С. И. ИВАНОВИЧ
С. И. ИВАНОВИЧ
Два города
Два города
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Два города, Иванович Ст., Год: 1918
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Серия ‘Русский путь’
Москва-Петербург. Pro et contra
Диалог культур в истории национального самосознания
СПб, Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2000
Это было в первые дни, весенние дни нашей революции.
На трибуне Таврического Дворца стояли Г. В. Плеханов1 и представители социалистической Франции и в радостном возбуждении, шумно переливавшемся из залы на возвышение президиума и обратно, крепко жали друг другу руки и с искренним жаром расточали друг другу чувства преклонения и восторга.
О, Франция — великая и прекрасная наша революционная учительница!
О, великая Россия, столь щедро и с таким небывалым приростом оплатившая заимствованный у Франции капитал революции.
— Vive La Russe! {Да здравствует Россия! (фр.). — Ред.} — кричали французы.
— Вив ла Франс, — кричали в ответ наполнившие зал рабочие и солдаты, которым при зрелище этого революционного alliance’a {союза (фр.). — Ред.} отрадны были самые звуки французского вивата.
Прошел с того времени всего только год, и мы ждем здесь уже не жизнерадостных сынов революционного Парижа, а надменных слуг императорского Берлина.
Напрасно французский учитель гордился своими русскими учениками. Ученики не поняли духа французской революции, они грубо и топорно переняли несколько приемов парижской революционной техники, но для них книгой за семью печатями осталась душа революционной Франции, революционного Парижа.
Ибо французская революция неотрывно связана с идеей отечества, вся дышит неистребимой любовью к родине и к ее культурному и гражданскому средоточию — Парижу.
Французские революции, наиболее интернациональные по устремлениям своим и последствиям своим — они всегда были более, чем какие-либо перевороты в других странах, революциями национальными и, потому что национальными, и парижскими.
Если бы этот урок французского был усвоен русской революцией, мы не ждали бы сейчас в ‘красном’, ‘коммунистическом’, ‘социалистическом’ Петербурге послов германского императора, приезжающих сюда править и володеть нами.
Если бы мы научились у французов любви к священному городу революции, если бы мы полюбили Санкт-Петербург с силой, хоть сколько-нибудь напоминающей любовь французской революции к Парижу, то разве ринулись ли бы в беспамятстве вон из Петербурга остатки революции, забросив с такой холодной беспечностью могилы 1905 и 1917 годов, Марсово поле и Преображенское кладбище?
Миллион человек год тому назад проводили к Марсову полю борцов, павших за нашу свободу. Мы звали лучших художников страны, чтобы в камне и металле увековечить на их могилах их подвиг. Прошел год, и возле осевших, обтрепанных могильных холмов валяется обезглавленный и разложившийся труп лошади, и не чувство благоговения и гордости, ужас и омерзение охватывает граждан при приближении к святым местам российской революции. И нет в социалистическом Петербурге пяти человек, нужных для того, чтобы вовремя убрать от дорогих могил зловонную, обглоданную собаками тушу…
Допустил бы такую гнусность буржуазный, мелкобуржуазный Париж?
Когда уже все было кончено, Парижская коммуна 71 года раздавлена, и пылала лютая месть буржуазных капитулянтов, мстивших Парижу за то, что он портил правительству усталой солдатчины и деревенщины праздник примирения с пруссаками, парижский пролетариат последний бой принял на могильных плитах Пер-Лашеза и, усеяв их своими трупами, послал последний смертельный привет погребенным здесь борцам французских революций.
Так после разгрома Франции немцами почтил свои могилы революционный Париж.
Так после разгрома России немцами почтил свои могилы революционный Петербург.
Париж в ту войну был в гораздо худшем положении, чем Петербург в нынешнюю. Он выдержал жестокую и мучительную осаду, он пережил неприятельскую бомбардировку, и, наконец, настал день национального позора, и немцы должны были войти в Париж. И что же, убегали ли парижские революционеры, как разбегаются сейчас из Питера, побросав все, что можно побросать в городе, который есть, был и будет колыбелью русской свободы, колыбелью русского рабочего движения!
28 февраля 1871 г. окаймленные трауром афиши национальной гвардии извещали Париж:
‘Граждане, всякое наступление было бы низвержением республики. Вокруг всех кварталов, занятых врагом, будет устроен ряд баррикад для полного отчуждения этой части города. Национальная гвардия вместе с армией будут наблюдать за тем, чтобы враг не мог сообщаться с укрепленными частями города’.
Настал этот день 1 марта, день торжества победителя. Он ликующей ордой двинулся в Париж в погоне за внешними признаками славы, вином, женщинами и удобными квартирами, и встретил мрак, жуткую тишину стиснувшего зубы оскорбленного Парижа. ‘Черные флаги, приспущенные над домами, пустынные улицы, закрытые магазины, иссякшие фонтаны, завешенные статуи на Площади Согласия, газ, отказывающийся гореть по вечерам, — все говорило о том, что город не укрощен. Девиц легкого поведения, посмевших преступить границу, публично высекли. Кафе на Елисейских полях открылось было для победителей — его разгромили’.
Так рассказывает участник коммуны Лиссагаре2. А ярый ее враг, изливший на нее всю грязь и желчь своего блестящего таланта Поль-де-Сен-Виктор, пишет об этом дне 1 марта:
‘Их постыдный триумф пропал даром. Вступлением в Париж они хотели доставить себе удовольствие попрать трепещущее сердце Франции, но сердце перестало биться, и город жизни превратился в город смерти. Как статуи на площади, которую они заняли, он весь окутался черным крепом. На их пути окна оказались слепыми, двери глухими, дома как бы говорили: ‘Уходите прочь’. Вместо всяких приветствий они слышали лишь свистки Гаврошей. Они рассчитывали продефилировать перед униженным народом, а встретили в пустыне, которой проходили, лишь рой комаров’.
Сердца, переставшие биться в дни национального позора, это были в большинстве сердца пролетариев, давших мировому социализму непревзойденный еще образец революционного идеализма и героизма в виде Парижской коммуны.
А в дни питерской коммуны и всероссийского национального позора не чернеют стены траурными прокламациями, а пестреют разухабистыми афишками о танцульках, костюмированных балах, игрищах и свалочном веселии одуревшей от торжества своего социализированной смердяковщины.
Красный Париж дорожил своим прошлым, дорогими своими могилами, своими революционными трофеями, улицами и домами. Получая 30 су в день, парижский пролетариат стоял на вахте революции, оберегая улицы и дома, хотя бы для того, чтобы из камней их в нужде построить баррикады. Он знал, что из отлитых на собственные, добровольно собранные деньги пушек не придется уже отстреливаться от победивших немцев, но он берег эту остывшую медь, увозя пушки под огнем сначала от пруссаков, а затем и от французской реакции, спевшейся с пруссаками.
А красный Петербург — он бросает разоренные и оскверненные могилы, он бросает город, впервые возжегший для всей России факел свободы и, убегая, он разрушает фабрики и заводы и продает по частям орудия национальной защиты, ручные пушки, миллионные имущества.
Париж, проходной двор для интернациональных гуляк, всемирный бульвар, всемирный салон и всемирное кабаре, в своих каналах и артериях кишащий пороком и преступлением, он в дни коммуны, в дни, когда стал красным, мог гордиться тем, что в нем не было ни одной кражи, что в нем исчезла надобность в полиции, что он стал самым безопасным городом в мире.
А красный Петербург превращается в отвратительную уголовную клоаку, где по официальным данным за 35 дней совершено 15 600 квартирных краж, 203 300 карманных, 9370 разгромов магазинов, 135 убийств.
Судьба не баловала красный Париж. Он знал больше поражений, чем побед, и слишком часто контрреволюция окрашивала сенские воды потоками пролетарской крови. И все же этот самый интернациональный город мира служил предметом неистребимой национальной любви к нему его пролетариата и, когда в эту войну императорская армия подходила к Парижу, в эпической битве на Марне встрепенулась душа Франции, встрепенулось ее сердце, десятки тысяч французов трупами своими образовали перед Парижем баррикаду, которую так и не смогли взять железные когорты Вильгельма. Так был спасен буржуазный Париж, и за Париж буржуазный проливал кровь французский пролетариат.
А социалистический Петербург равнодушно между одной танцулькой и другой слушал вести о том, как императорские войска — ‘белая гвардия’ — совершали на автомобилях и мотоциклетах увеселительную прогулку к Петрограду и остановились в 100 верстах от него только потому, что вместо бензина оказалось выгоднее потратить каплю чернил для начертания тех требований, которые все равно будут выполнены.
Так жил и боролся красный Париж, так умирает красный Петербург.
От тех дней, когда сыны социалистического Парижа благодарили красный Петербург за проценты на заимствованный из Франции революционный капитал, прошел всего год. Но за этот год мы, бездарнейшие ученики французских учителей, усвоившие только внешние их приемы, водрузили здесь знамя императорской Германии.
Не дух парижской баррикады, а дух берлинской казармы — вот что ныне торжествует в красном Петербурге. И пусть он называет себя ‘Коммуной’, — здесь пахнет не Парижем, здесь пахнет Берлином.
Что же? Это и будет последней страницей ‘выдуманного’, но так гениально выдуманного города? Быть ли пусту городу, пролетариат которого вписал в историю социализма и рабочего движения возвышенные страницы? Быть ли пусту городу, который оплодотворил все революционное движение, который от сенатской площади до Таврического дворца на протяжении столетия вновь и вновь высылает лучших людей народа на подвиг борьбы за свободу?
Этого быть не может, если будет жива Россия. Ибо, если будет жива Россия, и в русском народе не умрет жажда свободы, он будет тянуться на Запад, будет тянуться к морю и здесь, в Санкт-Петербурге, он найдет свою базу, здесь будет город воскрешен…
Fluctuai nec merqitur. Колеблющийся, но не тонущий. Этот девиз Парижа должен стать, станет девизом и Петербурга.
Мы в это верим и поэтому мы за это боремся.
Мы за это боремся и поэтому мы в это верим.
1918
Печатается по указанному выше источнику. Стлб. 23—26. Подпись: Ст. Иванович.
Иванович Ст. (Португейс Степан Иванович, 1881—1944) — русский публицист, социал-демократ, меньшевик, участник сборников ‘Литературный распад’ (1908), содержащих вульгарно-промарксистскую критику авангарда (см. Абрамович Н. Я. Литературный распад // В осенних садах. М., 1909).
1 Плеханов Георгий Валентинович (1856—1918) — русский публицист, популяризатор марксизма, лидер революционно-демократического движения. Соч.: Избр. филос. соч.: В 5 т. М., 1956—1958.
2 Лиссагаре Проспер Оливье (1838—1901) — французский публицист республиканско-демократического направления. Автор ‘Истории ‘Коммуны’ 1871 года’ (рус. пер. под ред. А. В. Луначарского: СПб., 1906).