Два мецената
Два мецената
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
VIII
VIII
IX
IX
X
X
Два мецената, Мошин Алексей Николаевич, Год: 1905
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Алексей Николаевич Мошин
Сергей Петрович Воронин служил в правлении N-ского страхового общества и зарабатывал довольно для того, чтобы жить с семьёй в полном достатке, если, конечно, не позволять себе чего-нибудь особенного, но он имел пагубную страсть собирать произведения живописи. Жил он скромно, не пил, не считая случаев, когда ‘необходимо бывает’ выпить: в торжественных обстоятельствах, — и даже не курил, сам одевался и семью одевал так, чтобы только было мало-мальски прилично, — и всё-таки всегда нуждался в деньгах из-за своей пагубной страсти. Когда он обращался к кому-либо из знакомых с просьбой одолжить ему двадцать пять рублей до жалованья, — ему сначала редко отказывали: Воронин прежде аккуратно расплачивался, ему давали взаймы. но укоризненно качали головой, а некоторые приятели и прямо его упрекали:
— Опять какую-нибудь мазню присмотрел?.. Эх ты…
Один только знакомый, старик бухгалтер Мурзилов, находил извинение этой страсти Сергея Петровича. Мурзилов говорил:
— Каждый по своему с ума сходит. У каждого человека есть своя зацепка… А Сергей Петрович, при своей странности, человек достойный.
Воронин понимал толк в живописи. Многие известные художники знали его лично, потому что он приходил к ним в мастерскую, знакомился и говорил:
— Простите пожалуйста, что осмеливаюсь вас беспокоить… Но у меня страсть… Несколько мазков вашей кисти, — это моя мечта… Между тем, я не имею возможности затратить больше пятидесяти рублей… Может быть за эту сумму вы мне уступите какой-нибудь, самый незначительный, набросочек.
Если художник уже слышал о Воронине, — он охотно продавал ему за пятьдесят рублей этюд или эскиз, которые стоили гораздо больше. Если Воронин был художнику совсем неизвестен, — выяснялось сейчас же, как тонко понимает странный меценат в живописи, как верно угадывал он замыслы, грёзы художника по нескольким штрихам… Знакомство устанавливалось и Воронин уходил с этюдом. Иногда с него даже не брали денег совсем и, во внимание к его ‘охоте смертной при участи горькой’ дарили ему этюд. Тогда Воронин старался изыскать всякие способы, чтобы не остаться в долгу перед художником: присылал тому что-нибудь в подарок ‘от неизвестного’ или сам приносил несколько вещиц своего изделия: Воронин выжигал по дереву, недурно выходили у него и тиснения по коже, и некоторые другие кустарно-художественные работы.
Долго не решался Воронин пойти к художнику Зимину, старому профессору, слава которого гремела по всему миру. Но наконец решился пойти и к Зимину. Предварительно Сергей Петрович считал необходимым собрать деньжонок не меньше, как сто рублей. И с этой суммой было страшно к Зимину пойти, — это не то, что к Рамилову, который и за двадцать пять дал великолепный эскиз своей картины, или к Рубаченко, — который за пятьдесят уступил настоящую картину. Когда настал желанный час для Сергея Петровича и он, призаняв малую толику, положил в свой тощий кошелёк целую сторублёвку, — он не мог дождаться воскресенья, дня свободного от службы, а просто отпросился у начальника и поехал к Зимину.
Сергея Петровича провели в гостиную, и к нему вышел из мастерской художник в синей блузе поверх пиджака.
Зимин выслушал внимательно говорившего робко Сергея Петровича, взял сто рублей, попросил минутку обождать и вынес из мастерской маленький набросочек карандашом, вырванный из альбома и даже не подписанный.
— Вот вам… Больше ничего не могу.
Воронин взглянул на рисунок, подлинный рисунок великого художника и, приняв с благоговением маленький листок бумаги, поблагодарил за внимание к его просьбе.
Профессор пристально и серьёзно смотрел на Воронина и довольно сдержанно с ним простился. Но когда Сергей Петрович уже оделся в передней и собрался уходить, Зимин попросил его остаться на несколько минут и посмотреть его мастерскую.
Замирая от восторга, Сергей Петрович сбросил пальто и пошёл за художником в его мастерскую. Здесь профессор стал показывать Сергею Петровичу свои картины и оконченные, и только начатые, показывал этюды, эскизы, альбомы.
— Столько счастья вы дали мне, профессор, столько счастья… — благодарил Сергей Петрович.
— А как вам нравится вот эта? — спросил Зимин, показал небольшую свою картину ‘Тоска’, которая была на прошлой выставке и вызвала много толков.
— Это… об этой картине так много говорилось, — скромно ответил Воронин.
— Ну, а ваше личное мнение? Откровенно…
— Откровенно, — это одна из самых лучших ваших работ, профессор… Мне кажется, вы писали эту вещь в наивысшем экстазе художественного творчества.
— Да… Так вам эта картина нравится… Вот что: рисунок, что вы у меня купили, стоит не дороже пяти рублей, — а вы заплатили сто…
— Полно, что вы… Разве можно так ценить художественные произведения… Да если б я был богат, — я 6ы…
— Пусть уж оно так и будет: пятирублёвый рисунок у вас останется за сто… А вот ‘Тоску’ я вам дарю, — благо она вам нравится… Пожалуйста, пожалуйста, не отказывайтесь… Я в деньгах не нуждаюсь… А мне приятно, что эта вещь будет в хороших руках… Насколько я вас понял…
На прощанье Зимин сказал Сергею Петровичу:
— Вы меня извините, — я вас сначала за маклака принял… хитрый народ, — на всякие штуки пускаются… А теперь я рад, что с вами познакомился.
У Воронина собралась довольно богатая коллекция художественных произведений: рисунки карандашом и пером, этюды, эскизы масляными красками и акварелью, даже были картины, каждая вещь была в богатой раме, обдуманной строго, с любовью к тому произведению, для которого заказывалась рама, у Воронина было много вкуса. Сергей Петрович не умел успокоиться до тех пор, пока приобретённое им художественное произведение не вставлялось в раму. На рамы он так же сколачивал деньги, отказывая себе во многом из того, что в каждой заурядной семье считается необходимым, — он даже занимал деньги на рамы, как занимал, чтобы приобрести самое художественное произведение. И мало-помалу у непрактичного, нерасчётливого Сергея Петровича накопилось много долгов. Ему приходилось ‘переворачиваться из кулька в рогожу’, занимать в одном месте, чтобы отдать в другом. Мало-помалу Сергей Петрович перестал быть аккуратным должником, — приходилось пропускать сроки, оттягивать платежи, — просить об отсрочке, — иногда клянчить, часто унижаться…
Но едва Сергей Петрович на несколько дней выбивался из трудного положения, едва он один или с женой забивался в угол своей гостиной, — он отдыхал душой, успокаивался.
Небольшая гостиная Воронина, она же и кабинет, была уютно обставлена. Дешёвые ткани кустарного изделия, дощечки и полочки с выжиганием своей работы, с таким вкусом были расположены над дверьми и окнами, и на стенах, что казались красивее, милее, чем дорогие декоративные украшения, покупаемые в магазинах. Только одна была ценная вещь в комнате, кроме картин, — бронзовая фигура, которую получил Воронин от одного мебельщика-антиквария в обмен на свою работу.
Окидывая взглядом висевшие на стенах картины, этюды, — Воронин становился счастливым человеком: забывал обо всех неприятностях и дрязгах, о кредиторах, о насмешках сослуживцев над ним, который всем должен, он погружался весь в созерцание этих результатов творчества художников, любовался каждым талантливым штрихом, мазком, перед ним выступали из рам живые люди с разными их чувствами, и Сергей Петрович знал, понимал и любил каждое лицо этих картин, этюдов, и казалось ему, что так же и ‘они’ его знали и любили. Глядя на маленький пейзаж Левитана, Сергей Петрович забывал о том, что он в Петербурге, что кругом громады-дома, что на улице пасмурно и холодно… Ему казалось, что смотрит он не в раму этюда, а в маленькое окошечко, — и видит деревеньку с церковью на берегу. Жаркий летний день, истомой дышит воздух, грозовая туча заволокла всё небо, — вот-вот блеснёт молния, гром загремит, польёт благодатный дождь-ливень, ярко отразилась в реке и туча, и деревенька с церковью, и челнок у бережка…
Жена Воронина, Надежда Николаевна, научилась от мужа понимать и любить художественные произведения, она старалась сэкономить по хозяйству, чтобы можно было заплатить поскорее какой-нибудь долг и чтобы можно было купить ещё что-нибудь у художников.
Когда наступали тяжёлые дни, и Сергей Петрович начинал падать духом, — Надежда Николаевна старалась успокоить его: звала детей, — те лезли к отцу на колени, и Сергей Петрович приходил в хорошее настроение и вскоре начинал уже твёрдо надеяться на авось:
‘Может быть наградные в этом году увеличат… Может быть прибавят жалованья. Пять лет на одном окладе работаю… Может быть назначат опять вечерние занятия за плату. Максимов наверное отстрочит платёж, ему бы только проценты получить… А между тем сэкономим, отложим что-нибудь’…
Приближался срок платежа знакомому чиновнику N-ского департамента Бузунову, который, получив маленькое наследство, пускал деньги в рост. Сергей Петрович должен был Бузунову четыреста пятьдесят рублей, но требовалось скоро отдать только сто пятьдесят, остальные триста — через полгода.
Сергей Петрович уже собрал сто двадцать пять, остальные двадцать пять надеялся он достать в течение недели, которая оставалась до срока. В крайнем случае, Бузунов, человек одинокий, в деньгах не нуждающийся, — не рассердится, если немного не хватит для платежа.
В воскресенье Сергей Петрович воспользовался свободным днём, чтобы сходить. на посмертную выставку художника Вильда. О смерти Вильда Сергей Петрович жалел тем более, что ничего не успел купить у этого художника, самобытного и очень известного. На выставке множество работ Вильда продавалось, и Сергея Петровича заинтересовало, сколько может стоить на посмертной выставке вот этот маленький этюд — кузнец за своей работой, ярко освещённый красным светом от горна.
Воронин пошёл в бюро выставки справиться, — из любопытства.
— Пятьдесят рублей, — ответили ему.
— Не может быть: вы ошибаетесь… Я спрашиваю о цене вот этюда… кузнец… Не дороже ли?
— Именно пятьдесят рублей, — повторили ему.
— В таком случае — получите деньги, этюд я покупаю.
Радостный шёл Сергей Петрович домой: приобрёл такое чудное произведение талантливого художника… Смущала только мысль о предстоящем объяснении с Бузуновым.
— Эх!
Тряхнул головой Сергей Петрович и увидел знакомого студента Мордика, весёлого жизнерадостного молодого человека. Теперь Мордик в глубоком раздумье сидел на табурете дворника, у ворот дома, в котором жил. Вдруг он порывисто поднялся и, не замечая подходившего Воронина, хотел уйти в ворота. Сергей Петрович его окликнул.
— Что это вы, Мордик, не решили ль, как перевернуть землю, даже без архимедова рычага?
Мордик очень спешил уйти, но велика была и потребность высказаться. Он обрадовался Воронину:
— Вы почти угадали… Я поглощён был наукой о равновесии… Только что решил статическую задачу… Сестра лежит больна… ей нужна операция, а в больницу везти опасно: пожалуй, не довезём… Надо пригласить хирурга… Денег нет… Если я отдам сколоченные от уроков мои пятьдесят рублей, то ей сделают операцию дома, и она будет жива, а меня выгонят из университета за невзнос платы за учение… Ну, так вот, я, наконец, решил задачу: отдаю деньги за жизнь сестры и бросаю пока университет… И какой подлый человек я: не сразу ведь решил, а ушёл от сестры, да с полчаса думал: очень себя жалко…
— Зачем же, Мордик, университет бросать?.. Вы могли бы… Ну, хотя занять где-нибудь…
— Не мог бы, — ошибаетесь: во-первых, я не знаю, когда и чем отдам долг, а во-вторых,— мне никто не даст…
— Отчего же так? Вот, пожалуйста, возьмите пятьдесят рублей… Отдадите, когда кончите университет и будете много зарабатывать…
Мордик взял деньги, молча крепко пожал руку Сергея Петровича и поспешно шагнул в ворота: Мордик чувствовал, что у него сейчас брызнут слёзы и боялся, что это заметит Воронин.
Сергей Петрович неловко чувствовал себя, когда явился в N-ский департамент и сказал сторожу:
— Передайте г-ну Бузунову, что я прошу его пожаловать в приёмную комнату… что я здесь буду ждать…
Сторож в мундире с галуном ушёл, и Сергей Петрович остался один в приёмной комнате.
Бузунов скоро пришёл. Это был высокий, сухой человек средних лет, в золотых очках, с холодным взглядом белесовато-синеватых глаз, жиденькие бородка и усы, тонкие чуть-чуть сжатые губы, гладкая причёска на косой пробор. Сергей Петрович — человек среднего роста, с наклонностью к полноте, с небрежно лежавшими волосами на голове, с открытым ясным, немножко наивным взглядом серых глаз, чувствовал себя перед Бузуновым как будто маленьким, пришибленным, жалким.
Бузунов рассчитывал получить сто двадцать пять рублей, он приветливо протянул руку:
— Здравствуйте, Сергей Петрович…
— Здравствуйте, Захар Васильевич. А у меня к вам большая просьба: так обстоятельства сложились… Непредвиденные обстоятельства… — путался Сергей Петрович, — будьте так добры, отсрочить мой платёж…
— Но ведь первый платёж небольшой, — сто пятьдесят рублей… Там ещё триста… — холодно напомнил Захар Васильевич.
— К тому времени я и все отдам… Непременно отдам. А что насчёт процентов…
Бузунов поморщился: он любил, когда ему платили проценты, но терпеть не мог, чтобы о них говорили.
— Видите ли, Сергей Петрович… Мы с вами оба оказались в очень даже неприятном положении… Так я на вашу аккуратность надеялся, так надеялся… и вдруг… Очень даже неприятное положение… Теперь я должен вам признаться: мне крайне нужны были деньги, и я ваши векселя продал… одному знакомому. Хотя векселя оба написаны ‘по предъявлению’, но мой знакомый дал мне слово, что если вы в срок уплатите первый взнос, то он второй обождёт полгода, как и я вам обещал… Теперь же я боюсь, как бы он не поссорил нас с вами, Сергей Петрович, — неприятно было бы…
Сергей Петрович понял, что Бузунов хитрит и хочет прижать его через какого-то знакомого.
— Бога ради, пощадите, Захар Васильевич, дайте срок, — соберу вам эти сто двадцать пять рублей не позже, как через неделю…
— Теперь уже я не при чём… обстоятельства заставили продать векселя…
— Так попросите вашего знакомого… Не без сердца же он человек…
— С удовольствием попрошу… Это я с удовольствием… И очень может быть, что всё уладится… А меня начальство ждёт… До свидания, Сергей Петрович…
Вечером Сергей Петрович делился своими страхами с женой. Миниатюрная, ещё красивая блондинка, Надежда Николаевна старалась его успокоить. Она прижалась к мужу в уголке дивана, обняла и смотрела ему в глаза своими ясными, добрыми глазами.
— Всё это не так скоро может случиться… Очень ты мнителен, Серёжа… Вернее, что придёт этот его знакомый и назначит новый срок… Продадим что-нибудь…
Сергей Петрович с тоской взглянул на картины. Надежда Николаевна поспешила сказать:
— Что-нибудь похуже отберём, что теперь не так уже дорого тебе… Сам же ты говорил, что несколько более слабых вещей не мешало бы совсем убрать, что не место им рядом с картиной Зимина… Отберём и продадим, — вот и хватит рассчитаться с Бузуновым… А пока он ещё напустит на нас этого знакомого, может быть даже и ничего не продавая достанем денег… Кто-нибудь выручит…
— Чувствует моё сердце, — говорил Сергей Петрович, — получу завтра же повестку в суд.
— Что ж, если и получишь, — успокаивала Надежда Николаевна, — пока ещё суд, — успеешь, в крайнем случае, продать что поплоше…
Утром Сергей Петрович только что отпил кофе и собирался уходить на службу, в передней раздался резкий звонок.
Надежда Николаевна почему-то схватилась за сердце, Сергей Петрович побледнел.
Прислуга открыла дверь и сообщила:
— Судебный пристав и г-н Кусанов.
В переднюю вошли эти двое: в судейской форме пожилой рыженький господин и с ним — ‘штатский’ —толстяк с бритыми жирными щеками, его густые усы опускались на бороду, когда он снял шляпу, оказался остриженным ежом. Глаза навыкате смотрели поверх золотых очков, съехавших на конец носа.
Они без приглашения сняли в передней пальто и прошли в гостиную.
Пристав вежливо поклонился хозяевам этой квартиры, Кусанов же не поклонился, он еле взглянул на Сергея Петровича и Надежду Николаевну, повертел пальцами массивную золотую цепь на жилете, заложил руки за спину и, подняв голову, стал сквозь очки рассматривать обстановку этой незнакомой ему квартиры, в которой он чувствовал себя хозяином.
— Я, судебный пристав, явился к вам по предписанию суда для описи вашего имущества на обеспечение иска с вас вот… г-на Кусанова.
— Я не знаю г-на Кусанова, — сказал Сергей Петрович.
Кусанов отвёл глаза от картин, опустил голову и молча взглянул через очки на Сергея Петровича с некоторым удивлением: что это за наивный такой господин — порядков не понимает…
Сергею Петровичу показалось, что смотрит на него удав, который уже охватил его своими кольцами и вот-вот сожмёт, сдавит на смерть.
Пристав подошёл к письменному столу, положил свой портфель, вынул несколько бумаг и продолжал монотонно, немножко звенящим голосом:
— Дворянин Евгений Александрович Кусанов приобрёл от коллежского асессора Захара Васильевича Бузунова два ваших векселя: на сумму сто пятьдесят и триста, а всего на четыреста пятьдесят рублей. В обеспечение иска на эту сумму и должен я приступить к описи вашего имущества.
— Но зачем же… к описи?.. Я и так уплачу… всё уплачу… до копейки…
— Когда уплатите, — тогда мы снимем арест, — сказал Кусанов баском, отчеканивая каждое слово, — а пока, г-н пристав, потрудитесь приступить к описи имущества г-на Воронина.
Из детской слышался плач грудного ребёнка, — Зои. Надежда Николаевна вышла, притворив за собою дверь в столовую. Ребёнок скоро умолк.
Сергей Петрович подумал:
‘Сейчас Зоя сосёт молочко из груди матери… А эти примутся сосать кровь из меня’…
— Письменный стол… — отчеканил Кусанов, — красного дерева, покрытый кожей… пять рублей…
— Помилуйте… — воскликнул Сергей Петрович, — любой старьёвщик за этот стол сейчас даст… сорок рублей… может быть, больше…
— Пять рублей, — хладнокровно и настойчиво повторил Кусанов и опять взглянул на Сергея Петровича глазами удава.
Пристав перестал на минуту писать и объяснил Сергею Петровичу:
— Закон предоставляет взыскателю полное право оценивать имущество должника по своему усмотрению… Если вы не согласны с оценкой г-на Кусанова, — имеете право просить о назначении экспертов, — за ваш счёт, — для переоценки имущества.
Сергей Петрович сел на кресло в уголок и уже оставался безмолвным зрителем дальнейшей описи.
— Книжный шкаф с разными книгами… — продолжал Кусанов, — перечислять книги не стоит: мы опечатаем шкаф… с разными книгами… двадцать рублей…
Небольшая, но хорошо составленная библиотечка Сергея Петровича стоила, по крайней мере, триста рублей.
Кусанов продолжал перечислять вещи — мебель, лампы, и всему назначал цену невероятно низкую.
— Бронзовая фигура: женщина играет на скрипке, — два рубля…
— Картины разных художников…
— Ну, это уж вы потрудитесь перечислить, — каких именно художников, — сказал пристав.
Тут Сергей Петрович должен был помогать называть, какая вещь какого художника. Кусанов внимательно рассматривал подписи на этюдах и картинах…
— Всего в этой комнате картин в рамах двадцать шесть штук, — диктовал Кусанов, — общая оценка — сто рублей.
— Да это глумление какое-то… — вырвалось со стоном у Сергея Петровича.
— Мы ничего не продаём, — как бы в некоторое оправдание себе, сказал Кусанов, — когда уплатите долг, — всё ваше останется в вашей собственности.
И Кусанов добавил:
— Перейдёмте, г-н пристав, в следующую комнату.
— Но, может быть, уже и в этой комнате набралось на сумму долга? — возразил пристав. — Нужно подсчитать. Г-н Воронин, есть у вас счёты?
— Есть, в письменном столе, вот в этом ящике.
Пристав открыл ящик, достал счёты и спросил:
— Может быть, вы желаете, г-н Кусанов, осмотреть ящики письменного стола… Нет ли там ценностей?
— Денег, бриллиантов или золота в вашем столе, должно быть, нет? — спросил Кусанов Сергея Петровича с презрительной уверенностью в том, что ничего этакого там нет.
— Вы не ошиблись: у меня таких вещей не водится, — с горькой усмешкой подтвердил Воронин, — в письменном столе только деловые бумаги, фотографические карточки, письма…
— Осматривать стол не нужно, — решил Кусанов.
Пристав стал подсчитывать. Итог получился триста шестьдесят рублей. Нужно было перейти в другую комнату, продолжать опись на сумму девяносто рублей.
Столовая Воронина напоминала скорее маленькую гостиную с обеденным столом посредине комнаты. Стены этой комнаты, более светлой, чем кабинет, были украшены картиной Зимина и несколькими этюдами известных художников.
‘Во сколько-то оценит этот удав ‘Тоску’ Зимина?’ — думал Сергей Петрович, переходя в столовую, взглянул с грустью на то место, где висела картина Зимина и отступил с изумлением: картины не было. Сергей Петрович, чуть не закричал, но увидел жену — она смотрела из детской и улыбалась, приложив палец к губам.
Сергей Петрович понял, что жена спасла картину от описи.
В этой комнате набралось-таки вещей более, чем на сто рублей, даже по низкой оценке Кусанова.
Приостановив опись, как только сумма превысила долг и обеспечила так же и ‘судебные расходы’, пристав сказал:
— Сообразите, г-н Воронин, — не можете ли вы уплатить весь долг в течение семи дней? Если можете и дадите в том подписку, то я могу и не накладывать печатей и вещи оставить у вас же на хранении, под вашу расписку… и не публиковать об описи… Если же не можете в течение семи дней внести всю сумму долга, то я наложу печати, публикую… Кроме того по закону, от взыскателя зависит, оставить ли вещи на хранении у должника или вывезти в другое место…
Сергей Петрович на минуту задумался. ‘В течение недели можно будет продать что-нибудь’… — решил он, воспрянул духом и твёрдо сказал:
— Через семь дней, а может быть и раньше, я уплачу мой долг сполна.
Когда пристав и Кусанов уходили, Сергей Петрович попрощался с приставом за руку и только ответил небрежным кивком на довольно усердный поклон Кусанова.
Через два дня после описи имущества, Сергей Петрович был в Москве и звонил у шикарного подъезда на Мясницкой. Швейцар открыл дверь.
— У вас живёт художник Грошев, из Петербурга?
— Да-с, они у нас гостят.
— Он дома?
— Дома-с.
— Передайте карточку и возьмите у извозчика маленький тюк… только осторожно, — там картины, — не попортите рамы…
Было десять часов утра. В это время Грошев в Петербурге в своей мастерской работал, дорожа каждым часом дневного света.
Сергей Петрович вошёл в переднюю дома одного из богатейших москвичей, — архимиллионера Дарина, у которого гостил петербургский художник Грошев.
Швейцар, предварительно нажав кнопку звонка, помог Сергею Петровичу снять пальто.
Явился лакей, швейцар передал карточку лакею и сказал:
— Они к г-ну Грошеву.
Оставив тюк с картинами у швейцара, Сергей Петрович стал подниматься вслед за лакеем по широкой лестнице, устланной толстым плюшевым ковром. В полутьме по сторонам лестницы чахли дорогие экзотические растения. На стенах висели огромные картины, которые нельзя было теперь рассмотреть: окно с живописью на стёклах давало мало света. На эти картины мимоходом смотрели вечером, когда горела небольшая электрическая люстра. Хотя дом Дариных был только в два этажа, но была устроена подъёмная машина. Каретка этой машины с зеркальными стёклами в окнах оставалась поднятой на верхнем этаже, чтобы служить болезненному старику Дарину, когда он вздумает спуститься вниз. Цепи и под самым лепным потолком колесо подъёмной машины лишали уютности роскошную лестницу и портили общее впечатление.
Верхняя площадка лестницы переходила в полукруглую комнату. Здесь были все стены унизаны картинами разных размеров в ярких золочёных рамах, картины были и на полу, — по несколько штук приставлены были к разным углам, нагромождённые одна на другую. Этим ещё не нашли места в огромной квартире мецената, собирателя картин — Дарина, все стены всех комнат уже были увешаны картинами. У камина — дорогие бронзовые часы, канделябры. В открытую дверь виднелся большой зал с роялем, с картинами на стенах.
Лакей попросил Сергея Петровича обождать в полукруглой комнате и пошёл с карточкой в маленькую одностворчатую дверь, которую сначала не заметил Сергей Петрович в углу комнаты.
Лакей сейчас же вернулся и сказал:
— Они ещё почивают. Прикажете разбудить или подождёте? Они скоро и сами встанут, должно быть…
— Подожду.
Сергей Петрович решил посидеть и собраться с мыслями, пока проснётся Грошев. Очень был расстроен Сергей Петрович. Он сначала не знал, куда нести продавать ‘отобранные’ им шесть этюдов и рисунков — ‘послабее’, однако же это были произведения известных художников и представляли такую ценность, по мнению Сергея Петровича, что продав их, можно было сполна покрыть долг Бузунову, — то бишь, теперь Кусанову, вспомнил он. Понести в магазин, где торгуют художественными произведениями, нельзя: если и купят — выставят на окнах, авторы этих работ узнают, что их имена попали в лавочку, — обидятся и совсем станут презирать его, Сергея Петровича. Бог знает, как объяснят они, что он перепродал купленные у них ‘по знакомству’ дёшево их произведения. Сергей Петрович решил посоветоваться с художником Грошевым, которого знал уже лет пять и был с ним знаком домами, хотя и редко виделись.
Сергей Петрович познакомился с Грошевым, когда тот, женатый студент академии, ютился с женой в одной комнате на пятом этаже, в одной из отдалённых линий Васильевского острова. Жена Грошева шила тогда на магазин бельё и просиживала ночи за шитьём, чтобы её Кирюша мог выполнить работу на конкурс, не заботясь пока о куске хлеба.
Грошев получил первую степень при выходе из академии, но отказался от поездки за границу, потому что получил заказ написать за очень большие деньги портрет одного лица, занимающего высокое общественное положение. Блестяще выполненный этот заказ сразу доставил Грошеву множество других заказов среди петербургской аристократии.
Грошев зажил в хорошей квартире, при которой была и мастерская художника, — просторная с верхним и боковым светом, обставленная достаточно роскошно для того, чтобы служить для приёмов тех значительных, богатых, избалованных жизнью людей, с которых писались в этой мастерской портреты.
Несмотря на высокую цену, какую брал Грошев за свои портреты, скоро заказчиков стало так много, что он уже не мог посвящать каждому столько времени, сколько необходимо было, чтобы написать портрет добросовестно. Тогда Грошев стал делать так: в первый сеанс писал быстрый ‘нашлёпок’ с натуры, переносил на полотно как можно вернее лишь цвет волос, глаз, кожи и совсем не заботясь о рисунке. Тут же он снимал фотографию. Весь такой сеанс продолжался не более часа. Затем снятый Грошевым негатив проявлялся фотографом, который очень быстро делал увеличенный до натуральной величины портрет, — одну только головку, без ретуши. Грошев, посредством кальки, переводил контур головы на полотно и писал портрет без натуры, пользуясь как этюдом сделанным в первый сеанс ‘нашлёпком’. Через неделю после первого сеанса ‘натура’ являлась на второй и последний сеанс и тут с удовольствием и часто с восторгом видела свой уже законченный портрет, с поразительным сходством. Оставалось только кое-где тронуть кистью, — сверить портрет с натурой в этот последний сеанс. Грошев умел и польстить ‘натуре’ на своих портретах, если это нужно было. В большинстве же случаев портреты Грошева отличались большим сходством с натурою и своеобразной шикарной, если можно так выразиться, отделкой.
‘Натура’ оставалась ещё и тем довольна, что её не мучил сеансами этот художник, что не заставлял уделить на позирование несколько лишних часов из её времени, часто совершенно праздного.
Грошев приобрёл себе имение неподалёку от Петербурга и уезжал туда с семьёй на лето. У него был сын, болезненный мальчик лет семи, бледный, плохо развивающийся и физически, и умственно. Этот мальчик с широко открытыми большими, как будто удивлёнными, глазами, с полуоткрытым ртом, — производил на всех тяжёлое впечатление. Последние два лета Грошев уезжал за границу, — в деревне жили только его жена и сын.
В Петербурге Грошев жил весёлой опьяняющей жизнью. За ним ухаживали барыни, и он, женившийся по легкомыслию, — теперь чувствовал себя, как рыба в воде. Его зазывали в салоны, гордились им, как молодою знаменитостью, два-три вечера в неделю заканчивались ужином вместе с известными актёрами, музыкантами и писателями из тех, которые любят пожить: это была жизнь, не оставляющая времени на внутреннюю, духовную работу, на культуру ‘духа’.
Грошев примкнул к тому, довольно тесно сплочённому, ‘Обществу художников’, которое художники иного лагеря прозвали ‘Обществом внешности’.
Сергей Петрович не любил и не собирал произведения общества внешности. У Грошева он приобрёл прекрасный этюд, когда того ещё не засосало это общество, и он ещё не был ‘известным портретистом’. Тогда же они познакомились, Грошев с женой заходил к Сергею Петровичу, и тот с женой бывал у Грошевых. Они виделись всё реже. Когда у Сергея Петровича описали имущество, — ему пришло в голову посоветоваться с Грошевым. Оказалось, что Грошев уже два месяца живёт в Москве у миллионера Дарина и пишет портреты Дариных и некоторых других московских миллионеров. — ‘Чего же лучше? — подумал Сергей Петрович, — в Москве удобнее всё устроить — меня там никто не знает и не так мне стыдно будет… И Грошев как раз в среде московских меценатов вращается, — ему ничего не стоит помочь в моём деле’.
Сергей Петрович взял отпуск на неделю и собрался в Москву. Жена ему навязала кроме шести вещей, отобранных им, ‘которые меньше жалко’, ещё и картину Зимина:
— Бог знает, удастся ли тебе на эти вещи к сроку найти покупателя… На случай крайности, возьми картину Зимина, — его всякий купит, в каждую минуту… Только, ведь, на случай крайности возьми…
— Всё равно я не продам эту вещь, даже и в крайности… Я не могу продать эту картину… Она подарена мне…
— Должен будешь продать, если другого исхода не будет… Лучше самому продать, чем ждать, пока её опишут.
Сергей Петрович вздрогнул, вспомнив Кусанова и его оценку… И привёз в Москву так же и картину Зимина, — ‘на случай крайности’.
— Пожалуйте-с, Кирилл Данилович зовут вас, я им передал карточку… В постели они ещё…
Вслед за лакеем Сергей Петрович пошёл в маленькую дверь. Они прошли две комнаты с весьма скромной обстановкой и с неубранной кроватью. Это были комнаты лакея, — дальше были роскошно отделанные комнаты старшего сына Дарина, — Виссариона. В этих комнатах все стены были увешаны картинами в золочёных рамах. В спальне на кровати под шёлковым на пуху одеялом ещё нежился Грошев.
— Вы не взыщите, что я вас так принимаю…
Грошев протянул из-под одеяла руку.
Сергей Петрович пожал неумытую руку Грошева.
— Это я должен извиняться, что не во время беспокою вас…
— Ну, мы старые знакомцы… Потому я и принимаю вас, чтобы вам не ждать, пока я оденусь… Какими судьбами в Москву попали?
Сергей Петрович рассказал Грошеву о своей нужде, о том, что нужно расстаться хотя кое с чем из собранных картин и этюдов, что он уже привёз сюда несколько штук и рассчитывает, что Кирилл Данилыч поможет ему устроить это дело.
Грошев лежал и слушал, заложив руки за голову и глядя в потолок. На его довольно красивом лице, подёрнутом здоровым румянцем, не отразилось никакого удивления, он только спросил:
— А какие именно вещи вы привезли?
Всю коллекцию Воронина знал Грошев очень хорошо и помнил каждую вещь. В душе Грошев давно уже относился к Воронину враждебно, за то, что тот, очевидно, не интересовался произведениями ‘Общества внешности’ и собирал только вещи художников другого типа. Когда случалось молодому, но знаменитому портретисту вспоминать о бедном меценате Воронине, он каждый раз думал: ‘Буржуй… Зазнался! Зимин и К® к нему благосклонны… Наши работы аристократия раскупает, а он… зазнался’… Теперь Грошев обрадовался случаю показать этому ‘зазнавшемуся’ нищему меценату, — чего могут иногда стоить произведения ‘Зимина и К®’.
Сергей Петрович назвал шесть вещей, которые он привёз. О картине Зимина не упомянул.
— Всё это хлам вы привезли, — решил Грошев, — здесь этого и показывать, пожалуй, не стоит… За это пустяки дадут. Если вам деньги так экстренно понадобились, — вы бы картину Зимина привезли: за неё сразу деньги возьмёте…
Сергей Петрович тяжело вздохнул:
— Я и Зимина привёз… Оставил у себя в номере гостиницы, а к вам взял только шесть маленьких вещей…
— Отлично сделали, что Зимина привезли: с деньгами будете. Впрочем, и вашу мелочь пока можно будет показать…
Сергей Петрович поднял голову и отшатнулся от изумления: перед ним, за изголовьем кровати Грошева, стоял высокий, сухой старик с длинной седой бородой, в серой пиджачной паре, без галстука, в мягкой утренней сорочке, в мягких туфлях. Не слышно было как он подошёл по толстым коврам.
Сергей Петрович поднялся и поклонился.
Старик приветливо улыбнулся, поклонился и протянул руку:
— Дарин…
— Давайте вместе будить художника, совсем разнежился наш Кирилл Данилович, — сказал Дарин ласково, — Что же это вы гостей принимаете в постели, Кирилл Данилович?
— Это мой старый приятель… Петербуржец… Сию минуту встану.
Грошев взялся за кнопку звонка, Дарин и Воронин вышли в соседнюю комнату, — кабинет Виссариона, с резным массивным письменным столом, с венецианской мебелью. Лакей прошёл в спальню Грошева, там послышался плеск воды: художник умывался.
— Давно в Москву пожаловали? — спросил Дарин, показывая Сергею Петровичу на кресло, рядом с тем, на котором сам сел.
Сергей Петрович отодвинул кресло и тоже сел.
— Вчера вечером я приехал… По делу… Давно в Москве не был, — а люблю Москву: как-то душевней здесь люди, радушней… и небо здесь чище, — и погода не так переменчива… Про Петербург же сказал какой-то иностранец… очень метко, что это город, в котором всегда мокры улицы, сердца же у людей всегда… сухи.
Старик засмеялся и показал великолепные искусственные зубы:
— Всякие люди везде живут… Это большая ошибка считать один город населённым добрыми людьми, а другой недобрыми.
‘Умный и симпатичный старик, — подумал Сергей Петрович, — этакий миллионер, — десятки тысяч на его фабриках кормятся… а какой не гордый… любезный. И, видно, очень добрый… И меценат… он оценит, как следует те вещи, которые я привёз… Может быть ещё и Зимина спасу от продажи’.
— Это конечно, всякие люди везде живут, — согласился Сергей Петрович, — а всё-таки…
Грошев, умывшийся, но ещё не совсем одетый, сказал из-за двери:
— Арсений Кондратьевич, — а ведь Сергей Петрович — тоже меценат… У него интересное собрание картин, этюдов.
— Очень рад познакомиться! — сказал старик. — Вот, может быть, и мою коллекцию посмотрите… Приятно показать знатоку.
— У вас так много картин, Арсений Кондратьевич, — мне будет большое удовольствие посмотреть… А меня в шутку называет Кирилл Данилович меценатом: всего несколько этюдов, да две-три картины у меня.
Грошев вышел одетый щёгольски, гладко причёсанный без пробора, с надушенными и завитыми в колечки усами, носил он маленькую бородку, щёки брил, блондин с румяным лицом, он казался моложе своих тридцати двух лет.
Художник пожал руку Дарину и Воронину и улыбнулся:
— Вот и я совсем…
— Прошу, господа, пить кофе, — встал Дарин.
— Пойдёмте, Сергей Петрович, кофе пить, — позвал и Грошев.
Художник чувствовал себя здесь как дома, — его баловали, за ним ухаживали, и, он знал, — Дарины гордились тем, что у них гостит известный художник Грошев.
Все отправились пить кофе. Старик шёл впереди, засунув руки в карманы пиджака и, должно быть, по привычке на ходу окидывая взглядом картины на стенах.
Прошли три комнаты Виссариона Дарина, прошли небольшой роскошный кабинет самого Арсения Кондратьевича, прошли зал и вошли в столовую. Это была огромная комната, в два света, — в кадках стояли такие большие пальмы и драцены, что столовая казалась зимним садом. Белые с барельефами и позолотой стены и потолок, белые резные с золотом буфетный шкаф и стулья. Две большие люстры висели над столом и сверкали хрустальными украшениями. У буфетного шкафа стояла большая клетка. Попугай сидел на свободе, на жёрдочке с точёным пьедесталом.
— С-с-д-гасте, с-с-д-гасте… — закричал попугай.
— Здравствуй, попка, — ответил Грошев.
За пальмами, в клетках пели две канарейки.
Конец длинного обеденного стола был накрыт скатертью. Стояли сливки, масло и простой белый хлеб и маленький самовар.
Дарин сам наливал кофе в большие чашки. Первую чашку он протянул Воронину, потом налил вторую и протянул Грошеву, потом налил себе.
Старик расспрашивал художника, хорошо ли он спал, поздно ли окончился вчера винт у Ротовых, вместе ли с Виссарионом он уехал от Ротовых, много ли там было гостей и достал ли Кирилл Данилович билеты на концерт Гофмана, и в первом ли ряду.
В столовую вошла молоденькая девушка — красавица, с манерами институтки, в чёрной атласной кофточке, к спрятанным за поясом часам спускалась от шейки двойная цепь.
— Привет барышне… — сказал Грошев, вставая и расшаркиваясь.
Воронин также встал, барышня и ему подала руку, как знакомому, — Воронин себя назвал. Барышня ничего не сказала.
Она подошла к старику и обняла его.
‘Дочь’, — подумал Сергей Петрович.
Арсений Кондратьевич взял руку девушки, стал нежно гладить её в своих морщинистых руках и сказал:
— Билеты достали, барышня, — на концерт едем… Довольны?
— Merci.
Сергей Петрович взглянул на барышню: её лицо ничего не выражало, кроме некоторой скуки.
‘Нет, не дочь, а воспитанница… избалованная’… — подумал Воронин.
— Всю жизнь собирал картины Сергей Петрович, — а теперь продавать приходится, — сказал Грошев, — деньги ему вот как понадобились.
Он провёл пальцем по горлу:
— До зарезу, — добавил Грошев.
— Д-д-да, бывает… — сдержанно заметил Арсений Кондратьевич, — я обещал показать картины… не потрудитесь ли вы показать, Кирилл Данилович?..
— С удовольствием. Пойдёмте, Сергей Петрович.
Грошев и Воронин пошли вдвоём осматривать комнаты и картины.
В столовой и гостиной паркет был так вылощен, что в нём отражалась мебель как в зеркале. Во всех остальных комнатах полы затянуты коврами. Комнат было очень много, совсем ненужных, роскошно обставленных. Драгоценные севрские и саксонские вазы с живописью.
— Смотрите: живопись самого Ватто, — десять тысяч эта ваза стоит, — объяснял Грошев.
Бронза, мозаика на столах, мрамор на пьедесталах.
— Это мрамор — Кановы… Огромных денег стоит, — говорил Грошев. — Почти всё, что вы здесь видите, досталось Арсению Кондратьевичу по наследству от его тестя — Грудова. Сам Арсений Кондратьевич прикупал только картины. Теперь он сам уже ничего не покупает, старший сын его, Виссарион покупает теперь…
Во всех комнатах стены были увешаны картинами так густо, что уже невозможно было больше поместить никуда ни одной картины. И почти все картины были… произведения ‘Общества внешности’. Эффектные большие полотна, в массивных золочёных рамах, они служили прекрасной декорацией, ласкали глаз на несколько минут и сейчас же забывались, осмотрев это множество картин, можно было представить себе только две-три вещи, но и те были попавшие сюда, приобретённые по случаю, картины корифеев живописи, авторам этих картин, может быть, грустно было знать, что их вещи смешались в этом доме с множеством произведений ‘Общества внешности’.
У одной из таких, случайно попавших сюда картин, Сергей Петрович простоял минуты три и вслух восторгался этой картиной:
— Да, это дорогая вещь, — послышался за его спиной голос Арсения Кондратьевича.
Воронин опять не слышал, как подошёл старик, и подумал, что Арсений Кондратьевич любит подходить незаметно, может быть, — чтобы подслушать, что говорят о нём или о его сокровищах, которыми он, видимо, очень гордился.
— Кто эта барышня, с которой я познакомился? — спросил Сергей Петрович, когда они удалились от старика.
Грошев немножко замялся:
— Институтка одна… недавно окончила… без места. Арсений Кондратьевич состоит попечителем в одном институте и бедным, окончившим институткам, приискивает места. К нему обращаются… Иные у него остаются на некоторое время. — Много таких у него, — усмехнулся Грошев.
Когда они опять проходили зал, там стоял Арсений Кондратьевич, и к нему прижалась барышня, старик держал её за талию, — головка барышни лежала на плече высокого старика. Они так и остались стоять в таком же положении. Арсений Кондратьевич сказал Грошеву:
— Виссарион по телефону дал знать, — через полчаса будет здесь.
Художник и Воронин прошли в кабинет старика. Здесь кроме картин ‘Общества внешности’, висел над письменным столом большой масляными красками портрет покойной жены Арсения Кондратьевича. Она была дочь миллионера Грудова, — знатока и собирателя античных вещей. На портрете была изображена довольно красивая дама неопределённых лет, с немножко неестественной окраской лица, с жизнерадостным взглядом блестящих, быть может, подведённых глаз. Виртуозно были написаны ткани её великолепного платья. Это была работа известного портретиста из ‘Общества внешности’, не умевшего передать тип и душу оригинала, но виртуозно писавшего ткани и аксессуары.
Из кабинета Арсения Кондратьевича прошли в комнаты Виссариона Арсеньевича.
Здесь не только все стены были увешаны картинами, но и на полу стояли груды картин. Все эти картины носили уже другой характер, чем те, — в апартаментах старика. Оттуда, из тех апартаментов, Сергей Петрович вынес такое впечатление, какое он испытывал только однажды, в детстве, когда ему привелось до отвалу объесться сладким блюдом. Надолго потом опротивело ему это сладкое. И теперь его угостили таким множеством чего-то приторного… Впечатление пресыщения, излишества, крайнего излишества, в общем тягостное, неприятное впечатление вынес Сергей Петрович из апартаментов старого Дарина.