, она производитъ невыгодное дйствіе, усыпляетъ и отнимаетъ энергію. Очень естественно, что люди, сомнвающіеся въ славянскомъ движеньи, найдутъ въ этомъ положеніи чешскаго общества факты, которые повидимому подтверждаютъ ихъ скептицизмъ. Если уже оправдать ныншнее политическое положеніе славянъ, въ которомъ виновата ихъ же слабость, — гд славянская взаимность, о которой вс говорятъ, гд данныя, указывающія родственную связь идей и литературъ? Дйствительно, славянская взаимность теперь не въ лучшей своей эпох, и вншнія обстоятельства ее вовсе не поддерживаютъ. Въ Праг можно найти только чешскія книги, но вы не отыщете въ ней ни сербскихъ, ни польскихъ, ни словенскихъ. Книжная торговля установилась такъ, что нмецкую книгу новою получить самымъ удобнымъ образомъ, но чтобы купить напр. русскую, надобно много хлопотать съ книгопродавцами и потомъ цлые мсяцы дожидаться присылки. Книжная торговля собственно для славянскихъ книгъ находится еще во младенчеств, притокъ дорогія привозныя книги доступны только немногимъ изъ чешскихъ читателей, вообще небогатыхъ, и кром того, каждая нсколько яркая книга подвергается запрещенію. Въ слдствіе всего итого даже любители славянской литературы не могутъ хорошенько слдить за ея движеніемъ, и не знаютъ, что думаютъ въ настоящую минуту т или другіе соплеменники, вступить съ ними въ сколько нибудь дятельныя сношенія, безъ сомннія, было бы не безполезно. Русская литература, русскія общественныя отношенія, какъ я убждался много разъ, извстны въ Праг весьма поверхностно: ‘Русская Бесда’, наиболе извстный чехамъ русскій журналъ, считается тамъ едва ли не главнымъ выраженіемъ общественнаго настроенія въ Россіи, чего конечно нельзя сказать объ этомъ журнал, стояніемъ тать исключительно. Правда, переводовъ съ русскаго много въ ныншней чешской литератур, но переводится все это довольно случайно,— какая книга попадется въ руки, а такъ какъ новыхъ книгъ до послдняго времени еще мало въ Праг, то переводятъ Кукольника, Булгарина: мн досадно было смотрть на чешскіе журналы, такъ дурно рекомендующіе русскую литературу своимъ читателямъ. Изъ этого примра видно, что у чеховъ, за немногими исключеньями быть можетъ, господствуетъ самое неясное понятіе о томъ, что длается въ русской литератур, — все таки важнйшей славянской литератур ныншняго времени. Разрозненность славянскаго міра, такимъ печальнымъ опытомъ извданная въ революцію, какъ будто пришла опять къ прежнему, разв событія помогутъ уничтожить это раздленіе, вовсе невыгодное для отдльныхъ членовъ западнаго славянства. Симпатіи конечно существуютъ, народныя и международныя (хотя не безъ исключеній), но они не дятельны, вс, въ этой славянской общин, кажется, слишкомъ надются другъ на друга.

Мн казалось, напримръ, всегда, что у насъ они предполагаютъ большее распространеніе идей панславизма, скажу даже просто, большую симпатію къ славянскому, чмъ есть на дл, по крайней мр сколько мы знаемъ по нашему обществу и литератур. Трудно было разуврять въ этомъ, но мы однако должны говорить правду, и представлять дло, не преувеличивая его по своимъ личнымъ симпатіямъ и не длая своихъ желаній и ожиданій существующимъ фактомъ. Прежде всего, русскій панславизмъ становится въ совершенно иныя отношенія, чмъ панславизмъ западный. Послдній есть произведеніе почвы, результатъ, вынесенный изъ жизни и доставшійся посл борьбы, спасенье отъ обнмеченья, защита сознавшей себя народности и защита свободнаго развитія. Перенесенный къ нянь, панславизмъ уже не иметъ этого характера необходимости, онъ является только въ слдствіе науки, а не непосредственнаго чувства жизни. Наше общество еще холодно къ славянскимъ дламъ, потому что само въ Нихъ ничмъ не заинтересовано, мы не чувствуемъ потребности соединяться съ другими славянами, наша литература я жизнь развивались и идутъ независимо отъ нихъ. Въ настоящую минуту мы заняты огромнымъ вопросомъ, и вопросъ этотъ чисто-русскій. Наше соціальное положеніе совершенно иное, мы не имемъ враговъ другой національности, враги нашего прогресса среди насъ самихъ, — это только ретрограды, не вошедшіе въ колею движенья образованности. Оцнивши должнымъ образомъ вс эти обстоятельства, легко понять, почему интересы славянства нашли у насъ ревностныхъ заступниковъ только въ извстной части образованнаго общества, врне сказать въ извстномъ кружк. Славянскія симпатіи цлаго общества или еще не существуютъ, или находятся въ зародыш, чтобы масса вышла изъ своего индифферентизма, стала прямо на ту или на другую сторону, нуженъ сильный толчекъ, нуженъ по крайней мр не отвлеченный, а живой интересъ. Мы не сомнваемся въ томъ, куда обратятся симпатіи общества, если оно оглянется въ эту сторону, — потому что дло ясно, видно, кто правъ и кто неправъ,— но скоро ли это будетъ, зависитъ отъ обстоятельствъ. Они могутъ дать самый неожиданный оборотъ длу.

Славянскимъ симпатіямъ мшаетъ у насъ всего боле совершенное невжество о славянскомъ мір. Мы знаемъ гораздо боле о Берлин, Париж, Рим, чмъ о Праг и о цлой Австріи, во мы не ршимся безусловно обвинить въ этомъ массу, какъ длаютъ славянофилы. Почему интересуетъ насъ Германія, Парижъ и Лондонъ, это не нуждается въ объясненіяхъ, если у насъ общему интересу, возбуждаемому Европой, приносятъ въ жертву Прагу, Блградъ и нагребъ, это довольно понятно, и вина забвенія лежитъ на самихъ тхъ, кто бралъ у насъ руководство по этому предмету. Европа вообще мало думала о славянскомъ вопрос, и большей частью думала невыгодно, изъ европейскихъ источниковъ трудно съ нимъ познакомиться,— что же длали наши славянскіе спеціалисты? До публики даже и не доходили ихъ разсужденія и споры о глаголиц и реймскомъ евангеліи, о сербскихъ и болгарскихъ хартіяхъ, если и важныхъ въ ученомъ смысл, то далеко не занимательныхъ для общества, которое можно занять только современнымъ вопросомъ, живой исторіей. Наши спеціалисты не выходятъ изъ археологическихъ келлій: откуда же масса узнаетъ о томъ, чмъ движется западно-славянская жизнь, къ чему стремятся ея лучшіе люди, чего ждутъ отъ насъ? Мы не знаемъ ни современной исторіи, ни новой литературы славянъ, насъ угощаютъ одной археологіей, и публика не безъ причины привыкаетъ думать, что дло и ограничивается одной археологіей. Винить ее за это очень смшно…. Намъ было очень пріятно узнать, что ‘Русская Бесда’ помстила у себя переводъ упомянутой нами французской брошюры ‘О западныхъ славянахъ’, — едва ли не первый живой и дльный голосъ о славянскомъ вопрос. Уже давно пора перестать говорить о немъ и съ археологической и съ литературной точки зрнія.

Еще одно обстоятельство бросаетъ ложный свтъ на отношеніи западныхъ панславистовъ къ русскимъ. Западный панславизмъ, какъ мы замтили, не можетъ существовать у насъ въ той же форм, потому что находитъ у насъ совершенно иныя вншнія условія, и онъ, у всхъ почти русскихъ представителей своихъ, обратился въ славянофильство. Идея народности, такъ высоко поставленная западнымъ панславизмомъ, получаетъ для него особенный смыслъ потому, что для самой народности ршался вопросъ: ‘быть или не быть’, у насъ она необходимо видоизмняется, а славянофилы между тмъ приняли ее буквально. Я всегда думалъ, что панславистская поэзія г. Хомякова гораздо больше прилична какой нибудь западно-славянской литератур, чмъ русской, для славянъ она иметъ гораздо больше, увлекательнаго, чмъ у насъ, мало фантазирующихъ о Дуна, Драв и Сав. Тоже самое и съ защитой русской народности, которую взяли на себя славянофилы. Наша народность въ ней вовсе не нуждается, если она отрицалась или врне сказать не замчалась, игнорировалась въ нкоторыхъ случаяхъ XVIII столтіемъ, то уже никогда не была въ томъ положеніи, какое выпало на долю чешской, сербской и т. д., она никогда не была преслдуема по принципу и поголовно. Въ нашей литератур, правда, распространилось въ извстную эпоху довольно рабское подражаніе, но причина его лежала единственно въ-слабости литературы и образованія, и оно кончилось наконецъ само собой, безъ борьбы, какъ только литература и общество окрпли, народность получила въ литератур вс права, которыхъ только можетъ требовать, и въ послднее время дала нашей литератур — въ нашихъ лучшихъ поэтахъ и писателяхъ — такой своеобразный характеръ національности, что отвергать его могутъ только упрямые и крайніе люди. Эти люди однако нашлись между нашими славляофилами, которые вздумали приноравлять къ намъ идею народности, выработанную западнымъ панславизмомъ. Это недоразумніе повлекло за собой странные результаты, неврность которыхъ инстинктивно почувствована была всми непредубжденными людьми. Слаянофилы, вооружившись своими симпатіями къ славянству, выступили, какъ защитники народности, противъ которой никто но думалъ спорить, которую никто не думаетъ притснять, но скоро они должны были увидть, что борятся противъ воображаемаго врага и прибгнули къ tour de force, въ вид ‘народности въ наук’, ‘цльности развитія’ и другихъ тонкостей, о которыхъ такъ много было споровъ въ нашихъ журналахъ. Корень всего этого опять таится въ желаніи западнаго панславизма уединить народность отъ чужеземнаго вліянія, дйствующаго насильственнымъ и поглощающимъ образомъ. У западныхъ славянъ это понятно: чехъ, чувствующій отдльность своей народности, естественно будетъ защищать ее отъ фактическаго угнетенія, изъ-за чего же намъ ставить себя противъ нмцевъ, какъ положительное и отрицательное начало, къ чему намъ заподозрвать нмецкую науку въ односторонности и ограниченности? Этого не длаютъ самые горячіе панслависты — чехи. Взгляните на ихъ лучшихъ ученыхъ, откуда эта сила анализа, эта строгая метода, непоколебимая логика? Она перешла къ нимъ прямо изъ нмецкой или лучше сказать европейской науки, и это нисколько не уменьшаетъ ихъ заслуги, какъ писателей національныхъ. Наука принадлежитъ одинаково всмъ, кто ее усвоиваетъ. Наши слявянофилы не довольствуются европейской наукой, съ самообольщеніемъ говорятъ о русской наук, не замчая того, какъ странно звучатъ эти слова, если только вспомнить самые ближайшіе факты русской современной образованности и жизни. Здсь наши славянофилы ушли дальше западныхъ панславистовъ, и мы думаемъ, вмст съ тмъ они ушли дальше той черты, гд стоитъ благоразуміе. Конечно, трудно переубдить людей, думающихъ, что Европа уже отжила свой ркъ, что ея гніющая цивилизація не можетъ принести намъ пользы, по мы думаемъ, что эта цивилизація еще долго будетъ важна и для насъ и для другихъ славянъ, напримръ сербовъ, болгаръ, хорватовъ, передъ которыми путь цивилизаціи еще далеко впереди. Если они вступятъ на него ршительно, то европейская наука распространитъ конечно и на нихъ свой авторитетъ, и можно думать, что они не будутъ возставать противъ нея, не предпочтутъ старыхъ авторитетовъ оанна экзарха болгарскаго и Савы сербскаго. По крайней мр чехи, знакомые уже съ европейской наукой, не вооружаются противъ нея, они знаютъ по опыту, что западъ еще не гнилъ.

Панславизмъ, вопросъ о будущемъ западныхъ славянъ, не во’ ‘вдохновеніе археологіи’, какъ назвалъ его недавно Times, но это не есть и вопросъ о борьб съ западной цивилизаціей, скоре,— это вопросъ объ ея расширеніи. Первымъ важнымъ шагомъ западныхъ славянъ, посл ихъ недавняго пробужденія, было стремленіе пріобрсти національную самобытность, потому что только подъ этимъ условіемъ возможно развитіе націи. Стремленіе ихъ сохранить племенные прерогативы и цлость совершенно законно и человчественно, и когда будетъ ршаться дло этого стремленія, когда къ намъ донесется отголосокъ борьбы, и вопросъ о славянскомъ образованіи серьзно займетъ русскую литературу, мы убждены, что общество наше, не задумываясь надъ крайностями панславистскихъ мистиковъ, отдастъ все свое сочувствіе сторон, стоящей за свободное развитіе національностей и народное благо.

А. Р.

Берлинъ, 25 марта 1859 г.

‘Современникъ’, No 4, 1859

ДВА МСЯЦА ВЪ ПРАГ.

I.

II.

Читайте также: