Два императора, Дмитриев Дмитрий Савватиевич, Год: 1896

Историческая проза
Время на прочтение: 337 минут(ы)
Скачать в PDF

Дмитриев Дмитрий Савватиевич

Два императора

Историческая повесть

‘Александр I’: Армада, Москва, 1994
Романовы. Династия в романах

ПОСВЯЩАЕТСЯ ДОБЛЕСТНОМУ РУССКОМУ ВОИНСТВУ

Александр исполнил и другой обет свой — утвердить ненарушимое блаженство подданных охранением прав, законов, покровительством промышленности и образования. Среди непрестанных забот политических, под громом браней непрерывных, ему надлежало вникнуть во все части управления до самых мелких подробностей… Он трудился неутомимо, и двадцатипятилетие царствования его представляет непрерывную цепь мудрых учреждений, содействовавших внутреннему благоустройству, успехам промышленности, в особенности просвещению народному.

Н. Устрялов

Всё сочувствие славолюбивого народа должно было обратиться к войску и вождям его, и если один из этих вождей станет выше всех способностями и успехами, то в его руках будет судьба страны. Таким был Наполеон Бонапарт. Привычка действовать по инстинкту самоохранения развила в нём хищнические приёмы: притаиться, хитрить, плести пёстрые речи для того, чтобы обмануть, усыпить жертву и вдруг скакнуть, напасть на неприготовленных, напасть врасплох, поразить ужасом было его любимым занятием.

С. Соловьёв

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

Европа, почти вся, за исключением России и Англии, была побеждена гением корсиканского выходца, который под громким именем императора Наполеона… властвовал не одной Францией, повелевал многими европейскими государствами и произвольно раздавал короны кому хотел, большею частию своим родичам… Европа изнывала, алчность Наполеона не знала предела: он уже покушался на спокойствие и свободу России… но на страже русского государства находился величайший из людей император Александр, благословенный всеми народами. Ему-то суждено было смирить ненасытную гордыню Наполеона и спасти Европу от его ига.
Державный северный богатырь восстал… Наполеон пал… И ‘падение его было великое’.
‘Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут’. {Еванг. от Луки, 26, 52.} Война Наполеону объявлена, император Александр вступился за Пруссию, которую Наполеон со своими полчищами терзал на части…
Шёл 1805 год.
— Когда думаешь ехать в армию? — спросил князь Владимир Иванович Гарин своего сына Сергея, молодого, красивого кавалериста, расхаживая с ним по дорожкам своего огромного, по-английски разбитого парка.
— Завтра, — ответил офицер, в его тоне звучала едва заметная грустная нотка.
— Так скоро! Разве уже прошёл срок твоему отпуску?
— Отпуск окончится ещё не скоро, но объявлена война, и я должен явиться ко времени выступления армии в поход.
— Да, да. Разумеется. А не слыхал, когда выступит наша армия?
— Вчера я получил письмо от Зарницкого: он пишет, что дней через десять.
— А кто такой этот Зарницкий? — спросил у сына князь.
— Мой товарищ по полку, бравый ротмистр, честный, хороший человек, с которым мы очень дружны.
— Что же ты, Сергей, не привёз его с собою? Погостил бы.
— Он какой-то дикарь: никуда не ездит и в продолжение десятилетней службы ни разу не брал отпуска, живёт совершенным отшельником, холостяком.
— Он дворянин?
— Да, старинного дворянского рода.
— То-то! В дружбе всегда надо быть разборчивым, мой друг. Николая ты берёшь с собою?
— Он так просится. Чудак! Ему непременно хочется увидать Наполеона.
— Наполеон, Наполеон! Глупые люди уже начинают бредить этим корсиканским выскочкой, его уже возвели чуть ли не в гении, а по-моему, это просто баловень счастья, слепой фортуны.
Князь не мог спокойно говорить о корсиканце и уже начинал кипятиться.
— Но, отец, согласись, что он заслуживает своей славы: он покорил почти всю Европу, войска его считаются образцовыми, его маршалы хорошие тактики, а дипломаты славятся своим искусством.
— Если бы ты знал, Сергей, откуда набрал он этих тактиков и дипломатов, ты бы так не рассуждал. Ведь это какой — то сброд, все его маршалы — выскочки чуть ли не из простых рядовых.
— Но, отец…
— Довольно, мне надоело говорить о Бонапарте. Одно скажу Наполеон, как и все ему подобные, рано ли, поздно ли, свернёт себе шею, когда звезда его счастья померкнет. Вспомнишь слова старого солдата, когда они сбудутся!
— Дай Бог, отец! Ты знаешь, как я обожаю нашего несравненного императора и родину.
— Да, Сергей! Род князей Гариных был искони верными слугами царя и родины. Я рад, что встречаю в тебе те же высокие и благородные чувства. Слушай же, сын мой! Ты скоро попадёшь на войну, понюхаешь впервые порохового дыма. Будь храбр и мужествен, поддерживай всеми силами славу нашего именитого рода. Помни, что ты несёшь великую службу. В битве не думай о смерти, у воина могут быть одни помыслы — о победе. Я, брат, старый солдат и не умею говорить по-модному. Сам знаешь, сколько раз бывал я в битвах с покойным великим полководцем Суворовым. Фельдмаршал терпеть не мог модников, во всём у него была простота. Вот и я говорю тебе попросту, по-солдатски: служи, сынок, и помни — за Богом молитва, а за царём служба не пропадает. А главное, служи, да не прислуживайся. Терпеть не могу льстецов и низкопоклонников.
— Батюшка, в тебе я вижу для себя высокий пример.
— Вот и пошли у тебя модные фразы.
— Не фразы это, а прямое, честное слово.
— Ну, верю, верю! Добрый ты сын, Сергей, — таким и будь всегда. Так ты решил взять Николая? — меняя разговор, спросил у сына старый генерал.
— Если ты позволишь.
— Что же, возьми: здесь он не очень нужен, обойдёмся без него. Ты запишешь его в рядовые и возьмёшь под свою команду. Да вот он и сам, лёгок на помине.
К говорившим подошёл высокого роста молодой человек, красивый и статный. На нём была красная кумачная рубаха с косым шитым воротом, широкие бархатные шаровары, запрятанные в щёгольские сапоги с отворотами. Загорелое мужественное лицо, чёрные как смоль, кудреватые волосы и жгучие чёрные глаза делали его похожим на цыгана или на сына дальнего юга.
Николай был приёмыш князя Гарина, годовалым младенцем подкинули его однажды летом к воротам княжеской усадьбы, с запиской, в которой просили дать приют ‘крещёному младенцу Николаю’.
Владимир Иванович в то время проживал в своей усадьбе. Он взял на воспитание маленького Николая, отдал его на попечение одной дворовой бездетной бабы — Пелагеи и, когда подрос подкидыш, взял его в свой княжеский дом, в сверстники к своему сыну Сергею.
Княжич Сергей и приёмыш Николай были одних лет, росли они вместе, только к молодому князю был приставлен целый штат гувернёров и воспитателей иностранного происхождения, у подкидыша же был единственный учитель — сельский дьячок Петрович, пьяница, каких редко свет создаёт. Подрос Сергей, старый князь свёз его в Петербург, в одно из военных училищ, откуда через пять лет он вышел корнетом. Николай Цыганов, как прозвала его дворня за смуглый цвет лица, прожил всё это время безвыездно в усадьбе на положении дворовых, почти ничем не отличаемый от прочих слуг.
— Ваше сиятельство! Нарочный приехал из города от губернатора, — почтительно доложил Николай генералу.
— Пусть подождёт… Чай, с пустяками какими — нибудь.
— По важному, говорит, делу. Просил доложить.
— Знаю я эти важные дела. А ты, братец, я слышал, на войну хочешь, кровь свою за отечество проливать?
— Если позволите, ваше сиятельство, я с радостью, — ответил приёмыш.
— Что же, поезжай. Из тебя выйдет бравый солдат. Только смотри трусом не будь! Ведь на войне не то что у меня в усадьбе: там, братец, жарко будет, от порохового дыма зачихаешь.
— Помилуйте, ваше сиятельство!
— То-то! Надо молодцом быть! За храбрость и отвагу награду получишь, может быть, и чин дадут, и вернёшься ты с войны дворянином. Бывали примеры.
— Рад стараться, ваше сиятельство! — становясь во фронт, громко проговорил Николай.
— Молодец! Ступай, собирайся: завтра в путь поедешь вместе с князем Сергеем.
— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство.
Цыганов молодцевато повернулся и ушёл.
Разговор старого князя с сыном происходил в его богатой костромской усадьбе Каменки. Широко раскинулась княжеская усадьба по обрывистому берегу Волги, каменный дом по своей величине и отделке, со своими башенками и бельведерами, походил на прекрасный дворец, лицевой фасад дома был украшен громадными колоннами, на воротах красовались львы, все службы, скотный и конюший двор были каменные, крытые черепицею и железом. Огромный парк, тянувшийся на несколько десятин, примыкал к дому, и через крытую террасу из внутренних комнат проходили прямо в парк. Прекрасно распланированный, со множеством статуй работы лучших итальянских мастеров, с красивыми мостиками, перекинутыми через ручейки и овраги, с чудной беседкой затейливой архитектуры, с резьбой и с цветными стёклами, парк этот был лучшим украшением усадьбы. Близ террасы устроен был большой фонтан, окружённый всевозможными цветами и тропическими растениями, дорожки и клумбы были разбиты по-английски. Во всей усадьбе был образцовый порядок. На всём видна была рука хорошего хозяина. Князь Владимир Иванович, как истый русский барин, любил всё родное, но княгиня, жена его Лидия Михайловна, бывшая фрейлина блестящего двора Екатерины II, как и все придворные дамы, сохранила любовь к иностранной роскоши и тратила громадные деньги на парижские безделушки, картины и статуи. Благодаря влиянию княгини Лидии Михайловны и уступчивости мужа дом был на европейскую ногу.
Князь недаром гордился своей службой под командой фельдмаршала. Он сохранил в себе все характерные черты славного полководца, до бесконечности добрый, справедливый, это был человек откровенный и прямой, не боявшийся говорить правду всем в глаза. В военной службе он прослужил лет тридцать, участвовал в нескольких сражениях, не один раз был ранен и успел заслужить глубокое расположение фельдмаршала. Суворов уважал в князе Гарине беззаветную храбрость, ценил его верную службу и любил его как человека. До самой смерти Суворова князь служил в армии. С новым главнокомандующим он уже не сумел сжиться, вышел в отставку в чине генерала и безвыездно поселился в Каменках. Князь жил на широкую ногу, задавал весёлые пиры и праздники, на которые чуть не со всей губернии съезжались гости, живя по неделям и больше в княжеских хоромах.
Охота была любимым развлечением князя. Его охотничья команда — все молодец к молодцу — состояла из пятидесяти человек. Владимир Иванович любил наезжать в свои непроходимые костромские леса и поохотиться на зверя. На дорогом скакуне, в бархатном казакине, обложенном соболем, с ружьём за плечами, окружённый многочисленными соседями и целым отрядом охотников из крепостных, одетых в одинаковые казакины, — князь был всегда центром этой блестящей группы. Охоте он отдавал преимущество пред всеми другими развлечениями.
Князь не следовал примеру своих богатых соседей, не держал при себе ни актёров и актрис, ни танцовщиц и не имел доморощенных музыкантов. ‘Глупая затея. Это для тех, кому делать нечего, а у меня мужики и бабы должны работать да хлеб добывать, а не на сцене плясать да скоморошествовать’, — так говорил обыкновенно князь, когда Лидия Михайловна советовала мужу построить театр и обучить крепостных девок и парней театральному искусству. Видя непреклонность мужа, княгиня не настаивала больше, зато каждую зиму она оставляла князя в усадьбе, а сама ездила в Петербург, где наслаждалась шумной столичной жизнью.

ГЛАВА II

Была светлая, лунная ночь, тихая и тёплая. Дворовый сторож громко выбил по железной доске двенадцать часов и ушёл спать в свою конуру.
В Каменках давно уже все спали. Князь Гарин ложился спать по-суворовски — рано, и вставал с петухами. Этому порядку подчинялись и все в доме.
Тихо отворилась калитка, выходившая со двора прямо в поле, вышел Николай Цыганов и быстро направился по едва заметной тропинке, которая вела в находившийся вблизи усадьбы лес, шёл он задумчиво, наклонив свою голову.
В лунную тёплую ночь особенно хорошо бывает в лесу, воздух чистый, оживляющий, исполинские деревья стоят не шелохнутся, кругом тихо, как будто вся природа спит крепким сном, вдруг эта лесная тишина прерывается криком какой-нибудь ночной птицы, раскатистым эхом пронесётся крик и замрёт где-то далеко в беспредельном пространстве.
Николай не обращал никакого внимания на окружающую природу. Он, видимо, спешил. Вот он вышел из лесу и пошёл по просёлочной дороге, направо и налево высокою золотистою стеною стояла колосистая рожь, пройдя несколько по дороге, он стал спускаться в овраг, поросший густым кустарником и мелким лесом, из оврага Цыганов выбрался на небольшую поляну, которую пересекала узкая извилистая речка, с ветхою деревянною плотиной и с полуразвалившейся мельницей. Почти рядом с ней стояла старая хибарка мельника в два окна, крытая соломою и достаточно покосившаяся уже набок.
Клок земли, на котором стояла мельница, составлял полную собственность старика мельника Федота, прежде мельница эта, как и всё вокруг, принадлежала князю Гарину, Федот был его крепостным, но за какую-то особую услугу князь отпустил Федота на волю и подарил ему мельницу. И вот старик лет двадцать уже владеет ею. Но мужики избегали возить к нему хлеб на помол: суровый и нелюдимый Федот был не в славе, народ говорил, что старик знается с нечистою силою, и считал его колдуном.
Федот жил на мельнице не один — с ним была ещё дочь Глаша, чудная красавица, статная, полная, румяная, с огневыми глазами, с соболиными бровями и с длинною-предлинною, до самых пят, косою.
Она выросла у мельника совершенной дикаркой, почти никуда не показываясь с мельницы. Пробовала было Глаша в праздник ходить на село, но девки и бабы сторонились её и не принимали в хоровод, парни искоса посматривали и любовались редкой красотою дочки колдуна, но разговаривать с нею боялись. Так и коротала красавица свою невесёлую жизнь со стариком отцом. Глаша всё же не скучала.
Федот мало обращал внимания на дочь и предоставлял ей право жить, как она хочет.
Глаша, управившись ранним утром с небольшим хозяйством в доме, отправлялась на целый день в лес. Летом она проводила здесь всё время, собирая грибы и целебные травы. Не раз она встречалась здесь с чернокудрым Цыгановым, красивый парень прельстил девичье сердце. Глаша полюбила княжеского приёмыша глубоко и вся отдалася ему.
Подойдя к мельнице, Николай пронзительно свистнул. Как бы в ответ на этот свист быстро отворилась дверь хибарки, и красавица Глаша поспешила навстречу молодому парню.
— Здравствуй, милый! Пришёл-таки. Что так поздно? Ждала-ждала…
— Некогда было — в путь готовился, — сухо ответил Николай.
— Стало быть, едешь, Николай?
— Завтра вместе с молодым князем поедем на войну.
— Зачем тебе ехать?
— А что же мне тут делать? Надоело мне тут всё.
— И я надоела? — спросила девушка, не умея скрыть тревоги, давно охватившей её.
— И ты надоела! — нисколько не смущаясь, ответил Николай.
— Разлюбил, разлюбил!.. — Глаша горько заплакала.
— Будет… Помиловались с тобой — и довольно! Слышишь, девка, я другую полюбил.
— Бесстыжий ты человек, погубитель ты мой!
— Не сердись на меня, Глаша, не кляни: сам я не рад своей любви. Ведь кого полюбил — и вымолвить страшно. На пагубу себе полюбил… От этой любви я и на войну напросился, авось там шальная пуля или острая сабля прикончат дни мои! — грустно говорил Цыганов.
— Кого же ты полюбил? Кто разлучница моя, скажи?
— Не спрашивай. Умру и никому об этом не скажу. Да тебе не всё ли равно? Где отец твой? Мне бы его повидать.
— Дома, спит. Зайди в избу, я разбужу его.
— Не пойду — душно в избе. Лучше сюда пошли отца.
— Проститься-то зайдёшь? — с глазами, полными слёз, спросила Глаша.
— Приду, жди! Поговорим с отцом, и приду.
Глаша ушла в избу, и через несколько времени к ожидавшему Николаю вышел старый мельник. Сердито посмотрел он на парня и хриплым голосом спросил:
— Зачем пришёл на ночь глядя?
— Без дела не пришёл бы.
— Что ж дня-то для тебя не хватило? Зачем я понадобился?
— Слушай, старик! Говорят, ты знаешься с нечистой силой?
— Ну, а тебе какое дело? — крикнул мельник.
— Приворожи ко мне одну красотку, корня приворотного мне дай.
— Вот чего захотел!
— За такую услугу — жизнь свою отдам!
— Зачем мне твоя жизнь? Велика в ней корысть!
— Есть у меня два заветных червонца — возьми их, а мало — украду, так больше дам.
— Тороват ты, паренёк, нечего сказать! А Глаша стала уж не нужна? Разлюбил её? Другую полюбил? — допрашивал мельник.
— Не волен я в своём сердце.
— Забыл ты, видно, паренёк, что отцом я Глашке прихожусь и тебе в обиду её не дам!
С этими словами Федот быстро опустил руку за голенище, вынул широкий нож и замахнулся им на Николая.
— Не стращай ножом: у меня припасён для тебя гостинец получше.
Николай быстро вынул из кармана своего кафтана небольшой пистолет, подаренный ему молодым князем, и прицелился в старика.
— Запаслив, дьявол! — злобно проворчал мельник.
— Что ж, испугался? Позови-ка своих чертей да ведьм на подмогу, — издевался Николай. — Что же, дашь приворотного зелья или нет?
— Погоди, пёс, попадёшься мне, узнаешь тогда мою месть! Заманю к себе да в омут, к водяному, к русалкам длинноволосым. Не минуешь моих рук! — хрипел в бессильной злобе мельник, уходя в своё логовище.
Николай, проклиная старого колдуна, зашагал домой, так и не простившись с Глашей.
Бедняжка долго ждала своего милого, но он был уже далеко.
Федот, вернувшись в избу, ни слова не сказал дочери и молча полез на печку.
Глаша вышла из избы, надеясь, что Николай ждёт её у мельницы. Напрасная надежда! Кругом была полная тишина. Вблизи не было ни одного живого существа.
— Ушёл, ушёл и даже проститься не зашёл! Разлюбил меня, над моею любовью чистой, девичьей надругался! Бог тебе судья! Моя слеза сиротская горючим камнем падёт тебе на сердце! — плакала Глаша. — Что же делать, куда с тоской деваться? Лучше в воду, в омут головой. Чего жить — мучиться, терзаться! В воду, скорее в воду…
Глаша побежала к речке.
— Господи, прости мне грех мой!
Глаша готова была броситься в быструю и глубокую реку. Старик мельник, следивший всё время за дочерью, подоспел как раз вовремя.
— Ты это что задумала? — схватив её крепко за руку, спросил мельник.
— Отец! — испуганно проговорила Глаша.
— Да, отец. А ты, безумная, что с собою хочешь делать? На что решилась?
— Невмоготу мне, батюшка, стало жить на белом свете.
— Жизнь прискучила, так ты к чёрту в лапы захотела! Одумайся! Кого ты удивишь своею смертью?
— Тошно жить на свете, батюшка! — плакала молодая девушка.
— Полно, глупая, а ты живи, живи для отместки своему врагу.
— Люблю я его, крепко люблю.
— А ты любовь-то да в ненависть обрати! Пойдём-ка в избу, там и подумаем, что делать, как беду избыть.
Глаша молча пошла за отцом в избу.

ГЛАВА III

У князя Гарина была ещё дочь Софья, восемнадцатилетняя красавица, недавно окончившая своё образование в Петербурге. Это была очень умная и начитанная девушка, обладавшая отцовским характером. Такая же добрая и ласковая, Софья считалась любимицей старого князя.
Княжна, вернувшись из Петербурга в ‘родное гнёздышко’ — в живописные Каменки, с утра до вечера безвыходно жила в саду, а иногда уходила и в лес, несмотря на предостережение отца — не ходить в лес без сопровождения лакеев, княжна отправлялась только вдвоём со своей горничной, наперсницей Дуней. Дуня была очень молоденькая, хорошенькая девушка из дворовых, она жила в Петербурге с княжной во время её занятий в институте. Софья не разлучалась со своей любимицей и посвящала её в свои девичьи тайны.
Когда Софья уехала в Петербург, Николаю Цыганову было не более пятнадцати лет. Вернувшись после шестилетнего пребывания в институте домой, княжна с первого раза не узнала Николая — так возмужал и похорошел он за это время. Софья встретилась с Николаем в саду, гуляя по тенистым аллеям. Дуни на этот раз с ней не было. Николай учтиво поклонился княжне, та с удивлением и любопытством посмотрела на молодого человека.
— Не узнаёте, княжна? — смутившись от пристального взгляда красавицы, робко спросил Николай.
— Неужели Николай?
— Он самый, ваше сиятельство.
— Оставьте ‘сиятельство’ и называйте меня просто княжной.
— Слушаю — с!
— Как вы, Николай, переменились. Я едва могла вас узнать.
— Шесть лет — время немалое.
— Да, да, шесть лет я не видала вас. Ну, как вы живёте, Николай? Довольны ли?
— Чем-с? — быстро спросил молодой человек.
— Ну, жизнью у нас в усадьбе?
— Ах, да-с. Очень, очень доволен. Их сиятельством князем, вашим родителем, и княгиней, вашей матушкой, премного доволен-с! Да и то сказать, разве я могу заявлять о своём неудовольствии?
— Почему же нет?
— Потому-с, человек я маленький.
— Вы маленький? Что вы! Вы очень рослый и видный мужчина, — засмеялась княжна.
— Смеяться изволите, ваше сиятельство.
— Опять ‘сиятельство’!
— Виноват-с, не буду-с.
— Какой вы странный, Николай!
— Чем-с?
— Вы так чудно говорите.
— Не от кого мне научиться хорошо говорить-с, с мужиками живу, в глуши-с.
— А разве вы у нас в доме не бываете? — с удивлением спросила молодая девушка.
— Как же-с, очень часто бываю, — больше для услуг их сиятельству.
— Разве только для услуг?
— А то для чего же? Ведь я на лакейском положении состою-с… Всё отличие моё от прочих лакеев то, что те крепостные, а я человек вольный. Не помня и не зная ни отца, ни матери, не понимая, что такое родительская ласка, я, как щенок, у ворот подобран, пригрели меня их сиятельство, ваш родитель, дали кусок хлеба — и я должен это помнить и век благодарить.
— Вас обучили? Дали образование?
— Как же-с, у дьячка курс кончил-с, у Петровича. Не изволите знать нашего дьячка? — иронизировал молодой человек.
— Нет, не знаю.
— Как же-с, особа учёная!.. Бывало, не столько учит, сколько колотушками угощает, — продолжал Николай в том же духе.
Княжна Софья заинтересовалась молодым, красивым парнем, они стали часто видеться в саду, разговаривали подолгу, она давала ему читать книги, доступные его пониманию. Николай чувствовал, что им заинтересованы. Ласковое обращение с ним княжны вскружило ему голову: он страстно, безумно полюбил княжну. Но мог ли он, подкидыш, нищий, без рода без племени, думать о взаимности! Княжне жаль было бедного малого — и только, ради его сиротства она и ласкала его. Но самолюбивому парню этого было мало — он хотел, чтобы Софья его полюбила так же, как он её любил, он старался всеми силами достичь этого.
В первый праздничный день Николай принарядился: на нём была голубая атласная рубашка, на плечах — бархатное полукафтанье, на голове была надета низенькая поярковая шляпа с павлиньим пером. Этот наряд подарила ему княгиня Лидия Михайловна в день его именин. Николай в нём был очень красив. Княжна невольно залюбовалась красавцем.
— Ты что это так нарядился? — спросила Софья.
— Нонче праздник. Вот-с ваша книга Покорно благодарю, я прочитал всю, — сказал Николай, подавая книгу.
— Что же, тебе понравилась?
— Очень-с! В ней описывается, как некая царская дочь полюбила простого прислужника-с, произошло это в иностранном царстве-с, — краснея и не глядя на княжну, говорил молодой парень, — и прислужник сам крепко полюбил красавицу царевну.
— Ну и что же?
— А то-с, странно и чудно для меня, как это царевна могла полюбить простого человека-с?
— Любовь не разбирает.
— Это верно, верно изволили сказать — любовь не разбирает, для любви отличья нет-с.
— Однако оставим, Николай, про это говорить, — перебила княжна. Она заметила странный огонёк, блестевший в глазах Николая, да и горячность его ей не понравилась. Кроме того, они отошли далеко от дома и очутились в самой глуши сада.
— Нет-с, зачем же! Уж ежели начали говорить, так докончим-с, — настаивал Николай.
— Я не хочу говорить!
— Разговор наш не будет продолжительным, извольте выслушать, княжна.
В голосе влюблённого парня послышались даже повелительные ноты.
Софья широко раскрыла глаза и испуганно смотрела на него.
— Послушайте, княжна, я открою вам свою душу… Я полюбил, только не царскую дочь, а княжескую, да так полюбил, что ради своей любви на смерть готов идти, как на званый пир! — страстным голосом говорил Николай. — Что же молчишь, моя царевна, ответь, подари словцом ласковым покорного раба! Скажи: жить ему или умирать?
Княжна молчала, её душили и гнев, и слёзы, она никак не ожидала признания от Николая — признания, которое жестоко оскорбило её и уязвило её самолюбие. Она быстро пошла по дороге к дому и ничего ему не сказала в ответ.
Николай загородил ей дорогу, глаза у него блестели, как уголья, он дрожал, пожираемый страстью.
— Я не пущу тебя, пока не дашь ответа!
— Прочь с дороги, дерзкий! — крикнула княжна, отстраняя рукой Николая.
В это время в саду послышался громкий оклик.
— Ay, ay, княжна! Где вы? — звала Дуня.
— Я здесь, иди сюда, Дуняша! А ты прочь с глаз моих. Чтобы завтра же тебя не было в усадьбе! Ты с ума сошёл, жалкий приёмыш! Помни, если ты не уберёшься, я скажу о твоём дерзком поступке отцу и брату, — тогда отсюда нагайками выгонят!
Княжна бросила презрительный взгляд на Николая и поспешила к Дуне.
— Обруган, оплёван за мою любовь! Погоди, княжна, я полюбить тебя заставлю! Полюбишь, только надо выждать время! Поеду с молодым князем на войну — умру или вернусь героем. Тогда посмотрим, как ты оттолкнёшь меня, — проговорил вслед удалявшейся княжне Николай.

ГЛАВА IV

Настал день отъезда молодого князя Сергея в Петербург, а оттуда в действующую армию.
В княжеском доме, в огромном зале с колоннами, сельский священник в богатой парчовой ризе совершил напутственный молебен с водосвятием. Дьячок Петрович голосисто пел вместе с пономарём. По окончании молебна священник обратился к молодому князю с кротким, тёплым словом.
Княгиня Лидия Михайловна, всегда невозмутимо-спокойная, на этот раз не выдержала и, заключая в свои объятия сына, расплакалась.
— Серж, Серж, как тяжело, невыносимо тяжело мне с тобою расставаться! — сквозь слёзы говорила она.
— Прощай, Серёжа, укрепи тебя Господь! Будь храбр и мужествен, поддержи род Гариных! Святый архистратиг небесных воинств Михаил да укрепит тебя! — говорил старый князь, благословляя сына небольшой иконой святого Михаила Архангела. — Не расставайся с иконой, носи её на груди. Во многих битвах бывал я, и эта святая икона всегда была со мною, меня так же, когда я в первый раз отправлялся на войну, благословил мой отец покойный.
— До свидания, Серёжа! — прощалась с ним княжна Софья. — Возвращайся к нам полковником. Милый, милый, я буду молиться за тебя!
Княжна осыпала поцелуями лицо брата.
Тут же, прижавшись к колонне, одиноким стоял Николай, одетый по-дорожному, с какою-то мучительной тоской смотрел он на эту семейную сцену, ему было не по себе. ‘Плачут, целуются, а я стою как оплёванный, ни от кого не слышу ласкового слова, доброго пожелания… Если бы и у меня были отец с матерью, они точно так же меня провожали бы на войну. Батюшка с матушкой, где вы, живы ли вы?’ — думал молодой человек, смахивая слезу, выкатившуюся из его глаз.
— Подойди сюда, Николай! — вдруг раздался голос старого князя.
Николай поспешил исполнить приказание князя.
— Николай! У тебя нет ни отца, ни матери, некому тебя благословить, — сказал князь.
— Некому, ваше сиятельство! — печально ответил приёмыш.
— Я благословляю тебя вместо отца.
Князь взял со стола небольшую икону Богоматери в золотом окладе и благословил Николая.
— Ваше сиятельство, благодетель мой, отец! — Николай плакал навзрыд, целуя руки у князя.
— Владычица небесная да сохранит тебя! — благословил его старый князь, обнял и поцеловал приёмыша.
— Подойди и ко мне, Николай, я перекрещу тебя. — Лидия Михайловна истово перекрестила Николая. — С князем Сергеем не разлучайся и на войне будь всегда с ним, если что случится, пиши. Я на тебя надеюсь, ты нам не чужой.
— Князь, ваше сиятельство, и вы, княгиня — благодетельница, клянусь вам перед святой иконой, что я жизнь свою отдам для вас! Вот вы сейчас, как отец с матерью, меня благословили, ласкою одарили, не как безродного подкидыша, а как родного. Да за это я по гроб ваш верный слуга! — горячо проговорил молодой человек.
— Будьте всегда таким, Николай, какой вы теперь, — тихо промолвила княжна. — Таким хорошим, — добавила она.
— Простите меня, княжна! Может, мы никогда с вами не увидимся, — не смея смотреть в глаза княжне, чуть слышно сказал Николай.
— Простила, всё забыла.
Софья крепко пожала руку Николаю, обезумевшему от неожиданного счастия.
Тройка добрых коней, запряжённая в дорожный тарантас, давно уже ждала у крыльца. Все дворовые собрались проводить молодого князя и толпились около тарантаса. Сергей ещё раз крепко обнял отца, мать и сестру и быстро вышел на крыльцо. Он был сильно взволнован, слёзы виднелись на его красивых глазах. Сопровождаемый громкими пожеланиями, молодой князь сел в тарантас. Рядом с ним поместился Николай. На козлах с кучером сел денщик Михеев. Михеев уже лет пять состоял денщиком при молодом князе, Сергей успел привязаться к старому преданному денщику и не расставался с ним. Куда бы он ни поехал, Михеев повсюду его сопровождал.
Старый князь, княгиня и Софья до ворот проводили Сергея.
Владимир Иванович был молчалив и сосредоточен, Лидия Михайловна беспрестанно крестила уезжавшего сына, а Софья, с глазами, полными слёз, посылала брату воздушные поцелуи.
Вот выехали из усадьбы, кучер тряхнул вожжами, и добрые кони вихрем понеслись по утрамбованной дороге. Скоро тарантас скрылся из глаз княжеской семьи, и жизнь в усадьбе Каменки пошла обычным чередом.

ГЛАВА V

Путь молодого князя Гарина из Каменок до Петербурга был неблизкий — пришлось ехать не переставая несколько дней. Приехал Сергей в Петербург за три дня до выступления наших войск в поход.
Первым делом князя было навестить своего приятеля и сослуживца Петра Петровича Зарницкого.
Ротмистр Зарницкий жил холостяком в своей небольшой квартирке на Невском, ему было лет тридцать пять, высокого роста, сутуловатый, с добрым, всегда смеющимся лицом, весёлый шутник, он был любим всеми в полку, солдаты называли Зарницкого отцом, он со всеми был добр и предупредителен. Зарницкий любил кутнуть, выпить, угостить на славу товарищей-сослуживцев, на это нужны были деньги, у Петра Петровича была только одна подмосковная вотчина, которая давала ему тысячи три в год, и на эти деньги должен был жить Зарницкий, подчас любил он широко пожить, и для этого пришлось закладывать подмосковную. Деньги, полученные от залога, недолго находились в руках ротмистра: по своей доброте Пётр Петрович готов был последним поделиться с товарищами. Происходя от знатного боярского рода, он нисколько этим не гордился, любил простоту, несмотря на хорошее образование, которое получил, всегда говорил ‘попросту’ и терпеть не мог французских и немецких фраз и салонной болтовни.
— Если ты хочешь, брат, со мною вести знакомство или дружбу, ты все эти модные финтифлюшки брось, говори со мной попросту, без затей, ‘бонжуров’ не подпускай — терпеть не могу иноземщины! — предупреждал Пётр Петрович тех офицеров, которые желали с ним сблизиться, сойтись.
Молодой князь Гарин сошёлся с Петром Петровичем, они жили искренними друзьями, а случай, происшедший с Сергеем, ещё более скрепил эту дружбу.
Однажды молодой князь и Зарницкий находились в товарищеском кругу, некоторые из офицеров играли в карты, другие курили и вели оживлённую беседу.
Сергей играл в карты редко, но когда садился за стол, то уж играл, как говорится, ‘вовсю’, задорно по целым часам не выходя из-за стола. Однажды он, играя в карты, проиграл все деньги, но продолжал играть и проиграл ещё больше, при расчёте у него не хватило денег.
— Мы играли на наличные, а не в кредит, — резко заметил один из партнёров князю Сергею.
Тот побледнел и растерялся.
— Ты братец, считать не умеешь у тебя денег более, чем следует заплатить. Дай-ка я перечту, — сердито проговорил Пётр Петрович, стал считать и ловко и незаметно вложил свои деньги к деньгам князя.
— Как?! — удивился князь.
— Да так, ты проиграл тысячу а, у тебя их полторы. Не веришь? Пересчитай сам, — с торжествующей улыбкой проговорил ротмистр.
— Ты истинно благородный друг! — сказал с чувством Сергей, крепко пожимая руку товарища.
— Хорошо, что вчера староста деньги выслал, вот и пригодились.
Молодой князь вполне оценил благородный поступок Петра Петровича.
— Здорово, дружище! — радушно проговорил Пётр Петрович, вставая с дивана и обнимая приятеля. — Давно прибыл?
— Сегодня утром. Отдохнул немного, переоделся и прямо к тебе поспешил, ведь давно не видались.
— А ты, братец, пополнел на хороших харчах, — повёртывая молодого князя, говорил Зарницкий. — Ишь, какой бутуз стал.
— Скоро поход? — спросил у Зарницкого князь.
— Да, брат, скоро на Дунай гулять пойдём, с Бонапартом хороводы водить станем.
Ах Дунай, ты мой Дунай,
Сын Иванович Дунай! —
громко запел Пётр Петрович.
— Главнокомандующим назначен Кутузов.
— Ему и след быть нашим вождём: он хоть и сед, да хитёр. А знаешь, Сергей, я рад походу: живучи в гнилом Питере, заплесневел, обленился, лежебоком стал, видишь — рожа-то у меня даже обрюзгла от безделья, на Дунае проветримся… Слава государю нашему: не убоялся он гения, как теперь величают Бонапартами хочет проучить его по-русски.
— Дерзость Бонапарта не знает предела. Наш добрый государь вынужден на войну: несчастная участь герцога Ангиенского вопиет о возмездии.
— За что это герцога расстрелял Бонапарт? — спросил Пётр Петрович у князя.
— Ни за что, без всякой вины. Принц спокойно жил в своих баденских владениях. Наполеон приказал его схватить и расстрелять. Вся Европа возмущена поступком Наполеона.
— Да, не надо давать воли этому корсиканскому орлу! Надо обрезать ему крылья! Уж больно высоко он залетел: из прапорщиков — да в императоры! Легко сказать!
— А что ни говори, Зарницкий, нельзя от Бонапарта и отнять гениальности: он искусный, гениальный полководец!
— Эх, если бы был жив наш старик Суворов! Задал бы он феферу этому гению! Всё, братец, счастие, удача, судьба счастливая — вот тебе и гений! Кому судьба — злая мачеха, а кому — любящая мать! Удалось Бонапарту усмирить французов, кой-кого поколотить на войне — и прокричали ‘гений’. Придёт время — и Наполеон попадётся, его побьют — в ту пору и ‘гений’ его отлетит. На земле, брат, ничего нет вечного. Эй, Щетина, подай-ка нам чайку, да рому не забудь! — крикнул Пётр Петрович.
— Зараз, ваше благородие! — откликнулся денщик из передней.
В комнату вошёл Щетина — так прозвали старика денщика Зарницкого за его усы, которые у него торчали щетиною. Денщик поставил на стол поднос с двумя стаканами чаю и маленький графинчик с ромом.
— Щетина, на войну хочешь? — спросил у денщика Зарницкий.
— Желаю, ваше благородие!
— Желаешь? Отлично! Пойдём французов бить.
— Пойдёмте, ваше благородие!
— Рад походу?
— Оченно рад, ваше благородие!
— Не боишься Бонапарта?
— Чего бояться! Плевать хотел я на него!
— Молодец, Щетина!
— Рад стараться, ваше благородие!
— Ну, пошёл на своё место!
— Слушаю, ваше благородие! — Старик денщик скорым шагом вышел из комнаты.
— Всё величие Бонапарта заключается в пушечном мясе. Да, да! Сколько пролито им крови, сколько несчастных жён и матерей плачут от этого гения? А сколько разорено им стран и народов?! — опять с жаром заговорил Пётр Петрович.
— Это жертвы всякой войны, — попробовал возразить князь.
— Жертвы войны? Прекрасно! Но эти жертвы приносит ваш хвалёный Бонапарте, как мясник, засучив свои рукава. Со временем он сам утонет в крови. О, какая противоположность нашего императора с Наполеоном! В Александре — царственное величие, кротость, любовь, в Наполеоне — жестокость, самолюбие и коварство. Я преклоняюсь пред Александром и ненавижу Бонапарта.
— Всякий истинно русский так же любит и обожает императора и точно так же, как ты, презирает Наполеона. Но, как хочешь, Пётр Петрович, Наполеон — гениальный полководец, и этого от него никто не отнимет.
— Матушка-Русь разжалует его из гениев, и Александр смирит его гордыню! Поверь! — возразил ротмистр.
— Дай Бог! Теперь вся Европа возлагает на нашего императора свои надежды.
Приятели-гвардейцы до позднего вечера вели оживлённый разговор о предстоящей войне.

ГЛАВА VI

Прошло дня три.
В ясное сентябрьское утро 1805 года гвардия под начальством цесаревича Константина Павловича церемониальным маршем выступила из Петербурга, с распущенными знамёнами и с музыкой, шли молодцы-гвардейцы в поход на Дунай.
Множество народа со всех сторон Петербурга провожало гвардию счастливыми пожеланиями. В одном из эскадронов ехали рядом молодой князь Гарин и рядовой Николай. Командовал этим эскадроном Пётр Петрович Зарницкий. Он молодцевато сидел на статном коне, самодовольно поглядывая из стороны в сторону. Бравые солдаты были веселы, и, как только выехали за заставу, музыка сменилась ухарскою солдатскою песнью.
Русское войско спешило к Дунаю. ‘Бонапарт изумлял всех — и друзей, и врагов — своими победами, он твёрдою рукою взял кормила правления мятежной Франции, разрушил революцию, пресёк буйные замыслы анархистов, задушил безбожие, восстановил святые алтари, успокоил, возвеличил Францию и примирил её с европейскими монархами. В лучах чистой, ничем не запятнанной славы, как великий полководец и мудрый правитель, стоял он перед судом самых строгих современников. Но, устраняя от Европы грозу революции, он готовил ей цепь рабства’. {Устрялов Н. Г. Начертание русской истории для средних учебных заведений. СПб., 1845.}
Никому не ведомый, ничем особым не отличавшийся корсиканский офицер становится главнокомандующим. Но этим он не довольствуется: Бонапарт — могучий властитель Франции. Проходит пять лет — и он в короне, с императорскою порфирою на плечах, задумал завоевать всю Европу и предписывает ей законы. Тяжёлое ярмо наложил он на европейские народы, одним росчерком пера уничтожил независимость многих государств, покорённые государства он присоединяет к Франции, распространяя её пределы. Для достижения этих целей Наполеон ни перед чем не останавливается, для него не существует никаких прав. Его ненасытное честолюбие угрожает не только Европе, но и всему миру. Государства покорно склоняют свои головы пред завоевателем, только один император Александр Благословенный твёрдо стоит на страже не только своего народа, но и всей Европы.
Бонапарт завладел всей северной Италией, присоединил её к Франции. Не довольствуясь этим, он занял своими войсками Рим, Неаполь, Ганновер, утвердил своё владычество в Швейцарии и, вопреки всем правам народным, приказал схватить принца крови, герцога Ангиенского, и по одному неосновательному подозрению приказал его расстрелять.
Добрейший из государей, Александр, узнав о несчастной участи герцога Ангиенского, {Луи-Антуан Анри де Бурбон, герцог Ангиенский (Энгиенский) (1772-1804) во время французской революции командовал авангардом корпуса эмигрантов. После расформирования корпуса жил в герцогстве Баден. В 1804 г. после провала заговора Пишегрю Наполеон в назидание Бурбонам приказал арестовать герцога и привезти во Францию, где вскоре тот был казнён.} наложил по нём траур при дворе и потребовал от Наполеона объяснения, за что расстрелян герцог. Император французов ответил в грубом и оскорбительном тоне. Государь почёл необходимым прервать все сношения с Францией. Император Александр предложил Австрии, Англии и Пруссии вооружиться и общими силами спасти Европу от порабощения ненасытного Наполеона. Во главе дипломатии в Англии в то время был знаменитый Питт, ненавидевший Францию и её государя. Питт составил план общего союза. Договором, заключённым между Россией и Англией, было положено: при содействии Австрии, Пруссии и Швеции вооружить против Наполеона 500 тысяч солдат и сделать нападение на Францию со всех сторон — с моря и с суши, отнять все завоёванные Наполеоном земли и обеспечить спокойствие Европы.
‘Этот человек (Наполеон) ненасытен, его честолюбие не знает границ, это бич вселенной! В Вене должны остановиться на этом событии. Я его предвидел, но никак не ожидал, чтобы Генуя была обращена во французскую провинцию в то самое время, когда хотели начать мирные переговоры с этим господином, он над нами смеётся, он хочет войны: ну, хорошо, он будет её иметь, и чем скорее, тем лучше’.
Так говорил император Александр, когда узнал о присоединении Генуи к Франции.
Австрия охотно согласилась примкнуть к союзу России и Англии, этим она хотела вернуть потерянную Ломбардию. Шведский король Густав-Адольф IV, лично оскорблённый Наполеоном, ненавидел его и презирал и охотно вступил в союз. Но Пруссия осталась нейтральной: малодушный министр граф Гаугвиц, вопреки общему желанию двора и народа, убедил прусского короля Фридриха-Вильгельма III не вмешиваться в воину с Францией. Нейтральная Пруссия много повредила союзникам, лишив их возможности напасть на Наполеона с севера. И неудачный план кампании дал Наполеону средство нанести союзникам удар при самом начале войны.
Австрийские генералы — князь Шварценберг и барон Макк — думали, что местом войны будет по-прежнему Италия. На военном совете с русским генералом бароном Винценгероде положили австрийские войска разделить на три части, одна, под начальством эрцгерцога Карла, должна была напасть на Италию, другая из Тироля вторгнется в Швейцарию, третья часть, в количестве 80 тысяч человек под начальством эрцгерцога Фердинанда, должна находиться в Баварии в оборонительном положении и ждать там прибытия русских войск.
Наполеон разом разбил все предположения Австрии: он с неимоверною быстротою двинул свои войска из Франции прямо ‘в сердце Австрии’ — в тыл главной её армии, без всякого сопротивления переправился через Рейн, склонил в свою пользу Баварию, Баден и Вюртемберг и, не обращая никакого внимания на нейтральную Пруссию, перешёл через её владения и сосредоточил всю свою многочисленную и храбрую армию на берегах реки Дунай, в окрестностях Ульма, предупредив соединение первой русской армии, шедшей под командою Кутузова, с австрийскою.
Силы были на стороне Наполеона, и австрийскому генералу Макку осталось одно — отступить заблаговременно к берегам реки Инн. Там уже появились русские колонны, и Макк с помощью Кутузова остановил бы стремление французов, но он не принимал никаких мер ни к отступлению, ни к обороне. Наполеон повёл свою армию ему в тыл, окружил австрийское войско со всех сторон и истребил его. Генерал Макк бросился в Ульм и после слабого сопротивления сдался с остатком своих солдат. Наполеон, разбив австрийскую армию, ринулся со всеми своими силами на русское войско, находившееся на берегах Инна. Французское войско втрое своею численностью превосходило русское. Кутузову не оставалось ничего более, как отступить в Моравию, для соединения там с другою русскою армией, которая шла от берегов Вислы под начальством Буксгевдена. Кутузову предстоял трудный, тяжкий подвиг: в ненастное, холодное осеннее время надо было пройти триста шестьдесят вёрст в борьбе с врагами, сильными, искусными, которые преследовали его.
Старый русский вождь храбро отражал нападение и при Кремсе переправился на левый берег Дуная, здесь его встретило французское войско под начальством Мортье, который хотел перекрыть путь Кутузову в Моравию. Несмотря на то, что у Мортье было больше войска, чем у русских, храбрый Кутузов разбил Мортье наголову, так что сам маршал едва не попался в плен.
За победу при Кремсе главнокомандующий Кутузов получил от императора Франца орден Марии Терезии 1-й степени, а также многие генералы и офицеры получили награды. Император Александр удостоил Кутузова следующим рескриптом: ‘Сражение при Кремсе есть новый венец славы для российского воинства и для того, кто оным предводительствовал. Моих слов недостаёт выразить вам и всему корпусу, под вашим начальством состоящему, то удовольствие и ту признательность, которую я ощущал с получением сего приятного известия. С нетерпением ожидаю ваших рапортов об отличившихся, как в сём деле, так и в предыдущих. На вас возлагаю объявить также всему корпусу чувства, изъяснённые в сём рескрипте мною’.

ГЛАВА VII

Накануне битвы при Кремсе на левом берегу Дуная расположилась бивуаками русская армия. Был конец октября, и по причине сильного холода зажгли несколько костров. Солдаты грелись около пылающего огня и вели между собою такой разговор:
— Этот самый, теперича, Полеон Бонапартий, французский ампиратор — колдун! — внушительно говорил старый унтер с седыми усами и с такими же баками, греясь у одного из костров с другими солдатами.
— Как, дядюшка, колдун? — с удивлением тараща глаза на старого служивого, спросил молодой солдат.
— Как — во всей форме колдун!
— Неужто, дядюшка, колдун?
— Говорят тебе, стало быть — правда.
— Ну! — удивляются и другие солдаты.
— Вы, теперича, то поймите: можно ли из прапорщиков да в ампираторы? — задаёт вопрос товарищам унтер.
— Где, разве можно!..
— А Бонапартий попал, и всё это, братцы, колдовство на войне. Теперича, ни пуля, ни сабля его не берёт. Заколдован, значит, — ему всё нипочём.
— Расставаясь со мной, братцы мои, обняла меня Груняха да как зальётся горючими слезами, и почала причитать: на кого, говорит, милый друг, покидаешь наших малых детушек, несмышлёных младенчиков? Уж она причитала, причитала. Жена перестала — мать-старуха принялась, так самого слёзы проняли, — рассказывал у другого костра молодой солдат. — И посейчас больно вспоминать про то время. Нелегка разлука, куда нелегка! — с глубоким вздохом добавил солдат и незаметно стряхнул слезу, выкатившуюся из глаз.
— Как по нас и не плакать нашим жёнам и матерям — ведь на войну идём, а не на званый пир. Вернёмся живы с войны или нет — один Бог ведает! — сказал другой солдат.
— Все под Богом ходим, — глубокомысленно заметил третий.
У костра на разостланной медвежьей шкуре лежали Пётр Петрович и князь Гарин. Николай и Щетина хлопотали около медного чайника, в котором кипела вода. Михеев хлопотал тут же.
— А чертовски холодно. Я думал, только у нас на севере холода, да и здесь не тепло, — промолвил Зарницкий, повёртываясь к огню ещё ближе. — Ну, Щетина, скоро ли ты нам приготовишь чай? — спросил он у денщика.
— Зараз, ваше благородие! Кипит.
— Подавай, да рому в чайник влей — вкуснее будет Ты что, юнец, там ворочаешься? — спросил у Николая Зарницкий.
— Помогаю чай готовить, — ответил тот, повёртывая своё раскрасневшееся от жара лицо к ротмистру.
— Посмотри, Сергей, сколько жизни и молодости в этом юноше. От него так и пышет силою и здоровьем, а завтра, может, шальная пуля или сабля острая уложат его навеки спать в сырую могилу, — грустно промолвил Пётр Петрович.
— У тебя, Зарницкий, сегодня какое-то грустное настроение.
— Может, перед смертью…
— Полно, Пётр Петрович, зачем на войне думать о смерти. Надо думать о победе.
— Верно, товарищ, вот люблю! Я и сам не знаю, с чего я кислятничаю. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вот и чай с ромом несут: сия оживляющая влага и мои мысли оживит. — Зарницкий с жадностью стал пить чай с ромом. — А ты что же не пьёшь? — спросил Пётр Петрович у Николая.
— Я после успею.
— Зачем после, бери стакан и присаживайся к нам. Ты мне нравишься, юноша, за твою отвагу и смелость. Тебя ждёт награда: я говорил с генералом — он обещал довести до сведения главнокомандующего про твою храбрость.
— Как мне вас благодарить, Пётр Петрович!
— Не за что — ты заслужил награду.
Вдруг по берегу Дуная пошёл какой-то гул и крики, крики — всё ближе и ближе.
— Что это значит? — вскочив, проговорил Гарин, смотря вдаль.
— Не знаю. Верно, главнокомандующий, — ответил Пётр Петрович, тоже поспешно вставая.
Он не ошибся: князь Кутузов, окружённый свитою, объезжал бивуаки на маленькой сытой лошади. Шагом ехал тучный старик, несмотря на холод, в одном мундире. На простом ремне через плечо висела нагайка. Плешивая голова, с редкими седыми волосами, прикрыта была солдатской фуражкой.
Зорко посматривал главнокомандующий своим одним глазом на солдат и офицеров, беспрестанно останавливал свою лошадь и с ласковым словом обращался к ним, старческое лицо князя было весело:
— Здорово, ребятки — солдатики, здорово!
— Здравия желаем, ваше сиятельство! — гремели ряды солдат.
— Озябли? Ничего! Завтра погреемся около французов.
— Рады стараться, ваше сиятельство!
— Постарайтесь, ребята, постарайтесь для батюшки царя, для родной земли. С нами Бог и правда!
— Умрём за царя и за родину, ура!
— Добрый вечер, господа офицеры! Завтра битва. Поддержите имя русское, славное. Помните: на нас смотрит теперь вся Европа и надежды свои возлагает! — подъезжая к кучке офицеров, говорит громко старый вождь.
— Ура! Рады стараться! Ура!
И мощный, радостный голос русских воинов далеко несётся по Дунаю и раскатистым эхом замирает над славной большой рекой.

ГЛАВА VIII

Австрийская столица в то время оставалась без всякой защиты, и Наполеону не составило большого труда взять Вену: комендант не сумел вовремя разобрать мост на Дунае. Три французских корпуса, под начальством Мюрата, {Мюрат, Иоахим Наполеон (1771-1815) — маршал Франции, король Неаполитанский. В описываемое время — командир кавалерийского корпуса.} Сульта {Сульт де Дье, Никола-Жан (1769-1851) — маршал Франции, командир пехотного корпуса. После реставрации Бурбонов был военным министром.} и Ланна, {Ланн, Жан (1769-1809) — герцог де Монтебелло. Маршал Франции, командир 5-го пехотного корпуса.} перешли на левый берег Дуная и при Шенграбене, лежавшем на пути в Моравию, отбросили русских. Кутузов послал князя Багратиона с шеститысячным корпусом занять Шенграбен и держаться там до последней крайности. Храбрый русский генерал должен был отражать с шестью тысячами воинов нападение шестидесяти тысяч, под начальством искусных маршалов Наполеона. Багратион с мужеством сражался, принудил их остановиться и дал время Кутузову отступить на дальнее расстояние. Герой Багратион сражался как лев и, окружённый со всех сторон неприятельскими колоннами, штыками очистил себе дорогу. Своим геройством Багратион удивил даже французов, которые считали гибель его неизбежною.
В Моравии Кутузов расположился в Ольмюце, {Ольмюц (ныне Оломоуц) — город в Моравии в 70 км от Брно.} всей армии под его начальством было восемьдесят тысяч, в том числе пятнадцать тысяч австрийцев, здесь находилась и главная квартира императоров русского и австрийского, тут же стоял и великий князь Константин Павлович с гвардейским корпусом.
Отъезд в действующую армию молодого и всеми горячо любимого государя произвёл в Петербурге большое беспокойство. Народ русский молился о здравии и благоденствии монарха, все церкви были переполнены молящимися.
Народ с нетерпением ждал известий из армии. Это дошло до императора, тронутый народною любовью, он обратился к петербургскому главнокомандующему Вязьмитинову с таким рескриптом:
‘Со всех сторон доходят до меня известия о неоднократных изъявлениях привязанности ко мне публики петербургской и вообще всех жителей сего любезного мне города. Не могу довольно изобразить, сколь лестно для меня сие чувство! Изъявите от имени моего искреннюю и чувствительную мою признательность. Никогда более не наслаждался я честию быть начальником столь почтенной и отличной нации. Изъявите равномерно всем, что единое моё желание есть заслужить то звание, которое я на себе ношу, и что все мои старания к сему одному предмету обращены’.
Наполеон, видя собирающиеся отовсюду войска, числом своим превосходившие французское войско, не решался атаковать русскую армию в крепкой позиции под Ольмюцем. Наполеон хотел вступить в переговоры и послал следующее письмо императору Александру:
‘Посылаю моего адъютанта, генерала Савари, {Савари, Анн-Жан-Мари-Рене, герцог де Ровиго (1774-1833) — французский политический деятель. Начинал карьеру как адъютант Наполеона, затем был его агентом по особым поручениям. Начальник тайной полиции в 1802-1804 гг., посол в России в 1807-1808 гг., участник войн против Австрии, Пруссии и Испании, сменил Фуше на посту министра полиции в 1810 г. После Июльской революции 1830 г. — завоеватель Алжира, где прославился крайней жестокостью.} поздравить Ваше Величество с прибытием к армии, выразить всё моё уважение к особе Вашей и желание найти случай доказать Вам, сколь много дорожу я приобретением Вашей дружбы. Удостойте принять посланного с свойственною Вам благосклонностью и верьте, что более, нежели кто другой, желал бы я сделать Вам угодное. Молю Бога, да сохранит Вас под святым покровом Своим’.
Наш император ответил Наполеону следующим:
‘С признательностью получил я вручённое мне генералом Савари письмо и поспешаю выразить Вам всю мою благодарность. Все мои желания состоят в восстановлении общего мира на основаниях справедливых. Также хочу иметь случай сделать лично для вас приятное. Примите уверение в том, а равно и в моём совершеннейшем уважении’.
Государь в письме не называл Наполеона императором. Это лишило Наполеона надежды на примирение, но всё-таки он пытался опять склонить нашего государя к миру: он решился послать в другой раз генерала Савари и просил, чтобы государь назначил личное свидание между авангардами и прекратил на сутки военные действия. Император не согласился на свидание с Наполеоном и послал к нему генерал-адъютанта князя Долгорукова {Долгоруков (Долгорукий) Пётр Петрович, князь (1777-1806). Генерал-адъютант, приближённый Александра I, вёл от его имени ряд важных переговоров с европейскими державами. Считается, что он склонял императора дать сражение при Аустерлице.}. Князь Долгоруков приехал в передовую цепь французской армии, туда же скоро прибыл и Наполеон, увидя князя, он сошёл с лошади и ласково спросил:
— Вы от императора Александра?
— Мой государь уполномочил меня вести с вами переговоры, — ответил Долгоруков.
— Долго ли мы будем драться? — воскликнул Наполеон, идя по дороге с нашим послом.
— На это слишком трудно ответить.
— Скажите, генерал, чего от меня хотят? За что воюет со мною император Александр? Что он требует? — спрашивал Наполеон.
— Мой государь желает мира для Европы.
— Пусть ваш император распространяет границы России за счёт своих соседей, особенно турок, — тогда все ссоры русских с французами окончатся.
— Мой император не ищет приобретений для России и не питает вражды против Франции. Государь уважает французов и желает им счастия. Государь вооружился против зависимости Европы, — ответил князь Долгоруков. В разговоре он не называл Наполеона ‘вашим величеством’.
Наполеон злился и морщился.
— России надо следовать совсем другой политике, помышляя о своих собственных видах, — резко сказал Наполеон.
— Император Александр, повторяю вам, желает прочного мира для всех держав, — возразил Долгоруков.
— Стало быть, мне нет надежды на сближение с императором Александром?
— До тех пор, пока вы не оставите в покое Европу и не вознаградите покорённые вами государства, до тех пор не может быть и речи о сближении, — твёрдо проговорил князь.
— Итак, будем драться! — громко сказал Наполеон и пошёл к лошади.
Долгоруков, не говоря больше ни слова, тоже сел на лошадь и, не поклонившись Наполеону, быстро поехал с ответом к государю.
Наполеон смотрел вслед удаляющемуся послу и громко выразился:
— Странные люди! Хотят, чтобы я отдал им без выстрела все наши завоевания и отступил за Рейн, а они не в силах отнять у меня Вены.
Наполеон собрал все свои силы в окрестностях Брюна. Он с нетерпением ждал решительной битвы, хотя положение его было не совсем хорошее: в тыл французскому войску грозил король прусский Фридрих-Вильгельм. Король оскорбился нарушением нейтралитета и спешил собрать войско. Император Александр лично был в Берлине и склонил Вильгельма вступить в союз. В Потсдаме русский император и король прусский, при свете факелов, окружённые свитою, спустились под надгробные своды дворца и на могиле Фридриха Великого поклялись друг другу в вечной дружбе. С другой стороны экс-герцог Карл, {Карл-Людвиг-Иоанн (1771-1847) — австрийский эрцгерцог. Фельдмаршал, с 1805 г — военный министр, возглавлял австрийскую армию в Италии.} поразив французского генерала Массену {Массена, Андрэ (1758-1817) — маршал Франции, противостоял войскам Суворова и австрийцам в Италии. В 1805 г. командовал правым крылом главной армии Наполеона.} в северной Италии, спешил с многочисленною армиею к пределам Венгрии, где готовилось поголовное ополчение. От берегов Вислы шла третья русская армия. Наполеон хотел решительной битвы, а союзники медлили — они выжидали прусской и третьей русской армий. Но австрийский генерал Вейротер {Вейротер (Бейнротер), Франц (1755-1806) — генерал-майор австрийской армии. Генерал-квартирмейстер союзных войск в 1805 г.} торопился дать сражение, он уверял главнокомандующего и обоих императоров, что при Брюне у Наполеона мало войска, что разбить его легко и что победа союзного войска почти обеспечена. Генерал Вейротер жестоко ошибся: у Наполеона армии было не меньше союзной. На военном совете положили напасть на французскую армию в занятой ими позиции. Главнокомандующий Кутузов двинулся вперёд и расположил свою армию в боевой порядок в виду неприятеля при Аустерлице.
Накануне сражения Наполеон целый день осматривал позиции, а вечером расположил свою главную квартиру в тылу центра своей армии. В этой местности не было ни одного строения, кроме полуразвалившейся риги, туда поставили большой стол, заваленный планами и картами, здесь на время остановился Наполеон. Было девятнадцатое ноября, мороз сковал землю, хотя снегу совсем не было, рядом с ригою расположили большой костёр. Наполеон задумчиво стоял и грелся у костра, потирая красные от холода руки, какая-то особая сосредоточенность виднелась на его суровом лице. Тут же стояли маршалы и свита, молча окружив своего императора.
— Завтра всё должно решиться, — задумчиво проговорил как бы сам с собою Наполеон.
— Завтра вас ждёт, ваше величество, славная победа! — нерешительно ответил кто-то из маршалов императору.
— Вы думаете? — круто повернувшись к нему, спросил Наполеон.
— Так думает вся ваша славная победоносная армия.
— Посмотрим. А теперь, господа, я хочу объехать наши бивуаки.
Луны не было совсем, ночь тёмная, холодная. Наполеон, окружённый свитою и маршалами, шагом объезжал свою многочисленную армию. Конные егеря, состоявшие при Наполеоне, ехали впереди и факелами освещали путь. Французы восторженными криками приветствовали своего императора и с горящими головнями бежали за ним.
Наполеон накануне Аустерлицкого сражения издал следующий приказ:
‘Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтоб отомстить за австрийскую ульмскую армию. Это те же батальоны, которые вы разбили при Галлабруне {Галлабрунн — город в 70 км от Вены, рядом с которым, у деревни Шенграбен, 4/16 ноября 1805 г. арьергард Багратиона сдержал корпус Мюрата.} и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, выгодны, и пока русские будут идти, чтобы обойти меня справа, они выставят мне фланг. Солдаты! Я сам буду руководить вашими батальонами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашею обычною храбростью, внесёте в ряды неприятельские беспорядок и смятение, но если победа хоть одну минуту будет сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идёт речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести, своей нации. Под предлогом увода раненых не расстраивать ряды. Каждый да будет вполне проникнут мыслью, что надо победить этих наёмников Англии, воодушевлённых такой ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где подойдут к нам новые войска, которые формируются во Франции, и тогда мир, который я захочу, будет достоин моего народа, вас и меня’.
Сколько хвастовства и самоуверенности в приказах Наполеона! Он даже не переставал хвастать и тогда, когда его ‘образцовая’ армия в 1812 году гибла от храбрости русских, от холода и голода.

ГЛАВА IX

Утро двадцатого ноября было как-то особенно холодное и пасмурное, небо заволоклось серыми тучами, на бивуаках русской армии горели ещё костры, солдаты очень исправно жгли разные ненужные вещи. В бараке, сколоченном из тёсу, за столом сидели ротмистр Зарницкий, князь Гарин и Николай. Они поспешно пили чай.
— Надо подкрепиться, дело будет жаркое, — проговорил Пётр Петрович, отрезая себе толстый кусок солонины. — А ты что, юноша, уткнувши нос сидишь? — обратился он к Николаю. — Что не закусываешь?
— Рано — не хочется.
— Уж не влюбился ли ты в какую-нибудь Гретхен?
— Что вы, Пётр Петрович! — вспыхнул молодой человек.
— Чего доброго!
— До того ли теперь, Пётр Петрович! Смерть на носу.
— Сколько раз говорил я тебе, что на войне не надо думать о смерти. Или трусишь?
— Что вы, Пётр Петрович, помилуйте!
— То-то, брат! Терпеть не могу трусов и неженок!
— А знаешь, Зарницкий, — тактика австрийского генерала Вейротера мне не нравится. Боюсь я, не ошибся бы он в расчётах, — сказал князь Гарин.
— Я, брат, сам ненавижу немецких тактиков, а вся наша армия поставлена будет по диспозиции Вейротера в боевом порядке — так решено на военном совете.
— А наш старик, главнокомандующий? — спросил князь.
— У него даже и не спрашивали мнения, — ответил ротмистр.
— Хорошего ждать нечего.
Зарницкий и Гарин вышли из барака. Рассветало, костры догорали и дымились, солдаты тоже подкреплялись перед сражением, они жевали сухие, как камень, сухари и запивали их водой. Австрийские офицеры сновали между русскими солдатами. Вот раздались громкие голоса командиров:
— Стройся!
Офицеры стали поспешно обходить свои ряды. Солдаты суетились, прятали свои трубочки за голенища, подправляли мундиры, как будто шли на смотр, брали ружья и становились во фронт. Полковые командиры и адъютанты садились на лошадей.
— Выступайте.
Солдаты стали усердно креститься и шли, не видя, куда идут: дым от костров и туман застилал свет. Туман в тот день был так силён, что в десяти шагах ничего не было видно. Стройно шли русские колонны, солдаты были веселы, они шли на смертный бой, как на весёлый пир. Вследствие тумана произошла путаница. Вожатые сбились с дороги и не знали, куда вести армию.
Русские полки стали на флангах под командою князя Багратиона и Буксгевдена, {Буксгевден Фёдор Фёдорович (1750-1811) — граф, генерал от инфантерии, командующий Волынской армией. При Аустерлице командовал войсками левого крыла русско-австрийских войск.} в центре стала австрийская армия и часть русской под командою генерала Коловрата. {Коловрат, Иоганн Карл (1748-1816) — герцог Краковский, генерал-лейтенант, позже фельдмаршал австрийской армии.} При войске находился император Александр, австрийский император Франц {Франц (Франциск I), Иосиф Карл (1768-1835) — с 1792 г. австрийский император, до 1806 г. также последний император так называемой Священной Римской империи германской нации.} и главнокомандующий. По плану Вейротера, генерал Буксгевден должен был обойти неприятеля левым флангом и тем же решить сражение.
Но в этом расположении войска сделана ошибка: армию растянули на большое пространство, фланги потеряли взаимную связь, центр ослабел. Армия была вытянута на три линии: спереди кавалерия, сзади артиллерия, далее пехота.
Император Александр, в конногвардейском мундире, в треугольной шляпе, объезжал армию вместе с австрийским императором и с великим князем Константином Павловичем. На приятном лице государя видна была задумчивость и сосредоточенность, он обратился с милостивым словом к офицерам и солдатам, громкое, нескончаемое ‘ура’ было ему ответом.
Государь в сопровождении генерала Сухтелена, {Сухтелен фон, Пётр Корнилович (1751-1836) — граф, инженер-генерал, член Военного совета при Александре I.} Аракчеева и других генералов подъехал к Кутузову и спросил:
— Михайло Илларионович, почему вы не идёте вперёд и не начинаете сражения?
— Я поджидаю, государь, чтобы все колонны собрались, — ответил главнокомандующий.
— Ведь мы не на Царицынском лугу — это там не начинают парада, пока не придут все полки, — с ноткой неудовольствия возразил император.
— Государь, потому я и не начинаю, что мы не на Царицынском лугу, — ответил Кутузов. — Но если ваше величество приказываете, я начну! — добавил главнокомандующий и отдал приказание к битве. Было девять часов утра, туман отчасти рассеялся, огневое солнце выплыло из-за облаков и ослепляющим блеском осветило поля, по которым нескончаемою вереницею тянулись войска.
Началось жестокое и кровопролитное Аустерлицкое сражение. Наполеон со всею силою ударил на центр нашего войска, находившегося под командою генерала Коловрата, смял его и овладел всеми выгодными пунктами позиции, разрезав союзную армию надвое, и стремительно напал на оба фланга. Корпуса Даву, Бернадота {Бернадот, Жан-Батист-Жюль (1763-1844) — маршал Франции, с 1810 г. наследный принц, а затем и король Швеции и Норвегии (под именем Карла XIV Иоанна). В описываемое время — командующий 1-м пехотным корпусом французов.} и Сульта жестоко теснили наше войско. Русские, несмотря на значительный урон, стояли твёрдо и храбро отражали неприятеля, не уступали ни шагу, но, лишённые центра и разделённые на две армии так, что одна часть русских солдат не могла помочь другой, не могли выдержать страшного нападения и смешались.
Цесаревич Константин Павлович, командуя императорскою гвардиею, хотел остановить напор французских войск, но тщетно.
Император Александр сам вводил полки в битву, подвергая опасности свою драгоценную жизнь, под дождём пуль и картечей он скакал от одного полка к другому, воодушевляя солдат своим присутствием. Но сражение было проиграно, союзная армия расстроилась и в большом беспорядке отступила к пределам Венгрии, оставив под Аустерлицем десять тысяч убитыми и столько же ранеными, много, кроме того, попало в плен. Многие из русских бросились в болота, которые прилегали к прудам, но французская пехота преследовала их. Солдаты стали переходить по льду замёрзших прудов, но лёд был тонок, обломился, и многие утонули. Наконец, много русских погибло на озере Сочанском, {Сочанское озеро (или пруд) находилось немного западнее Аустерлица, у местечка Сотчау.} лёд на этом озере был довольно толст, и тысяч пять солдат уже достигли середины озера, когда Наполеон отдал бесчеловечный приказ — стрелять ядрами в лёд… Разумеется, лёд раскололся, раздался страшный треск и стоны, солдаты, лошади, повозки и пушки — всё погрузилось в пучину. Этот поступок чёрным пятном падает на память о Наполеоне. Нелегка была и французам победа, множество убитых и раненых оставили они под Аустерлицем.
Отдав приказание преследовать русских по всем направлениям, счастливый и довольный император французов отправился на свою главную квартиру, расположенную на Ольмюцкой дороге.
На другой день после битвы Наполеон верхом объезжал позиции, где происходило сражение, за ним следовали маршалы и свита. Картина, представившаяся их глазам, была ужасна. Обширное поле, залитое кровью, множество истерзанных, изувеченных воинов валялись повсюду, некоторые из них ещё были живы и, истекая кровью, мучились в предсмертных судорогах, их душераздирающие стоны могли тронуть самую чёрствую натуру — но гордый, тщеславный Наполеон оставался хладнокровным зрителем этой потрясающей картины. Ни один мускул на его сухом, бледном лице не дрогнул.
— А славное было дело! — заговорил Бонапарт, останавливая свою лошадь.
— Эта славная победа под Аустерлицем вплетёт в ваш венок неувядаемые лавры, ваше величество! — почтительно заметил Даву.
— Но я ею много обязан вам, любезный Даву! Кроме того, маршалы Сульт и Бернадот были тоже молодцами в этом сражении. Вас, господа, ждёт от меня щедрая награда.
— Ваше величество, я обязан жертвовать своей жизнью на благо Франции, не думая при этом о награде.
— Да, господа, могу похвастаться победой! Аустерлицкое солнце я буду долго помнить. И наши враги, надеюсь, не позабудут, как сражаются французы, — это им хороший урок.
Наполеон поскакал к берегам озера Сочанского, которое погребло в своих холодных объятиях не одну тысячу несчастных русских солдат. Наполеон остановил своё внимание на следующем: в нескольких шагах от плотины он заметил большую и крепкую льдину, на которой лежал русский молодой унтер-офицер в гвардейском мундире с Георгиевским крестом на груди, из правого его плеча струилась кровь. Очевидно, он был ранен и не мог ничего предпринять для своего спасения, гибель солдатика была неизбежна, он мог каждую минуту упасть со льдины или сама льдина могла наскочить на какое-либо препятствие и разбиться вдребезги … Бедняга, увидев Наполеона и его блестящую свиту, приподнялся на льдине и крикнул, насколько позволяли ему ослабевшие силы:
— Спасите!
— Что он кричит? — спросил Наполеон. Между свитскими генералами был один, хорошо знавший русский язык.
— Он просит помощи, ваше величество, — перевёл генерал.
— Так надо его спасти! — громко сказал Наполеон.
Несколько человек французских солдат и два штабных офицера бросились исполнять приказание императора. Найдя на берегу два толстых бревна, они столкнули их в воду и, усевшись на них верхом, думали добраться до льдины, подталкивая брёвна движением ног, но едва они отплыли на сажень от берега, как все они потеряли равновесие и полетели в воду. Спасители чуть сами не утонули, и только благодаря близости берега они вышли из воды. Наполеон нахмурился. Неудача, как всегда, действовала на него самым удручающим образом. Чтобы разогнать это скверное впечатление, два штабных офицера, несмотря на страшный холод, решились раздеться донага и бросились в воду спасать утопающего русского. Достичь его было, однако, нелегко. Лёд покрывавший озеро, был во многих местах пробит ядрами и картечью, кое-где озеро покрылось новым тонким слоем льда, и смелым пловцам приходилось его разбивать собственными усилиями, лёд до крови царапал им грудь и руки. Офицеры совершенно выбились из сил, наконец они достигли льдины, на которой стонал русский. Осторожно стали они подталкивать её к берегу. Кто-то догадался бросить им с берега верёвки, они обвязали солдатика и таким образом дотащились до берега. Русский солдат был спасён. Офицеры дрожали от холода, их подвели к горящему костру, обтёрли и одели в сухое платье. Наполеон лёгким кивком головы поблагодарил самоотверженных смельчаков и обратил своё внимание на спасённого русского, которому успели уже перевязать раненное плечо, дали несколько глотков рому и одели.
— Вы русский? — спросил у него Наполеон через переводчика.
— Русский, — тихо ответил Николай Цыганов (это был он).
Во время несчастия на озере Николай каким-то чудом не погиб и спасся на льдине, на которой он провёл длинную, мучительную ночь.
— За что вы получили крест? — опять спросил у него император.
— За дело при Кремсе, {Креме — город на Дунае несколько выше Вены, около которого 30 октября 1805 г. Кутузов разбил корпус маршала Мортье.} — чуть слышно ответил Николай, которого сильно била лихорадка.
— О, да, в этом сражении Кутузов отличился, но я отомстил ему при Аустерлице. Он слаб, отправьте его на перевязочный пункт и постарайтесь, чтобы этот храбрец выздоровел, — обратился Наполеон к своим приближённым. — Когда вы оправитесь и выздоровеете, надеюсь вас увидеть в рядах моей армии, — сказал Николаю на прощанье Наполеон.
— Я русский, ваше величество, и не изменю присяге, хотя я и обязан вам спасением моей жизни. Лучше отнимите у меня жизнь и прикажите снова бросить в озеро, но не требуйте от меня невозможного, — смело ответил Николай.
— Мне нравится его смелый ответ. Русские славная и храбрая нация, господа! — весело сказал Наполеон и поскакал от озера.
Николая повели на перевязочный пункт. Там, исполняя приказание Наполеона, употребили все усилия, чтобы русский храбрец поскорее оправился от своей раны.

ГЛАВА X

Сражение под Аустерлицем давно окончилось. На обширном поле, где несколько часов назад царила смерть, было почти тихо и безмолвно. Наступила ночь, и все ужасы битвы исчезли в темноте. Только осенний ветер завывал на разные лады над ранеными и убитыми, распростёртыми на земле, изредка кое-где раздавались стоны. Раненых предоставили их горькой судьбе, некому было подобрать их и оказать хоть малейшую помощь. Прошла ужасная ночь, стих бушующий ветер, рассеялся туман, и бледное солнце тускло осветило обширное поле. О, какое ужасное зрелище! Целые груды убитых, сколько раненых, с душераздирающими стонами силящихся приподняться. Бедные, несчастные, они завидуют убитым: те спят вечным, покойным сном, а они — брошенные, забытые, истекают кровью в предсмертных муках.
Вот из среды раненых с трудом поднимается молодой офицер в гвардейском мундире, с измученным, бледным лицом: в нём трудно было узнать князя Гарина. Молодой офицер геройски сражался и, раненный в плечо, упал без чувств вместе с убитой лошадью. От большой потери крови он был целую ночь почти без сознания, и только с восходом солнца пробудилась в нём жизнь. Князь силился освободиться из-под трупа лошади, которая всей своей тяжестью придавила ему ногу, с большим трудом ему удалось высвободить ногу из стремени, и, придерживаясь здоровой рукою, он немножко приподнялся. Из правого плеча опять стала сочиться кровь, князь не обращал на это внимания и рад был тому, что сумел хоть подняться. Несколько минут Гарин не мог отвести глаз от ужасной панорамы, раскинувшейся вокруг него. Голод и жажда мучили его ещё больше, чем рана. Мысли, одна мрачнее другой, быстро сменялись в голове несчастного офицера.
‘Мне надо скорее уйти отсюда, — прошептали наконец его бледные губы. — Нужно спасаться, пока есть хоть сколько-нибудь силы, иначе я умру здесь голодной смертью. Боже! Подай мне силы, спаси меня!’
Князь горячо молился, подняв свои глаза к небу. Осторожно ступая, покачиваясь во все стороны, он побрёл вперёд между рядами убитых и раненых, встречая на пути таких же несчастных, как и он, но ещё более обессиленных от потери крови. Видеть их умоляющие взоры, слышать их просьбы о помощи было невыносимо, — но чем мог им помочь Гарин, сам едва державшийся на ногах!
— Ваше благородие! Прикончите со мною, — обратился к нему какой-то тяжело раненный солдатик, метавшийся в страшных мучениях.
— Ваше благородие, хоть бы глоточек водицы, уж очень жжёт! — слабо умолял другой.
Слёзы лились по лицу бедного Гарина, медленно пробиравшегося между грудой этих несчастных. От всей души хотел бы он помочь им — но чем? Запёкшиеся губы его дрожали и шептали молитву, он едва выбрался из этого страшного места, теперь уже ему реже попадались убитые и раненые. На дороге валялись исковерканные лафеты, обломки пушек и ружья. Гарин наткнулся на окровавленную саблю. Этой находке он очень обрадовался, поднял саблю и, опираясь на неё, пошёл далее.
‘Если попадутся мне французы, я дёшево не продам свою жизнь: левая рука у меня ещё владеет’, — думал он про себя.
Гарин уже прошёл порядочное расстояние, жажда стала ещё мучительнее.
‘О, хоть бы каплю воды, губы мои совершенно запеклись’, — простонал несчастный.
Ещё немного — и он увидел красивый домик, одиноко стоявший у опушки леса. Гарин радостно поспешил к жилищу, подошёл к окнам и попросил по-немецки:
— Будьте сострадательны, дайте мне немного воды и кусок хлеба.
Ответа не было, кругом была мёртвая тишина.
‘Не отвечают. Дальше идти я не могу, войду в дом, может быть, здесь я вымолю себе пристанище’.
Гарин с трудом добрался до сеней и отворил незапертую дверь. Страшный беспорядок был заметен повсюду, все окна были настежь растворены, стёкла выбиты, мебель взломана, изрублена, сундуки, комоды открыты, имущество разбросано по полу, посуда перебита.
Очевидно, обитатели этого дома скрылись от неприятеля, не успев ничего захватить с собою.
‘Ниоткуда нет помощи!’ — с грустью осматривая царивший беспорядок в комнате, убедился князь. Он вошёл в другую комнату, — и здесь всё было так же разрушено.
‘Зачем ушёл я с поля битвы, зачем меня не убили! Лучше бы умереть! Тогда я пал бы славною смертью. Тяжело умирать всеми покинутым, одиноким. Матушка, сестра, отец! Знаете ли вы о моей несчастной судьбе? Будьте счастливы!’ Губы раненого судорожно затряслись, смертная бледность покрыла его лицо, в глазах всё закружилось, забегало.
‘Смерть, смерть!’ — прохрипел он и без чувств повалился на пол.
В комнате опять настала тишина.
Солнце поднималось всё выше и выше, яркие лучи его проникли в окно комнаты и весело заиграли на эполетах гвардейца, лежавшего без чувств.
Спустя некоторое время около дома послышались спешные шаги, дверь отворилась — и седой как лунь старик, представительной наружности, с добрым, приятным лицом, вошёл в комнату. Старик был не один: его сопровождала девушка, с лицом, цветущим здоровьем, молодостью и красотою.
— Побывали и в моём укромном жилище наши враги. Посмотри, Анна, что французы сделали с нашим жилищем, — грустно жаловался старик.
— Отец, отец! Посмотри! — с испугом и удивлением проговорила молодая девушка, указывая на распростёртого на полу князя Гарина.
— Это русский офицер, я узнаю по мундиру. Он мёртвый, — сказал старик, нагибаясь над Гариным.
Красавица стала на колени и приложила свою руку к сердцу и потом к голове молодого человека.
— Отец! Он жив, дышит, — обрадовалась Анна. — Надо его положить на кровать.
Молодая девушка поспешно приготовила постель и помогла отцу положить раненого офицера.
— Я попробую привести его в чувство, — сказал старик. Он достал из кармана небольшую бутылку с крепким вином, налил немного в стакан, разжал стиснутые зубы раненого и влил ему в рот несколько капель, потом он стал растирать ему виски и лоб.
Живительная влага произвела своё действие, по всему телу князя пробежала дрожь, он открыл глаза и с удивлением посмотрел на молодую девушку и старика.
— Где я? — слабым голосом спросил он.
— У добрых людей, успокойтесь, — ответил ему по-русски старик.
— Пить, ради Бога, один глоток воды!
— Сейчас, сейчас. — Молодая девушка быстро вышла из комнаты и вернулась с кружкой свежей воды.
Раненый жадно глотал воду.
— Спасибо вам, добрая! Скажите, где я? Я ничего не помню, как я сюда попал. Кто вы? так хорошо говорите по-русски, а судя по одежде — вы, должно быть, австрийцы.
— Господин офицер, прежде всего вам нужен покой, говорить вам вредно. Обо всём вы узнаете после. Я промою и перевяжу вам плечо. Анна, нагрей скорее воды, — суетливо распоряжался старик.
— Мне есть хочется.
— О, это хороший признак! Вы скоро поправитесь. У нас есть холодное мясо и яйца — моя дочь сейчас приготовит для вас завтрак.
— Как мне благодарить вас! Ведь я обязан вам жизнью.
Гарин благодарно посмотрел и на доброго старика и на его милую дочь.
— Не волнуйтесь, вам вредно волноваться. Мы обязаны заботиться о вас — вы русский и за нас проливали кровь свою.
Старик искусно промыл рану и крепко забинтовал её. Сергей сильно стонал, но потом ему стало легче.
Анна нарезала мяса, очистила яйцо и поднесла это скромное блюдо к постели раненого.
— Пища подкрепит вас, господин офицер, — сказала молодая девушка.
— Скажите, как зовут вас и вашу прекрасную дочь?
— Я австриец Карл Гофман, а дочь мою звать Анной.
Князь Гарин проглотил несколько кусков мяса и запил вином. Силы его подкрепились, на бледном лице его стал заметен румянец.
— О, как мне теперь хорошо, легко! — весело сказал Гарин и взглядом поблагодарил красавицу. Анна вспыхнула и опустила свою чудную головку с вьющимися пепельными локонами.
— Теперь вы усните, молодой человек, сон для вас будет благодетелен, — укрывая тёплым одеялом князя, участливо сказал старик.
— А французы? — спросил Гарин.
— Не бойтесь, наши враги далеко ушли, — успокоил его старик.
Сергей скоро заснул, хотя спал тревожным сном.
— Ах, отец, если бы нам удалось спасти его! — сказала Анна.
— Он скоро поправится: молодость возьмёт своё, — ответил отец.
— Какой он красивый! У него такое доброе, приятное лицо. Он выздоровеет, отец, не правда ли?
— Надеюсь! За ним нужен только хороший уход.
— О, я буду хорошей ему сиделкой.
— Ах, проклятая война! Сколько сделала она несчастных, сколько невинной крови пролито на этой бойне. Да падёт кровь многих жертв на голову гордого победителя! И слёзы несчастных, осиротевших детей, оставленных отцов, матерей и жён вопиют о мщении!
Старик печально опустил седую голову и сидел в глубокой задумчивости.
Анна не смела прервать размышлений отца, она тоже молча сидела, порою посматривая любовно и ласково на спавшего офицера.
Опять наступила тишина в домике, прерываемая тяжёлым дыханием раненого.

ГЛАВА XI

Австрийский подданный Карл Гофман приехал в Петербург в конце царствования Великой Екатерины. В качестве хорошо образованного человека он поступил гувернёром в один из аристократических домов, где познакомился с одной бедной, очень хорошенькой девушкой. Она жила в том же доме из милости. Немец полюбил эту девушку, женился на ней и зажил счастливо, добывая средства педагогическим трудом, учеников у него было много, так что он зарабатывал хорошие деньги. У Гофмана родилась дочь, хорошенькая, как херувим, ей дали имя Анна. Мать воспитывала свою дочь в религиозном направлении, в духе православия. На пятнадцатом году только что начинавшая распускаться красавица Анна лишилась горячо любимой матери. Гофман горько оплакивал потерю жены, скорбь его была так велика, что в несколько дней он поседел как лунь. Похоронив жену, Гофман не остался больше в Петербурге и уехал на родину — в Австрию. Невдалеке от Аустерлица, ещё ожидавшего только своей крупной славы места знаменитого сражения, он купил небольшую ферму и в тиши и уединении предался сельскохозяйственному труду, отдавая свободные минуты своему любимому занятию — чтению книг. Анне он дал прекрасное образование: она отлично говорила по-русски, по-французски и по-немецки. На ферме они вели совершенно одинокую, замкнутую жизнь, единственным развлечением в долгие зимние вечера служили для них книги. Старый Гофман с увлечением читал произведения великих мыслителей и посвящал свою дочь во всю глубину и мудрость немецкой философии. Летом они целый день проводили в труде. Анна отлично хозяйничала, помогала отцу, и таким образом им удалось создать образцовое хозяйство. Так жили они, довольно счастливые, до тех пор, пока Наполеон — этот новый Аттила {Аттила (Эцель, видимо, от кельтск. ‘этцель’ — ‘отец’) — царь гуннов. После смерти в 433 г. дяди Ругиласа принял власть на гуннами (индоевропейским племенем, которое часто путают с тюрками-хунну, не покидавшими своей родины в Восточной Азии). После убийства брата Бледы правил единолично. Покорил Северное Причерноморье, Центральную Европу, разорил балканские провинции Восточноримской империи, обложив их данью. После поражения на Каталаунских полях от римско-вестготских войск под началом Аэция смог, однако, ещё совершить набег на Аппенины, вскоре после чего, в 453 г., по преданию, был убит своей новой женой бургундкой Ильдико. За свои набеги получил в летописях прозвище ‘бич Божий’.} — не вторгся с несметными полчищами в пределы Австрийской империи. Столица империи — Вена — находилась уже в руках завоевателя. Сражение при Аустерлице тяжело отозвалось на Гофмане и на его дочери: все работники, кроме одного — Иоганна, — разбежались. Старый Гофман вместе с дочерью и Иоганном, единственным своим преданным слугою, принуждены были искать себе приют и спасение в непроходимом лесу, что могли, они захватили с собой, сюда же они увели лошадей и коров. Французские солдаты не забыли, конечно, навестить ферму Гофмана и вволю на ней похозяйничали. Когда французское войско, преследуя союзников, далеко ушло от места сражения, Гофман вернулся в своё жилище и нашёл у себя нечаянного гостя, князя Гарина.
Немалых трудов стоило Гофману и его дочери привести в порядок свой домик после погрома.
Когда Гарин проснулся, старого Карла в комнате не было: он хлопотал на дворе с работником, в комнате сидела одна Анна и читала какую-то книгу.
— Вы уже проснулись! Не дать ли вам пить? — поднимая на князя свои красивые голубые глаза, спросила молодая девушка.
— Как вы добры! У меня страшно пересохло в горле, — дайте, пожалуйста, воды.
— У нас есть чай. Не хотите ли, я сейчас приготовлю.
— Какая вы добрая, Анна Карловна!
— Зачем вы так меня называете? Зовите меня просто Анна. Я сейчас принесу вам чай.
Анна быстро вышла и вернулась со стаканом горячего чая.
— Пейте, чай очень вкусный и подкрепит вас!
— Из ваших прелестных рук, Анна, всё будет вкусно, — сказал князь.
Молодая девушка вспыхнула от неожиданного комплимента.
— Не вставайте, не вставайте, вы можете повредить плечо. Я сама напою вас, — сказала Анна, когда заметила, что раненый хотел привстать.
— Какая вы, Анна, хорошая! А где же ваш батюшка?
— Он на дворе хлопочет с Иоганном, французы ведь всё у нас переломали и разрушили.
— Где же вы, Анна, укрывались от французов?
— В лесу. Недалеко отсюда есть очень большой и густой лес, там, в землянке, которую соорудил отец, мы и укрылись и пробыли там, пока французы здесь хозяйничали.
Вошёл Гофман и очень обрадовался, видя Гарина, спокойно разговаривавшего с дочерью.
— Вы просто молодцом! — весело сказал он — Анна, дай и мне чаю, я озяб и устал.
— Сейчас, отец.
— Теперь, господин офицер, я удовлетворю ваше любопытство и скажу, почему я и моя дочь так хорошо говорим по-русски, — сказал старый Карл.
— О, пожалуйста! — обрадовался Гарин.
Гофман подробно рассказал князю о своей жизни в Петербурге, со слезами на глазах он вспоминал о своей покойной жене:
— Двадцать лет прожил я с женою, как двадцать счастливых радостных дней. Она умерла и в Петербурге не осталось у меня ничего дорогого, я уехал с Анною сюда и, как видите, сделался тоже жертвою войны. Французы нанесли мне жестокий урон в моём хозяйстве. Теперь не скоро поправишься, — закончил старик свой рассказ — Теперь, господин офицер, скажите и вы своё имя, — попросил Гофман.
— Как? Разве до сих пор я не сказал? Какой же я рассеянный. Я — князь Сергей Гарин.
Титул произвёл своё впечатление, добрые люди были очень польщены присутствием в их доме одного из представителей истой русской аристократии.
Совершенно неожиданно вбежал в комнату Иоганн, он был бледен как полотно.
— Французы, французы! — кричал он в сильном испуге.
— Как, где? — в один голос спросили все бывшие в комнате.
— Невдалеке отсюда. Я было пошёл в город, а французы мне навстречу, я и вернулся вам сказать.
— И хорошо сделал, добрый Иоганн. Надо спасаться, князь, иначе дело будет плохо.
— Куда? Где же мне искать спасения: я едва могу ходить. Я останусь здесь, я не боюсь их и дорого продам свою свободу.
— Нет, князь, мы так вас не оставим, мы поможем вам встать, а я найду, где укрыться.
В доме Гофмана в задней комнате был сухой подвал. Дверцы его были так хорошо устроены, что их совершенно нельзя было заметить. Старик с помощью работника помог сойти в подвал раненому князю, затворил дверцы и заставил их тяжёлой колодой.
— Ты, Анна, беги немедля в лес, Иоганн тебя проводит.
— А ты, отец? — спросила молодая девушка, не менее перепуганная, чем все в доме.
— Я останусь здесь и постараюсь выпроводить непрошеных гостей. Я никак не предполагал, что французы не все ушли отсюда. Иди же, Анна, в лесу тебе бояться нечего, ты скроешься в землянке и будешь в безопасности.
— Не за себя я боюсь, отец, а за тебя и за князя. Боже мой, что с вами будет!
— Успокойся, дочь моя, с мирными жителями французы не воюют, и меня они не тронут.
— А князь?
— Князя они, поверь, не найдут, до него трудно добраться. Спеши же, Анна.
— Прощай, отец, храни вас Бог!
Анна крепко поцеловала отца, оделась и поспешно выбралась из мирного домика.
Не прошло и получаса, как ферма Гофмана была окружена со всех сторон французскими солдатами.
Пожилой французский офицер в сопровождении пяти солдат, гремя шпорами и саблей, вошёл в комнату и, окинув презрительным взглядом Гофмана, грубо спросил у него по-немецки:
— Кто вы?
— Австриец Карл Гофман — к вашим услугам, государь мой! — с достоинством ответил старик.
— С кем же вы здесь живёте? — подозрительно осматривая комнату, спросил офицер.
— С работниками, — ответил Гофман.
— Где же они?
— Разбежались! Завидя приближение вашего отряда, они все покинули меня.
— Глупцы! Мы не трогаем мирных жителей.
— Надеюсь, господин офицер! Иначе это было бы недостойно Франции, — польстил старик.
— А всё-таки я должен тщательно осмотреть ваш дом, не скрыты ли здесь русские. Идите и показывайте нам все ваши комнаты.
— К вашим услугам, государь мой, — нисколько не растерявшись, согласился Гофман и повёл французского офицера и солдат по всему своему дому.
Находясь в подвале, бедный князь слышал, как над его головой ходили солдаты и стучали об пол прикладами своих ружей, он уже решил, что, если его найдут неприятели, он дёшево не продаст свою жизнь и будет защищаться до последней крайности.
‘Лучше смерть, чем постыдный плен’, — думал он.
Но французы не догадались о существовании подвала и, тщательно осмотрев весь дом и двор, ушли. На этот раз они даже ничего не тронули из имущества. Впрочем, ничего ценного у Гофмана уже не оставалось.
Ещё долго после ухода французов старик не выпускал из подвала Гарина, он боялся, чтобы неприятели не вернулись.
— Посидите ещё немного, князь, я боюсь этих проклятых французов: они, как волки хищные, рыскают по дорогам и, того гляди, заберутся сюда снова. Знаю, вам неудобно в подвале, но что делать? Уж посидите! — убеждал добрый немец, переговариваясь с Гариным сквозь приотворённые дверцы.
К ночи вернулась с работником и Анна.
Бледная как смерть, она с замиранием сердца подходила к своему жилищу: её тревожила участь молодого князя.
‘Что если его убили или увели в плен?’ — думала она, переступая порог отцовского дома.
Счастию и радости её не было конца, когда она увидала Гарина, сидевшего на постели рядом с отцом.
— Вы живы, спасены! Господи, благодарю тебя! Отец, милый отец! Как я счастлива, — с увлечением говорила молодая девушка. — Ах, князь, как я за вас страдала! Как я боялась!
— Чего вы боялись? — спросил у Анны князь Гарин.
— Я… я думала, вас найдут французы…
— Анна, какая вы добрая, славная… Вам и вашему отцу я обязан многим.
— Что за счёты, князь! — промолвил старик Гофман.
— Чем я отблагодарю вас и вашу дочь, — с чувством проговорил князь Гарин, крепко сжимая руку у Гофмана.
— Оставим, князь, про это говорить. Я теперь так счастлив.
Молодая девушка расплакалась, но это были слёзы радости.

ГЛАВА XII

Русских пленных отправили ночевать в Позоржиц, где находилась главная квартира французского императора. В числе пленных находился и ротмистр Зарницкий, попавший сюда со своим денщиком Щетиною. Пётр Петрович был слегка контужен. Его эскадрон храбро сражался, окружённый в десять раз превосходившим его по числу неприятелем, Зарницкий изумлял своим геройством даже французов. На его несчастие, под ним была убита лошадь: ротмистр упал вместе с убитым животным и был придавлен всей его тяжестью. Этим-то моментом воспользовались неприятели, и герой был взят в плен. Эскадрон Зарницкого был весь перебит, осталось в живых человек пять, не более. Пётр Петрович в первые минуты был в каком-то исступлении, он проклинал тот момент, когда шальная пуля уложила его верного коня, и своё бессилие. Щетина тоже попался в плен. Оба они шли рядом, под конвоем, разделяя общую горькую участь.
— Ваше благородие, — тихо шепнул Щетина своему ‘барину’.
Зарницкий шёл печально, опустив голову, и не слыхал зова своего слуги, думы, одна другой мрачнее, не давали ему покоя.
— Ваше благородие! — повторил денщик.
— Ну, что ты?
— Стало быть, ваше благородие, мы в плен попали.
— Попали, брат Щетина, — со вздохом ответил Пётр Петрович.
— Нехорошо, ваше благородие!
— Что хорошего! Хуже смерти.
— А вы, ваше благородие, не отчаивайтесь, можно побег учинить, — таинственно сообщил Щетина.
— Побег — ну, брат, навряд! Зорко стеречь будут — не убежишь.
— Убежим, ваше благородие, надо только время выждать.
— Ну, станем ждать.
— Император, император! — заволновались вдруг конвойные, завидя Наполеона, ехавшего навстречу пленным.
— Кто из вас старший? — останавливая лошадь, спросил Наполеон у пленных.
Старшим по чину в этой партии пленных был ротмистр Зарницкий, он выступил вперёд.
— Кто вы? — в упор смотря на ротмистра, спросил Наполеон.
Зарницкий назвал свой чин и полк, в котором служил.
— Знаю, слышал. Ваш полк честно исполнил свой долг, а вы, господин ротмистр, оказывали чудеса храбрости. Я слышал.
— Я дорожу похвалою великого полководца, — вежливо ответил Зарницкий, кланяясь Наполеону.
— Вы заслужили, господин ротмистр, гораздо большего!
Наполеон приказал отвести пленных на бивуаки и позаботиться о них: устроить им ночлег, перевязать раненых.
Приказание было в точности выполнено, раненых повели в шалаши, выстроенные при главной квартире Наполеона. Французы очень радушно приняли наших. Ротмистра Зарницкого с его денщиком поместили в отдельном шалаше, где поставили походную кровать, стол и стул. Зарницкому перевязали рану. Измученный и голодный, он, исправно поужинав, выпил добрую порцию вина и, повалившись на кровать, скоро заснул богатырским сном.
Щетина не спал, он обдумывал план побега. Он вышел из шалаша, но сейчас же вернулся: около шалаша стоял на карауле французский солдат с ружьём на плече.
‘Ведь ишь, дьявол, всё ‘маршует’. Прихлопнул бы его, да как? Пожалуй, хуже будет: из шалаша-то убежишь, а у цепи попадёшься, ни за что пристрелят тебя’, — рассуждал Щетина.
Полночь. В главной квартире императора погасили все огни, всё давно спало, только караульные мерно расхаживали каждый на своём посту. Едва пробило полночь, как солдат, стоявший у шалаша Зарницкого, ушёл спать. К русским пленным французы относились нестрого: не было особенно сильного надзора, потому что они были уверены, что уйти пленным трудно. Да и куда бы они ушли в холодное зимнее время, не зная дороги? Если бы кто и убежал из плена, он рисковал замёрзнуть, заблудиться и попасть снова в руки неприятеля.
Щетина вышел из шалаша и осмотрелся кругом. Ни души, тишина как в могиле.
‘Вот когда убежать-то надо’, — подумал денщик, он поспешил в шалаш и стал будить крепко спавшего ротмистра.
— Ваше благородие, а ваше благородие! Ведь ишь спит — пушкою не разбудишь.
Зарницкий не просыпался.
— Эко горе! Никак его не разбудишь. Да проснись! Говорят тебе! — с сердцем крикнул Щетина, тряся за рукав своего барина.
— Ты что! Или время на парад? — спросил Зарницкий, протирая глаза. Благодетельный сон перенёс его снова к себе на квартиру, в Петербург, и он совершенно забыл печальную обстановку, в которой находился теперь.
— Какой там парад! Бежать надо.
— Как бежать, куда? зачем?
— Эх, ваше благородие! Да вы проснитесь, — с укоризною сказал Щетина.
— Ах да, мы в плену! — К Зарницкому вернулась память, и незавидная действительность вырисовалась со всею яркостью.
— Надо бежать — благо время подходящее, — снова напомнил Щетина.
— А часовой? — спросил Зарницкий.
— Ушёл. Кругом ни души не видно.
— Ты говоришь, часового нет?
— Да, ушёл! Бежим, ваше благородие!
— А как попадёмся, расстреляют.
— Не попадёмся, ведь глухая полночь, все спят.
— Стыдно мне, Щетина! Русскому офицеру бежать из плена! Если хочешь, беги, а я останусь.
— Эх, ваше благородие, что за стыд — убежать из плена? Стыд, когда вы знаете, что наши бьются с врагом, а вы тут в плену ничего не делаете, службы не несёте, — а служба ваша нужна батюшке-царю и родной земле! — с жаром говорил старик.
— А ведь ты прав, Щетина! Ей-богу, прав! При нужде чего не делают. Бежим!
— Вот и давно бы так! — обрадовался Щетина.
— Воля, брат, дороже всего на свете!
— Известно, так, ваше благородие!
— А если нападут на нас французы, нам даже защищаться нечем.
— А кулаками, ваше благородие.
— Молодец, Щетина!
— Рад стараться, ваше благородие!
Зарницкий и Щетина тихо вышли из шалаша и стали пробираться к опушке видневшегося леса.
Ночь была морозная. Порывистый ветер бушевал в поле, вихрем кружил снег и хлестал прямо в лицо беглецам.
— Ну и мороз! — сказал Пётр Петрович.
— А у нас, в России, много холоднее, ваше благородие, — ответил Щетина. — Только бы нам до леса добраться, — добавил он.
— А что же в лесу — то?
— Там место безопасное.
— Ох, Щетина, замёрзнем мы или под вражью пулю угодим.
Ротмистр и денщик подошли почти к самой цепи, стали уже видны неприятельские солдаты, но благодаря счастливому случаю французы не заметили беглецов. Зарницкий и Щетина очутились за цепью, лес от них был в нескольких шагах.
— Фу! Теперь можно вздохнуть! Опасность миновала! Мы на свободе, — весело проговорил ротмистр.
Они вошли в лес, снегу в лесу было мало — высокие сосны и ели стояли зелёными. Они шли быстро по узкой лесной дороге.
— Куда идёт эта дорога? — спросил Зарницкий.
— А кто её знает, ваше благородие!
— Может, к жилью.
— Может, и к жилью.
Предположение Зарницкого оправдалось: дорога шла к жилью, и, пройдя несколько, наши беглецы очутились около небольшого чистого домика, в котором жил лесничий с двумя своими помощниками.
— Мы спасены — жильё! — радостно воскликнул ротмистр.
— Благодарение Господу! — Старик денщик усердно перекрестился.
Пётр Петрович подошёл к двери и постучался.
— Кто там? — послышался в ответ недовольный голос.
Зарницкий хорошо знал немецкий язык, хотя редко на нём говорил.
— Русский офицер со старым денщиком чуть не гибнут в лесу от голода и холода… Просим приюта до утра! — ответил по-немецки Зарницкий.
Прошло несколько минут, дверь отворилась, и со свечою в руках встретил их сам лесничий, которого называли Франц Гутлих. Это был рослый, здоровый австриец средних лет, с открытым приятным лицом.
— Русский офицер всегда найдёт в моём доме радушный и братский приём, — ласково встретил их лесничий, крепко пожимая руку ротмистра.
Ротмистр и денщик дрожали от холода, первым делом лесничего было их отогреть, он приказал скорее приготовить чай и ужин.
Наши беглецы напились горячего чая с ромом и сытно поужинали, изрядно выпив. В подвале у лесничего оказалось хорошее вино, за ужином Пётр Петрович и лесничий выпили за здоровье русских и австрийских воинов. Поблагодарив хозяина, Пётр Петрович лёг на мягком диване, а Щетина расположился на полу. Оба скоро крепко и сладко заснули.
Русские пленные, благодаря длинной ноябрьской ночи и тому, что французская армия разбросана была на несколько вёрст, уходили поодиночке и по несколько человек вместе, одни присоединились к нашей армии, а иные через Богемию, Силезию и другими путями пробирались в Россию.
‘При поражении союзных армий в неудаче обвиняет обыкновенно одна другую. Так случилось и после Аустерлица. Отдавая справедливость мужеству русского войска, австрийцы приписали поражение нашему неуменью маневрировать, неловкости нашей пехоты, тяжести наших ружей. Но разве за шесть лет перед аустерлицким сражением, когда русские вместе с ними одерживали победы в Италии, ружья наши были легче, войска подвижнее и в манёврах искуснее? Причина побед в Италии заключалась в том, что главнокомандующим союзною армиею был Суворов, а под Аустерлицем руководили действиями австрийцы. Здесь ключ успехов в 1799 году и неудачи 1805 года. Заготовление магазинов лежало на австрийцах, ибо войну вели в их земле, но не было ни хлеба, ни фуража. Австрийцы привели русскую армию на места, хорошо им знакомые, где они производили ежегодно учебные манёвры. Оказалось, по собственному признанию их, что они ошиблись даже в исчислении расстояний. Не зная пространства, занимаемого полем сражения, они растянули армию на четырнадцать вёрст, не озаботились составлением резерва и, наконец, до того растерялись, что и по окончании войны не вдруг могли дать себе отчёт в своих распоряжениях. Через шесть недель после Аустерлицкой битвы император Франц говорил нашему послу, графу Разумовскому: {Разумовский Андрей Кириллович (1752-1836) — граф. С 1790 по 1807 г. был посланником в Австрии.} ‘Конечно, вас удивит, что до сегодняшнего дня я ещё не знаю плана аустерлицкого сражения’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание первой воины императора Александра с Наполеоном 1805 г. СПб., 1844.}
Аустерлицкое сражение нисколько, однако, не помрачило славы русского оружия и храбрости русских солдат.
Сам Наполеон впоследствии говорил, что под Аустерлицем русские оказали более храбрости, чем в других битвах с ним.
Наш главнокомандующий Кутузов справедливо слагал с себя всю вину за аустерлицкое поражение.
— Я умываю руки, вина не моя, — говорил он на другой день после битвы.
Император Александр нисколько не винил Кутузова.
— В аустерлицком походе я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что там надо действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее.
Так говорил император Александр по прошествии нескольких лет после аустерлицкой битвы.
Кутузов советовал не давать сражения под Аустерлицем — но его не слушали.
Говорят, Кутузов накануне сражения пришёл к обер-гофмаршалу, графу Толстому, {Толстой Пётр Александрович (1761-1844) — граф, генерал от инфантерии, управляющий генеральным штабом.} и сказал ему:
— Уговорите государя не давать сражения: мы его проиграем.
— Моё дело знать соусы да жаркие. Война — ваше дело, — ответил ему на это Толстой.
Между тем австрийцы настаивали, чтобы битва непременно была под Аустерлицем.
‘Теперь легко представить положение императора Александра, русского главнокомандующего и всех русских: австрийцы желают сражения, русские, пришедшие к ним на помощь, знаменитые своею храбростью, вдруг станут уклоняться от битвы, требовать отступления, обнаружат трусость пред Наполеоном! Всякий должен чувствовать, что в таком положении ничего подобного нельзя было требовать от Александра и окружавших его’.
После аустерлицкого сражения наша армия шла в Годьежицу, туда же ехал и император Александр, во время сражения находившийся ‘в огне, распоряжавшийся под ядрами, картечами и пулями’.
В селении Годьежице с трудом нашли для государя приличную комнату, где бы он мог хоть немного отдохнуть. Пробыв тут недолго, он отправился далее. Его величество ехал верхом: в Годьежице никак не могли найти царской коляски. Государь уже несколько дней чувствовал себя нездоровым, он только крепился и не хотел своею болезнью пугать приближённых и армию, но, проехав семь вёрст, принуждён был остановиться в селении Уржице, в простом крестьянском домике. На скамью положили соломы, и это послужило постелью для больного монарха. Государь был в сильном жару, голова его горела, приём опиума несколько его успокоил. Государь заснул тревожным сном. Проспав часа три, перед рассветом он встал и поехал в Чейч, {Чейч — местечко в 25 км юго-восточнее Аустерлица, куда после сражения отошли союзные войска.} где было сборное место для армии. Объезжая свои войска, государь старался скрыть свою болезнь, так как был распущен ложный слух, что государь ранен. ‘Быстро распространившись, эта ложная молва усугубляла горестные впечатления претерпенного накануне поражения’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание первой войны императора Александра с Наполеоном 1805 г. СПб., 1844.} Все спрашивали о государе, и, когда увидали его здоровым, радости и ликованию солдат не было конца.
Когда императоры Александр и Франц прибыли в Голич, Наполеон прислал сказать австрийскому императору, что он желает с ним видеться. Император Франц поехал в авангард и встретился с Наполеоном между передовыми цепями армии.
Разговор императора австрийского с Наполеоном продолжался два часа и имел следствием прекращение военных действий между Францией и Австрией. Наполеон предложил императору Францу не впускать в его владения иностранных войск и потребовал, чтобы русская армия возвратилась обратно в Россию.
Желая узнать мнение нашего государя, Наполеон послал к нему генерала Савари, император же Франц уполномочил с этой же целью генерала Стутергейма. {Стутергейм (Штутергейм), Фридрих Генрих фон (1770-1811) — барон, австрийский генерал-майор.}
Несмотря на раннее время — было всего только пять часов утра, — послы застали государя уже одетым, он принял прежде Стутергейма, который от имени своего императора просил согласия на требование Наполеона.
— Я привёл мою армию на помощь Австрии и отправлю её назад, если ваш монарх желает обойтись без моей помощи, — сухо ответил император Александр.
Государь приказал пригласить посла от Наполеона и заявил ему, что возвращает своё войско в Россию.
Наполеон, получив такой ответ государя, немедленно послал приказ о прекращении передвижения армии. Объявлено было перемирие. Оно заключено было 26 ноября 1805 года, ‘с условием договориться немедленно о мире, а если мир не состоится, не возобновлять военных действий, не предварив о том друг друга за пятнадцать дней’.
Двадцать седьмого ноября государь дружелюбно простился со своим союзником, императором Францем, и отправился в Петербург, приказав Кутузову вести армию в Россию.
За день до отъезда нашего государя Наполеон опять попытался сблизиться с императором Александром. С этой целью он вызвал к себе пленного князя Репнина {Репнин-Волконский Николай Григорьевич (1778-1845) — брат декабриста С. Г. Волконского, князь, в 1805 г — полковник.} и сказал ему:
— Вы, князь, свободны — перемирие заключено. Поезжайте к своему государю и скажите ему, что я вновь предлагаю ему мир. Воевать нам с ним нечего. Ещё скажите императору Александру, что, если бы он принял моё приглашение и приехал на свидание со мною, я покорился бы прекрасной душе его, выслушав мысли его о способах восстановить мир в Европе, я во всём согласился бы с ним. Вместо себя он прислал молодого человека, который наговорил мне дерзостей, и где? Среди моих колонн! Что же вышло? Мы сразились, и теперь я имею право объявлять предложения. Но я думаю, что мы ещё можем сблизиться.
— Все ваши слова я передам моему государю, ваше величество.
— Да, да, князь, передайте. Повторяю моё желание сойтись с императором Александром. А знаете ли, отчего вы проиграли сражение под Аустерлицем?
— Нет, ваше величество! — ответил Репнин.
— Что за странная мысль пришла в голову вашим главнокомандующим растянуть армию на огромное пространство и разобщить колонны? Надо держать армию вместе, сплочённою, так сказать, в кулаке, чтобы при первом же моменте бросить всю её в лицо неприятелю. Впрочем, император Александр должен был проиграть сражение. Здесь его первая, а моя сороковая битва, — самодовольно проговорил Наполеон. — Прощайте, князь! Не забудьте передать мои слова вашему государю, — добавил он и протянул на прощанье князю Репнину руку.

ГЛАВА ХIII

Ротмистр Зарницкий встал поздно, но был бодр и весел. Лесничий напоил его и Щетину чаем, и они стали собираться в путь.
— Боюсь удерживать вас, господин ротмистр, в нашей местности бродят ещё французские солдаты, и ничто им не мешает заглянуть и ко мне. Но скажите, куда вы намерены идти? — задал он вопрос.
— Хотелось бы догнать нашу армию, — ответил ротмистр.
— Это нетрудно сделать, если вы, господин ротмистр, знаете дорогу.
— В том-то и беда, что я совсем не знаю здесь дороги, — ответил Пётр Петрович.
— А ваш денщик?
— Он и подавно не знает.
— В таком случае я дам вам проводника, — предложил лесничий.
— Я просто не нахожу слов, как вас благодарить!
— Не за что. Австрия и так многим обязана русской армии. Больше всего мы должны ценить ваше самопожертвование.
Зарницкий простился с лесничим и с неизменным Щетиною и проводником отправился догонять русскую армию. Франц Гутлих снабдил их на дорогу провизией и подарил ему на память пистолет редкой работы.
— А мне, добрейший господин Гутлих, нечем вас отблагодарить: у меня ничего нет! Но по приезде в Петербург моим первым долгом будет прислать вам сувенир, — крепко пожимая руку лесничего, говорил ротмистр, прощаясь.
Провожатый скоро вывел их из леса на большую дорогу, по которой накануне в беспорядке шли русские солдаты, преследуемые неприятелем. Теперь на этой дороге не было никого.
— Идите прямо по этой дороге, и вы непременно догоните свою армию, — посоветовал проводник.
Ротмистр поблагодарил его и быстро зашагал вперёд. Щетина не отставал.
— А как думаешь, Щетина, жив Гарин? — спросил ротмистр у своего денщика.
— Навряд, ваше благородие, уж оченно храбро они сражались: своими глазами видел, как их сиятельство рубил французские головы.
— Да, да, сражался он как герой и пал с честью… Я лишился искреннего приятеля. Пока я жив, буду о нём всегда помнить. Жаль его, Щетина, очень жаль мне его, — грустно сказал ротмистр.
— Как не жалеть: человек молодой и дельный! Михеев, денщик княжеский, сказывал мне, как с князем прощались отец с матерью. Уж оченно больно, говорит, они плакали и убивались, отпуская княжича на войну, особенно сама княгиня.
— А об нас с тобою, Щетина, кто плакал, когда мы на войну отправлялись?
— Никто, ваше благородие!
— И убьют нас — некому будет поплакать, некому вспомянуть о нас!
— Некому, ваше благородие! — печально вторил старик.
— Живы мы — хорошо, а умрём — тужить по нас некому. Вот видишь, и одному быть тоже нехорошо. Правда, Щетина?
— Истинная правда, ваше благородие!
— Ты тоже одинок, Щетина?
— Как перст, ваше благородие!
— И никогда женатым не был?
— Всё было, ваше благородие! Жена была, детки были, да все умерли, все на погосте спят и меня, старого, поджидают.
— Ничего, Щетина, мы ещё с тобою поживём на белом свете, на ратном поле врагов царя и родной земли побьём. Так, что ли? — ударяя по плечу взгрустнувшего денщика, переменил тон ротмистр.
— И правда, ваше благородие, — побьём супостатов!
Оба — и молодой и старый — приободрились и быстрее зашагали по безлюдной дороге. Наконец они догнали задние ряды нашей армии. Теперь они были в безопасности.
Пётр Петрович отправился прямо к командиру полка. Тот знал, как много храбрости выказал ротмистр в последнем сражении, принял его очень ласково и приказал выдать ему лошадь.
— Вы, господин ротмистр, достойны награды… Я сам был свидетелем вашей храбрости и при первой возможности донесу о вас главнокомандующему, — проговорил генерал, пожимая руку Петра Петровича.
— Я не найду слов, как мне вас благодарить, генерал.
— Благодарность тут ни при чём, повторяю, вы вполне заслужили награду.
— Смею спросить у вашего превосходительства, не можете ли вы сообщить мне что-либо о князе Гарине?
— К сожалению, ротмистр, ничего, я только и знаю, что в списке убитых князь Гарин не значится, в числе раненых его тоже не видать. Не взят ли князь в плен?
— О, избави его Бог от этого. По-моему, плен хуже смерти, — со вздохом проговорил ротмистр Зарницкий.
Печальным вернулся он от генерала, неизвестность участи молодого князя Гарина заставила призадуматься Петра Петровича…
Он любил и уважал своего товарища.

ГЛАВА XIV

Вернёмся в Каменки. Посмотрим, что здесь произошло в отсутствие князя Сергея.
Князь Владимир Иванович несколько дней после отъезда сына ходил мрачным и задумчивым, княгиня Лидия Михайловна чаще стала запираться в образную и выходила оттуда с заплаканными глазами, княжна Софья тоже молилась за брата.
Вскоре после отъезда брата княжна однажды, в сопровождении своей наперсницы Дуни и лакея, отправилась в лес за грибами. Они долго ходили по лесу, набрали грибов целую корзину и совершенно случайно подошли к мельнице старика Федота.
На мельнице было тихо. Мельника не было дома, и княжну встретила Глаша, измученная тоской и печалью, с не высохшими ещё от слёз глазами. За последнее время Глаша очень переменилась. Она осунулась и похудела: разлука с милым, его грубое признание тяжело отозвались на Глаше. Княжна заметила эту перемену и ласково спросила:
— Что с тобою, Глаша? Здорова ли ты?
— Я здорова. Ничего.
— Ты так переменилась! Тебя просто узнать нельзя — прежде была такая красавица.
— А теперь я подурнела, княжна?
— Не подурнела, а похудела. Скажи, Глаша, что с тобой? Ты знаешь, я так люблю тебя.
— Покорно вас благодарю, княжна.
— Уж не обидел ли тебя отец? — продолжала допрашивать княжна.
— Обидел меня — только не отец, княжна!
— Кто же? Кто обидел? — допытывалась Софья.
— Зачем вам об этом знать, ваше сиятельство? Ведь для вас всё равно.
— Как ‘всё равно’? Ты меня обижаешь, Глаша!
— Княжна, голубушка, не сердитесь на меня, неразумную, глупую. Пожалейте меня, я стою жалости… — Глаша горько заплакала.
— Успокойся, Глаша, не плачь, пойдём в горницу. Я, кстати, отдохну — я очень устала, — а вы подождите меня здесь, — сказала княжна Дуне и лакею.
Софья села в избе у стола и рядом с собою посадила Глашу.
— Ну, кто же тебя обидел, моя милая, скажи?
— Ох, княжна, тяжело мне про это говорить-то. Ну, да всё равно — слушайте: обидел меня приёмыш…
— Николай?! — с удивлением спросила Софья.
— Да, он! Насмеялся надо мною, горемычною, надругался над любовью моею. А как я любила его, княжна, да и посейчас люблю! И рада бы не любить обидчика, рада бы вырвать любовь из сердца, да не могу, не могу разлюбить его! — плакала Глаша.
Она рассказала княжне, как они слюбились, как она безотчётно отдалась Николаю, рассказала и о том, как Николай перед отъездом на войну приходил к ней и что он тогда говорил.
— Разлюбил, погубил меня, другую полюбил, а меня забыл. Краше меня нашёл, пригоже! — по-прежнему плакала Глаша.
Рассказ произвёл на княжну сильное впечатление. Ей было и больно, и стыдно за Николая.
‘Так вот он такой! Теперь я понимаю, за что он разлюбил Глашу: я понравилась ему — меня он посмел полюбить! А я ещё жалела его! Нет, он не стоит сожаления’, — думала в это время Софья.
— Успокойся, Глаша, — сказала она вслух, — если он вернётся с войны, то непременно на тебе женится.
— Нет, нет, княжна! Николай мне прямо в глаза сказал, что разлюбил и больше любить меня не может.
— Я скажу папе, он заставит его жениться.
— Нет, зачем же, неволей не надо. Какой он будет мне муж? Без любви не жизнь у нас будет, а каторга. Пусть его по сердцу выберет себе жену.
— Да, ты права, Глаша! Без любви не будет счастия. Но чем же тебе помочь, моя бедная?
— Спасибо, княжна-голубушка, на ласковом слове! Ведь что вам скажу: напала на меня такая тоска, что руки хотела на себя наложить. Жизни не рада. Да, спасибо, отец отвёл. А то бы с собою порешила.
— Глаша, Глаша, что ты? А про грех забыла?
— В ту пору, как топиться шла, про всё забыла.
— И думать, Глаша, об этом страшно!
— Теперь, княжна, я и не думаю. Что делать, видно, терпеть надо! Такова моя судьбина горькая.
— Ты, Глаша, заходи ко мне почаще. Как-нибудь и разгоним тоску.
Княжна Софья вернулась домой очень опечаленной, всю дорогу думала она о бедной Глаше и об её горькой участи. Она решила во что бы то ни стало женить Николая, отцовского приёмыша, на дочери мельника.

ГЛАВА XV

Прошло лето. Наступила ненастная осень. Потянулись длинные осенние вечера. Подул холодный северный ветер, посыпал снежок и покрыл поля и луга. А там застучал мороз. Наступила зима.
В одно декабрьское морозное утро князь Владимир Иванович сидел в своём кабинете у пылавшего камина, на мягком турецком диване уютно устроились княгиня Лидия Михайловна с дочерью. Все трое вели оживлённый разговор. Они только что получили известие об Аустерлицком сражении и о заключённом после него перемирии. Старый князь горячился, выходил из себя, ругал на чём свет стоит Наполеона.
— Нет! это невозможно, положительно невозможно, — негодовал князь. — Русская победоносная армия потерпела поражение — и от кого же? От этого корсиканца, лишь благодаря проискам выскочившего в короли.
— Даже в императоры, папа! — заметила Софья.
— Ну, это он сам себя так назвал, наш государь и другие государи Европы императором его не признают, и хорошо делают.
— Всё-таки его успех растёт. Вот сообщают, папа, что многие владетельные особы стали вассалами Наполеона.
— Хороши владетельные особы! У меня больше крепостных и земли, чем у любого германского владетельного герцога.
— Ах, не говори, Софи, — вставила и княгиня своё слово.
— Да, если бы на этого ужасного человека наслать покойного фельдмаршала Суворова, — задал бы он ему трезвону.
— Пишут, что наши войска идут в Россию. Стало быть, скоро вернётся и Серж? — спросила Лидия Михайловна у мужа.
— Да, если он жив, то вернётся скоро, — резко ответил князь.
— Что ты говоришь! — упрекнула княгиня мужа.
— Правду говорю. Аустерлицкое сражение было одним из самых жестоких. С обеих сторон убито более двадцати тысяч. Ничего удивительного не будет, если и наш сын убит.
— О, это было бы ужасно! — Лидия Михайловна заплакала при одной мысли, что с Сергеем могло случиться несчастье.
— По-моему, гораздо ужаснее смерти, если мой Сергей попался в плен к Бонапарту. Да нет! Многие из князей Гариных убиты в битвах, но ни один не был в постыдном плену. Они умирали геройски под неприятельскими пулями и саблями, но живыми не сдавались! — с гордостью сказал князь.
Горячая речь князя была прервана быстро вошедшим в комнату лакеем.
— Позвольте доложить, ваше сиятельство: приехал Николай Цыганов.
— Один?! — почти крикнули в один голос побледневшие женщины.
— Один-с! — с грустью в голосе ответил лакей.
— Боже! Боже мой! Что же с Сержем?! Его, верно, убили. — Бедная Лидия Михайловна чуть не упала в обморок.
— Успокойся, Лида! Нельзя прежде времени предаваться отчаянию! Соня, уведи маму к себе. Я узнаю, расспрошу Николая — и всё расскажу вам потом.
Софья с помощью лакея увела княгиню к себе в комнату.
Спустя некоторое время в кабинет князя вошёл бравый гвардейский унтер-офицер с Георгиевским крестом на груди.
— Здравствуй, братец. Вернулся георгиевским кавалером. Похвально! Подойди, я обойму тебя. Очень рад! — похвалил князь Николая. — А Сергей? Убит?! — дрогнувшим голосом спросил старик.
— Не знаю, ваше сиятельство, — ответил Николай.
— Как не знаешь? Не скрывай, говори правду!
— В списке убитых князя Сергея Владимировича нет, я справлялся, сам искал его между убитыми.
— Ну и что же? — нетерпеливо перебил его князь.
— Одно из двух, ваше сиятельство: или князь Сергей Владимирович утонул в озере, или…
Тут Николай смешался и замолчал.
— Ну, что же? Договаривай!
— Попался в плен.
— Ну, это, братец, ты врёшь! Сергей предпочтёт смерть плену — я хорошо это знаю! — сердито сказал князь и быстро заходил по своему кабинету.
— Если бы он был в плену, то ведь его бы выпустили из плена во время перемирия. Вероятно, отпустили русских пленных? — останавливаясь вдруг перед Николаем, спросил князь.
— Отпущены, но не все. Многие офицеры бесследно пропали, ваше сиятельство! Когда я вернулся с войны, то в Петербурге встретил приятеля князя Сергея Владимировича, ротмистра Зарницкого, — он тоже наводил тщательные справки о князе, делал розыски, но ничего не добился.
— Где ты расстался с моим сыном? Ведь на войне вы вместе были?
— Как же! Почти рука об руку я сражался с князем. Дозвольте, я вам всё подробно расскажу.
— Расскажи, пожалуйста. Да что же ты стоишь? Садись и рассказывай.
— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я постою.
— Садись, говорю. Да ты с дороги-то, вероятно, проголодался? Ступай в столовую, прикажи себе подать завтрак и чай. Я сейчас сам туда приду — там мне и расскажешь.
Николай подробно рассказал князю про Аустерлицкое сражение вплоть до того момента, когда он чуть не погиб на льдине и только благодаря Наполеону спасся.
Князь с большим вниманием слушал его бесхитростный рассказ и, когда Николай кончил, сказал ему:
— Ну, ты, братец, устал, ступай отдохни, а к вечернему чаю приходи к нам: расскажешь княгине всё это. Она, бедная, очень страдает от неизвестности.
Николай, взятый со льдины по приказу Наполеона, пролежал несколько дней в лазарете, и как только поправился, его в силу перемирия отпустили на все четыре стороны. Он с большим трудом добрался до русской армии, возвращавшейся в Россию. В армии встретился он с ротмистром Зарницким. Пётр Петрович очень обрадовался встрече и осыпал молодого человека расспросами о Гарине. Но Николай мало мог удовлетворить его любопытство.
Делая разные предположения об участи князя Гарина, оба — Зарницкий и Николай — порешили, что, вероятнее всего, князь убит или утонул.
По возвращении в Петербург раненые солдаты и офицеры получили награду и отпуск для поправления своего здоровья. Николай тоже получил отпуск и денежное вспомоществование. Он поспешил в Каменки.
С каким нетерпением считал он вёрсты! Ему бы хотелось вихрем туда лететь… С того времени, как он полюбил княжну, Каменки стали дороги ему. Николай мечтал о счастии, он не переставал надеяться на взаимность. Когда ехал на войну, княжна сама согрела в нём эту надежду.
Поехал он почти простым дворовым человеком, а вернулся героем: его грудь украшает крест святого Георгия!
Но все мечты Николая разрушились сейчас же по приезде: княжна встретила его холодно, избегая с ним говорить. Молодой человек опешил от такого приёма.
‘Что это значит? За что сердится на меня княжна? Она не только говорить, даже смотреть на меня не хочет! А я ещё мечтал о взаимности! Зачем я сюда приехал? Лучше бы остался в полку. Да разве гордая княжна может полюбить меня — без имени, без положения, почти нищего?’
Так думал Николай, идя в княжескую столовую, где приготовлен был вечерний чай. За столом сидела уже княгиня Лидия Михайловна. Она, очевидно, была встревожена. Еле сдерживая слёзы, княгиня попросила Николая рассказать ей всё, что он знал про молодого князя. Рассказ ещё более расстроил княгиню, так что скоро она ушла в свою комнату. Князь пошёл проводить жену. В столовой остались Николай и княжна.
— У нас в саду устроены горы. Приходите завтра — будем кататься с гор… Кстати, мне нужно с вами поговорить, — сказала Софья, вставая из-за стола. — Придёте?
— За счастье почту, княжна!
— Приходите же, — повторила княжна и поспешно вышла из столовой.
Николай чуть не прыгал от радости: он не верил и не ждал этого счастия.
Ему княжна назначила свидание!
‘Что же это? Княжна сама назначила мне свидание… Поговорить со мной хочет… Вот, счастие же приплыло ко мне недуманно-негаданно’.
Цыганов с нетерпением стал ждать следующего дня.

ГЛАВА XVI

Катанье с гор в зимнюю пору, излюбленное удовольствие и забава наших прадедов, существует и до настоящего времени. Кататься на салазках с ледяных гор любили не одни ребятишки, а нередко и степенные пожилые бояре и боярыни вихрем летали на разрисованных санях с ледяных гор. Особенно эта забава была в большом ходу на масленице и на святках. В былое время почти всякий почитал за непременный долг устроить у себя в саду или на дворе ледяную гору, делалось это обыкновенно для подростков и малолеток, а также и для красных девиц, — но не отказывали себе в этом удовольствии и старшие.
В Каменках в княжеском саду устроена была огромная ледяная гора. На самой вершине горы стояла большая беседка причудливой архитектуры, расписанная в разные колера. По обеим сторонам горы густой аллеею были воткнуты зелёные ёлки и сосны, между ёлками стояли длинные шесты с разноцветными флагами.
Княжна Софья любила катанье, у неё были особые сани заграничной работы, обитые бархатом, на этих саночках-самокаточках каталась с гор княжна-красавица.
День был праздничный, морозный, ясный, яркие солнечные лучи бриллиантами играли по льду и по снегу. Княжна, Дуня и Глаша, а также несколько дворовых девушек с весёлым криком и смехом катались с гор, все они раскраснелись с морозу и стали ещё пригожее, ещё милее.
Особенно хороша была княжна, с разгоревшимся лицом, в бархатной, на собольем меху телогрее, в шапочке, опушённой соболем, и в высоких козловых сапогах с отворотами, с серебряными подковками. Нельзя было не заглядеться на эту чудную красавицу. Рядом с ней стояла Глаша, грустная, печальная. Княжна нарочно за ней посылала на мельницу.
— Да полно, Глаша, не горюй. Какая ты бледная — и мороз тебя не берёт! — говорила Софья.
— Сердце у меня, княжна, замирает.
— С чего?
— Боюсь я, княжна.
— Да чего ж ты, моя бедная, боишься?
— Его боюсь, княжна, встречи с ним боюсь.
— Что ты, что ты, Глаша, — любишь и боишься!
— Да, княжна, люблю его и боюсь.
— Вот он идёт, идёт.
Николай с сияющим лицом вошёл в княжеский сад. С каким нетерпением он ждал свидания с княжной, как бесконечно долго тянулась для него ночь! Настало утро. Княжна с отцом и матерью в большой парадной карете отправились в церковь к обедне. Каждый праздник князь Гарин со своим семейством бывал за обедней. После завтрака княжна пошла на горы. Князь Владимир Иванович в дорогой собольей шубе и в высокой меховой шапке, с тростью в руках, вышел посмотреть на ‘девичье катанье’ с гор. Но недолго оставался князь в саду — он прозяб и ушёл в свой жарко натопленный кабинет писать в Петербург письмо к одному очень влиятельному человеку, которого князь просил разузнать об участи своего сына Сергея.
При князе Николай не входил в сад, а выждал, когда он уйдёт. Князь ушёл. Молодой человек, с замиранием сердца и с надеждой на счастье, поспешил в княжеский сад и, удивлённый неожиданностью, остановился как вкопанный: он никак не ожидал здесь встретить Глашу.
‘Зачем она здесь? Что ей надо?’ — подумал он.
— Подойдите же ближе! Вы сегодня какой-то дикарь! — Софья засмеялась. — Надеюсь, знакомы с Глашей? — спросила она совсем растерявшегося молодого человека.
— Как же, знакомы-с, — процедил он сквозь зубы.
— Что же вы так холодно встречаетесь? Протяните же друг другу руки. Вот так! Глаша, поздравь своего жениха: он теперь Георгиевский кавалер.
— Позвольте, княжна, Глаша мне не невеста, — весь красный, проговорил Николай.
— Как не невеста? Ведь вы же хотели на ней жениться?
— Я? Вы ошибаетесь, ваше сиятельство.
— Нехорошо, Николай, вы дали ей слово и обязаны исполнить!
— Даже обязан? — едко спросил молодой человек.
— Да, да, обязаны, если вы честный человек!
— Без любви, княжна, не женятся.
— Ведь ты же любил меня? Говорил, что любишь больше жизни, — тихо сквозь слёзы промолвила Глаша. Она в продолжение всего разговора княжны с Николаем молчала.
— Любил прежде, — грубо ответил Николай.
— А теперь полюбил другую? — спросила Глаша.
— Узнала. Ещё скажу тебе: женою мне ты никогда не будешь. Помни!
— Вы дурной человек, — вспыхнув от гнева, промолвила княжна.
— Княжна, видно, вы знаете?.. — Николай не договорил.
— Да, я всё знаю и удивляюсь вашей дерзости!
— Она успела вам очернить меня? — показывая на плакавшую Глашу, грубо спросил Николай у княжны.
Гневом сверкнули глаза у красавицы.
— Я не могу с вами говорить, вы забываете приличие. — Софья отвернулась от него и стала всходить на гору.
— Зачем ты рассказала княжне? Зачем? Или, думаешь, силою заставят на тебе жениться? — злобно проговорил Николай плакавшей Глаше.
— Зачем ты мне? Я сама теперь за тебя не пойду, а за мою обиду ты Господу ответишь, и мои горькие слёзы сторицею отольются.
— Я не только не люблю тебя, а ненавижу! Ты ехидная разлучница моя! — Молодой парень быстро пошёл к выходу из сада.
Дворовые девушки во всё время разговора княжны, Глаши и Николая заняты были катаньем с горы, они ничего не слыхали, а только удивлялись, про что это княжна с Цыгановым разговаривает.
И долго из княжеского сада раздавался весёлый крик и смех. До позднего вечера княжна резвилась со своими сенными девушками на ледяных горах.
Только одна Глаша не принимала участия в их девичьем веселии. Не до того было ей. Несколько раз принималась добрая княжна утешать дочку мельника. Но что значит утешение скорбной измученной душе? Бессильно подчас людское участие.
‘Делать здесь, в усадьбе, нечего, оставаться незачем. Надсмеялась надо мною княжна. А всему виною дочь мельника, она, змея, всё пересказала княжне. Женить меня на Глаше хочет! Нет, зачем? Не то думал я. Скорее уехать. Теперь мне в Каменках всё, всё противно. Завтра буду проситься у князя, чтобы в Питер отпустил’.
Так говорил сам с собою Николай, вернувшись из княжеского сада. Он быстро ходил по своей комнате.
— Вас князь к себе требует, — входя в комнату, проговорил ему лакей.
— Князь зовёт? — с удивлением спросил молодой человек.
— Да, их сиятельство требуют вас к себе в кабинет, — важно проговорил лакей и вышел.
‘Что князю нужно? Зачем зовёт меня?’ — думал Николай, поспешно проходя по длинному ряду роскошно отделанных комнат.
Когда Николай вошёл в кабинет, князь сидел у стола и писал. Отвечая лёгким наклонением головы на низкий поклон молодого человека, князь сказал:
— Подожди, братец, я сейчас. Садись.
— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство.
— Ну как хочешь.
Князь вложил написанную бумагу в конверт, запечатал своею печатью с гербом и обратился к Николаю.
— Вот видишь ли, братец, я хочу послать тебя опять в Петербург.
— В Петербург! — не скрывая своей радости, сказал молодой человек.
— Да, ты обрадовался, что я посылаю тебя?
— Нет, ваше сиятельство, я так-с.
— Ты можешь ещё погостить в усадьбе дня три, за это время отдохнёшь, а там и в путь.
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Но это ещё не всё. Из Петербурга ты поедешь в Австрию: там постарайся узнать об участи князя Сергея, наведи справки… На все расходы ты получишь от меня крупную сумму денег. Твои хлопоты даром не пропадут, будь уверен! Я награжу тебя.
— Ваше сиятельство, я обязан, не думая о награде, делать всё, что вы изволите мне приказать.
— Спасибо! Ты добрый малый — постарайся! Я и княгиня будем тебе благодарны. В Австрии, может, что — нибудь узнаешь о Сергее, тогда поспеши нас о том известить.
— Слушаю-с, ваше сиятельство! Ваши приказы и желания для меня закон.
— Перед отъездом мы ещё с тобой поговорим. Ступай.
Николай стал готовиться к отъезду.
Назначенные князем три дня прошли, за всё это время молодой человек ни разу не видал княжны: она избегала встречи с ним. Князь, отпуская его в Петербург и в Австрию, вручил ему на расходы порядочную сумму и просил, не жалея денег, ехать скорее. Неизвестная участь князя Сергея тяжело отзывалась на Владимире Ивановиче, а в особенности на самой княгине. Николай поехал на паре княжеских лошадей, запряжённых в маленькие сани с верхом вроде кибитки. На облучке саней сидел Игнат-кучер. Игнату приказано от князя доставить Николая до Москвы, а самому вернуться в Каменки. Из Москвы до Петербурга Николай должен был ехать на перекладных.
В пяти верстах от княжеской усадьбы дорога пошла лесом. Николай, укутавшись в лисью шубу, которую велел ему дать князь в защиту от сильного мороза, ехал молча, а возница мурлыкал какую-то песню. Вот видит Игнат, что им навстречу идёт какая-то женщина и машет рукой.
‘Что ей надо? Что она рукой-то машет?’ — подумал Игнат, приостанавливая лошадей.
— Ты что остановился? — спросил Николай.
— Да какая-то баба на дороге стоит.
— Что ей надо?
— А кто её знает! Тётка, тебе что?
— Николай! куда ты едешь? — подходя к саням, спросила Глаша. Это была она, бледная, встревоженная.
Николай невольно вздрогнул от неожиданности.
— А тебе что за дело, куда бы я ни ехал! — грубо ответил он молодой девушке.
— Возьми меня с собою.
— Что ты, или очумела? Пошла!
— Возьми, возьми, Николай, сжалься над горемычною, пожалей меня, ведь я исстрадалась, измучилась!
— Прочь с дороги! Я смотреть на тебя не хочу! — крикнул на плакавшую девушку Николай.
— Что я тебе сделала?
— Зачем ты рассказала княжне про нашу любовь?
— Кому же и сказать мне, с кем своим горем поделиться? Княжна добра ко мне…
— Прочь, говорю, с дороги, задавлю!
— Дави, злодей, дави, я не тронусь с места, — проговорила Глаша задыхающимся голосом.
— Поезжай, Игнат! — с бешенством крикнул кучеру Николай.
— Куда же я поеду? Давить, что ль, её, сердечную, — грубо промолвил Игнат: ему стало жаль бедную девушку.
— А коли так… — крикнул Николай.
Он быстро выскочил из саней, схватил Глашу и, отбросив её с дороги, вскочил опять в сани, хлестнул кнутом по лошадям, те рванулись и понеслись что есть духу, забрасывая снегом дорогу.
— Ускакал, злодей! Будь ты проклят! Теперь в моём сердце не любовь к тебе, обидчику, а месть да злоба! Недаром называют меня дочерью колдуна — я сумею отомстить тебе, проклятому! Сумею за себя постоять! И за всю мою муку, за все мои слёзы ты заплатишь мне сторицею!.. — громко кричала девушка вслед уезжавшему Николаю и в бессильной злобе ломала свои руки.
Беспредельно, безотчётно любила она Николая, а теперь эта любовь обратилась в страшную ненависть. Если бы она осилила, то, кажется, задушила бы его своими руками.
Злоба и гнев бушевали в груди красавицы. Но бессильны были теперь её злоба и гнев.
Николай уехал.
Послав ему вслед ещё несколько проклятий, бедная девушка с истерзанным сердцем вернулась к своему отцу на мельницу.

ГЛАВА XVII

‘Я сделал всё, — писал император Александр, — что зависело от сил человеческих. Если бы Макк не растерял армии под Ульмом, {Макк, Карл (1752-1828), барон фон Лейберих — австрийский фельдмаршал. Будучи начальником австрийского генштаба и исполняющим обязанности главнокомандующего, капитулировал перед французами под Ульмом в 1806 г. За это приговорён судом к смертной казни, но помилован.} если бы король прусский объявил войну немедленно после нарушения французами нейтралитета его, если бы король шведский не затруднял движения войск на севере, если бы англичане пришли вовремя на театр войны и вообще лондонский двор оказал бы более деятельности с той минуты, когда ему нечего было опасаться высадки французов, то мы удержали бы Бонапарта, не дозволили бы ему сосредоточить против нас все свои силы, и дела приняли бы другой оборот’. {Высочайшее повеление графу Воронцову (Воронцов Семён Романович (1744-1832) — граф, посол в Англии до 1806 г.) из Галича, 24 ноября 1805 года.}
Государь никак не хотел вступать с Наполеоном в перемирие и готов был, несмотря на наши потери под Аустерлицем, снова вступить с ним в бой.
Хитрый Наполеон, при свидании с австрийским императором Францем, уверял его, что предложит Австрии самые выгодные условия мира, но едва только русские войска выступили из австрийских пределов, как Наполеон уже заговорил по-другому и предложил Австрии самые тяжкие условия: в число требуемых от неё областей включил Венецию. Беззащитная Австрия, занятая победоносною армией, не имея ни арсеналов, ни запасов, принуждена была согласиться на мир, он был заключён с Наполеоном в Пресбурге. Австрия признавала все присвоения Наполеона в Италии, уступила ему Тироль, Венецию и несколько владений в Германии, которые переходили к Франции, и, кроме того, двести миллионов франков контрибуции.
‘Я поступил с Австриею, как с завоёванною крепостью, которую для дальнейшей безопасности надлежало если не срыть совсем, то, по крайней мере, обезоружить’ — так говорил про Австрию Наполеон.
Император Франц, уведомляя нашего государя о заключённом мире, между прочим, писал следующее:
‘Пресбургский договор — капитуляция с неприятелем, который воспользовался всеми выгодами своего положения. Я был принуждён отказаться от некоторых областей, чтобы удержать остальные, я должен покориться силе обстоятельств. Но я ещё не всего лишился, если мне останется дружба вашего величества и вы сохраните соединяющие нас связи’.
Наполеон возвёл курфюрстов баварского и вюртембергского в короли {Это произошло по условиям Пресбургского мира, в январе 1806 г.} — ‘в награду за их ко мне дружбу и преданность’, — писал он в бюллетене, а короля неаполитанского лишил престола {В феврале 1806 г. Жозеф Бонапарт занял Неаполь и провозгласил себя королём, отстранив от власти Фердинанда I и его супругу Каролину.} и всячески поносил его супругу-королеву, родную сестру австрийского императора Франца… Наполеон называл её ‘женщиною преступною’, он мстил королю и королеве неаполитанским за ненависть, которую они питали к гордому завоевателю. Не было примеров подобному дерзновенному посягательству на святость сана монаршего: приказом по армии он осыпал ругательствами королеву, отнимал престол, в награду раздавал венцы царские. И сколько ещё позора предстояло монархам, если бы Александр не спас их, не сломил Наполеона. Наполеон с торжеством возвращался с своей победоносной армией во Францию, на пути он вошёл в родственные сношения с баварским и баденским дворами, составил рейнский союз и положил основание своему владычеству в Германии, сделав эту страну данницею Франции. Направо и налево рассыпал он награды по армии, в приказе он говорил, что ‘нет у него довольно чинов, орденов и денег для достойного возмездия храбрым’. По возвращении в Париж ему устроена была блестящая встреча с овациями. Наполеон почтил память павших на войне воинов, признал их осиротевших детей ‘своими детьми’ и, чтобы увековечить Аустерлицкую битву, приказал построить на Сене грандиозный мост и назвал его Аустерлицким. Наполеон мечтал уже о покорении Константинополя и об изгнании англичан из Индии.
Замечательно: когда храброе русское воинство в 1814 году взяло Париж, тогда императору Александру, покорителю непобедимого Наполеона, предложили взорвать Аустерлицкий мост.
Наш государь ответил такими словами на это предложение:
‘Не надо трогать его — для нас довольно, если в истории напишут, что русские войска проходили по Аустерлицкому мосту’.
Ответ достойный великого и великодушнейшего из людей, императора Александра.

ГЛАВА XVIII

Вернёмся к молодому князю Гарину, которого мы оставили на ферме Гофмана. Припомним, что внезапное нашествие французов на ферму заставило его укрыться в подполье. Но лишь только французы ушли, старик Гофман помог князю выбраться из невольной засады. Несколько часов, проведённых в душном, холодном подвале, а также и волнение, испытанное раненым, не прошли для него даром: снова вернулась слабость и лихорадочное состояние. К вечеру он впал в беспамятство.
Бедная Анна переживала страшные минуты, исход болезни тревожил её, и она всё время проплакала, моля Бога об исцелении Гарина. В таком состоянии она провела всю долгую зимнюю ночь, ни на минуту не отходя от постели больного.
Утром отец пришёл сменить её.
— Ты не спала, Анна? — заботливо спросил он.
— Нет, отец! До сна ли! Князь так плох. О Господи! Неужели он умрёт!
Слёзы снова показались на чудных глазах девушки и старик поспешил её утешить.
— Не плачь, Анна! Я всё-таки надеюсь на благоприятный исход, молодость возьмёт своё. Князь немного простудился в подвале, но это пройдёт. Сегодня же я пойду в город и позову доктора.
— В таком случае не откладывай и поезжай сейчас.
— Я пришёл сменить тебя. Пойди усни немного, а я посижу у больного и потом пойду в город.
— Нет, отец! Обо мне не думай. Ради Бога, поезжай сию минуту за доктором!
Старик пристально посмотрел на свою дочь. Он понял её настойчивость.
— Анна, ты любишь князя? — прямо задал он ей вопрос.
— Да, отец! — вся вспыхнув, ответила Анна.
— А князь? Он тебя любит?
— Не знаю
— Но можешь ли ты рассчитывать на взаимность? Он князь и богат, а мы с тобой, Анна, бедные люди, и кроме этого домишка, у нас ничего нет.
— Зачем нам богатство?
— Мне оно не нужно, но тебе не худо бы иметь приданое.
— Зачем мне? Я не пойду замуж.
— А князь?
— Князь мне не пара, отец! Я люблю его, но всеми силами постараюсь скрыть от него свои чувства. Ступай же, отец, за доктором. Посмотри, как он страдает.
— И ты, я вижу, Анна, страдаешь!
— Если он умрёт, я не переживу этого. Помни, что его смерть — моя смерть.
Старик не возражал дочери, он только печально опустил голову и украдкой утёр слезу, скатившуюся из глаз.
— Прости, прости, дорогой мой, мои слова тебя оскорбили. Но что же мне делать? Ведь я так люблю его! — горько плакала Анна, обнимая отца.
Гофман отправился в город и вернулся с доктором. Тот тщательно осмотрел больного, всё время сохраняя самое серьёзное выражение лица и по временам сомнительно покачивая головой.
— Доктор, что вы находите? — с замиранием сердца спросила Анна.
— Утешительного мало, — серьёзно ответил доктор.
— Как? Неужели? — Анна побледнела как смерть.
— Чего вы испугались? Болезнь не безусловно смертельна. Он может выздороветь — требуется только уход за больным, и уход самый тщательный.
— О, в этом, доктор, положитесь на меня!
— Кроме раны, у него ещё сильная нервная горячка. Болезнь продолжительная и серьёзная…
— Боже, Боже мой! — с отчаянием ломала руки молодая девушка.
— Этот русский офицер ваш жених? — спросил у неё доктор.
Она не ожидала этого вопроса и растерялась.
— Я постараюсь спасти вам жениха, — продолжал доктор, к которому вернулась уверенность.
— Спасите его, доктор, и я буду вам обязана всей своей жизнью!
Доктор уехал, дав обещание сейчас же прислать лекарство.
Почти две недели князь Гарин находился между жизнью и смертью. Молодость всё-таки взяла своё: он стал поправляться. Хороший уход и заботы опытного врача сделали своё дело. Во всё время болезни князя Анна не отходила от его постели, просиживая у его изголовья дни и ночи, молясь и веруя, что Бог совершит чудо. И чудо совершилось. Угасавшая жизнь снова зажглась в больном теле. После долгого беспамятства Сергей открыл наконец глаза, память к нему вернулась, он вспомнил все обстоятельства, предшествовавшие его болезни.
Первыми его словами была глубокая благодарность молодой девушке.
— Вы снова спасли меня! — слабым голосом проговорил он, поднося к своим пересохшим губам руку Анны. — О, как я вам благодарен! Я так много причинил вам хлопот! Но почему вы плачете, о чём?
— От радости: вы спасены.
— И спасли меня вы?
— Вас Бог спас, князь! Его благодарите!
— Но что с вами, Анна? Вы так похудели и побледнели.
В самом деле, её едва можно было узнать: пережитые волнения, бессонные ночи, проведённые около больного, страшно её изменили.
— Вы всё обо мне, князь! Берегите себя и не волнуйтесь, не говорите: вам и то, и другое вредно.
Гарин спросил есть. С какою радостью Анна подала ему чашку крепкого бульона.
После еды Сергей скоро заснул.
Приехал доктор. Молодая девушка сияла от радости. Она рассказала ему, как князь наконец пришёл в себя и попросил поесть.
— Теперь я могу вас поздравить: ваш жених спасён, — громко сказал доктор, очень обрадованный исходом болезни.
Анна только теперь вспомнила, что не разуверила тогда доктора.
— С чего вы, доктор, взяли, что князь мой жених?
— Как, разве этот русский не жених ваш?
— Нет, доктор! Только ради Бога, говорите тише: он только что уснул.
— Сон его крепок, мы его не разбудим. Так вы не невеста? Тогда скажу вам, что вы его любите. Вы удивлены, как я узнал эту тайну вашего сердца? Хотите, скажу?
— Говорите!
— Так ухаживать, как вы ходили за этим русским, может только или нежно любящая мать, или невеста, горячо любящая жениха. Эти многие ночи, которые вы провели без сна около него, ясно говорят о вашей преданной любви. Я должен ещё к этому прибавить: помните, что всякая услуга может быть оценена, но вашей — цены нет. Я ухожу теперь — мне у вас делать больше нечего.
— А лекарства, господин доктор, вы не пришлёте? — спросила Анна.
— Зачем? Больному теперь нужен безусловный покой и хорошая пища, выздоровление пойдёт своим чередом. Впрочем, завтра я у вас ещё побываю, поговорю с больным, и на этот раз уже о вас, Анна.
— Нет, нет! Ради Бога, обо мне ни слова!
— Как хотите.
— Вы даёте, доктор, слово, что не будете говорить с князем обо мне?
— Анна, вы редкая, святая девушка! — Доктор крепко пожал её руку и вышел.
Анна вышла проводить его.
Между тем Гарин не спал и слышал весь разговор, происходивший между доктором и Анной. Заинтересованный разговором, он притворился спящим и не проронил ни одного слова.
‘О, милая, добрая! Да, да, ты — моя невеста! Напрасно ты разуверила, в этом доктора. С первого взгляда на тебя сердце подсказало мне, что ты будешь моей женой. Доктор прав: твоя услуга не имеет цены! Я увезу тебя далеко отсюда, и мы никогда не расстанемся…’
Князь Сергей предавался своим первым сладким мечтам.
— Вы уже проснулись, князь? — входя, спросила Анна.
— Я не спал, Анна, — с какою-то особой торжественностью ответил Сергей. — Я слышал всё, моя милая, дорогая невеста.
Анна была в сильном замешательстве. Обрадовалась и… испугалась.
— Нет, князь! — сказала она. — Вы шутите. Какая же я вам невеста?! Мы слишком далеки друг от друга. У вас есть всё — у меня ничего. Да и ваши родители никогда не согласятся на этот брак.
— Об этом не беспокойся, Анна! Отец и мать меня любят и согласятся на мой выбор. Как только я поправлюсь, мы уедем отсюда в Петербург, а оттуда в Каменки — в нашу усадьбу. Там и повенчаемся.
— Я сильно боюсь, что этот прекрасный план расстроится, — вздохнула Анна.
Вошёл старик Гофман.
— Господин Гофман, отдайте мне свою дочь, — встретил старика Гарин.
— Я вас не понимаю, князь! — удивился Гофман.
— Я хочу жениться на вашей дочери.
— Вы не шутите? — с волнением спросил старик.
— Этими вещами не шутят.
— Господь да благословит и утвердит ваш союз! — с чувством проговорил Гофман, обнимая князя и дочь.
В этот день в одиноком домике старика Гофмана царила большая радость.

ГЛАВА XIX

Князь Гарин скоро поправился настолько, что мог ходить по комнате, и стал готовиться в дорогу. Гофман с дочерью должны были ему сопутствовать. Нелегко было старику расставаться с фермою — он так привык к своему углу. Зато Анна счастливой и весёлой ехала в Россию, где ожидал её брачный союз с милым, ненаглядным женихом.
У Гофмана была тройка сытых лошадей. Он приказал работнику Иоганну запрячь их в крытые сани, сюда они положили всё необходимое в дороге и втроём — Гофман с дочерью и князем — тронулись в путь. Своё хозяйство старик сдал в аренду одному из своих соседей-фермеров.
Без особых приключений наши спутники доехали до Петербурга. Князь нанял для Гофмана и Анны на время небольшую квартирку, а сам поселился на своей старой. Первым делом его было явиться к своему полковому командиру. Старый боевой генерал принял князя очень ласково.
— А мы, князь, отчаялись видеть вас в живых и думали, что вы или убиты, или утонули. Главнокомандующий наводил о вас справки, от вашего батюшки, князя Владимира Ивановича, я получил письмо, в котором он просит меня сообщить о вас, но, к сожалению, я и сам ничего не знал до настоящего времени, — сказал генерал, крепко пожимая руку Гарина.
Генерал попросил князя рассказать о том, где он находился в последнее время. Гарин удовлетворил его любопытство, умолчав только о своей любви к Анне.
— Вы, князь, геройски сражались и состоите в списке георгиевских кавалеров, с чем вас от души и поздравляю, — сообщил ему полковой командир, когда Гарин окончил свой рассказ.
Князь поблагодарил генерала и отправился к своему приятелю, ротмистру Зарницкому, которого и застал лежавшим на диване, с длинною трубкою в зубах.
— Ба, ба, приятель! Да ты откуда? С того света, что ли?
Пётр Петрович быстро встал с дивана, бросил в угол трубку и заключил в могучие объятия своего закадычного друга и сослуживца.
— Не ждал, не гадал тебя видеть, ей-богу! Уже хотел панихиду по тебе отслужить. Ну, садись, рассказывай.
— Сейчас, дай отдохнуть.
— Отдохни, голубчик! Да как ты, брат, переменился, похудел — тебя не узнаешь.
— Долго болен был, — ответил князь.
— Не томи, рассказывай. Впрочем, погоди, за завтраком расскажешь. Эй, Щетина, завтрак, живо!
— Зараз, ваше благородие, зараз! — просовывая голову в дверь, ответил старый денщик.
— Не забудь бутылочку винца принести.
— Не забуду! На радостях надо выпить, ваше благородие! На что я — и то для такого дня маленько клюкну.
— Клюкни, Щетина! Разрешаю!
— Покорно благодарю, ваше благородие!
— Ну, пошёл, неси завтрак!
— Зараз, ваше благородие.
Спустя немного Щетина принёс на подносе завтрак и бутылку дорогого вина. За завтраком князь Гарин рассказал своему приятелю, как он попал на ферму к старому Гофману, как полюбил его дочь. Сергей ничего не скрыл от друга и с жаром описывал, как Анна во время его тяжёлой болезни ходила за ним, как она просиживала у его постели долгие ночи.
— Ах, Зарницкий, если бы ты знал, как я люблю её!
— Вижу, брат, вижу, по твоим словам, девушка хорошая, добрая.
— Ах, как она хороша, как хороша!
— Знаю, дурную не полюбишь, у тебя вкус хороший. Надеюсь, меня познакомишь со своей невестою?
— Конечно, конечно, мы завтра утром поедем к ней.
— А что ты намерен делать: остаться в Петербурге или увезёшь невесту к отцу, в Каменки? — спросил Пётр Петрович у приятеля.
— Прежде я в усадьбу один поеду, предупрежу моих стариков.
— Ах, брат, я и забыл сказать: ведь тебя Николай Цыганов недавно разыскивал, его твой отец за этим нарочно прислал. Николай собирался ехать в Австрию.
— Это всё в поиски за мною?
— Всё за тобою.
— Я постараюсь увидать Николая. Скажи, Пётр Петрович, не слыхал ли ты чего про моего денщика Михеева?
— Не только слышал, а недавно даже видел его.
— Как, он жив? — обрадовался князь.
— Здравствует, в казармах живёт, всё по тебе охает да сокрушается. Он уверен, что ты убит, и не раз по тебе, брат, панихиды справлял.
— Надо и его поскорее увидать.
— Порадуй старика, поезжай к нему в казармы.
Князь Гарин не стал медлить, простился с приятелем и поехал в казармы полка, в котором служил.
Михеев плакал, как ребёнок, когда увидал своего ‘барина’ живым и невредимым. Старик-денщик думал, что князь убит, и горько оплакивал его.
Радость вышла общая, возвратившиеся с войны товарищи князя Сергея очень обрадовались его возвращению и затеяли весёлую пирушку.
Перед своим отъездом в Каменки Сергей зашёл проститься с невестою и застал Анну с заплаканными глазами.
— Что с тобою, милая? Ты плакала? — участливо спросил у молодой девушки Гарин.
— Скучно мне с тобою расставаться.
— Полно, Анна! Не надолго мы расстаёмся: не далее как через месяц я буду опять здесь. За тобой приеду, милая.
— Приедешь ли?
— Анна, как тебе не стыдно так говорить? — с лёгким укором сказал князь.
— Прости, милый, я сама не знаю, что говорю. Одного я боюсь: твои родители, пожалуй, не дадут тебе согласия на нашу свадьбу.
— Я люблю тебя — и для них довольно этого. Мой отец и мать стоят выше предрассудков.
— Поезжай, мой дорогой! Храни тебя Господь! Береги себя, Серж!
Простившись с невестою, князь Гарин поехал домой, несколько ранее, по приезде в Петербург, он случайно на Невском встретился с Николаем, тот не очень обрадовался этой встрече. Поездка его в Австрию должна была, таким образом, не состояться. А Николаю хотелось попутешествовать на княжеские деньги, а теперь эти деньги он волей-неволей должен был отдать обратно князю. Николай отказался ехать с князем Сергеем в Каменки, несмотря на то, что тот настоятельно звал его.
— Ведь ты имеешь продолжительный отпуск: что же тебе проживаться в Петербурге? Поедем в Каменки.
— Нет, ваше сиятельство, увольте!
— Почему ты не едешь? Уж не влюблён ли ты? — шутил князь.
— Уж где мне, ваше сиятельство, что я за человек, — весь вспыхнув, проговорил Николай.
— Не скромничай. Ты георгиевский кавалер и должен этим гордиться. Произведут в корнеты, и тогда у тебя откроется широкий путь.
— Какой уж путь у подкидыша, ваше сиятельство! Вот извольте получить, — сказал Николай и вручил князю пакет.
— Это что такое? — спросил князь.
— Деньги-с, которые изволил мне вручить их сиятельство, князь Владимир Иванович, на поездку в Австрию. Теперь ехать мне незачем.
— Оставь у себя — ведь тебе надо на что-нибудь жить?
— Не извольте беспокоиться: на прожитье у меня есть деньги. Благодарю вас.
— Возьми, братец, деньги никогда не могут быть лишними.
— Благодарю, ваше сиятельство, я не имею нужды…
— Ну, как хочешь, Николай, а отцовских денег у тебя я не возьму… — решительным голосом проговорил князь Сергей, и, простившись с Цыгановым, он на другой день выехал в Каменки.

ГЛАВА XX

Я не стану описывать радость встречи молодого князя Сергея Гарина с отцом и матерью и с сестрою. В этот день в княжеском доме царила одна только радость — да и не в одном княжеском доме, а в каждой избе большого села Каменки. По случаю счастливого приезда сына старый князь приказал управляющему объявить крестьянам о снятии с них недоимок и о сокращении дней барщины, а бедным и неимущим мужикам он велел выдать по рублю и отпускать им бесплатно рожь из княжеских запасов. Князь Владимир Иванович имел добрый характер и гуманно обходился со своими крестьянами: он не морил их на барщине, как делали другие помещики, из своих заповедных рощ и лесов приказывал давать крестьянам дрова и лес на постройку. Немного бедняков-горемык было в Каменках, большею частью мужики были денежные и жили хорошо.
Спустя неделю после приезда Сергея старый князь задумал дать блестящий бал и праздник в своих огромных хоромах. Созывать гостей на этот бал послано было несколько верховых к соседним помещикам и в город.
Ближние соседи стали съезжаться рано утром, чтобы поспеть к обедне. В сельской церкви утром началась обедня, а по окончании — благодарственный молебен. Небольшая каменная церковь была полна молящимися. Из простого народа немногие попали в церковь — стояли на паперти и на лестнице. В роскошной карете, запряжённой в шесть лошадей, приехали князья Гарины и встречены были радостными, единодушными криками и счастливыми пожеланиями, и по окончании богослужения крестьяне приветствовали своих ‘добрых господ’.
Из церкви длинною вереницею поехали к княжескому дому, большой гурьбой туда же направились и крестьяне. Для своих крепостных князь приказал устроить угощение в обширных людских помещениях, где накрыты были столы с пирогами, с бараниной, с гусями и с другими съестными припасами, а вино, брага и мёд находились в разукрашенных бочонках, в кадках и ушатах.
Перед началом обеда князь Владимир Иванович с сыном и дочерью сошли в людскую. Старый князь и Сергей взяли по бокалу с янтарным мёдом и, выпив за здоровье всех собравшихся крестьян, пожелали им веселиться.
В огромной зале с колоннами накрыт был обеденный стол, украшенный тропическими растениями и цветами из оранжерей, в роскошных вазах из редкого хрусталя лежали фрукты, несмотря на сильный мороз, на столе красовались крупная клубника и земляника. Сервировка была роскошная, выписанная из-за границы, и стоила огромных денег. В старину наши бояре любили широко пожить и пышностью обстановки удивляли иностранцев. Князь Владимир Иванович редко давал балы, а уж если давал, то на удивление всей губернии. Не скоро забывались эти балы, и долго про них говорили. В устройстве таких вечеров много помогала князю жена его, Лидия Михайловна. Она хорошо помнила блестящий золотой век Екатерины Великой, присутствовала на всех придворных балах, как во дворце, так и у великолепных вельмож императрицы, и старалась делать из своих ‘деревенских’ балов нечто подобное.
Множество лакеев в напудренных париках, в ливреях, украшенных княжескими гербами, стояли в ряд по широкой лестнице, уставленной тропическими растениями, и принимали гостей с низкими поклонами. Сам князь, в полном генеральском мундире с орденами, находился при входе в зал и радушно встречал гостей, с ним рядом стоял и молодой князь, в блестящем гвардейском мундире.
Княгиня Лидия Михайловна и красавица Софья, роскошно одетые, украшенные редкими бриллиантами и крупным жемчугом, находились в гостиной и принимали приезжавших гостей. На княгине блестела звезда св. Екатерины: она была кавалерственной дамой.
Гости робко входили в гостиную, низко кланялись княгине и Софье и целовали у них руки, некоторых избранных гостей княгиня удостаивала поцелуем в лоб и в щёку.
Когда все гости собрались, главный камердинер князя, в ливрее, расшитой золотом, громко провозгласил:
— Кушать подано!
По окончании обеда мужчины отправились в кабинет старого князя, а некоторые — на половину князя Сергея. Дамы и барышни в отведённых им комнатах стали поправлять свои туалеты и приготовляться к предстоящему вечернему балу. Из всех гостей выделялась по своей чудной красоте и роскошному туалету дочь костромского губернатора Сухова Ирина Дмитриевна, семнадцатилетняя девушка, первая невеста во всей губернии по красоте и богатству.
Губернатор, генерал Сухов, был очень богат: у него в нескольких губерниях находились огромные усадьбы, а единственной наследницей старого отца была Ирина. Старый князь был в дружбе с губернатором — когда-то оба они служили в одном полку, — и заветною мечтою стариков было породниться.
Красавица Ирина воспитывалась в Смольном монастыре и, окончив с успехом курс, приехала к отцу в Кострому. Князь Сергей видел её десятилетней девочкой, а в продолжение образования в монастыре ни разу не видел, и, увидя Ирину в доме своего отца, он поражён был её чарующей красотой и грацией.
— Здравствуйте, князь! — протягивая свою хорошенькую ручку Сергею, весело проговорила красавица.
— Ирина Дмитриевна!
— Что, не узнали? И немудрено: ведь семь лет не виделись!
— Как вы похорошели!
— Что это, комплимент? — вся вспыхнув, сказала Ирина Дмитриевна.
— Не комплимент, а истина!
— Я не замечаю.
— Вы скромны.
— Надеюсь, вы танцуете со мною? — спросила Ирина.
— За счастье почту — мы откроем бал.
— А где ваша сестра? Что её не видно?
— В гостиной, занимает гостей.
— Дайте вашу руку и пойдёмте к ней. Ах да, вы должны мне рассказать про войну.
— Здесь, на балу? — улыбнулся князь Гарин.
— Зачем здесь? Приезжайте к нам. Ведь вы герой! Папа говорил мне про вашу храбрость.
— Это для меня большая честь!
— Представьте, князь, все мы считали вас убитым. Да, да, папа так жалел вас.
— А вы? — спросил Сергей.
— И я, — тихо ответила красавица.
Блестящий бал открыт был менуэтом, в первой паре шли молодой князь и Ирина Дмитриевна, во второй — губернатор с княжной Софьей, в третьей — князь Владимир Иванович с женою. Хороший оркестр музыки, выписанный из Москвы, играл на хорах, под его чарующие звуки начались танцы.
Старый князь и генерал Сухов, утомлённые балом, уединились в маленькой диванной, отделанной в мавританском вкусе, в диванной никого не было. Князь Владимир Иванович уселся на низком мягком диване, рядом с ним поместился губернатор, лакей поставил к дивану маленький столик и принёс чаю с ромом.
— Ты заметил, Дмитрий Петрович, как Сергей много танцевал с твоею дочерью? — спросил князь у приятеля.
— Как же, заметил — хорошая парочка!
— Что ты сказал? — переспросил князь.
— Говорю, твой сын и моя дочь — хорошая парочка…
— Да, да, правда, все гости любуются ими.
— Какой красавец и молодчина твой сын, князь! — сказал Дмитрий Петрович.
— А твоя дочка так хороша, как сказочная ‘царевна-красавица’.
— А знаешь что, князь Владимир Иванович: пусть твой сын, ‘писаный королевич’, женится на моей ‘царевне-красавице’, — шутливым голосом сказал губернатор, вопросительно посматривая на князя. Выдать дочь за князя Сергея было его заветною мечтою.
— Что ж, я не прочь с тобою, Дмитрий Петрович, породниться, — немного подумав, ответил князь.
— Я, князь Владимир Иванович, откровенно скажу тебе, давно этого желаю: мы с тобой с давних пор приятели, моя дочь, почитай, на твоих глазах росла, состоянием Господь не обидел, наследников, кроме Ирины, у меня никого нет: умру — всё ей достанется.
— Напрасно, Дмитрий Петрович, про это ты завёл речь! Мой сын в приданом нужды не имеет — сам богат.
— Ну, вот богатство да к богатству — и хорошо! Я и княгиня давно желаем с тобой сватьями быть. Не раз про это говорили.
— Спасибо, князь, спасибо! Стало быть, наши мысли одни и те же были. Спасибо, друг! Дозволь обнять тебя. — Князь и губернатор крепко обнялись.
— Теперь дело осталось за Сергеем, — сказал князь Владимир Иванович.
— Да, за ним, князь! У дочери и спрашивать нечего: по всему заметно, что князь Сергей ей нравится.
— А всё же, Дмитрий Петрович, спроси!
— Знаю, спрошу, неволить не буду. Я у дочки спрошу, а ты у сына. Так по рукам, князинька?
— По рукам, по рукам. Я с сыном буду говорить.
— А я с дочерью. Устрой, Господь, в добрый час!
Генерал Сухов усердно перекрестился.
Бал продолжался до самого утра, во всю длинную ночь весело пировали гости, радушно угощаемые добрым хозяином. Танцы почти не прерывались, князь Сергей весь вечер танцевал с одной Ириной на зависть другим барышням и на пересуды их маменек и бабушек.
— Посмотри-ка, Анна Ивановна, как молодой князь увивается около губернаторской дочки, — ехидно говорит полная некрасивая дама, мать шести дочерей, слегка толкая локтем свою соседку, сухопарую даму.
— Смотрю и удивляюсь, Татьяна Фёдоровна, — улыбаясь, отвечает та.
— Впрочем, удивляться нечему, — это так понятно.
— Вы думаете, молодой князь женится на ней?
— Натурально! Невеста завидная — ведь губернатор миллионы имеет.
— И что хорошего нашёл он в этой девочке?
— Не понимаю, какая-то сухопарая…
Вот двое молодых людей, провинциальные львы, одетые по-парижскому, ведут между собою такой разговор:
— Я просто завидую князю! — говорит один.
— Ещё бы не завидовать! — отвечает другой.
— Красавица и миллион приданного.
— А что для тебя лучше, Пьер, — красота или миллион?
— Понятно, миллион.
— А князь будет обладать и миллионом, и красотою.
— Военным счастье!
Почти перед утром накрыли ужин, тоже роскошно сервированный.
После ужина гости стали разъезжаться — кому близко было до дому, многие остались ночевать и в отведённых им комнатах расположились спать на мягких диванах и постелях. Мужчины — на половине князя, а женщины — на половине Лидии Михайловны.
Опустела великолепная зала, музыканты тоже ушли отдохнуть — в продолжение дня и ночи они почти без отдыха играли. Огни везде погашены, и в огромном княжеском доме настала тишина. Всё спало крепким сном.

ГЛАВА XXI

Сергей, по приезде в Каменки, рассказал отцу и матери всё, что с ним случилось на войне, он с большим чувством и жаром описывал, как на ферме доброго австрийца Гофмана нашёл себе радушный приём и как молодая девушка, Анна, ухаживала за ним во время болезни, заботилась и не отходила от него.
— Я много, много обязан Гофману и его милой дочери! Они спасли меня от смерти, — такими словами закончил молодой князь свой рассказ.
— О, если бы мне увидать Анну — я бы её расцеловала! — громко проговорила Софья, со вниманием выслушав рассказ брата.
Старый князь ничего не сказал, он встал и стал задумчиво ходить по комнате.
— Что же, за их уход надо послать им денег, — сказала княгиня, зорко посматривая на сына, она догадалась, что Сергей если не влюблён, то увлечён этой ‘немкой’.
— Мама, что ты говоришь? — с укором сказал Сергей.
— А что, мой друг? Это в порядке вещей.
— Она не примет от меня денег.
— Полно, Серж! Вероятно, старик немец и его молоденькая дочь, немочка, узнали, что ты богат, знатен, — ну и приложили все свои труды, в надежде получить с тебя щедрую награду, — хладнокровно сказала Лидия Михайловна.
Слова матери покоробили Сергея, он побледнел и, не сказав ни слова, сердито вышел из комнаты, Софья тоже вышла вслед за братом.
— Ты понял? — спросила у мужа княгиня.
— Понял: ‘немочка’ увлекла.
— Не только увлекла — он влюблён.
— Что же нам делать?
— А вот что, князь: скорее женить Сергея… А если мы будем медлить, то он женится без нашего спроса на этой сентиментальной немочке.
— Избави Бог! Я никогда не назову немку своей невесткой!
— Пожалуй, не называй… Может, ихняя дружба так далеко зашла, что он принуждён будет назвать её женою.
— Лида, что ты говоришь!
— Полно, князь, не притворяйся непонимающим! Лучше поговорим, как спасти Сергея.
— Но как, как?
— Через несколько дней мы дадим бал в честь Сергея. На этот бал, конечно, приедет Сухов с Ириной?
— Разумеется, он первый мой гость.
— Красавица Ирина, надеюсь, своею прелестью очарует Сергея, а мы с тобой, князь, — пожалуй, и сам Сухов — давно считаем её невестою нашего Сержа.
— Лучшей партии я и не желаю для сына. Ах, Лида, если бы наше предположение сбылось!
— И сбудется, только надо действовать осторожно.
— Я во всём, княгиня, полагаюсь на тебя — ты на эти дела тонкий дипломат, — сказал князь Владимир Иванович и с чувством поцеловал руку у своей жены.
— Мы упросим Ирину погостить у нас: скоро святки, начнутся гаданья, веселье, молодёжь поедет кататься, Ирина пококетничает с Сержем — и, поверь, он забудет свою сентиментальную немку и полюбит Ирину, я уверена. Только не надо раздражать Сержа и по возможности во всём с ним соглашаться. Я несколько горячо поступила, мои слова его рассердили — не надо бы так резко выражаться.
— Верно, ты пересолила, — засмеялся князь.
— Что за выражение!
— Прости, — так с языка сорвалось.
Между тем княжна позвала своего брата к себе. Половина княжны состояла из трёх комнат, небольших, но мило отделанных и с большим вкусом обставленных, усаживая брата на мягкое кресло и садясь с ним рядом, она у него спросила:
— Серж, ты любишь Анну?
Князь посмотрел на сестру, в её чудные, добрые глаза, он прочёл в них беспредельные к себе сочувствие и любовь.
— Да, да, люблю, — тихо ответил он, — люблю больше жизни, больше всего на свете!
— И она тебя тоже любит?
— Любит, любит…
— Вы говорили, объяснились?
— Да. Я приехал просить согласия на мою свадьбу.
— Согласия? — испугалась Софья.
— Да, чего же ты испугалась?
— Я? Нет, нисколько, я только думаю, Серж, что нелегко будет испросить тебе согласия.
— Попробую.
— Вот что, голубчик, не спеши. Ты знаешь, Серж, я люблю тебя, и твоё счастие для меня так же дорого, как и для тебя.
— Верю, милая, верю.
— Скажу, Серж, что поступаешь ты честно, благородно, но папа и мама — люди старого убеждения, и знатное происхождение у них прежде всего. Нелегко их убедить! Вот я и говорю, Серж, не спеши, надо папу и маму подготовить.
— Какая ты милая, добрая, Соня, какое у тебя хорошее сердце! — Молодой князь обнял и поцеловал свою сестру. — Я исполню твой совет и не стану спешить просить согласия на мой брак с Анною. Ты права, надо стариков к этому раньше подготовить.
— Непременно, Серёжа.
— Да, да, я подготовлю их и потом скажу… Я уверен, что отказа мне не будет.
Молодой князь Гарин решил до времени ничего не говорить отцу с матерью про свою любовь к Анне.

ГЛАВА XXII

Наступили святки, весёлая, разгульная пора, смех, разные святочные игры, гаданье, песни подблюдные, вещие — не умолкают с утра до позднего вечера в княжеском селе Каменки. Эти песни и смех вырываются сквозь окна и двери на широкую улицу и замирают где-то вдали на морозном воздухе. Любят красные девицы и парни молодые разгульное святочное время — да и нельзя не любить: тут для молодёжи полное раздолье! Игры, гаданье, песни без конца, без устали. Большой гурьбой крестьянские девицы гадают о своих суженых, о своих ряженых: ходят подслушивать свою судьбину у чужих дверей, у чужих окон, и которые посмелей — ходят и к церковной паперти. С каким ужасом и страхом, озираясь по сторонам, подходят красавицы-девицы к церковному помосту! Ни одна из них не решается первой приложить ухо к церковной двери: хорошо, если услышит молитву венчальную, стих святой, радостный, — а ну как вдруг услышит песнь печальную, похоронную. Робеют девицы, прижимаются друг к другу, ‘узнать свою судьбину’ хочется, да боязно. А тут какой-нибудь лихой парень-потешник притаится у паперти да как ухнет, крикнет нечеловеческим голосом… С громким криком и визгом бросятся девицы врассыпную, перепуганные до смерти…
Святочная песня глубоко связана с народной жизнью, свято и глубоко верит молодёжь деревенская, воспитанная на народных преданиях, которые передаются из рода в род, в неотразимую силу и правду святочных предсказаний. ‘Что верится, то сбудется, не минуется’, — поют в подблюдной песне.
В княжеских хоромах рождественский праздник всегда встречался торжественно. В ночь на Рождество Христово все залы освещались множеством свеч, перед иконами, горевшими дорогими окладами с драгоценными камнями, ярко теплились лампады. С вечера в княжеской моленной совершалась всенощная, на которой присутствовали родные и близкие, соседи князя Гарина. После ранней обедни в зале обыкновенно накрывался стол со всевозможными закусками и холодными кушаньями, за этим столом ‘разговлялся’ князь в кругу своих близких. Днём назначался приём лиц, приезжавших поздравить князя. В обширных людских тоже накрыты были столы для ‘разговенья’ дворовым. Князь Владимир Иванович был русский боярин-хлебосол — он заботливо относился не к одним своим гостям, которые на его ‘харчах’ проживали по неделям, — он любил, чтобы и его дворовые были сыты и ни в чём не имели нужды.
Со второго дня праздника в княжеской усадьбе начиналось веселье. На этот раз особенно было весело в княжеских хоромах: молодой князь Сергей, красавица Ирина, дочь губернатора, весёлая, находчивая, резвая, княжна Софья и ещё две молоденькие девушки, дочери помещиков, подруги княжны, с утра до поздней ночи справляли святки по русскому коренному обычаю — пели, гадали, резвились, катались с гор, старый князь придерживался старины, и в былое время сам он, несмотря на своё высокое положение, руководил святочными играми и забавами. Княгиня Лидия Михайловна хмурилась на дочь, которая предавалась святочному веселью, ‘мужицкому’, но всё-таки её не останавливала. Бывшая фрейлина блестящего двора Екатерины хорошо помнила, как великая императрица, мудрейшая из женщин, не гнушалась русского святочного обычая — и проводила вечера на святках в кругу своих вельмож, и сама рядилась в различные костюмы, гадала и нередко заставляла петь подблюдные песни, и каталась с ледяных гор на золочёных ‘саночках-самокаточках’.
Сергей и несколько молодых людей — соседей, гостивших в усадьбе князя, принимали участие в играх с Софьей, Ириной и другими барышнями. Они рядились в различные святочные костюмы и на лихих тройках с бубенцами, с разудалою песнею ездили по соседям, где и веселились до упаду.
А то молодёжь устраивала катанье наперегонки по большой, широкой улице княжеского села. Красавица Ирина сидела в маленьких саночках, бойкою лошадью правил Сергей, рядом с их лошадью ехало несколько других.
— Ирина Дмитриевна, вы любите катанья? — поворачивая голову к молодой девушке, спросил князь.
— О да, князь, быстрая езда — моя страсть! Я люблю так кататься, чтобы дух захватывало.
— И не боитесь?
— Нет, я не робкая.
— Хотите, Ирина Дмитриевна, мы перегоним всех.
— Пожалуйста, это так приятно.
— Только крепче сидите. Не выскочите из саней! — предостерёг молодой князь молодую девушку и пустил лошадь, тряхнув вожжами. Сильный конь взвился, понёсся вихрем, лошадь Сергея перегнала других и далеко оставила их за собою.
— Хорошо ли? — спросил Сергей молодую девушку.
— Чудно хорошо! — задыхающимся от удовольствия голосом ответила Ирина. От быстрой езды и мороза лицо у неё разгорелось, красивые глаза сверкали. Она была обворожительно хороша. Сергей пустил лошадь шагом, повернулся к молодой девушке и стал любоваться её красотою, Ирина это заметила и опустила глаза.
— Что вы так на меня смотрите? — тихо спросила она.
— Восхищаюсь вашей красотой!
— Будто я так хороша? — лукаво посматривая своими чудными глазами на князя, спросила Ирина.
— Обворожительны! — страстно ответил князь.
Уже признание готово было сорваться с его языка. Да и кто бы мог устоять против такой красавицы?! Сергей увлёкся ею, но только увлёкся, а не полюбил. В нём заговорила совесть, он вспомнил Анну.
— Ну, пора домой.
Он направил лошадь к дому.
— Так рано? Давайте ещё кататься.
— Извините, Ирина Дмитриевна, я устал, у меня болит голова.
Ирина с удивлением посмотрела на князя: она удивлялась перемене, происшедшей с ним.
— Куда же вы, неужели домой? — крикнула брату Софья. Она каталась с подругами на лихой тройке, лошадьми правил один из гостей, красивый молодой человек.
— Домой, — ответил ей Сергей.
— Ирина, идите к нам, мы ещё покатаемся, — позвала Софья молодую девушку.
— Нет, я довольно каталась, — ответила Ирина и поехала с молодым князем к дому.
Чуть не до ночи каталась молодёжь, со смехом и визгом обгоняя друг друга.
— Ну, что, моя резвушка, весело ли каталась? — ласково спросила княгиня красавицу Ирину, когда она вошла в кабинет Лидии Михайловны.
— Ах, княгиня, так весело, так весело! — ответила молодая девушка, целуя княгиню.
— Что рано вернулись?
— У князя разболелась голова — он и вернулся.
— Ты не сердись на него, Ирен. Сергей ещё не совсем оправился от болезни.
— Что вы, княгиня, разве я сержусь на князя?
— Ты, кажется, моя прелесть, и сердиться-то не умеешь?
— Вы правы, княгиня, — не умею. Когда хочется посердиться, не умею.
— Счастливый у тебя характер.
— Говорят, я в маму — сама я на неё похожа, и характером.
— Я не знала твою покойную матушку: ведь она так давно умерла.
— Давно, пятнадцать лет. Мне тогда было всего два года, — печально проговорила молодая девушка, наклонив свою головку. — Сиротой я росла… — со слезами добавила она.
— Даст Бог, и сиротой не будешь — замуж выйдешь.
— Я не скоро выйду.
— Скажи, Ирен, откровенно — желаешь, чтобы я была твоею мамою? — спросила у красавицы княгиня, зорко на неё посматривая.
— Как мне это понять, княгиня?
— Очень просто, моя прелесть: хочешь быть женою князя Сергея? — Княгиня хотела узнать, любит ли она молодого князя.
— Княгиня, что вы говорите? — Молодая девушка вся вспыхнула.
— Скажи откровенно — Сергей произвёл на тебя впечатление?
— Знаете, княгиня, я не умею хитрить и скажу вам правду: мне очень нравится князь Сергей. Я… я рада быть его женою — но князь меня нисколько не любит.
— Что ты говоришь, Ирен!
— Да, да, княгиня, — со вздохом проговорила молодая девушка.
— Это я узнаю — мне нужно было узнать, любишь ли ты сына. Теперь узнаю, любит ли он тебя.
— Узнайте, княгиня, — мне папа говорил, вы желаете назвать меня дочерью?
— О, да, Ирен, это сердечное наше желание — за откровенность я плачу тебе тем же. Сегодня же буду говорить с Сергеем, и, думаю, он не откажется обладать таким сокровищем.
— Княгиня, мама моя, дорогая мама! — Молодая девушка стала обнимать и целовать княгиню.
Спустя немного после описанного старый князь позвал к себе в кабинет сына. Когда Сергей вошёл к отцу, он застал там и княгиню… С первого на них взгляда Сергей догадался, о чём будут с ним говорить.
— Садись, Сергей, мне и матери нужно с тобою поговорить.
— Я рад вас слушать.
— Ты видишь, что мы становимся всё старее и старее, жить нам осталось недолго.
— Зачем ты это говоришь?
— Слушай и не перебивай меня. При жизни нам хочется порадоваться на твоё счастье. Ну, одним словом, мы нашли тебе невесту — красавицу и богатую.
— Благодарю вас обоих. Позвольте же и мне сказать.
— Говори, говори!
— У меня есть невеста, — твёрдым голосом проговорил князь Сергей.
Князь и княгиня никак не ожидали такого решительного ответа, они растерялись.
— Вот как! А дозволь узнать, кто она? — сердито спросил у сына Владимир Иванович.
— Вероятно, та немочка, которая так усердно за ним ходила во время болезни… — с иронией заметила княгиня.
— Вы не ошиблись, мама: моя невеста — Анна.
— Ну, так знай, я и твоя мать никогда не назовём немку своей дочерью. Ты на ней не женишься.
— Отец!
— Да, да. Так знай. Пока я жив — я не допущу тебя до этого безумства! — горячился старый князь.
— Но я люблю Анну. Я дал ей слово. Я должен жениться!
— Только не на немочке. Мы нашли тебе подходящую партию: Ирен прекрасная девушка.
— Я с этим согласен… но моею женою она не будет.
— Вот как ты поговариваешь!
— Разве Ирен тебе не нравится? — спросила княгиня плаксивым голосом.
— Напротив, такая красавица понравится всякому.
— Почему же ты не женишься за ней?
— Мама, я уже говорил вам, что я дал слово Анне — она ждёт меня, я приехал за вашим согласием!
— И никогда его не получишь! — крикнул князь.
— Я настаивать не буду — подожду.
— Моей смерти подождёшь?
— Я не то хотел сказать!
— Своенравный, непокорный, — сердился князь.
— Оставь, князь, упрёки и брань! Это ни к чему не поведёт, — вставая, сказала княгиня. — Ты знаешь, Сергей, как я люблю тебя и забочусь о твоём счастии, — но знай, что я сумею также вырвать эту любовь из своего сердца! И если ты женишься на немке против нашего желания, я… не буду признавать тебя своим сыном, хоть и нелегко это мне сделать. Помни! Я всё сказала! — Лидия Михайловна величавой походкой вышла из кабинета мужа.
— Отрасль славного рода Гариных — и жениться на простой немке! Никогда не бывать этому! — крикнул князь.
— Прости, отец, ты в возбуждённом состоянии, с тобою нельзя говорить. Я лучше уйду.
Сергей вышел. На другой же день он велел Михееву укладывать свои вещи и стал собираться обратно в Петербург. В продолжение всего дня он не выходил из своей комнаты, однако к вечернему чаю вышел в столовую и между прочим сказал, что завтра утром уезжает.
Ни отец, ни мать ни слова на это ему не сказали, а находившаяся в столовой Ирина побледнела.
— Разве твой отпуск окончился? — спросила Софья. Ей жаль было расставаться с братом.
— Да, мне надо быть. Держится упорный слух, что война скоро опять возобновится, — отвечал Сергей.
— Опять с Наполеоном?
— Да, с ним. После Аустерлицкого сражения он ещё более возгордился и опять покушался своим хищничеством нарушить строй европейских государств.
После чая старый князь и княгиня, а также и Софья умышленно поспешили уйти из столовой и оставили Сергея наедине с Ириною.
— Вы уезжаете, князь? — печально спросила молодая девушка.
— Да, Ирина Дмитриевна, еду завтра утром. Прощайте! Будьте веселы и счастливы, — крепко пожимая руки красавице, сказал князь Сергей.
— Моё веселье и счастье для меня потеряны, — с глазами, полными слёз, ответила Ирина.
— Да что с вами? Вы встревожены?
— А вы как будто не знаете причины моих слёз?
— Ирина Дмитриевна! — заговорил было Сергей.
— Довольно, князь! К чему объяснения? Прощайте, будьте счастливы!
В голосе молодой девушки слышно было рыдание, она, чтобы не расплакаться, поспешила оставить столовую. Сергею было жаль её. Но что он мог сказать ей в утешение?
На другой день, ранним утром, он собрался в дорогу. За несколько минут до отъезда к нему в комнату вошёл старый князь. Волнение и тревога видны были на добром лице Владимира Ивановича.
— Едешь? — отрывисто спросил он.
— Еду…
— А с матерью простился?
— Мама спит, я не хочу её тревожить.
— Эх, Сергей…
Князь хотел что — то ещё сказать и не сказал.
— Прощай, отец!
— Прощай, будь здоров! Ты за вчерашнее на меня не сердись.
Старый князь крепко обнял сына, на его глазах видны были слёзы.
Слёзы отца тронули Сергея, он поспешил выйти на крыльцо — там его дожидались Софья и Ирина: они вышли его проводить. Сергей обнял сестру, сердечно простился с Ириной и поспешил в сани. Михеев сел с кучером.
Лошади рванулись и скоро скрылись из глаз молодых девушек.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Молодой князь Гарин спешил в Петербург: он знал, с каким нетерпением дожидалась его возвращения Анна.
Посмотрим, что в отсутствие своего жениха делала молодая девушка и что с ней произошло.
Николай Цыганов, отказавшись от поездки в княжеские Каменки, остался в Петербурге не без умысла, потеряв надежду на взаимность любви княжны Софьи, нравственно испорченный молодой человек не задумался теперь поухаживать за невестой своего благодетеля. Перед отъездом в Каменки князь Сергей, ничего не подозревая, познакомил его с Анной и её отцом. Цыганов чуть не всякий день стал бывать в квартире Гофмана. Там его ласково принимали, старик Гофман и его дочь смотрели на него как на близкого к князю Сергею человека. Николай старался приходить к Гофманам, когда самого Гофмана не было дома. Молодой ловелас пытался всеми способами увлечь Анну. Он по целым часам рассказывал ей про своё геройство и самоотверженность на войне. Молодая девушка слушала его рассказы как-то рассеянно, она не переставала думать о своём женихе, которого так страстно любила.
Как-то раз Николай, рассказывая с увлечением о битве под Аустерлицем и о своём ‘геройстве’, был прерван следующими словами молодой девушки:
— Князь Сергей под Аустерлицем тоже оказал чудеса храбрости: под ним была убита лошадь, и сам он ранен в плечо.
— Может быть, — с неудовольствием ответил Николай.
Он в душе ненавидел молодого князя Гарина, хотя и скрывал это. Последняя поездка в Каменки разбила все его самолюбивые мечты. Теперь Николай презирал Гариных, его страстная, кипучая любовь к Софье обратилась в злобу и ненависть.
— Послушайте, Николай, вы как будто недовольны князем, — пристально посматривая на Цыганова, спросила Анна.
— Я недоволен? Что вы! Я должен быть доволен князем Сергеем Владимировичем: он мой благодетель.
— Вы неоткровенны, Николай. В вашем голосе слышно какое-то недовольство, недружелюбие.
— Что вы, Анна Карловна!..
— Да, да… я вижу, вы не любите князя.
— А вы, Анна Карловна, его любите?
— Да, я люблю, люблю больше жизни!
— Вот как — с!.. Напрасно это вы делаете.
— Что это?.. Что вы говорите?..
— А то — с, что из вашей любви хорошего ничего не будет.
— Как вы смеете так говорить! — хмуря брови, чуть не крикнула молодая девушка.
— Правду говорю… Вас жалея…
— Я не нуждаюсь в вашей жалости, слышите ли вы?..
— Напрасно-с, теперь не нуждаетесь, впоследствии понуждаетесь.
— Никогда!..
— Не зарекайтесь, Анна Карловна, судьба переходчива-с. Вы уверены, что князь Сергей на вас женится?..
— Разумеется. Он мой жених.
— Женихом вашим он может быть, а мужем не будет.
— А вы это знаете, знаете? Как вы смеете так говорить! Оставьте меня, уйдите! Вы злой человек…
— Молодому князю не велят на вас жениться — его отец и мать слишком горды: они свой род считают старейшим из всех княжеских родов. Вы на меня не сердитесь, Анна Карловна.
— Как же на вас не сердиться! Вы своими словами меня убиваете, на части режете моё сердце — и говорите, чтобы я на вас не сердилась. За что вы мучаете меня? Что я вам сделала?
Анна горько заплакала, Цыганов стал её утешать, но молодой девушке противен, гадок был Николай, она, не говоря ни слова, ушла в свою комнату и заперлась. И когда на следующий день Цыганов, по обыкновению, пришёл к Гофману, его не приняли, он пришёл на другой день — его опять не приняли. Николай понял, что между ним и Анною произошёл разрыв. Им пренебрегают, ему отказывают. Самолюбие его было задето, он поклялся отомстить молодой девушке, добиться её любви. Для достижения своей цели он был готов на всё, ни перед чем не останавливаться. Николай стал обдумывать план.
Спустя несколько дней после описанного Цыганов остановился около подъезда квартиры, занимаемой Гофманом, и позвонил.
Молодая красивая горничная отперла дверь и, не впуская Николая, насмешливо проговорила:
— Господ нет дома.
— Ты врёшь, моя милая, господа твои дома.
— Ну, дома, да не приказали вас принимать, — откровенно созналась горничная.
— Скажи барышне, что мне очень нужно её видеть, и она меня примет.
— Я не смею.
— Надеюсь, теперь будешь сметь. — Николай дал горничной рубль, та побежала доложить, спустя немного вернулась и с сияющим лицом проговорила:
— Пожалуйте.
Горничной удалось уговорить Анну принять Цыганова. В это время старика Гофмана не было дома.
— Что вам надо? Зачем пришли? — встретила Анна молодого человека.
— Не гоните меня, Анна Карловна!
— Говорите, что вам угодно?
— У меня есть доказательство…
— Какое доказательство?
— Словам моим — что они правдивы-с.
— Я вас не понимаю, говорите ясней.
— Я говорил вам, что князь и княгиня Гарины не позволят князю Сергею на вас жениться. Так и вышло-с! — с торжествующей улыбкой проговорил Николай и подал молодой девушке какое-то распечатанное письмо.
— Это что? — спросила Анна, не дотрагиваясь до письма.
— Письмо-с. Извольте прочитать.
— Письмо адресовано не ко мне, а чужих писем я не читаю.
— Ничего-с. Извольте прочитать. Письмецо довольно интересное для вас.
— Кто писал?
— Молодой князь. Извольте взглянуть, его подпись.
Анна хорошо знала почерк Сергея Гарина, взглянула на подпись и узнала его руку. Молодую девушку стало подстрекать любопытство прочитать письмо.
— Письмецо это написал князь, ваш жених, своему приятелю, и совершенно случайно оно попало ко мне в руки-с.
Анна взяла письмо и стала читать, смертная бледность покрыла её красивое лицо.
‘Добрый мой друг Пётр Петрович! — начиналось письмо. — Пишу тебе из Москвы. Болезнь удерживает меня, а то бы я давно был в Петербурге. Доктора не пускают. И болезнь моя, скажу тебе, приключилась от семейной неприятности. Тебе известно, поехал я в Каменки с целью испросить разрешение и благословение на мою женитьбу с Анной, мои старики — люди предрассудка — отказали мне: они считают, что брак мой с Анной принесёт бесчестие ‘имени, дому, роду князей Гариных’. Они нашли мне невесту по своему вкусу, с громким именем и с миллионным приданым, впрочем, очень хорошенькую и очень миленькую, и настаивают, чтобы я на ней женился. Но тебе известно моё отношение к Анне: никто, кроме неё, не будет моею женою. Я дал ей слово и сдержу его во что бы то ни стало! Бедная Анна! Что я скажу ей? Она ждёт меня, думает — я привезу согласие. Грубый отказ моих отца с матерью убьёт её, голубку. По получении моего письма сходи, пожалуйста, к Анне, навести её — я давно не пишу ей. Да и что мне писать, чем её порадовать!’
Далее следовала подпись Сергея Гарина.
А как это письмо очутилось у Цыганова — мы сейчас объясним. Как-то Николай зашёл к ротмистру Зарницкому и не застал его дома. Он хотел дождаться возвращения Петра Петровича, пошёл в его кабинет, уселся в кресло и стал от нечего делать в сотый раз осматривать находившиеся в кабинете предметы, его взгляд совершенно случайно упал на распечатанное письмо, лежавшее на письменном столе. Цыганов как-то машинально взял его и стал читать. И представьте его радость, когда он познакомился с содержанием этого письма: оно было от князя Сергея Гарина к ротмистру! Молодой человек не так бы обрадовался находке в несколько тысяч рублей, как этому письму, он дрожащими от радости руками спрятал письмо в карман и поспешил уйти, не дождавшись ротмистра. Доказательство в его руках, скорее к гордой и неприступной красавице.
‘Посмотрим, как теперь ты не поверишь мне. Что, помертвела и позеленела! Видно, от злости на своего князька! Любит тебя он, да вот горе — любить-то ему не велят!’ — злорадствовал Цыганов, посматривая на отчаяние молодой девушки.
— Я не спрашиваю, как это несчастное письмо попало к вам в руки, — мне всё равно. Но всякая услуга, какая бы она ни была, оплачивается, вот, возьмите и, прошу, оставьте меня, — немного успокоившись, промолвила Анна, подавая кошелёк с серебряной монетой молодому человеку.
— Как, вы даёте мне деньги?! — растерянным голосом, покраснев, сказал Цыганов.
— А что же вам? Вы заслужили это.
— Вы оскорбляете меня.
— И вы ещё можете оскорбляться! Я догадываюсь, как это письмо попало к вам в руки: вы его украли.
— Вы ошибаетесь — я… я нашёл это письмо.
— Нет, вы его украли!
— Анна Карловна! — позеленев от злости, крикнул Николай.
— Да, да, украли, и сделали это с целью. Подите вон, я вас презираю! Ненавижу!
— Молчать, немка! Я научу тебя!
Николай вне себя выхватил из ножен саблю.
— В ножны саблю, мальчишка, не то застрелю тебя, как курицу! — раздался громкий голос позади Николая.
Он быстро повернулся. В дверях стоял бледный, взволнованный старик Карл Гофман, правою рукою он прицеливался в Николая из пистолета.
— Я… я готов дать вам удовлетворение, — как-то растерянно проговорил молодой человек.
— Что такое? Мне драться с мальчишкой! Вон! — крикнул Гофман.
Цыганову не оставалось ничего больше делать, как уйти.
Старик пришёл вовремя, он видел происшедшую сцену между дочерью и Николаем, снял со стены пистолет и взвёл курок. Старик убил бы Цыганова, если бы тот не поспешил убраться…
— Отец, отец, какая я несчастная! — кладя свою хорошенькую головку на плечо отца, со слезами проговорила Анна.
— Что у вас здесь случилось? Расскажи, Анна.
Молодая девушка показала отцу письмо.
— На, отец, прочти.
Гофман прочитал и задумчиво опустил свою седую голову.
— Отец, оставаться в Петербурге больше нам нечего.
— Ты права, Анна, нам надо ехать не мешкая, не дожидаясь возвращения князя.
— Мне хотелось бы с ним проститься…
— Зачем, Анна? Этим ты и себя, и его расстроишь. Мы завтра выедем.
— Так скоро?
— Чем скорее, тем лучше. Пойми, Анна, князь Сергей не может быть твоим мужем: гордые аристократы никогда не примут тебя в свою семью. Имей самолюбие, дочь моя, — пусть князь женится на той аристократке, о которой он так увлекательно пишет.
— Ты винишь Сергея, отец?!
— Оставим, Анна, про это говорить. Одного я тебе желаю: скорее забыть князя.
— Отец, отец! — со слезами упрекнула старика молодая девушка.
— Да, да, Анна, постарайся его забыть.
— Ах, разве это можно! Я до самой смерти буду помнить Сергея!
— Это твоё дело — запретить тебе любить князя я не в состоянии, — но знай: ты должна прервать с ним всякие отношения. Почитай, Анна, себя счастливой, что ваша любовь не зашла так далеко.
— Что ты говоришь, отец! — вспыхнув, сказала красавица.
Отец и дочь стали поспешно собираться в путь, сборы их были невелики, и на следующее утро они выехали из Петербурга в дорожном тарантасе, запряжённом тройкой лошадей.
Нелегко было молодой девушке уезжать, покинуть дорогой ей дом, где она так часто встречала своего возлюбленного. Ей дорог был и Петербург по своим воспоминаниям. По его широким улицам и по тенистым бульварам она часто гуляла с красавцем князем. Сколько было надежд, счастливых, радостных, светлых! И по воле злой судьбы теперь всё, всё рушилось.
‘Пусть он будет счастлив с другой, а меня забудет, но я всю жизнь буду его помнить’, — думала молодая девушка. Она хотела было оставить письмо князю Сергею, но отец запретил ей это. Анна сильно страдала.
Они выехали за заставу, лошади бежали быстро по утрамбованной шоссейной дороге, скоро Петербург совсем скрылся из глаз наших путников, только высокий шпиль Адмиралтейства виден был, да блестел на солнце своею позолотой крест на Исаакиевском соборе. Но вот и их стало не видно.

ГЛАВА II

Разрыв с отцом и матерью не прошёл бесследно для впечатлительного и нервного князя Сергея Гарина, к этому ещё присоединилась лёгкая простуда в дороге. Морозы стояли очень суровые, а князю пришлось подряд ехать несколько суток. В Москве он принуждён был пробыть больше обыкновенного, лечивший его доктор посоветовал не торопиться с выездом и хорошенько отдохнуть. Волей-неволей князь покорился необходимости и три недели пробыл в Москве. Он снял на время квартиру у знакомого на Арбате, а как только почувствовал себя здоровым, приказал неразлучному своему денщику Михееву готовиться в путь.
По приезде в Петербург князь отправился в квартиру, которую занимали Гофманы. Но каково же было его удивление и испуг, когда их квартира оказалась пустой.
— Где же Гофман, его дочь? — растерянным голосом спрашивал князь Сергей у дворника.
— Выехали, давно выехали, — подучил он ответ.
— Как выехали, куда?
— А куда выехали, не знаю. Чего не знаю, врать не хочу. Только уж ден десять будет, как немцы выехали в тарантасе, тройкой, значит.
— И не оставили никакого письма?
— Письма не было, не оставляли. Сам-то немец ничего, а дочь его уж оченно больно печалилась, и глаза у неё были заплаканы. Я видел, как они усаживались в тарантас, — рассказывал словоохотливый дворник.
‘Что же это значит, куда уехали? Зачем? Даже письма не оставили. Это неспроста! Не понимаю, как всё случилось! Поеду скорей к Зарницкому — может, от него узнаю’, — думал молодой князь, направляясь к своему приятелю.
Пётр Петрович очень обрадовался возвращению своего товарища и не меньше Сергея удивился, когда тот рассказал ему о неожиданном отъезде из Петербурга Гофмана с дочерью.
— Уехали, ничего не сказав, не дождавшись тебя? Нет, тут что-нибудь да есть. Да и куда они могли выехать! — говорил Пётр Петрович, размахивая руками.
— Вероятно, в Австрию, — ответил печально Сергей.
— Как это вдруг, неожиданно! Нет, воля твоя, князь, тут есть что-то неладное.
— Не услыхала ли Анна, что мои старики не хотят назвать её своею дочерью? — догадался князь Гарин.
— Но от кого они могли узнать?
— Может, ты не проговорился ли, Пётр Петрович?
— Вот, дурака нашёл! Да я, как получил твоё письмо, всё собирался к ним зайти.
От Зарницкого Сергей отправился разыскивать Николая Цыганова. Князь надеялся хоть от него узнать что-либо о Гофмане и его дочери.
Цыганов жил в казармах, поэтому найти его не представляло затруднения.
Сергей засыпал вопросами Николая, он искусно притворился удивлённым, когда. Сергей, ничего не подозревая, рассказал ему об отъезде Гофмана и Анны из Петербурга.
— Может ли быть, ваше сиятельство? Я был у господина Гофмана не далее недели назад и ничего не слыхал: ни он, ни его дочь даже не собирались ехать, — говорил Николай.
— А вот уехали.
— Довольно странно это, ваше сиятельство!
— Я сам не меньше твоего удивляюсь. В моё отсутствие ведь ты бывал у них?
— Как же, даже очень часто-с.
— Ну, что же Анна? — спросил у Цыганова князь.
— Да ничего-с. Первое время поскучала по вас, ваше сиятельство.
— А далее?
— А там — утешилась барышня и скучать перестала, — как-то загадочно говорил Николай.
— Ты говори ясней — я плохо тебя понимаю, — хмуря брови, резко сказал молодой князь. — Если есть что сказать, то говори прямо!
— Извольте, ваше сиятельство, вы знаете мою к вам преданность и послушание.
— Да говори же! — крикнул на него Сергей.
— В последнее время стал я встречать в квартире господина Гофмана молодого офицера армейского. Виноват-с, не припомню его фамилию, мудрёная фамилия — он из немцев.
— Кто же это такой? — меняясь в лице, спросил Сергей.
— Не знаю, ваше сиятельство-с! Только сам старик Гофман и барышня с этим офицером обходились очень ласково-с и предупредительно.
Мстительный Цыганов нарочно придумал эту сказку, чтобы возбудить в князе ревность и подозрение, этого он достиг.
— Что ты этим хочешь сказать? — громко крикнул на него князь Сергей, рассерженный таинственными намёками Цыганова.
— Не извольте, ваше сиятельство, на меня гневаться, — что я видел, то и говорю.
Князь Гарин не стал ни о чём больше расспрашивать Николая, ревность запала ему в сердце и не давала покоя.
‘Неужели Анна забыла меня и мою любовь променяла на любовь какого-то немца — офицера? Да нет, быть не может! Я верю Анне, верю в её любовь! Но зачем же так скрытно она уехала, не написав мне ни слова? Что же мне делать? Где искать её? Что это за таинственность, намёки Цыганова? Я во что бы то ни стало увижу Анну. Где бы она ни была, я найду её и объяснюсь!’ Молодой князь, возвращаясь из казарм к себе на квартиру, был сильно встревожен, и ревность и досада не давали ему покоя.
Он решил окончательно ехать в Австрию к своей возлюбленной, только лёгкое нездоровье его удерживало в Петербурге, он уже приказал укладываться в дорогу своему денщику Михееву, как неожиданное обстоятельство разбило его план.
— А ведь в Австрию, к невесте, тебе, дружище, ехать не придётся, — громко проговорил Пётр Петрович, входя в комнату князя Сергея.
— Как? Почему? — удивился тот.
— Начинается опять война с Наполеоном.
— Неужели?
— Я от верного человека слышал, на этих днях объявлен будет поход… Наш государь, тронутый несчастием Пруссии, хочет за неё вступиться…
— Опять война с Наполеоном?
— Да, князь… Алчность Наполеона возмутила нашего доброго императора.
— Когда же окончатся эти войны? — со вздохом проговорил молодой князь Гарин.
— Тогда, когда не будет Наполеона, когда смирят его гордыню, заставят его вложить обагрённый кровью меч в ножны…
— Когда же это будет?
— Когда-нибудь да будет. Припомни, князь, евангельские слова: ‘ибо все взявшие меч мечом погибнут’.
Ротмистр Зарницкий говорил правду: поход был объявлен.
Наше храброе войско не с ропотом, а с радостью шло к границам Пруссии, которую безжалостно терзал Наполеон…
Князь Сергей Гарин примкнул к своему полку, ему пришлось волей-неволей на время забыть свою возлюбленную, не искать с ней свидания… Долг офицера обязывал его находиться в рядах армии.

ГЛАВА III

Война императора Александра Первого с Наполеоном в 1805 году ознаменовалась неудачами нашего и союзного войска и громкими победами Наполеона под Ульмом и Аустерлицем. Император Александр должен был на время отложить своё благое намерение — силою остановить завоевания Наполеона и положить предел его могуществу. Австрийское государство уступило Франции свои обширные области, Пруссия заключила с ней дружеский договор, и в полную зависимость Наполеона были преданы: Италия, Голландия, Швейцария, все области немецкой земли от Рейна до Инны и Везера. Только Россия, Англия, Швеция и Неаполитанское королевство не изменили своих неприязненных отношений к Наполеону.
В 1806 году император Александр держался такой политики: ‘Находиться в сильном оборонительном положении, имея армии, готовые идти на помощь соседей, если они будут атакованы Наполеоном, сохранять самые тесные связи с Англиею, удержать Австрию и Пруссию от излишней покорности Наполеону’.
Так, между прочим, писал государь своим послам в Лондон и в Вену. Миролюбивый и добрейший государь не прочь был вступить в переговоры с Наполеоном о мире, если этот договор не будет противен чести и сохранит достоинство России. Император французов предложил свои условия. Наш государь не согласился на этот договор и нашёл его ‘противным чести и обязанностям России в рассуждениях союзников её, безопасности государства и общему спокойствию Европы’.
‘Мы удостоверены, что верные наши подданные, всегда движимые любовью к отечеству, всегда водимые честью и мужеством, окружённые великими примерами отечественной ревности, соединят усилия свои с нами, как скоро безопасность России, глас славы и веления наши призовут их действовать на пользу общую.
В сей твёрдой уверенности на помощь Божию и на усердие верных наших подданных мы признали нужным предварительно сим известить их о намерениях наших, дабы тем дать им новое свидетельство, что во всех предприятиях наших не расширения наших пределов и не тщетной славы преходящих побед мы ищем, но желаем и действуем во утверждение общей безопасности, в хранение наших союзов и в ограждение достоинства Империи нашей’.
Этот манифест произвёл большое впечатление между всем русским народом. Читали его со слезами умиления и со страхом о безопасности государственной.
Правительствующий сенат, как бы в ответ на манифест государя, поднёс ему прочувствованный доклад, такими сердечными словами законченный:
‘Всеавгустейший монарх! Все сословия, Тобою только облагодетельственные, все народы, населяющие пространную Империю Твою, готовы, по единому мановению десницы Твоей, принести на жертву любезному отечеству и достояние своё, и самую жизнь. И кто из царей земных может от подданных своих ожидать толикой ревности и усилий, если не Ты, который с вожделенного для России дня вошествия на престол не престаётизливать благодеяния на все народы, скипетру Твоему подвластные, и мудрыми установлениями раскрывал все отрасли народного благосостояния, предоставляешь и позднейшему потомству наслаждаться плодами великих дел Твоих и благословлять возлюбленное имя Александра’.
Между тем дерзость счастливого завоевателя не знала предела. Он не стеснялся с мелкими государствами и присоединял их к Франции или отдавал королевства своим братьям и родственникам. Так, одного своего брата Наполеон провозгласил голландским королём, другого — неаполитанским, шурина своего — герцогом бергским, а сёстрам дал владения в Италии, он составил под своим покровительством из мелких княжеств южной Германии ‘Рейнский союз’, {Рейнский союз — существовавшее в 1806-1813 гг. объединение германских государств (Бавария, Вюртемберг, Саксония и т. д.), созданное под протекторатом Наполеона и участвовавшее в войнах на его стороне.} не предварив об этом ни Австрию, ни Пруссию. Могущество Наполеона на правом берегу Рейна заставило Пруссию призадуматься, и король прусский, дотоле безмолвный свидетель действий Наполеона, принуждён был для безопасности своего государства вооружиться против сильного завоевателя. Король прусский Фридрих-Вильгельм обратился за помощью к императору Александру. Император отвечал готовностью помогать Пруссии и отдал приказ русскому генералу Беннигсену, {Беннигсен Леонтий Леонтьевич (1745-1826) — барон, позже граф. Уроженец Ганновера, с 1773 по 1818 г — на русской службе. Известен своей оппозицией Кутузову.} находившемуся с шестидесятитысячным корпусом у Гродно, ‘быть в повелениях прусского короля и идти, куда от него приказано будет’.
Пруссия, надеясь на твёрдую опору России, заявила Наполеону требование, чтобы он вывел французское войско из немецкой земли. Наполеон был в Париже, когда получил это требование. Он горделиво отверг его и послал в главную квартиру французского войска следующий приказ:
‘Пруссаки требуют возвращения нашего за Рейн. Безумные! Да познают они, что в тысячу раз легче разрушить великую столицу нашу, Париж, нежели помрачить честь великого народа, коего гнев ужаснее бурь океана. Разве мы переносили непостоянство и зной Египта и побеждали соединённую против нас Европу для того, чтобы оставить наших союзников и возвратиться во Францию беглецами, обременными укором, будто орёл французский улетел, устрашённый, завидя пруссаков?’
Прусский народ радовался войне с Наполеоном, но эта радость была мимолётна. Наполеон со своею образцового армией заставил Пруссию смириться, и прежде чем русское вспомогательное войско достигло берегов Вислы, армии Фридриха-Вильгельма уже не существовало.
Вступая в борьбу с сильной французской армией, Пруссия сделала большую ошибку: начала военные действия, не подождав прихода русского войска. Прусская армия в числе ста тысяч человек под начальством Фердинанда, {Фердинанд (Карл-Вильгельм-Фердинанд) — герцог Брауншвейгский, умер от ран, полученных при Ауэрштедте.} герцога Брауншвейгского, была вся уничтожена при Йене и Ауэрштедте. {Йена и Ауэрштедт — два города на реке Заале, где 14 октября 1806 г. были разбиты войска герцога Фердинанда и князя Гогенлоэ.} Одна половина этой армии легла на полях битвы или попала в плен, другая, не имея возможности продолжать неравную битву, обратилась в бегство и, настигнутая неприятелем, сложила оружие. Король прусский в один день потерял всё своё войско и даже королевство. Поражение при Йене было для Пруссии громовым ударом, весь народ прусский оцепенел от ужаса. Самые знаменитые крепости, неприступные своими твердынями, как-то: Эрфурт, Штеттин, Магдебург и другие — сдались победителю на капитуляцию. Только Данциг, где заперся храбрый генерал Лесток с двадцатитысячным корпусом, да Кенигсберг, куда удалился Фридрих-Вильгельм, не сдались победителю столицы Пруссии. Берлин с покорностью встретил Наполеона. Сто тысяч пленных, четыре тысячи орудий и множество знамён были трофеями йенской победы.
Король прусский, умоляя о помощи императора Александра, между прочим, писал ему следующее:
‘Из всей моей многочисленной и храброй армии остаются теперь только слабые обломки, столь рассеянные, что до сих пор я не знаю великости своей потери. Во всяком случае, она несметна. Вероятно, французы уже заняли Берлин. К довершению ужасного моего положения, лишён я средств противиться неприятелю. Ожидаю известий от моих генералов, сколько войска успеют они перевести за Одер. В глубокой горести, с коею пишу письмо сие, утешаюсь одним убеждением, что, во всяком случае, могу положиться на помощь Вашего Величества. Никогда более, как в настоящую минуту, не знал я цены чувствований Ваших ко мне’.
Император Александр, чуткий ко всякому человеческому горю, спешил своею храброю армией помочь злополучной Пруссии.
Таким образом, война русских с Наполеоном опять возгорелась. Наше войско спешило к границам Пруссии.
Император Александр, предвидя возможность вторжения Наполеона в пределы России, обратился к чрезвычайным мерам и манифестам и повелел собрать ополчение, состоящее из шестисот двенадцати тысяч ратников, взятых из всех губерний. Это ополчение назвали ‘внутреннею временною милицией’, по миновании надобности обещано было распустить милицию. Все сословия в государстве вызваны были к пожертвованию деньгами, хлебом, амуничными вещами и оружием. Весь народ спешил со своею посильною помощью, особенно московское дворянство. Пожертвования были огромны.
В милицию поступали мещане, крестьяне, однодворцы и другие сословия, брали обыкновенно не моложе семнадцати лет и не старее пятидесяти, учить ратников военным приёмам назначались регулярные войска, особенного мундира, кроме офицеров и генералов, у ратников не было — каждый носил свою одежду, бороды ратники не брили и волос не стригли, вооружены были ружьями, а большая часть ратников, за неимением ружей, — пиками и копьями.
Святейший синод послал своё благословение ополчению и предписал духовенству ‘внушать прихожанам, что православная наша церковь, угрожаемая нашествием неприятеля, призывает верных чад своих к временному ополчению, что не искание тщетной славы, но безопасность пределов государства, собственное, личное благосостояние каждого влагает им в руки оружие’. Таким образом Александр оградил государство вооружёнными силами и гласом веры. Главнокомандующим русским войском против Наполеона назначен был старый вождь — граф Михаил Каменский, {Каменский Михаил Федотович (1738-1809) — граф, генерал-фельдмаршал. Участник войн с Турцией, некоторое время петербургский военный губернатор.} а в помощники ему — генералы Беннигсен, Эссен 1-й {Эссен 1-й Иван Николаевич (1759-1813) — генерал-лейтенант, каменец-подольский военный губернатор, командир русского экспедиционного корпуса в Голландии в 1799 г. В 1806 г. — командир корпуса, затем дежурный генерал армии.} и граф Буксгевден. Государь удостоил главнокомандующего милостивым рескриптом, где, между прочим, говорилось: ‘вверяю вам славу российского оружия, безопасность Империи и спокойствие моих подданных. Доверенность моя неограниченная, а потому считаю за лишнее снабжать вас здесь каким — либо предписанием’.
Войска стали быстро приготовляться к походу, и полк, в котором служил Сергей Гарин, первым должен был выступить из Петербурга. Недавно вернувшиеся с войны солдаты опять охотно шли на бой с французами.
Молодой князь в спешных приготовлениях к походу забыл на время гнетущее его горе, и накануне выступления в поход князь Гарин зашёл в Казанский собор помолиться. Выходя из храма, он заметил большую толпу народа, собравшегося около соборного портика. Седой как лунь старик, по одежде напоминавший купца, с добрым, приятным лицом, громко и с чувством читал какую-то бумагу. Народ безмолвствовал и со вниманием слушал старика: он читал манифест императора Александра к народу от 16 ноября 1806 года.
‘Манифестом нашим, в 30-й день августа изданным, возвестили Мы о положении дел наших с французским правительством, — внятно читает старик. — В сём неприязненном положении Пруссия была ещё преградою между нами и французами, в разных частях Германии преобладавшими. Но вскоре огонь войны возгорелся и в пределах Пруссии. После разных неудач и важных с её стороны уронов ныне собственные наши пограничные владения им угрожаются’.
— Ах, басурман проклятый! Слышите, православные, слова нашего царя — батюшки? Наполеон угрожает и нам, Пруссию, значит, в пух и прах разбил, теперь и до нас добирается, — переставая читать, проговорил старик, обратясь к народу.
— Где ему! Только пугает. До нас высоко. Придёт — так сумеем встретить француза, и от этой встречи солоно ему придётся, — ответил кто — то из толпы.
— У нашего царя сила, рать великая! А случись что, мы все поголовно пойдём! — раздался другой громкий голос из толпы.
— Вот как: шапками басурмана закидаем! Да я один на десятерых поджарых ‘хранцузов’ пойду! — храбрился какой-то мастеровой-здоровяк в дублёном полушубке.
‘Россиянам, обыкшим любить славу своего отечества и всем ему жертвовать, нет нужды изъяснять, сколь происшествии сии делают настоящую войну необходимою. Меч, извлечённый честию на защиту наших союзников, колико с большею справедливостию должен обратиться в оборону собственной нашей безопасности. Прежде нежели сии происшествия могли приблизиться к нашим пределам, мы заранее приняли все меры встретить их в готовности. Повелев заблаговременно армии нашей двинуться за границу, мы поручили нашему генералу-фельдмаршалу графу Каменскому, предводительствуя ею, действовать против неприятеля всеми вверенными ему силами. Мы удостоверены, что все наши верные подданные соединят с нами усердные их молитвы к Всевышнему, судьбою царств и успехами браней управляющему, да примет Он праведное дело наше в свою всемогущую защиту, да предаст Его победоносная сила и благословение оружию российскому, подъемлемому на отражение общего врага Европы’.
Дрогнул голос у старика, и слёзы выкатились из его глаз.
— Поняли ли, православные? Наш дорогой император просит молитв к Богу, к Царю царей, да дарует Он победу нашему храброму воинству — на супостата. Что за слова царские! Так за сердце и берут! Слеза меня пробила. Дочитал бы, да не смогу, — вот барин дочитает. Ваше благородие! Будь друг, дочитай-ка нам словеса-то государевы, — обратился старик к князю Гарину, который протискался поближе к читавшему.
Сергей охотно согласился и стал читать:
‘Мы удостоверены, что верные наши подданные пограничных губерний в настоящих обстоятельствах особенно усилят опыты их преданности и усердия к благу общему и, не колеблясь ни страхом, ни тщетным обольщением, пойдут с твёрдостиютою же стезёю, на коей, под сенью законов и кроткого правления, сретали они доселе спокойствие, незыблемую собственность и разделяли благоденствие всей Империи и общее. Наконец, Мы удостоверены, что все сыны отечества, полагаясь на помощь Божию, на храбрость наших войск, на известную опытность их предводителя, не пощадят ни жертв, ни усилий, каких любовь к отечеству и безопасность его потребовать могут’.
— Ничего, ничего мы не пожалеем для тебя, наш государь, и для родной земли! Есть у меня три взрослых сына — всех троих записал я в милицию, пусть их послужат царю и родине, — проговорил старик, когда князь Сергей окончил чтение.
— Что говорить, не только добра, а жизни своей не пожалел, только бы живы были государь — отец и матушка Русь! — крикнул за всех мастеровой.
‘Велик русский человек, силён своею любовью к царю и родине, и никакая сила не сломит наш народ’, — так думал Сергей Гарин, возвращаясь к себе на квартиру.

ГЛАВА IV

Совершилось необычайное, неслыханное: сын простого корсиканского адвоката, по воле судьбы став императором могучего народа, разбил некогда сильную и дисциплинированную прусскую армию, заставил её бежать и теперь с триумфом гордого победителя въезжал в резиденцию королей прусских. 24 октября 1806 года Наполеон прибыл в Потсдам, ему покорно были отворены королевские ворота замка. Он — властитель не только Пруссии, но и всей Германии.
Но и в эти дни, в дни счастия, Наполеон оставался совершенно спокойным, как и в дни бедствий. Громкие победы как будто не производили на него никакого впечатления.
В сопровождении блестящей свиты проходил он по залам дворца.
— Послушайте, Дюрок! {Дюрок, Жерар-Кристоф (1772-1813) — великий маршал двора Наполеона, участник его боевых походов. Убит на исходе Бауценского сражения.} — обратился он к своему маршалу.
— Я слушаю вас, государь, — ответил тот, подходя ближе к Наполеону.
— Если не изменила мне память, год тому назад в этом дворце был император Александр.
— Ваше величество не ошиблись: действительно, в прошлом году приезжал в Потсдам русский государь.
— Я желаю жить в тех самых комнатах, которые занимал император Александр. Скажите, чтобы было всё приготовлено.
— Слушаю, ваше величество!
Дюрок поспешил отдать гофмейстеру нужные приказания.
Наполеон вошёл в огромный зал, стены которого были украшены портретами, изображавшими лиц прусского королевского дома. Он стал внимательно рассматривать портреты.
— Не правда ли, господа, все они почитали себя за великих? — обратился Наполеон к окружавшим его маршалам и генералам. — И все они гордились своим высоким происхождением, своей королевской короной, — но смерть и их обратила в прах. А я обращу в прах всю Пруссию, уничтожу и растопчу её! — резко добавил он и отошёл от портретов. — Да, да, на земле нет ничего прочного и вечного! Пруссия похоронена на полях Йены и Ауэрштедта! — Наполеон искоса посмотрел на свою свиту и, заложив за спину руки, стал задумчиво расхаживать по портретной зале.
— А где портрет короля Фридриха-Вельгельма Третьего? — вдруг спросил Наполеон, ни к кому не обращаясь.
— Вот, ваше величество, портрет ныне царствующего короля, — тихим и робким голосом ответил находившийся тут гофмаршал прусского короля.
— Ныне царствующего короля! Как это громко! — с саркастической улыбкой сказал император и повернулся спиной к портрету. — Дюрок, проводи меня в комнаты, где останавливался император Александр.
Наполеон слегка кивнул головою маршалам и генералам и пошёл за Дюроком. Они проходили рядом пышных зал.
— Однако эти короли умеют жить хорошо, — улыбаясь, заметил Наполеон.
— Вот, государь, те комнаты, которые занимал император Александр. Мне здешний гофмейстер сказал, что всё оставлено здесь в том виде, в каком было во время посещения императора.
— Знаешь, Дюрок, мне хочется сойтись с русским государем. Только он один твёрдо стоит на страже своего народа. Он законный государь. А законность, Дюрок, больше могущества! Это меч, которым я не могу овладеть со всеми моими пушками.
— Государь, вы могущественный властелин почти всей Европы! — польстил Наполеону Дюрок.
— Почти верно! Да, да, я верю, Дюрок, в мою счастливую звезду — и буду обладать всей вселенной. Я… я низвергну все троны, прогоню всех законных властителей. И будет один только трон — это мой! Я буду основателем новой династии! — кичливо сказал император.
— Вы не забудете, государь, и ваших покорных приверженцев! — раболепно изгибаясь, промолвил тихо Дюрок.
— Я хочу основать новую династию и быть наполеоновской династии родоначальником! — говорил Наполеон. — Разумеется, если у меня будет сын, законный наследник. Я очень, очень сожалею, что нет у меня сына от Жозефины. {Богарнэ, Жозефина (1763-1814) — первая жена Наполеона I, французская императрица.}
— Об этом сожалеет, ваше величество, вся Франция.
— Не моя вина будет, если обстоятельства заставят меня развестись с Жозефиной…
— Как, государь, вы хотите расстаться с императрицей? — быстро спросил Дюрок у Наполеона.
— Я никогда, никогда не забуду её, — со вздохом ответил Наполеон, на этот раз его сухое, холодное лицо приняло печальное выражение. — Я буду любить Жозефину всегда — она этого заслуживает. Для меня слишком тяжело расстаться с ней.
— Не делайте этого, государь! Императрица не переживёт разлуки, она будет страдать.
— Поверь, Дюрок, я буду страдать не менее её. Если будет она плакать — то не обо мне, а о потерянной власти, а я буду оплакивать женщину, которую так горячо любил.
— Вы несправедливы, государь! Императрица любит вас одного. Что ей до власти! Вспомните, ваше величество, она плакала, когда вы возлагали на неё корону, и будет плакать о супруге, которого боготворит, а не о потерянной короне.
— Однако, Дюрок, какой ты верный и хороший защитник императрицы! Если бы я не был в тебе уверен, я бы подумал, что Жозефина тебя подкупила! — Наполеон весело засмеялся.
— Послушайтесь, государь, моих преданных советов, не отталкивайте императрицу от вашего сердца. Она ваш ангел-хранитель! Императрица принесла вашему величеству счастье.
— Ошибся, любезный маршал! Я сам составил себе счастье. Я буду стремиться туда, куда влечёт меня судьба! Мои планы ещё не окончены и не приведены в порядок. Я буду ждать: мне нужно время, чтобы привести в исполнение всё задуманное мною. Я дал себе слово завоевать целый свет — и сделаю это. Повторяю, я буду властелином всего мира! И тогда мне будет нужен законный наследник, тогда я расстанусь с Жозефиной и женюсь на другой. А до того времени я буду жить с Жозефиной. Но довольно об этом, я устал, и мне надо отдохнуть…
Он подошёл к постели, украшенной бархатным балдахином, и растянулся на роскошной кровати, отделанной золотом и слоновой костью.
Спустя три дня после описанного Наполеон торжествующим победителем въехал в Берлин. Огромная толпа народа, походившая на бушующее море, встретила его. По обеим сторонам улиц, по которым проезжал французский император, шпалерами стоял народ, окна, крыши, деревья — всё усыпано было народом. Эта многотысячная толпа безмолвствовала, на лицах видна была печаль, не слышно было ни говора, ни смеха, жители Берлина покорились своей участи и не столько с любопытством, сколько со злобой и презрением смотрели на гордого завоевателя. Дамы были в глубоком трауре, с чёрными вуалями.
С колокольным звоном и пушечною пальбою въезжал Наполеон в Берлин в сопровождении своих маршалов. Бледное, суровое лицо властелина выражало ледяное спокойствие, он ехал в поношенном мундире, без всяких орденов, простая треугольная шляпа покрывала его голову. Гордо и величественно сидел он на великолепной лошади, по временам проницательно оглядывал он народ, изредка кивал головою. Уличные мальчишки да переодетые французы громко кричали:
— Да здравствует император!
С любопытством смотрел народ и на блестящую армию Наполеона, лица солдат-французов были тёмно-коричневого цвета, глаза у них горели каким-то диким огнём, на них надеты были тёмные куртки, шитые золотом, широкие красные шаровары, сбоку висели кривые сабли, на головах надеты разноцветные тюрбаны, это были сыны степей — мамлюки императора. Вот другой отряд, с длинными бородами, с загорелыми лицами, в высоких медвежьих шапках, сбоку у них прицеплены огромные топоры — это сапёры, сзади сапёров ехали знаменитые гренадеры, потом ехали егеря в зелёных мундирах.
В берлинском дворце для встречи императора собраны были все именитые граждане и сановники. Император мало обратил внимания на высокопоставленных лиц Пруссии и, сказав им несколько холодно-вежливых слов, направился во внутренние комнаты дворца.
Побеждённый прусский король поторопился прислать Наполеону письмо, в котором, между прочим, писал:
‘Брат мой! Когда я сам просил у вас мира, то я немного задумался над вашими предложениями. Теперь же я желаю во что бы то ни стало и как можно скорее заключить его. Я снова желаю вступить с вами в дружественные отношения… Я очень доволен и счастлив, что вы обитаете в моих дворцах’.
— Я в столице Пруссии. Теперь король согласен на мои предложения. Он принуждён на это согласиться. Я победил её, — самодовольно сказал Наполеон, обращаясь к своим маршалам.

ГЛАВА V

Французская армия, в количестве ста пятидесяти тысяч, быстро приближалась к Висле. На равнинах древней Мазовии и восточной Пруссии русское храброе воинство, невзирая на все невыгодные обстоятельства, на превосходство неприятельских сил, на ошибки своих генералов и на недостаток продовольствия, целые шесть месяцев оспаривало победу у великого полководца, привыкшего одним ударом сокрушать царства.
Была глубокая ненастная осень. Русские чуть не тонули в непроходимых болотах Мазовии, на берегах рек Вкры и Нарева ждали встречи с Наполеоном. Князь Гарин, пожалованный в старшие адъютанты к генерал-фельдмаршалу графу Каменскому, лежал больной в сколоченном из досок бараке, его мучила лихорадка. Неизменный его денщик Михеев приготовлял для князя чай, он время от времени с сожалением и любовью посматривал на похудевшего князя.
— Ваше сиятельство! — тихо позвал Сергея вошедший в барак Николай Цыганов. Он, как ни в чём не бывало, выехал вместе с князем в действующую армию и служит под его начальством.
— Что? — повёртываясь к Николаю, спросил князь.
— Вас желает видеть какой-то молодой казак.
— Какой казак? Зачем? — удивился Гарин.
— Не могу знать-с, только убедительно просил меня доложить вашему сиятельству.
— Пусть войдёт, пусть.
В барак молодцевато вошёл молодой казак, почти мальчик, широкоплечий, с высокой грудью и с бледным продолговатым лицом, светло-русые волосы подстрижены в кружок, умные чёрные глаза с чёрными, густыми бровями составляли резкий контраст с матовою белизною лица, на казаке был синий суконный чекмень, перетянутый чёрным кушаком, на голове высокий кивер с красным верхом, на широких шароварах резко выделялся красный широкий лампас, на боку висела длинная казацкая сабля, а через плечо на ремне — толстая нагайка.
Князь Гарин встал и с удивлением стал смотреть на вошедшего казака, во всей его фигуре видно было что-то нежное, не мужское.
— Чем могу служить? — ласково спросил князь.
— Вы, князь, состоите адъютантом у главнокомандующего графа Каменского, — тонким, несколько робким голосом заговорил казак.
— Да, что же вам нужно?
— Я хочу, князь, испросить дозволения у главнокомандующего участвовать в действующей армии, прошу, чтобы меня приписали к какому-нибудь полку.
— Вы, вы хотите участвовать в сражении? — ещё более удивился князь Сергей.
— Да, ваше сиятельство. — Казак смутился и покраснел.
— Но ведь вы почти мальчик.
— Мне, князь, двадцать три года.
— Извините, я не знал, на взгляд вы совершенный мальчик. Вы дворянин?
— Да, князь.
— Ваше имя и фамилия?
— Александр Дуров, — смело ответил казак.
— Генерал-фельдмаршал ещё не приезжал, но мы ждём его с часу на час, и как только приедет, я доложу об вас. А вы оставьте мне ваши документы.
— У меня их нет, князь.
— Как нет? — Гарин с недоумением посмотрел на Дурова.
— Надо вам сказать, князь, я… я тайком уехал от отца, он запрещал мне вступать в ряды действующей армии.
— Всё это довольно странно.
— Верьте мне, князь, я говорю правду.
— Скажите, что заставляет вас покинуть отца и поступить в армию? Неужели погоня за славою! Прослыть героем? — спрашивал князь Сергей молоденького казака.
— Нет, князь, нет…
— Что же? Скажите.
— Это моя тайна.
— А! Ну, это другое дело. Вот что, молодой храбрец, я могу для вас сделать: я попрошу ротмистра Зарницкого, он возьмёт вас в свой эскадрон.
— О, я так буду вам благодарен, князь!
— Зайдите ко мне часа через два, я устрою вас.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
По-военному отдав честь князю, казак-мальчик вышел из барака.
Спустя часа два он опять пришёл к Гарину.
— Пойдёмте, я сведу вас к ротмистру, — сказал князь Дурову.
Они вышли из барака, казака дожидался сильный, красивый черкесский конь.
— Это ваша лошадь? — спросил с удивлением у Дурова князь.
— Да, это мой неразлучный Алкид.
— Хороший конь, породистый.
— Знаете ли, князь, я пятилетним мальчуганом скакал по родным полям и лугам на этом коне.
— И вам позволяли?
— Я без позволения, тихонько. Бывало, у нас ещё спят, а я уже на коне, в одной рубашонке, — самодовольно рассказывал молодой казак.
— Удивляюсь! Лошадь горячая, обуздать её нужна сильная, опытная рука.
— Мой Алкид, кроме меня, никого не слушает. Алкид, иди за мной!
Красивая лошадь посмотрела своими умными глазами на казака и пошла за ним.
— А, это тот герой, про которого ты мне говорил, князь? — спросил ротмистр Зарницкий у Сергея, показывая на Дурова.
— Да, Пётр Петрович, прошу, прими его под своё покровительство, — с улыбкою ответил Гарин.
— Служить хотите? Кровь за отечество проливать? Похвально! Только как это вы от тятеньки с маменькой ушли, то есть убежали? Ну если они проведают, где вы находитесь, да вас вытребуют? — насмешливо спросил у казака Зарницкий.
— Я совершеннолетний, господин ротмистр.
— Виноват, на взгляд вам не больше лет пятнадцати. Что же, я готов, юный герой, принять вас в мой эскадрон.
— Постараюсь заслужить, господин ротмистр, ваше доверие.
— Может, мне за это и достанется от начальства: ведь у нас делается по форме, а у вас никаких документов нет — кто вы и что вы? Один Господь ведает.
— Я дворянин, звать меня Александр, а фамилия Дуров.
— Ну, так и запишем. Слушайте, юнец, когда у вас вырастут усы?
— Скоро, господин ротмистр, — покраснев, ответил казак.
— То-то, а то вдруг герой и без усов.
— Больше для него чести, — вступил в разговор Гарин.
— Больно руки-то у вас малы да нежны, боюсь — сдержат ли они саблю острую?
— Не беспокойтесь, господин ротмистр, мне не привыкать, не одну сотню французских голов снесу.
— Молодец! Право, молодец! А Наполеона не боитесь?
— Чего бояться! Он такой же человек, мне увидать его хочется!
— Зачем? Он съест вас! — добродушно засмеялся Пётр Петрович.
— Подавится!
— Он прожорист — целую Пруссию съел и не поморщился. Да и не одну Пруссию, а всю неметчину, — смеялся Зарницкий.
— А русским подавится! — говорил Дуров, стараясь попасть в тон с ротмистром.
— Молодчина! Люблю!
— Прошу, господин ротмистр, любить и жаловать.
— Ну, любезный друг, жаловать буду не я, а батюшка-царь да высшее начальство! А ты понравился мне, юноша. Смел и за словом в карман не полезешь. Я таких люблю.
— Ваше благородие! — позвал Щетина ротмистра, когда из барака вышли Гарин и Дуров.
— Ну, — откликнулся Пётр Петрович своему денщику.
— А ведь он девка!
— Что?
— Девка, говорю, ваше благородие, — утвердительно промолвил старик денщик.
— Щетина, ты рехнулся!
— Верно говорю, девка.
— Пошёл вон, ты с ума сошёл! Казака принял за девку!
— Рожа-то у казака девичья, вы всмотритесь-ка, ваше благородие.
— Это, пожалуй, и так: лицо у казака очень нежное, похоже на девичье.
— Девка, ваше благородие. Как есть девка, во всей, значит, форме.
— Врёшь, Щетина!
— Не вру, узнаете сами!
— Врёшь, говорю!..
— Слушаю, ваше благородие. А только казак — девка.
— Молчать! Старый дурак!..
Спор ротмистра с денщиком, может, продолжался бы и ещё, если бы в барак не вбежал Николай Цыганов и громко проговорил:
— Пётр Петрович, фельдмаршал приближается!..
— Как? Едет? — Ротмистр стал быстро застёгиваться.
— Недалеко, меня князь к вам послал известить вас.
— Спасибо, спасибо, я сейчас…
— Спешите, Пётр Петрович, все офицеры в сборе…
— Сейчас, сейчас…
Зарницкий пристегнул саблю и быстро вышел из барака.

ГЛАВА VI

Генерал-фельдмаршал граф Каменский-первый, шестидесятилетний полуслепой старик, приехал в действующую армию с большою властью. Армию застал фельдмаршал далеко не в завидном положении: фуража было немного, оружия тоже, кроме того, в рядах русских солдат находилось много больных, да и сам фельдмаршал был болен. Продолжительная езда и тревожное состояние надломили здоровье старика. Ещё из Вильны граф Каменский, между прочим, доносил императору:
‘Я лишился почти последнего зрения: ни одного города на карте сам отыскать не могу и принуждён употреблять к тому глаза моих товарищей. Боль в глазах и голове, неспособен я долго верхом ездить, пожалуйте мне, если можно, наставника, друга верного, сына отечества, чтобы сдать ему команду и жить при нём в армии. Истинно чувствую себя неспособным к командованию столь обширным войском’.
Подъезжая к Пултуску, где собрана была наша армия, граф Каменский, подражая великому Суворову, из удобного дорожного экипажа пересел в простую тележку и прибыл в ней в главную квартиру, встреча была ему восторженная, солдаты громкими радостными криками приветствовали своего маститого вождя. Фельдмаршал ласково смотрел своими больными глазами на солдат и поклонами отвечал на их приветствие.
Приняв предводительство над армией, граф Каменский оставил в занимаемых ею позициях: генерала Беннигсена у Пултуска, графа Буксгевдена у Остроленска, Эссена 1-го у Бреста и Лестока у Страсбурга. В авангарде стояли: Остерман, {Остерман-Толстой Александр Иванович (1770-1857) — граф, генерал-лейтенант, позже — генерал от инфантерии.} Барклай де Толли и другие. Французские корпуса были так расположены: маршалы Бернадот, Ней {Ней, Мишель (1769-1815) — герцог Энгиенский, маршал Франции.} у Торна, Сульт и Ожеро {Ожеро, Пьер Франциск-Карл (1757-1816) — герцог Кастильонский, маршал и пэр Франции. После описываемых событий командовал французским обсервационным корпусом в Берлине.} у Плоцка, императорская гвардия и большая часть кавалерийских резервов были в предместьях Варшавы, а маршал Даву {Даву, Людовик-Никола (1770-1823) — герцог Экмюльский, маршал Франции, командир пехотного корпуса. В кампанию 1812 г. его нерешительность позволила соединиться 1-й и 2-й русским армиям. При отступлении Наполеона из Москвы командовал арьергардом французской армии.} — вблизи Модлина.
В тот же день, когда русская армия встречала своего вождя, Варшава устроила пышную встречу непобедимому Наполеону, мнимому воскресителю Польши. Громкая музыка, звон колоколов, пушечная пальба, громкие крики приветствия не умолкали в течение целого дня. Поляки торжествовали, говорили приветственные речи Наполеону. Он недолго пробыл в Варшаве и спешил к своей армии, которою он сам руководил.
Одиннадцатого декабря французы подошли к реке Вкре и начали переправляться через реку на другой берег. Наши солдаты открыли по французам сильный огонь и заставили их вернуться назад. Три раза неприятель покушался перебраться на другой берег и три раза с большим уроном возвращался назад, часть французов успела переправиться через реку в другом месте, они укрепились здесь и наскоро стали строить мост. Барклай де Толли приказал ротмистру Зарницкому со своим эскадроном атаковать французов. Пётр Петрович блестяще выполнил этот приказ — смял и рассеял неприятелей. В этой схватке особенно отличался своим мужеством и неустрашимостью молодой казак Дуров: он на своём Алкиде делал просто чудеса храбрости и рубил своею тяжёлою саблей направо и налево.
— Ну, юноша, удивил ты меня! Ещё одно такое молодецкое дело — и ты георгиевский кавалер. Молодец! О твоём подвиге я донесу начальству, — говорил Зарницкий, дружелюбно хлопая по плечу казака-мальчика. — Я думал, ты в обморок упадёшь от страха, а ты, братец, герой… Да ты не ранен?
— Нет, господин ротмистр, — весь сияя от радости, ответил Дуров.
— А дело было жаркое и бесполезное.
— Как? — удивился казак.
— Да так, французы всё-таки перейдут через реку.
— Мы не допустим.
— Ох, храбрец, или забыл пословицу: ‘сила ломит солому’. Наполеон — сила, и большая сила.
Предсказание ротмистра сбылось: французы всё больше и больше переходили на наш берег. Поражаемый пушечным и ружейным огнём и видя готовившуюся против него атаку с фланга, Барклай де Толли приказал 3-му егерскому полку отступать. Французы кинулись на редут и взяли шесть пушек, первые трофеи их в настоящем походе. Командовавший орудиями капитан Лбов, с отчаяния от потери орудий, лишился ума. Таков был дух русских офицеров в описываемую нами войну. Особенно в этой схватке отличился командир 1-го егерского полка Давыдовский: его отряд был атакован со всех сторон, но, несмотря на это, Давыдовский со своими солдатами отбивал все покушения неприятеля к переправе через реку Вкру. Несмотря на убийственный огонь со стороны французов, Давыдовский стал писать Барклаю де Толли донесение, положив бумагу на спину барабанщику, он слегка был ранен в ногу — герой не обращал внимания на рану и продолжал писать, пуля скользнула по виску Давыдовского, кровь потекла по его лицу, он зажал перчаткою рану и не переставал писать, наконец, бедный барабанщик, убитый наповал пулею, упал. Давыдовский не испугался града сыпавшихся пуль и, не сходя с моста, дописал рапорт, в этом рапорте он уверял Барклая де Толли, что он отразит врагов и удержит переправу неприятеля. Вскоре Давыдовскому привезли приказ немедленно отступить.
— Ну, делать нечего, воля начальства, а иначе не перепустил бы я французов на наш берег.
Ещё пример самоотвержения:
‘Подполковник 3-го егерского полка Першин, раненный в бок пулею навылет, не оставил своего батальона и, поддерживаемый двумя егерями, хладнокровно распоряжался, пока не получил приказания отступать. Наградою Першину был Георгиевский крест’.
Таковы подвиги наших воинов в неравной борьбе с гениальным полководцем, каким был Наполеон. ‘Несколько батальонов долго удерживали быстрое нападение целых корпусов неприятельских’, — писал Барклай де Толли в донесении государю.
Сами французы удивлялись стойкости и беспримерной храбрости русских воинов.
А Наполеон говорил:
— О, если бы император Александр был моим союзником, я победил бы весь мир, потому что русские солдаты удивительно храбры и неустрашимы, они умеют сражаться.

ГЛАВА VII

— Вы говорите, дело было жаркое? — спросил граф Каменский, обращаясь к генералу Беннигсену, который доносил фельдмаршалу о молодцеватом деле наших егерей при реке Вкре.
— Беспримерной храбростью себя покрыли, ваше сиятельство.
— А всё-таки, ваше превосходительство, французы переправились на другой берег.
— Принуждены были отступить, ваше сиятельство: сила на стороне неприятеля. Я покорнейше прошу, ваше сиятельство, награды лицам, которые поименованы в этом списке. — Беннигсен подал бумагу с именами храбрых офицеров, участвовавших в деле при реке Вкре.
— Это что? — спросил граф, принимая список, он рассеянно слушал генерала.
— Наградной список, ваше сиятельство.
— А, список!.. Хорошо, хорошо. Я посмотрю, посмотрю. Знаете ли, генерал, я болен и принуждён сложить с себя звание главнокомандующего, ну, куда мне старику воевать, мне впору на печи лежать.
— Что вы говорите, ваше сиятельство! — Лёгкая, насмешливая улыбка пробежала по губам храброго Беннигсена.
— То говорю, что чувствую. Я стану просить государя снизойти на мою просьбу и уволить меня, старика, глаза у меня стали больно плохи, вот я разговариваю с вами, генерал, а хорошо вас не вижу, в тумане вы мне кажетесь, право!
— Мы — ваши верные помощники, ваше сиятельство!
— Спасибо, генерал! А всё-таки без своих глаз плохо: свой глазок — смотрок. Да и поясница ломит, едва на коне сижу. Состарился я, ваше превосходительство.
‘И этой развалине поручена участь нашей многотысячной армии!’ — думал Беннигсен, смотря не то с презрением, не то с жалостью на старого фельдмаршала.
В комнате главнокомандующего водворилось молчание, сам фельдмаршал, тяжело дыша, согнувшись, ходил задумчиво, Беннигсен тоже задумался, он думал о том, кто будет новым главнокомандующим, если старик откажется от начальства: ‘Кутузова не пришлют — он после Аустерлица почти в опале. Кто же будет? Кто займёт этот важный и ответственный пост? Неужели Буксгевден?’
— Да, был конь, да изъездился! — громко проговорил граф Каменский, подходя к Беннигсену и взяв его за пуговицу мундира.
— Что изволите говорить, ваше сиятельство? — спросил генерал.
— Говорю, генерал, был конь, да изъездился! В своё время и граф Каменский послужил родной земле и матушке-царице, умел с врагом сражаться, жизнью жертвовать на благо родине! — Старик выпрямился во весь свой рост и окинул Беннигсена горделивым взглядом, он как будто проник в его душу и узнал его сокровенные мысли и желания. — Теперь устарел, на покой пора, послужил и довольно! Военачальство думаю Буксгевдену сдать, граф Буксгевден заслужил, вполне заслужил.
— Ваше сиятельство, как государь на это взглянет.
— Наш государь правдив и милостив, он простит меня, слабого старика.
Граф Каменский решил окончательно сложить с себя звание главнокомандующего.
В ночь на четырнадцатое декабря свирепствовала страшная буря, дул порывистый, пронизывающий до костей ветер, с многих бараков были сорваны крыши, снесены палатки. Вообще буря произвела сильное опустошение на бивуаках, как русских, так и французских. Солдаты дрожали от страшного холода.
Повсюду горели костры, и солдаты около огня отогревали свои окоченелые руки. В бараке ротмистра Зарницкого старик денщик раздувал уголья, положенные на железный лист, сам ротмистр и казак Дуров отогревали себя крепким чаем с ромом, но это плохо согревало их, особенно прохватывал холод молодого казака.
— Что, юноша, видно, цыганский пот пробирает?..
— Холодно, господин ротмистр, — ответил Дуров. — Холодно и скучно: который день без дела сидим.
— Погоди, скоро будет и дело: Бонапарт примолк не перед добром, гляди, обдумывает, с какой стороны на нас напасть. Хитёр француз, ну да и русак не простак, сам сдачи сдаст.
— Что, Пётр Петрович, говорят, нас покидает главнокомандующий? — спросил у ротмистра Дуров.
— Говорят, сам я слышал. Да какой он вояка! Уедет, хуже не будет. А ты, юноша, не скучаешь? — меняя разговор, спросил Зарницкий.
— Нет, по ком мне скучать?..
— Может, по тятеньке с маменькой?..
— Вы всё смеётесь, Пётр Петрович.
— Что же, по-твоему, плакать?.. А знаешь, юноша, мой Щетина ведь принял тебя за девицу. ‘Это, — говорит, — ваше благородие, не парень, а девка переряженная’. Не веришь, хоть его спроси.
Пётр Петрович весело засмеялся.
Дуров покраснел и низко опустил свою голову.
— Что же вы? Вы, надеюсь, за девицу меня не принимаете? — запинаясь, спросил он.
— Прежде, братец, смутили меня слова Щетины, каюсь, сам я думал, не переряженная ли ты барышня, ведь чем чёрт не шутит!.. А как увидал твою отвагу в деле с неприятелем — ну и…
— Ну, и что же, господин ротмистр?
— Обругал себя, что дураку поверил. Разве девица так хорошо умеет ездить на коне, да на каком коне! Ведь твой Алкид — чёрт. Право! А как ты махал своею саблею: что ни взмах, то француз. Если бы собрать наших девиц да показать им, как сражаются, с ними бы сейчас обморок. Уж знаю я девичью храбрость: курицу повар станет резать, а с девицей сейчас истерика.
— Не все такие, Пётр Петрович, есть и храбрые.
— Храбры они с горничными ругаться, — протестовал Пётр Петрович.
В барак вошёл Сергей Гарин, он был чем-то встревожен.
— Что ты такой кислый, или лимон съел? — встретил его ротмистр.
— Главнокомандующий уехал, — хмуро ответил князь.
— Как, когда? — почти в один голос спросили молодой казак и Зарницкий.
— Да недавно, собрался, сел в телегу и уехал.
— Прощай, значит, счастливо оставаться. Стало быть, теперь мы без главнокомандующего? — спросил ротмистр.
— Каменский передал своё начальство графу Буксгевдену, — ответил Гарин.
— Стало быть, наш старик тю-тю…
— Отъезд фельдмаршала поразил и удивил всю армию, — сказал князь Сергей.
И он сказал правду: все удивлены были, начиная с солдата и кончая генералом. Не пробыв в армии недели, граф Каменский покинул её в самую трудную минуту. Что заставило его это сделать? ‘С самого приезда своего в армию фельдмаршал Каменский, никого в ней не зная, никому не доверяя, входил в самые мелочные распоряжения, лично отправлял курьеров, своеручно писал маршруты и заносил копии повелений своих в журнал исходящих дел, ездил от одной дивизии к другой, давая встречаемым на пути полкам повеления мимо прямых начальников их. Бремя забот и ответственности, усугубляемое частыми порывами гнева, подавило старца, лишило его сна и доверенности к самому себе’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание второй войны императора Александра с Наполеоном 1806-1807 гг. СПб., 1846.}
Несмотря на просьбы и протесты некоторых генералов, главнокомандующий ночью выехал из главной квартиры, говоря, что не хочет потерять прежней славы своей и умывает себе руки и оставляет армию.
Фельдмаршал уехал в Остроленск и оттуда, между прочим, писал императору: ‘Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остался, что не мог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран. Всемилостивейшего дозволения Вашего о том ожидать буду здесь при госпитале, дабы не играть роль писарскую, а не командирскую при войске. Отлучение меня от армии ни малейшего разглашения не произведёт, что ослепши отъехал от армии, таковых, как я, в России тысячи’.
Граф Каменский получил дозволение от государя ехать в деревню.
Беннигсен остался в Пултуске, несмотря на повеление главнокомандующего идти обратно в Россию. Храбрый генерал решился ожидать неприятеля в занятой им позиции. Корпус Беннигсена состоял из сорока тысяч и примыкал левым крылом к Пултуску. Четырнадцатого декабря Беннигсен жестоко поразил маршала Лана, который хотел выбить его из занятой им позиции.
Так же славен был подвиг князя Голицына при Голымине. {Голицын Сергей Фёдорович (1749-1810) — князь, генерал от инфантерии, командовал русским корпусом в Галиции, 14 декабря 1806 г. его корпус потерпел поражение от французов при Голымине в Польше, результатом чего был отход основной армии.} Голицын со своим отрядом застигнут был врасплох главными силами Наполеона, под его личным предводительством. Голицын не потерялся и вступил в упорный бой. Сражение продолжалось целый день ‘среди снежного вихря’ и отразило французов, которые вчетверо превосходили русских своею численностью. Неприятель разбит был на всех пунктах. Этой победой рушился план Наполеона — не допускать отступления русских.
Французские войска, страшно утомлённые, нуждались в отдыхе. Волей-неволей пришлось Наполеону возвратиться в Варшаву на зимние квартиры.
А русское войско стройно и не спеша отступило к Остроленску, ожидая нового вождя. Государь назначил Беннигсена главнокомандующим, пожаловал ему крест св. Георгия второй степени, а князю Голицыну — третьей.
Таким образом, русские ознаменовали достопамятный день четырнадцатого декабря уничтожением предположений, с коими двинул Наполеон армию в Пултуск и Голымин. Причинами неуспеха действий его было мужество русских войск и превосходство наше в артиллерии.
Наполеон, победивший Австрию, Пруссию, Италию и другие государства, нашёл сильный отпор в русской армии. ‘Войска Александра праздновали воскресение славы своей, минутно поблёкшей под Аустерлицем’. Русский штык заставил призадуматься победителя многих государств!

ГЛАВА VIII

Князь Владимир Иванович Гарин в начале зимы покинул свои Каменки, со всею семьёю переехал в Москву и поселился в огромном каменном доме на Поварской. Дом этот, только что купленный князем, отличался своей затейливой архитектурой, с колоннами, бельведерами и лепными фресками, он стоял в углублении большого мощёного двора, к дому вели двое ворот с каменными львами и с чугунной решёткой. Дом князя Гарина походил скорее на дворец.
Князь не любил шумной столичной жизни и предпочитал свои Каменки, на этот раз он уступил желанию княгини Лидии Михайловны, купил в Москве дом и зажил широкой боярской жизнью.
Старый князь не остался равнодушным к войне: он составил из своих крепостных целый полк и обмундировал их на свой счёт. Владимиру Ивановичу предлагали занять место командира, но он отказался, ссылаясь на свою старость и нездоровье, после раздора с сыном он стал прихварывать и редко куда выезжал, больше сидел в своём уютном, хорошо обставленном кабинете и занимался или чтением разных научных книг, или стоял за токарным станком. Князь искусно точил из заграничного дерева и из кости разные фигуры и безделушки.
Однажды князь проснулся позднее обыкновенного и позвонил.
Вошёл старик Федотыч, любимый камердинер князя, с бритым, добродушным лицом, вечно улыбающимся. Федотыч лет пятьдесят служил верой и правдой князю Гарину и всей своей простой душой был ему предан. Князь ценил службу старика, во всём доверял и не раз предлагал ему вольную.
— И! Ваше сиятельство, зачем мне она — вольная-то? Куда я с ней пойду? Да и зачем? Разве мне плохо жить с вами? Вашим крепостным я родился, крепостным и умру. Дозвольте ручку вашу княжескую облобызать, сердечно вас поблагодарить, а вольной мне не давайте. Не надо! — говорил старик Федотыч, отклоняя от себя увольнение из крепостной зависимости.
— Заспались, ваше сиятельство, — нежно посматривая своими добрыми глазами на князя, сказал старик. — Чаю или кофею прикажете?
— Подай кофе — в горле пересохло. Скверно спал. Голова болит.
— С чего же это, ваше сиятельство, вы плохо почивать изволили?
— Думы, братец, разные не давали спать.
— Что же думать вам, ваше сиятельство? Про что?
— Про сына думал, про Сергея.
— Да, вот что! Знамо, как не думать про сына кровного, — отцовское сердце. Теперь наш княжич с врагом отечества сражается, кровь свою на поле ратном проливает.
— Сон про него мне приснился нехороший, боюсь — не перед добром этот сон.
— И, князенька, куда ночь, туда и сон. Страшен сон, да милостив Бог!
— Уехал он из Каменок озлобленный. Жалею я, жалею, что не остановил его.
— Напрасно, ваше сиятельство, вы пошли против женитьбы княжича. Что бедна невеста, рода незнатного? Так что же? Будучи женою князя Сергея Владимировича, она стала бы и богатой, и знатной. Наделили бы счастием и сына кровного, и её, сиротливую.
— Эх, Федотыч, ведь в роду у нас нет, чтобы Гарины женились на немках.
— Какая же она немка, ваше сиятельство! Православная она, мать у неё русская, православная.
— Я бы, пожалуй, согласился, но княгиня… Она решительно отказала.
— Конечно, моё дело холопское. Я должен помнить и чувствовать, что ваше сиятельство удостоиваете меня, раба, своим разговором.
В кабинете князя водворилась тишина, князь молча пил кофе, а Федотыч почтительно посматривал на своего господина.
— Вот уже три месяца — и ни одного письма не прислал Сергей, — опять заговорил Владимир Иванович.
— Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что князь Сергей Владимирович, по приезде в Москву из Каменок, хворали.
— Что? Хворал? Ты почём знаешь?..
— А где молодой князь остановиться изволил, на Арбате, в доме Глебова, так дворецкий господина Глебова мне сказывал.
— Долго Сергей хворал?
— Да чуть не с месяц, ваше сиятельство.
— И ни одной строчки отцу!..
— Человек молодой, характерный.
— Да, да, весь в меня — огневой. Пойду сообщить об том княгине. От расстройства Сергей хворал! Бедный, как мне его жаль!
Князь Владимир Иванович поспешил на половину княгини. Лидия Михайловна спокойно выслушала рассказ мужа о Сергее, о том, что он долго болел в Москве.
— Что же ты хочешь этим сказать? — спросила она у князя.
— Как что? Пойми, ведь он захворал от неприятности. Его расстроил наш отказ.
— Я поняла и, поверь, не меньше твоего сожалею о сыне. Но повторяю, я никогда, никогда не соглашусь на его неравный брак.
— Наше упрямство сделало Сергея больным.
— Ну, этому я мало верю, мой друг, — холодно проговорила княгиня, вынимая из ридикюля работу. — Сергей не сентиментальная барышня, нервы его крепки. Если он и хворал, то, поверь, от простуды, а ты приписываешь это нашему несогласию на его свадьбу.
— Да, да, он так был расстроен, немудрено и захворать, — возразил князь Владимир Иванович.
— Я вижу, князь, ты, кажется, не прочь женить Сергея на какой-то немке, — хмуря брови, сказала Лидия Михайловна.
— Я… я не говорю этого.
— А я вот что скажу тебе, князь: пока я жива, этой свадьбе не бывать.
— Вот как!
— Я никогда немку не назову своею дочерью — это моё последнее слово!
— Но ты забываешь: Сергей совершеннолетний, он обойдётся и без нашего согласия.
— Может быть, но тогда я отрекусь от него, я забуду, что он мне сын. Поверь, князь, у меня достанет твёрдости вырвать из моего материнского сердца любовь к нему, — сухо проговорила княгиня.
Владимир Иванович ничего не возразил своей жене. По доброте своего сердца он бы давно согласился на брак сына с Анной, но предрассудок, фамильная гордость останавливали князя. Породниться с каким-то немцем, бывшим гувернёром, ему, именитому князю!
— Оставим про это говорить, князь. А лучше скажи мне, что ты думаешь о частых визитах к нам Леонида Николаевича Прозорова? — пытливо посмотрев на князя, спросила Лидия Михайловна.
— Что? Ну, понравилось ему у нас бывать, вот он и ездит, — ответил князь.
— И только?
— Чего же ещё?
— Ну, князь, недальновиден же ты! — упрекнула мужа Лидия Михайловна.
— Ты думаешь? — хмурясь, спросил князь.
— Да, думаю. Ты полагаешь, что красивому молодому человеку нужно наше общество?
— Если он к нам ездит, то…
— Постой, постой, князь, ты, кажется, совсем забыл, что у нас есть дочь, — об ней, друг мой, тоже надо подумать. В Москву приехала я не без цели. Здесь скорее найдёшь подходящего для Софи жениха. И я не ошиблась — жених нашёлся.
— Вот как!
— Да, я уверена. Леонид Николаевич получил хорошее воспитание, богат, имеет большие связи и притом столбовой дворянин.
— Он мне нравится, но что скажет Софья: может, ей не по сердцу Прозоров? — проговорил князь.
— Об этом не беспокойся: Софи умная девушка, и, как мне кажется, Прозоров заинтересовал её.
— Что же, я рад. Род Прозоровых исстари известен.
— Притом у Прозорова большие поместья. Итак, князь, если Леонид Николаевич сделает предложение Софи, то ты ничего не будешь иметь против этого? — спросила у Владимира Ивановича княгиня.
— Повторяю, я рад.
— И отлично! Предложение от Прозорова надо ожидать на этих днях: наша дочь вскружила ему голову.
— Ты слишком самоуверенна, Лида! Может, Прозоров и не думает о предложении.
— Вот увидишь.
— Но, предупреждаю тебя, если Прозоров не понравится Софи, то…
— Успокойся, князь, ей нравится Леонид Николаевич.
— Ты и это знаешь, Лида? — спросил у жены князь.
— Да, знаю…
— Что же, Софи сама тебе сказала?
— Нет, она ничего не говорила, но я догадываюсь.
— Дай Бог, Прозоров завидная партия для нашей дочери.
— Если Леонид Николаевич сделает предложение, свадьбу мы отложим до весны. К тому времени, может, вернётся и Сергей, — проговорила Лидия Михайловна.
— Навряд, — возразил князь.
— Почему?
— Потому что война затянется надолго. Да если Сергей и вернётся с похода, то к нам, в Каменки, навряд ли приедет.
— Полно, князь. Вероятно, Сергей теперь уже забыл свою немочку и сожалеет, что не женился на красавице Ирине.
— Ты так думаешь? — сердито сказал князь.
— Не только думаю — я уверена.
— В чём ты уверена? В чём?
— В женитьбе нашего сына на Ирен!
— Посмотрим, посмотрим. А я вот что скажу тебе, Лида: если Сергей кого полюбит, то уж не скоро разлюбит.
— Я не хочу с тобою спорить, князь, лучше оставим этот разговор, — с ноткой неудовольствия проговорила княгиня Лидия Михайловна.
Княгиня не ошиблась в своём предположении: Леонид Николаевич Прозоров был страстно влюблён в красавицу княжну и чуть не каждый день ездил к Гариным.
Прозоров, красивый молодой человек, владел огромным богатством, его большие усадьбы находились в нескольких губерниях. Прозоров жил в огромном своём доме на Арбате со старушкой матерью, которая любила сына безграничной материнской любовью. Леонид Николаевич, не отличаясь хорошим здоровьем, не пошёл по стопам своего отца, бывшего генерала, избрал себе не военную, а гражданскую службу в одном из учреждений, молодой человек, благодаря своим связям и усердному отношению к службе, быстро пошёл в гору, имея всего двадцать пять лет, он был уже в чине статского советника. Познакомился Прозоров с Софьей на одном из балов, в то время Москва славилась своими роскошными балами, которые устраивали родовитые бояре, не жалея денег на угощение. Балы эти обыкновенно чередовались, и съезжалась на них вся интеллигентная Москва.
По приезде в Москву княгиня Лидия Михайловна стала вывозить свою дочь. У Гариных было большое знакомство, их наперерыв приглашали на балы и вечера, хотя Москва и славилась своими красавицами, но Софья своею редкою красотою затмила их всех. Костюмы её были дороги и изысканны. Князь не жалел на них денег. У княжны явился целый полк поклонников. Между ними первое место, бесспорно, занимал Прозоров, своим светским обращением и ухаживанием он заставил обратить на себя внимание красавицы. Леонид Николаевич умел хорошо говорить, в разговоре он избегал модных фраз — этим он ещё более нравился Софье. Она, в противоположность другим барышням, не любила пустых комплиментов. Лидия Михайловна пригласила Прозорова бывать у них: это приглашение было большой радостью для Леонида Николаевича. Он полюбил Софью.
Наступили рождественские праздники, Софья почти всякий день выезжала с матерью на балы. Старый князь не любил выездов и сидел дома, предоставив княгине и дочери полную свободу. Владимир Иванович сделал только исключение для Прозорова. Как-то Леонид Николаевич пригласил Гариных к себе запросто к чаю, князю неловко было отказаться, он поехал с женою и дочерью.
У Прозорова, кроме Гариных, никого не было, сам он и его старушка мать Анна Власьевна встретили ‘дорогих’ гостей на верху лестницы. Дом Прозорова отделан был более чем роскошно, огромные залы были обставлены дорогою мебелью, стены обиты атласом и шёлковой материей, канделябры и люстры — из литой бронзы и серебра, бархатные персидские ковры, картины итальянской и фламандской школы в дорогих золочёных рамах, мраморные статуи. Леонид Николаевич любил художества и был хороший знаток в картинах, он сам хорошо рисовал, картины его заставляли удивляться Софью и Лидию Михайловну.
— Да вы художник, Леонид Николаевич, ваши картины прелестны. Какая кисть! — рассматривая в золотую лорнетку картины, говорила княгиня. — Сколько жизни и правды, какие пейзажи! Это с натуры?..
— Да, княгиня, это вид в моей саратовской усадьбе, я рисовал его с натуры.
— Неужели ваша усадьба обладает такими прелестными уголками? — спросила у Прозорова Софья, любуясь летним видом картины.
— Там, княжна, есть места ещё красивее и живописнее.
— Ведь это Швейцария, просто Швейцария! Наши Каменки тоже живописны, но не так.
— Хорошо вы устроились, Леонид Николаевич, очень хорошо! — пожимая руку Прозорова, промолвил князь Владимир Иванович.
— Вы добры ко мне, князь!
— У вас такой порядок, вы хороший хозяин.
— Не угодно ли взглянуть вам портретную? — предложил Прозоров Гариным и повёл их в высокую, в два света залу, стены которой увешаны были фамильными портретами Прозорова.
— Это ваш отец? — спросила Софья, останавливаясь перед изображением старика в генеральском мундире екатерининского времени, лицо старика напоминало Леонида Николаевича.
— Да, княжна, портрет моего отца. Вы находите со мною сходство, не правда ли?
— О да, большое.
— Эта дверь ведёт в зимний сад. В нём есть очень редкие тропические растения. Не хотите ли, княжна, взглянуть? Сад освещён.
Покуда князь и княгиня рассматривали портреты, Прозоров с Софьей направились в сад.
Этот сад заставил мысленно княжну перенестись под знойное небо тропических стран. Высокие пальмы, огромные кактусы, бананы, целые аллеи лавровых деревьев, цветущие розы и другие редкие цветы… Посреди сада огромный фонтан с золотыми рыбками и морскими животными, несколько мраморных статуй, искусственные гроты, мостики и китайская беседка — всё это освещено было множеством разноцветных фонариков, давало саду какой-то фантастический вид.
— Как здесь хорошо, как хорошо! — невольно восторгалась красавица. — Это рай!..
— В раю, княжна, много лучше! — самодовольно улыбнулся счастливый Прозоров.
— Прелесть как хорошо!
— Хорошо у меня, княжна, правда. Только, знаете, одного недостаёт.
— Чего же? — повернув свою красивую головку к Прозорову, быстро спросила Софья.
— Хозяйки, — тихо ответил тот.
— А ваша матушка?
— Она слишком стара для хозяйства. Княжна, если бы… если бы я мог надеяться, — запинаясь и краснея, говорил Леонид Николаевич. — Я так полюбил вас, княжна!
— Пойдёмте в портретную.
— Вы, княжна, не хотите сказать мне?
— Что? — срывая одну розу и ощипывая лепестки, спросила красавица.
— Могу ли я надеяться на ваше расположение? Я не говорю — на любовь: я должен заслужить.
— И заслужите.
— О, княжна, для этого я не пожалею своей жизни! Клянусь вам! — с чувством проговорил влюблённый Прозоров.
— Зачем клятва? Я… я верю вам. Верю в вашу любовь.
Счастливый Леонид Николаевич осыпал жаркими поцелуями руки красавицы.
— Вот вы где, — сказала вошедшая в сад Лидия Михайловна, пристально посматривая на дочь.
— Здесь так хорошо, мама! — обнимая и целуя мать, ответила раскрасневшаяся княжна.
— О да! Какие растения, какие цветы! Ну, Леонид Николаевич, вы образцовый хозяин.
— Вы ко мне слишком добры, ваше сиятельство! — почтительно целуя руку у княгини, тихо промолвил Прозоров.
Гарины сидели у Прозорова до полуночи, хлебосольный хозяин не отпустил ‘дорогих гостей без хлеба-соли’. В большой столовой накрыт был роскошный ужин, серебряная и хрустальная сервировка украшена была живыми цветами и тропическими растениями, тонкие кушанья запивались дорогими винами. За ужином как хозяин, так и гости были необычно веселы и вели оживлённый разговор.
По приезде домой княгиня проводила дочь до её комнаты. Княжна со слезами радости рассказала матери о признании в любви Прозорова.
— Как, уже? Впрочем, надо было этого ожидать… Не волнуйся, Софи, скажи, чувствуешь ли ты симпатию к Леониду Николаевичу?
— Да, мама, я… я люблю его.
— Ну, благослови вас Господь! — Княгиня перекрестила дочь и вышла.
На другой день Прозоров сделал официальное предложение Софи, оно было принято: княжна стала невестою. Свадьбу решили отпраздновать на Красную горку в княжеской усадьбе Каменки.

ГЛАВА IX

Однажды князь Владимир Иванович, прогуливаясь по Тверской улице, неожиданно повстречался с Николаем Цыгановым. Во время Пултусского сражения Николай был ранен в бок и замертво отнесён в перевязочный пункт, где долго болел, но молодость и крепкое сложение спасли его от смерти — он выздоровел. К военной службе он был уже неспособен, вышел в ‘чистую’ отставку с чином армейского прапорщика, ему дали денежное воспомоществование. Николай вернулся в Петербург, а оттуда поспешил в Москву. Его какая-то неведомая сила тянула в Каменки — он не забыл Софьи.
— Кого я вижу! Николай! — с удивлением посматривая на своего приёмыша, радостным голосом проговорил князь.
— Здравия желаю, ваше сиятельство! — немного растерявшись, ответил Цыганов, он не знал, что Гарины поселились в Москве, и не ожидал встречи со старым князем.
— Откуда ты?
— Прямо с войны я, ваше сиятельство, в чистой отставке: рана в бок сделала меня калекой.
— Молодчина, герой! Дай обнять. Поздравляю, по мундиру вижу — ты произведён в офицеры. Рад, братец, очень рад. Ну, а что Сергей, как?
— Князь Сергей Владимирович до дня моего отъезда из армии находился в вожделенном здравии и получил повышение.
— Какое? — радостным голосом спросил князь.
— Назначен в адъютанты к главнокомандующему, — ответил Цыганов.
— Да кто теперь у вас главнокомандующий? И не поймёшь: одни говорят — Каменский, другие — Беннигсен.
— Граф Каменский, согласно прошению, уволен, а назначен Беннигсен. Князь Сергей Владимирович состоит теперь главным адъютантом Беннигсена.
— Ну, слава Богу, рад за него. Пойдём, братец, ко мне, мы живём недалеко — на Поварской. Я дом купил — хотим пожить в Москве. Пойдём, кстати расскажешь княгине и Софье про Сергея.
— За счастье почту, ваше сиятельство!
Старый князь и отставной прапорщик направились к Поварской улице.
Через несколько минут они подошли к воротам дома. Князь провёл Николая прямо в гостиную.
— Вот вам и гость, прошу любить да жаловать! — весело проговорил князь, обращаясь к жене и дочери.
— Николай! — с удивлением проговорила княгиня Лидия Михайловна, осматривая с ног до головы молодого человека.
— Раненый офицер — произведён! Поздравьте — герой, французов рубил! Молодец!
— Давно ли вернулись? — спросила княжна, поднимая свои лучистые глаза на офицера.
— В Москве, княжна, только второй день.
— Что Серж? Расскажите, что вы про него знаете.
— С удовольствием, княжна.
Цыганов рассказал Гариным всё, что знал про молодого князя, про его боевые подвиги, и несколько преувеличил, он знал, что своим рассказом сделает удовольствие княгине и Софье.
Цыганов выглядывал не тем робким и покорным молодым человеком, каким он поехал на войну. Получив чин, он стал другим, его нельзя было узнать — ни робости, ни застенчивости в нём не стало теперь, он самостоятелен, ни от кого не зависим. Цыганов добился того, к чему так давно стремился, у него есть имя и положение. Офицерский мундир и крест св. Георгия украшают грудь некогда безродного подкидыша.
— Ты где же остановился? — спросил князь у Цыганова, когда он окончил свой рассказ о молодом Гарине.
— На постоялом дворе, ваше сиятельство.
— Ну, больше там ты не будешь: сегодня же, братец, приезжай ко мне в дом. Места хватит.
— Вы так добры ко мне, князь! Мне совестно, я могу вас стеснить.
— В таком большом доме! Полно, братец! Решено — ты будешь жить у нас.
— Разумеется, живите у нас, — как-то неохотно и лениво промолвила Лидия Михайловна.
— Я просто не найду слов, как благодарить ваше сиятельство!
— Ну, что за благодарность! Ты расскажешь княгине про Наполеона и про войну: она страстная охотница слушать. Особенно про Наполеона. Этот корсиканец — её кумир.
Владимир Иванович добродушно засмеялся.
— Оставь, князь, говорить глупости! Я не настолько глупа, чтобы преклоняться пред этим бездушным, бессердечным истуканом! Что такое Наполеон? Раздутый гений — не больше…
— Тут, княгиня, я с тобою согласен, но только не забывай и того, что этот раздутый, как ты говоришь, гений завладел почти всей Европой и протягивает свои долгие руки к нашей России, — проговорил Владимир Иванович.
— Поверь, мой друг, русские отсекут ему долгие руки! — возразила мужу княгиня.
— Дай Бог! Ты знаешь, я ненавижу и презираю Бонапарта, но, к моему сожалению, должен сознаться, что он умеет сражаться. Аустерлицкое и другие сражения…
— Но позвольте, князь, Пултусское сражение доказало, что и русские умеют постоять за себя! — твёрдо сказал Цыганов.
— О да! Пултусская битва не дала восторжествовать Наполеону. Этой победой русское войско праздновало воскресение своей славы, минутно поблёкшей под Аустерлицем. Этим сражением руководил Беннигсен? — спросил у Николая князь.
— Так точно, ваше сиятельство, и, как говорят, Беннигсен сделал это вопреки распоряжениям главнокомандующего графа Каменского.
— Хвала и честь Беннигсену. Ведь он подвергал себя большой ответственности, отступая от приказаний главнокомандующего, — сказал князь.
— А ты забыл, мой друг, что сказала Великая Екатерина? — пытливо посматривая на мужа, спросила Лидия Михайловна.
— ‘Победителей не судят’, — ответил князь. — Наш добрый государь вполне оценил заслуги Беннигсена и в пример другим наградил его крестом св. Георгия второй степени и пятью тысячами червонцев.
В продолжение всего разговора Софья молча сидела и старательно вышивала по канве.
— Что же ты, Софья, молчишь и не принимаешь участия в нашей беседе? — обратилась княгиня к дочери.
— Ты знаешь, мама, я так мало понимаю в военном деле, что не решаюсь и говорить про это, — ответила с улыбкой красавица.
В гостиную вошёл Леонид Николаевич Прозоров, в руках у него был большой букет роз. При входе красивого молодого человека княжна радостно побежала к нему навстречу. Владимир Иванович и Лидия Михайловна встали и радушно приветствовали вошедшего.
После обычных приветствий князь познакомил Цыганова с Леонидом Николаевичем.
— Очень приятно, я уже кое-что слышал о вас от Софьи и от Лидии Михайловны, — пожимая руку у Цыганова, проговорил Прозоров. — Вы с войны? Наверное, расскажете нам о действии нашей армии…
— Я совсем забыл, братец, — поздравь Софи: Леонид Николаевич её жених, — проговорил князь.
— Как?! Что вы сказали, ваше сиятельство? — меняясь в лице, спросил Цыганов.
— Поздравь, говорю, жениха и невесту, — повторил князь, показывая на Прозорова и Софью.
— Вот как. Я… я не знал… Поздравляю, княжна Софья Владимировна, и вас, Леонид Николаевич! — Голос у Николая дрожал, он то краснел, то бледнел.
— Что с тобою, братец? — всматриваясь в Цыганова, спросил князь.
— Извините, ваше сиятельство, мне… мне нездоровится.
— Понятно, ты ещё не совсем оправился от раны. Ступай, братец, отдохни. Пойдём, я скажу, чтобы для тебя приготовили комнату.
— Вы так добры, ваше сиятельство!..
Князь и Цыганов вышли из гостиной. Николаю отвели в нижнем этаже просторную, чистую комнату, хорошо обставленную, а для услуг к нему приставили одного из лакеев.
Когда Цыганов остался один в своей комнате, он чуть не со стоном бросился на кровать.
‘Замуж выходит! А я было, дурак, надеялся, спешил сюда! Думал заслужить любовь княжны! И заслужил. Эх, судьба, судьба, когда ты перестанешь быть мачехой?! А как хороша, как хороша! Зачем я сюда приехал? Вдали от неё любовь во мне молчала! А как увидал… Да что я? Не завтра её свадьба, ещё времени много. Погоди, барин, без боя я не уступлю тебе красотку!’
В продолжение всего дня Николай не выходил из комнаты, князь присылал узнать о его здоровье.
— Скажи князю, что мне легче. Я никакой боли не чувствую, только слабость, но это скоро пройдёт.
— Обедать сюда подать или пойдёте в столовую? — спросил лакей.
— Я не хочу есть. Поблагодари их сиятельство.
— Слушаю, — злобно улыбаясь, проговорил лакей.
‘Ишь, тоже персона! В баре вышел!’ — подумал он про себя.
Дворовые князя не привыкли смотреть на Цыганова как на барина, а смотрели как на равного себе и завидовали ему.
Все давно спали в княжеском доме, только не спал один Цыганов, он быстро расхаживал по своей комнате, мрачные, чёрные думы отуманили его голову. Долго он что-то обдумывал. Сальная свеча отекла и горела тускло, но молодой человек не обращал на это внимания.
‘Так жить нельзя! Одна мука! Надо решиться! Я — или он, мой разлучник. А нам двоим не жить на белом свете’.
Часы пробили полночь, свеча обгорела и погасла, распространяя смрадный запах. Николай лёг, но благодетельный сон бежал от него, только к рассвету заснул он лихорадочным, тревожным сном.

ГЛАВА X

Наступил 1807 год. Русские и французские войска, утомлённые сражениями, отдыхали, боевые схватки на некоторое время прекратились.
Новый год наши приятели — ротмистр Зарницкий и князь Сергей Гарин — встретили на окраине России, почти в виду неприятельских войск. С Зарницким неразлучно находился и молодой казак Александр Дуров. Пётр Петрович полюбил храброго и отважного юношу, да не он один, а все офицеры и солдаты эскадрона, к которому приписан был Дуров, привязались к этому неустрашимому казаку. Некоторые из солдат, смотря на белизну и нежность лица и рук Дурова, разделяли мнение старика Щетины и говорили, что молодой казак — непременно ‘переряженная девка’.
— Эк хватили! — возражали другие. — Будь казак девка, разве бы он так храбро сражался? У девки какая сила! Она горазда веретеном вертеть, а не саблей острой. Нет, братцы, казак — богатырь!
— Только он не из простых.
— Из дворян, говорят.
— То-то очень он бел, руки такие махонькие, да и голосок больно тонок.
— Заговорит — ровно девка, ей-богу!
— Может, и вправду девка.
— Ври!
— Чего врать! Ведь наш унтер сказывал, что были примеры.
— Какие?
— А такие: девки и бабы рядились в солдатскую амуницию и шли на сражение.
— Куда оне годны? Разве пушки ими затыкать!
Так переговаривались солдаты насчёт молодого казака Дурова, эти слова доходили и до него самого, но молодой храбрец мало обращал на это внимания. Наконец слухи дошли и до главнокомандующего. Беннигсен потребовал к себе Дурова.
— Мне много говорили о вашей храбрости, господин Дуров, и мне самому захотелось на вас взглянуть, познакомиться, — пристально оглядывая с ног до головы казака, встретил его главнокомандующий.
— Рад стараться, ваше высокопревосходительство! — вытянувшись и опустив руки по швам, молодцевато сказал Дуров.
— Я доволен вашей храбростью, молодой человек, и готов вам покровительствовать. Но должен предупредить, что если ваши родные узнают о вашем пребывании, то ведь они могут потребовать вас к себе. Я и то отступил от закона, разрешив вам быть в рядах армии.
— Не хочу скрывать от вашего превосходительства, что я на войне против желания моего отца.
— Знаю, слышал… И притом эти слухи. Многие уверяют, что вы девица переряженная, — тихо проговорил главнокомандующий, продолжая пристально смотреть на Дурова. — положим, этим слухам я мало верю и Жанной д’Арк вас не признаю. Вы знаете, молодой человек, кто была Орлеанская дева?
— Как же, ваше превосходительство! Жанна д’Арк помогала французам победить англичан.
— Представьте! Меня уверяют, что вы в некотором роде Жанна д’Арк.
Генерал весело засмеялся, молодой казак растерялся и покраснел.
— Что вы краснеете, уж не в самом ли деле вы девица?..
— Ваше высокопревосходительство… я… смею вас уверить.
— Вы герой, я одно только это знаю, и будьте всегда таким…
Главнокомандующий отпустил Дурова и обещал ему своё покровительство.

ГЛАВА XI

Главнокомандующий Беннигсен спешил оправдать доверие императора отважным подвигом. Левое крыло французской армии находилось под начальством маршала Бернадота и расположено было в окрестностях Эльбинга, этот отряд потерял связь с главною армией. Беннигсен решился истребить его и с своими корпусами двинулся на Бернадота. Наполеон, узнав об этом, принуждён был в жестокий мороз подняться с зимних квартир и устремить всю свою многочисленную армию в тыл русским, угрожая отрезать их от пределов России. Беннигсен, к счастью, узнал о намерении Наполеона, оставил Бернадота в покое и поспешно отступил к Прейсиш-Эйлау.
Наполеон, приготовляясь к наступательным действиям, в то же время обеспечивал и тыл, и фланги, он приказал генералу Савари держаться между Броком, наблюдать за русским генералом Эссеном и не допускать его соединяться с Беннигсеном, а также, несмотря на зимнее время, продолжать укрепление в Пултуске, генералу Шасселу {Шассел (Шастель), Пьер-Луи-Эме (1774-1826) — французский генерал-лейтенант, участник похода в Египет. Собиратель древностей.} — усилить оборону Праги {Прага — предместье Варшавы.} и оставить временные укрепления около Варшавы, маршалу Лефевру — укрепиться в Торне. ‘Воздвигая против войск Александра твердыни на Висле, Буге и Нареве, в большом расстоянии от Парижа, мог ли Наполеон вообразить, что через семь лет потом будет он горько, но безвозвратно раскаиваться, зачем против Александра не укрепил он Парижа!’ — говорит по этому поводу военный историк.
Гвардия Наполеона тоже выступила из Варшавы с зимних квартир, в Варшаве жилось им хорошо и весело: поляки и красивые польки ухаживали за старыми гвардейцами, закалёнными в битвах.
Двадцатого января 1807 года Наполеон прибыл к своей армии и хотел атаковать русскую и удалить от пределов России. Но, к счастью, операционный план Наполеона и его приказы попали в руки храброму генералу Багратиону, этот план Багратион отослал к главнокомандующему. Узнав замысел Наполеона, Беннигсен отдал приказ всем корпусам немедленно и быстро собираться у Янкова, а Барклаю де Толли по возможности замедлять наступление французов, храбрый Багратион и Барклай де Толли двое суток старались удерживать французский авангард. ‘Достойны похвалы, — писал Барклай де Толли в донесении, — как великая стойкость и послушание войск, так и хладнокровие и присутствие духа начальников. Атакуемые неприятелем, вчетверо сильнейшим, они везде встречали его храбро’.
Велико было удивление французского императора, когда дошло до него известие, что русская армия сосредоточена у Янкова и готова к бою. Наполеон принуждён был переменить план атаки.
Ограничась перестрелками и простояв почти два дня друг против друга, русская армия ночью покинула янковскую позицию и направилась тремя колоннами на кенигсбергскую дорогу.
‘Глубокий снег, узкие дороги и леса затрудняли ночной марш: пехота и конница перемешались с обозами и артиллериею, орудия и повозки цеплялись за деревья, канонеры и обозные принуждены были рубить лес, увязая в снегу до пояса’. Прикрытие движения нашей армии возложено было на князя Багратиона, он был назначен начальником арьергарда.
Вот как характеризует Багратиона Михайловский-Данилевский: ‘Сон Багратиона был краткий: три — много четыре часа в сутки. Каждый присылаемый к нему с приказаниями или донесениями, а равно кто возвращался с разъездов — должен был будить его. На войне Багратион любил жить роскошно, но только для других, а не для себя, ведя жизнь самую умеренную. Он был одет днём и ночью. Одежда его состояла тогда из сюртука с Георгиевскою звездою, шпаги, подаренной ему Суворовым в Италии, на голове картуз из серой смушки, {Смушка, шкурка ягнёнка (в возрасте до 3 сут), имеющая завитки шерсти, разнообразные по размерам, блеску и рисунку. Наиболее ценны смушки от ягнят каракульской породы.} в руке нагайка. В зимнем походе не соблюдал формы, а надевал что более грело’.
Многочисленная армия Наполеона напирала на тыл Багратиона, неприятели посылали колонны в обход его, стараясь перехватить ему дорогу, — но герой Багратион везде разгонял французов. Русское войско, дойдя до Эйлау, тут остановилось и стало готовиться к битве.
Грозная будущим ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое января застала Наполеона и Беннигсена в приготовлениях к сражению. Целью Беннигсена было соединение с Лестоком и защита Кенигсберга, предметом Наполеона — разгром русских, если они примут бой.
Русская армия при Эйлау, в количестве шестидесяти восьми тысяч человек, расположена была по холмистой равнине, покрытой снегом, на этой равнине находилось несколько замёрзших озёр, представлявших собою плоскости, удобные для действия пехоты и конницы.
У Наполеона под Эйлау было до восьмидесяти тысяч солдат. Едва стало рассветать, как русское войско стояло ‘в ружьё’. Было морозное утро, костры ещё не потухли и курились.
Наполеон выехал из города и с горы обозревал свою армию, бледное лицо его было мрачно, он хмурил брови и был чем-то недоволен, окружавшая его свита безмолвствовала, робко посматривая на своего властелина.
— Вся выгода на стороне русских. Я не надеюсь на хороший исход сражения! — ни к кому не обращаясь, громко проговорил Наполеон.
— Армия вашего величества привыкла побеждать, — льстивым голосом сказал кто-то из свиты.
— Вы так думаете? Посмотрим!
— Вы победите, государь, несомненно! — сказал Дюрок, этими словами он хотел развлечь императора.
— Я сам бы не сомневался в победе, если бы корпус маршала Бернадота был здесь. Но, увы, его нет в такой решительный день! Содействие этого корпуса дало бы мне верную победу.
— Не отчаивайтесь, ваше величество!
— Что ты сказал, Дюрок? Я отчаиваюсь? Ты с ума сошёл! Повторяю, я верю в мою счастливую звезду. Скачите к Даву и к Нею и моим именем скажите, чтобы они спешили к назначенным местам, в тыл русским, — обратился Наполеон к своим адъютантам. Те понеслись с приказаниями.
Потом Наполеон призвал маршалов Сульта, Ожеро и Мюрата и каждому из них распределил, где он должен занять позицию.
Лично себе Наполеон оставил командование гвардией.
Французские войска стали строиться. Наш главнокомандующий отдал приказ открыть огонь, и шестьдесят орудий грянули в неприятелей, выходивших из Эйлау, ответом на это был огонь восьмидесяти пушек со стороны французов. Земля дрогнула от этого адского грома. Пушечные выстрелы всё усиливались. Открылась страшная канонада.
— Что, юноша, как тебе нравится этот пушечный концерт? — спросил ротмистр Зарницкий у Дурова, с улыбкой на него посматривая, ротмистр и молодой казак стояли вместе во главе эскадрона.
— Ничего, господин ротмистр, — не моргнув глазом, ответил Дуров.
— Голова не кружится? Уши не заложило?
— Нисколько!
— Молодчина, во всей форме молодчина! Трусости в тебе нет.
— Зачем трусить? На войне об этом не думают.
— Герой ты, Дуров! Право, герой!
‘Врёт старый дурак Щетина: на казака говорит — девица переряженная. От такого адского грома и шума на что у меня — и то голова кругом ходит, а он и глазом не моргнёт, ровно на парадном смотру стоит!’ — думал Пётр Петрович, с удивлением и любовью поглядывая на отважного молодого человека.
— Глянь-ка, ребята, на казака-то.
— А что?
— Ну и мальчонка! Ни робости в нём, ни страха.
— А глаза-то так и горят, видно, и пушка ему нипочём.
— Ещё улыбается. Право слово, смеётся!
— Ну, чудо! Вот так казак! Мал, да удал.
— И конь, братцы, под ним. Страсти!
— Лихой конь! Каков наездник, таков и конь!
— Видал я, братцы, храбрецов ‘ироев’, а такого, как наш казак, не приходилось.
— Где! Одно слово — воин-богатырь!
— Ровно Бова-королевич.
Так переговаривались солдаты, находившиеся вблизи Дурова. Они удивлялись его отваге, да и было чему: молоденький, безусый воин не страшится этого ада, перед его глазами сотнями падают люди, истерзанные, окровавленные. Белый снег пропитывается кровью и становится красным. Повсюду крики, стон, адская пальба, пороховой дым туманит воздух, застилает глаза. От этой поистине ужасной картины ни один мускул не дрогнет на нежном лице казака, он смело глядит в глаза смерти.
Около трёх часов продолжался ужасный огонь из нескольких сот орудий. Но в ходе сражения ничего особенного не случилось.
В десятом часу утра корпус Даву стал приближаться к русским. Только тронулись французы, закрутилась большая метель, снег валил хлопьями, пронзительный ветер бил им прямо в лицо. Воздух померк.
Французы под командою маршала Ожеро сбились от снежной метели с пути, очутились перед нашими батареями и были встречены картечью. Французы оцепенели от неожиданности, маршал Ожеро и два дивизионных генерала пали, тяжело раненные, и отнесены были назад. В мгновение ока несколько тысяч русских полков кинулись на французов в штыки. Произошла страшная, дотоле не виданная схватка. Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трёхгранное остриё друг в друга, резались без пощады. Частями французы рвались вперёд, хватались за наши орудия, мгновенно овладевали ими и испускали дух под штыками, прикладами и банниками. Груды тел падали, осыпаемые свежими грудами. Наконец корпус Ожеро был опрокинут и, преследуемый пехотою и конницею, потерял несколько знамён.
Эскадрон Зарницкого опередил другие и, преследуя французов, явился в ста шагах от Наполеона.
Старая гвардия императора французов ринулась на храбрых гусаров и рассеяла их с небольшим уроном.
Пётр Петрович и Дуров спаслись от неприятельских пуль и сабель.
— Что, юноша, видел Бонапарта? — спросил ротмистр у Дурова.
— Видел, Пётр Петрович, хорошо видел…
— Не испугался?
— Помилуйте, чего бояться?..
— А многие, юноша, его боятся — он повелевает миллионами.
— Не таким, господин ротмистр, воображал я Наполеона.
— А каким же?
— Я думал, этот гениальный человек имеет гениальное лицо, величественную осанку, облачён в воинские доспехи. И что же?.. Вижу небольшого роста человечка с сухим несимпатичным лицом, сутуловатый, в каком-то поношенном мундире и в простой шляпе. И это гений?..
— Да, мой милый, покоритель полмира. Величие не в наружности, — возразил Дурову ротмистр.
Наполеон, видя незавидное положение своих дел, поспешил приказать Мюрату с резервною конницею выручать атакованный русскими корпус Ожеро. Мюрат кинулся на помощь и опрокинул русских.
Но взятые во фланги нашею кавалерией французские драгуны были обращены назад с большим для них уроном. Успех наших был очевиден: от корпуса Ожеро остались одни только обломки. На некоторое время кровопролитие прекратилось. Обе враждующие армии устраивались. Наш главнокомандующий подкреплял боевые линии большею частью резерва генерала Дохтурова. {Дохтуров (Докторов) Дмитрий Сергеевич (1756-1816) — генерал от инфантерии. В кампанию 1812 г. герой сражений при Бородине и Малоярославце.} По всему протяжению армий, как русской, так и французской, гремела канонада.
По прошествии некоторого времени война разгорелась с новою силой. Русские ни на шаг не отступали, несмотря на то, что французов было более. Теснимый нашим войском, Даву принуждён был отступить. Наше войско умножилось новыми резервами, Наполеон, видя это, обратился к начальнику главного штаба Бертье {Бертье Александр (1753-1815) — князь Невшательский и Ваграмский, начальник французского главного штаба.} с такими словами:
— Знаете ли, Бертье, — повторяю, я начинаю сомневаться в успехе. Посмотрите, как храбро сражаются русские.
— Но, ваше величество, французы не уступают им в храбрости.
— Да, к русским пришли подкрепления, а у нас боевые снаряды почти истощились. Ней не является, а Бернадот далеко, я думаю, лучше идти им навстречу.
Идти навстречу — значит идти назад, отступать, но слово ‘отступление’ Наполеон не произносил, ожидая, что предпримет Беннигсен: двинется ли вперёд или остановится.
Главнокомандующий отдал приказ графу Остерману готовиться к атаке. Русские солдаты охотно шли к атаке, колонны формировались, но по причине вечера Беннигсен должен был отменить свой приказ. Избавясь от преследований и натиска, Даву продолжал канонаду до позднего вечера. Все селения по окружности пылали, небо от сильного зарева сделалось багровым.
Как русские, так и французы были страшно утомлены. Повсюду зажигались костры, несчастные раненые, полузамёрзшие, старались подползти к кострам, некоторые, истекая кровью, умирали.
Главнокомандующий, удостоверившись, что наш правый фланг, находившийся под начальством Тучкова, {Тучков Николай Алексеевич (1765-1812) — генерал-лейтенант, участник войн с Польшей, Швецией и Францией. Скончался от ранений, полученных в Бородинском сражении.} пострадал несравненно меньше других войск, приказал ему идти вперёд.
Маршал Ней старался обойти корпус Тучкова и открыл пальбу в тыл нашим. Эскадрон Зарницкого находился здесь.
— Мы обойдены! — закричал какой-то офицер.
— Что же, пробьёмся! Чего вы испугались, господин офицер? — хмуря брови, сердито спросил Пётр Петрович.
— Я не испугался, господин ротмистр, а хотел только предупредить вас. Слышите, какую пальбу открыли французы!
Между тем Ней обходил наши полки. Это побудило Беннигсена отложить ночное нападение, которое, по свидетельству французов, могло иметь для Наполеона пагубные последствия, и стал отступать к Кенигсбергу.
На войне под Прейсиш-Эйлау убито и ранено двадцать шесть тысяч человек русских: в числе раненых было девять генералов. Французов убито не менее наших, у них одних убитых насчитывалось восемнадцать тысяч, но некоторые очевидцы-французы говорили об убыли гораздо значительнейшей. Корпус Ожеро пострадал до такой степени, что его расформировали, и оставшиеся в живых солдаты поступили в другие корпуса.
Наши трофеи состояли из нескольких знамён, мы же не потеряли под Эйлау ни пушек, ни знамён.
О битве под Эйлау вот что пишет г. Михайловский-Данилевский:
‘Обе воевавшие стороны приписали себе победу под Эйлау… С какою целью дано было Наполеоном эйлауское сражение? Он хотел корпусами Нея и Даву окружить русскую армию и отрезать её от Кенигсберга и России, — но достиг ли он цели? Ней не поспел к сражению, а нападение Даву кончилось безуспешно. Где же победа? Если бы Наполеон одержал её действительно, он преследовал бы отступающего неприятеля, и ему легко было бы отнять у разбитых Кенигсберг — город, в военном и политическом отношениях тогда важности великой. Наполеон не принадлежал к числу полководцев, останавливающихся после победы, упускающих плоды выигранного сражения. Но эйлаускою битвою не приобрёл он ни малейшей существенной выгоды, потерял знамёна, не отбив ни одного, и должен был несколько дней стоять на одном месте. Армия его, как исстрелянный линейный корабль с подбитыми снастями, колыхаюсь, была неспособна не только к нападению, но даже к движению и бою: на каждое орудие оставалось только по семи зарядов. Эйлауское сражение было самое упорное и кровопролитное из битв своего времени и надолго оставило глубокое впечатление на французах’.

ГЛАВА XII

Эйлауское сражение произвело сильное впечатление между всем русским народом. Особенно радостно принято было известие о сражении в Петербурге, там возили отбитые французские знамёна с музыкой кавалергарды, народ густой толпой с радостными криками бежал за знамёнами.
Император Александр щедро наградил полководцев и солдат: главнокомандующий Беннигсен получил орден Андрея Первозванного, другие генералы, участвовавшие в сражении, получили кресты св. Георгия и св. Владимира. Ротмистр Зарницкий и князь Сергей Гарин произведены были в подполковники и награждены крестами св. Георгия 4-й степени, молодой казак Дуров за примерную храбрость и отвагу пожалован крестом св. Георгия и офицерским чином, все участники сражения не были забыты, все получили награды.
Русская армия продолжала отступать к Кенигсбергу. Войска были покрыты бивачным дымом, оледенелым инеем, в простреленных киверах и шинелях.
Французская армия не преследовала наших солдат, ей было не до того. Усталые, измученные французы сидели без продовольствия. Если бы наша армия в это время атаковала неприятеля, то победа наших была бы несомненна, французы ждали нападения со стороны русских. Только Наполеон уверял своих маршалов, что Беннигсен не в силах возобновить сражения.
— Не ждите нападения, господа, Беннигсену не до того, солдаты его изнурены и нуждаются в отдыхе, — говорил он.
Наполеон говорил это против своего убеждения, чтобы подкрепить дух, упавший в его маршалах после Эйлауского сражения.
— Но, государь, русские отступают так медленно, — заметил кто-то из маршалов.
— Медленно отступают… что же, солдаты устали, — ответил Наполеон, сердито хмуря брови, он отвёл своего любимца Дюрока в сторону и тихо сказал ему: — Знаешь ли, Дюрок, я сам боюсь нападения. Если Беннигсен возобновит битву, то наша армия пропала.
— Что вы говорите, ваше величество! — испуганно ответил Дюрок.
— Да, да, победа будет на стороне русских, — утвердительно сказал Наполеон.
Генерал Савари, преданный Наполеону, его любимец, пишет в своих мемуарах:
‘Огромная потеря наша под Эйлау не позволила нам на другой день предпринять никакого наступательного действия. Совершенно бы были мы разбиты, если бы русские не отступили, но атаковали нас, да и Бернадот не мог соединиться с армией ранее двух дней’.
Начальник арьергарда князь Багратион, дав Беннигсену отвести армию от поля сражения на довольно большое расстояние, сам отступил, не преследуемый неприятелем. Наполеон запретил ‘завязывать дело’.
Наш главнокомандующий вступил двадцать девятого января в Кенигсберг и расположил армию впереди города, в позиции, наскоро укреплённой. Наполеон же со своею армией остался в Эйлау и его окрестностях, он приводил своих солдат в порядок, присоединял к армии какие можно было войска и приказал подвозить к Эйлау оружие и снаряды, ‘растрата коих в сражении была несметна’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание второй войны императора Александра с Наполеоном 1806-1807 гг. СПб., 1846.}
Остановка нашей армии у Кенигсберга была для неё необходима и благотворна. Пруссаки отнеслись к нашим солдатам сочувственно и доброжелательно и снабжали, чем могли. Для пользования наших раненых король прусский прислал докторов и своего лейб-медика. Сама Пруссия находилась в это время в самом бедственном положении, все области её от Вислы до Везера были заняты и нещадно разоряемы французской армией.
Одна только восточная Пруссия ещё находилась под властью короля Фридриха-Вильгельма, но и тут кипела ожесточённая война. В побеждённой Пруссии не было даже места формировать новые резервы, состоявшие только из двенадцати тысяч человек, король прусский просил нашего государя о дозволении перевести резервы в Россию, в город Ковно, а также все драгоценные вещи: ‘казна, жемчуги, бриллианты, золотые и серебряные сосуды были отправлены за прусским конвоем в Россию, где и находились в продолжение войны. Также были переведены в Россию лучшие лошади казённых конских заводов. В несчастии поддерживала короля только уверенность в заступлении императора Александра и в мужестве русской армии’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание второй войны императора Александра с Наполеоном 1806-1807 гг. СПб., 1846.}
Вот до чего доведена была Пруссия опустошительною войною, что бедный король не находил места, где бы мог хранить остаток казны и драгоценные вещи, сам Фридрих-Вильгельм со своим двором находился в Мемеле, он рассчитывал на помощь русского царя и его храброй армии.
Тщеславный завоеватель Наполеон — и тот поколебался и стал изыскивать средства к миру. Твёрдость наших солдат пугала его, он желал прекратить войну и предложил Беннигсену перемирие. И получил отказ: наш главнокомандующий не согласился на перемирие.
Главная квартира главнокомандующего находилась на время в Данциге, в большом, красивом доме, который отвели ему прусские власти, одну из комнат этого дома занимал адъютант главнокомандующего — князь Сергей Гарин.
Однажды в тёплое весеннее утро молодой князь задумчиво сидел у открытого окна. Красавица Анна ни на минуту не покидала его воображения, — ни кровопролитное сражение, ни тревожная походная жизнь не заглушили в нём любви, он ещё сильнее, ещё пламеннее любил Анну, мысль, что она навсегда потеряна для него, ужасала его. На поле сражения Сергей Гарин искал смерти, под градом сыпавшихся пуль и картечей он скакал от одного корпусного генерала к другому с приказаниями главнокомандующего. Около него сотнями падали солдаты, сражённые неприятельскими пулями. Смерть страшно косила людей, но молодой князь уцелел каким-то чудом: ни пуля, ни сабля не коснулись его.
‘Уже шесть месяцев прошло, как мы расстались с Анной. Где она? Что с ней? Может, вышла замуж, меня забыла, мою любовь забыла? А я мечтал о счастии. Зачем я вместе с Анной не поехал в Каменки? Зачем я её оставил в Петербурге?’ — упрекал себя Сергей Гарин.
— Ваше сиятельство! А ваше сиятельство! — поспешно входя в комнату, позвал князя Михеев. Старик денщик неразлучно находился с князем, делил с ним и горе, и радость, он знал причину печали своего ‘княжича’ и теперь спешил порадовать его неожиданностью.
— Ну, что ты? — откликнулся денщику князь.
— Немец-то ведь пришёл, вас спрашивает.
— Какой немец? Да что с тобой, Михеев?
— Да тот, что с дочерью в Питере жил, фамилию его не припомню.
— Гофман?! — не спросил, а громко крикнул князь.
— Он вас спрашивает.
— Так веди, веди его скорее. Вот неожиданность! Я сам пойду ему навстречу.
Гарин радостно кинулся к дверям и на пороге встретился со стариком Гофманом. Большая печаль видна была на его добром, откровенном лице. За последнее время Гофман так переменился, похудел, осунулся, при первом взгляде князь едва мог его узнать.
— Господин Гофман! Вы ли? — Гарин хотел обнять старика, но он холодно отстранил это и только пожал руку князя.
— Вы не узнаёте меня, князь?
— Нет, нет, я вас сразу узнал. Но вы так переменились! Что с вами, мой дорогой?
— Со мной ничего. А вы спросите про дочь, про мою милую Анну. Князь, вы совсем её забыли? — В голосе старика слышны были и слёзы, и упрёк.
— Что вы? Я… я забыл Анну! И вы это мне говорите, господин Гофман?
— Забыли, забыли мою бедную девочку!
— Не говорите этого, не говорите! Одна только смерть заставит меня забыть вашу дочь! Ну что же вы молчите, господин Гофман, что молчите? Да говорите же! Что Анна?
— Умирает, — тихо ответил Гофман.
— Что? Что вы сказали?! — меняясь в лице, крикнул Сергей.
— Моя дочь умирает…
— Умирает, умирает!! — Князь упал на стул и закрыл лицо руками.
— Она послала меня, князь, сказать вам своё последнее ‘прости’.
Голос у старого немца дрогнул, и по его исхудалому лицу потекли слёзы.
— Но слезами и отчаянием не поможешь. Садитесь, успокойтесь, господин Гофман, расскажите мне всё, всё расскажите.
Гарин страдал не менее старого немца, но он превозмог себя и сам, глотая слёзы, старался успокоить Гофмана.
— Скоротечная чахотка угрожает моей дочери смертью.
— Чахотка! Но с чего, с чего?
— От разбитой любви, от погибшего счастья, князь.
— Я вас не понимаю, Гофман! От какой разбитой любви? — спросил с недоумением молодой князь.
— Не понимаете, ваше сиятельство? А понять не трудно: моя дочь любила и любит вас своим чистым и незлобивым сердцем. А вы, князь… — Старик не договорил и печально поник своею головою.
— А я… что же я? Договаривайте, прошу вас!
— Вы безжалостно разбили её сердце, князь.
— Я… я! Да что вы говорите?!
— Вы любите мою дочь? — пристально смотря прямо в глаза Сергею, спросил старик.
— И вы ещё спрашиваете! Больше себя самого, больше жизни!
— Вы говорите правду? Я должен вам верить, князь?
— Я дворянин, господин Гофман! — гордо ответил князь.
— Извините, князь, я… я верю вам. Но это письмо, которое и меня, и дочь так убило…
— Какое письмо, какое?
— А то, которое вы из Москвы написали ротмистру Зарницкому, вашему приятелю. Вы, князь, в том письме писали, что вам отец с матерью не позволяют жениться на Анне, что вам сватают богатую красавицу… Вы с таким увлечением, ваше сиятельство, описали красоту этой барышни, что я и Анна могли подумать…
— А, теперь я понимаю. Но как это письмо попало к вам? — спросил у Гофмана Гарин.
— Как попало — об этом, князь, после.
— Нет, я хочу знать, какой негодяй передал вам это письмо. Надеюсь, не Зарницкий?
— О нет, князь, письмо доставил Цыганов.
— Николай! — с удивлением воскликнул князь.
— Да, он. Я сейчас всё подробно расскажу вам, князь. Вы назвали Цыганова негодяем, — более того, он подлец.
Старик Гофман рассказал князю, с каким нетерпением дожидалась Анна его возвращения из Каменок, как она считала дни и часы, когда он приедет. Сказал и о том, как к ним часто ходил Николай и как уверял Анну, что князю Сергею не позволяют отец с матерью на ней жениться, и в удостоверение своих слов принёс письмо, писанное рукою князя к Зарницкому.
— Этот подлец дошёл до того, что осмелился обнажить свою саблю на мою дочь. Я не знаю, как я не убил его.
— Успокойтесь, господин Гофман, мерзавец кровью поплатится мне за это! — с гневом сказал Сергей Гарин.
Он никак не воображал, что Николай Цыганов, безродный приёмыш его отца, станет ему смертельным врагом. Сергей обходился с ним всегда ласково и предупредительно, он был его благодетелем, благодаря содействию молодого князя Николай получил офицерский чин и пенсию. И что же? Вместо благодарности и преданности ‘жалкий подкидыш’ отплачивает ему подлостью, становится ему соперником, смеет рассчитывать на любовь Анны!
‘Если бы он был здесь, я убил бы его как собаку, я задушил бы гадину своими руками! О, моя милая, дорогая Анна! Я жестоко отплачу и за тебя, и за себя этому подлецу. И вот благодарность за все мои старания! Гадкий, презренный подкидыш, ты будешь раскаиваться в своей подлости! Я заставлю тебя раскаяться’, — думал Сергей Гарин, слушая Гофмана.
— По приезде на нашу ферму Анну совсем узнать было нельзя: куда девалась её весёлость? Хмурая стала, печальная. Об вас, князь, она скучала, плакала, — дрожащим голосом рассказывал старик Гофман. — Всё вас вспоминала… Стала моя дочь худеть, чахнуть, появился удушливый кашель — предвестник чахотки, я, сколько мог, утешал Анну. Но что значит моё утешение! Наконец Анна слегла. Я пригласил того доктора, который лечил вас, князь. Он хороший, опытный доктор, осмотрел Анну… — тут старик смолк и задумался.
— Ну, и что же доктор? — нетерпеливо спросил Гарин.
— Нашёл у дочери скоротечную чахотку и приговорил её к смерти.
— Неужели нет исхода? Я всё брошу, поеду к ней, приглашу известных, знаменитых врачей…
— От смерти, князь, может излечить один Бог! А врачи тут ни при чём. ‘Если она переживёт весну, то доживёт до осени, не далее’, — вот что сказал доктор.
— Но как же, Гофман, вы оставили больную дочь и решились сюда приехать? — спросил князь.
— Я должен был исполнить волю Анны. Она так просила меня, умоляла отыскать вас, князь. Если… если можно, то прошу вас, князь, к ней поехать: хочется ей на вас взглянуть, проститься с вами! Князь, во имя всего святого, прошу, заклинаю вас — поедемте! Исполните желание умирающей, она так горячо любит вас. ‘Отец, поезжай, найди князя и привези его: тогда я умру спокойно’, — сказала мне Анна. И — поехал, немало трудов и времени стоило мне, князь, вас найти. Вы, вы поедете, поедете?.. Я… я на коленях буду просить вас!..
— Я готов ехать хоть сейчас, сию минуту, я брошу всё и поеду с вами.
— О, за это Господь вас вознаградит, князь!
Сергей Гарин хоть и решил ехать на ферму к Гофману, но не легко было это сделать. Об отпуске во время военного действия и думать было нечего. Князь посоветовался с Петром Петровичем и решил обратиться к главнокомандующему с просьбой откровенно объясниться с ним. Добрый и мягкий Беннигсен участливо отозвался на просьбу своего адъютанта и отпустил его на две недели в отпуск.
Этого времени достаточно было для князя, чтобы побывать на ферме старого Гофмана.
Не мешкая ни одной минуты, князь Гарин и Гофман поехали в Австрию.

ГЛАВА XIII

В Зимнем дворце, в кабинете императора Александра, как-то необычайно тихо, сам государь с задумчивым, печальным лицом медленно ходил по своему кабинету. Государь только что выслушал донесение флигель-адъютанта Ставицкого, {Ставицкий Максим Фёдорович (1778-1841) — участник войн с Наполеоном, с 1806 г. флигель-адъютант. Тяжело ранен в сражениях при Бородине и под Бриенном. Генерал-лейтенант, сенатор.} присланного Беннигсеном с донесением о сражении при Эйлау. Известие о русских убитых и раненых произвело на молодого императора сильное впечатление.
— Боже, сколько жертв! Сколько крови! Это ужасно! Приняты ли меры к облегчению несчастных раненых? — спросил государь у полковника.
— Раненых так много, ваше величество, что хирурги и доктора не успевали. Прусский король изволил прислать своего лейб-хирурга, а с ним целый штат докторов и хирургов приехали в Кенигсберг, тогда дело пошло быстрее, — почтительно ответил посланный главнокомандующего.
— Спасибо королю! Этого я не забуду.
— Вообще, ваше величество, жители Кенигсберга так сердечно и заботливо ухаживают за нашими солдатами и снабжают их всем необходимым.
— Свезите моё спасибо жителям Кенигсберга, господин полковник!
— Слушаю, ваше величество!
— А как мне жаль, как жаль моих солдат, убитых в сражении! Сколько осталось после них несчастных матерей, жён, детей! И за всё несчастие, принесённое моему народу, ответит мне Наполеон. Да падёт на его голову невинно пролитая кровь! Этот человек, кажется, для того и родился, чтобы упиваться кровавыми победами.
— Осмелюсь доложить вашему величеству, наше войско при Эйлау билось мужественно и храбро, несмотря на то, что неприятель превосходил наши силы. Доказательством вашему величеству служат знамёна, отбитые у французов, — проговорил Ставицкий.
— О, я уверен! Храбрость солдат мне хорошо известна. И непобедимый Наполеон едва ли осилит нас, хоть мне сердечно жаль проливать кровь, но я не положу оружия и буду биться. Делаю это я не из своего личного самолюбия или из тщеславия. Нет, нет! Избави Боже от этого! Я люблю Русь и народ, стараюсь о его спокойствии и благосостоянии. Счастие народа мне дорого.
— Ваше величество, народ прославляет вас и называет своим ангелом-хранителем.
— Вся моя жизнь будет посвящена исключительно моим подданным! Поезжайте, господин полковник, к главнокомандующему, свезите ему моё благоволение, а солдатам скажите моё спасибо! Уверьте участников славного боя при Эйлау, что всех их ждёт награда.
— Государь, царское спасибо для вашей армии выше чинов и орденов, — ответил Ставицкий.
— Затем скажите Беннигсену, чтобы он приложил все заботы о солдатах, в особенности о раненых. До меня дошёл слух, что в действующей армии сильный недостаток фуража и провианта. Этот слух ужасен! Бедные солдаты принуждены сражаться голодные, в рваной амуниции, в худых сапогах. Это зимой-то!
— Не смею утаить правды от вашего величества: нерадивое отношение провиантских чинов…
— С них строго взыщется, они будут судимы военным судом.
Откланявшись императору, флигель-адъютант Ставицкий вышел.
Государь подошёл к окну, выходившему на дворцовую площадь, и задумчиво стал смотреть, проходивший площадью народ, увидя в окне государя, стал останавливаться и низко ему кланяться. По прошествии некоторого времени собралась большая толпа, взоры всех устремлены были на окно, в котором виднелась величественная, прекрасная фигура обожаемого монарха. Государь, заметив народ, быстро направился к выходу, накинув на плечи шинель и накрыв голову треугольной шляпой с перьями, он вышел на крыльцо.
Громкое, радостное ‘ура’ раздалось в морозном воздухе, народ ринулся к крыльцу и окружил императора, некоторые посмелее взобрались на ступени и стали почти рядом с императором.
— Господа, поздравляю с победой! — раздался громкий, мелодичный голос императора. — У французов отбито нашими солдатами несколько знамён! Вы их увидите. Я прикажу эти знамёна возить по улицам. Но я должен вам сказать, что победа при Эйлау недёшево нам досталась: несколько тысяч храбрецов легли на поле сражения. Помолимся же за убитых и позаботимся об их сиротах!
Александр снял шляпу и стал усердно креститься, находившийся на площади народ последовал примеру своего обожаемого государя. Энтузиазм толпы был неописуем, громкие крики радости потрясали воздух. Народ толпился около Александра, некоторые целовали у него одежду. Государь был тронут народной любовью, на его прекрасных глазах виднелись слёзы.
— Спасибо вам, спасибо! — взволнованным голосом говорил император. — Вижу, вы любите меня.
— Государь-батюшка, да кого же нам и любить, как не тебя! Ведь ты нам отец, а мы детки твои! — всхлипывал какой-то старик, прижимая к своим рукам державную руку монарха.
— Прикажи, царь, мы все ляжем костьми за тебя и за родную Русь! Все пойдём на врагов. Животы наши в твоих руках! — говорил какой-то здоровенный детина в барашковой шубе. — Да воскреснет Бог и расточатся врази твои!
Государь видел любовь своих подданных, его выразительное лицо блестело каким-то особым, неземным счастьем.
— Ах, Волконский, как я счастлив! — возвратившись к себе в кабинет, говорил император своему приближённому, генерал-адъютанту князю Волконскому. — Народ меня любит, а в этом большое счастье!
— Не только любит — обожает вас, государь.
— Да, да, я вижу. Я посвящу, князь, всю жизнь на счастье моего народа!
— Народ, государь, сознаёт, что вами облагодетельствован.
— Я желал бы, чтобы все мои подданные были счастливы. Но, увы! — к сожалению, этого сделать я не в состоянии. Счастье на земле так превратно… Наполеон тоже верит в свою счастливую звезду…
— Верьте, ваше величество, звезда его счастья скоро померкнет.
— Ты думаешь? — спросил у Волконского государь.
— Ещё два таких сражения, какое было при Эйлау, — и от великой армии Наполеона не останется и следа.
— Да, да, дело при Эйлау указало Наполеону, что и русские умеют сражаться. Если бы не ночь, французы понесли бы ещё больший урон.
— Правда, ваше величество, если бы Беннигсен в деле двадцать седьмого января атаковал французов, то они были бы разбиты наголову, — сказал князь Волконский.
— К счастью для неприятеля, ночь помешала главнокомандующему выполнить атаку. Беннигсен — не Иисус Навин: он не мог сказать: ‘стой солнце и не движься луна’. Я ниоткуда не вижу помощи, Англия и Австрия медлят откликнуться на мой призыв, одному русскому войску трудно победить Наполеона и положить предел его могуществу. Россия будет всегда иметь достаточно сил для защиты своих границ, но не для продолжительной наступательной войны. Я уже написал в Лондон графу Воронцову, чтобы он всеми силами старался вооружить Англию против Наполеона. Австрийцы боятся Наполеона и не хотят идти против него. Но они в этом раскаются, — сказал император и сел к письменному столу за работу.
Наш государь старался всячески поддержать злополучную Пруссию и её короля, он просил для Пруссии в Англии ‘значительного денежного вспоможения’.
‘Что станется с Великобританией? — между прочим, писал он своему послу в Лондон. — Если Наполеон сокрушит державы твёрдой земли, то потому только, что они не получили пособия от Англии. Для неё чрезвычайно важно счастливое окончание настоящей войны, чтобы лишить Бонапарта возможности распространять свои беспредельные хищения. Англию нельзя будет извинить, если она продолжит своё бездействие в такое время, когда должно удвоить усилия совокупно со мною. Не делается ли она виновною в тех самых ошибках, за которые прежде сего осуждала Пруссию и в которых ныне виновата Австрия?’
Государь убеждал Австрию ‘к союзу с нами’, напомнил ей пример Пруссии, погибшей от нейтралитета, которого Пруссия держалась в 1805 году, и выставлял свою армию, которая в войне с Наполеоном делала чудеса храбрости, и если французское войско победит русское, тогда вся Европа будет ‘безусловно жертвою Наполеона’.
Государь советовал Австрии ударить в тыл Наполеону.
И ответом со стороны венского двора было: ‘Ежели Австрия объявит войну Наполеону, он перенесёт театр действий с берегов Вислы и Нарева в недра Австрии и раздавит её’.
Также и старания прусского короля побудить Австрию к войне с Наполеоном были безуспешны.
Итак, императору Александру одному пришлось изыскивать все средства одолеть Наполеона.
Наполеон, простояв на поле Эйлауского сражения более недели, наконец отступил на левый берег реки Пассарги. Храбрый генерал Платов, начальствовавший за отъездом князя Багратиона в Петербург нашим авангардом, следовал за французами. ‘Весь путь их был усеян брошенными обозами, умершими, издыхавшими солдатами и лошадьми. Торопливость в отступлении дошла до того, что страдальцев оставляли французы на произвол, казаки находили многих неприятельских солдат, лежавших на снегу, без покрова и одежды’. Наш главнокомандующий с отдохнувшими в Кенигсберге солдатами и с вновь пришедшими полками направился по следам Наполеона, но внезапная оттепель остановила войско на неделю в стране, ‘совершенно опустошённой’. Города Эйлау, Ландеберг и окрестные селения были буквально разграблены и выжжены французами. Тысячи убитых всё ещё лежали непогребёнными на промёрзлой земле. Наполеон приказал хоронить своих убитых солдат, но мёрзлая земля и снег затрудняли выполнение его приказа. Трупы наших убитых солдат также некоторое время были не погребены, и не только солдатам или офицерам, но и генералам пришлось останавливаться на бивуаках, потому что в домах невозможно было жить от гниения неубранных трупов.
Наполеон, перейдя за Пассаргу, перенёс свою главную квартиру в Остероде, а русский главнокомандующий расположился со своею главною квартирою в Бартенштейне, поставив армию вокруг Гейльсберга. По желанию прусского короля Беннигсен отрядил в Данциг князя Щербатова с тремя гарнизонными батальонами и три полка донских казаков, король повелел считать князя Щербатова вторым военным губернатором Данцига и не заключать без его согласия никаких сделок и условий с Наполеоном. С конца февраля до мая обе враждующие армии бездействовали, только на левом крыле происходили небольшие стычки. Почему в такой долгий промежуток времени не было сражения? Потому что как русское войско, так и французское нуждалось в продолжительном отдыхе, — войска были изнурены после зимнего похода, кроме того, обе армии надо было устроить и пополнить.
Император Александр, желая лично удостовериться в положении дел на войне, поехал в действующую армию шестнадцатого марта через Ригу и Митаву, государя сопровождали обер-гофмаршал граф Толстой, министр иностранных дел барон Будберг, {Будберг, Андрей — Эберхард (Андрей Яковлевич) (1750-1812) — барон, генерал от инфантерии. Воспитатель великих князей Александра и Константина Павловичей, в 1806-1807 гг. министр иностранных дел.} генерал-адъютанты граф Ливен {Ливен Христофор Андреевич (1774-1838) — граф, в 1806 г. начальник походной канцелярии, позже князь, дипломат.} и князь Волконский. Двадцать пятого марта император прибыл в Мемель и радушно был встречен королём прусским. Александр на время остановился в Мемеле, где жил и король. Государю воздавали высшие почести. Пруссаки смотрели на него как на заступника несчастной Пруссии. Пробыв в Мемеле два дня, Александр, король и королева прусские отправились ранним утром в Юрбург на смотр прибывшей туда гвардии. Молодцы-гвардейцы отправились из Петербурга в половине февраля и шли при сильном морозе усиленными маршами, после блестящего смотра гвардия из Юрбурга выступила к нашей главной армии. В первых числах апреля государь и король прусский отправились в Бартенштейн, главную квартиру нашей армии. Александр милостиво принял Беннигсена, оказал ему большое доверие, приказал ему действовать по усмотрению и велел отдать следующий интересный приказ по армии:
‘Победы под Пултуском и Прейсиш-Эйлау, одержанные генералом Беннигсеном над неприятелем, оправдали и увеличили доверенность, возложенную на искусство его. Прибытие его императорского величества к храброй своей армии не вводит ни в каком отношении ни малейшей перемены в образ действий начальства, под которым общее благо Европы столь ощутительно начинает уже возникать. Все повеления выходят по-прежнему от одного главнокомандующего — генерала Беннигсена, равно как и рапорты доставляются прямо к нему’.
Государь, сделав смотр всей армии, возвратился в главную квартиру и заключил с королём прусским договор, имевший целью ‘упрочить в Европе общий и твёрдый мир, обеспеченный ручательством всех держав’.
Александр желал одного — спокойствия и безопасности всех европейских государств, он хотел заставить Наполеона возвратить Пруссии и другим государствам их земли, которые были отняты французским императором.
Наш государь осуществил бы свой план, если бы другие венценосцы откликнулись вовремя на его призыв.

ГЛАВА XIV

За несколько дней до своего отъезда в Австрию князь Сергей Гарин был откомандирован главнокомандующим в Мемель к прусскому королю Фридриху-Вильгельму с одним из донесений, в котором Беннигсен излагал королю ход дел. Король очень милостиво принял князя.
— Вы приехали, князь, очень кстати, — сказал король ему, — моей аудиенции дожидается адъютант Наполеона, присланный ко мне с письмом. Я сейчас приму его, и вы будете свидетелем моего разговора с доверенным французского императора.
— Вы очень ко мне милостивы, ваше величество, — с низким поклоном ответил Гарин.
— Вы будете здесь, за портьерой, — проговорил Фридрих-Вильгельм, показывая князю на комнату, находившуюся рядом с кабинетом короля.
Гарин поспешил в указанную комнату, король опустил за ним тяжёлую бархатную портьеру и, улыбнувшись, сказал:
— До свидания, князь! Надеюсь, не будете скучать…
Затем король приказал впустить посла французского императора.
Побеждая Пруссию, Наполеон, вместе с тем, сгорал желанием войти в союз с её королём Фридрихом-Вильгельмом. Его устрашали русские войска: битва при Эйлау доказала Наполеону храбрость и отвагу наших солдат. И когда последует мир с Фридрихом-Вильгельмом, тогда русская армия должна будет оставить пределы Пруссии.
Наполеон послал к прусскому королю собственноручное письмо с своим адъютантом — генералом Бертраном. {Бертран, Анри-Гратьен (1773-1844) — великий маршал двора Наполеона, участник боевых действий в Европе. Сопровождал Наполеона в изгнание на о. Эльбу и о. Св. Елены.}
Фридрих-Вильгельм принял посла холодно, но вежливо.
— Могу ли я вручить вашему величеству письмо моего императора? — с низким поклоном проговорил Бертран, подавая письмо королю.
Фридрих-Вильгельм отстранил от себя это письмо и небрежно сказал:
— К сожалению, я плохо разбираю почерк Наполеона. Прошу вас, распечатайте и прочтите сами.
— Государь, я не могу, я не имею права распечатать письмо, адресованное вашему величеству, — растерянным голосом ответил генерал.
— Я даю вам на это право. Между вашим императором и мною не может быть секретов. Я думаю, письма Наполеона составляют просто продолжение его бюллетеней, которые он выпустил из Берлина и Потсдама. А такие письма должны быть достоянием света и истории. Пусть все знают и судят наши поступки! — резким голосом сказал Фридрих-Вильгельм. — Читайте же!
— Вы приказываете, ваше величество, — я должен повиноваться.
Бертран дрожащими руками сломал печать и стал тихо читать:
‘Ваше величество получит это письмо через моего адъютанта — генерала Бертрана, который пользуется особым моим доверием. Поэтому вы можете вполне ему довериться, и я думаю, что его приезд будет вам приятен. Бертран сообщит вам мой взгляд насчёт положения ваших дел. Я хочу назначить границы вашему несчастию и как можно скорее дать организацию прусской монархии, могущество которой нужно для спокойствия Европы. Бертран сообщит вам также идею, как можно этого достигнуть, и я надеюсь, что ваше величество дадите мне ответ, что вы намерены делать. Вам необходимо принять меры, которые я предлагаю. Поверьте мне, ваше величество, что я желаю восстановить между нами прежнее расположение. Я не прочь от мира с Россией и Пруссией, если только они согласятся его принять. Я сам бы себя ненавидел, если б был виновником ещё большего пролития крови. Но что же мне делать? Мир находится в руках вашего величества, и я считал бы тот день, в который вы примете предлагаемый мир, счастливейшим в моей жизни.

Наполеон’.

— Вам, генерал, нужно ещё словесно сообщить мне некоторые предложения вашего императора? — спросил король, когда Бертран окончил чтение письма.
— Мой император уполномочил меня, ваше величество, повторить вам, что он желает с вашим величеством возобновить прежние дружеские отношения, с радостью протягивает вам руку и желает, чтобы вы по-прежнему царствовали.
— Царствовал как вассал Наполеона? — с иронией спросил прусский король.
— Нет, государь, вы будете ни от кого не зависимы.
— Что же? Для этого мне нужно быть союзником Наполеона?
— Да, ваше величество, но вы будете независимы, свободны. Император желает вашей дружбы, он надеется, что в войне с Россией вы будете на стороне Франции. Тогда император Наполеон соединёнными силами в самое короткое время принудит русского государя к миру. И Пруссия нова займёт своё прежнее место между европейскими державами. И как скоро мир будет заключён, все наши крепости и провинции опять перейдут к вам, и французское войско оставит ваши владения.
— Вы кончили, генерал? — спросил Фридрих-Вильгельм.
— Да, ваше величество, я кончил и жду вашего ответа.
— Ответ мой будет короток: я не принимаю ни мира, ни союза с вашим императором! — громко и резко ответил Фридрих-Вильгельм.
— Вы не принимаете, государь? — с удивлением проговорил адъютант Наполеона.
— Да, не принимаю! Вы этим удивлены, генерал? Пожалуй, я объясню вам причину моего отказа: я не могу принять этого мира потому, что он для меня постыден. Если бы я принял, то унизил бы себя. Я король по милости Божией и по праву рождения и не хочу быть вассалом Наполеона. Я начал войну ради моей чести и чести моего народа. До сих пор счастье было на вашей стороне, но придёт время — всё, что вы от нас отняли, мы опять присоединим к себе. Ни я, ни моя армия не нуждаемся в великодушии вашего императора.
— Ваше величество, подумайте: если вы откажетесь от мира, то император сделается вашим заклятым врагом и уничтожит всю Пруссию. Вспомните, государь, у вас почти нет ни армии, ни крепостей, — как бы с участием проговорил Бертран.
— Нам принадлежит ещё Данциг.
— Если ваше величество отвергнет мир, то первым делом моего императора будет — взять Данциг штурмом.
Фридрих-Вильгельм как бы не слыхал этих слов и после некоторого молчания заговорил:
— Ещё вот почему я не принимаю мира: если я вступлю в союз с Наполеоном, то пойду против императора Александра, а он мой искренний друг и союзник. Я и Александр поклялись у гроба Фридриха Великого действовать совокупно в делах политики. Я никогда не буду клятвопреступником. Я король и держусь моего слова! — проговорил Фридрих-Вильгельм. — Я кончил, генерал. Скажите своему императору, что ни интриги, ни угрозы, ни обещания не заставят меня отказаться от союза с Россией, — добавил король и встал с кресла, этим он дал знать посланному Наполеоном, что переговоры окончены и он может удалиться.
Бертран откланялся и вышел из кабинета прусского короля.
Едва затворилась дверь за Бертраном, как король позвал Гарина.
— Вы слышали, князь, всё, что я говорил? — спросил у него Фридрих-Вильгельм.
— Слышал, ваше величество!
— Поезжайте и скажите генералу Беннигсену, как я ответил на предложение мне мира Наполеоном. Повторяю, я душевно предан императору Александру, я имею честь называть его искренним другом и постараюсь сохранить эту дружбу навсегда! Как велика моя любовь к Александру, так сильна ненависть к Наполеону…
Прусский король протянул князю Гарину руку и любезно с ним простился.

ГЛАВА XV

В замок Финкенштейн, где имел пребывание Наполеон, пришло неожиданное и радостное для него известие: Данциг, давно осаждаемый французским войском, наконец сдался {Это произошло в мае 1807 г.} ‘со всем гарнизоном’. Ни к чему не повело геройское мужество осаждённых пруссаков, коменданта генерала Колькрета и князя Щербатова {Щербатов Алексей Григорьевич (1776-1848) — князь, шеф Костромского мушкетёрского полка, в 1806 г. генерал-майор.} с храбрыми солдатами и казаками. Напрасно было пролито много крови и разрушено домов: французский генерал Лефебр {Лефебр (Лефевр), Франсуа-Жозеф (1755-1820) — герцог Данцигский, маршал Франции, командующий старой гвардией Наполеона, в декабре 1812 г. взят в плен при Вильно.} стеснял Данциг всё более и более, к французам на подмогу почти каждый день приходили свежие полки, между тем как число осаждённых уменьшалось ежечасно. Только сильная помощь могла спасти город от падения, но эта помощь ниоткуда не приходила. Комендант Данцига надеялся, что Англия, которая наконец соединилась с Россией и Пруссией, пришлёт помощь Данцигу. Правда, англичане прислали один корвет, вооружённый двадцатью двумя пушками с боевыми снарядами, но около города корвет сел на мель и был взят французами. Наш главнокомандующий на помощь Данцигу прислал семитысячный отряд, но маршал Удино {Удино, Никола-Шарль (1767-1847) — маршал Франции, командующий гренадерским корпусом в 1805-1807 гг. В 1812 г. действовал на петербургском направлении.} не допустил его до города, половина нашего отряда была взята в плен, а другая отступила. В этой схватке участвовал и Зарницкий со своим отрядом. В отряде был также и молодой юнкер Александр Дуров. При отступлении одна шальная пуля скользнула по плечу Дурова, он побледнел и зашатался.
— Ты ранен? — участливо спросил у него Пётр Петрович.
— Да, слегка, — превозмогая себя, чтобы не застонать, ответил Дуров.
— Какое слегка — ты бледен как смерть!
— Успокойтесь, Пётр Петрович, ничего, спасибо за участие. Это пройдёт. — Дуров зашатался и наклонился к седлу.
— Ах, бедняга, да ты даже сидеть не можешь.
Зарницкий приказал двум уланам поддерживать юнкера. Рана в плечо, хоть и лёгкая, но всё-таки причиняла ему жестокую боль.
По прибытии в свой барак Зарницкий хотел осмотреть рану Дурова.
— Снимай скорее мундир, — сказал он юнкеру.
— Зачем? — весь вспыхнув, ответил тот.
— Как зачем? Надо осмотреть рану: я сейчас пошлю за фельдшером.
— Не надо, Пётр Петрович, это не рана, а скорее царапина.
— Однако кровь всё идёт.
— Перестанет. Я пойду на перевязочный пункт, там мне и забинтуют.
— До перевязочного пункта не близко. Я сам перевяжу рану не хуже любого фельдшера. Эй, Щетина, полотенце и корпии, — крикнул денщику Зарницкий.
— Зараз, ваше высокоблагородие! — ответил тот.
— Не делайте этого, Пётр Петрович, не надо, — тихо проговорил Дуров, приготовляясь уйти из барака.
— Как не надо? Да что с тобой, братец? — с удивлением посматривая на юнкера, спросил Зарницкий.
— Я не сниму мундир, — твёрдо ответил Дуров.
— Да ты рехнулся! Или меня стыдишься? Может, ты и правду не мужчина, а красная девица?
— Я не сниму мундир, — повторил юнкер, он покраснел ещё более и ещё ниже опустил голову.
— Не снимешь? Странно!
Пётр Петрович пристально посмотрел на Дурова и быстро проговорил:
— Ты… вы женщина? Так? Я угадал?
— Да, угадали… До свидания…
Молодая женщина, Надежда Андреевна, дотоле известная под именем Александра Дурова, медленно вышла из барака подполковника Зарницкого.
— Вот так штука! Не ожидал! Женщину за казака принял! Да не один я, а все. Чудо! — с удивлением говорил сам с собой Пётр Петрович, поражённый неожиданностью. — Чудо из чудес.
— Вот, ваше высокоблагородие, полотенце и корпия, — поспешно входя, проговорил старик денщик.
— Не надо, можешь унести назад.
— Как? А раненый юнкер? Ему надо?
— Пошёл вон! Говорю, не надо.
— А где же юнкер? — оглядываясь, спросил Щетина. — Куда он подевался?
— Вон, говорю!
— А как же, ваше высокоблагородие, насчёт раны? — невозмутимо продолжал спрашивать денщик.
— Вон, чёрт! — выходя из себя, крикнул Пётр Петрович на денщика.
Щетина поспешно ретировался.
‘А ведь он даром старик, а догадливее меня: сразу отличил девицу от парня. А я? Срам — да и только. Догадлив, нечего сказать! Женщину за мужчину принял. Фу! В пот бросило! Ну и женщина! Какое присутствие духа, какая неустрашимость! Жаль, Гарина нет… Приедет — вот удивится! Непременно надо с Дуровым поговорить… то есть не с ним, а с ней. Только не теперь. Приди она сейчас ко мне, я просто сгорю со стыда. А женщина она редкая!’ — так раздумывал Зарницкий, маршируя по своему бараку с длинным чубуком в руках.
— Ваше высокоблагородие, юнкер пришёл, — доложил Щетина своему барину.
— Какой юнкер?
— Да наш юнкер, Дуров.
— Ну!
— Ну, пришёл. Доложи, говорит, подполковнику.
— А, понимаю, пусть войдёт, — засуетился Пётр Петрович и быстро стал застёгиваться на все пуговицы и охорашиваться.
— Слушаю, — как-то насмешливо промолвил денщик и вышел.
Вошла Дурова, плечо её было перевязано, она взволнованным голосом тихо проговорила:
— Господин подполковник… я… пришла просить вас…
— Готов, готов служить… Прошу садиться, — показывая на простую табуретку, растерявшись, сказал Зарницкий.
— Разумеется, наши отношения теперь не могут быть прежними?
— Да. Верно-с, теперь не то, как можно!
— Но я надеюсь, по-прежнему вы останетесь мне другом.
— Другом это можно-с, с радостью! Потому вы чудная женщина, чудная! — немного оправившись, ответил Пётр Петрович.
— Спасибо вам, господин подполковник! Я прошу вас, Пётр Петрович, никому не открывать, что я женщина.
— Как же это?
— Вы добрый, честный! Смотрите на меня по-прежнему как на вашего подчинённого…
— Этого, к сожалению, я не могу: прежде я почитал вас за юношу, а теперь…
— И теперь смотрите на меня как на юнкера.
— Удивительная вы женщина! Позвольте узнать ваше имя.
— Звать меня Надежда Андреевна, а фамилию вы знаете: я не меняла её. Итак, Пётр Петрович, при других вы будете обращаться со мною по-прежнему.
— Трудненько, барынька, трудненько.
— Прошу вас, мой добрый! Ведь вы не скажете, что я женщина, никому не скажете?
— Не скажу-с.
— И виду не подадите?
— Вы того желаете — я повинуюсь.
— Спасибо вам, мой дорогой, спасибо! Я… Я многим вам обязана, многим!
Дурова с чувством пожала своей нежной, маленькой ручкой большую, мускулистую руку подполковника.
— Только странно, как это вы в казаках-то очутились?
— Я, Пётр Петрович, как-нибудь вам всё подробно расскажу.
— Очень рад буду вас послушать… Знаете ли, Надежда Андреевна, я и теперь не могу прийти в себя от удивления… в нашем полку женщина-воин, она сражается, да как ещё, любому герою не уступит!.. Храбрость необычайная.
— Вы преувеличиваете, господин подполковник, — скромно заметила Зарницкому кавалерист-девица.
— Нисколько, нисколько… О вашей храбрости говорят все солдаты… Вы чудная, необыкновенная женщина, я готов это сказать хоть целому миру! — с чувством проговорил Зарницкий, провожая Дурову из своего барака.

ГЛАВА XVI

Познакомимся же покороче с этой необычайной, феноменальной женщиной, которая на удивление всем в начале текущего столетия храбро и отважно сражалась в рядах русского войска и своею неустрашимостью заслужила офицерский чин и крест св. Георгия. О Дуровой, об этой ‘кавалерист-девице’, много писали и говорили и до настоящего времени удивляются её храбрости, отваге и предприимчивости. Имя этой женщины облетело всю Россию. Дурову, как мы увидим далее, вытребовал император Александр I, обласкал её, пожаловал корнетом и, снисходя на её просьбу, разрешил ей поступить в Мариупольский гусарский полк, под фамилией Александрова.
Отец Надежды Дуровой, Андрей Васильевич, служил в армии ротмистром и тайком женился на дочери богатого полтавского помещика Александровича против его желания, старик Александрович никак не хотел, чтобы его дочь вышла за ‘москаля’. Молодые венчались в одной из сельских церквей и после венца уехали в Киев, Марфа Тимофеевна — так звали жену Дурова — много писала своему отцу, просила у него прощения, но своенравный старик не сдавался и не отвечал дочери и только тогда смилостивился, когда у неё пошли дети. Первенцем молодой четы была Надежда, будущая храбрая девица-кавалерист.
С самого рождения мать невзлюбила маленькую Надю, ей хотелось первенцем иметь сына, а не дочь, зато малютка стала любимицею отца. Наде было только ещё четыре месяца, когда отец отдал на попечение свою дочь фланговому гусару, старику. Ахматов — так звали гусара — становится нянькой Нади. ‘Целые дни он таскал её на руках, носил в конюшню, сажал на лошадей. И девочка, не умея ещё ходить, делается вполне уже военным ребёнком, дочерью полка, её окружают все впечатления войны, сабли, ружья, пистолеты становятся её игрушками, военная музыка, утренние зори нежат её детский слух вперемешку с громкими криками: ‘Эскадрон! налево кругом, марш!’ Девочка так привыкает к этим звукам, что они делаются ей приятны, как привычная песня няни, баюкающая слух в раннем детстве. Будучи четырёх месяцев, она уже испытала прелести походной жизни: отец из Киева переходил с полком в Херсон, за ним в карете следовала и молодая семья. Ни кукол, ни детских игр, ни мирных забав не помнит Надежда Андреевна в раннем детстве. Ружья, пистолеты, лошади, гусар Ахматов — добрый, тихий солдат, её нянька и воспитатель, — вот что воспоминает она из времён детства’. {Некрасов Н. Биография Н. А. Дуровой.}
Благодаря такому воспитанию в девочке остались навсегда все наклонности к военной жизни, все гусарские привычки, манеры, симпатии, маленькая Надя как-то и держит себя по-гусарски. Её мать, изнеженная в богатом барском доме, ужасается, смотря на грубые манеры и привычки дочери. Она сердится на неё, ругает, даже бьёт, но этим не исправляет гусарских привычек дочери. Больших трудов стоило бедной матери усадить свою дочь за азбуку или за какое-нибудь рукоделье: лишь только мать куда отвернётся, Надя или в саду, или в лесу лазит по деревьям, прыгает через канавы, а то, раздобыв отцовское ружьё или пистолет, выкидывает разные военные артикулы. Провинившуюся в этом дочку поймают, приведут к матери, раздражённая, нервная женщина набрасывается на дочь с целым потоком брани и упрёков, её запирают в комнате — Надя прыгает в окно, бежит в конюшню, выводит страшного черкесского жеребца Алкида и как ни в чём не бывало водит его по двору, а то вскарабкается на Алкида и, придерживаясь за гриву, скачет на нём.
Мать, видя, что ни брань, ни побои — ничто не исправляет дочери, отправила её в Малороссию к бабушке. Наде в это время было уже тринадцать лет. Там ей предоставили свободу бегать, играть, читать, но запретили даже и думать о ружьях и лошадях. От богатой бабушки она едет гостить к тётке, та старается перевоспитать племянницу, приучить к деликатному обращению, одевает её в хорошие платья, вывозит на балы и вечера, Надя мало-помалу начинает забывать свои гусарские замашки, она интересуется нарядами, книгами, охотно бывает в гостях, занимается собою и из ‘дочери полка’ делается молоденькая барышня, правда, с некрасивым, но симпатичным лицом. Вот что пишет она про своё лицо в ‘Записках’: ‘Лицо моё было испорчено оспою, черты неправильны, а беспрестанное угнетение свободы и строгость обращения матери, а иногда и жестокость, напечатлели на физиономии моей выражение страха и печали’.
В шестнадцать лет Надя не прочь была и пококетничать с сыном одной помещицы и дарить ему на память колечко. Тётка узнаёт это и после строгого выговора опять увозит её к бабушке, но там пробыла она не много: Надю вытребовала мать домой, в город Сарапул.
Поехала она из родной семьи, что называется, девочкой ‘сорвиголова’, каким-то грубым солдатёнком в юбке, а вернулась благовоспитанной девушкой. Но по приезде домой в ней опять проснулась прежняя Надя, всё то, что она усвоила у богатых родных, чему от них научилась — было забыто. Невесело и нерадостно потекла жизнь молодой девушки в родном доме, отец, удручённый большою семьёю, бедствовал, мать по целым дням ворчала на Надю или плакала, жалуясь на свою судьбу. У матери с отцом произошёл разрыв, молодая девушка сторонилась своей матери и по-прежнему стала любимицею отца, он подарил ей своего бешеного коня Алкида, сшил ей черкесский бешмет и стал обучать верховой езде, стрельбе в цель и другим воинским приёмам.
Надя, восемнадцати лет, уступая настойчивым требованиям отца и матери, сделалась женою чиновника Василия Чернова. В 1801 году, октября двадцать пятого, отпразднована была в Сарапуле её свадьба. Но пылкая, эксцентричная натура Нади была не способна к тихой семейной жизни. Да и любила ли она своего молодого мужа? Родившийся сын не привязал её к мужу. Она ушла, бросила мужа. Но куда ей деваться? Где найти угол? В доме отца посыпались на неё упрёки, брань, её хотели насильно отправить к нелюбимому мужу. Надя простилась и с домом отца. Осенью в 1806 году она, переодетая по-мужскому, ночью, в день своих именин, тайком уехала из дома на Алкиде, а своё женское платье оставила на берегу реки Камы.
‘Итак, я на воле! Свободна и независима! Я взяла мне принадлежащее — мою свободу! Свободу — драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку’, — писала она в своих ‘Записках’.
Надежда Андреевна пристала к отряду казаков, которые посланы были на Каму для усмирения разбойницкой шайки татар, потом, благодаря небольшим деньгам, которые у неё водились, молодая женщина без особых приключений добралась до нашей действующей против Наполеона армии и поступила в уланский полк рядовым.

ГЛАВА XVII

Анна во время продолжительного путешествия из Петербурга в Австрию сильно простудилась, следствием простуды была чахотка, к этому присоединилось ещё сердечное потрясение, она так глубоко, так нежно любила Сергея Гарина. Быть женою князя составляло для неё большое счастье. Теперь это счастье она считала погибшим, Анна думала, что Сергей для неё навсегда потерян.
— Он женится на другой, меня совсем забыл. Зачем я князю? У него есть невеста — красавица, богатая. А я, глупая, мечтала о счастии, думала о любви!
Отец понимал страдание дочери и желал помочь ей. Но чем? Он видел, что она безнадёжно любит князя и не переживёт разлуки с ним.
Анна захворала неизлечимой болезнью, эта болезнь в какие-нибудь три недели так её изменила, что Анну с трудом могли узнать даже близкие ей люди. Знакомый Гофману доктор употреблял все усилия спасти молодую девушку от ужасной болезни, но его опытность, знание и наука оказались бессильными в борьбе с злокачественной чахоткою.
— Доктор, неужели нет никакой надежды? — спрашивал старик Карл с замиранием сердца у доктора. — Прошу вас, скажите мне прямо. Что делать? Что делать?
— Молиться и не отчаиваться. Бог воскрешает мёртвых.
Во время разговора Гофмана с доктором Анна спала тревожным, лихорадочным сном. Отец все дни и ночи проводил около больной дочери. Горе старика было велико, безысходно, в ней он видел всё своё счастье, он жил ею, мысль, что ему придётся лишиться дочери, приводила старика в оцепенение.
— Ты плакал? — с любовью посматривая на отца, тихо спросила у него проснувшаяся Анна.
— Нет, Анна, нет. Зачем я стану плакать?
— Ты плакал, отец, глаза твои красны от слёз.
— Да нет же, милая, — старался успокоить Гофман свою больную дочь.
— Знаешь, отец, сегодня мне так легко, хорошо, — у меня ничего не болит. Только вот противный кашель. Ах, отец, как мне хочется увидеться с князем, поговорить с ним! Но это невозможно, невозможно.
— Почему невозможно? Хочешь, Анна, я поеду в действующую русскую армию? Я увижу князя и привезу его к тебе.
— Милый, дорогой, как ты меня любишь! — Молодая девушка стала целовать у отца руки.
— Чтобы сделать тебе приятное, я на всё готов идти, я ни перед чем не задумаюсь.
— Спасибо, отец, спасибо!
— Если тебе и завтра будет так хорошо, то я поеду, разыщу князя Гарина и привезу к тебе.
— Он не поедет…
— Я стану его просить. Он должен, должен со мною ехать.
Разговор утомил её, она сильно закашлялась, удушливый кашель мучил её.
— Я завтра поеду, Анна, и даю тебе слово, привезу князя.
Старый Гофман выполнил своё обещание: на другой день, уверившись, что его дочери лучше, он на наёмных лошадях поспешил к границам Пруссии, оставив дочь на попечение своей дальней родственницы, Марты. Марта — ещё не старая женщина, недавно овдовевшая, — любила и глубоко уважала доброго, честного Карла Гофмана и его дочь. В отсутствие старика Марта своими нежными заботами и хорошим уходом много способствовала выздоровлению молодой девушки, она стала понемногу поправляться. Искусство опытного доктора или хороший уход, а может, и молодость взяли своё: Анна, приговорённая к смерти, осталась жить. Сам доктор удивился происшедшему в ней перелому болезни.
— Ну, молодец вы, Анна, право, молодец! Вразрез с наукой пошли… — смеялся доктор после тщательного осмотра больной девушки.
— Доктор, неужели я останусь жить, поправлюсь? — радостным голосом спросила Анна.
— О, да… Теперь есть надежда на ваше выздоровление. Но предупреждаю — как будете в состоянии ходить, я прогоню вас на юг.
— Как, разве это необходимо?
— Да, милая барышня! Даже более чем необходимо. Наш климат вам вреден, поезжайте в Италию — ваши лёгкие ещё не совсем в порядке. Пожалуй, можете прихватить с собою и жениха, — улыбнулся доктор, лукаво посматривая на покрасневшую девушку.
— У меня нет жениха.
— А русский князь?
— Он мне не жених.
— Ох, барышня, неправда! А зачем же вы за ним послали отца?
— Я думала, что скоро умру, мне хотелось проститься с князем.
— Вы, Анна, пожалуйста, не волнуйтесь — это вам вредно. Вот приедет ваш отец, тогда мы всё устроим, всё уладим. Главное, надо восстановить ваше здоровье.
— Вы, доктор, говорите, я скоро поправлюсь? — радостным голосом спросила Анна.
— Да, да… если только станете меня слушать…
— Я стану, доктор, вас слушать, вы добрый… Я думала, что умру…
— Умирать в такие годы и такой красавице… Нет, зачем… Я собираюсь пировать на вашей свадьбе, а вы умирать собираетесь, — с улыбкой проговорил доктор.
— Моей свадьбы, добрый доктор, вы не дождётесь…
— Увидим, увидим… Ну, до свидания… Берегите своё здоровье.
Доктор уехал, сделав несколько наставлений Марте относительно ухода за молодой девушкой.

ГЛАВА XVIII

Прошло более недели после отъезда Карла Гофмана в русскую действующую армию.
Однажды, в летний жаркий день, Анна сидела в покойном кресле у открытого окна. Теперь больная без посторонней помощи могла ходить по комнате. Но как она переменилась! Некогда чудная красавица — теперь с трудом можно было её узнать: она похудела, побледнела, только одни светлые, лучистые глаза по-прежнему приветливо и ласково смотрели. Бледный, чуть заметный румянец покрывал её впалые щёки. Но, несмотря на худобу, Анна всё-таки была хороша.
— Марта, сколько прошло дней, как уехал отец? — спросила молодая девушка у своей родственницы, которая сидела рядом с Анной с чулком в руках.
— Пошёл уже десятый, — ответила добрая Марта.
— Как быстро летит время! — задумчиво заметила молодая девушка.
— Теперь Гофман должен скоро приехать…
— Да, хоть бы скорее приезжал…
— И привезёт вам молодого князя.
— Что ты говоришь, Марта?
— Правду говорю, милая Анна.
— Нет, нет, не утешай меня, Марта, — отец один вернётся.
— Нет, не один, вот увидишь.
— Зачем поедет князь?
— Как зачем? Видеть тебя, с тобой говорить. Ведь князь тебя любит! Ах, Анна, зачем ты так дурно думаешь о князе?
— Знаешь, Марта, если бы он только приехал!
— И приедет, поверь!
— О, тогда я совсем выздоровею, совсем. Это будет такая радость! — волнуясь, проговорила молодая девушка.
— А ты не волнуйся, Анна, — тебе это вредно.
— Мне сегодня так хорошо, Марта! Я… я не чувствую никакой боли.
Послышался стук подъехавшего экипажа.
— Слава Богу!.. Кто-то подъехал к воротам.
Марта встала и посмотрела в окно.
— Кто, кто приехал? — меняясь в лице, спросила больная.
— Анна, Анна, ведь это твой отец вернулся и с ним какой-то красавец офицер. Это, верно, князь…
Марта не ошиблась: с приехавшим домой стариком Гофманом был князь Сергей Гарин. Они без особых приключений благополучно доехали до фермы.
— Князь мой, Сергей! — Анна хотела встать и броситься навстречу приехавшим, но от волнения она бессильно опять опустилась на кресло.
— Анна, милая, дорогая моя Анна!
Князь чуть не плача целовал исхудалые руки молодой девушки.
А старый Гофман и Марта тихо плакали.
— Ты опять, опять со мной, милый! — отвечая на ласки молодого князя, счастливым голосом говорила Анна.
— Да, да, голубка, я опять с тобою. Теперь уже нас никто не разлучит!
— Отец, ты плачешь? Зачем слёзы?
— От радости, Анна. Я так рад, так рад твоему выздоровлению.
— Ах, Серёжа, как я подурнела! Эта болезнь состарила меня.
— Напротив, милая, напротив.
— Ах, мои милые, мои добрые! Я так рада, так беспредельно счастлива! Вы все, близкие моему сердцу, со мною. Сергей и ты, отец, и Марта… Вот так и прожить бы всю жизнь с вами, не расставаясь. Господи, как хорошо! — говорила молодая девушка, попеременно обнимая своего жениха, отца и Марту.
— Мы и не расстанемся, — ответил князь.
— Нет, князь, — я знаю, тебе скоро надо вернуться опять в армию: война… Я и то удивляюсь, как тебя отпустили.
— Есть верные сведения, что война скоро окончится. Будет заключён мир, и тогда, моя дорогая, мы навеки с тобой соединимся.
— Не поздно ли, милый?
— Анна, что ты говоришь!
— Говорю, что чувствую, ведь ты и сам знаешь — чахотка неизлечима. Я только поправилась на время…
— Полно, полно, Анна! Я увезу тебя на юг, в Италию, будем лечить, и ты окончательно выздоровеешь.
— А мне, Сергей, так не хочется теперь умирать, когда я узнала, что ты меня любишь…
— Анна, могла ли ты сомневаться?
— Прости, милый, но Цыганов так уверял меня. Он дурной человек…
— И ты могла поверить этому мерзавцу?
— Нет, я ему плохо верила. Но это письмо!.. Оставим вспоминать про старое. Теперь я счастлива, безмерно счастлива. Я увидела тебя. Ведь ты меня любишь?
— Зачем спрашиваешь!
— Да, да, я вижу, мне этого довольно, что будет впереди — я не знаю, но теперь, повторяю, я счастлива.
Не много князю Гарину пришлось побыть на ферме старого Гофмана, он торопился обратно в армию: срок, данный ему главнокомандующим, истекал. Анна не удерживала его: она понимала святость долга каждого верноподданного.
— Поезжай, милый, ты нужен на война Я буду просить Бога, стану молиться. Бог тебя сохранит на войне, — говорила молодая девушка, кладя свою руку на плечо князя. — Осенью с отцом мы едем в Италию.
— Да, да, Анна, непременно поезжай, тёплый климат для тебя необходим. Ты моя невеста, и я на правах жениха хочу вручить тебе денег на это путешествие.
— Зачем? У отца есть деньги.
— Я хочу, милая, чтобы ты ехала на мои деньги. Ты не откажешь, да?
Гарину нелегко было упросить Анну, наконец она согласилась.
— Жаль, что здесь нет близко русского священника! Он бы нас благословил, — проговорил князь Сергей.
— Нас, милый, Бог благословил!
— И как только окончится война, я прямо приеду к тебе, в Италию. Ты позволишь? — любовно поглядывая на свою больную невесту, спросил князь.
— Что спрашиваешь! Знаешь ли, милый, ведь до твоего приезда я чуть не умерла — так была я плоха. Но мысль, что ты приедешь, воскресила меня. Я стала поправляться.
— Ты выздоровеешь, Анна, я надеюсь.
— Если мне суждено быть твоею женою, то выздоровею!
Перед отъездом князь Сергей Гарин долго говорил с Гофманом, он просил старика как можно лучше беречь дочь, не жалеть денег для её излечения, употреблять все усилия к восстановлению её здоровья.
— Напрасно, князь, вы об этом просите: Анна мне дочь, и я её так глубоко люблю. Её смерть отнимет у меня всё. Но я надеюсь — Бог правосуден и не захочет лишить меня единственной отрады.
Сергей Гарин горячо простился со своею невестою и с её отцом. При расставании Анна не плакала — она надеялась на скорое с ним свидание.
— До свидания, Серёжа, я не говорю ‘прощай’, надеюсь скоро с тобою свидеться… Я буду ждать тебя, милый, — говорила молодая девушка, обнимая своего жениха. — Буду считать дни и часы…
Жди, дорогая Анна, я скоро за тобой приеду… Увезу тебя, голубка, в Россию, обвенчаемся…
— О, если бы это так было!.. Быть твоей женой, ведь это такое счастие… Такое счастие…
— Мы оба будем счастливы, Анна. Нас ожидает большое счастие…
Князь Сергей Гарин уехал.
Анна стала быстро поправляться от тяжёлой болезни, и на ферме старого Гофмана потекла жизнь обычным чередом.

ГЛАВА XIX

Наполеон находился в замке Финкенштейн и задумчиво сидел у открытого окна. Несмотря на радостное известие о взятии Данцига, лицо его было пасмурно, и он бесцельно смотрел на расстилавшийся перед ним красивый ландшафт. Он отошёл от окна и позвал своего любимца Дюрока.
— Вы звали, государь? — спросил, подходя, Дюрок.
— Да, Дюрок, ты видишь, мне скучно.
— Вижу, ваше величество, и сердечно сожалею об этом.
— Ты догадываешься о причине моей скуки?
— Смерть маленького Наполеона так вас растрогала, государь!
За день перед этим Наполеон получил печальное известие о смерти восьмилетнего племянника, сына своего брата Людовика, которого он думал объявить наследником французской империи.
— Ты отчасти прав, Дюрок. Маленький Наполеон был моим любимцем, я привык считать его своим наследником — он был одной со мной крови. Я возлагал на него надежды. Безжалостная смерть унесла его.
— Ваше величество, вероятно, императрица Жозефина имеет более причин сожалеть о маленьком Наполеоне. Я думаю, государь, его смерть будет для неё очень печальным событием, потому что ваше величество теперь увидите необходимость иметь законного наследника. А императрица бездетна…
— Ты слишком проницателен, мой милый, — прерывая своего любимца, громко проговорил Наполеон.
— Государь, вся Франция любит и обожает императрицу. Все привыкли к её доброте и великодушию.
— О, я знаю, Дюрок, ты принадлежишь к приверженцам Жозефины! — воскликнул император. — Она хорошая, добрая, я это знаю, и если бы она дала мне наследника, я бы никогда, никогда с ней не расстался. Но сама судьба идёт против неё. Однако, милый Дюрок, оставим говорить про то, что будет, надо говорить о настоящем.
— Я слушаю, ваше величество!
— Знаешь ли ты, мне надоела война.
— Но, государь, вы ещё не докончили ваши победы.
— Ты прав, тысячу раз прав. У прусского короля осталась ещё одна крепость, которую надо непременно взять… Да, мы не окончили ещё наши победы, и наши храбрые солдаты, погребённые под снегом Эйлау, должны быть отомщены. Знаешь ли ты, Дюрок, чего я хочу? — быстро спросил у своего любимца Наполеон, смотря ему прямо в глаза.
— Нет, государь, — тихо ответил тот.
— Я… я хочу, чтобы солнце Аустерлица и Йены осветило скучные русские поля и равнины. Я хочу смирить Александра! Я покажу ему, что значит угрожать мне и со мной не соглашаться! Я уверен, что моё знамя будет развеваться над Московским Кремлём! Свет принадлежит мне! И горе тому, кто станет на моём пути. Как червяка, я раздавлю его! — хвастливо крикнул Наполеон и быстро зашагал по своему кабинету.
Вошёл первый министр императора — Талейран. {Талейран-Перигор, Шарль — Морис (1754-1838) — князь, сначала католический священник, затем якобинец. При Наполеоне и после Реставрации долгие годы руководил французской внешней политикой.} Когда-то был он католическим священником, потом сделался министром республики, а далее стал приближённым Наполеона.
— А, ты кстати, Талейран. Мы говорили с Дюроком про войну, — встретил его Наполеон.
— Вы хотите сказать, государь, про ваши победы?
Хитрый Талейран знал, что Наполеон любит лесть, и при всяком удобном случае старался превозносить его военный гений, он выставлял Наполеона каким-то полубогом.
— Талейран, ты мне льстишь! Но это в сторону. Слушай, я не хочу прекращать войну. Пруссия у моих ног. Одна только Россия не хочет передо мною смириться. Но я заставлю! Мои храбрые солдаты помогут мне. И Россия так же, как и Пруссия, будет у моих ног.
— В этом, государь, никто не сомневается. И тогда, ваше величество, будете победителем всей Европы, — сказал Талейран.
— А Англию я сотру с лица земли. И тогда, господа, вернёмся мы отдыхать в Париж, в эту всемирную столицу, увенчанные лаврами, — хвастливо проговорил Наполеон и, приказав подавать лошадей, поехал в. сопровождении Дюрока и Талейрана к своим солдатам.

ГЛАВА XX

На обоих берегах реки Алле, вблизи Гейльсберга, двадцать девятого мая 1807 года произошло сражение между русской армией и французской. В этом сражении беспримерной храбростью отличился Багратион, под ним была убита лошадь, пули и картечи дождём сыпались вокруг героя. Атакованный Мюратом с фронта и обходимый Сультом, князь Багратион принуждён был отступить. Французы быстро преследовали наших, но были остановлены батарейным огнём. Далее произошёл жестокий рукопашный бой, французы, несмотря на то, что ими руководил сам Наполеон, не выдержали и побежали назад и были атакованы с фронта князем Горчаковым и генералом Дохтуровым. Почти весь батальон наполеоновских гвардейцев был убит. Один из французских полков принуждён был уступить русским свой полковой орёл, много пленных французов было взято нашим войском. У Наполеона выбыло из строя тринадцать тысяч человек убитых и раненых, но не легко досталась нам победа под Гейльсбергом: раненых и убитых насчитывали до шести тысяч человек, в том числе был убит храбрый генерал Варнек и ранено несколько генералов.
В этом сражении участвовал и Пётр Петрович, а также и Надежда Андреевна Дурова, несмотря на ‘жестокое дело’, они не были ранены. В атаке один кавалерист-француз подскакал к Дуровой и занёс над её головой свою тяжёлую саблю, но Зарницкий подоспел и убил из пистолета француза.
— Пётр Петрович, вы мой спаситель! Я обязана вам жизнью, — с чувством благодарности проговорила отважная женщина, крепко пожимая руку подполковника.
— Ну, вот ещё выдумали… На войне это не принимается в расчёт… Всякий на моём месте сделал бы то же самое.
— Я буду этот день помнить во всю мою жизнь.
— Что же, помните, ваше дело…
По окончании сражения Дурова зашла в барак Зарницкого, чтобы ещё раз благодарить его за спасение жизни, она застала Петра Петровича лежащим с длинным чубуком в руках, при входе Дуровой он быстро вскочил с кровати и стал оправлять свой мундир.
— Пётр Петрович, ваше обращение совсем переменилось. Вы стали меня чуждаться. А я хотела бы, чтобы вы, мой добрый, были со мной по-прежнему, — проговорила Дурова.
— Этого нельзя-с, — ответил ей Зарницкий. — Теперь смотрю я на вас как на женщину, — добавил он, подвигая Дуровой табуретку.
— Теперь разве я не могу считать вас за моего лучшего друга? Вы не хотите моей дружбы, Пётр Петрович?
— Я этого не говорю-с. Быть другом такой женщины, как вы, — большое счастие.
— Никак вы пустились в комплименты?
— Я отроду никому не говорил комплиментов.
— А мне сделали исключение? — улыбнулась Дурова. — Спасибо вам, — добавила она, крепко пожимая руку у Зарницкого.
— Я говорю то, что чувствую.
Беседа их была прервана приходом ординарца князя Багратиона, ординарец подал Петру Петровичу приказ немедленно выступить с своим эскадроном к Фридланду и вытеснить оттуда неприятеля.
— Скажите князю, что будет исполнено, — проговорил Зарницкий и стал готовиться.
— Разрешите мне, Пётр Петрович, участвовать в этом деле, — обратилась к нему Дурова.
— Помилуйте, как же это?
— Пожалуйста, Пётр Петрович!
Но вы забываете всю опасность, — возражал ей Зарницкий.
— Вы сами знаете: я опасностей не боюсь.
— Знаю-с, вы — герой. Согласен, можете ехать. Извольте приготовиться.
— Вот спасибо, дорогой Пётр Петрович! — обрадовалась Дурова. — Что вы на меня так смотрите?
— Удивляюсь вашей храбрости… Вы не женщина — вы герой!
— Я так часто слышу от вас это, дорогой мой Пётр Петрович!
— Я готов тысячу раз повторять это… Вы заслуживаете похвалы.
Беннигсен с армиею продолжал своё движение к Фридланду. Город был занят французами. Зарницкий с пятью эскадронами улан должен был вытеснить из Фридланда неприятеля. Храбрый подполковник первым устремился в город, от него не отставала и кавалерист-женщина Дурова. Лишь только Пётр Петрович въехал на мост, во главе эскадрона, как увидал, что мост в середине разобран, град пуль посыпался на него с другого берега, пока поправляли мост. Зарницкий положил на отверстие доску и в сопровождении трубача и нескольких улан перебежал на ту сторону моста, мост был поправлен, и храбрецы-уланы ворвались в город и после кровавой схватки выбили из Фридланда французов, взяв в плен несколько офицеров и солдат. Русские войска расположились вблизи Фридланда, на левом и на правом берегу реки Алле. Наш главнокомандующий был болен и по совету врачей, чтобы хоть немного успокоиться, поехал ночевать в Фридланд. Это было накануне большого сражения при Фридланде, которое решило и кровавую войну.

ГЛАВА XXI

На шестой неделе Великого поста князь Владимир Иванович Гарин с княгинею и дочерью отправился в Каменки. Туда же на Пасху обещал приехать жених княжны Софьи — Леонид Николаевич Прозоров. Николай Цыганов не поехал в княжескую усадьбу, несмотря на приглашение старого князя, он отговорился тем, что не может оставить Москвы по причине одного денежного предприятия.
— Я, ваше сиятельство, намерен заняться торговым делом.
— Ты? — удивился князь.
— Так точно-с, магазинчик подыскал на Никольской, хочу торговать-с.
— Но ведь на это, мой милый, нужны деньги.
— Один богатый купец хочет отпустить мне товару-с в кредит, — как-то запинаясь, ответил Цыганов.
— Деньги, пожалуй, я могу тебе дать.
— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство, я и то вами облагодетельствован.
— Ты, братец, не стесняйся, бери.
Князь Гарин ссудил Николаю порядочную сумму на торговое предприятие, но отставному прапорщику нужны были деньги вовсе не для этого. В его душе таилась другая цель.
Николай до заставы провожал князя Гарина и его семейство. Сам князь и Лидия Михайловна с ним радушно простились. Княжна холодно, но вежливо на прощание протянула ему свою хорошенькую ручку.
Она не могла простить Цыганову его поступок с бедной Глашей.
— Ты смотри же, братец, на Пасху не успеешь к нам приехать, приезжай на свадьбу, — ведь на Красную горку у нас будет свадьба. Непременно приезжай! — прощаясь с Цыгановым, сказал Владимир Иванович.
— Если позволите, ваше сиятельство.
— Прошу, приезжай.
— За счастие почту, ваше сиятельство!
— Приезжай, братец, приезжай. Рады будем. Софи, что же ты не приглашаешь к себе на свадьбу? — с лёгким упрёком обратился князь к дочери.
— Приезжайте, — как-то нехотя промолвила княжна.
Этот зов тяжело отозвался на молодом человеке, он побледнел и от сильного волнения закусил себе губы.
Это не ускользнуло от проницательного взгляда княжны, она быстро спросила у Николая:
— Что с вами?
— Извините, раненое плечо часто даёт себя знать, ужасная боль, — немного растерявшись, ответил молодой человек.
— А ты, братец, берегись, весною в Москве плохое житьё, как раз простудишься. То ли дело у нас в Каменках! Скорее приезжай к нам.
— Несказанно благодарен вашему сиятельству.
Прозоров, жених Софьи, не провожал Гариных: его не было в Москве, Леонид Николаевич получил командировку в Тверь недели на две.
По той самой дороге, по которой ехал князь Гарин со своим семейством в свою усадьбу Каменки, по прошествии пяти дней ехала пара сытых лошадей, запряжённая в простой телеге с верхом, сделанным из клеёнки, в телеге сидел Николай Цыганов с какими-то двумя оборванцами подозрительного вида.
Один из оборванцев, с красным, отёкшим от перепоя лицом, с рыжей всклоченной бородой, с зверским взглядом, сидел рядом с Николаем, другой оборванец на козлах правил лошадьми, по смуглому цвету лица и по волосам, чёрным как смоль, он походил на цыгана, рыжего звали Петрухой, а чёрного — Кузьмой.
Николай был задумчив и мало говорил в дороге со своими спутниками.
Наконец рыжему Петрухе надоело ехать молча, и он обратился к молодому человеку:
— Ваше благородие, а ваше благородие!
— Ну, что тебе? — откликнулся недружелюбно Николай.
— Да скоро ли мы приедем?
— А ты, верно, соскучился ехать?
— Знамо, соскучился. И дорога, будь она проклята!
— Чем тебе, Петруха, не нравится?
— Да как же, ваше благородие, кабаков мало по дороге.
— А тебе бы, пьяница, всё вино лопать! — огрызнулся на рыжего Цыганов.
— В дороге, ваше благородие, вино услада. Потому скучища, а вино веселье сердцу придаёт. Напьёшься, ну и долгий путь покажется коротким.
— Ну, на кабаки, рыжая образина, ты не рассчитывай.
— А почему так?
— Потому пьянствовать тебе не дам.
— Ты-то, ваше благородие, мне пьянствовать не дашь? — нахально спросил Петруха у Цыганова.
— Хоть бы я!
— Ну, барин, это ты оставь, на тебя я не посмотрю.
— Силою заставлю! — крикнул на рыжего молодой человек.
— Ну, барин, не ври, я сильнее тебя!
— А вот этого гостинца хочешь? — Николай быстро вынул из дорожной сумки небольшой двуствольный пистолет.
— Ох, барин, не пугай — этой штуки я боюсь! — присмирев, покорным голосом проговорил Петруха.
— Ну, то-то же! Смотри! До тех пор, пока мы не кончим дело, пьянствовать ни ты, ни Кузьма не будете! Сделаете мне дело, за которым я вас везу в княжескую усадьбу, тогда опейтесь, мне всё равно!
— Зачем опиваться! Мы только вдосталь винца на радостях отведаем, а опиваться зачем?
— Там уж вы как хотите, а до тех пор ни-ни!
— Да уж ладно, мол.
— Ты молчи, Петруха, потерпи. Недолго осталось — скоро приедем. Обделаем барину дельце — тогда и гулять станем, — вставил своё слово дотоле не принимавший участия в разговоре черномазый Кузьма.
Не доезжая несколько десятков вёрст до княжеской усадьбы Каменки, Николай Цыганов остановился на ночлег на постоялом дворе, он не хотел ночевать в избе — там было душно и жарко, а лёг спать в телеге. Рыжий Петруха и черномазый Кузьма расположились на сеновале.
Ночь была апрельская, светлая. Голубое, безоблачное небо усеяно было миллионами звёзд. На дворе светло, как днём. Не спалось что-то Николаю, ему наскучило лежать в телеге — он встал и пошёл к сеновалу, ему захотелось узнать, спят ли Петруха и Кузьма.
Кругом было тихо. Вот он у сеновала. Николай ясно слышит разговор двух оборванцев.
— Право бы, его ухлопать. Давай, Кузьма, чего зевать? — тихо говорит Петруха.
— А почём знаешь, есть ли у него деньги?
— Вона! Разве в дорогу едут без денег? Это не мы с тобой, — чай, сам знаешь, по сто целковых нам обещал, если устроим дела. Стало быть, деньги с ним.
Цыганов стал слушать внимательнее, он понял, что дело касается его.
— А как его ухлопаешь? А пистолет забыл? — возразил Петрухе черномазый Кузьма.
— Эх, Кузька, какой ты дурень, право! Чай, он спит. С дороги-то его пушкой не разбудишь.
— Гляди, Петруха, боязно!
— Ишь, чёрт! Ровно девка красная! Или отвык? — смеётся рыжебородый.
— От тебя, Петруха, не отстану.
— Вот и давно бы так! Чай, деньги-то станем поровну делить. Ну, думать нечего, пойдём прихлопнем его, оберём, коней отвяжем да верхом опять в Москву.
— А ну поймают!
— Вона! Ведь мы не пешком, не скоро изловишь, — лови ветра в поле!
Петруха заворочался, приготовляясь встать с сена. Но каково было их удивление и испуг, когда около них, как ‘по щучьему веленью’, очутился Николай с двуствольным пистолетом в руках, лицо его было искажено гневом и злобою.
— Ни с места, дьявол, не то уложу! — крикнул он не своим голосом, прицеливаясь в Петруху.
— Помилуй, барин, за что ты убить нас хочешь? — испуганно отозвался рыжебородый.
— За то, разбойник, что убить меня собирался!
— Так ты слышал? Что же, мы только собирались.
— И убили бы, если бы я не услыхал ваш разговор!
— Это, барин, всё он, Петруха, — он меня уговаривал, — откровенно сознался черномазый Кузька.
— Убить я не убью, а созову сейчас народ, прикажу вас в цепи заковать и в город представить.
— Помилосердствуй, барин!
— Не погуби!
— Отпусти!
— Дай покаяться! — почти в один голос, чуть не плача, говорили оборванцы, стоя на коленях перед молодым человеком.
— Как вас помиловать! Прости вас — вы опять задумаете убить!
— Волоса с головы твоей не тронем!
— Волос-то, пожалуй, вы не тронете, а голову снесёте! — Николай не мог не улыбнуться, смотря на плаксивые рожи оборванцев.
— Возьми с нас клятву! — предложил Кузька.
— Что для вас, разбойников, клятва?
— Разве мы разбойники? — обиделся было Петруха.
— А кто же? Честные люди? На сонного с ножом идёте! Ну да чёрт с вами! На этот раз я вас прощаю, потому что вы мне нужны.
— По гроб твои слуги верные!
— Это вы-то, вы? — Цыганов расхохотался.
— Ну и барин ты! — проговорил Петруха.
— А что? — самодовольно спросил молодой человек.
— Орёл!
— А вы коршуны! Глядите, молодцы, пистолет всегда при мне! Я во всякое время успею размозжить вам головы! Ну, рассветает, спать теперь не время. Пора в путь. Пошли запрягать коней! — распорядился Цыганов, и не прошло часа, как из ворот постоялого двора выехала телега с нашими путниками.
Петруха и Кузьма были хмуры и мрачны, оба они молча сидели на телеге, зато весел был Николай Цыганов, он во всю дорогу острил и насмехался над оборванцами.

ГЛАВА XXIII

— Ваше сиятельство, несчастие! — задыхаясь от волнения, проговорила Глаша, бледная как смерть, вбегая в гостиную княжеского дома, где за чаем сидели князь и княгиня.
— Что? Что такое, Глаша? — в один голос спросили муж и жена, меняясь в лице.
— Ох, дух не переведу — бежала.
— Да что такое, говори хоть ты? — спросил князь у горничной, с которой вошла Софья.
— Княжну похитили, ваше сиятельство! — собравшись с духом, ответила молодая девушка.
— Как похитили? Что ты врёшь, глупая!
— Сущую правду говорю вашему сиятельству
— Она правду говорит, князь: в лесу напали на нас разбойники и княжну схватили и унесли, — задыхаясь, проговорила Глаша.
С Лидией Михайловной случилась сильная истерика. Князь и прислуга бросились приводить в чувство княгиню, её снесли в спальную и положили на кровать.
Один верховой поскакал в город за доктором, а другой к губернатору с известием о постигшем князя несчастии.
— Ваше сиятельство, распорядитесь сейчас же послать верховых в погоню. Может, догонят, — посоветовала Глаша растерявшемуся князю Владимиру Ивановичу.
— Ах, да, да! Федотыч, Федотыч! — позвал князь своего любимого камердинера. — Сейчас распорядись послать погоню за негодяями! Обещай дворовым мою милость, скажи им: я всё, всё отдам, только бы вернуть дочь. — Голос у старого князя дрогнул.
— Дозволь и мне старику, ехать на розыски, ваше сиятельство!
— Поезжай, Федотыч, поезжай вместо меня. Господи, какое несчастие, какое несчастие!
Старик слуга пошёл исполнять приказание своего господина.
— Ваше сиятельство, в этом деле не без греха Николай Цыганов, — сказала дочь мельника.
— Что? Что ты говоришь? — удивился князь.
— Истинную правду говорю, ваше сиятельство! Дело это рук Николая.
— Да объяснись, ради Бога!
— Извольте выслушать, ваше сиятельство!
Глаша рассказала князю, как она видела за несколько дней до происшествия Цыганова, ехавшего вместе с теми бродягами которые в лесу на них напали.
— Дело Николая, он подговорил похитить княжну Софью Владимировну, — закончила свой рассказ молодая девушка.
— Боже, новый удар! Но зачем? С какою целью он сделал это?
— Думается мне, ваше сиятельство, Николай влюблён в княжну, — покраснев, тихо ответила Глаша.
— Этого недоставало, чтобы подкидыш, безродный, приёмыш полюбил мою дочь! Один удар за другим! О, если это правда, Николай получит должное наказание!
— Я, ваше сиятельство поеду с дворовыми — я укажу им место, где напали на нас бродяги.
— Да, Глаша, поезжай, похлопочи — ведь Софья так тебя любила!
— Я отыщу княжну. Мне Бог поможет.
— Глаша, от моего имени вели запрячь тарантас и возьми себе человека три дворовых. Поезжай. Помоги тебе Боже! А я не могу, я так ослаб. Да и княгиню одну оставить нельзя…
Дочь мельника поехала в тарантасе, запряжённом тройкою, по дороге к мельнице, кроме кучера, с нею были трое дворовых, вооружённых ружьями и пистолетами, а человек двадцать тоже дворовых верхами под предводительством старика Федотыча, вооружённые с ног до головы, быстро выехали из княжеской усадьбы и, разделившись на четыре отряда, поскакали в равные стороны.
Приехал доктор, он нашёл Лидию Михайловну всё ещё без памяти. Наконец она очнулась, и первым её словом было:
— Где дочь? Нашли?
— Нет, Лида, но ты успокойся. По всем дорогам посланы верховые. Её найдут, — успокаивал князь свою жену.
По прошествии суток дворовые князя Гарина вернулись в усадьбу. Много вёрст объехали они, расспрашивали попадавшихся о княжне, ходили в деревнях и сёлах по избам, разыскивали в лесу, но нигде не нашли и следа похищенной девушки.
— Что, Федотыч, не нашли? — спросил князь у вернувшегося с поисков камердинера.
— И следа нигде не видно, князь! Ох, видно, за грехи Господь послал нам наказание! — чуть не плача, ответил верный слуга.
— Что будет с княгиней? Что я скажу ей? — с отчаянием говорил князь, закрывая лицо руками.
— А вы, ваше сиятельство, не отчаивайтесь, найдётся наша княжна.
— Одна надежда на Глашу! Может, ей удастся напасть на след злодеев.
— Может, и найдёт. Девка она шустрая, пронырливая.
— Дай Бог! Неизвестность участи Софьи убьёт и меня, и княгиню.
В Каменки прибыл из Костромы генерал-губернатор Сухов с двумя чиновниками.
— Какое несчастие, какое несчастие! — обнимая Владимира Ивановича, с участием проговорил губернатор. — Но, князь, ты не сокрушайся, злодеев найдут, — добавил он.
— Найдут ли?
— Непременно будут разысканы: у меня полиция образцовая — я отрядил целый штат в поиски за этими негодяями, и вот увидишь, князь, их отыщут.
— Спасибо тебе, Дмитрий Петрович!
— Как же, как же! Как только получил от тебя известие, я всю полицию поднял на ноги. Ведь это неслыханная дерзость!
— О, если бы только нашлась Софья!
— Поверь, князь, найдётся. Не будь я губернатор, если не отыщу похитителей твоей дочери!
— Помоги, друг Дмитрий Петрович, — крепко пожимая руку губернатора, взволнованным голосом проговорил старый князь.
Губернатор Сухов лично отобрал показание от горничной, которая находилась с княжной во время нападения на них оборванцев, списал их приметы, написал новый приказ городничим о розыске похитителей княжны, не мешкая отправил приказ с одним из чиновников, а с другим отправился в лес, где произошло нападение. Губернатора сопровождал сам князь с несколькими дворовыми.

ГЛАВА XXIV

Едва занялась заря второго июня, как завязалась сильная перестрелка в передовых цепях у Фридланда, на берегах маленькой жалкой речонки Алле. Две враждующие армии сошлись здесь. Силы были неравны. Неприятельскою армией командовал гений, ‘великан мира’ — нашими солдатами руководил больной, усталый полководец Беннигсен, страдавший каменной болезнью, от страшной боли он едва мог сидеть на лошади.
Едва стало рассветать, Наполеон, в своём неизменном сюртуке и в треуголке, в сопровождении опытных маршалов Сульта, Ланна, Мюрата и других, объезжал позиции. Громко приветствовали солдаты своего императора.
Наполеон делает распоряжение, и начинается жаркая, кровопролитная битва. Особенно горячо было сражение на нашем левом крыле, у густого леса.
Не располагая атаковать неприятеля, Беннигсен не хотел и отступать. Он считал отступление противным достоинству русской армии, имея против себя, как он думал, неприятеля малочисленного.
В полдень Наполеон отдал приказание торопиться к самому Фридланду.
Наполеон удивился невыгодному расположению нашей армии.
— Не понимаю, чего Беннигсен хочет? Конечно, в каком-нибудь месте скрытно стоят у него другие войска. Надо разузнать, — проговорил Наполеон и послал свитских офицеров в разные стороны для обозрения местности.
Канонада началась с трёх часов утра.
‘Кажется, наступает генеральное сражение. Оно может продлиться два дня. Оставьте Сульта против Кенигсберга и спешите к Фридланду с резервною конницею и корпусом Даву. Если я замечу, что русская армия многочисленна, то, может быть, в ожидании вас, ограничусь канонадою’.
Так писал Наполеон Мюрату и сам руководил армией и показывал ей места.
— Ваше высокопревосходительство, неприятель приближается! — доносили Беннигсену офицеры, они поставлены были для наблюдения на одной из Фридландских высот.
— Что же, пусть их приближаются, мы их встретим, — хладнокровно ответил главнокомандующий.
‘Беннигсен бездействовал, невзирая на получаемые им донесения о скоплении против нас больших сил’. Главнокомандующий не выезжал из Фридланда и, наконец, убедившись в опасности своего положения, отдал приказ отступить на правый берег Алле. И, согласно распоряжению Беннигсена, князь Багратион приказал задним войскам отступить. Едва только наши солдаты тронулись, как страшный залп из двенадцати пушек потряс воздух. Это был сигнал маршалу Нею начать атаку. Багратион переменил фронт левым крылом назад. Русские батареи грянули картечью. Неприятель дрогнул и смешался. Багратион подвигался вперёд, пользуясь минутным успехом. Но положение дел вдруг переменилось: французская артиллерия открыла страшный, убийственный огонь. Посланная на помощь русская конница была осыпана огнём из неприятельских батарей, принуждена была обратиться назад и тем умножила смятение нашего войска. Картечь рвала ряды наши, а между тем французские колонны вышли вперёд одна за другою, восклицая: ‘Да здравствует император!’
Наши генералы Багговут {Багговут Карл Фёдорович (1761-1812) — генерал-лейтенант, командир 2-го пехотного корпуса русской армии. Убит в сражении при Тарутине в октябре 1812 г.} и Марков {Марков (Морков) Ираклий Иванович (1750-1829) — граф, генерал-лейтенант. В 1812 г. начальник московского ополчения.} были сильно ранены.
‘Князь Багратион обнажил шпагу, что он делал очень редко. Московский гренадерский полк теснился вокруг героя, желая заслонить его от смерти. Не о личном спасении думал Багратион. Он напомнил гренадерам Италию и Суворова. При его голосе, при воззвании великого имени Суворова, московцы бросались вперёд, но без единства, и погибали. Сила всё ломала. До какой степени был губителен неприятельский огонь, направленный на войска князя Багратиона, видно из показаний французов: они пишут официально, что было выпущено под Фридландом две тысячи пятьсот шестнадцать боевых снарядов, триста шестьдесят два с ядрами, все другие были картечные’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание второй войны императора Александра с Наполеоном 1806-1807 гг. СПб., 1846.}
Герой Багратион наконец вошёл в Фридланд, зажёг предместье и стал переправлять войска за реку Алле.
— Боже, сколько крови, — говорила Надежда Дурова, в числе прочих переправляясь через мост из Фридланда.
— Пожар, мост горит! — крикнул кто-то.
К несчастию присоединилось другое. Мосты через реку Алле, по которым должны были переходить наши солдаты, были зажжены по ошибочному приказанию, привезённому одним адъютантом начальнику мостов.
— Что, барынька, невесело! — сказал Дуровой Пётр Петрович, подскакивая к ней.
— Ужасно! Это какой-то ад! — ответила она.
— Хорошо распоряжение! Мосты подожгли! Это чёрт знает что такое! Эй, не напирай! Кто мостом, кто вплавь! — громко кричал Зарницкий своим уланам. — Вы, барынька, от меня не отставайте! А то как раз утонете! — обратился он к Дуровой.
Мостов уже не было — они сгорели, произошёл страшный беспорядок, солдаты кидались в реку, стараясь переплыть на другую сторогу, офицеры отыскивали брод. Много народу потонуло.
Наконец брод был найден. Войска устремились в реку под рёв батарей французских и наших, поставленных на правом берегу Алле.
Наполеон выиграл сражение под Фридландом, но не легко досталась эта победа. Свидетель боя, английский генерал Вильсон говорит следующее: ‘Мне не достанет слов описать храбрость русских войск. Они победили бы, если б только одно мужество могло доставить победу. Офицеры и солдаты исполняли свой долг самым благородным образом. В полной мере заслужили они похвалы и удивление каждого, кто видел фридландское сражение’.
Под Фридландом убито и ранено до десяти тысяч человек убит генерал Мазовский, {Мазовский (Мозовский) Матвей Николаевич — генерал-майор, командир дивизии.} а генералу Сукино {Сукино (Сукин) Александр Яковлевич (1764-1837) — комендант С.-Петербурга, генерал от инфантерии, позже член Государственного совета.} оторвало ногу.
Наша армия, по окончании сражения, переправилась через реку Алле и грустно двинулась к Велау.

ГЛАВА XXV

В конце Пасхи в Каменки приехал Леонид Николаевич Прозоров с матерью. Он застал старого князя в страшном горе. Уже два дня прошло, как княжна Софья была похищена злоумышленником, и тщательные розыски ни к чему не привели — княжна как в воду канула.
— Скажите, князь, что случилось? Где же княжна? — спрашивал Леонид Николаевич.
— Не спрашивайте лучше, Леонид Николаевич! Софьи уже два дня как нет: на неё в нашем лесу напали какие-то разбойники и увезли, — чуть не плача, ответил Владимир Иванович.
— Что вы говорите, князь! Что вы говорите! — побледнев как смерть, воскликнул Прозоров.
Князь рассказал молодому человеку о постигшем их несчастии.
— Надо было сейчас же за негодяями послать погоню.
— Несколько отрядов было послано.
— Ну и что же?
— Посланные возвратились с ответом, что похитителей и след простыл, — печально ответил старый князь.
— Боже, что же делать! — с отчаянием проговорил Прозоров, закрывая лицо руками.
Он так спешил в Каменки, думал, что ждёт его счастие. Свадьба их назначена была после Пасхи, на Красную горку. И вдруг почти накануне свадьбы княжну похищают! Все надежды Прозорова рушились. Горе молодого человека было велико, его старушка мать, сама плача, старалась утешить и успокоить любимого сына.
— Ваше сиятельство! Глашутка вернулась, — радостным голосом проговорил Федотыч, входя в столовую, где находился князь с приехавшими гостями.
— Приехала? Одна? — с замиранием сердца спросил Владимир Иванович.
— Нет, ваше сиятельство, не одна, а с двумя бродягами, с теми, вишь, какие напали на нашу голубушку княжну.
— О, теперь легче узнать, куда они дели Софью.
— Где же негодяи? — спросил у Федотыча Прозоров.
— Да в людской, — ответил тот.
— Пойдёмте, Леонид Николаевич! Ваш приезд счастлив: Софья найдётся.
Обрадованный князь в сопровождении Прозорова поспешил в людскую.
Там дожидалась князя дочь мельника. На красивом лице молодой девушки видна была радость. С ней рядом стояли, понуря головы, Петруха и Кузька. Руки были у них крепко скручены.
Как попались оборванцы в руки молодой девушки?
Глаша поехала на розыски в сопровождении трёх княжеских дворовых и кучера. Она заехала на мельницу, простилась с отцом и отправилась в путь с надеждою напасть на след похищенной княжны. Почти сутки плутала она по окрестным местам княжеской усадьбы, побывала во всех сёлах и деревнях по окрестности, расспрашивала попадавшихся ей, не видали ли они или не слыхали о княжне? Но ни розыски, ни расспросы не помогли. Молодая девушка уже отчаивалась, как совершенно случайно, проезжая большим торговым селом, она увидала, что около кабака на лужайке какие-то два оборванца бойко пляшут под гармонь, на которой играл молодой парень в кумачной рубахе и в суконном кафтане, накинутом на плечи. Глаша взглянула на плясунов и сразу узнала Петруху и Кузьку, они были пьяные и, не обращая никакого внимания на подъехавший тарантас, продолжали выплясывать разные коленца.
— Ребята, вот разбойники, что напали на нас в лесу! Вяжите их скорее! А если не сладите, позовите народ! — крикнула молодая девушка своим провожатым, показывая на плясунов.
— Вона, не сладим!
Княжеские дворовые ловко сшибли с ног Петруху и Кузьку и, прежде чем те успели опомниться, крепко их скрутили. Игравший на гармони парень и собравшиеся посмотреть на плясунов мужики протестовали было против этого, но когда они узнали, что были за люди плясуны, сами ещё помогали крутить разбойников. Произошло это верстах в двадцати от Каменков.
Петруху и Кузьку силою ввалили в тарантас, Глаша поспешила в княжескую усадьбу. Бродяги почти в продолжение всего пути крепко и беззаботно спали. По приезде в усадьбу их растолкали и заставили выйти из тарантаса, связанные оборванцы с удивлением посматривали на себя, они забыли происшедшее с ними.
— Петруха, а ведь нас скрутили! — толкая товарища, опомнился первый Кузька.
— Чай, видишь, чёрт, чего спрашиваешь? — огрызнулся рыжеволосый.
— Как это нас угораздило попасться?
— Не знаю, не помню.
— И я ничего не помню.
— Дай срок, под палкою вспомнишь, — вмешался кто-то из дворовых.
Оборванцев ввели в людскую.
— Разбойники, вы похитили мою дочь? — крикнул на них князь Владимир Иванович.
— Никак нет, мы ничего не знаем! — как ни в чём не бывало ответил Петруха.
— Врёшь, негодяй, я заставлю тебя сознаться! Я прикажу бить тебя палками!
— Что же, нам не привыкать, — нахально ответил Кузька.
— Успокойтесь, князь, я прикажу заковать их в цепи и отправить в город. Там заставят их говорить правду! — спокойно сказал Прозоров.
— Зачем в город? Что же, пожалуй, повинимся: наш грех, мы напали на княжну.
— Зачем вы это сделали? С какою целью? — спрашивал Леонид Николаевич.
— Подкупил нас барин, — хмуро ответил Кузька.
— Какой барин?
— А кто его знает! Из Москвы нас за этим привёз, похож на военного.
— Куда же девали вы княжну?
— Ему сдали, барину, он на поляне с лошадьми дожидался.
— Ну, а куда он княжну повёз? — совершенно спокойно продолжал расспрашивать Прозоров попавшихся оборванцев.
— Не знаем.
— Говорите правду. Искреннее сознание смягчает наказание.
— Правду, барин, говорю — не знаем.
— Если скажете, где дочь моя, то я прикажу вас отпустить, — сказал князь.
— Сказали бы, ваще сиятельство, да не знаем: барин, что подрядил нас выкрасть княжну, положил её на телегу и от нас уехал.
— И деньги не все, что следовало, заплатил, дьявол! — прибавил Петруха.
— А дорогу, по которой негодяй повёз княжну, вы можете указать?
— Отчего не указать. С нашим удовольствием! Мы сами будем рады, если вы его изловите! Но только поймать его трудно: хитёр, анафема! — откровенничал черномазый Кузька.
В лес, не мешкая, отправились старый князь, Прозоров, Глаша и два оборванца под строгим караулом, состоящим из нескольких дворовых, вооружённых ружьями.
— Барин, а барин! Вели маленько отпустить верёвку, страсть больно! Не убежим, — обратился Петруха с просьбой к Прозорову, тот приказал совсем развязать им руки и вести их на верёвке.
— При первой попытке бежать вы будете расстреляны! — погрозил князь оборванцам.
— Уж куда бежать! Попали — теперь не убежишь, — проговорил хмуро Петруха.
Оборванцы показали ему поляну, на которой их дожидался Цыганов, а также и дорогу, по которой он поехал.
— Князь, я сейчас же поеду по этой дороге, возьму с собою человека три дворовых. Может быть, и нападу на след разбойника, который похитил у меня невесту, — вызвался Леонид Николаевич.
— Поезжайте! Храни вас Бог! — обнимая Прозорова, промолвил старый князь.
— А этих разбойников отправьте в город, в острог, — показывая на Петруху и Кузьму, посоветовал Прозоров.
— Да, да, я сейчас же пошлю.
Прозоров простился с князем и поехал по показанной ему дороге в сопровождении трёх дворовых, они не забыли захватить с собою и ружья.
В тот же день связанные Петруха и Кузька отправлены были в город.

ГЛАВА XXVI

Император Александр находился близ Юрбурга, где делал осмотр 17-й дивизии, пришедшей из Москвы, здесь он получил донесение от Беннигсена о Фридландском сражении. Кратко излагая ход битвы, Беннигсен доносил, что ‘он отступает за Прегель, где будет держаться оборонительно до прихода ожидаемых им подкреплений’. Главнокомандующий считал далее необходимым вступить в переговоры с Наполеоном, чтобы этим выиграть время для вознаграждения потерь, понесённых армией.
Нашему государю не хотелось вступать в переговоры с Наполеоном, несмотря на советы приближённых, он хотел продолжать войну. Министр иностранных дел барон Будберг считал если не мир, то перемирие необходимым, он представил императору письмо, полученное им от главного дипломатического чиновника Цизмера, {Цизмер Яков Иванович — чиновник 1-й экспедиции министерства иностранных дел.} находившегося при нашей армии: ‘С душою, растерзанною бедственным зрелищем, коего я имел несчастие быть свидетелем, доношу о постигшем нас злополучии, ибо генерал Беннигсен, не желая огорчить императора, пишет ему не всё’. Описав сражение, Цизмер заканчивает своё письмо такими словами: ‘Если подчинённый смеет откровенно говорить начальнику, то доложу, что нам остаётся одно средство: как можно скорее предложить перемирие или вступить в переговоры о мире, пока армия и идущие к ней подкрепления станут за Прегелем и можно будет получить выгоднейшие условия мира. Наша потеря в людях и артиллерии несметна. Беннигсен изобразил императору Фридландскую битву в несравненно меньшем мрачном виде, нежели как была на самом деле’. Прочтя это письмо, государь с грустью проговорил:
— К чему было скрывать? Мне нужно знать правду.
— Беннигсен не хотел опечалить вас, государь, — сказал барон Будберг.
— Не хотел опечалить! Слабая отговорка. Скажу вам, мне очень-очень не хотелось начинать переговоры с Бонапартом. Но если это необходимо…
— Необходимо, ваше величество!
— Ну, тогда надо покориться необходимости.
Вскоре после этого государь послал на имя Беннигсена рескрипт следующего содержания:
‘Вверив вам армию, прекрасную, явившую столь много опытов храбрости, весьма удалён я был ожидать известий, какие вы мне ныне сообщили. Если у вас кроме перемирия нет другого средства выйти из затруднительного положения, то разрешаю вам сие, но с условием, чтобы вы договаривались от имени вашего. Отправлю к вам князя Лобанова-Ростовского, {}Лобанов-Ростовский Дмитрий Иванович (1758-1838) — князь, генерал от инфантерии, министр юстиции, в 1812-1813 гг. командующий Резервной армией.| находя его во всех отношениях способным для скользких переговоров. Он донесёт вам словесно о данных ему мною повелениях. Переговоря с ним и с Поповым, {Тайный советник, доверенное лицо государя, находился в действующей армии (прим. автора). Попов Василий Степанович (1745-1822) — действительный тайный советник, секретарь кабинета Екатерины II, в 1812 г. председатель комиссии прошений.} отправьте его к Бонапарту. Вы можете посудить, сколь тяжко мне решиться на такой поступок’.
Князь Лобанов с высочайшим повелением начать переговоры о мире приехал в главную квартиру Беннигсена.
Наполеон для переговоров назначил маршала Бертье. Князь Лобанов был любезно принят в Тильзите маршалом Бертье.
Заговорив о перемирии, наш доверенный предупредил, что при всём желании мира император Александр не примет оскорбительных достоинству его условий и тем более не потерпит самомалейшего изменения в границах России.
Бертье уверил Лобанова, что об этом не может быть и речи. После переговоров постановили перемирие на месяц, полагая границею обеим армиям берег Немана, а от Бреста по Бугу.
Это перемирие было подписано в доме Наполеона, князь Лобанов был приглашён императором французов к обеду Вот что об этом доносит Лобанов государю:
‘Наполеон, спросив шампанского вина, налил себе и мне, и мы ударились вместе рюмками и выпили за здравие вашего величества. По окончании стола почти до девяти часов вечера оставался я с Наполеоном один. Он был весел и говорлив до бесконечности, повторял мне не один раз, что всегда был предан и чтил ваше императорское величество, что польза взаимная обеих держав всегда требовала союза и что ему собственно никаких видов на Россию иметь нельзя было. Он заключил тем, что истинная и натуральная граница российская должна быть река Висла’.
Наполеон с Пруссией тоже заключил перемирие. Тяжело было согласиться на это злополучному Фридриху-Вильгельму.
С Наполеоном заключено было перемирие.
Но не радовались наши храбрые офицеры и солдаты этому. Они сгорали желанием отмстить французам за своих павших в бою товарищей.
Провидению угодно было отсрочить кровавую расплату ещё на пять лет, то есть до отечественной войны.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Бедная княжна не скоро пришла в себя. Нежданное нападение сильно на неё подействовало. Цыганов между тем гнал лошадей, что называется, вовсю… Очнувшись, Софья с удивлением увидала, что она лежит в телеге, а лошадьми правит Николай.
— Николай, это вы? — спросила она слабым голосом.
— Я, я, княжна, — полуоборачиваясь, ответил молодой человек.
— Куда вы меня везёте?
— Я и сам не знаю.
— Странно! А те злодеи, что напали на меня в лесу?
— Мне удалось вырвать вас, княжна, из рук злодеев.
— Что вы говорите?
— Извольте меня выслушать.
— Говорите, говорите. Я просто ничего не понимаю!
— А вот поймёте. Из Москвы я выехал на этих лошадях, ехал без кучера, не доезжая вёрст десять до Каменков, я увидел, как двое каких-то оборванцев везут вас в простой деревенской телеге. При взгляде на вас, княжна, у меня упало сердце. Я крикнул злодеям, чтобы они остановились, но они меня не слушали и руганью отвечали на моё требование. Тогда я выстрелил в одного негодяя и убил его наповал, другой соскочил с телеги и бросился бежать в лес… Я поспешил положить вас на своих лошадей, — не моргнув глазом, врал Цыганов.
— Стало быть, вам я обязана своим освобождением? — прерывая Николая, спросила княжна.
Софья мало верила ему, она вспомнила рассказ Глаши: дочь мельника уверяла её, что за несколько дней до нападения в лесу она видела Николая с двумя оборванцами.
— Да, княжна. Я очень счастлив, что мне удалось вас спасти.
— Вы говорите правду?
— Неужели вы мне не верите? — хватило дерзости у Николая спросить у княжны.
— Ведь вы везёте меня в Каменки?
— Нет, княжна, — сознался молодой человек.
— Почему? Я хочу ехать домой.
— Как видите, день клонится к вечеру, а до Каменков более двадцати вёрст… Я боюсь, на нас могут напасть разбойники, их много — бродяг — по этим лесам.
— Остановите лошадь, я одна пойду.
— Что вы! Разве можно! Тут близко есть в лесу хибарка, в ней живёт старуха, вот вы и переночуете в этой хибарке, а завтра утром я отвезу вас в усадьбу.
Софья не стала возражать, она хорошо знала, что угрозою не заставит Цыганова везти её домой, а одной идти, не зная дороги, ночью невозможно. Они въехали в густой, непроходимый лес. Наступил тихий тёплый вечер. Яркое солнце давно скрылось за горизонт… Стало темно.
Проехав несколько лесом, Николай остановился около маленькой, вросшей в землю избёнки, которая одиноко стояла на небольшой поляне, с проезжей лесной дороги в избушку вела узенькая извилистая дорога, на паре лошадей по такой дороге ехать было невозможно, а потому молодой человек отпряг одну лошадь, привязал её к тарантасу и поехал на одной.
— Вот, княжна, здесь найдёте на время себе пристанище, а я ночую у избёнки, в тарантасе.
Из избёнки вышла какая-то старуха с грубым, изрытым оспою лицом, седые волосы космами торчали из-под рваной головной повязки, на старухе был синий посконный {Посконь, мужские растения конопли. В отличие от женских (матерки) менее облиственные, раньше созревают, содержат больше волокна. Посконина: 1) Домотканый холст из поскони. 2) Одежда, изготовленная из такого холста.} сарафан.
— Ну ты, лесная красавица, встречай дорогую гостью! — крикнул ей Цыганов.
— И то, вишь, встречаю, — грубо ответила старуха. — Ну, гостьюшка желанная, жалуй в мою хибарку.
Княжна с отвращением посмотрела на неё и не пошла в избу.
Сычиха — так звали старуху — лет тридцать жила в избе посреди большого леса. Жила она одна, кругом вёрст на пять не было жилья. Не боялась старуха жить в лесу, она свыклась с тёмным лесом. Прежде Сычиха жила в этой избе со своим мужем — лесником, умер у неё муж, и некоторое время она справляла обязанности лесника, охраняла лес от порубок, каждое деревце стерегла, зорко следила за ‘господским добром’, мужики все боялись Сычихи, беда, если кого застанет она в барском лесу с топором: скрутит тому руки и к приказчику на расправу предоставит. Неумолима была Сычиха на мужицкие просьбы. А когда она стала стареть, то оставила должность лесника, а жить по-прежнему осталась в сторожке. Барин, кому принадлежал лес, в благодарность за её услугу дозволил до смерти жить в сторожке, а провизия ей шла с барского двора бесплатно. Мужики не любили Сычиху и назвали её колдуньей, хоть Сычиха никаким колдовством не занималась. Николай Цыганов, во время своего путешествия из Москвы в Каменки с Петрухой и Кузьмой избегал ехать большой дорогой, а выбирал просёлочную, проезжая ночью лесом, он случайно увидал Сычиху, спросил у неё, далеко ли до жилья. Старуха предложила ночевать у неё в избёнке. Николай с радостью согласился, так как жилья поблизости не было.
Единственное жилище Сычихи на поляне, окружённой частым вековым лесом, недоступность дороги к избёнке — всё это породило мысль у Николая припрятать княжну у Сычихи на первое время. Он посулил старухе деньги, если она будет стеречь княжну и также будет молчать. Сычиха, жадная до денег, охотно согласилась.
— Что же, сударка, стала? Входи в избу. Хоть моя избёнка и не красна углами, зато красна пирогами! — ехидно ухмыляясь, проговорила старуха.
— Я не пойду! — не трогаясь с места, сказала Софья.
— Что же, аль в лесу заночуешь? Гляди, моя сударка, как раз в зубы волку али медведю угодишь!
— Не бойтесь, княжна, входите! — сказал и Цыганов.
— Я ничего не боюсь. И если кто вздумает меня обидеть, то сумею за себя постоять!.. — резко сказала Софья.
— Избави Боже, никто, княжна, не посмеет вас обидеть, никто!
Княжна вошла в избу.
Изба Сычихи была тесная, низенькая, без пола, с одним очень маленьким оконцем, с закоптелым потолком и стенами, половину избы занимала большая печь. Передний угол украшала икона, тут стоял дубовый стол со скамьями.
— Прошу покорно, сударушка, в красный угол, на место почётное. Присаживайся. Чем угощать прикажешь?
— Мне ничего не надо, — ответила княжна.
— Что так? А ты не спесивься, откушай, яйца есть, а то молока не хочешь ли? Молоко-то свежее, хорошее. И хлеб мягкий, ноне испекла.
— Оставь меня, мне ничего не надо!
— Ох, сударка, и спесива же ты!
— Ну, а ты, старуха, пошла! Чего княжне надоедаешь? — прикрикнул на Сычиху Цыганов.
Та поспешила выйти из избы.
— Княжна, не прикажете ли чего? — заискивая, спросил он.
— Нет, мне ничего не надо.
— Позвольте, я принесу вам ковёр и постелю на скамью.
Лёгким наклонением головы княжна его поблагодарила.
— Мне можно уйти?
— Да, ступайте.
Николай вышел. Княжна слышала, как он заложил дверь снаружи засовом.
‘Что же это? Я в плену, меня запирают! Теперь я уверена, что злодеи, которые на меня напали, были им подкуплены. Глаша права. Не думает ли этот жалкий подкидыш добиться моей любви? Посмотрим, что будет завтра!’ — проговорила она, подошла к двери и заперла её на крючок.
В избе было душно и мрачно. Софья отворила оконце и стала жадно вдыхать лесной весенний воздух. Это несколько укрепило расстроенные нервы молодой девушки, она стала спокойнее, усердно помолилась Богу, легла на скамью и скоро крепко заснула.

ГЛАВА II

Был уже день, когда проснулась княжна. Яркие солнечные лучи весело играли на стенах избёнки, она спала долго.
— Уже день! Однако я поспала! — оглядывая своё жилище, проговорила молодая девушка, она подошла к двери, подняла крючок, но дверь была заперта снаружи, княжна стала стучать.
— Что надо? — спросила у неё Сычиха.
— Отвори дверь!
— Она заперта.
— Отопри!
— И отперла бы, да на замке, и ключ у барина.
— У какого барина?
— А у того, что тебя вчера, сударка, привёз.
— Что это значит? — крикнула молодая девушка.
— А то и значит, что попала ты, ровно птичка, в западню и сиди теперича в ней… — прехладнокровно ответила старуха.
— Отопри!.. Иначе я дверь выломаю!
— Ох, сударка, не выломать тебе двери: крепка она, засов-то железный, а замок большущий.
— Что же это, зачем он меня запер, зачем?
Молодая девушка заплакала.
— А ты полно! Чего убиваешься! Слезами не пособишь.
— Слушай, старуха, выпусти меня, выпусти!
— И выпустила бы, да не могу! Выпусти — барин убьёт меня, а избёнку сожжёт.
— Какой он барин! Он жалкий подкидыш, негодяй презренный… Мой отец и брат были его благодетели. Хорошо отблагодарил их!.. — с горечью и со слезами говорила княжна. — Моё несчастие ему даром не пройдёт! Мой отец сумеет его наказать…
— А кто твой отец будет? — спросила Сычиха.
— Зачем тебе? Кто бы он ни был.
— Что же, не говори, пожалуй, тебе же хуже.
— Мой отец — князь Гарин.
— Как Гарин! Это что живёт в Каменках? — с удивлением воскликнула старуха.
— Ну да, Каменки наша усадьба. Ты отпусти меня, старуха, мой отец за это даст тебе много денег.
— Да, да, надо подумать — держать тебя взаперти не приходится. Я не знала, что ты княжья дочка. Хоть и называл тебя барин-то княжною, да я думала, что он так тебя зовёт. Не знала я!..
— Ну и выпусти.
— А ты, голубка, потерпи немного, выпущу, держать княжую дочь взаперти не буду — в большом ответе за тебя, пожалуй, будешь…
— Ты только говоришь, а не выпускаешь, — упрекнула княжна старуху.
— Говорю, погоди!.. Сейчас нельзя.
— Почему?..
— А потому, твой недруг-то здесь бродит, и кони его здесь в овраге припрятаны. Пойдёшь — опять ему попадёшься. А ты, княжья дочь, погоди до ночи, ночью-то и подумаем, что делать.
— Ты говоришь, ключ от замка у него? — спросила Софья.
— У него, у него, с собою унёс. Да замок что!.. Стукну раза два топором — и замок сшиблен!..
— Так ты меня ночью выпустишь? — радостным голосом спросила княжна.
— Помалкивай, мы барина-то надуем. А ты вот поешь ситничка да яичек, ещё вот крынка молока.
Сычиха подала в оконце молодой девушке ситного, яиц и молока.
Обещание старухи успокоило княжну, она стала с нетерпением дожидаться ночи.
Спустя немного Цыганов вёл вполголоса разговор с Сычихою.
— Что, проснулась? — спрашивал он.
— Давно, — ответила старуха.
— Говорила с тобой?
— Нет, ничего не говорила, только жаловалась на свою хворость, — приврала Сычиха.
— Как, разве она нездорова? — испуганно спросил молодой человек.
— Головы не поднимает, лежит. Я ей и яиц, и ситного — ничего не ест, сердечная! Наказывала её не беспокоить.
— Ну, так я к ней не пойду — обеспокоишь.
— Не ходи, барин, отложи — пусть отдохнёт.
— Да, да, пусть. Я пойду поброжу по лесу.
— Что ж, барин, поди прогуляйся! Погодушка хорошая!..
Прошёл долгий весенний день, настал вечер, а там и ночь.
Уже совсем стемнело, когда к избе Сычихи подошёл измученный, усталый Цыганов, он заблудился в большом лесу и несколько часов подряд путался и едва вышел на поляну, где находилась Сычихина изба, ему страшно хотелось есть. Утолив свой голод молоком и яйцами, он растянулся на траве под деревом, в нескольких шагах от хибарки, предварительно наказав старухе снести корма и питья его лошадям, которые стояли в неглубоком овраге привязанными к дереву, там находилась и телега с кибиткою.
Цыганов не спешил объясняться с княжною, он избегал или медлил с объяснением. Честь в нём была ещё не совсем потеряна, ему совестно было взглянуть в глаза Софье, с ней заговорить. Николай сознавал большую вину перед нею. Он раскаивался в своём бесчестном поступке и, услышав от Сычихи о мнимой болезни княжны, хотел уже отвезти её обратно в Каменки. Но страсть его не допустила до этого.
‘Моя или ничья! — думал Цыганов, лёжа под деревам. — Попала в руки, моею и будет! Во что бы то ни стало, а её любви я добьюсь! Пусть немного поживёт у Сычихи, а там уговорю со мною ехать в какой-нибудь отдалённый город. Не поедет — силою увезу, там и повенчаемся. Волей или неволей, а сиятельные князь и княгиня зятем меня должны назвать. Что же, теперь я не простой, сам в дворянстве состою!’
Наконец сон стал одолевать Николая и он скоро заснул крепким, богатырским сном.
Глубокая полночь, тишина в лесу могильная, вся природа как будто тоже погрузилась в тихий сон. Высокие деревья стоят не колышутся, и только один соловей нарушает лесное безмолвие, его музыкальные трели несутся в ночной тишине раскатистым эхом по густому лесу и замирают где-то далеко-далеко…
Старая Сычиха осторожно, оглядываясь по сторонам, подошла к своей избе и, тихо стукнув в оконце, спросила:
— Не спишь, княжна?
— Нет! До сна ли? Я жду тебя.
— Опасно нам бежать-то: твой недруг здесь.
— Ведь он спит?
— Крепко спит, а всё же боязно. Ну проснётся? беда!
— Как же нам быть?
— Боюсь, начну замок сшибать, услышит Ах, постой, может, я достану ключ. Ключ-то у него на кушаке привязан, срежу — он крепко спит, не услышит.
Сычиха осторожно подкралась к спавшему Цыганову, на нём надет был суконный казакин, {Казакина, м. (от слова казак) (устар.). Мужское верхнее платье в виде кафтана на крючках со сборками сзади.} подпоясанный красным кушаком, на кушаке висел ключ.
В руках у старухи был острый ножик. Она очень ловко срезала ключ и поспешила с ним к двери, замок был отперт, и княжна очутилась на свободе.
— Скорей к оврагу, там стоят кони.
— Так темно, я ничего не вижу.
— Давай, сударка, руку, я поведу.
Они скоро добрались до оврага. Сычиха привычною рукою впрягла одну лошадь, а другую привязала позади телеги.
— Ты садись, а я выведу лошадей.
Софья села в кибитку. Она дрожала, как в лихорадке. Старуха повела под уздцы лошадь. Дорога из оврага была глинистая, плохая.
Наконец они выбрались из оврага и выехали на широкую лесную дорогу, по такой дороге свободно было ехать парою. Сычиха впрягла и другую лошадь, села на облучке, взмахнула вожжами, и сытые кони быстро понеслись.
— Ну, прощай, барин! Счастливо оставаться, домовничай в моей избёнке! — весело сказала Сычиха.
— Как мне благодарить тебя, добрая женщина! Ты спасла меня! — проговорила книжна.
— А ты погоди, сударка: вот предоставлю тебя в Каменки — тогда и отблагодаришь.
— А как звать тебя?
— Зови Сычихой.
— Таких имён я не слыхала.
— Да это не имя, а прозвище, а звать меня Аксиньей.
— Господа, как я, Аксинья, рада! Я на свободе…
— Ещё бы не радоваться! Всяк человек свободе радуется.
— Далеко до Каменков? — спросила княжна.
— Десятка два вёрст будет, — ответила старуха, погоняя лошадей.
— Господи, как далеко!
— А ты, княжна, не бойся, дорога мне известна, скоро доедем.
— Страшно ночью в лесу!
— Чего бояться? В нашем лесу тихо, и злых людей в нём не водится.
Между тем Цыганов спал часов пять подряд, и когда проснулся, было уже совершенно светло, он с удивлением посмотрел на свой перерезанный кушак, валявшийся на траве, Николай хватился ключа — его не было, нетрудно было догадаться, что ключ срезали. Он вскочил и вне себя от гнева и злобы бросился к избёнке: дверь отворена, в избе никого не было.
— Проклятие! Убегла, верно, подговорила старую чертовку — вместе и убегли. О, если бы мне их поймать!..
Цыганов побежал к оврагу за лошадьми — ни лошадей, ни кибитки не было.
— Всё, всё пропало! Обманули, провели! И я, дурак, церемонился с этой куклой! А ты, проклятая хрычовка, за всё ответишь мне. Попадись, я задушу тебя, гадину! — кричал Цыганов, посылая проклятия и княжне, и Сычихе.
Он поджёг хибарку старухи и любовался, как огонь пожирал ветхое жилище и убогое добришко старухи, через час и следа не осталось от избы, только печной остов одиноко стоял на поляне.
— Куда теперь идти? Надо подальше скрыться из здешних мест: теперь искать меня будут. Не везёт мне в жизни… Пойду куда-нибудь. Деньги у меня водятся. Э, как ни жить, лишь бы жить…
И, успокоившись от душившего гнева и злобы, Цыганов быстро замаршировал по дороге к Москве.

ГЛАВА III

— Что это, Пётр Петрович: я замечаю большую перемену в твоём обращении с Дуровым, что это значит? — как-то раз спросил князь Сергей у своего приятеля.
Тот как-то поморщился и тихо ответил:
— Тебе так кажется: никакой перемены. Я с Дуровым хорош по-прежнему.
— Не говори! Ты даже, как я заметил, нередко говоришь с ним на ‘вы’, называешь его не Дуровым, а господином офицером. Скажи, Пётр Петрович, ты чем-нибудь им недоволен?
— С чего, князь, взял? Я очень, очень доволен молодым офицером! Он исправен по службе, храбр, старателен — единственный пример для всех.
— Уж и единственный! Ты преувеличиваешь, друг сердечный!
— Я преувеличиваю? Нисколько. Она, то есть он, удивительный человек!
— Опять-таки преувеличиваешь!
— Молодая женщина оставляет всё дорогое, любящее и решается сражаться в рядах нашей армии! Своим геройством и отвагою служит примером всем нам… — с жаром говорил Пётр Петрович. Он в своём увлечении забыл данное слово Дуровой никому не открывать, что она женщина. — Это идеальная, беспримерная женщина! В сражении кругом ад кромешный, кровь рекою льётся, от стонов и криков голова кружится, а она и бровью не моргнёт
— Постой, постой! Про кого это, приятель, ты с таким увлечением рассказываешь? Кто эта идеальная женщина? Я не понимаю. Ведь я с тобою говорю про Дурова! — с удивлением посматривая на Зарницкого, сказал Гарин.
— И я говорю… то есть нет, — я сам не знаю, что болтаю, чёрт возьми!
Пётр Петрович растерялся и не знал, как вывернуться.
— Я говорю про Дурова.
— Ну, и я про неё.
— Про неё? Кто это ‘она’?
— Тьфу, чёрт! Опять спутал. Князь, чего ты меня сбиваешь? — рассердился Зарницкий.
— Помилуй, я и не думаю.
— Ну чего ты лезешь ко мне с этим Дуровым!
— Послушай, Пётр Петрович, этот Дуров — не Дуров, а Дурова?.. не мужчина, а женщина?
— Что ты ещё выдумал? — Зарницкий покраснел и опустил голову.
— Ты сам себя выдал, приятель!
— Я, я? — переспросил бедный Пётр Петрович.
— Да, ты. Проговорился, голубчик!
— Ну, ну, проговорился, что же из этого?
— Ничего особенного. Я и сам подозревал в этом молодом человеке женщину.
— Подозревал — и только? По нежному сложению он точно напоминал женщину, но по своему мужеству и геройству — твёрдого, закалённого в битвах воина. Да что! — и не одни мы с тобою, а вся армия, все приняли её за мужчину!
— Ну, были исключения. Твой денщик Щетина первый не хотел признать Дурову за Дурова.
— Да, братец, он оказался дальновиднее нас.
— Расскажи, пожалуйста, Пётр Петрович, как ты проник в эту тайну? Ведь Дурова так хорошо себя замаскировала.
И едва только полковник Зарницкий окончил свой рассказ, как ему удалось открыть, что храбрый молодой офицер не мужчина, — дверь в барак отворилась, и вошла Надежда Андреевна Дурова.
— Я не помешал? — спросила она, посматривая на растерявшихся друзей.
— Нисколько, нисколько, очень рады! — вставая и кланяясь, проговорил князь Гарин.
— Вы легки на помине: мы только что с князем про вас говорили. Прошу садиться.
Водворилось молчание, Зарницкий и Гарин не знали, о чём заговорить с Дуровой, она тоже молчала. Наконец Пётр Петрович откашлянулся и заговорил:
— Видите ли, милая барынька, я… я проговорился и открыл князю, кто вы. Вы на меня не сердитесь. Сделал это я, право, без всякого умысла, но это ничего: князь — мой, как вы знаете, искренний друг. Он вас не выдаст, ведь так?
— Разумеется, разумеется, — поспешил ответить Гарин.
— Благодарю вас, князь! — вся вспыхнув, тихо сказала Надежда Андреевна.
— Да, да, вы можете на меня рассчитывать, на мою скромность.
— Я прошу вас, князь! Скоро, говорят, последует мир с Наполеоном, и тогда я прощусь с вами, господа. А теперь пусть для всех по-прежнему я буду мужчина.
— Я, право, не знаю, Надежда Андреевна, зачем вы скрываете?.. Вы героиня, вторая Жанна д’Арк!.. Вы единственная из женщин. Перед вашею храбростью и отвагой должны преклониться, — опять увлёкся Зарницкий.
— Что вы, что вы?.. Я такая же, как и все, — скромно проговорила Дурова.
— Ну, нет, это вы оставьте! Вы необыкновенная женщина.
Князь Гарин с глубоким уважением смотрел на эту эксцентричную женщину, он дал ей слово, что будет молчать.
Чиновник Чернов — муж Дуровой, а также её отец с матерью так и решили, что их дочь утонула в реке Каме. Поплакали по ней родные, погоревали, не одну панихиду отслужили за упокой ‘утопленницы’. Вдруг, недуманно-негаданно, отставной ротмистр Андрей Васильевич Дуров получает от дочери письмо, в котором она пишет любимому отцу, что жива и здорова и служит в уланском полку, в который поступила под именем Александра Дурова. Отец приходит в страшное беспокойство — и рад, и испуган, сам не знает, что делать! Оказывается, что дочь жива, он хотел поделиться своею радостью с женою Марфой Тимофеевной, которая в то время была больна. Но письмо дочери было для матери роковым: узнав, где и что её дочь, она так этим поразилась, что, прочитав письмо, тут же скончалась.
Похоронив жену, Дуров остался с большой семьёй на руках без хозяйки. Он стал повсюду разыскивать свою дочь и подал прошение на высочайшее имя в 1807 году о возвращении ему ‘несчастной дочери Надежды, по мужу Черновой, которая по семейным несогласиям принуждена была скрыться из дома’.
Государь повелел навести справки о Дуровой и если таковая окажется в действующей армии, то вытребовать её в Петербург.
В силу этого повеления Надежде Андреевне нельзя было скрывать тайну, что она женщина. Да теперь уже эта тайна была открыта: все знали, что в рядах армии в гусарском мундире скрывается женщина. Князь Сергей Гарин по приказу главнокомандующего потребовал к себе Дурову для объяснения.
— Надежда Андреевна, тайна ваша открыта, и вам придётся немедленно ехать в Петербург, — встретил он кавалериста-женщину.
— Как? Зачем? — испугалась и удивилась она.
— По высочайшему приказанию: государь пожелал вас видеть.
— Боже, но как узнали?
— По прошению вашего отца, поданному на высочайшее имя, — ответил князь. — Но вы успокойтесь, Надежда Андреевна, худого вам ничего не будет: наш император справедлив и милостив.
— Я виновата, я! Зачем было мне писать письмо отцу? Зачем? Пусть бы думали, что я утонула в Каме. Разнежилась, соскучилась по семье — вот теперь и кайся! — взволнованным голосом говорила Дурова. — Зачем я им? Довольно мытарили! Только отца жалко, один он меня любил. На него бы я взглянуть желала!..
— Поезжайте в Петербург: может, там и увидитесь, — сказал Гарин.
К князю вошёл Пётр Петрович. Он был мрачен.
— Едете? — спросил он у кавалериста-девицы.
— Еду, Пётр Петрович, принуждена ехать.
— Государь требует… А всё ваш отец настроил!
— Он хочет вернуть меня в семью, в дом…
— А вы, Надежда Андреевна, лучше к нам скорее вернитесь. Мы… мы к вам привыкли, — взволнованным голосом говорил Зарницкий. Как видно, нелегко было ему расстаться с ней.
— Я буду просить у государя, как милости, чтобы он мне разрешил вернуться в армию. Здесь, между вами, мои друзья, и мой дом, и моя семья! — пожимая руки и князю, и Петру Петровичу, чуть не со слезами сказала она.
На другой день Дурова выехала из армии в Петербург. Зарницкий и Гарин далеко проводили её, она сердечно с ними простилась.
— Приезжайте скорее, ждём! — крикнул ей вслед подполковник Зарницкий.
— Только бы отпустили — приеду!
С тоской покинула она армию.
‘Неужели меня домой отправят? — думала она. — Что я буду делать дома? Так рано осудить меня на монотонные занятия хозяйством? Надобно сказать всему прости — и светлому мечу, и доброму коню… друзьям… весёлой жизни… скачке, рубке, всему конец! Всё затихнет, как не бывало, и одни только незабвенные воспоминания будут сопровождать меня, где бы я ни была. Минутное счастье, слава, опасности!.. Шум!.. Клик!.. Жизнь, кипящая деятельностью!.. Прощайте!’
Так печально думала кавалерист-девица, отъезжая из армии в Петербург.

ГЛАВА IV

В Петербурге Надежду Андреевну ожидал отец её, Андрей Васильевич. Свидание его с дочерью после долгой разлуки было трогательно. Отставной ротмистр плакал как ребёнок, обнимая свою дочь.
— Мы с тобой, Надинька, теперь никогда не расстанемся! Ведь так? Ты, моя голубка, поедешь со мною домой? Да как ты переменилась, возмужала!.. Тебя не узнаешь! — говорил он дочери, с восторгом глядя на неё.
— А ты похудел, отец, состарился.
— Плохие дела хоть кого состарят!
— Разве твои дела так плохи? — спросила у отца кавалерист-девица.
— На что хуже, Надинька! Совсем расстроился… Ещё при матери был хоть порядок в дому, а как она умерла — и пошло: дети малые, хозяйство вести некому. Ты, Надинька, заменишь мать, на тебя все надежды.
— Нет, отец, на меня не рассчитывай.
— Как?! Что ты сказала? — меняясь в лице, спросил Андрей Васильевич.
— Хоть мне и больно сказать тебе, но домой, на Каму, я не поеду.
— Как не поедешь?
— Я буду просить государя, чтобы он разрешил мне остаться при армии.
— Что ты, Надя! А зачем же мы хлопотали? Ведь я нарочно в Петербург приехал… прошение подавал…
— Я сама не знаю, зачем ты это сделал.
— Как зачем? Чтобы вернуть тебя. Не забывай, что у тебя есть муж.
— Я забыла про него, навсегда забыла…
— Ах, Надинька, Надинька! Подумай, что ты говоришь, — с лёгким упрёком проговорил Андрей Васильевич.
— Вы насильно выдали меня за Чернова. Я никогда не любила его.
— А Василий Степанович так тебя любит! Как он, сердечный, убивался и плакал, когда твою одежду нашли на берегу Камы. Да и все мы тогда от слёз глаза не осушали. Думали — утонула! И хитрая же ты, дочка, право, хитрая, ловко нас обманула!
— Вспомни, отец, мою жизнь дома… Легко ли мне было? От нелюбимого мужа я ушла, потому что жизнь с ним казалась хуже каторги… Не выдержала, домой ушла — и дома было мне не легче… Мать с утра до ночи пилила меня, грозила силою отправить к постылому мужу. Кто меня в семье любил? Только один ты, мой добрый!.. У тебя с матерью происходили частые сцены, и причиною ссоры была я…
— Ну, Надинька, оставь! Что вспоминать про старое!
— Ты с малолетства заставил меня полюбить военную службу. Я спала и видела быть в полку. Представился случай — и я очутилась в рядах армии. Там у меня явилась новая семья — меня полюбили, как храброго, отважного товарища.
— Ещё бы, ещё бы! Ты у меня герой, храбрая, неустрашимая кавалерист-девица… — проговорил отставной ротмистр, обнимая свою дочь. — А всё-таки домой ты поедешь. Упрошу — и поедешь.
— Нет, отец, не поеду. Теперь у меня есть другой дом — это мой полк, там ждут меня.
— Эх, Надя! Не забывай, говорю, у тебя есть муж: он имеет право против твоего желания вытребовать тебя к себе.
— Не поеду к нему я, не поеду! Я буду просить у государя. Наш обожаемый государь правдив и милостив — он позволит мне вернуться в полк.
— Не думал я, дочка, не думал, что ты меня позабудешь и свою семью! Бог с тобой!
Андрей Васильевич прослезился.
— Полно, отец, пристали ли тебе слёзы! Полно, ты хорошо знаешь, что я люблю тебя. И как скоро последует мир, я к тебе приеду надолго. А теперь не иди против моего желания.
— Пожалуй, поезжай в полк, храни тебя Бог!..
— Вот и спасибо, мой добрый! — Надежда Андреевна крепко обняла и поцеловала отца.
— По мне… поезжай! Вот только Василий Степанович…
— Я буду просить, хлопотать, мне дадут развод и наш брак расторгнут.
Оправившись с дороги, кавалерист-девица была представлена императору в Зимнем дворце. Государь принял её в своём кабинете.
С каким благоговением и чувством вступила Надежда Андреевна в кабинет обожаемого всем народом монарха и преклонила пред ним колени.
— Встаньте, я рад вас видеть, познакомиться, — раздался тихий, ласковый голос Александра.
— Государь, ваше величество!..
Дурова хотела что-то сказать, но слёзы мешали. То были слёзы радости и восторга. Видеть великого из монархов, говорить с ним составит радость всякому.
Она опустилась на колени.
— Встаньте! — Государь протянул Дуровой руку, чтобы помочь ей встать.
— Я слышал, вы — не мужчина? Это правда?
— Правда, ваше величество, — тихо ответила государю Надежда Андреевна.
— Расскажите мне всё подробно: как поступили вы в полк и с какою целью, — проговорил государь.
Он говорил с Дуровой стоя, опёршись рукою о стол.
Надя дрожащим голосом в кратких словах рассказала государю историю своей жизни и причину своего поступления в уланский полк.
Император слушал со вниманием, когда она окончила, государь стал хвалить её неустрашимость.
— Вы — первый пример в России, ваше начальство о вас отзывается с большой похвалой. Храбрость ваша беспримерна, и я желаю сообразно этому наградить вас и возвратить с честию в дом вашего отца.
— Будьте милостивы ко мне, ваше величество, не отправляйте меня домой, — проговорила Дурова голосом, полным отчаяния, и снова упала к ногам государя. — Не заставляйте меня, государь, сожалеть о том, что в сражении не нашлось ни одной пули, которая бы прекратила дни мои.
— Встаньте и скажите, чего вы желаете.
— Милосердый государь, дозвольте мне носить мундир и оружие. Это — единственная награда, которую вы можете мне дать… другой не надо. Государь, я родилась в лагере! Трубный звук был моей колыбельной песней… я страстно люблю военную службу и чуть не с колыбели её полюбила, начальство признало меня достойной носить мундир и оружие. Признайте и вы это, великий государь, и я стану вас прославлять, — тихо проговорила Дурова, смотря на государя глазами, полными слёз.
— Если вы полагаете, что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградой, то вы её получите, — после некоторого молчания проговорил государь.
— Ваше величество! — с радостью воскликнула Надежда Андреевна.
— Вы будете носить моё имя, то есть называться Александром, но не забывайте ни на минуту, что имя это всегда должно быть беспорочно и что я не прощу вам никогда и тени пятна на нём… Теперь скажите мне, в какой полк хотите вы быть помещены? — спросил император Александр Надежду Андреевну.
— Куда вы, ваше величество, соблаговолите меня назначить.
— Назначаю вас офицером в Мариупольский гусарский полк — этот полк один из храбрейших. Я прикажу зачислить вас туда, завтра вы получите от генерала Ливена денег, сколько вам надо будет на обмундировку.
Государь подошёл к столу, взял с него крест святого Георгия и собственноручно вдел его в петлицу мундира счастливой Нади.
Она вспыхнула от радости, в замешательстве схватила обе руки государя и стала их с благоговением покрывать поцелуями.
— Ваше величество! Мой всемилостивейший монарх!.. — заговорила было Дурова, но слёзы радости и счастья мешали ей говорить.
— Надеюсь, что этот крест будет вам напоминать меня в важнейших случаях нашей жизни, — проговорил государь.
‘Много заключается в словах сих! Клянусь, что обожаемый отец России не ошибётся в своём надеянии, крест этот будет моим ангелом-хранителем! До гроба сохраню воспоминание, с ним соединённое, никогда не забуду происшествия, при котором получила его, и всегда, всегда буду видеть руку, к нему прикасавшуюся!’ — так пишет Дурова в своих ‘Записках’.
Несмотря на просьбы своего отца, Надежда Андреевна с ним не поехала, а отправилась в полк, назначенный ей государем.

ГЛАВА V

Вернёмся в княжескую усадьбу. Было утро. Едва только проснулся князь Владимир Иванович, как в его кабинет не вошёл, а вбежал впопыхах старик Федотыч.
— Князь, ваше сиятельство, вставайте скорее, радость нам Господь послал! — задыхаясь от волнения, проговорил старик.
— Радость? Какую? — с удивлением посматривая на камердинера, спросил князь.
— Большую радость, князь.
— Неужели Софья?
— Приехала, ваше сиятельство!
— Господи, благодарю Тебя! Где же она? Где моя дочь?
— Я здесь, здесь, папа!
Софья вбежала в кабинет отца.
— Соня, дочь моя! — Старый князь зарыдал, как ребёнок, обнимая княжну.
— Папа, дорогой папа…
— Скорее к матери, порадуем её.
— Мне сказали, мама больна, я боялась её беспокоить…
— Пойдём к ней, твой приезд исцелит её.
Лидия Михайловна во всё отсутствие дочери не вставала с постели, она сильно страдала. Увидя свою дочь, которую, по мнительности своего характера, не считала в живых, княгиня обмерла от радости, крепко сжимая в своих объятиях молодую девушку.
В этот счастливый день царила радость не в одном княжеском доме, ликовало всё село Каменки. Все крепостные любили добрую и приветливую Софью.
Расстояние от хибарки Сычихи до Каменков княжна проехала без особых приключений. Сычиха хорошо знала дорогу и скоро доставила Софью в княжескую усадьбу. Когда первый порыв радости прошёл, княжна рассказала, как она спаслась, благодаря Сычихе, из заключения.
— О, если бы мне отыскать этого мерзавца, дорого бы поплатился он! — проговорил князь. — Какая неблагодарность, какая неблагодарность!
— А ты хотел, мой друг, благодарности от подкидыша! — проговорила княгиня.
— Где же та женщина, которая помогла тебе уйти? — спросил князь.
— Она, папа, в людской.
— Пусть, пусть войдёт сюда, мы должны её поблагодарить, она возвратила нам дочь! — сказала княгиня.
Сычиху щедро наградили и отвели ей на время в усадьбе небольшой чистенький домик, старуха боялась возвратиться в свою лесную избёнку: она не знала, что от её избёнки остались одни головни.
Скоро вернулся с поисков и Леонид Николаевич, напрасно объехав несколько десятков вёрст. Какова же была его радость, когда он услыхал, что невеста его возвратилась! Счастью молодого человека не было конца, он обнимал и целовал всех, а на долю Сычихи выпала со стороны Прозорова щедрая награда.
— За что жаловать изволишь, сударь? — кланяясь ему, говорила старуха.
— Как за что, старая? Пойми, ты ведь невесту возвратила мне. Да за это тебя всю золотом осыпать надо!
— И, сударь, я и так получила вдоволь, на мою жизнь хватит. Немного мне надо — вот погощу у вас, благодетелей, недельку-другую, а там и в путь.
— Куда же ты пойдёшь? — спросила у Сычихи княгиня.
— По святым монастырям и обителям пойду. Грехи свои большие замаливать стану. Много, много нагрешила я на своём веку. Пора, господа милостивые, подумать и о покаянии. Не знаешь свой смертный час, а не покаявшись — страшно умирать!.. — проговорила задумчиво старуха и поникла своею седою головой.
Назначенную после Пасхи свадьбу Прозорова и Софьи отложили по причине болезни Лидии Михайловны и потому ещё, что ждали приезда с войны молодого князя, упорно держался слух, что скоро последует мир с Наполеоном. Леониду Николаевичу не больно нравилось затягивать свадьбу, но он принуждён был покориться и ждать.
Прогостив недели две в Каменках, Прозоров стал собираться в Москву.
— Куда вы спешите, дорогой Леонид Николаевич? Погостите! — упрашивал князь своего наречённого зятя.
— Нельзя, князь, — служба.
— Ну, побудьте ещё неделю: ведь в Москве теперь душно, пыльно. Да и Софья скучать будет без вас.
— Я недели через две-три опять приеду.
— Приезжайте, ждать будем.
— Князь, я хотел поговорить с вами относительно Цыганова: ведь этого подлеца нельзя оставить безнаказанным! — проговорил Леонид Николаевич.
— Я с вами вполне согласен, негодяя надо наказать. Предать в руки правосудия… Николай хитёр, его не скоро разыщешь.
— На то есть сыщики. По дороге я заеду к губернатору Сухову и попрошу его принять меры к розыску.
— А я попросил бы вас этого не делать, Леонид Николаевич, — проговорил князь.
— Почему? — удивился молодой человек.
— Губернатору вы, пожалуй, можете сказать — он мой хороший приятель — но до суда дело доводить не следует. Пойдут переговоры, пересуды… В этом деле фигурирует Софья.
— Ах да, вы, князь, совершенно правы. Таких подлецов, как Цыганов, не судят — их только бьют.
Софья нежно простилась со своим женихом и взяла с него слово, что он скоро опять приедет в Каменки.
С добрыми пожеланиями счастливого пути Леонид Николаевич выехал из княжеской усадьбы, князь Владимир Иванович и Софья далеко за Каменки провожали его.

ГЛАВА VI

Наполеон предложил нашему государю свидание. Приглашение было принято, местом свидания двух императоров назначен Неман. На этой реке, немного ближе к левому берегу, приказал Наполеон построить на плоту два четырёхугольных павильона, обтянутые белым полотном, украшенные коврами и национальными флагами. Один павильон назначался для императоров, другой, поменьше, — для свиты. На фронтонах было зелёной краской нарисовано обращённое к нашей стороне огромное ‘А’, с другой, обращённой к Тильзиту, — ‘N’. Не на земле, пропитанной кровью, должны были встретиться два могучих императора: вода должна была быть нейтральным местом их свидания. Свидание назначено было на тринадцатое июня.
Был чудный, ясный день, ни одного облачка не видно было на голубом небесном своде, ровная поверхность реки Неман блестела как зеркало, вода в реке катилась спокойно и светло. По берегам Немана расположены были русская и французская армии, на одном берегу стояла гвардия Александра, на другом — Наполеона. Мундиры и оружие ярко блестели на солнце. За солдатами теснились тысячи народа. Около одиннадцати часов утра прибыл император Александр, на нём преображенский генеральский мундир, в шарфе и в Андреевской ленте через плечо, на голове треугольная шляпа с чёрным султаном и белым плюмажем по краям, на ногах — белые лосины и короткие ботфорты.
С государем прибыли цесаревич Константин Павлович, король прусский Фридрих-Вильгельм и блестящая свита, тут были главнокомандующий Беннигсен, князь Багратион, князь Лобанов, граф Ливен и другие приближённые лица государя.
Вот на той стороне Немана раздались громкие крики приветствия — это французская армия приветствовала своего императора. Наполеон, с пышным конвоем, в ленте Почётного легиона скакал между двух рядов своей гвардии. Дюрок, Коленкур и другие быстро следовали за ним.
В одно и то же время оба императора сошли с коней и сели в разукрашенные коврами и флагами лодки.
Когда обе лодки отчалили от берега, громкие восторженные крики раздались на обоих берегах Немана. ‘Величие зрелища, ожидание мировых событий взяли верх над всеми чувствами’.
На прекрасном лице государя видна была задумчивость, сосредоточенность. Наполеон стоял в лодке, сложа на груди руки, и горделиво посматривал по сторонам.
— Какая торжественная минута, какая торжественная минута! — проговорила с увлечением Надежда Андреевна, обращаясь к Зарницкому, который находился с ней рядом.
— Могу сказать! От сотворения мира Неман не удостоивался такой чести, — ответил Пётр Петрович.
— Чем кончится свидание?
— Разумеется, миром.
— Бедный король прусский ждёт решения своей участи! — со вздохом промолвила Дурова.
— Да, нелегко ему, бедняге.
— Ах, Пётр Петрович, как императоры не походят друг на друга: Александр — воплощение доброты, кротости, справедливости, а Наполеон — воплощение хитрости, гордости и лицемерия.
Почти в одно время оба императора подплыли к павильонам и почти в одно время взошли на плот, на котором поставлен был императорский павильон. Наполеон и Александр бросили друг на друга вопрошающие взгляды, подали друг другу руки и вошли в павильон, двери за ними плотно затворились.
Теперь умолкли радостные крики и громкая музыка. Армия и народ стали с напряжением дожидаться выхода из павильона императоров.
Войдя в роскошный павильон, Наполеон и Александр несколько минут молчали, наконец Наполеон заговорил первый.
— Зачем мы сражаемся, ваше величество? — спросил император французов, протягивая руку Александру.
— Это правда! — тихо ответил государь. — Да, да, зачем мы сражаемся? Если в этом виновата Англия, то здесь препятствия скоро могут быть устранены.
— О, если так, то всё может устроиться, и мир между мною и вами решён! — быстро проговорил Наполеон. — Одна только Англия препятствовала нашему миру. И вы, ваше величество, ей доверяли. Это государство соблюдает только свои выгоды.
— Да, я ошибся в Англии.
— Ваше великодушие и благородство союзники употребили во зло! Они хорошо знали, ваше величество, что стоит вам, молодому герою, показать ратное поле — и вы обнажите меч. Ах, ваше величество, зачем мне не суждено сражаться вместе с вами, быть вашим союзником? О, тогда бы мы покорили весь мир! И победные лавры украшали бы вас. Кто были ваши союзники? Король без земли и без солдат. Вы думали, что союз с Пруссией и Англией будет полезен для России. И кому вы помогали? Немцам и торгашам англичанам? А вы призваны Богом для славного дела! У вас такая храбрая армия. Откровенно скажу вам, ваше величество, я и мои маршалы удивляемся храбрости ваших солдат… Они сражались геройски.
— Я ценю похвалу вашего величества! — проговорил Александр.
— Я нисколько не преувеличиваю: ваши солдаты делали чудеса храбрости. И если вы, ваше величество, соединитесь со мною, то вас ждёт счастие и слава!
— Я и то счастлив, народ меня любит — и этим я горжусь! — проговорил Александр.
Наполеон повёл государя к круглому столу, который стоял посреди павильона, стол был завален разными картами, планами и бумагами.
— Ваше величество, обратите внимание на карту Европы, — проговорил Наполеон, показывая на большую генеральную карту. — Поглядите на это собрание государств и земель, разбросанных между Россией и Францией. Почему бы нам не владеть теми маленькими государствами? Если Россия будет союзницей Франции, то мы придадим Европе другой вид. На востоке и на западе будут два императора. И мы с вами, ваше величество, будем давать законы всему миру…
Говоря это, Наполеон увлёкся, и дотоле сухое, холодное его лицо теперь блистало каким-то особым вдохновением, его выразительные глаза сверкали огнём. Государь с удивлением смотрел на этого гениального человека.
— Я не стремлюсь к завоеваниям, мои владения и так, по милости Божией, слишком обширны, — возразил государь.
Наполеон закусил губы и замолчал на несколько секунд.
— Я должен сообщить вашему величеству, — опять заговорил он, — сегодня я получил верные сведения из Турции: мой союзник султан Селим пал от руки убийцы.
— Да, и я это слышал…
— Со смертию султана мои обязательства с Портой прекратились. И я думаю, теперь надо покончить с этим полуазиатским государством, прежде чем Турция своим падением увеличит могущество Англии, — говорил французский император. — Мне Турция не нужна, она слишком далеко отстоит от моих владений. А вы, ваше величество, близкий сосед её. Присоединяя Турцию к своим владениям, вы выполните заветную мечту императора Петра Первого и Екатерины Второй. И опять на величественном храме святой Софии водрузится крест. Но об этом мы будем говорить после. Теперь же, ваше величество, я прошу вас сделать Тильзит вашей резиденцией. Мы будем жить с вами близко. Тильзит будет объявлен нейтральным.
— Я согласен и хоть сегодня же переселюсь в Тильзит. Но я также прошу вас, ваше величество, предложите гостеприимство и несчастному королю Фридриху-Вильгельму. Он мой союзник, и я поклялся быть с ним в вечной дружбе, — проговорил государь.
— Поклялись при гробе Фридриха Великого? — с улыбкою спросил Наполеон.
— Прусский король находится в моей главной квартире и ждёт решения своей участи. И я должен, ваше величество, обезопасить и короля, и его корону.
Наполеон нахмурился.
— Его земля принадлежит мне, а корону ему, пожалуй, я оставлю. Пусть он живёт в Мемеле, — проговорил Наполеон. — Впрочем, для вашего величества я готов примириться с моим злейшим врагом, — добавил он.
— Об этом я вас прошу.
— А я для вас, ваше величество, готов на всякую жертву! Я хотел совсем уничтожить Пруссию и оставлю её только потому, что вы этого желаете. А для вас, повторяю, я готов на всё…
Государь крепко пожал руку Наполеона, по своему великодушию и доброте он верил ему.
— Для переговоров завтра я приеду к вам с Фридрихом-Вильгельмом, — проговорил Александр.
— Я с нетерпением буду ждать свидания с вашим величеством.
— Свидания и с королём прусским? — заметил добродушно государь.
— Вы желаете — и я повинуюсь.
Беседа императоров продолжалась почти два часа, и когда оба монарха вышли из павильона, снова раздалась громкая музыка и оглушительные, радостные крики солдат и народа.
Тут император Наполеон представил императору Александру своих приближённых и свиту, наш государь, в свою очередь, представил Наполеону главнокомандующего и свиту.
— А, здравствуйте, мой злой соперник! Рад вас видеть! Надеюсь, теперь мы не будем, генерал, с вами враждовать? — ласково проговорил Беннигсену Наполеон.
— Ваше величество!.. — растерялся Беннигсен.
— Я всегда удивлялся вашему благоразумию, но, повторяю, вы, генерал, были очень злы под Эйлау.
Своим живым, ласковым обращением Наполеон расположил к себе императора Александра и приобрёл его доверие.
Во всё время пребывания императоров в павильоне злополучный король прусский стоял на берегу Немана, грустный, печальный, с ним находился князь Волконский. Фридрих-Вильгельм в роковой час, когда решался жребий его монархии, устремлял взоры и слух на плот, как будто желая вслушаться в разговоры обоих императоров. Один раз он даже поехал с берега в реку и остановился, когда вода была по пояс его лошади.
Простившись с Наполеоном, государь поспешил к Фридриху-Вильгельму и, посматривая на его бледное, встревоженное лицо, сказал ему:
— Что с вами? Успокойтесь. Наполеон почти уже согласился на мои условия.
— Ваше величество, я переживал страшные минуты, когда вы находились с Наполеоном в павильоне. Я страдал ужасно! — со слезами на глазах ответил прусский король.
— Больше страдать вы не будете, ваше величество! Завтра вы и я снова сюда приедем для окончательного договора с Наполеоном.
— Ваше величество, я многим обязан вашему великодушию, вашей дружбе. Что бы было с бедной Пруссией, если бы не вы, благороднейший и великодушнейший государь? — крепко пожимая руку Александра, проговорил король.
— Я всё готов сделать для вас и для Пруссии!
Император Александр, в сопровождении Фридриха-Вильгельма, цесаревича Константина Павловича и свиты, отправился в свою главную квартиру.
Второе свидание государя с Наполеоном происходило тоже на Немане, тут находился и король прусский. Повинуясь судьбе, король предстал перед победителем, не забывая своего высокого сана.
Наполеон предложил императору Александру объявить Тильзит нейтральным и просил переехать туда для ведения переговоров о мире, предложение было принято, Тильзит разделили на две равные части, одну заняли русские, другую — французы. Комендантом русской части государь назначил полковника Козловского, а французской Наполеон назначил Бальи.
Пятнадцатого июня император Александр прибыл в Тильзит и радушно был встречен Наполеоном на берегах Немана, вместе с государем прибыл цесаревич Константин Павлович, министры, приближённые особы государя и свита.
Первое время Наполеон не соглашался на жительство в Тильзите Фридриха-Вильгельма, наконец согласился, по желанию нашего государя, который всячески старался облегчить участь своего друга.
Оба императора жили вблизи друг друга. Каждое утро обер-гофмаршалы, граф Толстой и Дюрок, приходили осведомляться: первый — о здоровье Наполеона, второй — о здоровье нашего государя. В пятом часу Александр и Наполеон ездили прогуливаться или на смотры и ученья французских войск, расположенных близ Тильзита в красивых лагерях. По окончании смотров и прогулок государь постоянно обедал у Наполеона. На эти обеды иногда приглашали прусского короля и цесаревича Константина Павловича. За обедом императоры вели оживлённый разговор, но Фридрих-Вильгельм мало вмешивался в их разговор, у короля было великое горе: ни обеды, ни прогулки, ни смотры не радовали его. Он видел, что страшная гроза, которая долго висела над Пруссией, скоро разразится и всё разрушит. Наполеон хотел отомстить Пруссии, оставить несчастному королю одну только корону, а землю его отдать кому-нибудь из своих приближённых друзей. Фридрих-Вильгельм, испуганный этим планом Наполеона, искал помощи у императора Александра.
Наполеон часов в девять вечера приходил к нашему государю пешком без всякой свиты, совершенно один, в своей исторической шляпе и в сером простом сюртуке, два монарха оставались вдвоём далеко за полночь: они совещались о мире, о том же, между прочим, вели переговоры князья Куракин и Лобанов, а со стороны Франции — Талейран. Но сановники эти были только исполнителями решений, определяемых Александром и Наполеоном в вечерних беседах.
Двадцать пятого июня 1807 года Тильзитский мир был подписан, а двадцать седьмого — ратифицирован. Главные статьи договора состояли из следующего: 1) Из польских областей, принадлежащих Пруссии, составлено Варшавское герцогство, отданное в полную собственность саксонского короля. 2) Для постановления сколь можно естественных границ между Россиею и Варшавским герцогством присоединена к России область Белостокская. 3) Данциг объявлен вольным городом, под покровительством королей прусского и саксонского. 4) Герцогам Кобургскому, Ольденбургскому и Мекленбург-Шверинскому возвращены владения их с тем, что гавани двух последних герцогов будут заняты французскими гарнизонами до примирения Англии с Францией. 5) Император Александр принимал на себя посредничество в примирении Англии с Наполеоном, на условии, что оно будет принято Англией в продолжение месяца, считая cpoк со дня размена ратификаций Тильзитского мира. 6) Император Александр признавал братьев Наполеона королями: Иосифа — неаполитанским, Людовика — голландским и Иеронима — вестфальским, равномерно признавал он Рейнский союз, титулы членов, которые присоединятся к союзу. 7) Император Александр уступал голландскому королю в полную собственность и обладание Иеверское княжество в Ост-Фризе. 8) Наполеон принимал на себя посредничество в примирении России с Портою, русским войскам не занимать сих областей до окончательного мира между Россией и Портою. 9) Император Александр и Наполеон взаимно ручались за целость владений своих. 10) Церемониал дворов с. — петербургского и тюильрийского, как между ними, так и в рассуждении послов, министров и посланников, которых они один у другого аккредитуют, установлен на правилах совершенного равенства.
Подлинные акты Тильзитского договора тем замечательны, что на них сделано три собственноручных изменения императором Александром и Наполеоном. Кроме того, императоры Александр и Наполеон заключили между собою тайный союзный договор, обязывающий обоих императоров ‘воевать заодно на море и на суше во всех войнах, которые Россия или Франция будут вести против какой-либо европейской державы’.
Когда договоры были утверждены, императоры Александр — в ленте Почётного легиона, Наполеон — в Андреевской, верхами, окружённые блестящей свитой, поехали по улицам Тильзита, по которым расставлены были батальоны гвардии.
— Ваше величество, позвольте мне орден Почётного легиона надеть на храбрейшего из ваших солдат, на того, который в теперешнюю войну сражался храбрее других, — проговорил Наполеон нашему государю, останавливаясь против гвардейцев Преображенского полка.
— Прежде, ваше величество, дозвольте мне о том посоветоваться с командиром полка, — ответил ему государь.
Александр подозвал к себе Козловского и спросил:
— Кто храбрее всех у вас в батальоне?
— Ваше величество, все солдаты одинаково храбры!
— Знаю, но надо одного, на которого Наполеон хочет возложить орден.
Тогда полковник Козловский вызвал первого по ранжиру солдата Лазарева.
Наполеон снял с себя орден Почётного легиона и надел его на Лазарева, приказав ему каждогодно давать пенсию в тысячу двести франков.
Наш государь послал крест святого Георгия храбрейшему из французских солдат.
В тот же день, по приказанию Наполеона, батальон его гвардейцев давал обед батальону Преображенского полка. Сервировка была почти вся серебряная, и подле каждого нашего гвардейца сидел гвардеец Наполеона, радушно угощая русского. Наши молодцы-преображенцы ни слова не понимали по-французски и тихонько посмеивались, когда французы принимались заговаривать с ними на своём природном языке.
Спустя два дня после заключения мира с Наполеоном состоялся также мир с королём прусским.
Главные статьи договора заключались в следующем: Пруссия лишилась более четырёх миллионов жителей, платила Наполеону с лишком пятьсот миллионов франков контрибуции, до взноса коих предоставляла французским гарнизонам занимать Кюстрин, Штеттин и Глогау, и обязывалась не содержать более сорока тысяч войска.
Тяжкий мир для Пруссии, однако, сохранил её существование, дарованное ей Наполеоном только по настоянию императора Александра.
В четвёртой статье Тильзитского договора по этому поводу сказано следующее:
‘Император Наполеон из уважения к императору Всероссийскому и во изъявление искреннего своего желания соединить обе нации узами доверенности и непоколебимой дружбой соглашается возвратить королю прусскому, союзнику его величества императора Всероссийского, все те завоёванные страны, города и земли, кои ниже сего означены’.
Итак, Пруссия спасена только благодаря Александру Благословенному, который ‘не допустил в Тильзите уничтожения Пруссии’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание похода во Францию в 1814 году. СПб., 1836.}
Что бы было в то время с несчастной Пруссией, если бы за неё не вступился император Александр?
Исключительно ему одному обязана Пруссия своею независимостью, хоть условия мира и тяжелы были, но всё-таки прусское королевство оставлено, Наполеону не пришлось окончательно его уничтожить.

ГЛАВА VII

Мир объявлен, и наше войско стало быстро готовиться к выступлению на родину.
Пётр Петрович, произведённый в полковники, тоже готовился ехать в Петербург. За несколько дней до выступления он был чем-то взволнован. Быстрыми шагами расхаживал он по своей комнате, останавливался, поправлял мундир и опять принимался маршировать.
— Эй, Щетина! — громко крикнул Пётр Петрович.
— Тут, ваше высокородие! — откликнулся денщик, входя в комнату.
Но Зарницкий забыл, зачем звал денщика, и не обратил на него внимания.
— Ты что здесь торчишь? — крикнул он на Щетину.
— Вы звали, ваше высокородие!
— Врёшь, старый чурбан!
— Звать изволили, ваше высокородие!
— Врёшь, говорят тебе! Зачем ты мне? Зачем? — наступал на денщика Пётр Петрович.
— Не могу знать, ваше высокородие! — тараща глаза на полковника, робко ответил Щетина.
— Ну, вон пошёл!
— Слушаю, ваше высокородие!
‘Надо объясниться, думать нечего! Была не была, объяснюсь… Ведь какой характер: смерти не боюсь — на носу висла — и не боялся, а с женщиной объясниться робею. Фу, глупо! Жаль, Гарина нет, с ним бы посоветовался!..’
Едва мир был объявлен, как князь Сергий Владимирович Гарин поспешил взять продолжительный отпуск и поехал в Австрию на ферму Карла Гофмана.
— Ваше высокородие! Их благородие пришли, — поспешно доложить полковнику денщик.
— Надежда Андреевна? — обрадовался тот.
— Она самая, дожидается.
— Проси, скорей проси! — засуетился Пётр Петрович.
— Слушаю!
— Можно войти, господин полковник? — проговорила Дурова, останавливаясь в дверях.
— Что это за официальный тон? Входите, рад, душевно рад.
— Я пришла с вами проститься, Пётр Петрович: я завтра еду.
— Слышал-с… Едете? Куда?
— Поеду к отцу погостить, а потом в Мариупольский полк.
— Вы окончательно решили ехать?
— Еду. Как же иначе, Пётр Петрович? По воле государя я получила назначение в другой полк.
— Знаю-с.
— Я упросила главнокомандующего дать мне разрешение остаться в вашем полку, Пётр Петрович, до окончания войны. Война окончена, и я принуждена ехать.
— Положим, вы… вы можете остаться…
— Как это? — с удивлением спросила Дурова.
— Остаться вы можете…
— Не могу, Пётр Петрович!
— А я говорю, можете. Не спорьте!
— Не понимаю.
— Скажу — поймёте.
— Сделайте одолжение!
— Извольте-с… Выходите за меня замуж, — как-то вдруг проговорил Пётр Петрович, красный как рак, он сам испугался своих слов и быстро отошёл в сторону от Дуровой.
Надежду Андреевну эти слова поразили. Она никак не ожидала их и первое время сама так растерялась, что не знала, что отвечать.
— Вы молчите-с? Не отвечаете? — искоса посматривая на Дурову, тихо сказал полковник.
— Позвольте, дайте оправиться, я так удивлена!
— Удивлены-с?
— Не только удивлена, поражена…
— Стало быть, я вам не пара, стар…
— Не то, совсем не то! Вы забыли, мой дорогой, у меня есть муж.
— Ах, чёрт возьми, про это я и забыл!
— Положим, с мужем я не живу и жить с ним никогда не буду!.. По приезде домой я стану хлопотать о разводе.
— Ну, вот и отлично-с! — обрадовался полковник.
— Но я должна вам откровенно сказать, замуж я ни за кого не пойду… Вы знаете, дорогой мой, как я вас глубоко и искренно уважаю. Быть вашей женой составит большое счастие всякой. Вы честный, благородный. Вы герой! Вам преданным вечным другом я с радостью буду, но не женой! — проговорила девица-кавалерист, крепко пожимая руку Петра Петровича.
— Благородный отказ! Дружбу предлагает…
— И надеюсь ей пользоваться, Пётр Петрович!
— Так-с!
— Мы расстанемся друзьями?
— Конечно-с, конечно.
— Я поеду завтра и приду ещё с вами проститься.
‘Нарвался! Видите ли, что задумал, — жениться! Да на ком ещё? На идеальнейшей из женщин… На женщине, которая в храбрости нас заткнёт за пояс! Фу! Ну и блажь же пришла мне в голову! А ведь это от безделья: который месяц сидим без дела. Жениться? Хорош, нечего сказать! Голову надо мне облить холодной водой. Лучше пойду проветрюсь’.
И Пётр Петрович поспешил выйти из своей комнаты и пошёл бродить по берегу Немана.
В день отъезда Надежды Андреевны Дуровой Пётр Петрович был сам не свой, мрачнее чёрной тучи. Нелегко было ему расставаться с кавалерист-девицей. Встал Пётр Петрович ранее обыкновенного, долго ходил по своей комнате, заложив руки за спину и низко опустив голову.
Его старик денщик несколько раз заглядывал в дверь, но, видя мрачное настроение полковника, не смел с ним заговорить.
Заметив Щетину, Пётр Петрович крикнул:
— Что тебе? Что ты мне кажешь свою глупую образину!..
— Кипит, ваше скородие, — скороговоркой проговорил денщик.
— Кто кипит? Что?..
— А чайник.
— Ну и чёрт с ним, пусть кипит.
— Чай я давно заварил.
— Ну и пей.
— Я для вас, ваше скородие.
— Что для меня? Что?
— Приготовил чай.
— Убирайся к чёрту с своим чаем!..
— Слушаю, — хмуро ответил Щетина.
Он быстро скрылся за дверью, но спустя немного опять приотворил дверь и так же просунул в дверь свою седую голову.
— Ты опять! — крикнул на него Пётр Петрович.
— Да я всё насчёт чаю, какое ваше будет приказание?
— Слушай, старый кикимора, уйдёшь ты?..
— Что же, уйду, а всё-таки жалко чай выливать, уж оченно крепок…
— Вон! — выходя из себя, крикнул полковник.
Щетина исчез.
Пётр Петрович всё продолжал маршировать по своей комнате, наконец он накинул на плечи плащ и отправился к бараку, где жила Дурова, он застал её совсем готовой в дорогу, у барака уже дожидался небольшой тарантасик, запряжённый парою лошадей, а лихой конь кавалерист-девицы был крепко привязан позади тарантаса. Алкиду, видно, было это неприятно: он бил копытами землю и сильно ржал.
— Едете? — упавшим голосом спросил Зарницкий у Дуровой.
— Еду, Пётр Петрович, — так же грустно ответила она.
— Час добрый!
— Спасибо, мой дорогой.
— Вы вот что, барынька, забудьте мои слова, которые я вчера вам говорил, — глупы они и необдуманны.
— Не говорите так, Пётр Петрович.
— Не поминайте меня лихом, барынька.
— И не грех вам это говорить! Не лихом буду я вас вспоминать, а добром, вы многое для меня сделали, и скажу вам, полковник, я, кроме глубокого к вам уважения, люблю вас, как отца, как брата. И то время, которое мы с вами провели здесь на кровавом пиршестве, стану помнить до могилы, — с чувством проговорила молодая женщина, крепко пожимая руку Петра Петровича.
— Вы поедете к отцу? — спросил у ней Зарницкий.
— Да, я обещала ему приехать погостить — надо же потешить старика, он так меня любит. Погощу немного в родимом гнёздышке, а там опять скажу прости и отцу, и родимому дому, и всем родным.
— И опять в полк?
— Да, Пётр Петрович, в полк, только, к сожалению, не в ваш.
— А славно бы, чёрт возьми, если бы вы опять к нам приехали.
— И приехала бы, дорогой мой, да нельзя: сам государь назначил мне Мариупольский гусарский полк.
Настало время отъезда. Проводить Дурову собралось много офицеров, и со счастливыми пожеланиями простились они со своим боевым товарищем-женщиной.
Прощаясь с Петром Петровичем, Дурова не стеснялась собравшихся офицеров и крепко обняла его, на её красивых глазах видны были слёзы, не выдержал и Пётр Петрович: по его загорелому, мужественному лицу тоже скатилась предательская слеза… Надежда Андреевна уехала, и Зарницкий, понуря голову, побрёл в своё жилище.

ГЛАВА VIII

С каким нетерпением ехал князь Сергей Владимирович Гарин на ферму Карла Гофмана! Несмотря на то, что лошади ехали быстро, езда казалась ему медленной, он беспрестанно понукал ямщика. С молодым князем ехал и его денщик, несменный Михеев.
Во всё пребывание своё в действующей армии князь не получил ни одного письма ни от Анны, ни от старого Гофмана, да и слишком много труда было бы переслать эти письма, едва ли они дошли бы по назначению по случаю войны. С тех пор прошло уже более пяти месяцев, как Гарин был у своей невесты. Это время молодому человеку казалось целой вечностью. Князь Сергей считал часы и минуты, ему скорее хотелось быть на ферме, там он надеялся встретить свою возлюбленную, князь был уверен, что Анна по времени должна была воротиться с юга, куда, по совету доктора, поехала для поправления своего здоровья.
Вот показалась и черепичная крыша фермы старого Гофмана. Лошади стали у ворот, с замиранием сердца молодой князь переступил порог — его никто не встретил, кругом — тишина, как будто на ферме нет ни одного живого человека. Сергей прошёл в другую комнату, и там никого не было.
‘Странно, где же Гофман, где Анна? Может, они ещё не вернулись с юга? Да нет, не может быть! Они должны давно вернуться, — думал князь, оглядывая комнату. — Вот портрет Анны, писанный акварелью. Но что это значит, портрет завешен чёрным флёром?’ Князь дрожащею рукою сорвал флёр, устремил глаза на портрет, на фоне портрета были написаны рукою старика Гофмана следующие роковые слова: ‘Её не стало 2 мая 1807 года’ Бедный князь побледнел как смерть и упал без чувств.
Когда князь очнулся, то около него стояли денщик и Карл Гофман.
— Что значат эти слова? — дрожащим голосом спросил Гарин у старика, показывая на портрет — Что же вы молчите? Говорите! Да говорите же!
— Успокойтесь, князь, — тихо проговорил Гофман.
— Мне успокоиться, мне! Господи, неужели моя Анна…
— Она там, на небесах, и молится за вас, князь.
В голосе старика слышалось рыдание.
— Умерла, умерла! — простонал бедный молодой человек.
— Её последним словом было: ‘прощай, Серёжа’.
— Вы лжёте, лжёте! Анна жива! Зачем вы меня мучаете? Что я вам сделал? — Князь громко зарыдал. Слёзы несколько успокоили беднягу, он попросил старика Гофмана рассказать ему о последних днях своей невесты.
Вскоре после отъезда с фермы князя Анна со своим отцом поехали в Италию, где и пробыли около месяца, но, несмотря на тёплый климат и на искусство врача, на заботы и уход отца, молодая девушка стала опять прихварывать. К этому ещё присоединилась простуда, болезнь обострилась. Скоро не стало никакой надежды на её выздоровление, несчастная девушка быстро приближалась к смерти.
Сознавая своё положение, Анна стала просить отца, чтобы он отвёз её домой, на родную ферму, ей хотелось умереть там.
— Вези меня, отец, домой, скорее вези. Дни мои сочтены. Не хочу я умереть здесь, — говорила она убитому горем отцу.
Почти умирающую повёз Гофман свою дочь из Италии домой.
По приезде на ферму Анна прожила только неделю… Смерть подточила её вдруг: в день смерти ей было несколько легче, так что она без посторонней помощи дошла до кресла, которое стояло у открытого окна.
День был не только тёплый, но даже жаркий, солнце весело играло на голубом небесном своде, озаряя землю своим ослепительным блеском, кругом тихо-тихо. И в этой тишине вдруг послышался громкий предсмертный вздох, старик Гофман в это время находился подле своей дочери.
— Анна, что с тобой? — с замиранием сердца спросил он.
— Прощай… отец — умираю…
— Анна, дитя моё, — громко зарыдал бедный отец.
— Слёзы… зачем? Прощайте… все… прощай, Серёжа.
Умирающая вздохнула раз, другой, и её не стало…
Потеря дочери страшно отразилась на Гофмане, он так постарел и изменился, что его просто нельзя было узнать, горе его было тяжёлое, безысходное…
— Не хотите ли, князь, помолиться на её могиле? Она схоронена здесь, близ фермы.
В нескольких саженях от фермы, на небольшом холме, в тени густых деревьев, находился бугорок, покрытый дёрном, с простым деревянным крестом, это была могила так рано похищенной смертью молодой девушки.
Без слов, без слёз припал князь Сергей к дорогой его сердцу могиле, он старался сдерживать душившие его рыдания.
— Этот крест поставил я на время, скоро будет готов мраморный роскошный памятник, — как бы утешая Гарина, проговорил старик Гофман.
Князь ничего на это не сказал, он встал, перекрестился, ещё несколько минут молча постоял у могилы, а потом тихо побрёл обратно на ферму.
Три дня молодой князь пробыл на ферме, и большую часть этого времени проводил он на могиле Анны, под его наблюдением могилу усадили красивыми цветами, на месте погребения своей невесты Гарин задумал соорудить каменную часовню и все расходы по постройке принял на себя, уговорился с архитектором, который и нарисовал план небольшой, но очень красивой часовни в византийском вкусе, с орнаментами. Князь выписал из Вены русского священника, который на могиле совершил панихиду. И когда старец священник дрожащим голосом провозгласил вечную память ‘девице Анне’, князь не выдержал и громко заплакал.
В тот же день Сергей Владимирович простился со стариком Гофманом и уехал в Россию.
Из Австрии он проехал прямо в Москву и остановился в доме своего отца на Поварской. Со смертию невесты князь совсем переменился, он сделался задумчивым, сосредоточенным, неразговорчивым. Редко улыбка появлялась на его лице, он никуда не выезжал и никого к себе не принимал, большую часть дня сидел в своём кабинете и читал. Потеря любимой невесты тяжело на нём отразилась.
Старик Михеев, посматривая на своего княжича, качал головою и с глубоким вздохом говорил:
— Теперь его не скоро утешишь. Смерть невесты унесла и всё счастие и весёлость княжича, сам он тает, сердечный, как свеча воска ярого.
Дворецкий старого князя, управлявший в Москве домом, не преминул письменно известить Владимира Ивановича о молодом князе, о его пребывании в доме, а также не умолчал и о смерти княжеской невесты, и о том, как князь Сергей Владимирович ‘изволит убиваться по своей невесте и по целым дням не выходит из кабинета, задумчиво изволит сидеть за книгою’.
Получив такое известие, старый князь немедля написал сыну письмо, в котором выражал своё соболезнование о его потере и просил не мешкая ехать в Каменки, где все ждут его с нетерпением, особенно больная мать.
Получив письмо от отца, князь Сергей, жёлчно улыбаясь, проговорил:
— Теперь сожалеют, а когда была жива моя Анна, то злословили её, гордость мешала им назвать эту чистую, святую девушку моей невестой!.. Не поеду я в Каменки, зачем я им? Мне и тут хорошо.
Князь Сергей не поехал и остался в Москве, несмотря на то, что вскоре после первого письма он получил несколько других. Во всех письмах Владимир Иванович убедительно звал сына в усадьбу. Но он остался непреклонен и по-прежнему сидел запершись в своём кабинете.
Как-то раз князь Сергей сидел в своём кабинете и по обыкновению скучал.
— Ваше сиятельство, господин Прозоров желает вас видеть, — доложил ему вошедший камердинер.
— Кто? — переспросил князь.
— Леонид Николаевич Прозоров, ваше сиятельство.
— Что ещё от меня ему нужно? Проси, — с неудовольствием проговорил князь, из писем отца он знал, что Прозоров состоит женихом Софьи, но знакомства с ним почему-то избегал.
По приезде князя Сергея в Москву Прозоров несколько раз приезжал к нему, но князь не принимал его под разными предлогами, на этот раз он решился принять Леонида Николаевича.
— Здравствуйте, Сергей Владимирович! Давно желал с вами познакомиться, ведь теперь мы не чужие, — дружелюбно пожимая руку князя, говорил Прозоров. — Я несколько раз к вам заезжал.
— Знаю, я не мог вас принять.
— Да, да, я очень сожалел, скажу, князь, откровенно: не видя и не зная вас, я уже полюбил вас, как брата, как друга. Ваша сестра так много про вас говорила.
— С Софьей мы большие друзья, она хорошая девушка, вы, господин Прозоров, счастливый жених…
— О да, я очень счастлив.
— Когда же свадьба? — спросил князь.
— Теперь скоро. Мы ждали вас.
— Меня? — удивился Гарин.
— Да, мы думали венчаться после Пасхи, но ваше отсутствие и происшествие с княжной заставили отложить свадьбу.
— Какое происшествие? — спросил Сергей.
— Как, разве вы ничего не слыхали?
— Ничего, что такое? Расскажите, пожалуйста.
Прозоров подробно рассказал Сергею о нападении на княжну Софью в лесу, сделанном подкупленными сообщниками Николая Цыганова, о том, как тот держал Софью в лесной сторожке и как Сычиха привезла её в Каменки.
— И вы говорите, сделал это Цыганов, наш приёмыш? — не веря своим ушам, спросил удивлённый Гарин.
— Он, он, князь.
— Где же этот подлец?
— Не знаю, вероятно, где-нибудь шатается.
— И вы не отыскали этого негодяя и не убили его, как собаку!.. — упрекнул князь Прозорова.
— Сделать это князь, нелегко: Цыганов слишком хитёр.
— Впрочем, возмездие подлецу оставлю я за собою. Я отплачу ему с лихвою и за себя, и за сестру, и за мою невесту.
— Ах, князь, поверите ли, я так сожалел о вас, так сожалел! — с участием проговорил Леонид Николаевич, в его голосе было столько искренности и простоты, что это заставило Сергея переменить своё мнение о Прозорове.
‘Это искренный радушный человек, ему можно рассказать своё горе’, — думал он, посматривая на Прозорова, и затем рассказал ему про свою несчастную любовь.
— С потерею моей милой Анны я потерял и всё своё счастие. Теперь я не живу, а прозябаю… — такими словами закончил князь свой невесёлый рассказ.
— Бедный, бедный! Я не утешаю вас, князь, да что значит моё утешение против вашего великого горя.
— Всё радостное, счастливое схоронено, и у меня осталась одна только никому не нужная жизнь, — с тяжёлым вздохом проговорил Гарин.
— Что вы говорите, Сергей Владимирович, как никому не нужная?.. Вы забыли свою семью, у вас есть близкие, которые вас так любят.
— О да. Любовь отца с матерью хорошо отразилась на моей измученной, разбитой жизни, — с саркастической улыбкой проговорил Гарин.
— Простите им, князь, ведь они не хотели причинить вам несчастия. Они вас так любят, любовь скрадывает недостатки. Кстати, я дней через пять еду в Каменки, надеюсь, и вы со мною поедете!..
— Нет, не поеду.
— Как? Вы не хотите ехать на свадьбу своей сестры?..
— Да, не поеду. Будьте счастливы. И вам, Леонид Николаевич, и моей милой сестре я желаю полного счастья, но быть на вашей свадьбе я не могу. Где веселье и радость, тут я лишний.
— Но вы, князь, хоть немного развлечётесь.
— Вы думаете? Нет, господин Прозоров, горе моё слишком велико, никакие развлечения не помогут.
Леонид Николаевич на этот раз не стал слишком настаивать, он хотел выбрать к тому более удобное время, своею любезностью и предупредительностью он сумел расположить к себе молодого князя, и в конце концов тот подружился с Прозоровым. Леонид Николаевич послал к старому князю письмо, в котором писал, что он будет скоро в Каменки, да не один, а с Сергеем Владимировичем, которого он надеется уговорить с ним вместе ехать.
Прозоров не ошибся. Сергей, после долгих отговорок, наконец дал слово ехать к отцу в усадьбу.

ГЛАВА IX

Война наших войск с французами окончилась, армия спешила домой, в Россию.
Император Александр, возвещая народу о прекращении войны и о Тильзитском мире, издал манифест, в котором высказывал своё благоволение и благодарность народу и войску. В высочайшем манифесте, между прочим, говорилось:
‘Везде, куда глас чести призывал войска, все опасности битв перед ними исчезали. Знаменитые их деяния в летописях народной славы пребудут незабвенны, и благородное отечество, в пример потомству, всегда вспоминать их будет. Дворянство, шествуя по следам своих предков, знаменовало себя не только жертвами имущества, но и совершенною готовностью положить жизнь за славу отечества. Купечество и все другие состояния, не щадя ни трудов, ни стяжаний, несли с радостным чувством бремя войны и готовы были всем жертвовать безопасности государства’.
Добрый государь император обратил всё своё внимание на раненых и оставшихся после убитых на войне вдов и сирот, он повелел выдать вдовам убитых в сражениях или умерших от ран генералов и обер-офицеров полное жалованье их мужей вместо пенсиона, после смерти вдов пенсион выдавали их детям до совершеннолетия. Раненых штаб — и обер-офицеров увольняли в отставку с полным окладом содержания, нижних чинов раненых помещали в инвалидные дома, учреждаемые в Петербурге, Москве, Киеве и в других больших городах, а тем, которые не желали жить в инвалидных домах, выдавали полное жалованье и прогоны до места жительства. Кроме чинов и орденов, наиболее храбрым выдавали и денежные награды. Никто не был забыт императором Александром: все участники войны получили щедрые награды, начиная от генерала до рядового.
Государь, недовольный Беннигсеном, не стал его более удерживать в армии и принял его отставку. На место Беннигсена назначен был, по воле государя, генерал Буксгевден, находившийся в то время в Риге. Его вызвали в Тильзит. По обоюдному условию императора Александра и Наполеона, русские пленные получали одежду и вооружение от французского правительства и немедленно отпускались в Россию. Положение русских, взятых в плен французами в войнах 1805, 1806 и 1807 годов, было тяжёлое. Наполеон принуждал их угрозами и лишениями всякого рода, ‘доводившими наших до нищеты, вступать во французскую службу. Несчастных, согласившихся изменить святости присяги и стать под знамёна Наполеона, определяли в полки Латур д’Овернь {Полки, точнее, бригада гренадеров, названная в честь генерала Теофила-Мало де Латур д’Овернь (1743-1800), прославившегося своей храбростью.} и принца Изенбургского, {Изенбургский-Бирштейн, Карл фон — глава одноимённого княжества недалеко от Кобленца, присоединился в 1808 г. к Рейнскому союзу, за что получил от Наполеона ряд соседних с княжеством земель. После Венского конгресса княжество отошло к Австрии.} из коих первый был отправлен в Неаполь, второй в Испанию, где почти весь погиб’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание второй войны императора Александра с Наполеоном 1806-1807 гг. СПб., 1846.}
Ратники, или милиция была распущена, им оказано много разных льгот, а вдовам убитых на войне ратников выдавали вспоможение.
После трёхнедельного пребывания в Тильзите император Александр дружески простился с Наполеоном, дав ему слово посетить его в Париже, и 28 июня отправился в Петербург, проводив русского государя, Наполеон на другой день тоже покинул Тильзит: он спешил в Париж. Возвращался Наполеон с большим триумфом, ‘на всём пути торжественно встречаемый дворами и народами’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание второй войны императора Александра с Наполеоном 1806-1807 гг. СПб., 1846.}

ГЛАВА X

За день до своего отъезда из Москвы в Каменки князь Сергей Гарин был удивлён и обрадован неожиданностью. К нему в кабинет, как снег на голову, ввалился его закадычный друг и сослуживец Пётр Петрович Зарницкий.
— Друг, брат, тебя ли я вижу? — не веря своим глазам, говорил взволнованным голосом князь, крепко обнимая своего приятеля.
— Что, брат, не ждал! Я хотел удивить тебя своим неожиданным приходом и, кажется, достиг цели… ты удивлён! — весело говорил полковник. — Твой денщик пошёл было тебя предупредить, но я остановил его.
— Вот не ожидал видеть тебя здесь, в Москве. Как ты отыскал меня?
— Язык до Киева доведёт!
— Ну, обрадовал ты меня, Пётр Петрович, вот обрадовал…
— Я ведь к тебе, князь, запросто, надолго приехал и Щетину привёз.
— Очень рад, скоро тебя я не отпустил бы.
— Ну, а как ты, видел невесту? А может, с собою привёз? — спросил Зарницкий у князя.
— Её нет больше в живых!.. — упавшим голосом ответил Сергей.
— Как! Умерла! Царство ей небесное! Хорошая была девица, примерная. Жалко… очень жалко! — Весёлость Петра Петровича быстро пропала, он задумчиво опустил голову.
— Несчастный я человек! А как я любил Анну, как любил… Зачем, зачем она умерла?
— Видно, Богу нужны хорошие люди! Ну, полно, князь, не унывай, что делать! Смерть — участь каждого. Одни умирают ранее, другие позднее — этой дорожки никто не минует!..
— А как я спешил к ней на ферму, думал увезти мою Анну в Россию, обвенчаться. И что же, безжалостная смерть отняла у меня всё счастие… — чуть не плакал бедный князь, закрывая лицо руками.
— Что делать, брат, моя судьба с твоею почти одинакова, — печальным голосом проговорил Зарницкий.
— Как, и ты?! — удивился князь.
— Да, брат, и я на старости лет влюбился, да ещё как, и, к сожалению, моя невеста…
— Умерла? — спросил Сергей.
— Да, брат, для меня всё равно что умерла!..
— Да объяснись, Пётр Петрович, я плохо тебя понимаю.
— Изволь, — тебе всё скажу, как попу на исповеди, всё открою.
Пётр Петрович рассказал про свою любовь к кавалерист-девице, как он сделал ей предложение и получил отказ.
— Так, братец ты мой, и расстроились все мои планы о тихой семейной жизни. Видно, не наше счастие, а как я любил эту женщину! Да что, и посейчас её люблю, и до самой смерти любить стану, — так закончил свой рассказ Зарницкий. Его рассказ несколько рассеял Гарина.
— Куда же уехала Дурова? — спросил князь.
— К отцу, а оттуда в свой полк… Ну, оставим про это говорить, скажи, давно не был у тебя Цыганов? — спросил Пётр Петрович.
Он ничего не знал о поступке Николая и очень удивился, когда Сергей, при одном имени Цыганова, побледнел и со злостью спросил:
— А разве ты видел этого подлеца?
— Да, дня три тому я видел его в Кремле. Да что тебе сделал Цыганов, за что ты на него так озлобился?
— А вот послушай и узнаешь, что он за гадина.
Гарин всё подробно рассказал Зарницкому о Николае Цыганове и его поступках.
— Да, так вот он какой! Ну, жалею, что я не приказал скрутить этого молодца, — выслушав рассказ, промолвил Пётр Петрович.
— Так он в Москве? Я найду его! И моя расправа с ним будет жестокая! Ведь из-за него Анна уехала в Австрию, там схватила она чахотку… Будь она в Петербурге, может, была бы жива… Своё несчастие я приписываю ему, и всё своё горе и муку я вымещу на этом подлеце, — покраснев от злобы, говорил князь. — Я до тех пор не уеду из Москвы, пока его не отыщу.
— Ну, брат, нелегко это сделать: Цыганов хитёр, как дьявол… — возразил князю Зарницкий.
— А вот посмотрим. Навряд он уйдёт от моей мести.
Князь Сергей Гарин был так озлоблен на Цыганова, что, несмотря на убедительные просьбы Леонида Николаевича, отложил свою поездку в Каменки и стал повсюду разыскивать Николая, но все его поиски ни к чему не привели. Молодой прапорщик как в воду канул. Князь наводил о нём справки, но Цыганов на жительстве в Москве не значился.
— О, если бы только мне его найти, — говорил Гарин, быстро расхаживая по своему кабинету, обращаясь к Петру Петровичу.
— Говорю, не найдёшь: он хитёр.
— Подкидыш безродный! Мы его взяли, пригрели, в люди вывели, и что же?!
— Эх, князь, сколько волка ни корми, он всё в лес глядит.
— Правда, вырастили мы, выкормили волка хищного.
— Брось ты о нём говорить, ведь только себя расстраиваешь, чёрт с ним, лучше собирайся в Каменки, — сказал приятелю Пётр Петрович.
— Я туда поеду, только не иначе как с тобою.
— Ну, я-то зачем? С какой стати?
— Как зачем? Ведь ты мой единственный друг, близкий товарищ.
— Спасибо, но, право, мне как-то совестно.
— Полно, Пётр Петрович, ты меня обижаешь.
— Ну, что с тобой делать? Пожалуй, поедем.
— Вот и отлично! Погостим в Каменках до осени, на охоту будем ходить, ты там скучать не будешь, будем вместе гулять. Решено, завтра выезжаем, приедем прямо к свадьбе, — сказал князь Сергей.
— Вот только что меня стесняет: ведь в Каменках твои родители живут аристократически, а я, сам знаешь, к аристократическим манерам не приучен, обращение моё солдатское, твоей матери, пожалуй, и не понравится: невзначай бухну какое-нибудь словцо! Ну, и нехорошо!
— Полно, Пётр Петрович, мы будем с тобою особняком, в отдельном флигеле жить.
— Разве так… А то, право, боюсь ехать. Да и недолюбливаю я такие дома, где ходят по нотам, говорят по нотам и едят по нотам. Я солдат и к деликатностям не привык.
Вошедший лакей прервал разговор двух друзей. Он каким-то таинственным голосом проговорил, обращаясь к князю:
— Ваше сиятельство, Николай пришёл.
— Какой Николай?
— Наш Николай, Цыганов-с.
— Что, что ты сказал? — не спросил, а крикнул удивлённый князь, он никак не мог допустить, чтобы Цыганов осмелился переступить порог княжеского дома.
— Докладываю вашему сиятельству, что Цыганов пришёл-с. В передней дожидается.
— Пусть, пусть войдёт.
— Слушаю-с.
Лакей вышел.
— Пётр Петрович, что же это? Как понимать? Я разыскиваю этого негодяя, чтобы избить его, как собаку, а он сам приходит? — с недоумением проговорил Гарин.
— Не понимаю, ничего не понимаю! Цыганов хитёр, бестия, может, задумал вывернуться как-нибудь.
— Ну, это навряд ему удастся.
Вошёл Николай Цыганов, не робким шагом приниженного человека, сознающего свою вину, а горделивой поступью. Не раскаяние было видно на его лице, а твёрдая сила воли и сознание своего собственного достоинства.
— Здравствуйте, князь, — громко проговорил он.
На это Гарин ничего ему не ответил. Наглость Цыганова просто его обезоружила.
— Вы удивлены, князь, моему приходу?
— Признаюсь, не только князь, а и я поражён твоею дерзостью, после твоих грязных поступков ты ещё осмелился сюда явиться!.. — сердито проговорил Пётр Петрович.
— А, и вы здесь, господин полковник.
— Я-то здесь, а вот ты-то как смел переступить порог этого дома?
— А вы разве хозяин этого дома? — резко спросил Цыганов у Петра Петровича.
Эти слова рассердили Зарницкого.
— Молчать, мальчишка! — громко закричал он.
— Потише, господин полковник! Я такой же дворянин, как и вы.
— Пётр Петрович, скажи, чтобы он убирался вон! Иначе я не отвечаю за себя, — глухо проговорил Сергей.
Наглость Цыганова бесила его.
— Неласковы же вы, князь.
— Вон! Или я позову людей и прикажу вышвырнуть тебя за окно! — крикнул князь.
— Вы этого не сделаете, — невозмутимо ответил Цыганов.
— Эй, люди! Михеев!
Гарин задыхался от бешенства.
— Оставьте, князь, не срамите перед людьми своего брата, — загадочно промолвил Николай.
— Что ты сказал? Ты мой брат? — меняясь в лице, спросил князь.
— Да, я сын вашего отца, только незаконный., а всё же вам брат.
— Новая ложь! Новая гадость! Вон! Не верю…
— У меня есть доказательства.
— Говори, какие?
Князь просто не верил своим ушам.
— Одно из них, и очень веское, это письмо князя Владимира Ивановича к моей матери. Желаете прочитать? — насмешливо проговорил Николай, показывая князю письмо, написанное на синей потёртой бумаге. — Письмо с лишком двадцать лет тому назад написано, но оно сохранилось, и подпись князя ясно видна, вы ведь хорошо знаете руку отца? Посмотрите, я не вру…
Князь не взял, а вырвал письмо из рук Николая и стал быстро его читать. Письмо было следующего содержания:
‘Маша, письмо твоё я получил, ты пишешь, что скоро сделаешься матерью и соболезнуешь о своей участи. Знай, ты и наш ребёнок будете от меня обеспечены на всю жизнь. Усыновить ребёнка, конечно, я не могу, сама ты умная женщина и знаешь моё положение. Усынови я ребёнка — выйдет ужасный скандал. С мельником Федотом посылаю тебе денег и золотой крест для нашего будущего ребёнка, на кресте вырезаны две буквы В. и М. Прости, обнимаю тебя, моя голубка’.
Подпись князя была инициалами: ‘В. И. Г.’ Молодой князь, прочитав письмо, бессильно опустил руки. Он был этим ошеломлён, поражён, у него есть брат, в жилах которого течёт кровь князей Гариных, ‘жалкий подкидыш’, который рос вместе с дворовыми мальчишками, потом служил при доме отца — почти наравне с прочими лакеями, смеет называть себя братом князя Сергея Гарина, храброго боевого полковника. Цыганов имеет на это право, у него есть доказательства неоспоримые, верные.
Не менее князя был поражён этим открытием и Пётр Петрович. Он, сознавая своё неловкое положение быть свидетелем продолжения разговора между князем Сергеем и Николаем Цыгановым, хотел выйти из комнаты, но Гарин знаком его остановил. Князь, обратившись к молодому прапорщику, тихо спросил:
— Чего же ты хочешь? Своих прав, имени?
— Зачем мне права, а имя я уже имею: благодаря своей боевой службе я заслужил это имя, хоть и не громкое, — так же тихо ответил Цыганов.
— Что же тебе надо? Денег?
— Мне не надо денег. Пользуйтесь вы, князь, и богатством, и громким титулом.
— Что же тебе нужно? — с удивлением спросил ещё раз князь.
— Не обходитесь со мною так презрительно, не смотрите на меня как на жалкого подкидыша.
— А ты забыл свои поступки — грязные, чёрные?
— Поступки мои простительны, это порывы молодости, увлечения. Вы влюбляетесь, увлекаетесь — и у меня есть тоже сердце. Я лишён права, имени, но это не мешает мне любить, увлекаться. Я молод! Вижу, князь, вы сильно встревожены, у вас уязвлено самолюбие, вам тяжело примириться с тем, что приёмыш доводится вам братом. Успокойтесь, никому не открою этой тайны, останусь для вас по-прежнему Цыгановым-подкидышем — и только. Простите, я зайду в другой раз, — проговорил Николай и такой же горделивой походкой вышел из кабинета своего брата.

ГЛАВА XI

Вернёмся несколько назад и расскажем, как Цыганов узнал тайну своего происхождения.
Мы знаем, что он сжёг избёнку Сычихи и отправился по дороге к Москве, отойдя вёрст сорок от княжеской усадьбы, он встретил странницу или богомолку, одетую в посконный сарафан, голова у неё была низко прикрыта чёрным платком, на ногах лапти, в руках длинная, суковатая палка, а за плечами сумка, прикрытая клеёнкой. Эта странница была ещё не старая женщина, и, несмотря на худобу и утомление, черты лица были правильны и красивы, особенно хороши у неё были чёрные глаза, которые хотя и начинали уже потухать, но всё ещё ласкали, нежили, густые соболиные брови ещё более придавали красоты этой прохожей богомолке, с лица она очень походила на Цыганова.
— Здорово, господин честной, — низко кланяясь Николаю, тихим приятным голосом проговорила она.
Николай посмотрел на странницу и, поражённый сходством своего лица с её, остановился как вкопанный.
Странница тоже остановилась и, пристально посмотрев на Цыганова, сама не менее его удивлялась этому сходству.
— Куда ты идёшь? — продолжая смотреть на странницу, спросил Цыганов.
— В Кострому, милостивец, на богомолье. Чудотворному образу Пресвятой Девы поклониться, что находится в Ипатьевском монастыре. Не знаешь ли, далеко ли до Костромы?
— Вёрст полсотни будет, — ответил молодой человек.
— Ох, далёконько мне ещё идти-то, отдохнуть присяду, ноги разломило, много шла, устала.
Богомолка сняла с плеч котомку, положила рядом с собою и села на траву.
Цыганов тоже сел почти рядом с богомолкой, его тянула к ней какая-то сила, он задумал подробно разузнать, кто она. Сходство лиц смущало молодого человека, навело на раздумье и странницу.
— А из Костромы ты куда пойдёшь? — спросил у ней Цыганов.
— В Каменки думала пройти.
— В Каменки?
— Да, в Каменки, ведь по дороге.
— Это в усадьбу князя Гарина? — с удивлением спросил молодой человек.
— Да, господин честной, Каменки принадлежат князю Гарину, — задумчиво, с глубоким вздохом ответила богомолка. Она печально наклонила свою голову. — А ты знаешь разве княжескую усадьбу? — спросила она, поднимая на Цыганова свои глаза.
— Да… Знаю, — сквозь зубы ответил Николай.
— Жил там, что ли?
— Жил с малолетства. До войны безвыездно в Каменках жил.
— Что же ты, сродни князьям-то приходишься? — допытывалась у Николая странница.
— Нет, я чужой им.
— Видно, из дворовых будешь?
— И не из дворовых… приёмыш я княжеский.
— Как?.. Как ты сказал? — вся встревоженная, переспросила странница.
— Приёмыш, говорю я, меня младенцем к княжеским воротам подкинули, — пояснил ей Цыганов.
— А звать тебя как?.. Звать-то? — бледнея, спрашивала его задыхающимся голосом богомолка, не спуская с него глаз.
— Николаем, — ответил молодой человек.
— Николаем… Николаем… Господи, неужели это он… он… мой Николюшка, — не говорила, а шептала странница, её волнение было так велико, что она задыхалась.
Цыганов это заметил.
— Что с тобою, ты нездорова? Дрожишь.
— Крест, крестик покажи мне… покажи.
— Какой крестик?
— Твой — что на тебя при крещении надели.
— Что ты, зачем? — удивился молодой человек.
— Покажи, Христом Богом прошу покажи.
— Ну, вот. Смотри, пожалуй…
Цыганов расстегнул пуговицы сюртука и достал свой тельный небольшой золотой крест, на нём были вырезаны две буквы В и М .
Странница пристально осмотрела этот крест и крик радости вырвался у ней из груди:
— Сын мой, Николюшка. сыночек! — она крепко обняла молодого человека и замерла, не выпуская его из своих материнских объятий.
— Постой, постой, может ты ошибаешься — стараясь высвободиться из объятий странницы, сказал Николай.
— Я-то ошибаюсь? Разве сердце матери может ошибиться? Ты мой сыночек, Николюшка! Двадцать лет тебя не видала, трудно признать, всё-таки признала, сердце на тебя указало Ведь материнское сердце — вещун. Родной ты мой!
— Матушка, матушка!
И молодой человек бросился обнимать свою мать. Её слёзы он смешал со своими слезами. Когда первый порыв радости прошёл, Николай обратился к матери с такими словами:
— Матушка, кто же мой отец?
— Не спрашивай, сынок, не спрашивай.
— Почему же? Мне хочется знать — жив ли он?
— Жив, Николюшка, жив твои отец.
— А кто он, матушка?
— Важный барин. Да не спрашивай сынок, не растравляй мою сердечную рану: спросы твои тяжелы. Я теперь так счастлива, так счастлива!.. Ведь более двадцати годов прошло, как я с тобою рассталась, тогда ты был младенчик махонький, а теперь ишь какой вырос! Хороший ты мой, пригожий!..
Счастливая мать любовно и весело посматривала на своего сына, она своею загорелою рукою гладила его по голове ласкала, миловала.
Николай сидел, понуря голову он что-то обдумывал.
— А зачем, матушка, меня ты бросила у княжеских ворот? — спросил он, пристально посматривая на мать.
— Не я это сделала, а другие за меня. Разве у меня поднялись бы руки на такое дело? Ведь матери с дитём своим расстаться — что с жизнью! Да ты, Колюша, дороже жизни мне!
— Матушка зачем же ты в гу пору отдала меня, зачем меня подкинули?
— И не отдала бы, сынок, да сильно в ту пору хворала, без памяти, слышь, была, не помнила, как тебя отняли от моей материнской груди.
— Так не скажешь, матушка, кто мой отец?
— Теперь не скажу сынок, время придёт — сам узнаешь.
— Мучительно мне это. родная больно мучительно!
— Что, Николюшка, что? — с беспокойством спросила мать у молодого человека.
— А эта безвестность — мать я нашёл, а отца?
— Отца ты, дитятко, никогда не найдёшь забудь про него — он важный барин, где ему об нас помнить. Стара стала Марья, не нужна, а в былое времечко твой отец-то, важный барин, у меня, простой мужички, чуть руки не целовал, голубушкой, любой своей звал. Ну что былое вспоминать, что было, то давно давно прошло.
— А любил тебя мой отец? — спросил у матери Цыганов.
— Любил, говорю чуть руки мои не целовал, крепко любил! Из-за той его любви греховной много я горя лютого перенесла, много слёз горючих выплакала, Ох, грешница, великая я грешница! Но меня ты, сынок, не суди!
— Я не судья тебе, матушка
— Ведь не девкой я с ним спуталась, я была мужняя жена. Мужа своего через ту любовь грешную погубила. Да, да, погубила, погубила.
— А кто у тебя был муж?
— Простой дворовый — тихий был парень, умный, а как меня любил, как голубил, ведь души моей не чаял. Берёг меня, да от князя не сумел сберечь.
— Матушка! Мой отец князь Гарин? — чуть не крикнул молодой человек, прерывая свою мать. Он догадался, о каком князе речь.
— Как? Разве я тебе про то сказала? — испугалась Марья — так звали мать Цыганова.
— Да, да, матушка, ты сейчас сама проговорилась.
— Ну, если проговорилась, что же — отпираться не буду. Да, сынок, твой отец — князь Владимир Иванович Гарин.
— Боже, я сын князя, матушка, матушка, мы счастливые с тобою люди. Захотим — мы богаты, только есть ли у тебя доказательства, что я сын князя?
— Есть, есть! Крест, что у тебя на груди, — подарок князя, вот, посмотри, — видишь? На кресте вырезаны буквы, это значит Владимир и Марья . Ещё хранятся у меня княжеские письма, ведь я грамотная, читать и писать умею. Да чему ты обрадовался, сынок? Про какое богатство говоришь?
— Про княжеское, ведь князь очень богат.
— Что же мне до его богатства? У него я не возьму денег, да и тебе не посоветую. Полюбила я князя не из-за денег, не из-за корысти.
— За что же, родная, ты его полюбила?
— По нраву мне пришёлся, ну и полюбила.
— Теперь, матушка, я тебя никуда не отпущу, — сказал Николай, — в Москву тебя повезу, там мы и жить с тобою будем. Я займусь торговлей, денег у меня малая толика есть.
— Погостить у тебя, в Москве, сынок, я погощу, а жить совсем не останусь.
— Почему же?
— Такое обещание дала я Господу: до самой смерти своей по святым местам ходить, по обителям и монастырям. И должна я выполнить своё обещание. Грехи свои я замаливаю, а грехов у меня много, и не замолить мне свои грехи большие. Ну, теперь я отдохнула, Николюшка, пойдём! — проговорила, вставая, Марья.
— Куда же мы пойдём? — спросил у неё Цыганов.
— Куда поведёшь, туда и пойду.
— Ведь ты хотела в Каменки пройти?
— Хотела прежде, когда тебя не видала, думала, в княжеской усадьбе тебя увижу, хоть одним глазком погляжу. А теперь мне туда не нужно. Ты, сынок, со мною, вот я и счастлива, и богата…
— А на князя взглянуть не хочешь?
— Нет, забыла его: ведь более двадцати годов не видала, Бог с ним!
В первой попавшейся деревне Цыганов нанял до Москвы подводу, и без особых приключений, благополучно доехали они до Белокаменной.
В Москве, в самой глухой части города, снял он небольшой домик и поселился в нём вместе с матерью. Цыганов очень полюбил свою мать и обходился с ней предупредительно и ласково. С младенчества он не знал матери, думал, что её давно нет в живых, и теперь глубоко обрадовался, когда так неожиданно встретил свою мать.
Цыганов был счастлив, он нашёл свою мать и знает, кто у него отец. Теперь он не безродный… не без имени.

ГЛАВА XII

Первое время Цыганов просто не расставался со своею любящею матерью. Для него началась как будто новая жизнь. Он переродился и старался забыть всё своё неприглядное прошлое, забыл людскую вражду и стал другим челоеком. Нежные ласки матери благотворно подействовали на молодого человека. Материнская любовь хоть какое загрубелое сердце в состоянии сделать мягким и отзывчивым. Однажды, беседуя с матерью, Цыганов обратился к ней с такими словами:
— Матушка, ты посулила мне рассказать свою жизнь, если тебе вмоготу — то расскажи, а если тяжело вспоминать былое, то не надо.
— Что же, можно, расскажу, — с глубоким вздохом ответила Марья.
— Вижу тебе нелегко, лучше не говори! Я боюсь, матушка, от рассказа ты встревожишься.
— Нет сынок, всё скажу, всё поведаю. Откроюсь тебе, как попу на исповеди, не тяжелее мне с того рассказа будет, а легче.
— Готов тебя слушать, родная.
— Жила я на княжеском дворе, красивая, пригожая была я девка, от женихов отбою мне не было, — так начала свой рассказ мать Николая Цыганова, — да не больно я гналась за теми женихами. Сама себе выбрала я парня по душе да по сердцу. Никита, садовник княжеский, по нраву мне пришёлся, и красив был парень — статный, румяный, кудреватый! Повенчались мы и счастливо зажили в любви да в согласии. Счастью тому думали-гадали, конца не будет. Жила я с Никитой в отдельном небольшом домике, хорошо жилось, привольно, муж мой был мужик достаточный и крепко любил меня и голубил. Князь в то время жил с семейством в Питере, редко приезжал, и то ненадолго. Управлял нами доверенный приказчик, человек он был правдивый, хороший, нас не теснил, хорошо за ним жилось мужикам и дворовым. Пошёл у нас слух, что жить в усадьбу приедет сам князь с семьёй. Пошли спешные приготовления. Приехал князь, с его приездом отлетело Никитино счастие и моё. Как-то раз увидал меня князь в своём княжеском саду, пристально посмотрел на меня, заговорил, спрашивал, чья я жена. Таково ласково со мною говорил. После того раза частенько стал он встречаться со мною. Однажды, помню, в глухую осень… Княгиня в усадьбе в ту пору не была, в Питере она жила зимой и осенью. Позвал меня к себе в гости Федот-мельник, чай, его ты знаешь? — переставая рассказывать, спросила Марья у сына.
— Знаю, — сквозь зубы ответил тот.
— Позвал меня мельник с умыслом. Сижу это я у Федота, речь веду с его женою. Вдруг, слышим, лошадиный топот, бубенцы да колокольцы. Сам князь сиятельный пожаловал на мельницу. С честью да с поклонами мы встретили его. Я собралась было идти домой, но князь такими словами меня остановил: ‘Погости, красавица, куда спешишь?’ Я в ответ: ‘Поздно, мол, а путь не близок’ — ‘Мои кони довезут тебя’. Осталась я, принуждена была остаться. Мельник с женою повышли, оставили меня вдвоём с князем. Стал князь ласкать меня, сладкие слова говорить, не устояла я, злополучная… С той поры частенько повадился князь на мельницу ездить. Приедет, а я уж его там дожидаюсь. Полюбила я князя, крепко полюбила. Про эту любовь греховную проведал мой Никитушка, сам ли он догадался или кто ему шепнул — только вижу, следить стал за мною. Я на мельницу — и он туда же. Куда я пойду, и муж следом идёт за мною. Стал спрашивать меня, полюбовницу княжескую. Во всём я ему повинилась. Никита пальцем не тронул, словом бранным не обидел. Только стал мужик вянуть, сохнуть. Вижу — чахнет муж не по дням, а по часам, ходит сердечный, ровно к смерти приговорённый. Не вынес Никитушка своего горя, моего позора — руки на себя наложил.
Марья замолчала, горькие слёзы текли по её исхудалому лицу, тяжело было ей вспомнить о прошлом. Николай тоже молчал, понуря свою голову.
— Из реки вытащили моего Никиту посинелым, опухшим, вишь, с неделю в реке-то он пробыл, кафтан его и шапку да сапоги на берегу нашли. По христианскому обряду отпели утопленника. Наш поп и не хотел его отпевать, как самоубийцу, да князь приказал. Сам и на отпевании изволил быть, и помин по грешной Никитиной душеньке устроил. Похоронили Никитушку, на его могилке деревянный крест поставили. Ох, сынок, сынок, нелегко в ту пору мне было!.. на части терзалось моё сердце. Кто знал мою связь с князем, прямо в глаза мужниной погубительницей называл, все сторонились меня, как зачумлённой. Все любили Никиту за его хороший нрав податливый и жалели его, сердечного. А меня, мужнину погубительницу, чуть не кляли. Всякий Божий день ходила я на мужнину могилушку. Припав лицом к сырой земле, подолгу я молилась. Помолюсь — и легче мне станет. А тут сынок, затяжелела я. Мои свидания с князем на мельнице у Федота приостановились. Княгиня из Питера в усадьбу приехала. Боялся князь, чтобы про его связь со мною княгиня не узнала. Всё у нас было шито да крыто. Стала я прихварывать. Роды были трудные, сильно болела я. Думала, не встану, совсем к смерти меня приговорили. А жила я в ту пору не в усадьбе, а верстах в тридцати от Каменков, в селе Никольском: то село было тоже княжеское. Князь приказал построить для меня новый домик, как игрушечку довольством всяким окружил меня. Сам ко мне не ездил — боялся пересудов, а письма писал и денег высылал мне на прожительство. Родился ты, тут я и про своё горе забыла, с радости себя не помнила. Но недолго дали мне пожить с тобою, оторвали тебя от груди моей. Захворала я, при смерти лежала недели три, без памяти. Старуха, с которой я жила, взяла тебя годовалого и подкинула к княжеским воротам. Зачем это она сделала — я не знаю. Пришла в память — тебя хватилась. Старуха-то мне и скажи: ‘Твой, — говорит, — ребёнок помер, на погосте лежит’. Господи, как я плакала, как убивалась по тебе… Поверила я в ту пору, так и князю написала, что помер ты и похоронен. Хитрая старуха и на погост меня водила, будто на твою могилу. В то злое времечко я все слёзы выплакала. Оправившись от хворости, задумала я по святым обителям ходить, свои грехи замаливать. Вольную мне князь прислал и много денег на дорогу. И пошла я странствовать, старуха тоже со мной пошла. Во святом граде Иерусалиме не раз я бывала, во стольном Киеве и у соловецких чудотворцев, и всё пешком ходила.
— Как же, матушка, ты узнала, что я жив? — прерывая рассказ матери, спросил Николай.
— А вишь как, сыночек: годов десять старуха по богомолью со мной ходила. Стала она прихварывать, смерть её застигла на одном постоялом дворе, тут перед смертию она и повинилась мне, что подкинула тебя к воротам княжеской усадьбы. Стала я расспрашивать, зачем это она сделала? Не смогла старуха мне больше ответить — язык у ней отнялся. Похоронила я её и пошла в Каменки, тебя, Николюшка, хотелось мне увидать. Пришла я в княжескую усадьбу, попрошайкой притворилась. На княжеский двор меня не пустили, и я сквозь садовую решётку тебя увидала. И как сейчас вижу: на тебе была кумачная рубашечка, на ножках сапоги, с другими дворовыми мальчонками ты бегал, таким весёленьким мне показался. Порадовалась я на тебя, заочно благословила и прочь отошла от садовой решётки. В ту пору обнять тебя, сынок, хотелось, расцеловать, да не посмела. В Киев пошла и там в Фроловской женской обители десять годов выжила, неся строгое монастырское послушание. Хотела в той обители до гробовой доски дожить. Да не вытерпела, в родные Каменки потянуло — на тебя ещё хоть разочек взглянуть захотелось. И послал мне Господь Бог великое утешение: с тобою встретилась. Вот и весь мой рассказ. Теперь хочешь — суди меня, сынок, хочешь — милуй.
Странница Марья замолчала, Цыганов подошёл к матери, крепко её обнял и проговорил:
— Родная, не судить тебя я буду, а любить! Матушка, ты обновила мою жизнь невесёлую, теперь я стану другим человеком. У князя Гарина в Москве есть дом, живёт в нём сын князя, с войны он вернулся. Вот я и пойду к нему.
— Зачем, сынок?
— Как зачем?! Скажу ему, кто я, ведь я по отцу-то ему родной брат Всю мою жизнь смотрели на меня как на подкидыша безродного. Теперь пусть посмотрят по-другому.
— Не ходи, Николюшка, зачем?
— Heт, родная, не останавливай, пойду Да ты не думай, матушка, денег просить я не буду. Не деньги мне дороги, а хочется мне, матушка, их княжескую гордость побороть.
— Твоя воля, сын, делай как хочешь! — проговорила Марья.
— Не выгонит меня молодой князь, по отцу я братом ему прихожусь, ведь так, матушка?
— Так, так, Николюшка.
— Теперь меня не назовут ‘подкидышем безродным’ — у меня есть мать, отец, есть имя…
Николай Цыганов ещё раз побывал в княжеском доме. Пришёл он накануне отъезда Сергея в Каменки. На этот раз молодой князь принял своего побочного брата ласково и стал расспрашивать об его матери.
— Где живёт твоя мать?
— Со мною, — ответил Цыганов, он назвал улицу где они жили.
— В такой глуши!
— Что делать, там жизнь много дешевле.
— Найми приличное помещение, здесь на Поварской есть недорогие квартиры. Если у тебя нет денег, то скажи: мой отец и я дадим тебе.
— Благодарю вас, но денег ни от вас, ни от князя Владимира Ивановича я не приму.
— Это почему? — удивился князь.
— Я молод и могу сам своим трудом прокормить себя и свою мать, — с достоинством ответил Цыганов.
— Я не узнаю тебя, Николай Откуда такая перемена?
— На это, князь, я вам так отвечу: я нашёл свою мать, а материнские ласки и заботы хоть кого исправят.
— Радуюсь за тебя. Я завтра еду в Каменки.
— Счастливый вам путь, князь.
— Не будет ли от тебя каких поручений к моему отцу? Может, ты хочешь у него что-нибудь попросить?
Молодой князь слово ‘моему’ подчеркнул — он ещё никак не мог примириться с тем, что у него есть брат.
— Никаких поручений и никаких просьб от меня не будет. Я отдаю на вашу волю известить князя Владимира Ивановича, что тот жалкий приёмыш, который долгие годы жил в его усадьбе наравне с прочими дворовыми, — его сын… — с горькою усмешкой проговорил Николай.
— Я никогда не возьмусь за такое поручение к отцу, сказать, что ты его сын, невозможно, — тихо промолвил Сергей Гарин.
— Почему же? — спросил Николай.
— А потому, что такие слова могут дурно повлиять на здоровье отца, и мне слишком щекотливо говорить с ним… Да и не время: ты, вероятно, слышал про свадьбу?
— Как же, слышал: княжна Софья Владимировна выходит замуж.
— За Леонида Николаевича Прозорова, — добавил князь Сергей.
— Конечно, в такое время до меня ли! — В голосе молодого прапорщика слышна была ирония.
— Ты, кажется, обиделся?
— Я не смею обижаться, ведь я незаконный сын вашего отца. Без прав, без имени. Вам, родовитому князю, стыдно назвать меня братом, даже здесь, когда мы только вдвоём, — сказал Цыганов, в его словах слышны были и упрёк, и слёзы.
Молодой князь смутился и не нашёлся что ответить.
— Ты не упрекай меня — я привык смотреть на тебя как… как…
— Как на дворового, как на раба?
— Я этого не говорил.
— Да, но вы хотели сказать. Повторяю, князь, я никому не скажу, что вы мой брат Будьте вполне спокойны.
— Я знаю, ты умный и рассудительный человек.
— Прощайте, князь, — сказал Цыганов, приготовляясь уйти.
— Куда же ты?
— Домой, меня ждёт мать.
— Знаешь, Николай, мне бы хотелось взглянуть на твою мать.
— Зачем?
— Как зачем! Ну, поговорить с ней…
— Она простая женщина и разговаривать с вами не умеет.
Сергей холодно простился с Цыгановым. Его очень злила заносчивость последнего.
‘Он слишком обидчив и ловит каждое слово. С ним просто невозможно разговаривать. А с одной стороны он прав. У нас с ним один отец, но разные положения. Да, судьба его не баловала! Сказать отцу, что у него есть сын и что этот сын двадцать лет жил в усадьбе, в числе других дворовых слуг, — ведь это убьёт его. Нет, я ничего не скажу, да и сам Николай не хочет своих прав’. Так думал молодой князь по уходе Цыганова.

ГЛАВА XIII

За два дня до венчания княжны Софьи прибыл в Каменки князь Сергей со своим приятелем, Петром Петровичем Зарницким.
Старый князь, Лидия Михайловна и Софья очень обрадовались приезду Сергея. Княгиня, обнимая сына, несколько раз принималась плакать.
— Серёжа, голубчик, ты не сердись на меня, старуху. Я знаю, что моё упорство причинило тебе много горя… Но что делать! Ведь я так тебя люблю. Я… я… хотела, чтобы твоя жена была тебя достойна, — говорила Лидия Михайловна, нюхая спирт.
— Матушка, прошу не вспоминайте, мне это очень, очень тяжело!..
Старый князь, в свою очередь, обратился к сыну с такими словами:
— Откроюсь тебе, Сергей, глупость я сделал, большую глупость, что послушал жены и не настоял, чтобы она тебя благословила с Анной… жаль, очень жаль!..
— Но мне помнится, отец, и ты был против моего брака.
— Я что… Попроси меня хорошенько… я бы тебе не отказал. А всё княгиня…
— Серёжа, милый, какой ты печальный! Ты очень любил свою невесту? — спрашивала княжна Софья, оставшись вдвоём с братом.
— Софья, перестанем об этом говорить.
— Бедный, бедный! А как я плакала, когда услыхала, что умерла твоя невеста. Мне так было её жаль… Я молилась за умершую Анну и каждый день молюсь.
— Добрая ты, добрая, хорошая.
— И Ирен тоже жалеет твою невесту.
— Ей-то с чего жалеть? — с улыбкой спросил у сестры князь Сергей.
— Не знаю, Серёжа, с чего. А только она очень, очень жалела. Ведь Ирен тебя любит.
— Полно, Софи!..
— Любит, любит!
— Ну, почём ты знаешь?
— Сама сказала. Не веришь? Она полюбила тебя с того раза, помнишь, как в прошлом году ты на святках был в Каменках. Ещё ты вместе с Ирен катался на тройке… Помнишь?
— Да, да, помню…
— Послушай, Серёжа! С чего ты скучаешь?
— Будто ты не знаешь причину моей грусти.
— Ах да, да, ты не можешь забыть потери твоей невесты.
— И никогда не позабуду…
— Смотря на тебя, мне самой становится скучно. Хоть во время моей свадьбы не тоскуй. Я сознаю, Серёжа, твоё горе, но ведь не вернёшь.
— Оттого-то я и скучаю, что не вернёшь похороненного счастия.
— Как? Разве ты навсегда похоронил своё счастье? — спросила Софья.
— Навсегда, — с тяжёлым вздохом ответил сестре молодой князь.
Молодая девушка печально опустила головку.
Полковник Зарницкий был очень ласково и дружелюбно встречен в Каменках.
Князь и княгиня засыпали похвалами его геройство: они много слышали от Сергея про храбрость и отвагу Петра Петровича на войне с Наполеоном. Княжна, а также и её жених Леонид Николаевич скоро сошлись с Петром Петровичем и своим простым обращением заставили его забыть, что он в аристократическом доме. Теперь уже Зарницкий не дичился, не подбирал модных фраз, до которых был не охотник, и говорил с Гариными и с их гостями попросту.
Свадьба княжны Софьи с Прозоровым была отпразднована более чем скромно, кроме родных и близких знакомых никто не был приглашён, хотя многие надеялись получить приглашение. Но Леонид Николаевич избегал шумных пирушек и просил своего князя-тестя не делать бала. Отлагая свадебный бал до зимы, князь Владимир Иванович хотел показать этим своему сыну, что он принимает близко к сердцу потерю его невесты.
Во время венчания большая церковь в Каменках едва могла вместить желавших взглянуть на княжну и на её жениха.
В церковь не возбранён был вход и крестьянам, их набралось такое множество, что в храме, как говорится, негде было яблоку упасть. Крестьяне любили княжну и пришли помолиться об её счастии.
По окончании венчания, когда молодые выходили из церкви, Леонида Николаевича остановил крестьянин старик, дед Аким, в руках у него было расписное деревянное блюдо с караваем хлеба и резная солонка.
— Прими от нас, барин, хлеб и соль и Божью милость. Пошли вам Бог с молодой женой всякого богатства и счастья! — низко кланяясь, промолвил дед Аким.
— Спасибо, старик, спасибо. И вам всем спасибо, — ответил Прозоров, кланяясь княжеским крестьянам.
— Береги, барин, свою жену-боярыню — добрая она, хорошая, наша радельница. Береги, мол, — наставительным тоном говорил дед Аким.
— Постараюсь! — Леонид Николаевич улыбнулся.
— Денно и нощно молим мы за неё Бога. Ох, увезёшь её, голубку, от нас, увезёшь..
— Увезу, дед, в Москву увезу.
— Жаль нам с ней расставаться. Ну, да что поделаешь.
В княжеском саду были накрыты огромные столы с разным кушаньем, пироги и калачи, целые бочки с пивом и вином — это было угощение для крестьян, а деревенских девушек и ребят угощали крепким мёдом, пряниками, леденцами, орехами и прочими сластями.
Молодые — сияющие, счастливые — в сопровождении князя отправились в сад. ‘Молодой’ и ‘молодому’ на подносе старик Аким поднёс две чарки с янтарным мёдом. Прозоров и его молодая жена немного отпили мёду за здоровье крестьян. Громкое и единодушное ‘ура’ было ответом.
Все в тот день были веселы и счастливы. Только один Сергей по-прежнему был печален. Он очень любил свою сестру и рад был её счастью, но образ умершей любимой девушки не покидал его, и, смотря на Прозорова и на сестру, он думал: ‘И я был бы так же счастлив, если бы жива была моя Анна! Но, увы, она умерла и унесла с собой в могилу всё моё счастие’.
На свадьбе чуть не первыми гостями были костромской губернатор генерал Сухов с красавицей дочерью. Ирен в лёгком белом платье, с роскошным венком на голове была обворожительно хороша.
Князь Сергей с нею давно не видался и невольно загляделся на красавицу, Ирен это заметила. Самодовольство и счастие отразилось на её лице: молодая девушка любила князя, любила с первой с ним встречи, любила его и тогда, когда он считался женихом другой. Но теперь он свободен, любимая им невеста умерла.
— Ирен, ты заметила, как мой Сергей посмотрел на тебя? — спросила тихо княгиня Лидия Михайловна у молодой девушки.
— Разве? я, право, не заметила, — схитрила Ирен.
— Да, Сергей тобою интересуется.
— Полноте, княгиня, князь такой печальный, он не может забыть своей умершей невесты… И, кажется, никогда её не позабудет… — со вздохом проговорила молодая девушка.
— Пустяки, на свете всё скоро забывается. И всякое горе по времени проходит, — возразила ей княгиня.
— Вы думаете, и князь забудет Анну?
— Разумеется! Похандрит немного, похмурится, а там и утешится.
— Если бы так было…
— Поверь, будет Сергей полюбит тебя.
— Что вы, что вы, княгиня, — вся зардевшись, проговорила красавица.
— Да, да. И сделает тебе предложение. Может быть, и не скоро, а всё-таки я назову тебя моей дочерью.
— Мама, мамочка! — И молодая девушка бросилась обнимать княгиню. Между тем губернатор Сухов и старый князь вели между собой такой разговор:
— Да, я совсем позабыл вам сказать, ведь Цыганов как ни хитёр, а попался, — сказал князю Владимиру Ивановичу губернатор Сухов.
— Как попался? — удивился князь.
— Мои сыщики в Москве напали на его след, арестовали и вчера привезли в Кострому. Я отдал приказ посадить его на гауптвахту.
Разговор этот происходил в кабинете князя, тут же был и Сергей.
— Как, Цыганова вы посадили на гауптвахту? — меняясь в лице, спросил Сергей.
— Посадил — я не стану церемониться, он заслужил строгое наказание.
— Да, да, конечно, конечно.
— А знаешь что, Дмитрий Петрович: ты подержи под арестом этого подлеца несколько времени и выпусти, чёрт с ним! Я не хочу чтобы его гнусные дела предавались гласности, — проговорил губернатору старый князь.
— Едва ли возможно теперь это сделать, так как делу дан известный ход.
— Ну в таком случае поступай как знаешь. Софья замужем, её имя теперь не может пострадать.
Губернатор вышел.
— Ты должен спасти Николая, понимаешь — спасти! — сказал отцу князь Сергей, оставшись с ним вдвоём.
— Сергей, ты меня удивляешь говоришь, я должен спасти от правосудия негодяя? — с удивлением посматривая на сына, промолвил князь Владимир Иванович.
— Да, да, отец, не только должен, даже обязан. Во что бы то ни стало. Николай должен быть на свободе.
— Ты говоришь так загадочно, что я не понимаю — объяснись.
— Ничего не спрашивай отец, а скорее принимай меры к освобождению Цыганова.
— Да ты просто с ума сошёл. Негодяй заслужил наказание, а ты просишь об его освобождении. Странно!
— Пойми, отец, Николай должен быть освобождён, должен! — настойчиво проговорил молодой князь Гарин.
— Объяснись — я ничего не понимаю…
— Теперь не время… всякие объяснения теперь излишни… у нас в доме такая большая радость… И эту радость я ничем не хочу помрачать… Однако меня ждут гости. Относительно Николая скажи Сухову, чтобы он как-нибудь замял дело Цыганова… Он не откажет… — Проговорив эти слова, князь Сергей поспешно вышел из кабинета.

ГЛАВА XIV

На следующий день после свадьбы Сергею едва удалось переговорить с отцом: в этот день Софья уезжала с мужем в Москву. Надо было их провожать. Улучив минуту, молодой князь обратился к отцу с такими словами:
— Отец, ты говорил с губернатором?
— Насчёт чего?
— Относительно Николая.
— Отстань, пожалуйста. Мне теперь не до того.
— Как не до того? Если бы ты знал…
— Ничего я не знаю и знать не хочу! Поделом вору и мука — пусть посидит. Ещё не то бы с ним надо сделать, — горячился Владимир Иванович, — столько хлопот, а ты ко мне пристаёшь. Ах, Боже мой, я совсем забыл распорядиться об укладке приданого.
И старый князь поспешил на двор. Там уже запрягали лошадей, выносили и укладывали вещи молодых.
‘Что же мне делать? Что делать? Открыть отцу, кто Николай? Это невозможно, а между тем нужно чем-нибудь его убедить, пожалуй, по злобе Николай скажет, кто он. Тогда срам, позор! Вот положение-то!’ — быстро расхаживая по кабинету, думал князь Сергей.
К нему вошёл Пётр Петрович.
— Ты что это маршируешь? — спросил он у князя.
— Представь, Николай пойман и сидит под арестом на гауптвахте.
— Как?
— Как он угодил под арест, я подробно не знаю, знаю только, что его забрали сыщики в Москве…
— Надо постараться его освободить. А то, чёрт возьми, неловко!
— Вот в том-то и дело, что трудно!
— Губернатор приятель твоему отцу, попроси, он, наверное, освободит.
— Просил: говорит, что нельзя. Для отца бы губернатор сделал, но он не хочет просить, ссылаясь на виновность Николая.
— Виновен он точно, но всё-таки нельзя же оставлять его под арестом.
— Я вот о чём хочу просить тебя, Пётр Петрович: я еду провожать сестру и вернусь в Каменки дней через пять. Съезди, пожалуйста, ты в Кострому и повидайся с Николаем, расспроси его подробно обо всём.
— А меня допустят? — спросил у князя Пётр Петрович.
— Я напишу губернатору, он разрешит тебе свидание с Николаем.
— А когда мне ехать?
— Поезжай завтра. Прикажи запрячь себе тройку и поезжай.
— Как это — прикажи? Я тут не хозяин.
— Полно, Пётр Петрович, в доме моего отца всё к твоим услугам. Распоряжайся как хочешь…
Софья уехала со своим мужем в Москву, князь Сергей поехал провожать их. Проводить молодых собрались также почти все крестьяне из Каменков, провожали их с хлебом и солью и с пожеланиями счастья. Старый князь и княгиня со слезами несколько раз принимались крестить свою дочь.
— Леонид Николаевич, любите мою дочь, она стоит вашей любви, — крепко пожимая руки Прозорова, взволнованным голосом говорил князь Владимир Иванович. — Берегите её, голубчик, прошу вас.
— Напрасно просите: для счастия Софьи я готов отдать свою жизнь, — с чувством ответил Прозоров.
Тихо ехал экипаж ‘молодых’ по княжескому двору, двор весь был запружён крестьянами, которые пришли проститься со своею ‘радельницей’, некоторые бабы плакали и причитали. Так велика была любовь крепостных князя Гарина к Софье.
— Тише вы, что под лошадей-то лезете! — кричал на мужиков кучер, осаживая лошадей. — Сторонись, задавлю! Сторонись!
Народ расступился, кучер ударил по лошадям вожжами, те рванули и понеслись по утрамбованной мелким камнем дороге к Москве.
В тот же день в княжеской усадьбе произошло нечто особенное. Едва только проводили ‘молодых’ и старый князь, усевшись в своём кабинете, стал читать какую-то книгу, как к нему вошёл старик Федотыч и тихо проговорил:
— Князинька, баба какая-то пришла и убедительно просила о себе доложить вашему сиятельству.
— Какая баба? — удивился князь.
— Кто её знает, лицо у ней что-то мне знакомо. Я видал её, князинька, а где — не припомню.
— Что ей надо?
— Не сказывает, только просит о себе доложить.
— Странно! Не из крепостных она? — задумчиво спросил князь у Федотыча.
— Нет, князинька, не из наших, вишь, дальняя она, из Москвы.
— Ну, впусти её, Федотыч.
В кабинет князя вошла Марья, мать Цыганова, бледная, встревоженная, с опухшими от слёз глазами. Она робко остановилась у двери, опустив свою голову.
Князь её не узнал: более двадцати лет не видал он Марьи, легко забыть в такое время. Когда он расстался с Марьей, она была молодая, черноокая красавица, а теперь перед ним стоит какая-то исхудалая женщина с истомлённым лицом, с глазами, выражающими страдание, во всей фигуре Марьи виднелось много горя и отчаяния.
Прозоров хоть и обещал старому князю не начинать дело о поисках Николая Цыганова, но по дороге в Москву заехал в Кострому к губернатору Сухову и просил его распорядиться о розыске Цыганова, губернатор обещал отыскать. Он знал, что Леонид Николаевич занимает в Москве довольно видное место, и постарался перед ним выслужиться, показать свою энергию в распорядительности. Он отрядил несколько сыщиков в Москву, тем удалось напасть на след молодого человека, жившего с матерью в окрестностях города, в маленькой квартирке. Сыщики, имея предписание от костромского губернатора о немедленном аресте Цыганова, просили у московской полиции содействия к поимке и аресту преступника, в глухую полночь нагрянули к Николаю Цыганову в гости и, не мешкая, увезли под конвоем в Кострому. Бедная Марья чуть не лишилась ума от горя. Она, стоя на коленях, со слезами просила не отрывать от её сердца единственного сына. Но сыщики и полицейские были неумолимы, сознавая, что слёзы матери не тронут их чёрствое сердце, она стала упрашивать хоть сказать ей, за что арестуют её сына, один из сыщиков, вероятно тронутый несчастием матери, сказал ей следующее:
— Он у важного князя Гарина выкрал дочь и держал её взаперти, за это твоего сына предадут суду, а если ты хочешь спасти его от наказания, иди к князю Гарину и проси у него милости.
Это для бедной женщины было новым ударом. Её сын, вся её надежда, оказался преступником. Его может спасти один только князь Гарин, отец Николая.
Марья, не мешкая, отправилась в Каменки. Сколько выстрадала она, переступая порог княжеского дома…
‘Господи, подкрепи меня, дай мне силы! Что я скажу князю? Как посмотрю на него? Он, чай, давно меня забыл. Как стану просить его за Николая? Неужели я должна сказать князю, что мой сын — и его сын? Если и скажу, то поверит ли? Пусть не верит, только бы спас сынка-то, чай, в острог посадили, ему, сердечному, острог-то хуже смерти кажется’, — так думала Марья, идя за Федотычем по роскошным залам княжеского дома.
— Что тебе надо? — ласково спросил у Марьи князь.
— Князь, ваше сиятельство, спаси мне сына, — захлёбываясь слезами, сказала бедная женщина, опускаясь на колени перед князем.
— Встань, я не люблю поклонов.
— Не встану, ваше сиятельство, до тех пор, пока ты не скажешь мне милостивого слова.
— Встань и расскажи, какого сына спасти?..
— Моего, князь, сына — Николая.
— Какого Николая? — не догадываясь, спросил у Марьи князь.
— Того, что жил в твоей княжеской усадьбе.
— Как, Цыганов твой сын? — с удивлением воскликнул князь.
— Сын, единая моя отрада — спаси его, ваше сиятельство!
— А знаешь ли ты, что он сделал?
— Знаю, князь, всё знаю, вот и пришла я просить у тебя милости!
— Напрасно просишь, я не потатчик негодяям: он примет должное ему наказание.
— Смилуйся, ваше сиятельство!
— И не проси! Да я и не могу, он в руках у властей. Иди в суд и проси. А я ничего не могу для тебя сделать.
— Не можешь, ваше сиятельство, не можешь! — не сказала, а простонала бедная Марья.
— Да, не могу.
— Не хотела я говорить, а придётся. Вышли, князь, старика из горницы, — твёрдым голосом проговорила Марья.
— Это зачем?
— Так надо, ваше сиятельство, слово у меня к тебе есть, такое, что при других его сказать нельзя, зазорно будет.
— Ступай, Федотыч, нужен будешь — позову.
Старик камердинер тихо вышел.
— Ну, говори же, что у тебя за слово до меня?
— Сейчас, ваше сиятельство, сейчас. Господи, подкрепи, помилуй… — Марья усердно перекрестилась. Князь с удивлением на неё посмотрел и сказал:
— Мне недосуг, если есть что говорить, говори!
— Николай-приёмыш — твой сын, князь, — чуть слышно сказала Марья.
— Что, что такое? Повтори! — не веря своим ушам, спросил князь.
— Говорю, Николай — твой сын.
— Ты или полоумная, или злая обманщица, пройдоха! Кто ты? Говори! — выходя из себя, крикнул Владимир Иванович.
— Не узнал, князь?
— Я совсем тебя не знаю.
— Видно, за двадцать годов много переменилась. Эх, ваше сиятельство, постарела я, не признал ты Марью…
— Марью… Тебя звать Марьей? Неужели!.. — князь не договорил, он задыхался от волнения.
— Марья, князь, та, что была женой твоего садовника Никиты, припомни.
— Теперь вспомнил, ты Марья, а Николай?..
— Наш сын, ваше сиятельство.
— Постой, постой, я помню, ты писала, что наш сын умер и похоронен, я это хорошо помню.
— Схоронен не он, а другой, ваше сиятельство, а Николая подкинули к твоим княжеским воротам.
— Боже, Боже! Я думал, ты и наш сын давно померли. Я просто не могу прийти в себя! Николай, приёмыш — мой сын, тот самый Николай, который хотел силою жениться на Софье, на своей сестре. Что же это? Я просто с ума сойду. Ты — Марья. Да, я теперь тебя узнал. Что же ты в двадцать лет не дала ни одной о себе весточки?..
— Зачем, князь?
— Как зачем? Я… я любил тебя. Я верю тебе, твои глаза не могут лгать. Я освобожу Николая… нашего сына. Сейчас же иди… поезжай в Кострому Я тоже поеду. Я хочу видеть Николая, — прерывистым голосом говорил князь.
— Спасибо, ваше сиятельство, Господь тебе воздаст.
Марья вышла из кабинета князя с радостию на сердце. Князь обещал возвратить ей сына: что может быть больше радости для её материнского сердца? Она в Каменках подрядила подводу до Костромы. А князь Владимир Иванович, между тем, сильно волновался и быстро расхаживал по кабинету. Да и было с чего ему волноваться! Сын, которого он считал умершим, нашёлся. Двадцать лет Николай жил в Каменках, и князь не знал, что это его сын. В продолжение этого долгого времени он не многим отличал Николая от прочих дворовых, а в его жилах тоже течёт кровь князей Гариных.
— В продолжение долгих лет я чуть не всякий день видел Николая и не знал, что он мой сын, хоть многим он отличался от других моих дворовых, но я не мог его отличить. Николай одарён природным умом, пылким сердцем, он герой — за храбрость получил чин и крест. А его поступок с Софьей надо приписать увлечению, пылкому сердцу. Он весь в меня, и я, в былое время, не прочь был поухаживать… Я постараюсь исправить несправедливость и свою ошибку, я окружу довольством и Николая, и его мать. А как переменилась Марья… Я бы её не узнал, если бы она не сказала, хорошая она, добрая, покорная… — говорил старый князь.
Вошёл камердинер Федотыч.
— Федотыч, чтобы сейчас была готова тройка. Я еду в Кострому.
— Слушаю, князинька.
— Знаешь ли, старый, кто сейчас у меня был? — спросил у старика князь.
— Знаю, ваше сиятельство: Марья была, — не моргнув глазом, ответил старик.
— Узнал, старый, узнал! Мы с тобой думали — она померла, а она живёхонька.
— Только уж больно она переменилась, не скоро признаешь. Куда подевалась её краса писаная? С первого раза и я не признал её, ваше сиятельство, а как заговорила она, тут только и догадался, что за гостья.
— А красавица в своё время была Марья!
— Что говорить, баба красы писаной.
— Пожил с ней я всласть… Есть чем былое вспомянуть!..
— Как сейчас помню наши поездки на мельницу к Федоту. Вы, князинька, бывало, в горницу к мельнику, а там давно голубка ждёт, а я дремлю на козлах.
— Хорошее было житьё, старина! Теперь не то, постарели мы с тобой, Федотыч!
— Постарели, князинька, — с вздохом отвечает князю его верный слуга.
— Умирать, старина, надо.
— Смерть придёт — умрём, ваше сиятельство.
— И похоронят нас, словом добрым помянут, а может, и слезой горячей.
— Помянут, князинька: всяк человек, зная вашу доброту беспримерную, помянет вас молитвою к Господу и добрым словом!
Спустя несколько времени после того князь Владимир Иванович выехал на тройке лихих коней в Кострому. Его сопровождал старик Федотыч.

ГЛАВА XV

Император Александр Павлович возвратился из Тильзита в Петербург десятого июля. Встреча императору была восторженная, все улицы были запружены народом, глубоко любившим добрейшего из людей — Александра, экипаж государя едва мог проехать в толпе, лошади ехали тихо. Государь, стоя в коляске, ласково кланялся, махая шляпой с перьями.
На другой день государь принимал во дворце всех высокопоставленных лиц, приехавших поздравить государя с благополучным возвращением.
В кругу своих приближённых император Александр говорил следующее про войну с Наполеоном:
‘Руководствовался я постоянно неизменными правилами справедливости, бескорыстия, непреложною заботливостью о моих союзниках. Я не пренебрёг ничем для поддержания и защиты их. Независимо от ведённых, по моему повелению, дипломатических сношений я два раза вступал в борьбу с Наполеоном, и, конечно, не будут меня упрекать в каких-либо личных видах. Усматривая постепенное разрушение начал, составлявших в продолжение нескольких веков основание спокойствия и благоденствия Европы, я чувствовал, что обязанность и сан российского императора предписывали мне не оставаться праздным зрителем такого разрушения. Я сделал всё, что зависело от сил человеческих. Но в этом положении, до которого, по неосмотрительности других, доведены были дела, когда мне одному пришлось сражаться с Францией, подкреплённою огромными силами Германии, Италии, Голландии, даже Испании, когда я был совершенно оставлен союзниками, наконец, увидев границы моего государства подверженными опасности от сцепления ошибок и обстоятельств, которых мне нельзя было тотчас отвратить, я имел полное право воспользоваться предложениями, несколько раз сделанными мне в течение войны Наполеоном. Тогда и я в свою очередь решился предложить ему перемирие, после чего вскоре последовал мир’. {Михайловский-Данилевский А. И. Описание первой войны Александра с Наполеоном в 1805 г. СПб., 1884.}
Что нам принесла эта война с Наполеоном? Кроме присоединения к нам Финляндии и Бессарабии были обеспечены Петербург и ‘полуденные пределы нашего отечества’. В этой войне из русских генералов многие прославились своим геройством, ‘дотоле малоизвестные’. Вот некоторые из героев: Беннигсен, Багратион, Дохтуров, Барклай де Толли, Сакен, Раевский, Тучков, Багговут, Пален, Щербатов, Кульнев, Каменский, Орлов-Денисов и другие. ‘Вообще, в военном отношении, вторая война императора Александра с Наполеоном покрыла русское воинство блистательною славою. Куда ни обращал Наполеон удары свои, всюду находил он неодолимый отпор. Великий полководец истощался в соображениях гениальных, войска его истощались в порывах высокого мужества, но в течение полугода нигде не мог он сокрушить русскую армию — свидетельством: Пултуск, Голымин, Эйлау, Гейльсберг. Полководец Александра, противопоставленный Наполеону, принадлежал к числу искуснейших генералов своего времени, однако ж, хотя далеко уступал в дарованиях своему сопернику, был им побеждён однажды, в Фридланде, когда изнемогал под бременем тяжёлого недуга. В продолжение всего похода русские постоянно удерживали за собою первенство над французами в ратном деле. Изнуряемые голодом, выдерживая нападения превосходного в числе неприятеля, ведомого Наполеоном, перед которым в несколько дней исчезали австрийские и прусские армии, могли ль бы наши, в противном случае, устоять в упорных битвах, ознаменовавших войну 1806 и 1807 годов?’ {Михайловский-Данилевский А. И. Описание первой войны Александра с Наполеоном в 1805 г СПб., 1884.} Император Александр, по доброте и благородству своего сердца ‘никогда не терявший веры в добрые начала человека’, думал, что нашёл в Наполеоне достойного союзника и сотрудника в царственных заботах о счастии и благоденствии народа, но государь скоро разочаровался. Кроме лицемерия, хитрости и тщеславия, он ничего не нашёл в Наполеоне. Скоро этот властолюбец изменил данным в Тильзите ‘обетам единомыслия к общему благу’. И тогда император Александр, в праведном своём гневе на Наполеона, обратился на него грозою и победил непобедимого, чем и водворил спокойствие в Европе.

ГЛАВА XVI

Арест для Николая Цыганова был так неожидан, что на него нашёл какой-то столбняк. Молодой человек никак не мог понять, что с ним происходит, за что его арестуют. Ему сказали, чтобы он собирался в дорогу.
— Куда вы меня повезёте? — спросил он у полицейских.
— В Кострому, по месту вашего преступления, — невозмутимо ответил полицейский.
— Преступления? Разве я сделал какое-нибудь преступление?
— Да, сделали.
— Какое же?
— Вы должны знать сами.
— Никакой вины я за собой не знаю.
— Об этом вы скажете на суде.
Бедную Марью едва могли оторвать от любимого сына, она крепко обняла его и никак не хотела с ним расстаться.
Николая Цыганова посадили в простую телегу, запряжённую парою лошадей. Один солдат и сыщик сели с ним рядом, а другой солдат поместился на козлах вместе с кучером.
По приезде в Кострому его свели прямо в губернаторский дом, первый допрос делал сам губернатор, генерал Сухов.
— Кто вы? — было первым вопросом губернатора, хотя он хорошо знал Николая Цыганова.
Николай назвал себя.
— Вы отставной прапорщик?
— Да. К чему эти вопросы, господин губернатор!
— Как к чему? Закон того требует.
— За что меня арестовали и, как разбойника, везли под конвоем?
— Что вы притворяетесь? Вы хорошо знаете свою вину.
— Уверяю вас, господин губернатор, я не знаю за собою никакой вины.
— А разбойническое нападение в лесу на дочь князя Гарина, её похищение вы не ставите себе в вину? — не сказал, а крикнул на Цыганова губернатор.
— Да, вот за что! Меня будут судить?
— Да, судить. И вас присудят к лишению чинов и орденов и сошлют на поселенье, — проговорил губернатор и отдал приказ посадить Цыганова на гауптвахту, под строгий караул.
Молодой человек очутился в заключении, его посадили в маленькую квадратную каморку с едва заметным оконцем, для спанья стояла узкая скамья, простой стол и стул, кроме хлеба и воды, ему ничего не давали.
‘Так вот оно, возмездие-то! Вот когда я должен отдать отчёт в моих поступках. Нет, не везёт мне в жизни! Неласкова ко мне судьба. Если бы не жаль было матушки, наложил бы на себя руки. Что жить? Когда в жизни одно несчастие, одно горе’, — так раздумывал Цыганов, лишённый свободы. Молодой человек сидел уже на гауптвахте дня три. За всё это время его ещё один раз вызвали в канцелярию губернатора, где с него снова сняли допрос, его поставили на очную ставку с Петрухой и Кузьмой, этих оборванцев всё ещё держали в остроге.
В этот раз допрос производил не губернатор, а его чиновник ‘по особо важным делам’.
— Знаете ли вы этих молодцов? — показывая Николаю на Петруху и Кузьму, спросил у него чиновник.
— Знаю, — тихо ответил молодой человек, он не стал запираться, потому что запирательство ни к чему бы не привело.
— Вы подкупили их сделать нападение в лесу на дочь князя Владимира Ивановича Гарина?
— Да.
— С какою целью вы это сделали?
— Для вас это всё равно, — с неудовольствием ответил Цыганов.
— Для меня всё равно, это правда, но для суда не всё равно. И вы обязаны сказать.
— Больше я вам ничего не скажу.
— Что же, не говорите. Для вас же хуже. — Чиновник наклонился и стал что-то писать, потом повернулся к Петрухе и Кузьме и спросил их, показывая на Николая: — Вы его знаете?
— Пора не знать, — приятели, — сострил Кузька, ухмыляясь и почёсывая затылок.
— Дрянь человек он: рядился за плату, а рассчитал по другой, — не скрывая своей злобы, проговорил Петруха.
— Он подрядил вас напасть в лесу на княжну? — спросил чиновник.
— Знамо, он, кому другому, рядил, мол, за сто рублей, а не заплатил и пяти десятков, сквалыга, — не переставал ругаться рыжий Петруха.
— Ну, не ругайся, разбойник, здесь присутствие, — крикнул на него чиновник.
Петруха смолк и насупился.
Чиновник опять стал писать какую-то бумагу, писал он долго, потом обмакнул большое гусиное перо в чернильницу, дал подписаться Цыганову, тот машинально подписался, его опять увели на гауптвахту.
Измученный и нравственно, и физически, Николай Цыганов хотел немного хоть успокоиться, он лёг на скамью и старался заснуть, но сон-благодетель его бежал. Молодой человек был в страшном отчаянии: он не столько боялся суда, сколько предстоящего ему позора, срама, — боялся он и за себя, и за свою бедную мать.
‘Как убийцу, как грабителя, повезут меня на площадь на позорной колеснице. Да нет, нет, старый князь не допустит до этого, ведь я его сын, и князь Сергей вступится за меня. Пусть лишат дворянства, пусть снимут крест, данный мне за храбрость. Пусть всего лишают и сошлют в Сибирь, только бы не везли меня на позорной колеснице. Я не переживу такого позора. Лучше смерть’, — так думал Николай Цыганов. Наконец он заснул. Скрип двери и громкий говор заставил его проснуться, и когда он открыл глаза, то увидал, что перед ним стоят его мать и князь Владимир Иванович, молодой человек не верил своим глазам. Он думал, что видит сон.
— Николюшка, голубчик! — обрадовалась Марья.
— Матушка, неужели это ты?
— Я, родной, я…
— Как же ты очутилась здесь?
— Приехала, стосковалась я по тебе, сынок, крепко стосковалась… — Марья кинулась обнимать своего сына.
Старый князь молча смотрел на эту сцену.
— И вы, князь, вы тоже приехали?
— Да, Николай, я приехал, чтобы освободить тебя.
— Спасибо, ваше сиятельство!
— Ты знаешь, Николай, кто я тебе? — тихо спросил у Цыганова князь.
— Знаю, ваше сиятельство, — так же тихо ответил молодой человек.
— Зови меня отцом.
— Как! Мне звать вас отцом? — обрадовался Николай.
— Ты мой сын.
— Господи, Господи! У меня есть отец, мать! О, я так счастлив! — Молодой человек плакал слезами радости, он обнимал и князя и свою мать.
Князь Владимир Иванович сам был тронут, он не сопротивлялся ласкам сына и сам крепко его обнимал.
Князю не составило больших трудов освободить из заключения сына. Губернатор, по его просьбе, остановил следствие и отдал приказ выпустить из гауптвахты Николая Цыганова, а Петруху и Кузьму как соучастников преступления этапным порядком отправить на поселение.
Мы уже знаем, что Пётр Петрович, по просьбе приятеля, тоже отправился в Кострому, он хотел увидать Николая, но его почему-то не допустили к заключённому. В Костроме Зарницкий встретился с князем Владимиром Ивановичем, и вот в квартире полковника, которую он нанял на несколько дней, собрались сам князь, полковник, Цыганов и его мать для семейного совета. На этом совете положили, что Николай с матерью будет жить в Москве, в купленном на княжеские деньги доме, князь обещал положить на имя Николая в опекунском совете порядочную сумму денег для обеспечения как молодого человека, так и его матери, при этом Марья и её сын должны держать в строгом секрете, что он побочный сын князя Владимира Ивановича Гарина, и не предъявлять никаких прав.
Князь обещал не забывать ни Марью, ни её сына и при удобном случае их навещать в Москве, но ни Цыганов, ни его мать не должны ходить в княжеский дом, чтобы не было пересудов.
— Я не отказываюсь — ты мой сын, и говорю это при постороннем человеке, — сказал князь, показывая на Петра Петровича, — но ты, Николай, не должен этого разглашать.
— Зачем? Я и так безмерно счастлив. Вы называете меня сыном, — с чувством проговорил Цыганов, целуя у князя руку.
— Да, да, ты мой сын.
— Господи, какая неожиданная радость. Какая радость, теперь для меня настанет новая жизнь… Князь, ваше сиятельство, вы подарили меня таким счастием…
— Зачем, Николай, называешь меня князем, зови отцом.
— Вы дозволяете?
— О, понятно.
— Батюшка милый, дорогой батюшка…
Полковник Зарницкий был тронут до слёз, будучи свидетелем этой трогательной сцены.
В тот же день Цыганов с матерью радушно простились с князем и с Зарницким и поехали по дороге к мельнице Федота, а старый князь, в сопровождении Петра Петровича, направился в свою усадьбу Каменки.
Недружелюбно встретил старик мельник Николая и его мать.
— Что надо? Зачем приехал? — сурово спросил он у молодого человека.
— Мириться с тобою, дед, приехал.
— Плохой у нас будет мир.
— Что так! Плохой мир, а всё лучше доброй ссоры. Где дочь-то, что её не видно? — спросил Цыганов у мельника.
— А тебе зачем?
— Если спрашиваю, стало быть, надо!
— В лесу… Чай, скоро придёт.
— Подождём…
Старик Федот пристально посматривал на Марью, он не узнал её и, обращаясь к Николаю, спросил:
— А это кто с тобою?
— Мать.
— Как мать… Разве отыскалась твоя мать?
— Отыскалась, дед, отыскалась.
— Чудо… Право, чудо! — удивлялся старик. — А как звать-то тебя? — спросил он у Марьи.
— Марьей, — тихо ответила та, ненавистен был ей этот старик. Вспомнила она давно прошедшее, вспомнила про свои свидания с князем на мельнице. Николай рассказал матери про свою любовную связь с дочерью мельника, не умолчал и о положении бедной девушки.
— Нехорошо, сынок, нехорошо… обидел девицу, прикрой грех венцом, — с лёгким упрёком говорила Марья, она настояла, чтобы сын женился на Глаше, Николай Цыганов, уступая желанию матери, согласился. И с этой целью приехал он на мельницу.
— Марьей тебя звать, Марьей…
Старик мельник хотел что-то припомнить, лицо Марьи было ему знакомо. Он часто видал эту женщину, но где и когда — не вспомнит.
— Что, дед, или я знакома тебе?
— Видал я тебя… видал… Давно это было, давно, не припомню.
— А я, дед, в первый раз тебя вижу.
Марья не хотела говорить старику, кто она, согласно воле князя она и её сын должны были это скрывать.
‘Не признал, и хорошо, меньше, разговору, меньше пересудов’, — думала она.
Вошла Глаша, её удивлению и радости не было конца, молодая девушка никак не думала встретить у себя Николая, которого она ещё любила, хотя и хотела побороть свою любовь к нему.
— Николай… ты ли?
— Здравствуй, Глаша!
— Постой, постой, прежде скажи, зачем пожаловал? — сухо спросила красавица, отстраняя молодого человека, который хотел её обнять.
— За тобой, Глаша, приехал.
— За мною… Что-то чудно! Зачем тебе я?
— Жениться на тебе хочу…
— Вот как… Не поздно ли, парень, хватился. Было время, сама я за тобою гонялась, а теперь ты мне не надобен.
— Что ты, Глаша!
— Надругался над моею любовью, насмеялся. Верно, лучше не нашёл… так я пригодилась! Ошибся, парень! Ты лучше ступай, покажись князю. Князь наш давно тебя разыскивает, — со злобою в голосе говорила молодая девушка. — Хорош ты стал: на честных девушек в лесу, как разбойник, нападаешь!
— Подожди, Глаша, упрекать меня, а ты скажи — хочешь быть моей женой?..
— Былое, красавица, что вспоминать, а ты вот сынку-то ответ дай, — проговорила дотоле молчавшая Марья.
— Как! Разве Николай твой сын? — удивилась Глаша.
— Сын, красавица, а ты дочкою моею будешь.
— Как же это? Ведь его маленьким подкинули к княжеским воротам?
— Об этом, Глаша, узнаешь потом. Говори, я жду, молви: люб ли тебе я.
— Любила тебя я, Николай, пуще жизни любила.
— А теперь? — спросил у неё Николай.
— Теперь разлюбила я.
— Неправда, и по глазам вижу, что любишь! Ведь так, узнал я?
— Узнал… — тихо ответила красавица.
— Стало быть, согласна быть моею женою?
— А как же князь? Ведь он на тебя озлоблен.
— С князем я давно примирился. Теперь он на меня не сердится.
— Так ли, парень? — усомнился старик Федот.
— Что же? Или божиться заставишь? Поди сам спроси князя.
— И то, пойду.
— А теперь нас благослови.
— До тех пор не благословлю, пока мне князь разрешения не даст на это, — проговорил упрямый старик. Федот не замедлил побывать в княжеской усадьбе и вернулся оттуда с весёлым лицом.
Князь Владимир Иванович не препятствовал жениться своему побочному сыну на дочери мельника, даже был рад этому: князь знал Глашу как умную, рассудительную девушку и хорошую хозяйку, Владимир Иванович не сказал, разумеется, старику Федоту, что Николай ему сын, а только обещал быть и жениху, и невесте посажёным отцом.
Теперь мельник с радостию благословил свою дочь и Николая.
Свадьбу решили сыграть осенью. Так и сам князь советовал, к тому времени мельник с дочерью должны были приехать в Москву.

ГЛАВА XVII

Князь Сергей, проводив сестру до Москвы, поторопился вернуться в Каменки — его с нетерпением ждал Пётр Петрович.
— Ну, брат, заждался я тебя, — такими словами встретил полковник своего товарища.
— Что, соскучился?
— Без тебя — скучища страшная — собрался было ехать домой, да князь Владимир Иванович не отпустил.
— Ну, скажи, Пётр Петрович, видел ты Николая или нет? — спросил Сергей у Зарницкого.
— Как же, видел. Всё, брат, хорошо устроилось.
Пётр Петрович рассказал молодому князю о том, как его отец сам ездил в Кострому и хлопотал об освобождении Николая, не умолчал и о том, как мать Цыганова приходила в усадьбу и просила старого князя о своём сыне.
— Отец ещё не знает, что Николай его сын?
— Как не знает, знает. Всё знает. Марья ему сказала.
— Ну, что же отец? — меняясь в лице, спросил у приятеля князь Сергей.
— Да ничего особенного. Поволновался старик первое время, разнежился, плакал… Ну, а далее отлично устроил Николая и его мать, вполне их обеспечил.
— Молодец отец, честно поступил!
— Ну, а ты что думаешь делать? — спросил у молодого князя Пётр Петрович. — Не думаешь жениться?
— На ком? Что ты!
— А на губернаторской дочке.
— Не говори глупостей, Пётр Петрович.
— Какие глупости, любезный друг, барышня по тебе с ума сходит! Разве ты не замечаешь?
— Нет, не замечаю.
— Напрасно. Ирина Дмитриевна прекрасная девица, благовоспитанная, собой красавица.
— Да ты, Пётр Петрович, не записался ли в сваты? — с улыбкой проговорил Гарин.
— Женись, девица она примерная.
— Никак ты всерьёз советуешь мне жениться?
— Разумеется, а ты полагал, шучу?
— Ну, вот что скажу тебе, как лучшему моему другу: я никогда не женюсь на Суховой.
— Что же, она не нравится тебе? — хмуря свои брови, спросил у приятеля полковник.
— Напротив, Ирина Дмитриевна мне нравится, откровенно скажу — она мне очень, очень нравится.
— И прекрасно. Женись на ней!
— Я дал слово на могиле моей Анны не жениться и постараюсь сдержать это слово.
— Как трогательно… на могиле! Глупости, братец.
— Оставим про это говорить!
— Что же, оставим… мне всё равно, как хочешь.
Пётр Петрович обиделся на приятеля.
— Я скоро еду за границу, — после некоторого молчания проговорил князь Сергей.
— Надолго? — сквозь зубы спросил у него полковник.
— На несколько лет. Я устал, и мне необходимо отдохнуть. Смерть невесты совсем разбила моё здоровье.
— Ты, кажется, намерен о ней думать всю жизнь.
— До самой смерти буду помнить мою Анну!
Вскоре после этого и старый князь заговорил с сыном про дочь губернатора. Он так же, как Пётр Петрович, хвалил молодую девушку и предложил сыну на ней жениться.
Но Сергей заметил отцу, что про это говорить нечего и что он вовсе не думает жениться.
Наступила осень, потянулись скучные, дождливые дни. В княжеском доме шли спешные приготовления к отъезду в Москву, княжеское семейство торопилось оставить Каменки.
Накануне отъезда князь Сергей вышел в сад, несмотря на осень, день выдался хороший, ясный, не опавшие ещё, но пожелтевшие листья на деревьях теперь опадали, садовые дорожки не были прометены, и сухие листья валялись на них кучами. Некоторые редкие деревья для тепла были обшиты рогожами, статуи убраны, беседки заколочены, сад запустел. Молодой князь тихо шёл по кедровой аллее. Какая-то гнетущая дума виднелась на его похуделом, но всё ещё красивом лице. Пройдя несколько шагов, он остановился: ему навстречу шла красавица Ирина. Молодая девушка как будто ждала этой встречи, на её лице видно было удовольствие, радость, дочь губернатора всё ещё гостила в Каменках. Лидия Михайловна так полюбила Ирину, что не хотела её отпустить ранее осени.
— Я вашу Ирен полюбила как дочь, генерал, она во многом заменяет мне Софи. Вы, пожалуйста, не берите её от меня, мне просто тяжело с ней расстаться, пусть Ирен гостит до дня нашего отъезда в Москву, вы, наверное, приедете нас проведать, Дмитрий Петрович? — проговорила княгиня генералу Сухову.
— За счастие почту, княгиня, — ответил губернатор.
— Ах, Дмитрий Петрович, как бы я желала назвать вашу прелестную Ирен своею дочерью.
— А моё страстное желание, ваше сиятельство, назвать князя Сергея Владимировича затем. Но, к сожалению, в этом я отчаялся.
— Зачем отчаиваться, генерал… наши желания могут осуществиться.
— Едва ли, княгиня, — на князя Сергея Владимировича моя дочь, кажется, не произвела никакого впечатления.
— Теперь да… но Ирина в состоянии заставить всякого в себя влюбиться — и поверьте, сын непременно полюбит вашу дочь.
— Повторяю, княгиня, — это моя заветная мечта. Бедняжка Ирен так любит вашего сына…
— Знаю. Мы сделаем так что Сергей непременно будет вашим зятем.
— Дай Бог!
— Только надо выждать… Пусть он позабудет свою умершую невесту… и тогда…
— Едва ли скоро князь её забудет… Говорят, он так любил эту немку…
— Полноте, генерал, по времени всё забывается, и как ни велико горе, а оно забудется.
Разговор этот между княгинею Лидией Михайловной и губернатором Дмитрием Петровичем происходил за несколько дней до отъезда Гариных в Москву.
И встреча Ирины с князем Сергеем была не случайная — молодая девушка видела, как он пошёл в сад, Ирина тоже поспешила и незаметно, по другим садовым дорожкам, вышла ему навстречу.
— Ирина Дмитриевна, и вы вышли в сад, — проговорил молодой князь.
— Я уже давно, князь, в саду, — солгала Ирина, — неправда ли, какая сегодня хорошая погода!
— Да, но погода скоро переменится, и вместо ясных дней наступят мрачные, скучные.
— Вы, князь, едете в Москву?
— Да, завтра, в Москве пробуду я недолго… Я еду за границу, еду надолго.
— Слышала, князь, слышала… — Молодая девушка тяжело вздохнула.
Князь Сергей заметил это и сказал:
— У вас, Ирина Дмитриевна, тоже есть горе?
— Да, князь, есть большое горе, — тихо ответила красавица.
— Могу ли я узнать?
— Зачем вам?
— Вам печалиться? Вы так молоды, хороши, у вас впереди целая счастливая, хорошая жизнь.
— А между тем я, князь, скучаю — у меня есть горе.
— Полноте, Ирина Дмитриевна.
— Да, да… я… я несчастна, князь… я очень несчастна… — чуть не плача, говорила молодая девушка.
— Вы несчастны! Я этого не знал! — удивился Гарин.
— Да, да… жизнь моя разбита.
— Вы пугаете меня, Ирина Дмитриевна, кто же осмелился разбить вашу жизнь?
— Человек, которого я так горячо люблю…
— А он… тот человек вас не любит?
— Да… — чуть слышно ответила красавица.
— Кто же он? Если можно, скажите.
— Вы… — ещё тише ответила Ирина. Она вся вспыхнула и тяжело дышала.
— Я?.. — не веря своим ушам, переспросил князь, он никак не ожидал, чтобы Ирина сделала ему признание, хотя молодой князь и знал, что им интересуется дочь губернатора, но это он приписывал больше кокетству, чем любви. — Вы меня любите?
— Да, люблю… вы это, князь, знаете.
Молодая девушка быстро проговорила эти слова и так же быстро направилась из сада.
На другой день князья Гарины простились с Каменками и выехали в Москву.
На их проводы приехал губернатор и почти вся губернская знать.
Князь Сергей, прощаясь с Ириной, крепко пожал ей руки и с волнением проговорил:
— Не говорю вам прощайте, а до свидания! Надеюсь скоро с вами свидеться.
— Приезжайте скорее, — с глазами, полными слёз, проговорила князю красавица.
Старая княгиня, обнимая Ирину, плакала, она так к ней привыкла, полюбила.
— Ирен, ты приедешь к нам в Москву, приедешь? — сквозь слёзы спрашивала Лидия Михайловна молодую девушку.
— Да, да, княгиня, непременно.
— Не обмани, Ирен, — я ждать буду Генерал, вы отпустите к нам свою дочь? — обратилась старая княгиня к губернатору.
— За счастие почту.
— Спасибо, мой родной, я так полюбила Ирен… без неё буду скучать… Не пришлось, генерал, нам породниться, — тихо проговорила Сухову Лидия Михайловна.
— К сожалению, нет, княгиня.
— Но я не теряю надежды, генерал.
Князья Гарины уехали.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА I

Прошло немало времени после описанного в предыдущих главах нашей повести. Шёл грозный 1812 год. Наполеон, нарушив условие мира, перешёл реку Неман и вторгнулся со своими многочисленными полчищами в пределы нашего отечества.
Император Александр выпустил знаменательный манифест в котором, между прочим, говорилось:
‘Неприятель вступил в пределы наши и продолжает нести оружие в глубь России, надеясь силою и соблазнами потрясти спокойствие великой державы… Мы призываем на помощь Бога, поставляем в преграду войска наши, кипящие мужеством…’
Этот манифест заканчивался такими возвышенными словами:
‘Да найдёт он, Наполеон, на каждом шагу верных сынов России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом дворянине — Пожарского, в каждом гражданине — Минина. Благородное дворянское сословие! Ты во все времена было спасителем отечества. Святейший синод и духовенство! Вы всегда тёплыми молитвами своими призывали благодать на главу России. Народ русский! Храброе потомство храбрых славян, ты неоднократно сокрушал зубы устремляющихся на тебя львов и тигров. Соединитесь все с крестом в сердце и с оружием в руках, и никакие силы человеческие вас не одолеют’.
Читая эти возвышенные призывные слова императора Александра, народ русский откликнулся на них. Все, кто только мог носить оружие, приготовлялись ко встрече незваного-непрошеного гостя. На нужды войны и войска посыпались миллионы — миллионы эти составлялись из жертвованных денег дворянства, купечества и простого народа. Всяк нёс свою лепту на ‘благое великое дело’. В то великое время готов был жертвовать каждый русский не только деньгами или имуществом, но даже и своей жизнью. Отечественная война была не к урону, а к славе и величию русского народа.
Наполеон перешёл Неман и вступил на русскую землю. Произошло это в ночь с 11 на 12 июня, а ровно через месяц после того, то есть 12 июля, ночью, златоглавая Москва встречала своего возлюбленного монарха Александра Павловича.
Густой толпой двинулись москвичи за Дорогомиловскую заставу, на Большую Смоленскую дорогу, по которой должен был приехать из Вильны в Москву государь.
Ровно в полночь прибыл государь на Поклонную гору, находящуюся в четырёх верстах от Москвы, за Дорогомиловской заставой. Престарелый священник села Покровского встретил государя с крестом, а дьякон с горящей свечой.
Император, завидя священника, вышел из коляски, поцеловал святой крест и бросил свой скорбный взор по направлению к Москве, тяжело вздохнул и, склонив свою венценосную голову, снова сел в коляску.
Проснувшаяся Москва заликовала, узнав, что государь в Кремле. Кремль был битком набит народом, все взгляды устремились на красное крыльцо, которым император должен был пройти в собор.
Пробило девять часов. На Ивановской колокольне загудел большой колокол, и среди народа появился Александр Первый, с сияющей кроткой улыбкой на своём открытом добром лице.
Оглушительный звон колоколов и громкие восторженные крики народа огласили воздух. Народный энтузиазм был велик и не знал себе пределов.
— Отец наш, православный царь! Живи навеки!
— Мы готовы пролить за тебя нашу кровь, веди нас на войну!
— Дай нам умереть за тебя!
— Ты наша надежда!
Народ восторженно кричал со всех сторон, теснясь около своего царя, не давая ему свободной дороги, полицейские хотели очистить путь, но государь остановил их словами:
— Не троньте их, не троньте, я пройду.
В дверях Успенского собора преосвященный Августин встретил государя со святым крестом и приветствовал его прекрасной речью, закончив её такими вещими словами: ‘Царю! Господь с тобою: Он гласом Своим повелит буре, и станет в тишину и умолкнут воды потопные! С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог’!
Слёзы радости и умиления текли из глаз императора.
Пятнадцатого июля всё дворянство и именное купечество в девять часов утра собралось в слободской дворец, разместившись отдельно в двух огромных залах дворца.
Государственный секретарь Шишков прочитал манифест императора Александра Павловича об объявлении войны России с Францией. Московский генерал-губернатор граф Ростопчин громогласно проговорил:
— Господа, наш государь предоставил составить нам ополчение.
— Ополчение необходимо! Надо составить!
— Мы готовы сами идти на врага!
— Все, все поголовно пойдём!
— Умрём за родину и за царя!
Когда государю донесли о желании дворян составить ополчение, он почтит собрание своим высоким присутствием.
— Никогда я не сомневался в усердии дворянства, но рвение его превзошло мои ожидания… — взволнованным голосом проговорил государь.
— Государь, оттуда польются миллионы, — произнёс граф Ростопчин, показывая рукою на зал, где собралось купечество, — а наше дело не щадить себя.
Государь прошёл в купеческий зал. Городской голова того времени — Куманин — от полноты своих чувств громко произнёс, преклоняя колени пред обожаемым монархом:
— Государь, мы все готовы жертвовать тебе жизнью и имуществом!
Все наперерыв бросились к подписному листу и вмиг покрыли его подписями. Пожертвованы были миллионы. Дворянство — одно московское дворянство — выставило 80 тысяч ратников, избрав начальником ополчения князя Михаила Илларионовича Кутузова.
Старый князь Гарин, как дворянин и патриот, не отстал от других: составил из своих крепостных целый полк, одел и вооружил ополченцев на свои деньги и лично сам принял над ними начальство. Его сын, князь Сергей, прожил за границей четыре года и вернулся в Россию ещё до объявления войны, а как только война была объявлена, он вступил в ряды войск и принял командование над гусарским полком. На этот раз князь Сергей Гарин сражался не вместе со своим другом Петром Петровичем.
Полковник Зарницкий во время Отечественной войны командовал драгунами и находился со своим полком в Вильно, а полк князя Гарина, с прочими нашими войсками, спешил к Смоленску.
Император французов со своими солдатами был у стен древнего Смоленска. Наполеону нужно было перехватить дорогу на Москву. Русские, под начальством Барклая де Толли, отступили, стараясь заманить неприятеля внутрь России. Солдатам не нравилось отступление, они не понимали умной тактики своего главнокомандующего, на него поднялся ропот. Русские остановились, приготовились к сражению и сожгли мост через Днепр, чтобы помешать французам перейти через реку.
Накануне праздника Преображения Господня с неприятельской стороны началась страшная канонада. Несколько сот смертоносных гранат и ядер было пущено французами в Смоленск. Сражение было ужасное. От густого порохового дыма днём было темно как ночью, земля дрожала от пушечных выстрелов, повсюду стоны и крики, церкви, дома — всё пылало страшным пламенем. Смоленск пал. Барклай де Толли отдал приказание отступать. Наше войско пошло по дороге к Москве.
Шестого августа гордый Наполеон вступил в развалины Смоленска. Унылым и мрачным ехал он по улицам всё ещё пылавшего города, в Смоленске надеялся он найти полные магазины съестных припасов и жестоко ошибся. Кавалерия Наполеона от сильного недостатка страдала день ото дня и приходила в самое плачевное состояние.
Солдаты питались чем попало, и лошадиное мясо было у французов в большом употреблении, только одна гвардия покуда исправно получала фураж. Наполеон как мог утешал своих солдат, выпускал приказы, в которых сулил им золотые горы. ‘Взятие Смоленска решило участь Москвы, — писал Наполеон. — В Москве ждут нас тёплые квартиры, сытный, хороший стол и много денег’. Так мечтали легковерные французы. Но им пришлось скоро и жестоко разочароваться.
Наполеон спешил к Москве, и на всём его пути города, сёла и деревни представляли одно разрушение — всё предано было огню и мечу. Эта ‘великая нация’ врывалась в наши церкви, грабила и расхищала церковную утварь, глумилась и кощунствовала над святыми иконами. Горели храмы Божии — французы освещали себе путь страшными пожарами. Над всей землёй русской широко расстилалось огневое зарево. Нашествие Наполеона напоминало нашествие Батыя.
В защиту родной земли восстал поголовно весь русский народ. Забыто было и различие происхождения, нравов, религии. Вся Русь поднялась для одного общего дела: спасти отчизну и побороть супостата.
Появились конные и пешие отряды из крестьян, в рядах которых нередко встречались дряхлые старики и малые ребятишки, даже бабы шли войною на ‘хранцуза’ с рогатинами, ухватами и косами. Днём эти отряды укрывались в лесах, а к ночи выходили на дорогу, поджидали ‘супостата’ и с криком и гиканьем нападали на него.
Примеров самоотвержения между простым русским народом было множество. В ту великую годину каждый русский нёс службу родной земле. Любовью к царю и к родине спаслась в 1812 году русская земля!
Отставной прапорщик Николай Цыганов не остался в долгу перед родиной. Он собрал человек сто охотников ‘сразиться с супостатом’, на свои деньги купил им ружей и сабель, простился с матерью и с молодой женой — красавицей Глашей и со своим маленьким отрядом пристал к храброму партизану Давыдову.

ГЛАВА II

Москва, слыша о приближении Наполеона, стала быстро пустеть, несмотря на уверение графа Ростопчина, московского генерал-губернатора, ‘что французов и близко не допустят к Москве’. Ростопчин каждый день выпускал свои оригинальные афиши, писал, что враги ещё далеко, а придёт Наполеон — тут в Москве ему и сгинуть. ‘Побойчее твоих французов были: поляки, татары и шведы, да и тех наши отпотчивали, что по сю пору круг Москвы курганы, как грибы, а под грибами-то их кости. Ну и твоей силе быть в могиле. Да знаешь ли, что такое наша матушка Москва? Ведь это не город, а царство’.
Но москвичи плохо верили этим афишам и спешили оставлять город. Москва пустела. Император Александр внял общему неудовольствию, что командует русским войском не русский, православный вождь, а немец, и назначил главнокомандующим князя Кутузова, любимого солдатами. Передавая ему свою армию, государь сказал ему:
— Идите спасать Россию!
И маститый вождь оправдал неограниченное к нему доверие государя. Он отдал Наполеону Москву, но спас Россию.
В своём рескрипте государь, между прочим, писал:
‘Избирая вас для сего важного дела, я прошу Всемогущего Бога, да благословит Он деяния ваши к славе русского оружия и да оправдаются тем счастливые надежды, которые отечество на вас возлагает’.
Рассказывают, что князь Кутузов, когда приехал в действующую армию и стал объезжать полки, а солдаты громкими криками радости приветствовали нового маститого вождя, то вдруг над его головой, покрытой сединами, взвился большой орёл.
Кутузов снял фуражку и громко крикнул:
— Ура! С нами Бог! Мы победим врага!
Главнокомандующий и солдаты неожиданное явление орла приняли за знамение победы.
Князь Кутузов, приняв начальство, продолжал со своею армиею отступать и, дойдя до обширного Бородинского поля, сказал:
— Теперь ни шагу назад.
Нашим храбрым солдатам надоело отступать, они рвались в бой, на это кровавое дело шли с радостию, как на весёлый пир.
Накануне Бородинского сражения, беспримерного в летописях по своим кровавым жертвам, в нашем лагере царила торжественная тишина, прерываемая молитвами, солдаты молились, готовясь умереть за родную землю, за батюшку-царя.
А у французов эту ночь проводили совсем по-другому: в их лагере звучали скабрёзные песни, дикий, циничный хохот, громкий говор и звон стаканов — французы, по своему легковерию, пили за предстоящую победу. Они надеялись победить нас при Бородине. Тогда дорога в Москву была бы открыта, а златоглавая Москва казалась им обетованною землёю.
Наступило утро, и огневое солнце величаво выплыло из-за горизонта и своими яркими лучами осветило Бородинское поле. Наполеон, объезжая ряды своего войска, радостно сказал, посматривая на солнце:
— Смотрите, ведь это аустерлицкое солнце!..
Перед каждым полком громко читали хвастливое воззвание Наполеона к солдатам, где, между прочим, говорилось:
‘Солдаты, поступайте так, как вы поступали под Фридландом, под Смоленском, под Витебском, — и позднейшее потомство будет твердить о ваших подвигах, оказанных в этот день. О каждом из вас будут говорить, он был в знаменитом сражении под стенами Москвы’.
В нашем лагере главнокомандующий, окружённый корпусными и резервными генералами, тихо говорил им:
— Пожалуйста, господа, сохраняйте резервы, у кого целы резервы — тот ещё не побеждён, старайтесь наступать колоннами и быстро действуйте штыками. Сами помните и скажите солдатам: за нами Москва…
Посреди нашего лагеря в дорогом киоте находилась чудотворная икона Смоленской Божией Матери. Священники безостановочно служили молебны.
— Пресвятая Богородица, спаси нас! — тихо и трогательно пели певчие-солдаты и с благоговением и с тёплой молитвой смотрели на святой лик Богоматери.
Престарелый вождь опустился на колени перед святой иконой и усердно молился. По лицу старца струились слёзы.
— Постойте за царя, за Русь и за матушку Москву, ребятушки! — громко говорил Кутузов солдатам.
— Ура! Рады стараться! — кричали ему в ответ.
Началось Бородинское сражение. ‘Французы со штыками наперевес перешли за реку Колочу, и вдруг раздался ужасный гром из нескольких сот огнедышащих французских жерл, наши отвечали тем же. Пошла страшная трескотня канонады, казалось, что громы небесные уступили место своё громам земным. Войска сшиблись, и густые клубы дыма, сквозь который прорывались снопы пламени, закутали их. Огненные параболы гранат забороздили небо, понёсся невидимый ураган свинца и чугуна. Столкновение противников было самое ожесточённое. Очевидцы рассказывают, что многие из сражавшихся, побросав своё оружие, сцеплялись друг с другом, раздирали друг другу рты, душили друг друга в тесных объятиях и вместе падали мёртвыми. Здесь бился Восток со всем Западом, здесь бился Наполеон за всю свою будущность. Артиллерия скакала по трупам, как по бревенчатой мостовой, втискивая их в землю, упитанную кровью, и всё это происходило на пространстве одной квадратной версты! Многие батальоны перемешались между собою так, что нельзя было различить неприятелей от своих. Люди и лошади, ужасно изуродованные, лежали в разных группах, раненые, покуда могли, брели к перевязкам, начальников несли на плащах. Стойкость русских, хотя их было и менее числом, нежели французов, остановила бешеные порывы врагов, пронзаемые штыками и поражаемые картечью, воины до того спёрлись, что, умирая, не имели места, где упасть на землю, ядра сталкивались между собою и отскакивали назад. Чугун и железо, пережившие самое время, отказались служить мщению людей, раскалённые пушки не могли выдерживать действия пороха и лопались с треском, поражая заряжавших их артиллеристов, ядра, с визгом ударяясь о землю, взбрасывали вверх кусты и разрывали поля, как плугом, пороховые ящики взлетали на воздух. Крики командиров и вопли отчаянья на десяти разных языках смешивались с пальбою и барабанным боем. С обеих сторон более нежели из тысячи пушек сверкало пламя и гремел оглушительный гром, от которого дрожала земля на несколько вёрст, ядра залетали далеко последними прыжками или катались на излёте, батареи переходили из рук в руки. Чудное и ужасное зрелище представилось тогда: над левым крылом нашей армии висело густое облако от дыма огнестрельных орудий, смешавшись с парами крови, оно совершенно затмило дневной свет, солнце покрылось кровавою пеленою, перед центром пылало Бородино, облитое огнём, а правый фланг наш освещён был ярким солнцем. Так в одно и то же время представлялись день, вечер и ночь’. {Любецкий С. М Рассказы из отечественной войны 1812 г. М., А. Л. Васильев. 1889.}
Земля взмокла, напиталась кровью и почернела. Канонада с обеих сторон продолжалась до вечера, с наступлением мрака она стала ослабевать — прежде у неприятелей.
По окончании битвы и при наступлении вечера, прибавляют очевидцы, солнце, закатываясь в этот день за горизонт, отбрасывало на землю самые багровые лучи, будто обмакнутые в лужах крови, луна, как лик покойника, тускло осветила на Бородинском поле более ста тысяч трупов!.. Около взорванных зарядных ящиков вокруг была выжжена земля, а люди и лошади разбросаны, обгорелые… Обширное и вместе тесное кладбище! Французы назвали эту битву битвою генералов, по причине множества убитых высших чинов с обеих сторон, наши солдаты говорили тогда: ‘Такова была жарня и побоище, что у самого чёрта тряслась борода, лес пел и вода говорила, мы не сдвинулись с места ни на шаг: где начали, там и покончили’. Присутствие духа и врождённая весёлость не оставляли русских солдат, они гранаты называли хлопушками, а картечь — катышками.
— Эх, брат, ногу-то отстегнули у тебя, — сказал один раненый другому.
— Так что ж такое, — отвечал безногий, поморщиваясь от боли, — для меня же лучше: теперь только один сапог придётся чистить.
Бесспорно, что французов при Бородине было больше, но русские не уступали им, трофеи с обеих сторон были равные: не взято ни одного русского знамени, ни одного французского орла.
Подобной битвы со времени изобретения огнестрельного оружия не было ещё в Европе, как же не назвать её генеральною, по множеству убитых генералов с обеих сторон?.. Про геройское самоотвержение нашего войска нечего говорить, о нём хотя безмолвно, но красноречиво высказывает памятник — эта каменная летопись, поставленная на Бородинском поле. Здесь смертельно ранен князь Багратион, ему хотели отнять ногу.
— Оставьте, — сказал он, предчувствуя кончину, — эта рана за Москву. Боже, спаси отечество!
Там пали: молодой герой Кутайсов, {В 1839 году император Николай Павлович повелел поставить на Бородинском поле великолепный памятник в честь павших героев 1812 года. Тело князя Багратиона было перенесено сюда и погребено у самого подножия памятника, поставленного на том самом месте, где был ранен Багратион.} разорванный ядром, когда он вместе с Ермоловым вёл в штыки полк на батарею, Тучков (о нём писали, что он действовал с полком своим, как на ученье, он был убит в то самое время, когда скомандовал полку своему ‘Вперёд!’) и многие другие. Нельзя обойти молчанием храбрость и находчивые распоряжения в этой битве Барклая де Толли: потрясённый душевным недугом от того, что никто не оценил его благоразумных действий во время командования им 1-ю армиею, он искал смерти, он являлся в самых опасных местах сражения. Очевидцы рассказывают, что он хладнокровно останавливался под градом пуль, оправлял свой мундир, нюхал табак и вдруг, дав своей лошади шпоры бросался на врагов.
На другой день после сражения солнце как будто отказалось осветить поразительную картину смертного побоища: тучи серыми клочьями носились по небосклону, посыпался дождь и загудел сильный ветер.
Наполеон медленно на белом статном арабском коне своём, Евдорате (подаренном ему персидским шахом), выехал осмотреть обширное поле сражения, изрытое ядрами, на котором в разных положениях лежали трупы людей и лошадей. Там победитель умирал на побеждённом, живой погребался под мёртвым, там виднелись разломанные пороховые ящики, подбитые лафеты и разное оружие, выпавшее из мёртвых рук, светлые кирасы потеряли свой блеск, закопчённые порохом или обрызганные кровью, раненые ползали по земле со стоном, некоторые из сострадания добивали друг друга. Между ними бродили истощённые голодом солдаты, отыскивая себе пищу в ранцах убитых своих товарищей. Заметно было, что вопли несчастных проникли до глубины души Наполеона — он, приказав, по возможности, облегчить их участь, повернул лошадь свою в сторону.
С высокого кургана следил за сражением князь Кутузов, к нему то и дело являлись с донесениями курьеры и адъютанты. Вот прискакал один с горестным известием:
— Ваша светлость, князь Багратион ранен, — печально проговорил гонец.
— Неужели? Господи! Куда ранили? — дрогнувшим голосом спросил главнокомандующий.
— В ногу, ваша светлость.
— Опасно?
— Опасно, ваша светлость.
— Скажите моим именем генералу Дохтурову, чтобы он принял командование над багратионовскими укреплениями. Ещё скажите, чтобы князю Багратиону оказана была немедленная помощь, жизнь его дорога для России, скажите, чтобы доктора употребили всё искусство к излечению князя.
Гонец ускакал. Но князю Багратиону, герою своего времени, не суждено было оправиться от раны, и, несмотря на тщательный уход, он умер в Ярославле и там же погребён. {В 1839 году император Николай Павлович повелел поставить на Бородинском поле великолепный памятник в честь павших героев 1812 года. Тело князя Багратиона было перенесено сюда и погребено у самого подножия памятника, поставленного на том самом месте, где был ранен Багратион.}
За Бородинское сражение князь Кутузов произведён был в генерал-фельдмаршалы и, кроме того, ему было пожаловано сто тысяч рублей. Добрый император Александр не забыл никого: своею царскою милостию и щедро награждал всех — от солдата до генерала. Наполеон ничего не выиграл, только более пятидесяти тысяч солдат из его армии осталось на Бородинском поле. Ему ничего не досталось, наши солдаты не оставили ему ни одного трофея. Русские показали беспримерную храбрость.
Битва кончилась, и наше войско начало стройно отступать к Москве.

ГЛАВА III

В Бородинском сражении князь Сергей Гарин был тяжело ранен: пуля раздробила ему плечо, хотя пуля была извлечена, но рана причиняла молодому князю ужасную боль, от которой он или впадал в беспамятство, или громко стонал. На паре деревенских кляч, запряжённых в простую телегу, везли раненого князя в Москву, на облучке, рядом с мужиком-возчиком, сидел старик Михеев. Он был угрюм и мрачен: ему крепко было жаль своего ‘княжича’, которого ‘шальная пуля так угостила’.
Верный и преданный денщик не покинул князя во время жаркого сражения, и когда пуля сразила князя, старик не потерялся, кинулся к нему и на своих плечах, под градом пуль, стащил его на перевязочный пункт и со слезами просил усталого, измученного хирурга осмотреть рану князя. Громкая фамилия и чин заставили хирурга заняться тщательно раненым. Пуля была вынута, плечо забинтовано. Немалых трудов стоило Михееву найти лошадей, чтобы довезти раненого до Москвы, за большую плату подрядил старик мужика, ехали шагом: быстрая езда причиняла раненому мучительную боль. Впереди и позади подводы шли наши солдаты, тут же вели и некоторых других раненых.
— Эй, Михеев, ты ли это? — обгоняя подводу, спросил подскакавший к телеге полковник Зарницкий.
— Я, я, ваше высокородие. — Старик денщик обрадовался и велел мужику приостановить лошадей.
— Кто это? Боже, Сергей! Сильно ранен? — меняясь в лице, спросил Пётр Петрович, узнав в раненом своего друга.
— Так сильно, что не знаю, перенесёт ли мой княжич: ведь без памяти, сердечный, — ответил денщик, в его глазах видны были слёзы.
— Куда же ты его везёшь?
— В Москву, а оттуда в Каменки, хоть бы живым довезти княжича до дому.
— Спеши, старик, ведь французы следом за нами идут.
— Пусть идут, не боюсь я их, проклятых! Сгубили, окаянные, моего княжича… Будь они прокляты, прокляты! Отольётся им сторицею пролитая кровь христианская. Дай-кося, вот придёт зимущка-зима студёная, подохнут они, ровно мухи!
Полковник Зарницкий слез с лошади, наклонился над князем Сергеем, поцеловал его в запёкшиеся, посинелые губы и тихо проговорил:
— Прости, товарищ, друг, прощай! Не знаю, суждено ли нам с тобою увидаться на этом свете? Прости, приятель. — Дрогнул голос у Петра Петровича, по исхудалому загорелому лицу одна за другой текли слёзы. Дрожащею рукой он перекрестил своего раненого друга и низко-низко поклонился ему.
— Кланяюсь тебе я от всей Русской земли и от себя.
Проговорив эти слова, храбрый полковник вскочил на своего коня и быстро поскакал вперёд, за своим полком.
— Ну ты, сиволдай, трогай! Да не гони своих кляч, а ровно поезжай, — не совсем учтиво толкнув локтем мужика-возчика, проговорил старик Михеев.
Лошадёнки тронулись. Ехали почти без остановки, останавливались только для корма лошадей.
Стали подъезжать к Москве. Вот с Поклонной горы ярко заблистал крест на колокольне Ивана Великого. Москва близко.
— Стой, мужлан, стой! — сердито крикнул на мужика-возчика Михеев.
— Чего стоять-то? — приостанавливая своих кляч, спросил у старика возчик.
— Разве ты не видишь, чурбан, Москву-то!
— Знамо, вижу, так что же?
— А то — молись, Господа проси, чтобы Он, милосердый, спас Москву от полона, от супостата… — Проговорив эти слова, старик денщик сошёл с телеги, опустился на колени и стал усердно молиться на видневшиеся вдали московские храмы.
Мужик-возчик охотно последовал примеру Михеева.
При въезде Михеева в Москву навстречу ему попадались многочисленные обозы, тянувшиеся по улицам. Это жители покидали город, забрав необходимые пожитки. Москва с каждым днём всё более и более пустела, как ни старался граф Ростопчин успокоить и уговорить москвичей — ему никто не верил. Жители буквально бежали из города, многие отправили своё имущество по реке на барках в Нижний, Казань и в другие волжские города. Повозки и лошади страшно вздорожали, а некоторые из жителей закапывали свои ценные вещи в садах и в огородах или замуравливали их в каменные стены, находились и такие, которые ломали свою мебель, били зеркала и стёкла, чтобы они не достались французам.
Ростопчин, с согласия преосвященного Августина, архиепископа Московского, готовился идти с крестным ходом на три горы для благословения войска и народа на упорную битву.
‘Вооружитесь, кто чем может, конные и пешие, — писал он в своём воззвании к москвичам, — возьмите только на три дня хлеба, идите с крестом, возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на трёх горах, я буду с вами — и вместе истребим злодея’.
Около одной телеги, на которой полулежала больная женщина с двумя малолетними детьми, шёл, понуря голову, не старый ещё человек привлекательной наружности, в длинном сюртуке и в поярковой шляпе, это был учитель Иванов. Его небольшой домик находился рядом с огромными палатами князя Гарина, старик Михеев знал учителя и часто вёл с ним беседу, посиживая на скамеечке у ворот княжеского дома. Учитель был человек словоохотливый и не гнушался водить знакомство с княжеским денщиком, старик Михеев побывал со своим княжичем во всех почти европейских государствах, многое видал, многое слыхал и своими рассказами часто интересовал учителя.
— Барин, ты куда собрался? — слезая с телеги и подходя к Иванову, проговорил Михеев.
— А, дед, зравствуй и прощай.
— Куда, мол?
— И сам ещё не знаю — куда еду и куда приеду.
— А зачем собрался?
— Как зачем! Или ты, старик, не видишь, что пустеет Москва первопрестольная, покидают её, сиротливую, граждане — покидают ради страха. Будь я один, не оставил бы я Москву, положил бы свои кости здесь. Но не один я, жена у меня больная, двое деток, и вот хочу я укрыть их от ненасытного, кровожадного Наполеона, — печальным голосом проговорил учитель Иванов.
— А ты думаешь, Москву Наполеон в полон возьмёт?
— Ох, возьмёт, супостат, — не пройдёт недели, как он будет хозяйничать в златоглавой.
— А на что же у нас фельдмаршал Кутузов, на что храбрые солдаты: не допустят они, не отдадут в полон Москву, — возразил Иванову старик денщик.
— Старик Кутузов благоразумный вождь, он не станет жертвовать кровью солдат: он сбережёт армию, а в армии вся сила.
— Но как же это? Москва в полоне — невозможное это дело, — не соглашался Михеев.
— А ты вот что, дед, помни — хоть и возьмёт Наполеон Москву, но недолго он погостит в ней. Да воскреснет Бог и расточатся все врази Его! Разорённая, угнетённая Москва снова воскреснет и зацветёт лучше прежнего — жив Бог, и жива святая Русь! — с воодушевлением проговорил учитель, он дружески простился с Михеевым и поехал далее, а Михеев с больным князем остановился у ворот княжеского дома.
Но что это значит? На обширном дворе никого не видно. Куда же подевались дворовые? Да и ворота на заперти.
Старик денщик стал стучать в калитку, на его зов вышел Игнат-дворник.
— Кто стучит? — не отпирая калитки, спросил он. — А, Михеев, ты? — посматривая сквозь железную решётку, радостно сказал дворник и поспешил отворить ворота.
— Что это? неужто молодой князь? Кажись, мёртвый, — чуть слышно спросил Игнат.
— Жив ещё наш ласковый князь, он без памяти — вот так всю дорогу, ровно мёртвый, лежит.
— Доконали, супостаты?
— Под Бородином плечо расшибло сердешному — уж не знаю, довезу ли я его живым до Каменок?
— Неужто, дед, повезёшь?
— Знамо, повезу, а не брошу здесь на волю супостатов, вишь, скоро в Москву французы придут.
— Говорят. И я про то слышал.
— А где же дворовые-то? Что их не видать?
— Да, видишь, дед, никого нет.
— Как так?
— Да так. Наш дворецкий собрал всех дворовых, приказал запрячь с полсотни подвод, наложил на подводы княжеское добро и отправил всё в Каменки, туда и дворовых послал.
— Неужто ты один остался? — удивился старик.
— Петруха-сторож и я — только вдвоём остались. Нам дворецкий беречь и хранить княжий дом наказывал и добро, что здесь осталось.
— А лошади есть? На чём мне княжича в Каменки везти? — спросил Михеев.
— Оставил дворецкий двух лошадей, затем оставил, что лошади старые, — ответил дворник.
— А повозка или тарантас есть?
— Карета осталась большая, старая.
— И славно: я в карете-то княжича и повезу.
Михеев с помощью дворника и сторожа перенёс с телеги в комнаты князя Сергея, всё ещё находившегося в забытьи. Старый денщик умел искусно перевязывать раны и бинтовать, он забинтовал плечо князя, а на голову положил полотенце, намоченное в холодной воде. Князь открыл глаза и тихо спросил:
— Где я?
— Дома, князинька, дома, в Москве, — не помня себя от радости, что князь очнулся, ответил старик.
— Дома? А где же мать и отец?
— Княгиня и князь, чай, в Каменках живут.
— В Каменках! И мне бы туда хотелось.
— Повезу, князинька, завтра утром поедем в Каменки.
— Что же — вези.
— Покушать не хочешь ли? — заботливо спросил денщик у князя.
— Пить бы мне… чаю…
— Сейчас, князинька, сейчас.
Михеев заварил чаю, добыл из княжеского подвала крепкого рома, влил ром в чай и подал князю Сергею. Тот жадно отпил несколько глотков, румянец заиграл на побледневших щеках князя, ром подкрепил и немного восстановил era силы. Князь Сергей уснул и спал долго. Сон благотворно на него подействовал: проснувшись утром, он попросил есть, и Михеев приготовил ему куриного бульона.
Стали приготовляться к отъезду в Каменки. В карету положили пуховую перину и несколько подушек и на них раненого князя, Петруху-сторожа посадили на козлы вместо кучера, и карета выехала из ворот княжеского дома по совершенно опустелым улицам.

ГЛАВА IV

Москва оставлена. Москва отдана на произвол неприятелю. Москва в плену.
Престарелый главнокомандующий на генеральном совете в Филях своим властным голосом громко сказал:
— Властию, вручённою мне моим государем и отечеством, приказываю отступление!
Роковые слова произнесены. Первопрестольная Москва, сердце России, оставляется на произвол, покидается без боя, и священный Кремль, эта скрижаль истории, без кровавого боя отдаётся во власть врагам. Народ, солдаты, генералы и сам главнокомандующий Кутузов плакали, расставаясь с златоглавою Москвою.
— Москва потеряна, но спасена армия. Да, да, потеря Москвы спасёт Россию, — утешал себя старый вождь, проезжая на простых дрожках через Москву позади шедшей армии. Он видел и понимал косые взгляды, которые бросали на него солдаты и народ, он читал на их лицах упрёки:
— Эх, князь, князь-батюшка, мы надеялись на тебя, думали, не покинешь ты Москву-матушку, не дашь на расхищение злым ворогам, а ты…
‘Москву отдал, спас Россию’, — как бы в ответ им думает престарелый вождь.
Москва в руках Наполеона — он ‘торжественно’ въезжает в древнюю столицу, у Дорогомиловской заставы встречают победителя депутаты, состоящие из французских и немецких булочников, сапожников, портных. Отрёпанные, с опухшими от водки лицами, они сполупьяну бормочут какое-то приветствие Наполеону.
— Гоните эту сволочь! — кричит Наполеон, взбешённый такой депутацией, его душит злоба, он нервно то наденет перчатку, то снимет.
— Где же депутация? Где Ростопчин, где комендант, где ключи от Кремля? — сердито спрашивает он своих приближённых. Те стоят понуря свои головы. — Что же вы молчите? Где депутация, где московские власти, наконец, где же народ?
— Власти все разъехались, народ тоже. Москва пуста, ваше величество, — осмелился кто-то ответить Наполеону.
— Проклятие! Эти северные медведи не понимают приличия… О, я научу их, они будут знать у меня приличие…
Наполеон вскочил на лошадь и быстро поехал по дороге к священному Кремлю.
Между тем старик Михеев, не подозревая, что французы уже вступили в Москву, не торопился ехать, он знал, что быстрая езда причинит боль князю, приказал Петрухе ехать шагом, и только что они выехали на Арбат, как им навстречу показалась блестящая свита Наполеона.
— Дядя, а дядя, глянь, ведь это хранцузы, — показывая кнутовищем на скакавших, робко проговорил Петруха.
— Ври! — сердито ответил Михеев.
— Право, дяденька, они, вон, вон — ишь, скачут, черти… Батюшки, да прямо нам навстречу…
— И то, и то… Беда!..
Теперь Михеев сам разглядел французов.
— Стало быть, мы с тобою, дядя, попали.
— Что мы — велика в нас корысть французу, княжича жаль, его, сердечного, пожалуй, потревожит супостат.
— Ох, дядя, пиши пропало: задавит нас хранцуз, глянь, ведь скачет прямо на нас.
Сторож Петруха не ошибся: передовой отряд гвардии Наполеона окружил карету с раненым князем Гариным.
Петруха приостановил лошадей и робко посматривал на французов.
Французский полковник обратился к Михееву с вопросом: кто он и куда везёт раненого. Окно кареты было открыто, и французам видно было бледное лицо князя Сергея, разумеется, Михеев ничего не понял — полковник спрашивал денщика князя Гарина по-французски.
— Ишь, залопотал! Я не понимаю, не трудись, ваше благородие, — такими словами ответил старик Михеев на все вопросы французского полковника.
А Петруха, как ни робок был, не утерпел, чтобы не фыркнуть — ему показался очень смешным французский язык. К карете подъехал сам Наполеон.
— Кто этот раненый и куда его везут? — хмуро спросил он, показывая на спавшего в карете раненого князя.
Один из свитских офицеров хорошо знал русский язык. Он подошёл к Михееву и спросил:
— Скажи, старик, кого ты везёшь и куда?
— Своего князя — он ранен под Бородином, — нехотя ответил старый денщик.
— Как фамилия твоего князя?
— Гарин.
— Куда его везёшь?
— В его княжескую усадьбу.
Офицер всё передал своему императору.
— Ваше величество, прикажите окружить карету конвоем, русский князь — наш военнопленный.
С такими словами обратился маршал Дюрок к своему императору.
— К чему? Посмотри на лицо раненого: он умрёт, а мертвецы нам не нужны, и кроме того, Дюрок, храбрость я глубоко уважаю даже в моих врагах и должен тебе сознаться, мой любезный, русские очень, очень храбры и они умеют драться за свою родину, за свою независимость! И повторяю тебе: император Александр счастлив, обладая таким народом!
Наполеон отдал приказание не задерживать князя Гарина и до заставы велел сопровождать его карету отряду гвардейцев.
Первое время Михеев и Петруха думали, что их взяли в плен, но когда они выехали за заставу, начальник отряда жестом показал, что они свободны и могут ехать куда хотят, а сам повернул со своим отрядом обратно в Москву.
— Дядя, а дядя, значит, нас не забрали в полон? — радостно спросил у Михеева сторож Петруха, который занимал место кучера.
— Эх, дурень! Зачем мы с тобой французам!
— А всё же, дяденька, эти хранцузы народ ничего — жалостливый, словоохотливый.
— Молчи, дубина! Ишь, вздумал хвалить врагов своего отечества! По военной субординации за эти твои слова тебя расстрелять надо! — крикнул Михеев на Петруху, тот прикусил язык и стих.
Проехав несколько вёрст от Москвы, Михеев принуждён был остановиться в одной подмосковной деревушке на ночлег, потому что усталые лошади чуть тащили ноги, да и настал вечер, а вечером ехать неудобно.
Едва только смерилось, как багровое зарево покрыло небосклон и стало распространяться всё шире, всё багровее. Это горела полонённая Москва.
От страшного зарева было светло, как днём.
Раненый князь проснулся, ему видно было багровое небо.
— Что это? — спросил он у Михеева, показывая на зарево.
— Зарево, князинька: Москва горит первопрестольная, сиротливая, — в голосе старика слышались слёзы.
— Москва горит… Боже, спаси, помилуй землю русскую, — посинелыми губами шептал молитву князь Гарин, и слёзы градом текли по его впалым щекам. Петруха и тот горько плакал, смотря на московское пожарище.

ГЛАВА V

— Ваше величество, вот мы и в стенах Московского Кремля, в центре России, — заискивающим голосом проговорил Наполеону маршал Дюрок. Император французов въехал в осиротелый Кремль в простом сером сюртуке и в своей исторической треуголке. Громко играла военная музыка. Наполеон ехал на белой, богато убранной арабской лошади, окружённый блестящею свитою, состоящей из маршалов и генералов, все они были в богатых, парадных мундирах. Наполеон был не в духе. Дюрок видел это и хотел льстивым разговором развлечь своего повелителя.
— Что ты сказал, Дюрок? — переспросил у него Наполеон.
— Я говорю, государь, к вашим победным лаврам присоединилась ещё одна победа… Москва у ваших ног, ваше величество!.. В стенах исторического Кремля… Рим, Вена, Берлин и Москва…
— А знаешь, Дюрок, где бы я желал скорее быть, как можно скорее?
— Не знаю, государь.
— В Париже, моём милом Париже… Мы далеко зашли… от Москвы до Парижа слишком далеко… и я боюсь… Впрочем, оставим говорить про будущее… Да, да, мы в Кремле. Отсюда я предпишу императору Александру мир такой, какой я хочу… Он согласится… его столица в моих руках, — хвастливо проговорил Наполеон. Он приказал напечатать следующее известие:
‘Великая битва седьмого сентября (нов. ст.), то есть Бородинская, поставила русских вне возможности защитить Москву, и они оставили свою столицу. Теперь, в три с половиной часа, наша победоносная армия вступает в Москву, император сейчас прибыл сюда’.
Это известие разослано было с курьерами по всей Европе.
Но недолго торжествовал Наполеон. Опустошительные пожары угрожали и Кремлю. Москва горела со всех концов, в какие-нибудь три-четыре дня она превратилась в груды камня, пепла и развалин.
Красивая, утопавшая в садах Москва теперь представляла одно общее пожарище. Величавые храмы, вековые монастыри, роскошные дома — всё сделалось жертвою пламени.
Ужасный пожар Москвы начался в самый день вступления французов. Ещё утром второго сентября показался огонь над Гостиным двором: купцы сами поджигали свои лавки с товаром, чтобы врагам ничего не досталось из оставленного добра. Едва только Наполеон въехал в Кремль, как вдруг запылали масляные лавки и москательные {Москатель (устар.) Некоторые химические вещества (краски, клей, масла и т. п.) как предмет торговли.} ряды, а там загорелось Зарядье и Балчуг, занялись лесные склады около Остоженки, далее загорелся Каретный ряд с неубранными экипажами, огонь показался и в Новой слободе.
‘Полонённая Москва’ запылала более чем в десяти местах: всепожирающее пламя страшно свирепствовало, уничтожая дома, церкви и имущество.
В ночь на шестое сентября запылало красивое, утопавшее в садах Замоскворечье, со всех концов охвачено было оно пламенем, мосты на реках, даже барки с хлебом — всё это горело, целое море огня бушевало в покинутой Москве. Сильный северо-восточный ветер помогал огненной лаве в её страшном распространении, несчастные москвичи, застигнутые пламенем, с громкими криками и плачем бегали около пылавших жилищ.
Треск огня, вопли народа, детский плач, колокольный набат, резкий барабанный бой, шум, грохот падающих стен, гудящий ветер, всё это слилось в одну адскую гармонию.
Вот где-то на колокольне сгорели балки, на которых висели колокола, и они с глухим звоном упали, пылающие брёвна, головни перекидывались из улицы в улицу, из дома в дом. Искры падали огненным дождём, от страшно пылавших сальных заводов и винного казённого двора потекли по улицам огненные реки. Голуби и другие птицы кружились над огнём, выбивались из сил и падали в огненное море, лошади с диким ржанием, собаки с воем и другие домашние животные бегали по горевшим улицам, ища себе пристанища, и, не находя его, погибали в пламени. А москвичи с искажёнными от несчастия и испуга лицами, бледные, опалённые огнём, задыхаясь от дыма, без всякого сознания метались из стороны в сторону.
Картина ужасная и потрясающая!
Каменных домов в 1812 году было в Москве до пожара 2567, осталось только 526, деревянных — 6521 дом, осталось 2100, лавок каменных — 6324, осталось 989, деревянных — 2197, осталось 379, из 237 церквей более половины обгорело, а 12 церквей совсем сгорели. Уцелевшие от пламени дома и церкви были разграблены. Некоторые улицы буквально выгорели, так что на них не осталось ни одного дома. Замоскворечье тоже почти всё выгорело. Нечего говорить о дальних концах Москвы, они были выжжены и ограблены. Уцелели только те дома, в которых помещались французские генералы и другие чиновные лица.
Красивая златоглавая Москва в какие-нибудь три-четыре дня превратилась в груды камней, в пепелище: повсюду дымились головни, величавые храмы и монастыри представляли собою смрадное пожарище, на улицах, между обгоревшими предметами, то здесь, то там лежали трупы животных, погибших от пожара. Обгорелые дома после пожара, без крыш, долго ещё дымились, над ними возвышались чёрные, закоптелые трубы, остовы развалившихся печей, дома, уцелевшие от пожара, стояли пустыми, с разбитыми стёклами, закоптелыми стенами.
Французы с ужасом смотрели на пожарище, они думали поживиться имуществом москвичей, но всё оно сделалось достоянием пламени. Не имея пожарных инструментов, они сунулись было тушить пожар, но безуспешно — пламя всё усиливалось, так что Наполеону от жары и смрада пришлось в конце концов выехать из Кремля. Наполеон мрачно наблюдал в окно из Кремлёвского дворца багровое зарево горевшей Москвы и несколько раз выходил на террасу, обращённую к Москве-реке. С ужасом смотрел он на море огня, пожиравшее Москву.
— Отчего произошёл пожар? — в сотый раз спрашивал он у своих приближённых.
— От поджога, государь, — отвечали ему.
— Кто смеет поджигать? — нервно крикнул Наполеон.
— Русские, ваше величество.
— Расстреливать и вешать поджигателей! — приказывает он, в сильном волнении расхаживая по залам дворца. — Послать немедленно Мортье с большим отрядом войска тушить пожар, — снова приказывает он. — Какое варварство, сжечь собственное своё имущество, но вместе с тем какое самоотвержение! Да, да, я принуждён согласиться, что русская нация — великая нация! — со вздохом проговорил Наполеон.
Пребывание его в Кремле становилось всё более и более опасным, в самом дворце лопались стёкла и летели головни, от дыма воздух был смраден и удушлив. Наполеон выехал в Петровский дворец, который со всех сторон окружили пушками, и старая гвардия Наполеона поселилась на Ходынском поле. У каждой из застав расставлено было множество часовых.
Кто сжёг Москву — русские или французы? Это ещё до нашего времени остаётся малоизвестным, вернее — первые, потому что французы не имели ни малейшей надобности предавать Москву пламени, напротив, они хотели пожить в полное своё удовольствие, понадеялись на хлебосольство москвичей, думали иметь покойные квартиры и сытную пищу. Пожар Москвы, вернее всего, дело русских, но за это никто не осмелится упрекнуть их: они не хотели, чтобы врагу родины досталось их достояние.
— Пусть лучше сгорят наши дома, наше имущество.
Москва хотя и была в плену у врагов, но она спасла Россию.
‘О Сионе, Сионе, граде Божий! От тебя изыде спасение Израилево и вся земля’, — сказал преосвященный Августин в своей проповеди, когда французы оставили Москву.
Ещё до Бородинской битвы граф Ростопчин, между прочим, писал князю Багратиону: ‘Народ здешний решительно умрёт у стен московских, и когда в благом предприятии Бог ему не поможет, то, следуя русскому правилу — ‘не доставайся злодею’ — обратит город в пепел, и Наполеон получит, вместо добычи, только место, где была добыча’. Так оно и случилось. Москвичи оставили французам не Москву богатую, населённую, а пустынную, выжженную.
‘Гори, Москва, но живи, Россия’ — таково было общее мнение тогдашних русских людей, решивших принести французам последнюю жертву.
Французы с ужасом смотрели на пожарище. Этот пожар был предвестником их гибели.
Недостаток провианта и фуража давал себя знать французам, к этому ещё присоединилась суровая осень. Солдаты, голодные, полураздетые, вслух роптали на своего императора.
Ожесточённые французы стали вымещать свою злобу на оставшихся в Москве жителях: они грабили, врывались в дома, разбивали лавки, рылись в пепле обгорелых домов, и на улице, среди белого дня, разували и раздевали жителей, на которых, как на лошадей, навьючивали награбленное имущество, врывались в церкви, кощунствовали и превращали святые храмы в конюшни и в поварни, в святые иконы вбивали гвозди и вешали на них свои мундиры и конскую сбрую. Почти все московские храмы, уцелевшие от пожара, не уцелели от грабежа и осквернения.
Наполеон думал устрашить жителей казнями и хотел тем остановить поджоги, стали ловить и правых, и виноватых и без суда их расстреливать, не было пощады даже тем, которые перебегали от одного горевшего дома в другой.
Хитрый Наполеон, сознавая безвыходность своего положения, пустился на хитрость: посредством своих прокламаций, в которых обещал москвичам разные льготы, он старался с ними сблизиться, но верные царю и родине москвичи с презрением оттолкнули от себя хвастливое обещание завоевателя и мстили врагам отечества, как только могли.
Час возмездия гордому Наполеону наставал, пролитая им кровь многих тысяч людей вопияла о мщении. Счастливая звезда его гения стала тускнеть. Теперь опомнился Наполеон, но было уже поздно…

ГЛАВА VI

Император Александр со скорбью узнал, что его первопрестольная столица отдана без боя: государь заплакал при этом роковом известии и не скрывал своих слёз от приближённых.
— За Москву, князь Михаил Илларионович, ты дашь мне ответ! Ты мне ответишь! — говорил император, слова эти относились к главнокомандующему князю Кутузову, государь не думал, чтоб Кутузов решился без боя отдать Москву Наполеону.
Наполеон употреблял всю свою хитрость, чтобы войти в переговоры с государем о мире, который теперь был более чем необходим для Наполеона.
В ответ на это император Александр сказал следующие великие слова:
— Я скорее уйду в Сибирь, отращу себе бороду, буду ходить в простом кафтане, но не заключу мира с Наполеоном.
Вскоре после известия о занятии Москвы французами был выпущен высочайший манифест:
‘С крайнею и сокрушающей сердце каждого сына отечества печалью сим возвещается, что неприятель второго сентября вступил в Москву, но да не унывает от сего великий народ российский. Напротив, да поклянётся всяк и каждый, да воскипит новым духом мужества, твёрдости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок на главу их. Боже Всемогущий! Обрати милосердые очи Твои на молящуюся Тебе с коленопреклонением российскую церковь. Даруй поборающему по правде, верному народу Твоему бодрость духа и терпение. Сим да восторжествует он над врагом своим, да преодолеет его и, спасая себя, спасёт свободу и независимость царей и царств’.
Между тем наша армия всё отступала по старой Калужской дороге, дойдя до Тарутина, на правом берегу реки Нары, престарелый главнокомандующий твёрдо сказал:
— Теперь ни шагу назад, станем ждать французов.
Здесь собралась сильная русская армия.
Наполеон прислал к Кутузову своего генерала Лористона {Лористон, Жак-Александр-Бернар-Лоу (1768-1828) — маршал Франции, в 1811-1812 гг. посол в Петербурге. В августе 1812 г. присоединился к армии Наполеона.} со следующим собственноручным письмом:
‘Князь Кутузов! Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров с Вами о многих важных предметах. Прошу Вашу светлость верить всему, что он Вам скажет, особенно когда станет выражать Вам чувства уважения и особенного почтения, питаемого к Вам с давнего времени. За сим молю Бога о хранении Вас под Своим священным кровом. Москва, тридцатого октября 1812 г.

Наполеон’.

Главным поручением от Наполеона своему посланному было вести переговоры о мире.
— Нет, генерал, о мире и речи быть не может. Мы только начинаем воевать. Так и передайте вашему императору.
Такими словами ответил наш главнокомандующий генералу Лористону.
Опытный военачальник хорошо знал, что Наполеону не осталось ничего более, как просить мира. Наполеон очутился в ловушке, в которую он попал со своею армией.
Скоро зимние вьюги и морозы заставили Наполеона подумать о выходе из Москвы.
К двенадцатому октября Москва очистилась от французов: они выступили на Калужскую дорогу.
Мюрат, неаполитанский король, был наголову разбит под Тарутином: множество повозок, орудий и пленных досталось нам.
Оставляя Москву, неприятель хотел взорвать наш священный Кремль: под Кремль были сделаны подкопы, туда вкатили бочки с порохом — и что созидалось веками, то мстительный враг хотел уничтожить в один час. Но Господь сохранил Кремль. ‘Дивен Бог во святых Его! Стены кремлёвские и почти все здания взлетели на воздух, а соборы и храмы, вмещающие мощи святых, остались целы и невредимы, в знамение милосердия Господня к царю и царству русскому’, — так писал генерал Иловайский {Из прославившихся в Отечественную войну почти двух десятков Иловайских здесь имеется в виду Иловайский 4-й, Иван Дмитриевич (1767-1826), генерал-майор, командир Донского казачьего полка.} от двенадцатого октября 1812 года. Он первый со своими казаками въехал в оставленную неприятелем Москву.
И вот, спустя дня три после выхода французов, утром с колокольни Страстного монастыря раздался торжественный звон в большой колокол. Ему вторили и другие колокола с уцелевших колоколен.
Шесть недель пробыли французы в Москве, и за всё это время ни разу не оглашалась Белокаменная колокольным звоном. Москва освобождена! Москва воскресла!
Наши солдаты расположились бивуаком в Тарутине, они с нетерпением ждали сразиться с Наполеоном и с лихвою отомстить ему за Москву. Наше войско было сыто, обуто и одето, а злополучная французская армия находилась в самом ужасном положении: голодная, изнурённая, прикрытая лохмотьями. Некоторые, за неимением одежды, кутались от холода в женские куцавейки, в телогрейки, в юбки, в шали. Жалкий вид представляла эта некогда великая армия.
Покидая Москву, Наполеон ещё, видно, не терял надежды и хвастливо сказал своим солдатам:
— Я поведу вас на хорошие зимние квартиры, и если на дороге попадутся мне русские, то я уничтожу их.
Это были одни только слова: французскому войску суждено было погибнуть в России. Немногие уцелели и вернулись на родину. Большая часть французов нашла себе могилу в снегах России.
Однажды полковник Зарницкий, едва только вышел из своего барака и направился к полку, который расположен был в Тарутине вместе с другими полками, увидал идущего ему навстречу молодого гусарского офицера с Георгиевским крестом на груди.
— Здравствуйте, господин полковник, — отдавая честь Петру Петровичу, проговорил офицер.
— Боже! Неужели это вы! — радостным голосом воскликнул полковник, крепко пожимая руку молодого офицера.
— Узнали?
— Ещё бы мне не узнать вас! Да вы так мало переменились.
— А ведь давно мы с вами не видались, Пётр Петрович.
— Да, да, почти шесть лет прошло. Да что же мы тут разговариваем, ко мне в барак милости прошу.
Зарницкий вернулся в свой барак и привёл с собою гостя, или, скорее, гостью — молодой гусарский офицер был Надежда Андреевна Дурова, которая служила в Мариупольском гусарском полку под фамилией Александрова.
— Прошу садиться. Щетина, скорее чаю! — суетился Пётр Петрович.
— Зараз, ваше высокородие!
— Здорово, Щетина! — проговорила Дурова старику денщику.
— Здравие желаю, ваше благородие! — ответил тот, вытянувшись в струнку
— Узнал, старина?
— Ну как не узнать — хорошо помню.
— Спасибо за память — вот тебе на табак, — кавалерист-девица протянула денщику руку с червонцем.
— Покорнейше благодарю, ваше благородие.
— Ну садитесь, моя дорогая, рассказывайте, как это вы попали к нам в Тарутин.
— Сегодня к армии присоединились ещё три полка, в том числе и мой. Я очень обрадовалась, когда узнала, что вы находитесь здесь, в Тарутине, — ответила полковнику Дурова.
— Да, сидим мы здесь и ждём погоды. А ваш полк, Надежда Андреевна, откуда пришёл? — спросил у неё Пётр Петрович.
— С юга. Спешили к Москве — узнали, что Москва в руках французов — повернули к вам.
— Да, в Белокаменной хозяйствует теперь Наполеон со своими солдатами, но недолго ему придётся там похозяйствовать. Голод да холод выгонят его из Москвы.
— Жаль Москву, Пётр Петрович, крепко жаль!
— Что говорить!.. Кажется, я неслезлив, а верите ли, плакал, как баба, проезжая Москвою, после решения главнокомандующего отдать её неприятелю без боя.
— Говорят, в войске был сильный ропот на это решение?
— На старика Кутузова роптали и солдаты, и народ.
— Ну, а вы, Пётр Петрович, одобряете решение главнокомандующего?
— Видите… Он поступил очень обдуманно и дальновидно!.. России нужны солдаты… Под Бородином выбыло из строя около пятидесяти тысяч человек… И если бы произошло сражение под Москвою, то, пожалуй, убили бы ещё столько же, а всё-таки Наполеон вошёл бы в Москву, потому что армия у него больше… Кутузов спас солдат, и этим он оказал России громадную услугу.
— Поймут ли это, Пётр Петрович? Многие упрекают главнокомандующего…
— Не поймут теперь — потомство поймёт и оценит услугу князя Кутузова… Оставим говорить про это… лучше скажите, как вы живёте, служите… Довольны ли начальством? — спросил у Дуровой полковник Зарницкий.
— О, я очень довольна… начальство меня балует, поощряет.
— Так и должно… Вы такая чудная женщина… Ну, а что ваш муж?
— Мы разошлись с ним навсегда.
— Стало быть, вы свободны?
— Свободна, Пётр Петрович… Как ветер в поле, свободна!..
Долго ещё беседовали Пётр Петрович и кавалерист-девица, стали бить зорю, резкий звук барабанов раздался в русском лагере — тогда только Дурова простилась с полковником и отправилась к своему полку.

ГЛАВА VII

Что стало с Москвой? Куда девалась её краса? Выжжена, ограблена, разрушена, как будто над Москвой пронёсся страшный ураган и своею силою всё разрушил, всё сокрушил. Сердце москвичей, возвращавшихся на своё пепелище, обливалось кровью… горькие слёзы душили их при взгляде на родной город.
Было октябрьское морозное утро. Несмотря на то что зима ещё не наступала, стояли такие холода, как среди зимы, эти холода и поторопили французов выйти из Москвы.
По выжженной и опустошённой Никольской улице шли две женщины: одна цвела здоровьем и молодостью, другая была болезненная, исхудалая, это были Марья, мать Николая Цыганова, и его жена Глаша.
Во время занятия Москвы французами обе женщины укрывались в Сокольническом лесу, там, у лесничего, в полуразвалившейся хибарке, приютились Марья со своей невесткой, хлеб добывали они в находящейся вблизи Сокольнического леса деревушке, и как только проведали, что французы оставили Москву, обе женщины поспешили в город, где на Остоженке у них был небольшой, но красивой архитектуры домик, хорошо обставленный, который купил Николаю и его матери князь Владимир Иванович Гарин и где тихо и мирно жили они до рокового 1812 года. В этот тяжёлый год Николай пошёл в ополченцы, а его мать и жена укрылись от неприятеля в лесу, всё, что составляло ценность, взяли они частью с собою, а частью зарыли глубоко в своём саду. Теперь, когда миновала лихая пора, Марья и Глаша возвращались в своё жилище, шли они тихо, робко оглядываясь по сторонам, Марья от усталости едва волочила ноги.
— Матушка, устала ты, сердечная? — с участием спросила у Марьи молодая женщина.
— Устала, Глаша, ноги болят, и сердце что-то сильно щемит, замирает, — ответила Марья, тяжело дыша.
— Это, родная, от усталости. Давай вот тут присядем, отдохнём, — сказала Глаша и села на обгорелые брёвна.
Марья последовала её примеру.
Улица, по которой они шли, была завалена обгорелыми брёвнами, мусором, железом, изломанною мебелью. По правую сторону улицы находились торговые ряды, и буквально все лавки были ограблены, чего французы не могли унести с собою, то выкидывали на улицу и предавали уничтожению, то есть рвали, коверкали, ломали.
— Цел ли, матушка, наш дом-то? — тихо спросила у свекрови молодая женщина, посматривая на всеобщее пожарище и разрушение.
— Где уж — чай, одни стены остались, — печальным голосом ответила Марья.
— Что ж, о том много печалиться нечего — не нас одних постигло несчастье. А на людях, матушка, и смерть красна.
— Где сын, где Николушка, жив ли он?
— Про то один Бог знает, родимая.
— Поди, его убили супостаты — ох, боюсь, недаром стосковалось моё сердце.
— Родимая, не говори так — мне и подумать о том страшно!
— Много супостаты пролили христианской крови — и за это злодейство Господь воздаст им сторицею!
— Немало, матушка, и французов наши побили.
— Все, все погибнут они — с мечом вошли они в землю русскую, от меча и погибнут.
Немного отдохнув, Марья с Глашей подошли к осиротелому Кремлю. Жалкую картину представлял собою священный Кремль: он завален был разным мусором, кирпичами, поломанною мебелью, сеном, соломой, человеческими и лошадиными трупами, поломанными экипажами, а также и иконами, которые французы повыкидывали из церквей. Некоторые иконы были расколоты на несколько частей. У колокольни Ивана Великого громоздились целые горы кирпичей и камней разрушенного от подкопа здания, тут же лежали два больших колокола, упавшие от взрыва с Ивановской колокольни.
Великий Успенский собор был в страшном запустении, остальные соборы и монастыри тоже были осквернены и ограблены.
Марья и Глаша не могли проникнуть в Кремль. Спасские ворота были заперты и завалены, а Никольские — загромождены обломками взорванной стены, ворота эти были почти все разрушены от взрыва, только та стена, где находился образ св. Николая, совершившимся чудом была сохранена, обе женщины спустились под горку и пошли по Неглинной. Скоро добрались они и до Остоженки, вот и их домик, он уцелел от пожара, но почти все оконные стёкла были перебиты.
— Невестушка, дай руку, не то упаду, — проговорила Марья, опираясь на руку молодой женщины.
— Матушка, да что с тобой, ты ровно смерть побледнела?
— Ох, сердце замерло — хоть бы глоток водицы! — Марья задыхалась от волнения.
Они вошли во двор своего дома, а потом и в комнаты, везде царил страшный беспорядок: мебель была вся поломана, зеркала побиты, иконы сорваны со стен и брошены. Очевидно, французы не забыли побывать и в доме Николая Цыганова, но дом уцелел от пожара.
Марья, при виде ограбления и разорения своего жилища, всплеснула руками и горько заплакала.
В выбитые окна нанесло много снегу, так что Марья и Глаша с трудом могли отворить дверь из одной комнаты в другую, пройдя переднюю и залу, они вступили в небольшую комнату, которая служила спальней Николая, и едва только переступили они порог этой комнаты, как наткнулись на замёрзший труп какого-то ополченца. Крик ужаса и страшного отчаяния вырвался у Марьи и Глаши: в этом посинелом трупе они узнали Николая, его суконный кафтан был залит запёкшейся кровью, на левой стороне груди, у сердца, зияла страшная рана, пальцы левой руки крепко стиснули рукоятку шпаги.
Во время Бородинского сражения Николай принимал участие в битве, следуя со своим отрядом ополченцев позади армии, вступил в Москву и не утерпел, чтобы не завернуть к себе в дом: он думал, что его любимая жена и мать дома, но не застал их. Усталый и сильно ослабевший Николай остался у себя отдохнуть, где, вероятно, и был убит ворвавшимися в его дом французами.
Нельзя описать страшного, безысходного горя матери и жены Николая: они попеременно обнимали и покрывали поцелуями закоченелый труп его, громко над ним причитали и называли его самыми нежными именами.
Когда первый порыв горести прошёл, Марья с невесткой стали готовиться к похоронам, мать своими руками сколотила из досок для сына простой гроб — другого, более пышного, в то время достать было негде, обмыли покойника, прибрали и положили в гроб, где-то разыскали старика священника, оставшегося в Москве во время пребывания французов, и привели его в дом, священник облачился в ветхие ризы и приступил к отпеванию ‘новопреставленного воина Николая, за царя и отчизну живот свой положившего’.
Глаша подрядила двух каких-то оборванцев выкопать на церковном погосте могилу.
В этой могиле нашёл себе успокоение молодой, пылкий прапорщик. На небольшом холмике-могиле поставлен был простой деревянный крест с надписью: ‘Здесь погребено тело убитого воина Николая’.
Всякий день нежная мать и любящая жена приходили молиться на дорогую им могилу.
Вернувшийся в Москву старый князь Гарин, узнав о смерти Николая Цыганова, на его могиле поставил богатый памятник и дал в церковь щедрый вклад на помин души ‘воина Николая’.

ГЛАВА VIII

Отступая от Москвы, Наполеон задался мыслью проникнуть на юг России, но это ему не удалось. Наше войско двинулось к Боровску, генералы Дохтуров и Дорохов {Дорохов Иван Семёнович (1762-1815) — генерал-лейтенант, командир 1-й кавалерийской дивизии, партизан. Тяжело ранен в сражении при Малоярославце.} с десятью тысячами солдат спешили к Малоярославцу, к ним примкнул генерал Платов со своими казаками. Но Малоярославец был уже занят французами. Между нашим войском и французским завязалась ожесточённая битва, роковая для неприятеля: некогда победоносная армия потерпела сильное поражение и, к своему стыду, принуждена была отступить на Смоленскую дорогу, наши заняли Малоярославец, и главнокомандующий отдал приказ, чтобы войска ‘полным параллельным маршем преследовали французов’.
Наполеон с остатками своей армии с позором бежал из наших пределов.
Нашим солдатам много помогали партизаны и крестьяне: мужики, вооружённые кто чем попало, с гиканьем и криком выскакивали из леса и кидались на французов. Острый штык и казацкая пика сильно вредили неприятелю, наши храбрецы солдаты помнили пословицу: ‘пуля дура, штык молодец’ — и усердно угощали французов штыком.
Отступали французы по разорённой дороге: негде было достать ни провианта, ни фуража, неприятель терпел сильный голод, к этому ещё присоединился сильный мороз, и несчастные французы погибали тысячами. Ропот на Наполеона становился всё сильнее, его солдаты питались всякой гадостью и падалью. К голоду присоединился ещё мороз и снеговые вьюги, бушевал резкий холодный ветер, на бивуаках французы стояли по колено в снегу, дисциплина и порядок исчезли: голодные, полузамёрзшие солдаты бросали свои ружья, полки мешались, солдаты не хотели слушать начальников, подчиняться, всякий думал лично о себе. Обессиленные от голода и холода французы не шли, а ползли по дороге, едва двигая своими окоченелыми членами… Картина ужасная!.. Некогда образцовая, победоносная армия, побывавшая с своим победным мечом почти во всех странах света, — теперь эта армия гибла благодаря ошибке гениального полководца.
Под городом Красным наша армия настигла Наполеона, сражались три дня, и, несмотря на сильное сопротивление, французы были побеждены, они понесли ужасную потерю убитыми и ранеными, и всё, что награбили в Москве, перешло опять в руки русских. Мучимые голодом и холодом французы сами приходили в наш стан и со слезами просили, чтобы их взяли в плен.
— Во имя Христа, дайте кусок хлеба, дайте какую-нибудь одежду, мы страдаем. Вы, русские, справедливы — окажите помощь нам, своим врагам… И мы будем вас благословлять, — говорили французские солдаты.
Наши охотно принимали и кормили несчастных.
При реке Березине Наполеон опять потерпел неудачу и чуть сам не попал в плен.
Он составил план для скорейшей переправы через эту реку, пробиться силою через русскую армию он не мог, нужно было употребить хитрость: Наполеон хотел обмануть русское войско — оставить его в заблуждении о месте своей переправы. Он немедленно распорядился послать маршала Удино, приказав ему стараться всеми силами остановить войско адмирала Чичагова, {Чичагов Павел Васильевич (1767-1849) — адмирал, в 1807-1809 гг. министр морских сил, в 1812 г. командующий Дунайской (Молдавской) армией.} завладеть Борисовским мостом, а если этот мост уничтожен, то отыскать место для постройки нового моста. Удино быстро напал на авангард Платова, находившийся по эту сторону Березины, у Борисова, французское войско превосходило в несколько раз своею численностью русский авангард, русские были смяты и принуждены с левого берега перебраться на правый, где они соединились с корпусом Чичагова. Маршал Удино, не теряя времени, открыл брод у стоянки, велел строить там мост и в то же самое время приказал делать приготовления к ложной постройке моста ниже Борисова, чтобы обратить на это внимание русских, введённый этим в заблуждение, Чичагов стянул всё своё войско к этому месту, то есть на нижнюю Березину, и стал там ожидать переправы Наполеона и его войска. Русские надеялись, что при этой переправе войско неприятеля будет разбито и сам Наполеон попадёт в плен. Наполеон с радостью узнал, что Чичагов не соединился с армией Витгенштейна, он поспешил ночью прибыть со своею гвардией в Борисов, за ним тихо следовали все войска, назначенные к переправе через Березину. На рассвете четырнадцатого ноября Наполеон подъехал к деревне Студянке, где французы поспешно наводили два моста. Присутствие Наполеона ободряло строивших мосты — работа кипела, к большой радости Наполеона, на противоположном берегу не видно было русского войска. Для лучшего обеспечения своей переправы он приказал поставить у Студянки сорокапушечную батарею и открыть с этой батареи сильный огонь по подоспевшему туда славному русскому отряду под командою Корнилова. Разумеется, конная рота солдат не могла воспрепятствовать движению неприятельского войска. Наполеон сам руководил работами, и мосты не были ещё готовы, как он уже послал кавалерию генерала Корбина {Корбин (точнее, Корбино), Жан-Батист-Ювеналь (1776-1848) — граф, позже пэр Франции, генерал от кавалерии. Участник всех походов Наполеона и всех главных сражений. В одном из них, под Бриенном, он спас своего императора, когда тот едва не был захвачен казаками.} вплавь через Березину. Около полудня мосты были готовы, и французские войска перебрались на другую сторону реки. Но хотя и утвердились они на правом берегу, всё-таки не могли совершенно оттеснить отряд Корнилова, и, несмотря на это, переправа продолжалась почти всю ночь. Утром пятнадцатого ноября наконец на правый берег Березины перешёл и сам Наполеон со своею неизменной гвардией, на левом берегу остался с двумя дивизиями генерал Виктор. Около вечера к старому Борисову прибыл со своим корпусом генерал Витгенштейн, он с сожалением узнал, что помешать переправе Наполеона через Березину не может, и обратил свои действия на оставшиеся по эту сторону реки французские корпуса: окружив одну дивизию, заставил её сдаться.
Граф Платов с Сеславиным {Сеславин Александр Никитич (1780-1858) — генерал-лейтенант. В 1812 г. капитан гвардейской артиллерии, партизан, за победу под Ляховом в октябре того же года произведён в полковники.} заняли город Борисов, адмирал Чичагов с той стороны приказал навести понтонный моет и поспешил соединиться с Витгенштейном, они условились на следующий день сделать нападение на французскую армию.
Ранним утром шестнадцатого ноября, едва показался рассвет, с обеих сторон началось жестокое сражение. На правом берегу реки отряды Платова и Ермолова открыли жестокий огонь против маркиза Нея, который защищал береговой путь, генерал Витгенштейн напал на корпус Виктора и теснил его к самому мосту, страшная канонада не умолкала ни на минуту. Наполеон лично сам наводил орудия против храбрых наших солдат. Сражение окончилось только ночью. Переправа неприятеля через Березину была ужасна: французские отряды, гонимые Витгенштейном, спешили переправляться по мосту, они бежали в невозможном замешательстве, смертоносные ядра, пускаемые с русских батарей, валили французов целыми сотнями, — смешанное, поражённое французское войско в это время не признавало никакой дисциплины: ‘сильные, не разбирая чинов, переступали через груды тел, пробивались сквозь слабых, иные прочищали себе путь штыками, многие были столкнуты в воду. Генералы Витгенштейн и Чичагов теснили французскую армию с боков, а с тылу пиками и штыками угощал их граф Платов. Ужасна была картина переправы французов через Березину: преследуемые со всех сторон русскими войсками, неприятельская артиллерия, обозы, конница и пехота смешались около моста и на самом мосту, иные в толкотне попадали под копыта лошадей или под колёса пушек и были раздавлены ими, иные бросались вплавь чрез реку, иные силились перебраться чрез нёсшиеся по ней льдины и, сжатые ими, тонули… Наконец бой закипел на обоих берегах, на мост посыпались ядра и свистящие пули, загрохотал адский гром пушек, громко и раскатисто раздался он и в прибрежном лесу, наполненном неприятелями, высокие сосны, раздробленные ядрами, падали с треском и обломками своими убивали многих. С самого утра второго дня переправы поднялась метель с гудящим северным ветром, сильная вьюга залепляла сражавшимся глаза инеем и снегом, сделалось сумрачно, только блеск выстрелов освещал окрестность, каждое ядро поражало людей, лошадей или опрокидывало повозку. К довершению ужаса и безвыходного положения неприятелей вдруг один мост, раздробленный ядрами и отягощаемый войсками и артиллерией, обрушился с шумом. В одно мгновение всё, что на нём двигалось и толпилось, было поглощено волнами сердито ропщущей реки. Все оставшиеся на левом берегу спешно, сплошной толпой, бросились на другой мост, но и там уже зарядные ящики, взорванные гранатами, с треском летели по воздуху, артиллерийские лошади с опрокинутыми передками и вьючные, вырвавшиеся из рук вожатых своих, пронзительно ржали, бегая по мосту взад и вперёд. Уцелевшие из отряда Виктора, делая ряд траншей из мёртвых тел, грудами наваленных на мосту, только к утру перешли на другой берег. Французские военачальники, надрывая грудь, осиплым голосом кричали, понуждали своих солдат скорее перебраться чрез мост, но изнурение и ужас неприятелей были так велики, что они насилу могли двигаться.
Перед другим мостом, по эту сторону реки, после несчастной переправы чрез неё французской армии, осталось ещё множество усталых, безоружных, раненых и нестроевых неприятелей. Одному французскому офицеру приказано было, пропустив через мост беглецов, тотчас зажечь его, чтоб остановить преследование русских, но он не спешил исполнить этого поручения, давая возможность перебежать чрез него отсталым, когда же вслед за неприятельскою армией показалась наша мчащаяся кавалерия и на возвышенном берегу блеснули русские штыки, тогда офицер должен был скорее исполнить приказание своего начальства — и вот явилась новая, потрясающая картина: мост запылал, на нём загорелись повозки, люди и лошади, раздался вопль отчаянных голосов… Многие с пронзительными криками, объятые смертельным ужасом, как и с первого моста, стали бросаться в реку — и скоро Березина запрудилась трупами, из воды торчали морды утонувших лошадей, ноги и головы людей с обмёрзлыми волосами, это было ледяное кладбище… Долго после того запрещено было брать и пить воду из этой реки’. {Любецкий С.М. Рассказы из отечественной войны 1812 г. М., А. Л. Васильев, 1880.}
Разбитый наголову маршал Виктор, не имея сил защищаться, очистил деревню Студянки, а прикрывать мост на Березине оставил немного солдат, этим маршал обрёк их на верную смерть — все эти несчастные солдаты, похожие скорее на мертвецов, чем на живых людей, посинелые, окоченевшие от холода, почти без признака одежды, голодные, с помутившимися, воспалёнными глазами, вместо того, чтобы бежать без оглядки, стали из разных обломков строить себе лачуги и разводить огонь, чтобы хоть несколько отогреть своё окоченелое тело, — и русская артиллерия беспрестанно громила этих жалких солдат, они не бежали от смерти — жизнь их была так несчастна: холод, голод и жажда казались им ужаснее смерти. Многие, обессиленные, голодные, падали в сугробы снега, засыпали, чтобы никогда не просыпаться.
‘Неужели меня оставляет счастие, о нет, и тысячу раз нет! Я верю ещё в свою счастливую звезду… Свою ошибку я поправлю, дам отдохнуть моим солдатам и ударю снова на Россию — и горе, горе тогда императору Александру и его народу…’ Так думал император Наполеон, от реки Березины с жалкими остатками своей армии направляясь к Вильне. Когда он входил в пределы России, он имел 600 тысяч разнородных солдат, теперь же было менее 40 тысяч, и этих несчастных солдат Наполеон оставил на произвол судьбы, а сам через Варшаву поспешил в Париж.
В Вильне французы надеялись отдохнуть и расположились там на квартирах, но к городу стали подходить русские солдаты. Произошло страшное смятение, французы бросились бежать куда глаза глядят. Наше войско их настигло, остатки ‘великой армии’ были разбиты наголову, и немногие уцелевшие французы с проклятием Наполеону вернулись на свою родину.
Французы совершенно были изгнаны из пределов земли Русской. Слова императора Александра оправдались: наше оружие не было положено до тех пор, пока ни одного неприятеля не осталось в России, только одни пленные ещё гостили у нас. Россия вздохнула полною грудью. Неприятель, готовивший ей погибель, погиб сам.
Двадцать пятого декабря 1812 года, в самый день великого праздника Рождества Христова, император Александр издал два манифеста. Один из них был следующего содержания:
‘Спасение России от врагов, столь же многочисленных силами, сколь злых и свирепых намерениями и делами, совершённое в шесть месяцев всех их истребление, так что при самом стремительном бегстве едва самомалейшая только часть оных могла уйти за пределы наши, явно излиянная на Россию благодать Божия — есть поистине достопамятное происшествие, которое не изгладят века от бытописаний. В сохранение вечной памяти того беспримерного усердия, верности и любви к вере и отечеству, какими в эти трудные времена превознёссебя народ российский, и в ознаменование благодарности нашей к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей ей гибели, вознамерились мы в первопрестольном граде нашем Москве создать церковь во имя Спасителя Христа, подробное о сём постановление возвещено будет в своё время. Да благословит Всевышний начинание наше! Да совершится оно! Да простоит сей храм многие века, и да курится в нём пред святым престолом кадило благодарности поздних родов вместе с любовию и подражанием к делам их предков’.
Того же числа государь обратился к своей армии с приказом, в котором призывал солдат в поход за границу ‘не для завоеваний или внесения войны в землю соседей наших, но для достижения спокойствия и прочной тишины’, далее государь предостерегал солдат, чтобы они ‘во время переходов и пребывания мирных землях вели себя по-христиански и не следовали бы французам, расхитившим дома невинных поселян’. Приказ заканчивался такими словами: ‘Воины! Сего требуют от вас ваша Православная Вера, ваше Отечество и Царь ваш!’
Первого января 1813 года наша славная армия, во главе с императором Александром, с музыкой и с распущенными знамёнами перешла через границу России.

ГЛАВА IX

Михеев благополучно довёз своего раненого княжича до Каменок, самого князя Владимира Ивановича в усадьбе не было: он командовал отрядом ополченцев, которых содержал на свой счёт. Княгиня Лидия Михайловна жила в усадьбе с дочерью губернатора Ириною Дмитриевною. Она так привязалась к молодой девушке, что просто не расставалась с ней. Обе они с радостию и вместе с тем со скорбию встретили князя Гарина: они радовались его возвращению и скорбели о его тяжкой болезни. Сергей был ещё очень слаб и требовал тщательного ухода, продолжительность путешествия от Москвы до Каменок дурно подействовала на раненого, так что он большею частью находился в забытьи и плохо узнавал окружающих. Княгиня немедленно выписала из Костромы доктора, который в продолжение нескольких дней безотлучно находился при больном.
— Что, доктор, как вы находите моего сына? — дрожащим голосом спросила княгиня.
— Не хочу скрывать от вас, княгиня: болезнь слишком серьёзна, даже опасна, но при тщательном уходе можно надеяться на благоприятный исход. Только предупреждаю, ваше сиятельство, — князю необходим безусловный покой, малейшее волнение может слишком дурно отразиться на нём, — предупреждал доктор.
— Если князь умрёт, мама, я не переживу, — со слезами говорила молодая девушка Лидии Михайловне, она звала её мамой по желанию самой княгини. Красавица Ирина всё ещё продолжала любить князя Сергея, несмотря на почти пятилетнюю с ним разлуку.
Во время пребывания молодого князя за границей за Ирину сватались многие богатые и родовитые женихи… Но молодая девушка не хотела никому принадлежать, кроме князя, да и княгиня советовала ей не торопиться с замужеством и подождать возвращения из-за границы Сергея… Когда началась Отечественная война, молодая девушка переселилась из города в Каменки и всё время жила неразлучно с княгинею, которая любила её, как родную дочь…
Рыдания душили Ирину при взгляде на некогда цветущего здоровьем и молодостью князя, теперь его трудно было узнать — болезнь его сильно изменила: Сергей был так худ, что напоминал собою скелет, обтянутый кожею, а бледность лица и посинелые губы делали его похожим на мертвеца.
— Не отчаивайся, Ирина, — доктор уверял меня, что есть надежда не выздоровление.
— Я стану молиться, мама… Бог услышит мою молитву. Он исцелит князя.
— Да, да, молись, дитя моё! Бог воскрешает мёртвых!
— Доктор говорит, что за князем необходим хороший уход. Я все дни и ночи буду просиживать у его постели… Надеюсь, мама, вы позволите?
— Милая, дорогая моя девочка! Как велика твоя любовь к моему сыну, — с чувством проговорила Лидия Михайловна, крепко обнимая и целуя молодую девушку.
— Ах, мама, я так люблю князя, так люблю!
— Вижу, милая, вижу. Только бы выздоровел Сергей, он поймёт и оценит твою любовь.
Молодость, тщательный уход и опытность врача помогли князю Сергею: он стал поправляться, хотя и медленно.
Было ненастное сентябрьское утро, моросил мелкий и частый дождик.
Князь Сергей спал, сон его был теперь хороший, не тревожный, дыхание ровное, на бледных ввалившихся щеках играл лёгкий румянец. Шло к полному его выздоровлению.
Ирина заметила это и была счастлива и довольна. Она сидела около князя, ожидая его пробуждения.
Сергей проснулся, открыл глаза и посмотрел на молодую девушку В его взгляде Ирина прочла беспредельную к себе благодарность и ещё что-то другое, что заставило её покраснеть и опустить свою хорошенькую головку.
— Ирина Дмитриевна, вы давно сидите здесь, около меня? — тихо спросил больной.
— Да, князь, часа два будет. Я давно встала, — так же тихо ответила Ирина.
— А который час?
— Семь.
— Так рано, когда же вы спите?
— Оставьте, князь, говорить обо мне. Скажите, как вы себя чувствуете?
— Теперь мне хорошо, совсем хорошо.
Слава Богу! — молодая девушка перекрестилась.
— Ирина Дмитриевна, как мне вас благодарить?
— За что, князь?
— За те бессонные ночи, которые вы проводили здесь, ухаживая за мной, — с волнением проговорил Сергей, крепко пожимая руку Ирины.
— Не волнуйтесь, князь, вам вредно.
— Чем мне отплатить вам, Ирина Дмитриевна, за вашу доброту?
— Полноте, князь.
— Вы чудная, святая девушка! Я с вами никогда, никогда не расстанусь. — Князь покрывал горячими поцелуями руки молодой девушки. — Ведь вы любите меня, любите? — вырвалось вдруг у него.
— Князь… — Ирина заплакала от счастья.
— Вижу, любите, к чему слёзы. Поцелуйте меня, Ирина, как своего жениха, я люблю вас…
Молодая девушка с сияющим от счастья лицом поцеловала князя в лоб и выбежала из комнаты.
— Мама, мамочка, он любит меня, любит, сейчас сам сказал об этом, — быстро входя в уборную княгини, промолвила Ирина. — Мама, вот счастье-то, дождалась, наконец… — и молодая девушка стала обнимать и целовать Лидию Михайловну.

ГЛАВА X

За широкою рекой Неманом появилась русская армия. Засверкали штыки, заколыхались знамёна. Император Александр ведёт своих солдат, желая наказать тщеславного Наполеона за погром земли русской и желая освободить Европу от деспота и водворить мир и спокойствие.
Каждый шаг императора Александра и его солдат ознаменовывался славными победами, многие города сдавались великодушному монарху без боя.
— Да здравствует Александр! да здравствуют русские! — кричали радостно народы Запада, полные благодарности к северному самодержцу, избавившему их от тяжёлого ига завоевателя.
Весь 1813 год ознаменован был блестящими победами русского войска. От Наполеона после его неудачного похода в Россию отложились почти все германские союзники, и первою показала пример Пруссия: генерал Йорк, {Йорк, фон Вартенбург, Ганс Давид Людвиг (1756-1828) — прусский генерал-фельдмаршал, в 1812 г. командующий прусскими войсками в составе французского корпуса Макдональда.} главный начальник вспомогательного прусского корпуса, едва только французы были выгнаны из пределов России, поспешил заключить конвенцию с русскими генералами, по которой он, генерал Йорк, со своим корпусом должен был оставаться нейтральным. Первое время прусский король Фридрих-Вильгельм поступком своего генерала остался недоволен, но потом, сознавая бессилие Наполеона и могущество императора Александра, стал искать расположения русского государя и вскоре вступил с ним в тесный союз. Прусский король издал воззвание к своему народу о добровольном вооружении. Это воззвание произвело сильное воодушевление между пруссаками — они почти поголовно взялись за оружие, чтобы отомстить за унижение своего отечества, которое нанёс им французский император. Со всех сторон приносились пожертвования на военные издержки, молодёжь с патриотическим жаром вступала в ряды армии и составляла отряды волонтёров.
Во главе прусской армии находились храбрые генералы: Блюхер, {Блюхер, Гебхард Леберехт — (1742-1819) — князь Вальштатт, прусский генерал-фельдмаршал. Военный теоретик, прозванный ‘маршал Вперёд’. В 1813 г. командующий русско — прусской Силезской армией, в 1815 г. командующий прусской армией при Ватерлоо.} Бюлов, {Бюлов, Фридрих Вильгельм (1755-1816) — прусский генерал от инфантерии. За победы над французами под Мекерном и Денневицем награждён графским титулом. При Ватерлоо командовал авангардом корпуса Блюхера.} Гейсенау {Гейсенау (Гнейзенау), Август (1760-1831) — прусский генерал-фельдмаршал, военный теоретик. В 1813 г. генерал-квартирмейстер и начальник штаба Силезской армии.} и другие. Двадцатого февраля русские передовые отряды графа Витгенштейна, {Витгенштейн Пётр Христианович (1768-1842) — граф, впоследствии князь, фельдмаршал. В 1812 г. генерал-лейтенант, действовал с корпусом на петербургском направлении. После смерти Кутузова некоторое время был главнокомандующим союзной армией.} под командою генералов Чернышёва и Бенкендорфа, {Бенкендорф Александр Христофорович (1783-1844) — барон, полковник, позже генерал от кавалерии, шеф жандармов и начальник 3-го отделения, граф.} вступили в Берлин, а на другой день прибыл туда же и князь Репнин со своим отрядом. Жители Берлина с большим восторгом встретили наше войско.
— Да здравствует император Александр, да здравствует русское войско! — с радостью кричал народ.
Вступило наше войско в Берлин ранним утром, когда было совершенно ещё темно, и по улицам прусской столицы, блестяще иллюминованным, с распущенными знамёнами и с музыкой проходили наши солдаты. ‘Никогда ещё Берлин не был так великолепно освещён, как двадцатого февраля 1813 года, на улицах было светло, как в полдень’, — так рассказывают очевидцы. Французское войско, угнетавшее Берлин, было выгнано из этой столицы и разбито.
Император Александр прибыл в город Бреслау и здесь имел свидание с прусским королём Фридрихом-Вильгельмом. Затем последовал высочайший приказ по армии, в котором говорилось о дружественном и неразрывном союзе с Пруссией.
Силы союзной армии были разделены на три части: главная, или богемская, армия сосредоточилась в Богемии под начальством австрийского фельдмаршала князя Шварценберга. {Шварценберг, Карл Филипп (1771-1820) — князь, командующий 12-м (австрийским) корпусом армии Наполеона. Позже командовал корпусом на стороне союзников.} Австрия, Пруссия и другие германские королевства присоединились к русской армии, в Силезии соединённые русско-прусские войска составляли собою вторую армию — силезскую, у этой армии главнокомандующим был генерал Блюхер, в Бранденбурге была северная армия, состоящая из русских, пруссаков и шведов. Эти три союзные армии со всех сторон стали теснить Наполеона, который со своим войском укрепился в Дрездене. Наполеон отразил нападение богемской армии, но в то же время его маршалы были разбиты: Удино и Ней при Грос-Берене и Деневице, а французский генерал Вандам с целым своим корпусом взят в плен русскими и прусскими войсками при Кульме в Богемии, маршал Даву разбит был графом Витгенштейном. Наполеон принуждён был оставить Дрезден и сосредоточил все свои силы около Лейпцига, русское войско под командою барона Корфа {Корф Фёдор Карлович (1774-1823) — барон, генерал-лейтенант русской армии. В 1812 г. командовал 2-м кавалерийским корпусом.} церемониальным маршем вошло в город Дрезден и было встречено чинами городского магистрата и жителями. Пройдя через город, наши солдаты расположились в городских предместьях, главная же квартира корпусного начальника находилась в самом городе. Городские жители, напуганные нелепыми рассказами о русских солдатах, первое время прятались от них, но видя, что русское войско ведёт себя с завоёванными народами гуманно и в нужде помогает даже врагам, они подружились с нашими солдатами.
Около Лейпцига произошла ужасная и беспримерная по своим размерам четырёхдневная битва, известная в истории под названием ‘битвы народов’. Союзного войска было 300 тысяч, у Наполеона — около 200 тысяч. Сражение происходило четвёртого, пятого, шестого и седьмого октября в разных местах. Союзные войска — русские, прусские и австрийские — атаковали неприятеля на всех позициях, канонада была ужасная: кажется, сама земля стонала от пушечных выстрелов с батарей. Сильный ружейный огонь, сабельные удары, удары штыков и пик, страшный крик, шум, грохот составляли собою настоящее подобие ада. Наполеон напрягал всю силу своего военного гения, весь свой военный ум — но увы, у него не было прежних старых солдат, привыкших к победам: его старое, преданное ему войско погребено было в снегах России, теперешняя же его армия состояла из новобранцев, не привыкших к войне, и ещё притом несколько немецких полков, находившихся во французской армии, покинули французов и перешли на сторону союзного войска. К концу третьего дня победа стала клониться на сторону союзной армии. Наполеон, оберегая свою армию, принуждён был отступить и двинулся в пределы Франции. Австрийцы и баварцы пытались было загородит ему дорогу, но потерпели поражение. Урон неприятеля был велик, место сражения было завалено трупами, немало также было убито и солдат союзной армии. Сражение при Лейпциге было беспримерное. Никогда с начала мира не было столько войск, собранных в одном месте: сражались 500 тысяч человек, 2 тысячи пушек каждую секунду выбрасывали смертоносные ядра. Почти все европейские нации сражались в этой битве. В продолжение четырёх дней сражение не прерывалось ни на минуту, только темнота ночи прекращала кровопролитие. Победа осталась за союзной армией и доставила ей бессмертную славу: одних французских генералов взято было более 30 человек, несколько сот штаб — и обер-офицеров и 30 тысяч солдат, 300 пушек и 200 тысяч ружей, множество знамён, пороховых ящиков и разного багажа и провианту были трофеями победителей.
По окончании сражения император Александр, окружённый союзными государями, генералами и блестящей свитой, торжественно въехал в город Лейпциг, народ радостными криками приветствовал венценосного победителя и его союзников и устилал путь их цветами.
О таком радостном событии государь седьмого декабря 1813 года известил свою державную мать Марию Фёдоровну таким письмом:
‘Промыслом Всевышнего Творца одержаны всеми союзными армиями блистательнейшие победы над всеобщим врагом Европы 4, 5, 6 и 7 числа сего октября пред стенами Лейпцига, где при поражении неприятеля отбито более 300 орудий, в плен взято с лишком 30 тысяч рядовых, множество корпусных, дивизионных и бригадных генералов, в числе коих находится Лористон, тот самый, который был послом в С.-Петербурге, а при том множество также всех званий штаб — и обер-офицеров и прочих всякого рода, которых продолжают беспрестанно приводить из передовых корпусов, маршал же, князь Понятовский, {Понятовский Иосиф (1763-1813) — князь, племянник польского короля Станислава-Августа, главнокомандующий польской армией во время восстания 1792 г., позже военный министр герцогства Варшавского. В 1812-1813 гг. командовал польским корпусом в составе армии Наполеона. После Лейпцигского сражения, едва получив от Наполеона маршальский жезл, утонул в реке во время отступления французов.} будучи ранен, потонул с лошадью под самым Лейпцигом в реке Плейс, желая спастись вплавь.
Подобно также много погибло в сей реке и прочих чинов всякого звания. Генерал же Латур-Мобюр {Латур-Мобюр (Латур-Мобург), Мари-Виктор-Николай (1767-1850) — маркиз, французский генерал, командующий кавалерийским корпусом. В битве под Лейпцигом потерял ногу, но остался жив.} умер от ран, и сам король саксонский взят военнопленным, причём целые полки вюртембергские, саксонские, вестфальские, баденские и прочие во время сражений перешли к союзным армиям со всем оружием и артиллериею и обращали оное тот же час противу французов. Храбрость союзных войск нельзя описать: от генерала до последнего солдата все покрыли себя в сии достопамятные четыре дня сражений бессмертною славою. Единая десница Всевышнего всем управляла, всё устроила. Кто Бог великий, яко Бог наш! Ты еси Бог, творяй чудеса!’
Это известие произвело между русскими всеобщую радость.

ГЛАВА XI

Двадцать шестого декабря 1813 года часть союзной армии, в количестве ста восьмидесяти тысяч, переправилась под Базелем и в других разных местностях через Рейн и вступила во французские владения, и выстрелы русских орудий загремели на левом берегу Рейна, предвещая Наполеону скорый расчёт за вторжение в Россию.
Наполеон в это время был в Париже, он приехал из своей действующей армии в столицу для набора солдат. Император французов был в мрачном настроении и только что вышел из своего роскошного кабинета, собираясь ехать на заседание ‘законодательного собрания’, как его почтительно остановил один из его свитских генералов.
— Что вам нужно? — сурово спросил у него Наполеон.
— Дурное известие, ваше величество: русское союзное войско перешло на левый берег Рейна и вступило в пределы Франции.
— Не может быть! — меняясь в лице, громко проговорил Наполеон.
— К сожалению, это так, государь, — печальным голосом подтвердил генерал.
— Если бы мне дали только два месяца, то неприятели не перешли бы через Рейн! — уже твёрдо заговорил Наполеон, обращаясь к своей блестящей свите. — Это может иметь вредные последствия, но я один ничего не в состоянии сделать, я погибну, если мне не помогут: тогда увидят, что не против одного меня воюют.
— Ваше величество! Опасность ещё не так велика, — утешая своего императора, проговорил один из генералов.
— Нет, генерал, опасность большая. Но можно эту опасность уничтожить, если мой народ мне поможет. Мне нужно войско и деньги — и тогда я покажу императору Александру и его союзникам, что я не разучился ещё воевать и побеждать.
— И войско, и деньги у вас будут, государь.
— О, тогда плохо придётся союзникам, и они раскаются в том, что перешли наши границы. Я заставлю их с позором уйти из нашей страны! — сердито крикнул Наполеон, топнув ногою.
Своими хвастливыми словами он тешил себя и своих приближённых, дела Наполеона и всей Франции были в самом критическом положении. Страна бедствовала, проклинала войну и её зачинщика.
Префекты, которым вверено было управление департаментами, почти все покинули свои города и увозили с собою казённые деньги.
Услыхав, что наши войска перешли Рейн, они обещали жителям остаться с ними и защищаться до последней крайности, но едва наши лёгкие войска приближались к городам, как чиновники спешили уехать внутрь Франции, подальше от театра войны, оставляя на произвол судьбы и жителей, и города. Покинутые жители принуждены были отворять ворота и с почётом встречать союзные войска. Небезынтересно будет познакомиться с предписанием Наполеона своим префектам о том, как им следует поступать во время нашествия союзных войск: ‘Предписывается вам при появлении неприятелей оставлять им одну землю, без жителей, подобно тому, как это делалось во многих государствах. Если невозможно будет вывести всех обывателей, то не упустите никакого средства и внушения, чтобы по крайней мере достаточные семейства оставляли дома свои, когда неприятели приблизятся, ибо те из верноподданных, которые согласятся жить под их, хотя временным, владычеством, изменят своей присяге. Чиновникам всех вообще ведомств прикажите увозить с собою дела. Надобно всячески скрывать от неприятелей бумаги, на которых они могли бы основать управление краем, а особенно взимание продовольствия. Что касается лично до вас, то вам запрещается уезжать из вашего департамента до тех пор, пока будет оставаться в нём хотя одна деревня, не занятая неприятелем. Вы последний должны выехать из вверенного вам императором департамента, и если бы всё его пространство было завоёвано, за исключением какой-либо крепости, то его величеству угодно, чтоб вы заперлись в эту крепость и при первой возможности вышли из неё для того, чтобы по-прежнему вступить в управление’.
На это предписание никто не обратил внимания, всякий думал о сохранении своей жизни и своего имущества.
Тридцать сенаторов разосланы были Наполеоном в области Франции для возбуждения к всеобщему восстанию против союзного войска. Но народ равнодушно внимал голосу своего государя — измученный народ желал одного мира. Почти четвёртая часть Франции была покорена союзниками без кровопролития — города и народ сдавались без выстрела.
Продолжать ли начатую войну с Францией или довольствоваться приобретёнными успехами и заключить с Наполеоном мир, которого он давно искал? Император Александр утверждал, что необходимо продолжать войну и что ещё не пришло время говорить о мире, и, согласно с мнением русского императора, положено было продолжать наступление и вместе с тем вступить в переговоры с Наполеоном о мире. Назначен был конгресс в городе Шатильоне на Сене, {Конгресс союзных держав в Шатильоне-на-Сене состоялся с 5 февраля по 19 марта 1814 г. Помимо перечисленных Д. С. Дмитриевым лиц, немаловажную роль в нём играли и другие, в частности, министр иностранных дел Англии У. Кестльри.} этот конгресс состоял из уполномоченных. От России был уполномоченным граф Разумовский, от Австрии — граф Стадион, {Стадион, Иоганн Филипп Карл Йозеф фон (1763-1824) — граф, австрийский дипломат, министр иностранных дел, уступил этот пост Меттерниху после неудачной войны 1809 г., на которой он настаивал. После 1814 г. — министр финансов.} от Пруссии — барон Гумбольд, {Гумбольдт, Фридрих Вильгельм фон (1767-1835) — барон, лингвист, прусский политический деятель. Старший брат знаменитого путешественника, друг Шиллера и Гёте. После войны недолгое время занимал посты министра просвещения и внутренних дел.} от Англии — лорд Кашкарт, {Кашкарт (Каткарт), Вильям Шау (1755-1843) — английский лорд, генерал, в 1812 г. посол Англии в Петербурге, в 1813-1814 гг. находился при свите Александра I.} от Франции — герцог Коленкур. {Коленкур, Арман-Огюст-Луи (1772-1821) — герцог Винченцы, французский дипломат, до 1810 г. посол в Петербурге. Участник похода в Россию (его брат, генерал, погиб при Бородине), министр иностранных дел в 1813-1814 гг. и во время ‘Ста дней’.}
‘Наставления уполномоченным заключались в том, чтобы они действовали от лица всей Европы, а не от имени четырёх держав, от коих были посланы и которые ручались, что прочие государства, не имевшие представителей на конгрессе, приступят к его мероположениям. Уполномоченным было предписано ограничиться только двумя предметами: во-первых, будущими границами Франции и, во-вторых, общим положением дел в Европе. Что касалось до первой статьи, то Наполеону предложили, чтобы он возвратил все завоевания, сделанные Францией с 1792 года, относительно второй от него требовали: 1) признать независимость Германии, Швейцарии, Италии и Голландии, которая, с некоторым распространением границ её, долженствовала принадлежать Орлеанскому дому, 2) возвращения Испании под скипетр Фердинанда VII, 3) сдачи в определённые сроки крепостей в землях, которые были завоёваны французами, 4) само собою разумелось, что вместе с различными предложенными Наполеону уступками, взамен которых Англия возвращала завоёванные ею французские колонии, надлежало ему отказаться от названий короля италийского и покровителя рейнского союза и Швейцарии’. {Михайловский-Данилевский А. И., Описание похода во Францию в 1814 году. СПб., 1836.}
Но конгресс ни к чему не привёл, и семнадцатого января присланный генералом Толем офицер донёс, что Наполеон открыл наступательные действия.
Наполеон медлил со своим отъездом из Парижа в свою армию, он выжидал прибытия войск из Италии, но, всякий день получая неутешительные известия, что союзное войско всё дальше и дальше подвигается внутрь Франции, ему пришлось ехать в армию, хотя приготовления к войне не были ещё окончены. Он назначил свою супругу правительницей государства, а брату Иосифу поручил военное начальство в Париже, уезжая из своей столицы, Наполеон, в первый раз по достижении им верховной власти, приказал во всех церквах служить молебны о ниспослании ему от Бога победы. Надменный, гордый своими победами, Наполеон забыл Бога. Но Господь в своём справедливом гневе напомнил ему о своём всемогуществе — счастие покинуло Наполеона. Он смирился, но было уже поздно…
Союзная армия приближалась к Парижу, на дороге пришлась вынести ещё несколько сражений. Особенно важна была Кроанская битва, где наше войско под предводительством графа Воронцова одержало блестящую победу. Это есть один из знаменитейших подвигов русского оружия. Сражаясь целый день против французской армии, своей численностью много превосходившей нашу и руководимой лично Наполеоном, граф Воронцов не уступил ему ни шагу земли до тех пор, пока не получил повеление отступать уже в третий раз, он не оставил в руках сильного врага ни одного пленного, ни одной пушки, ни даже зарядного ящика — и единственными трофеями французов в этой битве происходившей двадцать третьего февраля, остались трупы наших храбрых солдат. Граф Воронцов за свою беспримерную храбрость награждён был крестом св. Георгия 2-й степени. Наполеон, разбитый фельдмаршалом Блюхером двадцать пятого и двадцать шестого февраля при Лионе, оставил реку Эну и со своею главною силою подступил к городу Арси, немедля приказал выстроить своё войско в боевой порядок и несколько раз отражал нападения союзных войск. Наполеон в этом сражении поступил геройски — вот что про него пишет один из очевидцев во французском манускрипте того времени:
‘Он не избегал опасностей, но напротив того, казалось, искал их. Граната падает к его ногам, он ждёт взрыва и вскоре исчезает в облаке пыли и дыма. Мы думаем, что он погиб, но он встаёт, бросается на другую лошадь и снова становится против неприятельских батарей: смерть ещё не ждала сей жертвы’.
Сражение было жаркое, день уже клонился к вечеру, города Арси и Торси были объяты пламенем, гром орудий потрясал воздух. Наш государь и король прусский следовали за резервами, за государями следовали лейб-казачий полк и прусские гвардейцы, следом шло войско с музыкой и песнями, смешивавшимися с громом пушек и с жужжанием летавших ядер и пуль. Селение Торси несколько раз переходило из рук в руки. Ночью битва была прекращена, и император Александр отправился на ночлег в Пужи, в продолжение всего дня государь чувствовал лихорадочное состояние. Припадки лихорадки были так сильны, что во время самого сражения государь принуждён был сходить с лошади и на разостланном ковре ложился на землю от изнеможения и принимал лекарство.
В Пужи государь занял маленький домик и, позвав лейб-медика, обратился к нему с такими словами:
— Скажите, доктор, от моей лихорадки вы не видите никаких дурных последствий?
— Ровно никаких, государь.
— Прошу, доктор, говорите мне правду. Если есть опасность, вы должны предупредить меня. Вы знаете, что это необходимо… Не думайте, что я испугаюсь, я не боюсь смерти, но не хочу умереть, не отомстив Наполеону за его погром моей земли и моего народа. Я искренно люблю мой добрый народ и, пока жив, не перестану о нём заботиться.
— Поверьте мне, ваше величество, что ваша болезнь скоро пройдёт, только мой долг, государь, просить вас отдохнуть дня два — война слишком вас утомила. И два дня довольно для поправления вашего, дорогого для России, здоровья, — проговорил почтительно лейб-медик.
— Два дня пробыть без дела — это нельзя: моё присутствие необходимо в армии.
— Но болезнь вашего величества… — возражал доктор.
— Ведь вы говорите, что моя болезнь ничего не представляет опасного?
— Да, государь, но смею повторить: вашему величеству необходим отдых. Болезнь может осложниться.
— Довольно, любезный доктор. Возьмём Париж, заключим выгодный мир с французами, тогда я поеду отдыхать в мою дорогую Россию… Для счастья моего народа я готов всем пожертвовать…
Доктор откланялся и вышел из комнаты государя.
Сражение под Арси девятого марта кончилось в нашу пользу, тут Наполеон дал промах: найдя главную армию сосредоточенною, он не успел в своём намерении разбить её по частям и принуждён был отступить и выбрать новый путь.
Арсиская битва замечательна ещё тем, что здесь в последний раз встретились на поле сражения император Александр и Наполеон, и французскому императору пришлось уступить поле сражения русскому.
Наши герои солдаты во главе со своим августейшим вождём очутились около стен Парижа.
Эта всемирная столица красивым ландшафтом раскинулась перед глазами нашей армии.
— Париж, Париж! — было общим радостным криком всех солдат.
‘Забыты были трудности похода, — пишет один из очевидцев, — раны, павшие друзья и братья, — вдали виднелся Париж’.
‘Воспоминание об этой незабвенной минуте столь сильно, что, помышляя о нём, невольно предаёшься восторгу, который нас тогда наполнял. Если мы, простые офицеры, были, так сказать, отуманены радостью, то что же должны были чувствовать два монарха, из которых над одним шесть лет тяготела железная рука кичливого завоевателя, а другой ещё недавно в уединении тенистых аллей Каменного острова скрывал снедавшую его грусть при известии о взятии Москвы’.
После кровопролитного, но непродолжительного сражения под стенами Парижа, защита которого поручена была двум корпусам, руководимым маршалами Мармоном {Мормон (Мармон), Огюст-Фредерик-Луи Вьес де (1774-1852) — герцог Рагузский, маршал Франции. Командовал французскими силами в Португалии, в 1813-1814 гг. руководил 6-м пехотным корпусом главной армии. Во время ‘Ста дней’ был на стороне Бурбонов. Автор обширных мемуаров.} и Мортье, {Мортье, Эдуард-Адольф (1768-1835) — герцог Тревизский, маршал Франции, командующий ‘молодой гвардией’. Во время оккупации Москвы — её губернатор.} дано было сражение на высотах Монмартра. Французы принуждены были уступить превосходству союзной армии, и, чтобы спасти столицу от приступа, маршалы послали просить пощады у русского императора и отдали ему Париж на капитуляцию.

ГЛАВА XII

Составлена была капитуляция, по которой Париж сдавался союзному войску, она состояла в следующем: первое — маршалы обязывались на другой день, утром, в семь часов, со своими корпусами очистить Париж, второе — военные действия не могли начаться ранее двух часов по выступлении французов из города, третье — арсеналы и магазины будут сданы в том состоянии, в котором находились до капитуляции, четвёртое — национальная гвардия и жандармы отделяются от линейных войск и по усмотрению союзников будут распущены или по-прежнему оставлены для отправления гарнизонной и полицейской службы, пятое — раненые и остальные, которых найдут после десяти часов утра, признаются военнопленными, и, наконец, шестое — Париж поручается великодушию монархов.
В то самое время, когда составлялась капитуляция, Наполеон прибыл в местечко Жювизи, которое отстояло от Парижа всего в пятнадцати верстах. Он уже не смел показаться в свою столицу, да и зачем было ему ехать в Париж: французы его уже не почитали за своего императора. Но Наполеон на что-то ещё надеялся: он послал генерала Жирардена с поручением, чтобы он постарался воспламенить войско и народ к защите Парижа и словесно приказал взорвать пороховой магазин на Гревской площади. И если бы это варварское приказание было исполнено, то погибло бы множество несчастных жителей и многие бы здания были разрушены, начальник пороховых запасов, полковник Лескур, потребовал письменного подтверждения, но у генерала не было его, — и этим была спасена жизнь многих.
Было часов десять вечера семнадцатого марта, Наполеон вышел из почтового домика, который он занял на несколько времени в местечке Жювизи. Вдруг ему послышался отдалённый шум приближавшегося войска. Это были французские передовые отряды, вышедшие из Парижа.
— Это наше войско? — всматриваясь в приближавшихся солдат, спросил Наполеон у своего адъютанта, полковника Визе.
— Так точно, государь.
— Но куда они идут? Подите узнайте.
Адъютант вскочил на лошадь и поскакал навстречу шедшим солдатам. Спустя немного он явился к Наполеону с ответом.
— Ну, что, узнали? — нетерпеливо спросил у него Наполеон.
— Узнал, ваше величество: наше войско идёт из Парижа.
— Как! Что вы врёте?!
— К несчастию, это правда, государь, — печально ответил полковник Визе. — Париж сдаётся на капитуляцию, — глухим, слезливым голосом добавил он.
— Париж… Париж сдаётся! — громовым голосом крикнул Наполеон. — Вам неправду сказали, французы этого не сделают! Я ворочу солдат и вместе с ними со стыдом прогоню завоевателей, или мы умрём у стен Парижа. Подать мне лошадь!
— Не делайте этого, государь, — умоляющим голосом проговорил Бизе.
— Как?! Почему? — резко спросил Наполеон.
— Вам, государь, возбранён въезд в Париж, — чуть слышно ответил полковник.
— А, вот что, — меняясь весь в лице и от волнения дрожа всем телом, промолвил Наполеон. — Мне воспрещён въезд, стало быть, я больше не император. Развязка очень скорая, я не предвидел этого.
Наполеона окружила его свита и несколько преданных ему генералов, все старались успокоить своего некогда великого императора, а теперь побеждённого русскими войсками и даже отвергнутого своим народом.
— Император Александр жестоко отомстил мне за Москву. О, я тысячу раз проклинаю себя за несчастный поход в Россию, но что делать, надо покориться обстоятельствам.
Наполеон отдал приказание остановиться своим войскам в Эссене и немедля послал герцога Коленкура к нашему государю с полномочием согласиться на все предложения и на все условия, которые поставит император Александр, а сам с небольшою свитою поехал в Фонтенбло.
Император Александр не вошёл ни в какие переговоры с Наполеоном. Наш государь уже не признавал его императором французов. Ещё в роковую годину войны 1812 года император Александр сказал:
— Я или Наполеон, он или я, но вместе мы царствовать не можем.
Тогда Наполеон был ещё гордым завоевателем. Его имя, как военного гения, гремело во всём мире. Теперь же произошла перемена — Александр стал победителем, а Наполеон был побеждён. Мог ли наш государь допустить, чтобы Наполеон, некогда громивший Россию, оставался на престоле Франции?
И русский император произнёс окончательный приговор над императором французским. Французский сенат, руководствуясь прокламацией русского императора, изданной в день занятия Парижа союзными войсками, сделал постановление, которым сенат лишал Наполеона престола, и все правительственные места спешили признать это постановление. И когда французские сенаторы представлялись государю, он проговорил им следующие слова, записанные в журнале и обнародованные для всеобщего сведения:
— Человек, — говорил император Александр, — называвшийся моим союзником, напал на моё государство несправедливым образом, а посему я веду войну с ним, а не с Францией. Я друг французов. Настоящий ваш поступок, коим вы лишили престола Наполеона и его семейство, ещё более связует меня с вами. Благоразумие требует, чтобы во Франции учреждено было правительство на основаниях, твёрдых и согласных с настоящим просвещением сего государства. Союзники мои и я будем покровительствовать свободе ваших заседаний. В доказательство прочной связи, которую я намерен заключить с вами, возвращаю всех французских пленных, находящихся в России, временное правительство уже просило меня об них, но я уступаю их сенату, в уважение сделанного им сегодня определения.
Эти исторические слова нашего государя были напечатаны в нескольких тысячах экземпляров и расклеены по улицам на стенах домов и на заборах, с припечатанными от французского сената следующими словами:
‘Воздадим вечную благодарность за великодушнейший поступок, о котором летописи мира когда-либо упоминали. Император Всероссийский утешает двести тысяч семейств, даруй свободу несчастным французам, коих жребий войны предоставил во власть Его, и Его Величество ускоряет ту счастливую минуту, в которую мы увидим братьев, друзей и сыновей наших’.
Между тем Наполеон расположил свою пятидесятитысячную армию у Фонтенбло, авангардом начальствовал маршал Мармон, он занял Эссен. Союзная армия, за исключением гвардии, которая занимала караулы в Париже, выступила на позиции у Жювизи и простояла в боевом порядке около двух недель, ожидая нападения со стороны Наполеона. Сколько ни придумывал Наполеон разных планов, сколько ни работал он своею умною головою, но всё-таки судьба заставила его преклониться перед русским монархом, утраченного могущества было уже ему не вернуть.
Определение сената о низложении Наполеона дошло и до его армии: маршал Мармон со своим корпусом оставил своего императора и перешёл с покорной головой к союзной армии. И прочие генералы и маршалы Наполеона, один за другим, стали оставлять его. Не видя никакой возможности к дальнейшему сопротивлению, Наполеон послал в Париж с предложением, что он отказывается от престола в пользу своего сына. Ему и в этом отказали. От него требовали, чтобы он не только отказался от царствования, но и навсегда уехал бы из Франции. Наполеон принуждён был покориться своей участи, и двадцать девятого марта он подписал отречение и принял без всякой оговорки остров Эльбу и несколько миллионов дохода для себя и для своих родственников.
И бывший некогда могущественный император, повелевавший почти всем миром, теперь принял правление над маленьким бедным островом, находящимся на Средиземном море к югу от Ливорно. Наполеону сопутствовал до его нового жилища граф Шувалов. {Шувалов Павел Андреевич (1774-1823) — граф, генерал-адъютант, участник итальянского похода Суворова.} Во время пути Наполеона на остров Эльбу французский народ, озлобленный несчастием своего отечества, которое причинил их бывший император, несколько раз покушался на его жизнь. Но граф Шувалов не допускал до него народную месть, дорогою Наполеону несколько раз приходилось надевать шинель русского генерала и его каску, чтобы его не могли узнать, — тем он только и мог сохранить свою жизнь.

ГЛАВА XIII

Было прекрасное мартовское утро. Солнце ярко блестело, играя на штыках и ружьях входивших в Париж солдат союзной армии. Армия шла церемониальным маршем, с музыкой и с распущенными знамёнами. Император Александр ехал на превосходной серой лошади, которую называли Марсом. Почти рядом с ним ехал король прусский, а за ними на некотором расстоянии шла гвардия. Прекрасное, выразительное лицо государя было необычайно весело, добрая, ласковая улыбка виднелась на его губах, рядом с государем ехал наследник цесаревич Константин Павлович, тут же ехал фельдмаршал Барклай де Толли с многочисленным генеральным штабом.
Громадные толпы народа наполняли все улицы, по которым ехали государи. Кажется, весь Париж поднялся на ноги: на крышах, на заборах, в окнах — везде видны были люди. Первое время бедные французы как будто чего-то робели, они тихо спрашивали у наших офицеров:
— Скажите, где государь?
— А вот, вот он снял шляпу, кланяется.
— Неужели это Александр? О, какое доброе, прекрасное у него лицо.
— Слушайте, слушайте: государь что-то говорит.
— Вот он остановил лошадь.
— Ах, как он милостиво разговаривает.
— Он улыбается нашему восторгу! Какая чарующая у него улыбка.
— Что-то неземное видно на лице у государя. Это ангел, просто ангел.
Так разговаривали парижане, смотря на нашего императора.
— Я вступаю в Париж не врагом, а возвращаю вам мир и спокойствие, — громко говорил государь, ласково кланяясь приветствовавшему его народу.
— Мы уже давно ожидали прибытия вашего величества, — проговорил один из сановников Франции, низко кланяясь государю.
— Я бы прибыл к вам ранее, обвиняйте в моей медленности храбрость вашего войска, — улыбаясь, отвечает государь.
— Царствуйте над нами! — с восторгом кричали одни.
— Или дайте нам монарха, похожего на вас! — вторили им другие.
Народ теснился около государя, несколько раз император Александр принуждён был останавливать свою лошадь, на восторженные крики народа он кланяется и машет своею треугольною шляпою с перьями.
И от одного конца Парижа до другого слышны крики:
— Да здравствует Александр, наш избавитель! Да здравствуют русские!
‘Смело можно сказать, — писал очевидец, — что едва ли какой государь в свете так встречаем был покорёнными народами, как Александр I, оружием тиранию победивший и великодушием — упорное ослепление европейских народов. Это не Траян, вступающий в Рим с триумфом {Траян (53 — 117 гг. н. э.) — римский император с 98 г., прославился успешными походами на Балканы и в Азию, окончание которых отмечалось пышными празднествами.} и корыстями чуждых племён, не Генрих IV, возвращающийся в добрый город Париж после междоусобий, {Генрих Наваррский, будучи гугенотом, принял католичество, после чего вступил в Париж (обронив знаменитую фразу: ‘Париж стоит мессы’) и был коронован как Генрих IV (1594 г.).} — это великий Александр, который, прощая всецело разорения, нанесённые французами и бывшими союзниками их столице его и целым провинциям, вступает в столицу Франции как отец и покровитель, несущий врагам мир и благоденствие’.
Встреча нашему государю и его войску была не такова, как встреча Наполеону и его полчищам в Москве: мрачный, недовольный ехал Наполеон по опустелым улицам Москвы, никто его не встречал, никто ему не попадался на пути — и никакой встречи ему не устраивали. Оставшиеся в Москве жители смотрели на него из-за углов своих домов и посылали ему проклятия.
А Париж встречал Александра не так: весь народ с радостью кричал: ‘Да здравствует Александр!’ Французы воображали, что русские — полудикие люди, изнурённые и усталые от продолжительного похода, говорящие на каком-то ужасном языке, в странном одеянии. Но увидели русское войско и не верили своим глазам: красивые мундиры и блеск оружия, весёлые, здоровые лица наших офицеров, очень недурно говоривших по-французски, — всё это удивляло их и поражало.
— Да русские ли вы? — с удивлением махали белыми платами и радостными криками приветствовали наших воинов.
Император Александр со своими союзниками, проезжая мимо великолепных зданий и памятников, воздвигнутых во славу французского оружия, достиг Елисейских полей. Здесь наш государь остановился и стал смотреть на проходившие церемониальным маршем войска. Французы со всех мест спешили сюда, чтобы насладиться новым зрелищем.
‘Француженки, — пишет очевидец, — просили нас сойти с лошадей и позволить им встать на сёдла, чтоб удобнее видеть государя. Сначала шли австрийцы. Жандармы никак не могли удержать народ, чтоб он не входил в ряды войск, любопытные парижане теснили австрийские взводы. Но когда показались русские гренадеры и пешая гвардия, французы были так поражены их воинственною осанкою, что не нужно было говорить им, чтоб они сторонились: все единодушно, как бы по некоторому тайному согласию, отступили гораздо далее черты, назначенной для зрителей. Они взирали с безмолвным удивлением на гвардейский и гренадерский корпуса и сознались, что армия их, в блистательное время французской империи, не была в столь цветущем положении, как наши корпуса после трёх бессмертных походов’.
Смотр войска окончился в пятом часу, и государь отправился в дом Талейрана: в этом доме государь первое время имел своё пребывание. Одна часть войска заняла караулы, а другая часть отправилась на отведённые для солдат квартиры. А спустя несколько часов после въезда императора Александра и его союзников в Париж объявлена была прокламация нашего государя к французскому народу, содержание прокламации было таково:
‘Войска союзных держав заняли столицу Франции.
Союзные государи приемлют желания французской нации. Они объявляют, что если, для обуздания честолюбия Бонапарта, необходимо нужно было поставить в условиях мира твердейшие ручательства, то ныне условия сии должны быть благоприятнейшие, когда Франция, готовая возвратиться к правительству мудрому, представит сама себя залогом спокойствия.
Посему союзные монархи объявляют, что они не будут иметь дела с Наполеоном Бонапарте, ни с кем-либо из его фамилии, что они признают целость древней Франции в том виде, как она была при законных её королях, что они могут даже больше сделать, поелику они всегда основываются на том правиле, что для счастия Европы нужно, чтобы Франция была велика и сильна, и что они готовы признать и гарантировать ту конституцию, которую даёт себе французская нация.
Вследствие сего они приглашают сенат назначить временное правительство, которое бы имело попечение об управлении государства и составило бы конституцию, приличную французскому народу.
Всё, Мною здесь объявленное, совершенно согласно с мыслями и намерениями других союзных государей’.
Девятнадцатого марта русский государь со своим победоносным войском ночевал в стенах покорённого Парижа.
Россия отомщена. Наполеон пал…
И французский сенат, руководствуясь прокламацией нашего государя, изданною в день занятия Парижа союзными войсками, постановил лишить Наполеона престола.
Сколько ни придумывал Наполеон разных планов, но всё-таки ему пришлось покориться. Своё могущество он утратил навсегда.
Определение сената поразило Наполеона.
— Неужели всё, всё потеряно? и звезда моего счастия навсегда померкла? Александр победил меня. Где моя гвардия, где мои маршалы? Один, всеми покинут. Делать нечего — надо покориться судьбе.
На престол Франции призван был брат Людовика XVI {Людовик XVI — французский король с 1774 г., казнён по приговору революционного суда в 1793 г.} граф Прованский, который обер-прокурор XVIII, {Людовик XVIII (1755-1824), Станислав-Ксаверий — граф Прованский. Был коронован как Людовик XVIII, поскольку Людовиком XVII считался сын казнённого короля Карл, умерший в малолетнем возрасте в заключении (в 1795 г.).}| и таким образом династия Бурбонов была восстановлена.
Но весною 1815 года Наполеон попытался восстановить своё значение и с несколькими сотнями приверженных ему солдат сел на суда и пристал к южному берегу Франции, его встретил сильный королевский отряд, и когда уже готова была завязаться между двумя отрядами битва, Наполеон пустил в ход следующую хитрость: он скрестил на груди руки, смело подошёл к королевским солдатам и сказал им:
— Солдаты! Разве есть между вами такой, который решится убить своего императора?
Поднятые ружья моментально опустились, и солдаты ответили ему единодушным крикам:
— Да здравствует император!
Дальнейший поход Наполеона был целым триумфальным шествием, высланный против него маршал Ней перешёл на его сторону. Наполеон шёл к Парижу, король Людовик поспешил удалится в Бельгию со всем семейством. Наполеон торжественна вступил в Париж, но его попытки войти в сношения и переговоры с европейскими державами были отвергнуты. Пруссия двинула свои войска во Францию, чтобы оружием снова низложить французского императора, Наполеон со своим войском решился предупредить соединение союзной армии, и, прежде чем с Пруссией соединились русские и австрийцы, он напал на пруссаков, находившихся в Бельгии. Счастье как будто снова вернулось к императору: он разбил пруссаков, находившихся под начальством Блюхера, потом двинулся на Веллингтона, английского главнокомандующего, который занял позицию при деревне Ватерлоо. Здесь одиннадцатого июня 1815 года произошло знаменитое сражение: оно было последним сражением Наполеона. Битва была отчаянная и продолжалась целый день. Наполеон победил бы англичан, если бы им на подмогу не подошли пруссаки. Тогда французы дрогнули, на них напал панический страх, и они бросились бежать. Наполеон, видя свою армию бегущей, бросился в средину неприятеля: он искал смерти. Маршалы и генералы почти силою увлекли его с опасного места.
Пруссаки и англичане после победы при Ватерлоо спешили к Парижу, Наполеон отправился в западные провинции, хотел сесть там на корабль, чтобы отправиться в Америку, но это было невозможно, английские фрегаты зорко стерегли берега Франции. Наполеон не хотел, чтобы его взяли в плен на суше, он сам явился на один из английских фрегатов и отдался под покровительство Англии, но с ним обошлись как с пленником и отправили на пустынный остров св. Елены. Таким образом окончилось его вторичное владычество во Франции, известное в истории под именем ‘ста дней’.
На острове св. Елены бывший император Франции прожил ещё около пяти с половиною лет, находясь под строгим надзором англичан. Скончался Наполеон I, бывший император французов, в 1821 году {В 1840 году прах Наполеона был перевезён в Париж и положен в Доме Инвалидов.} в изгнании, среди океана, на небольшом островке, всеми забытый, всеми покинутый…
Так закончил дни свои этот величайший полководец, чуть было не сделавшийся властителем всей Европы.

ГЛАВА XIV

Прошло более десяти лет после описанного в предыдущих главах нашей повести. За это время много перемен произошло в княжеской усадьбе: престарелый князь Владимир Иванович Гарин, а также и его жена Лидия Михайловна давно покоились в фамильном склепе сельского погоста в Каменках. Всеми поместьями после отца владел его сын князь Сергей Владимирович, который безвыездно жил со своею женою Ириной Дмитриевной в Каменках, князь Сергей, в чине генерал-майора, вышел в отставку и зажил счастливой семейной жизнью. К нему в усадьбу часто приезжал гостить боевой генерал Пётр Петрович Зарницкий с неизменным денщиком стариком Щетиною. Сестра князя Сергея, Софья Владимировна, с мужем часто бывали в Каменках и подолгу там гостили. Леонид Николаевич дослужился до больших чинов и жил очень счастливо со своей женой-красавицей.
Марья, мать Николая Цыганова, и его молодая жена Глаша после его смерти обе приняли иноческий чин и навсегда затворились в Новодевичьем монастыре. Заветная мечта Марьи сбылась: она приняла полный постриг с именем Мелании и вела суровую, подвижническую жизнь, проводя время в посте и молитве, Глаша во всём следовала примеру своей свекрови и тоже приняла пострижение.
Однажды в ноябрьский морозный вечер в кабинете князя Сергея у пылавшею камина сидели: сам он, его жена и недавно приехавший погостить в Каменки генерал Зарницкий. За последнее время Пётр Петрович сильно постарел и как-то осунулся: почти беспрерывная тяжёлая бивуачная жизнь отозвалась и на его крепкой натуре.
Друзья вели оживлённый разговор. Князь приказал подать в кабинет чаю и рому. За чаем незаметно летело время. Их разговор прерван был приходом лакея, который почтительно доложил:
— Господин Александров желает видеть ваше сиятельство.
— Какой Александров? — спросил князь.
— Не могу знать, ваше сиятельство… Он только что приехал и просил доложить.
— Странно! В такое время! Не слыхал, откуда приезжий?
— Из Москвы, говорит, ваше сиятельство.
— Прими его, а я, чтобы не мешать вам, пойду к себе, — проговорила молодая княгиня мужу и вышла из кабинета.
Спустя немного в кабинет князя вошёл какой-то господин в статской одежде.
— Что угодно? Чем могу служить? — показывая рукою на кресло, спросил князь у вошедшего.
— Не узнали меня, князь? И вы здесь, Пётр Петрович? Здравствуйте! — протягивая обе руки генералу Зарницкому, сказал вошедший незнакомец.
— Здравствуйте! Только я не имею чести вас знать.
— Как, и вы, и вы не узнали меня, мой дорогой? Впрочем, и немудрено. Ведь более десяти лет мы с вами не видались, а с князем Сергеем Владимировичем и того больше.
— Лицо ваше очень знакомо, я где-то вас видал. А где — не припомню.
— Всмотритесь в меня, Пётр Петрович, может, и припомните своего старого боевого друга.
— Господи, неужели Надежда Андреевна? — обрадовался Пётр Петрович. Наконец он узнал в вошедшем господине кавалерист-девицу Дурову, {Надежда Андреевна умерла 28 марта 1866 года, 83 лет от рождения, в уездном городе Елабуге Вятской губернии, где и погребена.} с которой он не виделся более десяти лет.
Князь и Пётр Петрович очень радушно поздоровались с Надеждой Андреевной, усадили её к камину и засыпали вопросами.
— Какими судьбами, Надежда Андреевна, вы собрались в мои Каменки? — спросил у неё князь.
— Еду в Кострому, вспомнила, что у вас есть в этой стороне усадьба, — ну и завернула проведать вас, князь, да кое-что поразузнать о Петре Петровиче, а он и сам тут на лицо, — ответила князю Дурова. — Рады нежданной гостье?
— Так рады! Просто для нас ваш приезд радостная неожиданность!
— Вы так мало переменились, всё такая же, какою были и десять лет назад, — проговорил Пётр Петрович. — Но что это вы будто чем встревожены? — всматриваясь в печальное лицо Дуровой, спросил он.
— Не одна я встревожена, Пётр Петрович, а вся наша необъятная Русь тоскует и печалится. Не стало императора Александра, отлетел наш кроткий ангел на небеса, — со слезами ответила кавалерист-девица.
Эти слова как громом поразили и князя, и его приятеля.
— Боже, Боже, какое несчастье, какая тяжёлая утрата! — Князь закрыл лицо руками и тихо плакал, а Пётр Петрович опустился на колени перед образами и стал усердно молиться за почившего императора.
Император Александр Павлович тихо угас в Таганроге в 1825 году, девятнадцатого ноября. Вся Русь, как один человек, оплакивала своего державного государя, оплакивала непритворными, искренными, тёплыми слезами…
Не стало Александра Благословенного! Миротворителя, освободителя Европы от Наполеона. ‘Европа была спасена неутомимой деятельностью Александра, Агамемнона среди царей, пастыря народов: названия эти сохранятся за ним в истории’, — пишет наш знаменитый историограф Соловьёв. Вечная слава императору Александру Первому и вечная ему память!
Вечная память и павшим в бою русским доблестным воинам.

ПРИЛОЖЕНИЯ

ДМИТРИЕВ ДМИТРИЙ САВВАТЕЕВИЧ (1848-1915), прозаик, драматург. Купеческий сын, занимался самообразованием. После разорения и смерти отца (1870) поступил писцом в библиотеку Московского университета, где прослужил более пятнадцати лет. Первая публикация — 1874 год. Писал юморески, рассказы, сценки, очерки. В 80-е годы подрабатывал билетёром в театре Ф. А. Корша, писал мелодрамы из крестьянской и провинциальной жизни. С конца 80-х годов работает в жанре исторического романа. Не обладая яркими литературными достоинствами, его произведения увлекали обилием фактологического материала, разнообразными картинами из жизни исторических личностей. К историческим произведениям Дмитриева относятся: ‘Зачало Москвы и боярин Кучка’ (1886), ‘Два императора’ (1896), ‘Государева невеста’ (1899), ‘Боярыня Морозова’ (1901), ‘Золотой век’ (1902), ‘Полудержавный властелин’ (1905), ‘Осиротевшее царство’ (1913) и проч.
Повесть ‘Два императора’ печатается по изданию: Дмитриев Д. С. ‘Два императора’. Москва, О. И. Лашкевич и Ko., 1896.
Дмитриев Дмитрий Савватиевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Разрушенная невеста, Дмитриев Дмитрий Савватиевич, Год: 1913
  2. Русский американец, Дмитриев Дмитрий Савватиевич, Год: 1913
  3. Осиротевшее царство, Дмитриев Дмитрий Савватиевич, Год: 1913
  4. Золотой век, Дмитриев Дмитрий Савватиевич, Год: 1902
  5. При Вашингтоне, Митчелл Сайлас Уэйр, Год: 1897
  6. Карнавал короля Иеронима, Кёниг Генрих Йозеф, Год: 1855
  7. Паутина жизни, Шумахер Генрих-Фольрат, Год: 1910
  8. В тумане тысячелетия, Красницкий Александр Иванович, Год: 1895
Электронная библиотека