Два адмирала, Купер Джеймс Фенимор, Год: 1842 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 256 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Джеймс Фенимор Купер

Два адмирала

The two admirals

Перевод * * *.

Издательство П. П. Сойкина

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Среди всех романов, вышедших в свет за последние 20 лет, действие которых происходит на море, мы не знаем ни одного, в котором была бы представлена эволюция целого флота. Читатель видел прекрасно нарисованные картины маневров отдельных кораблей и отдельные черты характера моряка, но все романисты как будто тщательно избегали дать общую картину профессии моряка. Мы подражаем им, быть может, благодаря тайному сознанию собственной некомпетентности, но особенно из-за желания остаться, при описании морских сцен под тем знаменем, к которому мы привыкли и к которому собственно принадлежим.

Американские колонисты имеют право заявить свое участие в морской славе, которую Англия захватила целиком в 1757 году, и мы предоставляем их потомкам заботу оспаривать у нынешних жителей отчизны ту долю славы, принадлежащую обеим странам, которую делили Оксс и Блюуатер. Обращаясь к нашим издателям в Филадельфии: Ли (Lea) и Бланшару (Blanchard), американцы могут добыть все документы, которыми мы владели при создании этого романа, и для большего удобства самих англичан мы вручили дубликаты их г. М. Бентлею, книгопродавцу, Нью-Бурлингтон стрит, Лондон. Мы надеемся, что читатель будет так справедлив, что примет ‘Двух Адмиралов’, как историю ‘моря’, а не как историю ‘любви’. Наши адмиралы — наши герои, и так как их двое, читатель, озадаченный этим обстоятельством, может, если пожелает, одного из них считать героинею.

После этого краткого пояснения мы пускаем наш флот на море, отдаем его воле ветра и волн и мнению публики, которое часто так же бурно и своенравно, как волны океана, а иногда так же изменчиво!

Глава I

В этом случае, если бы он был сыном моего брата, мой брат не мог бы его признать, и ваш отец, хотя и не был его отцом, не мог от него отречься. Сын моей матери дал жизнь наследнику вашего отца, наследник вашего отца должен владеть этими землями.

Шекспир. ‘Король Иоанн’

Описываемые события, предшествуя несколькими годами борьбе, обыкновенно называемой в Америке ‘Старой Французской войной’, относятся к середине прошлого столетия. Начиная повествование сценой, действие которой происходит на берегах Англии, в стране, давшей жизнь и основание Новому Свету, мы считаем нелишним заметить здесь, что в середине XVIII столетия колонии Америки служили примером верноподданнического служения своим государям, но война, о которой мы только что сказали, повлекла столь большие издержки, что министерство Англии вынуждено было прибегнуть к системе налогов, что кончилось революцией. Однако эпоха, нами описываемая, еще не была ознаменована теми распрями, которые впоследствии привели к независимости Америки: все умы в то время были заняты войной, которая столько же увеличила славу британского оружия, сколько доставила выгод британским американским владениям, жители которых, может быть, никогда не были более расположены к своей метрополии, как в период, о котором мы хотим рассказать.

С тех пор, как возрастающее число американских колоний стало снабжать английский флот значительными подкреплениями, американцы участвовали почти во всех знаменитых подвигах английского флота. Лучшее дворянство колоний охотно отдавало своих сыновей в королевский флот, так что еще и в XIX столетии на многих бом-брам-стеньгах королевских кораблей развевались флаги, которые показывали присутствие адмиралов, вышедших из Америки.

Но обратимся к нашему рассказу.

Всякому известны вечные туманы Англии, но только тот может понять всю прелесть, придаваемую этим туманом любой картине природы, кто сам имел случай видеть его магическое действие, когда он, своими скорыми и своенравными переменами, позволяет самому простому ландшафту игриво кокетничать пред взором зрителя. Сцена, открывающая наш рассказ, происходит среди этого, всеми осмеянного, тумана, нелишне, однако, заметить здесь, что туман, о котором мы говорим, был июньский, а не ноябрьский.

На высоком мысе Девонширского берега стояла небольшая сигнальная станция, служащая для переговоров с судами, которые изредка становились на якорь на ближайшем рейде. Далее расположена была деревня, или, скорее, деревенька, которую мы будем называть Вичекомбом, на небольшом расстоянии от этой деревеньки стоял дом времен Генриха VII, окруженный парком и служивший местом жительства сэру Вичерли Вичекомбу, баронету времен короля Иакова I и владельцу поместья, которое хотя и не находилось в самом цветущем состоянии, но приносило годового дохода от трех до четырех тысяч фунтов и досталось ему в наследство от предков, восходивших к временам Плантагенетов. Сто лет тому назад английский баронет, а тем более баронет 1611 года, был особой гораздо более важной, чем ныне, а четыре тысячи годового дохода, особенно если они приобретались не притеснительными арендами, были тогда также значительны и оказывали почти такое же влияние на окружающих, какое ныне могут оказать доходы, по крайней мере, втрое большие. Несмотря, однако, на это, сэр Вичерли пользовался той выгодой, которая едва ли не важнее самих доходов и которая в 1745 году была более обыкновенна, чем в настоящее время. На расстоянии пятнадцати миль в округе он не имел ни одного соперника, ближайший его сосед, будучи важным государственным сановником, богачом и любимцем короля, обыкновенно жил при дворе, оставляя таким образом нашего баронета спокойно наслаждаться уважением всех окрестных жителей. Сэр Вичерли был один раз членом парламента, и этим ограничилось его политическое поприще. Добрый баронет с такой точностью исполнял свою обязанность, что не пропускал ни одного собрания, такая деятельная жизнь не доставляла ему никаких выгод и скоро совершенно истощила его терпение. Отказавшись от своего места, он удалился в Вичекомб, где и провел последние пятьдесят лет своей жизни, превознося до небес Англию и особенно ту часть ее, в которой лежали его поместья. Сэр Вичерли имел уже от роду восемьдесят четыре года и все еще был здоровым и крепким холостяком. Из пяти своих братьев он был старший, младшие, по обыкновению, должны были искать себе места в коллегии юстиции, в лоне церкви, в армии и во флоте. Места эти они заняли точно в таком порядке, как мы перечислили, так что второй брат посвятил себя юстиции и достиг звания судьи, он имел от своей ключницы троих сыновей, из коих старшему, умирая, назначил все свое состояние, приобретенное в течение долгой службы, а двум младшим купил места в армии. Третий брат вступил в духовное звание и, будучи еще викарием, сломал себе на охоте за лисицами шею, он умер безбрачным и, сколько было известно, бездетным. Это был любимый брат сэра Вичерли, который обыкновенно говорил, что ‘бедный брат его лишился жизни, подавая своим прихожанам пример доброго охотника’. Следующий затем брат поступил в армию и умер в ранней молодости, наконец, имя младшего брата, служившего во флоте, было исключено из списков лейтенантов его величества по случаю кораблекрушения ровно за полвека до эпохи, с которой начинается наше повествование. После смерти викария все надежды сосредоточивались на одном судье, и все те, которые принимали участие в славе и долговечности дома Вичекомбов, весьма сожалели, что этот сановник не вступил в брак, несмотря на то, что ранняя смерть других братьев оставляла замок, парк и прекрасные фермы без всякого законного наследника. Словом, эта древняя ветвь фамилии Вичекомбов со смертью сэра Вичерли прекращалась совершенно. Сэру Вичерли оставалось только сделать при жизни духовное завещание. Правда, Том Вичекомб, старший сын судьи, часто намекал насчет тайного и благовременного брака своих родителей — факт, который всякие завещания делал излишними, потому что родовое имение строго переходит к старшему в роду, происходящему по прямой линии от главы фамилии, но наш сэр Вичерли Вичекомб видел своего брата на смертном одре, и между ними произошел весьма интересный разговор, который мы передадим здесь читателю:

— Теперь, добрый брат мой Томас, — сказал баронет дружеским и утешительным тоном, — когда ты очистил уже от грехов свою душу теплой молитвой и чистосердечным раскаянием, мы можем переговорить и о земных делах своих. Ты знаешь, я бездетен, то есть…

— Я понимаю тебя, — возразил умирающий, — ты хочешь напомнить мне о своей безбрачности.

— Да, Томас, а человек безбрачный не должен иметь детей. Скажи мне, случалось ли тебе когда-нибудь встречать в своей обширной практике, чтобы какое-нибудь имение оставалось, подобно нашему, без всякого наследника?

— Подобное обстоятельство, брат, очень редко: наследников всегда больше, чем самих наследств.

— Пока ты был здоров, добрый брат мой, все было так хорошо и спокойно! — говорил сэр Вичерли, расхаживая по комнате. — Ты был моим наследником по праву рождения…

— По праву майората, — заметил судья.

— Положим, положим, но во всяком случае, наследником. Мне говорили, будто ты был женат на Марте, в таком случае Том, старший сын твой, мог бы сделаться моим наследником без всяких завещаний…

— Он filius nullius и ничего больше, — отвечал судья, будучи слишком благородным человеком, чтобы сделать подобный обман.

— Как так, братец? Том всегда говорил мне, что он законный твой сын.

— Тут ничего нет удивительного, потому что подобное мнение твое о нем было бы ему чрезвычайно приятно. Том и его братья, все они filii nullorum, да простит меня Господь за все зло, которое я им сделал!

— Странно, что ни брат наш Чарльз, ни брат Грегори не подумали о женитьбе прежде, чем принесли свою жизнь в жертву королю и отечеству,

— заметил сэр Вичерли с упреком, как будто его безденежные братья были виноваты перед ним, что не оставили ему наследника, и, забывая, что он сам, как и они, не исполнил этой важной обязанности. — Мне кажется, я первый баронет Вичекомба, которому приходится делать завещание?

— Кажется, так, по крайней мере, ни я, ни мои братья ничего не получили этим путем.

— Но сделать завещание я считаю слишком трудным делом. А между тем в Англии найдется порядочное число Вичекомбов, неужели ни один из них не принадлежит к нашей фамилии? Говорят, что родственник в сотом колене может быть таким же наследником, как и старший сын.

— По неимению ближайшего наследника, разумеется, может. Но у нас нет и в сотом колене кровного родственника.

— А Вичекомбы Соррейские, брат Томас?

— Они происходят от побочного сына второго баронета и вовсе не принадлежат к нашей родословной.

— Но по крайней мере Вичекомбы Гертфорширские, как я всегда слышал, происходят от нашей фамилии, и все они законнорожденные.

— Это совершенно справедливо. Но они сделались побочной линией нашей фамилии в 1487 году, задолго до возведения одного из наших предков в звание баронета, следовательно, также не имеют никакого права на наш майорат.

— Но мы происходим от общего предка, и родовое имение наше гораздо старше 1487 года.

— Все это так, братец, но полукровные братья и их потомки никогда не могут наследовать один другому, так повелевают наши законы.

— Признаюсь тебе, я никогда не понимал хорошенько всех тонкостей законов, — сказал сэр Вичерли со вздохом, — но я верю в их справедливость. Между тем по Англии так много рассеяно Вичекомбов, что, вероятно, хоть один из них мог бы сделаться моим наследником.

— Это правда, что их много, но ни один из них не имеет законных прав на наше наследство.

— Я часто думаю, брат Томас, об одном прекрасном молодом моряке, которого очень часто встречаю около сигнального домика с тех пор, как он остался у нас на берегу для излечения своей раны. Вот поистине храбрый молодец! Первый лорд Англии прислал ему патент на звание лейтенанта в награду за его отвагу, которую он проявил при взятии французского судна. Я надеюсь, что он сделал бы честь нашему имени, и нисколько не сомневаюсь, что он так или иначе, а все же принадлежит к нашей фамилии.

— Разве он говорил тебе об этом что-нибудь? — быстро спросил судья, который вообще был довольно подозрителен и из слов баронета заключил, что, вероятно, этот молодой человек предпринял уже какие-нибудь попытки, чтобы обмануть его легковерного брата. — Ты мне как-то говорил, — продолжал он, — что он уроженец американских колоний?

— Да, говорил, он из Виргинии.

— Может быть, какой-нибудь ссыльный или, что еще вероятнее, какой-нибудь слуга, которому более понравилось имя своего господина, чем свое собственное. Подобные случаи, как я слышал, очень обыкновенны по ту сторону океана.

— Если бы только он не был американцем, я бы вполне желал, чтоб он был моим наследником, — отвечал печально сэр Вичерли, — но сделать американца владельцем Вичекомба еще хуже, чем дать этому имению отойти назад к государю. Земли наши до сей минуты имели всегда английских владельцев. Да нельзя ли из твоего Тома сделать такого filius, который бы имел право наследовать?

— По нашим законам нельзя. По римскому праву и по шотландским законам это еще вещь возможная, но по нашим законам, где все основано на здравом рассудке, об этом нечего и думать.

— Жаль! По крайней мере, я желал бы, чтоб ты хоть раз увидал молодого виргинца, о котором я тебе говорил. При всех своих прекрасных качествах он носит оба мои имени, Вичерли Вичекомб!

— Уж не твой ли он filius, Вичерли? .. Не так ли, брат?

— Господь с тобой, брат Томас! Неужели же ты думаешь, что у меня менее откровенности, чем у тебя, и что я мог бы отречься от своей плоти и своей крови? Я никогда не видал этого молодца, даже не слышал о нем прежде, пока он с полгода тому назад не поселился в Вичекомбе для излечения своей раны. Узнав, что его имя Вичерли Вичекомб, я не мог отказать своему желанию его увидеть. Бедняга лежал две недели при смерти, и все немногие сведения насчет его фамилии я узнал от него в те минуты, когда все мы мало надеялись на его выздоровление. Я думаю, это обстоятельство достаточно может убедить каждого в истине его слов.

— В известном случае, разумеется, этого было бы достаточно, а именно: если б он действительно умер. Оставшись же в живых, он должен под присягой подтвердить свои слова. В чем же состоял рассказ его?

— В весьма немногих словах. Он сказал мне, что его отец был Вичерли Вичекомб, дед — владелец плантации в Виргинии. Вот, по-видимому, все, что он знал о своей родословной.

— И вероятно все, что только мог знать о ней. Мой Том не единственный filius nullius между нами, и дед твоего виргинца, если и не украл этой фамилии, то уж, вероятно, приобрел ее какими-нибудь подобными путями.

— Да, наша линия очень скоро прекратится! — отвечал, вздыхая, баронет. — Единственное мое теперь желание состоит в том, чтоб ты не заблуждался относительно Тома и чтоб он не был тем filius, которым ты его называешь.

Томас Вичекомб по своим нравственным правилам был человеком строжайшей честности во всем, что только касалось до meum и tuum. Он был особенно строгих понятий в отношении прав наследования родовых имений. Сначала свет очень мало интересовался семейными делами простого адвоката, и так как сыновья его родились до возведения его в достоинство судьи, то всякий считал его вдовцом и родным отцом трех малюток, весьма много обещавших. Из сотни его знакомых едва ли один знал истину, следовательно, ничего не было для Томаса легче, как обмануть своего брата, и тем или другим ложным свидетельством заставить его сделать сына наследником Вичекомба по праву законов. Но Томас, как мы уже сказали, был весьма далек от подобной несправедливости. По его мнению, владение Вичекомб должно было точно так же и на таких же основаниях переходить в наследство, как и всякое постороннее имение. В его глазах законность была выше всего, хотя он нисколько не задумался, прежде чем произвести на свет от своей возлюбленной Марты семерых детей, из коих осталось в живых только трое. Подумав еще немного и приняв порядочное количество лекарства, чтобы подкрепить свои силы, он обратился к баронету со следующими словами:

— Послушай, брат Вичерли, — сказал он, — ты достаточно знаком с историей нашей фамилии, и потому я считаю лишним распространяться об этом предмете. Я проживу не более месяца, и, следовательно, все надежды на продолжение прямой линии нашего рода связаны с тобой. Решай сам, кто должен быть твоим наследником после моей смерти. Старшая линия Вичекомбов два раза прекращалась, и только во второй раз наследником нашего владения сделался сэр Майкл. Оба эти раза порядок наследия определял закон, и каждый раз владение доставалось младшей линии. Сэр Майкл был женат два раза, от первой жены произошли мы, от второй — Вичекомбы Гертфорширские, известные ныне как баронеты этого графства, старший из них имеет титул: сэр Реджинальд Вичекомб из Вичекомба.

— Сэр Реджинальд, происходя от детей второго брака сэра Майкла, не может быть моим наследником, — заметил сэр Вичерли отрывисто и как бы с неудовольствием. — Потомки второго брака тоже, что nullius, как ты называешь Тома.

— Совсем нет, брат Вичерли. Дети второго брака такие же законные дети, как и мы с тобой, между тем как nullius — незаконнорожденный и ничего больше. Сэр Реджинальд имеет неоспоримые права на твои земли, за ним Том или один из его братьев, потом следует совершенно чужой или же его величество.

— Напиши мне, Томас, завещание — и я все свое имение оставлю твоему сыну, — сказал с энергией баронет, — только не упоминай ничего в завещании о nullius, когда я умру, Том спокойно займет мое место.

Отцовская любовь минутно торжествовала в груди Томаса, но привычка и строгое чувство правды скоро одержали верх над желанием его сердца. Может быть, какие-нибудь сомнения или основательное знание характера своего сына содействовали его ответу.

— Этого никогда не должно быть, сэр Вичерли, отвечал он, задумавшись. — Том не имеет никакого права на Вичекомб, между тем как сэр Реджинальд имеет самое основательное, хотя и не признаваемое законом. Если бы вместо нашего прадеда, сэр Майкл сделал из нашего имения майорат, то сэр Реджинальд без всяких завещаний был бы твоим наследником.

— Я никогда не любил сэра Реджинальда Вичекомба, — отвечал сердито баронет.

— Что ж такое! Пока ты жив, он тебя не будет беспокоить, а после смерти тебе все равно, кому бы ни досталось твое имение. Дай-ка я сам напишу завещание, а для фамилий оставлю места, тебе останется только вписать их и самому подписаться.

Тем и прекратилась беседа двух братьев. Завещание было написано по всем правилам и с пробелами для имен, сэр Вичерли взял его с собой, чтобы прочесть, тщательно поместил везде имя Тома Вичекомба, потом принес его назад, скрепил в присутствии брата подписью и отдал своему племяннику со строгим приказанием держать его в тайне, пока оно после его смерти не вступит в полную свою силу.

Спустя шесть недель после этого Томас Вичекомб умер, и баронет в глубокой печали о потере единственного брата возвратился в свое поместье. Сделанный им выбор наследника не мог быть несчастнее, потому что Том был сын одного адвоката из Темпля и близкое сходство его с мнимым отцом существовало только в воображении легковерного дяди.

Глава II

Как ужасно и безрассудно смотреть туда вниз. На полдороге между вершиной утеса и землей человек повис, собирая камнеломки. Какое опасное занятие.

‘Король Лир’

Отступление наше в пользу фамилии Вичекомбов отвлекло нас далеко от сигнальной станции, мыса и тумана, которыми мы начали свой рассказ.

Неподалеку от этого места стоял небольшой уединенный домик, окруженный со всех сторон живописным кустарником и цветами. Сам домик был отделан с большим вкусом, что обыкновенно можно было встретить тогда в Англии. Белые стены его с соломенной крышей, окруженные частоколом зеленеющий садик, небольшой двор, хлев — все это говорило об опрятности, даже образованности его обитателей, — образованности, которую едва ли можно было ожидать от людей столь простого звания, как сигнальщик и его семейство. Вокруг дома все предметы были в таком же прекрасном состоянии: сам мыс, хотя и был со всех сторон открыт, однако эта часть его была занята двумя или тремя хорошо обработанными полями, на которых паслись лошадь и несколько коров.

Около семи часов утра июня месяца у сигнальной мачты на скамейке сидел высокий мужчина крепкого от природы телосложения, но согбенный годами или болезнью. Одного взгляда на красное и раздувшееся лицо его было достаточно, чтобы убедиться, что более порок, нежели физическое расстройство сил, был причиной его слабости. Он имел мужественное лицо, которое, по-видимому, было когда-то прекрасно, даже и теперь, хотя неумеренность к крепким напиткам и произвела в нем свое опустошительное действие, оно могло считаться довольно красивым. Ему было около пятидесяти лет. Наружность его, равно как и одежда, выдавала в нем моряка — это был квартирмейстер или штурман судна. Человек, представленный нами читателю, по имени Доттон, отправляя должность сигнальщика, обнаруживал в своем хорошо сохранившемся мундире и вообще во всем, что касалось его одежды, такую чистоту и опрятность, которые невольно заставляли думать, что, вероятно, какая-нибудь посторонняя особа заботится о его гардеробе. В этом отношении наружность его была выше всякого порицания.

Приход Доттона к сигнальной мачте в такую раннюю пору имел известную цель: с рассеиванием тумана он обыкновенно внимательно обозревал море, чтобы узнать, нет ли где-нибудь поблизости судна, которое нуждается в его сигналах. По-видимому, он был не один в этом уединенном месте, потому что весьма часто обращался к кому-то с разговором, хотя кроме него никого не было видно. По направлению звуков легко можно было заключить, что тот, с кем он говорил, находился на вершине утеса, лежащего футах в ста.

— Помните морское правило, господин Вичекомб, — говорил Доттон с предосторожностью, — одну руку королю, другую себе! На этих утесах есть опасные места, и, право, можно ли моряку питать такую страсть к цветам, чтоб из-за какого-нибудь пучка подвергаться опасности сломать себе шею!

— Не бойтесь за меня, господин Доттон! — отвечал звучный мужественный голос, принадлежащий, по-видимому, юноше. — Мы, моряки, привыкли висеть в воздухе.

— При помощи хороших веревок, — заметил Доттон. — Правительство его величества только что произвело вас в офицеры, и вы обязаны беречь свою жизнь, которая может принести пользу отечеству.

— Совершенно справедливо, совершенно справедливо, господин Доттон, так справедливо, что я даже удивляюсь, к чему вы об этом мне напоминаете. Я много благодарен министерству его величества, и…

Говорящий, казалось, спускался ниже и ниже, потому что голос его с каждой минутой становился более и более неясным и, наконец, совершенно затих. В ту же минуту Доттон с беспокойством оглянулся, ибо ему послышалось, будто что-то тяжелое скатилось с утеса. Он хотел встать, но все члены его тряслись, и он, ощущая недостаток сил, чувствовал унижение, происходившее от сознания, что он сам был виновником своего расстройства. Вскоре около него послышался шорох, и взоры его остановились на родной дочери, Милдред, девятнадцатилетней девушке замечательной красоты.

— Я слышала, что вы кого-то звали, отец, — сказала она, глядя внимательно и беспокойно на своего отца, будто удивляясь, что он так рано успел уже подвергнуться своей обыкновенной слабости. — Что вам угодно?

— Бедный Вичекомб! — произнес Доттон. — Он взобрался на утес нарвать тебе букет цветов, и… я боюсь…

— Что с ним сделалось? — спросила Милдред дрожащим от ужаса голосом, меж тем как яркий румянец на ее лице сменился смертельной бледностью. — Нет, нет, он не мог упасть! ..

Доттон опустил голову, тяжело вздохнул и, казалось, начал мало-помалу приходить в себя. Он собирался уже встать, как услышал приближающийся топот, и вскоре за тем сэр Вичерли Вичекомб показался на своей спокойной лошадке, тихо приближаясь к сигнальной станции. Ничего не было обыкновеннее, как видеть баронета рано утром на утесах, но весьма редко случалось, чтоб он совершал это путешествие без провожатого. Лишь только Милдред увидела баронета, которого, казалось, знала весьма хорошо и с которым обращалась с доверчивостью признанной любимицы, как радостно воскликнула:

— Сэр Вичерли! О, какое счастье, что вы приехали! Но где же ваш Ричард?

— Доброе утро, милая Милли! — весело отвечал баронет. — Счастье или нет, а я здесь и, признаюсь тебе, мало чувствую удовольствия, слыша, что первый твой вопрос касается слуги, а не господина. Я послал Дика { Дик, сокр. Ричард (Примеч. перевод.).} за викарием. С тех пор как умер мой бедный брат, господин Ротергам делается для меня более и более необходимым.

— О, дорогой сэр Вичерли! .. Господин лейтенант… Вичерли Вичекомб… который был так опасно ранен… в выздоровлении которого все мы принимали такое участие…

— Да что с ним случилось, дитя мое?

— Там, там… утес! .. утес! — прибавила Милдред, лишаясь способности говорить.

Девушка с ужасом указывала на пропасть, и добродушный баронет начинал понимать, в чем дело, несколько слов Доттона пояснили ему окончательно случившееся. Он сошел с лошади с удивительной для его лет быстротой и начал советоваться о средствах к оказанию помощи. Между тем никто из них не решался взойти на край утеса, который возвышался почти перпендикулярно над самой оконечностью мыса и был страшен при одной мысли о пропасти, которая под ним находилась. Долго они стояли будто пораженные громом, наконец Доттон, как бы устыдясь своей слабости, решился подойти к краю утеса, чтобы узнать настоящее положение дела. Его решимость успокоила Милдред и возвратила ей присутствие духа, а вместе с тем и мужество.

Он мысленно представил себе все, что произошло с несчастным юношей.

— Если бы даже не было тумана, мы и тогда не могли бы видеть нашего моряка из-за этих утесов, — заметил Доттон. — Он, должно быть, висит где-нибудь на круче и притом выше нижних выступающих скал.

Побуждаемые одним чувством, оба старика быстро подошли к вершине утеса и вскоре все поняли. Молодой Вичекомб, срывая цветок, нагнулся вперед и, таким образом, вся тяжесть тела пришлась на одну ногу, кусок земли, на котором он стоял, обвалился, и он потерял равновесие. Присутствие духа и решительность спасли его от неминуемой смерти. Чувствуя, что утес под ним рушится, он бросился вперед и соскочил на узкий выступ, находившийся в нескольких футах ниже того места, где он стоял, и по крайней мере на десять футов в сторону. Выступ этот был рыхлый и не шире двух или трех футов, так что если бы над ним не было нескольких кустарников, он только замедлил бы падение отважного моряка, который ухватился изо всех сил за этот кустарник и повис на нем в воздухе. К счастью, кустарник так далеко пустил свои корни, что был в состоянии удержать некоторое время Вичерли, который с искусством отчаянного моряка сумел, наконец, закрепиться на маленьком выступе, повернувшись спиной к утесу. Высота утеса над его головой простиралась до тридцати шести футов, а выступ, на котором он стоял, далеко выдаваясь вперед, находился над самой отвесной частью утеса. Освободиться от этой опасности без посторонней помощи было физически невозможно. Вичекомб понял это с первого взгляда, и все время своего страшного положения провел в поисках средств к своему спасению. Только тот, кто привык взбираться на вершины огромных мачт, мог сохранить столько хладнокровия, чтобы удержаться в подобном положении несколько минут.

Рассмотрев опасное положение Вичекомба, баронет и Доттон в ужасе отступили назад, будто страшась низвергнуться на голову несчастному. Потом оба они легли на траву и снова приблизились к краю пропасти, дрожа всем телом. Прекрасная Милдред, видя опасность, в которой находился отважный юноша, забыла об осторожности. Она стала на самый край утеса и с непостижимой твердостью и смелостью смотрела вниз, между тем как ее роскошные локоны, развеваясь вокруг прекрасного ее лица, скоро мелькнули в глазах Вичерли.

— Ради Бога, — вскричал он, — отойдите дальше от утеса! Я вас вижу…

— Умоляю вас, Вичерли, скажите скорее, что мы должны делать для вашего спасения? ..

— Не бойтесь за меня, милая Милдред, делайте только то, что я вам буду говорить, и все обойдется как нельзя лучше! Скажите мне только, слышите ли вы все, что я вам говорю?

— Все, все слышу, — отвечала Милдред, почти задыхаясь от усилия казаться спокойной.

— Так сходите скорее к сигнальным фалам и выдерните их из верхнего блока… когда вы это сделаете, возвратитесь сюда, и я скажу вам, что вы потом должны делать…

Милдред быстро побежала к сигнальной мачте. Она умела обращаться со всеми сигнальными фалами. В одну минуту она выдернула их из блока и свернула в кружок.

— Готово, Вичерли! — сказала она, подбежав к утесу и смотря вниз.

— Не спустить ли вам один конец? .. Но, Боже! Я не в силах одна поднять вас, а сэр Вичерли и батюшка, кажется, не в состоянии помочь мне! ..

— Не спешите, Милдред, и все пойдет хорошо, — отвечал Вичерли. — Обверните веревку кругом сигнальной мачты, потом свяжите покрепче концы ее и спустите ко мне. Будьте только, ради Бога, осторожны и не подходите близко к утесу!

Но Милдред не слышала последних слов моряка: она уже исполняла его поручение. Ее проницательный ум помог ей тотчас понять, чего от нее требуют, — и проворные ее пальчики скоро справились со своей задачей. Она связала концы веревки, как ей было сказано, и не более как через минуту эта веревка висела уже над головой Вичерли, который легко мог достать ее. Сигнальные веревки тоньше мизинца, но они обыкновенно весьма крепки и прочны. Вичекомб кроме этого знал, что веревка, ему поданная, была новая, ибо он сам за неделю перед тем помогал продеть ее в блок и, как будто чувствуя, что она так скоро ему понадобится, на всякий случай оставил ее длиннее обыкновенного. Таким образом, конец этой веревки спустился футами двадцатью ниже того уступа, на котором он стоял.

— Теперь все прекрасно, милая Милдред! — закричал он в восторге, когда ему удалось захватить оба конца веревки и обвить их вокруг своего тела под мышками.

Милдред взглянула вниз и поспешно отступила назад:

— Помогите, помогите ему, отец! — воскликнула она, закрывая лицо руками, чтобы не видеть отчаянной борьбы Вичекомба. — Если он упадет теперь, он непременно разобьется! О, спасите его, спасите, сэр Вичерли!

Но ни один из тех, к которому она обращалась, не мог оказать ни малейшей помощи. На ее отца снова нашел нервный припадок, между тем как баронет и по своим летам, и по своей неопытности был совершенно бесполезным в настоящем случае.

— Я вне всякой опасности, — крикнул снизу Вичерли. — Взгляните только, пожалуйста, господин Доттон, не трется ли моя веревка об утес.

— Все находится в отличном порядке, — отвечал сигнальщик. — Теперь, господин Вичерли, ослабьте, по возможности, веревку и дайте мне ее столько, сколько можете, не свертывая, однако, с себя. Вот так! Смотрите же, держитесь теперь, на всякий случай, как можно крепче за конец.

В ту же минуту веревка ослабла, и Доттон потянул ее вдоль утеса, пока она не облегла всего выступа, где и стала держаться сама собой. Теперь оставалось только Вичерли перескочить на эту отлогость и потом без всякого уже особенного затруднения подняться на самую вершину. Между тем уверенность, обнаруживаемая Доттоном, ободрила баронета и Милдред, и они снова подошли к утесу, остановясь в таком месте, где легко можно было спускаться с него, не подвергаясь опасности.

Когда Вичекомб сделал все приготовления, он стал на край выступа, потянул веревку, высмотрел опорную точку на другой стороне и сделал скачок. В мгновение ока он перелетел это расстояние, и когда веревка вытянулась почти вертикально, он стоял уже на почве, усеянной такими неровностями, что при помощи веревки ему нетрудно уже было подыматься. По мере подъема кверху веревка скоро сделалась для него лишней, и он вскочил на вершину. В ту же минуту Милдред упала без чувств на траву.

Глава III

Мне нужен герой.

Лорд Байрон

Благодаря слабости отца? молодому человеку открылся приятный случай отнести Милдред домой. Он так скоро нес свою ношу, что никто не мог заметить поцелуя, запечатленного им на бледной щечке прекрасной девушки, которую он нежно прижимал к своему сердцу. Когда он подошел к домику, Милдред от движения и действия воздуха начала приходить в себя, и Вичерли скоро вынужден был передать ее на попечение матери, рассказав ей в коротких словах обо всем случившемся.

Возвратясь к мысу, он нашел общество у сигнальной мачты пополнившимся еще двумя лицами: Диком, конюхом баронета, возвратившимся с посылки, и Томом Вичекомбом, наследником сэра Вичерли, одетым в глубокий траур по отцу. В последнее время Том Вичекомб очень часто начал посещать жилище Доттона, притворяясь пламенным любителем морского воздуха и величественного океана. Он и его однофамилец встречались тут несколько уже раз, и каждая новая встреча была недружелюбнее предшествовавшей, по причине, хорошо известной им обоим. Таким образом, и при настоящей встрече они обменялись холодными поклонами, бросая друг на друга взгляды, которые можно бы было назвать только неприязненными, если бы во взгляде Тома Вичекомба не просвечивало какой-то зловещей иронии. Несмотря, однако, на свою ненависть к Вичерли, он умел довольно хорошо скрыть свои чувства и обратиться к новоприбывшему с самым дружеским разговором.

— Я слышал, господин Вичекомб, — заметил наследник судьи, — что вы сегодня получили отличный урок в воздушном путешествии. Кажется, такое удовольствие более в американском вкусе, нежели в английском. Да, впрочем, я думаю, в ваших колониях происходят часто такие штуки, каких мы и во сне не видели!

Хотя это и было сказано, по-видимому, без всякой особенной цели и совершенно равнодушно, но в сущности было сделано с тонким расчетом. Главная слабость нашего баронета заключалась в слепом поклонении всему, что касалось родного, отечественного. Он давно уже увлекся тем чувством презрения ко всем землям, подвластным Англии, которое искони существует между всеми метрополиями и колониями. Молодой Вичерли живо чувствовал всякий намек, который хоть сколько-нибудь клонился к осуждению его родины. Хотя он и считал себя англичанином, хотя и был верноподданным короля английского, но в спорном вопросе между Европой и Америкой он был американцем, в самой же Америке в отличие от всех других колоний считал себя прямым виргинцем. Он слишком хорошо понял насмешку Тома Вичекомба, но преодолел свой гнев из уважения к баронету, а может быть, и потому, что был полон тех сладких чувств, которые еще так недавно испытал.

— Те, которые так думают о колониях Америки, — сказал он спокойно, — хорошо бы сделали, если бы сами посетили их прежде, нежели станут вслух выражать о них свои мнения, зачем говорить то, от чего со временем, может быть, придется отрекаться? ..

— Правда, мой друг, совершенная правда, — заметил с истинным добродушием баронет. — Нельзя предполагать, чтоб в Америке так же было все хорошо и удобно, как у нас в Англии, не думаю также, чтоб американец был способнее прыгать через утесы, чем англичанин. Жаль, что вы не наш, молодой человек, — прибавил он, обращаясь к моряку, — хотя случайно и носите наше имя, впрочем, человек не отвечает ни за свое рождение, ни за свою родину.

В продолжение всего утра с мыса решительно не было видно моря, на нем лежал густой туман, покрывая все пространство, обнимаемое глазом, одним белым облаком. Легчайшие частицы его сначала носились вокруг мыса, который поэтому и не мог быть виден с моря на далеком расстоянии, но скоро все эти частицы осели в одну массу, возвышавшуюся до двадцати футов от поверхности моря. Еще было довольно рано, но солнце грело уже так сильно, что большая часть верхних слоев тумана мало-помалу исчезла, воздух совершенно очистился и прояснился, и в нем весьма легко можно было видеть предметы на расстоянии нескольких миль. Скоро опытный глаз Доттона заметил выше поверхности тумана верхний парус судна.

— Посмотрите, сэр Вичерли, посмотрите, господин Вичекомб! — закричал он, указывая на отдаленный парус. — Или я вовсе не знаю положения бом-брамселя военного корабля, или готов держать пари, что королевский парус приближается к нашему рейду! Однако для столь легкого паруса, господин лейтенант, такой бом-брамсель кажется слишком велик?

— Не забудьте, господин Доттон, что он принадлежит двухдечному судну, — отвечал молодой моряк. — Теперь, когда судно повернулось боком, вы можете отдельно рассмотреть его фок— и грот-мачты.

— Вот и другой парус! — закричал снова Доттон, указывая пальцем на восток. — Если только я не ошибаюсь, он одинаков с первым. О, как приятно видеть моим глазам, что наш забытый рейд снова начинают посещать. Но что это за суда такие? Вероятно, крейсеры, посланные к берегу с какими-нибудь депешами.

— А я вижу и третий, вон там, на востоке, — заметил насмешливо Вичекомб, указывая в свою очередь на двух незнакомцев, которые подымались к сигнальному домику по тропинке, идущей от самого берега.

— Вероятно, эти господа находятся на службе его величества и сошли с тех судов, которые виднеются в море.

Доттон с первого взгляда удостоверился в справедливости этого предположения. Когда незнакомцы сошлись вместе, один из них, появившийся перед нашими зрителями последним, пошел вперед, его лета, решительность, с которой он шел, словом, все заставляло обоих наших моряков предполагать, что это командир одного из показавшихся судов.

— Доброе утро, господа! — сказал он, подойдя на такое расстояние, что его приветствие могло быть услышано обществом, находившимся у сигнальной мачты. — Доброе утро всем вам! Я очень рад, что, наконец, достиг вас, потому что эта тропинка, пролегающая через рытвины утеса, просто лестница Иакова. Что это, Атвуд?! — воскликнул он с удивлением, смотря на море, закрытое непроницаемым туманом. — Что же сталось с нашей эскадрой?

— Она закрыта от нас, сэр, туманом, который расстилается по поверхности моря и находится ниже нас, когда мы были в уровень с нашими судами, мы могли их лучше видеть, чем теперь, поднявшись на такую высоту.

— Отсюда, сэр, вы можете видеть только верхние паруса двух или трех судов, — заметил Вичекомб, указывая на виднеющиеся паруса.

— Двух или трех! Когда я садился в лодку, у меня перед глазами были одиннадцать двухдечных кораблей, три фрегата, шлюп и куттер. Они стояли так плотно, что вы могли бы прикрыть их носовым платком, не так ли, Атвуд?

— Это правда, сэр, они были выстроены в самую сжатую линию, хотя я и не берусь утверждать, чтоб действительно так тесно, как вы изволили заметить.

— Ну, уж ты, иноверец, никогда не хочешь верить в чудеса! .. Однако, господа, в пятьдесят лет, право, не так-то легко взбираться на такую гору.

— Совершенно справедливо, сэр, — отвечал баронет ласково. — Не угодно ли вам присесть и немного отдохнуть после такого трудного путешествия. Нечего сказать, на тот утес довольно трудно подняться и по тропинке, а вот этот молодой человек, сэр, только что хотел спуститься с него помимо тропинки и, как вы думаете, зачем? Чтобы нарвать хорошенькой девушке букет цветов!

Незнакомец окинул внимательным взором сэра Вичерли, потом конюха и лошадку, после чего взглянул на Тома, лейтенанта и Доттона и, казалось, с привычной опытностью постиг уже характер и звание каждого из них, за исключением, может быть, одного только Тома, даже и о нем он составил себе довольно верное понятие. Он поклонился с вежливостью человека, умеющего ценить учтивость и без дальнейших церемоний занял предложенное ему место около сэра Вичерли.

— Не худо бы нам молодого человека взять с собой в море, — отвечал незнакомец на слова баронета, — это вылечило бы его от страсти собирать цветы в таких опасных местах. В нынешнее военное время его величество имеет большую нужду в каждом из нас. Я уверен, по крайней мере, молодой человек, что вы не так давно проводите время на берегу с молоденькими девушками.

— Не более того, сэр, сколько мне нужно было, чтобы вылечить свою рану, полученную при взятии французского люгера, — отвечал Вичекомб довольно скромно, но и не без твердости.

— Люгера! Что ты скажешь, Атвуд? Уж не говорите ли вы об ‘Вольтижезе’.

— Судно это действительно так называлось, сэр.

— Так я имею удовольствие видеть господина Вичекомба, молодого офицера, который командовал при этой атаке? — сказав это с самой лестной благосклонностью, незнакомец привстал и приподнял свою шляпу.

— Я действительно Вичекомб, сэр, хотя и не имел чести командовать судном, — отвечал лейтенант, покраснев и приветливо отвечая на поклон незнакомца, — потому что в деле участвовал один из лейтенантов нашего судна.

— Да, я все это хорошо знаю, но он был отражен, между тем как вы взяли люгер на абордаж и одержали над ним совершенную победу. Получили ли вы за это должное вознаграждение от нашего адмиралтейств-совета?

— Я получил, сэр, все, чего только мог ожидать, потому что на той же неделе адмиралтейство прислало мне патент на звание лейтенанта. Жаль только, что наши лорды поступили не совсем справедливо с господином Уальтоном, который получил в этом деле также жестокую рану и все время битвы вел себя храбро, неустрашимо, как и подобает английскому офицеру.

— Подобная награда, — сухо сказал незнакомец, — была бы величайшей несправедливостью со стороны адмиралтейства, потому что это значило бы наградить за неудачу, а вы согласитесь, молодой человек, что на войне выше всего — удача! .. А вот и наши молодцы, — прибавил он потом, — начинают показываться, Атвуд!

Это замечание обратило внимание всех на море, где в это время представилось зрелище, достойное восторга. Носившиеся доселе в воздухе пары сжались в плотную массу вышиной футов в сто, оставляя над собой совершенно ясное пространство. В нем были видны верхние части мачт с парусами той эскадры, о которой говорил незнакомец. Огромные пирамиды различных парусов одиннадцати кораблей и трех фрегатов, изредка колыхаясь, приближались к месту якорной стоянки, расположенной на пистолетный выстрел от берега, между тем как бом-брамсели и верхние части брамселей шлюпа возвышались над поверхностью тумана, подобно красивому монументу. Странно было то, что туман этот вместо того, чтобы подниматься, казалось, опускался и как бы катился по поверхности вод. Скоро показались и марсы линейных кораблей, на которых начинали появляться матросы.

— Посмотрите-ка, господин Доттон, кажется, на последнем корабле к востоку развевается флаг контр-адмирала?

— Да, я это вижу, — отвечал сигнальщик, — но взгляните на третий корабль с западной стороны и вы, верно, увидите там флаг вице-адмирала.

— Ваша правда, господин Доттон, — отвечал лейтенант. — Вероятно, это эскадра сэра Дигби Доуна.

— Нет, молодой человек, — отвечал незнакомец, думая, что этот вопрос относится к нему. — Это южная эскадра, и вице-адмиральский флаг, который вы видите, принадлежит сэру Джервезу Окесу. На другом же корабле находится контр-адмирал Блюуатер.

— Заметьте себе, сэр Вичерли, что оба эти офицера всегда вместе, — добавил лейтенант. — Если вы услышите имя сэра Джервеза, оно уж наверное сопровождается и именем Блюуатера. Признаюсь, такая дружба достойна внимания!

— Им и следует быть всегда вместе, господин Вичекомб, — отвечал незнакомец с умилением. — Оба они под начальством Брестгука начинали службу на ‘Мермеде’. Когда Окес был переведен лейтенантом на фрегат ‘Сквайд’, Блюуатер последовал туда же в звании мичмана. Когда Окес был старшим лейтенантом корабля ‘Бритона’, Блюуатер был третьим. Вскоре потом за одно успешное дело против испанского флота Окес получил шлюп, и его друг последовал за ним в звании старшего лейтенанта. В следующем году им посчастливилось овладеть судном, гораздо большим, нежели их собственное, и тогда только в первый раз им пришлось расстаться. Окесу дали фрегат, а Блюуатеру — ‘Сквайда’. Но и тут они крейсировали до тех пор вместе, пока старшему не дали брейд-вымпела и команды летучей эскадрой, тогда младший, произведенный в капитаны, принял своего товарища на свой фрегат. Таким образом служили они до той минуты, пока первый из них не поднял своего адмиральского флага, и с той поры оба моряка никогда уже не расставались.

В продолжение всего этого рассказа, передаваемого полусерьезным, полунасмешливым тоном, слушатели имели возможность рассмотреть незнакомца. Он был среднего роста с красноватым лицом, большим носом и светло-голубыми, живыми глазами, его рот, довольно правильный, выражал гораздо лучше его характер и привычки, нежели его одежда или беззаботная мина. Когда он перестал говорить, Доттон почтительно встал со своего места, снял шляпу и сказал:

— Хотя память часто нам изменяет, но мне кажется, что я имею честь видеть самого контр-адмирала Блюуатера, я был штурманом на ‘Медвее’, когда он командовал ‘Клоей’, и если двадцать пять лет не сделали в нем большей перемены, чем я предполагаю, то он теперь находится перед нами.

— Да, ваша память не совсем верна, господин Доттон, вы видите перед собой человека гораздо менее достойного, чем адмирал Блюуатер. Я — сэр Джервез Окес.

При этих словах Доттон поклонился еще ниже, молодой Вичекомб также снял свою шляпу, а сэр Вичерли поспешно встал со своего места и представился адмиралу, с величайшим радушием предлагая ему и всем его офицерам гостеприимство своего замка.

— Вот поистине прямодушное, искреннее приглашение по старинному английскому обычаю! — воскликнул адмирал, ответив на поклон баронета и поблагодарив его за приглашение. — Какая необыкновенная сцена, Атвуд!

— прибавил потом адмирал, обращаясь снова к морю. — Я часто видел корпуса судов, когда их мачты скрывались в тумане, но мне никогда еще не случалось видеть оснастку и паруса шестнадцати судов, движущихся в воздухе без самих корпусов! Мне не нравится только, зачем Блюуатер так близко подходит к берегу. Впрочем, может быть, они не видят утесов, верите ли, господа, мы сами тогда только увидели их, когда уже вступили на них ногой.

— Эта девятифунтовка, сэр, — сказал Доттон, — у нас на всякий случай всегда заряжена. Пусть только господин Вичекомб потрудится сбегать за огнем, а я в это время насыплю в затравку пороха, и через полминуты мы можем остановить движение эскадры.

Адмирал охотно согласился на это предложение, и наши моряки тотчас же приступили к исполнению его. Вичекомб поспешно отправился в домик сигнальщика за огнем, радуясь случаю осведомиться о здоровье своей возлюбленной Милдред, между тем Доттон достал пороховой рожок из сундука с артиллерийскими припасами, стоявшего у самой пушки, и приготовил все к выстрелу. Молодой человек воротился в одну минуту, и когда все было готово, он обратился к адмиралу в ожидании приказания.

— Стреляйте, господин Вичекомб! — закричал сэр Джервез улыбаясь. — Надеюсь, что это разбудит Блюуатера и заставит его отвечать нам целым бортом своего корабля.

Выстрел был сделан, и за ним последовало минутное молчание. Потом туман, окружавший ‘Даунтлеса’, на котором развевался флаг контр-адмирала, рассеялся, блеснула молния, и последовал громкий выстрел из тяжелого орудия. Почти в то же самое время на топе грот-мачты этого корабля показались три маленькие флага. Появившиеся флаги служили сигналом к постановке судов на якорь. Потом представилось зрелище много занимательнее всего, что видели до этой минуты наши наблюдатели. Веревки, прикрепляющие паруса, мгновенно зашевелились, и мало-помалу все паруса свернулись в фестоны, по-видимому, без всякого содействия рук человеческих. Отрезанные от всякого сообщения с морем или с корпусами, мачты, казалось, жили своей собственной жизнью, каждая из них разыгрывала свою роль независимо от остальных, имея, однако, какую-то общую цель. В несколько минут паруса были подвязаны, и вся эскадра расположилась спокойно на якорях. Тогда на верхних реях из-за тумана показалось множество людей, закрепляющих паруса.

Сэр Джервез Окес был так поражен этим для него совершенно новым зрелищем, что в продолжение всего этого времени не произнес ни слова.

Между тем солнце поднялось уже так высоко, что начало рассеивать туман. Скоро ветер усилился, погнал перед собой всю массу тумана и менее чем в десять минут совершенно его рассеял, тогда одно за другим начали появляться суда, и, наконец, вся эскадра представилась зрителям в полном своем блеске.

Глава IV

Пусть все идут за вами, исключая трех часовых и нашего начальника Израэля, которого мы ждем каждое мгновение.

Марино Фальери

Сэр Джервез, убедившись в безопасности своей эскадры, которая расположилась на якорях, вознамерился окончить скорее дела, для которых вышел на берег.

— Как ни очарователен этот вид, и как ни радует он старого моряка, но всему должен быть конец! — сказал он. — Морские маневры для меня чрезвычайно интересны, тем более, что мне так редко удается видеть их с такого выгодного места. Поэтому я надеюсь, сэр Вичерли, что вы извините меня за мою смелость и решительность, с которыми я появился на ваших высотах.

— Пожалуйста, без извинений, сэр Джервез! — отвечал баронет. — Хотя мыс этот и принадлежит мне, но он отдан в аренду казне, и, следовательно, никто не имеет большего права посещать его во всякое время, как служащий его величества. Правда, Вичекомб более частная собственность, но в нем нет двери, которая была бы закрыта для наших храбрых моряков. Дорога к нему, сэр, самая короткая, и ничто не может меня столь осчастливить, как самому указать вам путь к моему бедному жилищу и увидеть вас под его кровом таким же спокойным и раскованным, как и в собственной вашей каюте на ‘Плантагенете’.

— Одно только ваше радушие, сэр, в состоянии сделать для меня ваш дом столь же приятным, как моя собственная каюта! Я принимаю ваше предложение так же прямодушно и искренне, как оно мне сделано. Но у меня есть к вам небольшая просьба: я и Атвуд вышли на берег единственно для того только, чтобы отправить в адмиралтейств-совет важные депеши, и потому мы были бы вам очень благодарны, если бы вы доставили нам возможность исполнить это скорейшим и надежнейшим образом.

— Не нужен ли вам, сэр, курьер, хорошо знакомый с местностью? — спросил лейтенант довольно скромно, но с пылкостью, обнаруживающей в нем самую пламенную ревность к службе.

Адмирал внимательно взглянул на лейтенанта, будучи, по-видимому, чрезвычайно доволен этим предложением.

— Умеете ли вы ездить верхом? — спросил он улыбаясь.

— Вы, вероятно, сэр, в шутку меня об этом спрашиваете? — отвечал Вичекомб. — Какой бы я был виргинец, если бы не умел ездить верхом?

— То же самое сказал бы вам Блюуатер и о себе, как об англичанине, а между тем я не могу видеть его верхом на лошади, чтобы не пожелать о превращении ее в лисель-спирт, выстреленный под ветер. Скажите мне, сэр, можно ли здесь достать теперь где-нибудь лошадь до ближайшей станции, откуда отходит дневная почта?

— Вполне возможно! — отвечал баронет. — Вот, например, хоть лошадь моего Дика, это такой славный бегун, лучше которого вы не найдете во всей Англии. Я надеюсь, что мой молодой тезка не откажется испытать его быстроту. Наша малая почта только что отправилась и теперь раньше суток не пойдет, но при быстрой езде еще можно успеть на большую дорогу до проезда большой лондонской почты, которая проходит через ближайший городок ровно в полдень. Надо проскакать десять миль туда и назад, и я ручаюсь за господина Вичекомба, что он успеет еще воротиться к нашему обеду.

Молодой Вичекомб с радостью изъявил готовность исполнить не только это, но и гораздо более важное поручение, и, таким образом, все было устроено как нельзя лучше. Получив от адмирала депеши и некоторые наставления, он сел на поданную ему Диком лошадь и менее чем в пять минут исчез из вида. Тогда сэр Джервез объявил себя на этот день совершенно свободным, приняв приглашение от баронета на завтрак и обед. Когда они собрались уже оставить сигнальную станцию, старик отозвал адмирала в сторону, прося его со всевозможным уважением разрешить его сомнение.

— Сэр Джервез, — сказал он, — вы сами знаете, что я не моряк, следовательно, вы верно благосклонно простите мне какую-нибудь ошибку, если только она будет сделана в неведении. Я знаю, сэр, что на квартердеке соблюдается строгий этикет, которым нельзя пренебрегать, но, сэр, господин Доттон, наш сигнальщик — прекрасный человек, его отец был стряпчим соседнего города и во всей округе считался настоящим джентльменом — почтенный старик этот очень часто обедал у меня еще сорок лет тому назад.

— Кажется, я понимаю вас, сэр Вичерли, — прервал его адмирал, — и благодарю вас за то внимание, которое вы желаете оказать моим привычкам, но вы полный господин в своем владении, и потому я считал бы себя самым тягостным вашим гостем, если бы вы не позвали к своему столу всех, кого вам только угодно.

— Ну, это не совсем то, о чем я хотел просить вас, сэр Джервез. Доттон не более как штурман, а штурман на судне весьма отличен от штурмана на берегу, по крайней мере, мне всегда говорил так сам Доттон.

— Он прав в отношении королевских судов, но на других судах эти две должности почти одно и то же. Во всяком же случае, дорогой мой сэр Вичерли, мне кажется, что адмирал никогда не может унизить себя, находясь в обществе со штурманом, если только этот штурман человек порядочный. Впрочем, сэр Вичерли, позвольте мне самому пригласить господина Доттона к вашему обеду.

— Этого-то я и желал, сэр Джервез, — отвечал радостно баронет. — Теперь мой добрый Доттон будет счастливейшим человеком во всем Девоншире. Я желал бы, чтобы и миссис Доттон и Милли были также с нами, и тогда наш стол, как обыкновенно говаривал мой бедный братец Джеймс, имел бы самый геометрический вид. Он говорил, что все стороны и углы стола должны быть непременно надлежащим образом заняты.

Адмирал поклонился и, обращаясь к штурману, пригласил его к обеду баронета с той приятностью, которую он умел придавать своему обращению.

— Сэр Вичерли настаивает, — продолжал он, — чтоб я его стол воображал поставленным в моей собственной каюте. Поэтому я не нахожу лучшего средства выразить ему мою душевную благодарность, как вполне исполнить его желание и наполнить дом его гостями, которые обоим нам будут приятны. Кажется, миссис Доттон и мисс, мисс…

— Милли, — подхватил баронет, — мисс Милдред Доттон, дочь нашего друга Доттона, леди, которая сделала бы честь лучшей гостиной Лондона.

— Вы видите, что наш добрый хозяин предугадывает желание старого холостяка и просит, чтобы дамы тоже не отказались от нашего общества. Мисс Милдред найдет между нами, по крайней мере, двух поклонников ее красоты, а мы, старики, будем вздыхать издали, не так ли, Атвуд?

— Моя Милли, — отвечал Доттон со всей учтивостью, какую только мог обнаружить в подобном случае, — не совсем была здорова сегодня утром, но я надеюсь, что она сумеет оценить честь, которую ей оказывают, и соберет силы, чтобы присутствовать на обеде и тем доказать свою искреннюю признательность. Что же касается жены, сэр, то я думаю, сэр Вичерли, что и она сегодня будет у вас, если только Милдред хоть сколько-нибудь оправилась.

После того собеседники расстались, и Доттон не надевал шляпы до тех пор, пока адмирал со всей компанией не скрылся за углом его дома. Тогда он вошел в свое жилище, чтоб сообщить своим домашним об ожидающей их чести.

Между тем общество сэра Вичерли направилось прямо к замку Вичекомбского поместья.

Деревня, или деревенька Вичекомб, лежала на половине дороги между сигнальной станцией и замком владельца поместья, она состояла из нескольких скромных домиков самого сельского вида и не имела ни лекаря, ни аптеки, ни стряпчего.

Неудивительно, что прибытие целой эскадры на тамошний рейд произвело в маленькой деревеньке большую тревогу.

Долго непроницаемый туман скрывал от почтенных обитателей деревеньки нежданных гостей, пока два выстрела не достигли их слуха, тогда эта важная новость очень быстро распространилась по всем окрестностям. Хотя поместье Вичекомб и не было видно с моря, однако его маленькие улицы уже были наполнены порядочным числом матросов, когда сэр Вичерли и его спутники вступили в благословенные его пределы, каждое судно прислало на берег одну, а многие три и четыре лодки.

— Несмотря на туман, наши молодцы уже успели отыскать вашу деревеньку, сэр Вичерли, — заметил адмирал, рассматривая с веселым расположением духа полную жизни улицу.

— Но вот и сам адмирал Блюуатер идет сюда!

При этом внезапном известии взоры всех обратились в ту сторону, куда указывал секретарь, скоро на противоположном конце улицы они увидели человека, который своей походкой, наружностью, одеждой и манерами составлял поразительный контраст с живыми, веселыми и молодыми моряками, наполнявшими деревеньку. Адмирал Блюуатер был очень высок и худощав, а потому, как и все моряки такого телосложения, был сутуловат. Такая сутуловатость лишала его того бодрого и воинственного вида, которыми отличался его друг, но зато придавала ему то спокойствие и важность, которых не было в сэре Джервезе. На нем был контр-адмиральский мундир, который он носил всегда с такой небрежностью, которая показывала, как много он был убежден в той истине, что никакая тщательность не придаст его наружности воинственного вида. Несмотря на это, все на нем было красиво и внушало невольное к нему уважение.

Лишь только сэр Джервез заметил своего друга, как тотчас же изъявил желание обождать его, но радушный сэр Вичерли предложил своим гостям пойти ему навстречу. Между тем Блюуатер был до того рассеян, что не заметил даже приближающегося к нему общества, пока сэр Джервез, несколько опередив остальных, не заговорил с ним.

— Добрый день, Блюуатер! — начал он дружеским тоном. — Я очень рад, что ты оторвался хоть на часок от своего судна.

Контр-адмирал улыбнулся и приложил руку к шляпе. В это время к ним подошел сэр Вичерли со своим обществом, и тогда качались обыкновенные представления. Баронет с таким радушием убеждал нового своего знакомого присоединиться к числу его гостей, что тому почти невозможно было отказаться.

— Вы и сэр Джервез так настойчивы, сэр Вичерли, — отвечал Блюуатер, — что я должен согласиться на ваше предложение, но так как порядок нашей службы повелевает не отлучаться обоим адмиралам со своей эскадры на чужих рейдах, то и прошу вас вечером отпустить меня на корабль. Погода, кажется, установилась, и нам нечего опасаться на это время за свою эскадру.

— Ты вечно воображаешь, Блюуатер, будто наша эскадра лавирует среди страшной бури. Будь спокоен и пойдем отобедать с сэром Вичерли, у него мы, верно, найдем какую-нибудь лондонскую газету, которая познакомит нас с настоящим положением отечества. Нет ли каких-нибудь известий, сэр Вичерли, о нашей армии во Фландрии?

— Там все по-прежнему, — отвечал баронет, — после того ужасного дела, в котором герцог победил французов у… у… вот никак не могу запомнить ни одного иностранного слова, оно намекает еще на крещение, что ли! ..

— Мне кажется, — заметил хладнокровно секретарь, — что сэр Вичерли Вичекомб говорит о битве, которая происходила в прошлую весну у Фон… Фонт… а фонт {Fonts — купель.}, кажется, в порядочной связи с самим крещением…

— Так и есть, так и есть, — сказал сэр Вичерли с некоторым жаром,

— Фонтенуа действительно то место, где герцог непременно обратил бы в бегство маршала Саксонского и переколотил бы всех его лягушкоедов, если бы наши союзники, голландцы и германцы, вели себя получше. Уж такая участь нашей бедной Англии: что она приобретет собственными силами, то и потеряет через своих союзников.

На лице сэра Джервеза мелькнула ироническая улыбка, между тем как его друг сохранил всегдашнюю свою важность.

— Кажется, ‘великая’ нация и маршал Саксонский рассказывают дело совсем иначе, — заметил он. — Недурно вспомнить, сэр Вичерли, что каждая вещь имеет две стороны. Чтобы ни говорили о Деттингене {При Деттингене Георг II разбил французов 27 июня 1743 года. В битве же при Фонтенуа, 11 марта 1745 года, соединенные армии голландцев и англичан под начальством герцога Кумберлендского были разбиты маршалом Саксонским, что повлекло за собой потерю Турне и всей Фландрии. (Примеч. авт.)}, а за Фонтенуа история не украсит его величество, нашего короля, победным венком.

— Уж не считаете ли вы возможностью, сэр Джервез, чтобы французское оружие могло одолеть британскую армию? Мне кажется, что подумать только об этом — есть уже измена.

— О нет, сохрани меня Бог от этого, дорогой мой сэр! Я так же далек от подобной мысли, как сам герцог Кумберлендский, хотя в жилах его, мимоходом сказать, столько же английской крови, сколько в Балтике воды Средиземного моря, не так ли, Атвуд? Вот мой секретарь, сэр Вичерли, дело другое: у него уж природная привязанность к претенденту и всему клану Стюартов.

— Не может быть, сэр Джервез, не может быть! — воскликнул баронет с жаром и с некоторым беспокойством, потому что его преданность новому дому была чиста и бескорыстна. — Господин Атвуд, кажется, человек слишком рассудительный и потому легко может видеть, на чьей стороне настоящее, несомненное право.

— Ваша правда, сэр Вичерли, — отвечал адмирал. — Я не хочу представлять вам своего друга в ложном виде и потому скажу вам, что хотя шотландская кровь и клонит его к тори, но английский рассудок обращает его в вига. Если бы Карл Стюарт решительно не мог взойти на престол без помощи Атвуда, мой Атвуд и тогда не погнался бы за честолюбием.

— Я так и думал, сэр Джервез, — отвечал обрадованный баронет. — Ваш секретарь не может быть приверженцем династии, которая хочет все основать на каком-то ‘повиновении, чуждом малейшего сопротивления’. С этим, вероятно, согласится и адмирал Блюуатер.

В прекрасных глазах Блюуатера промелькнула самая тонкая ирония, но он умел скрыть ее и отвечал на слова баронета одним только наклоном головы. Надо заметить, что Блюуатер был якобит {Так назывались приверженцы Иакова III и его сына Карла Эдуарда.}, чего, впрочем, никто не знал, исключая его ближайшего друга сэра Джервеза. Несмотря на совершенную противоположность политических мнений сэра Джервеза и Блюуатера, первый столько же был предан вигам, сколько последний тори, — согласие между ними никогда не нарушалось. Что же касается до верноподданничества, то сэр Джервез так хорошо знал своего друга, что считал самым лучшим средством удержать его от явной или тайной измены — это вручить ему под начальство хоть целый флот Англии. Он знал также, что чем неограниченнее будет власть Блюуатера, тем более можно ему довериться, и что если когда-нибудь настанет решительная минута, в которую он вознамерится оставить службу Ганноверскому Дому, то он сделает это открыто и присоединится к неприятельскому знамени, не употребляя во зло оказанного ему прежде доверия.

— Нет, — отвечал сэр Джервез Окес на замечание баронета, и важное, задумчивое выражение лица его ясно показывало, как мало в эту минуту чувства его согласовывались со словами. — Нет, сэр Вичерли, на линейном корабле не имеют даже понятия о том, что вы говорите, это учение папистов и тори. Посмотрите, как призадумался Блюуатер, — продолжал он, — вероятно, он соображает теперь, как бы удачнее нагрянуть ему на Monsieur de Gravelin, если только судьба снова сведет его с этим джентльменом, итак, если никто ничего не имеет против наших политических смут, перейдем лучше к другому предмету.

— С большим удовольствием, — отвечал добродушный баронет. — Нам мало пользы долее толковать о деле претендента, потому что его, кажется, вовсе позабыли после недавней неудачи Людовика XV.

— Да, Норрис раздавил ехидну в самом ее зародыше, и нам, кажется, можно считать это дело конченным.

— Так считал это дело и мой брат Томас. Он говорил мне однажды, что все двенадцать наших судей решительно отвергают требования претендента и что Стюартам нечего от них ожидать.

— А сказал ли он вам, — спокойно спросил Блюуатер, — на каком основании эти ученые мужи сделали такое мудрое решение?

— Да, он сказал мне, потому что хорошо знал мое ревностное желание иметь орудие против тори. Но я не в силах повторить слышанного. Несмотря на то, я очень хорошо помню, что все это было основано на акте парламента, а так как Ганноверский Дом утвержден на престоле актом парламента, то никакое судилище в мире не может отменить этого акта.

— Весьма понятно, сэр, — продолжал Блюуатер. — Позвольте мне только заметить, что ваше извинение насчет вашей памяти было вовсе лишнее. Мне хотелось бы знать теперь, объяснил ли вам брат хорошенько, что такое акт парламента? Король, лорды и депутаты — все нужны для утверждения парламентского акта.

— Разумеется, сэр, разумеется, нам, бедным жителям твердой земли, как и вам, морякам, это очень хорошо известно. Известно также и то, что наследие Ганноверского Дома было утверждено всеми тремя званиями.

— И королем?

— И королем! Или, что еще для нашего брата, холостяка, важнее, королевой! Королева Анна скрепила этот акт, и он сделался актом парламента.

— Кто же подкрепил акт возведения Анны на престол? Или она взошла на него по праву наследования? Обе они, Мария и Анна, были королевами в силу актов парламента, но мы должны посмотреть назад, должны найти акт, подписанный государем, носившем корону по праву наследования.

— Довольно, Блюуатер, — прервал его сэр Джервез, — пожалуй, сэр Вичерли подумает, что он находится в обществе двух отчаянных якобитов. Стюарты были свержены с престола революцией, которая происходит по законам природы и допускается Богом и которая, одерживая верх, опровергает всевозможные законы, что было и в настоящем случае. А вот и ворота вашего парка, сэр Вичерли, а там, далее, вероятно, и ваш замок?

Глава V

Монарх и министр имена внушительные. Тот, кто их носит, имеет право на нашу службу.

Юнг

План нашего повествования не требует от нас подробного описания жилища сэра Вичерли. Как и все здания того времени, оно имело длинные, низенькие окна, приличной величины приемную, выложенные панелью комнаты, стены с бойницами и на углах небольшие башенки.

По прибытии гостей адмиралам тотчас отвели по две комнаты, рядом же поместили на всякий случай и Атвуда. Сэр Вичерли был от природы чрезвычайно гостеприимен. Он уже успел убедить сэра Джервеза остаться у него ночевать, но не знал еще, уговорит ли Блюуатера. Для Доттона, его супруги и дочери было также приказано приготовить все нужное для ночлега, равно как и для молодого Вичекомба, который, вероятно, должен был воротиться к ночи.

В надлежащий час сэр Вичерли послал свою карету за семейством Доттона, и скоро все общество собралось в столовой к обеду.

Возвратившись с полевых работ, баронет нашел уже в своем доме миссис Доттон с Милдред и Тома, принявшего на себя обязанность хозяина. Относительно Доттона и его дочери мы только скажем, что первый был одет в лучший мундир свой, простой, но приличный, последняя же успела уже совершенно оправиться от недавнего недуга, что было ясно видно по яркому румянцу, игравшему на ее прекрасном личике. Одежда ее была проста, мила и как нельзя более шла к ней. В честь хозяина она надела самое лучшее свое платье, но оно совершенно соответствовало ее званию, несмотря на немногие украшения, которые, окружая ее скромным изяществом, невольно заставляли считать ее гораздо выше того сословия, к которому она действительно принадлежала. Миссис Доттон, дочь управляющего помещика Девонширского графства, была еще прекрасная женщина, в полном смысле этого слова, хотя в ее задумчивом лице и были заметны страдание и печаль, которые она напрасно старалась скрыть.

Баронет так привык к своим скромным соседям, что между ними установилась искренняя дружба. Войдя в столовую, он пожал руку каждому с истинным радушием, выражая миссис Доттон свое удовольствие видеть ее у себя и поздравляя Милдред с совершенным выздоровлением.

— Я вижу, что Том был довольно внимателен к своей обязанности, — сказал он, — пока я разбирал жалобу одного работника на браконьера. Странно, что молодой наш Вичерли не воротился еще до сих пор, хотя прошло уже более двух часов сверх назначенного ему времени, господин Атвуд говорит, что адмирал начинает беспокоиться о своих депешах. Но хотя господин Вичекомб мне и не родственник, а только однофамилец, и притом уроженец Виргинии, однако я готов за него поручиться кому угодно, готов уверить адмирала, что его депеши в полной безопасности, что бы ни случилось с посланным.

— И отчего же виргинцу не быть столь же точным и достойным доверия, как и англичанину, сэр Вичерли? — спросила миссис Доттон. — Он такой же англичанин, как и мы, только родившийся по другую сторону океана.

Слова эти были сказаны самым мягким голосом, будто привыкшим находиться под влиянием робости, но при всем том они были произнесены с решительностью и не без упрека, между тем как взоры говорившей с естественным участием покоились на милом личике Милдред.

— Довольно справедливо, миссис Доттон, довольно справедливо! — отвечал баронет. — Они такие же англичане, как и мы, только родившиеся вне королевства, а потому несколько от нас и отличные.

— Господин Вичерли Вичекомб, — сказал Доттон, — человек, достойный уважения, я слышал, что при всей своей молодости он отличный моряк. Правда, он не имеет чести принадлежать к вашей фамилии, сэр Вичерли, как, например, господин Том, но зато он способен, как мне кажется, сам составить себе имя. Если бы он командовал судном и совершил такой подвиг, какой совершил будучи мичманом, его величество возвел бы его в дворянское достоинство, и тогда было бы у нас два сэра Вичерли Вичекомба.

— Надеюсь, что нет! — воскликнул баронет. — Англия так же не может иметь двух сэров Вичерли, как мир — два солнца. Не правда ли, мисс Милдред?

Сказав это, баронет засмеялся, делая вид, будто он шутит, но так как вопрос относился прямо к смущенной девушке, то она и принуждена была отвечать.

— Я думаю, что господин Вичекомб никогда не достигнет такого высокого звания, чтобы поставить вас в столь затруднительное положение, — сказала она, — если же это и случилось бы, то, мне кажется, что права господина Вичекомба были бы точно такие же, как и всякого другого, и он должен бы был носить свое имя.

— В таком случае, — сказал Том, — мы ничего не могли бы возразить против его дворянства, потому что дворянство исходит от короля, а король может и трубочиста сделать дворянином, но что касается имени, то мне кажется, что дорогой мой дядюшка был бы не прав не потребовать наследования прав господина на одно или оба имени, которые он Бог знает почему носит.

Насмешка и злоба, с которыми говорил все это Том, не могли укрыться от присутствующих, и потому Доттон и его жена сочли неприличным продолжать этот разговор. Но последняя не могла не покраснеть, взглянув на взволнованную Милдред, которую невольное чувство негодования заставляло отвечать на слова Тома.

— Мы знаем уже господина Вичекомба несколько месяцев, — заметила Милдред довольно спокойно, устремляя свои большие голубые глаза на мрачное лицо Тома, — и при всем том ни разу еще не заметили в нем ничего такого, что могло бы заставить нас думать, будто он способен присвоить себе чужое имя, не имея на то никакого права.

Это было сказано скромно, без всякого жара, но так решительно, что каждое почти слово проникало прямо в душу Тома Вичекомба, он бросил быстрый, подозрительный взгляд на прекрасную Милдред, как бы желая удостовериться, не намекает ли она на него самого, но встречая в ней одно только великодушное сочувствие к лейтенанту, он опомнился и отвечал довольно хладнокровно.

— Мне кажется, — сказал он смеясь, — что нам, молодым людям, непременно надо побывать на утесе и покачаться там на веревке из-за какого-нибудь цветочка, чтобы возбудить участие мисс Милдред, тогда она, может быть, и нас защитила бы во время нашего отсутствия от всяких нападок.

— Я надеюсь, сэр Вичерли, что я не сказала ничего вам неприятного, — возразила Милдред с чувством, и краска, разлившаяся по ее лицу, сделала ее еще прекраснее. — Я хотела только сказать, что господин Вичекомб не способен носить чужое имя, не имея на него права.

— Милое мое дитя! — сказал баронет, взяв опечаленную девушку за руку и целуя ее в щеку с отцовской нежностью, — тебе трудно обидеть меня, будь уверена, что я даже готов уступить молодому человеку оба мои имени, если только ты этого желаешь!

— Ведь и я хотел только сказать, мисс Милдред, — снова сказал Том, опасаясь, что он зашел слишком уж далеко, — и я хотел только сказать, что господин Вичекомб — безвинно, может быть, сам не зная как, получил оба имени, которые так долго принадлежали одной из древнейших и почтеннейших фамилий Англии. Мало ли есть молодых людей, которые достойны быть графами, князьями, а между тем законы считают их…

Тут Том остановился, желая подыскать название, которое было бы наиболее точным, как баронет прибавил:

— Filius nullius — вот настоящее слово, Том, я слышал его из уст твоего покойного отца.

Том вздрогнул и со страхом осмотрелся, будто желая увериться, не подозревает ли кто-нибудь истину. Потом снова начал говорить, желая воротить благосклонность Милдред, которой слишком дорожил:

— Filius nullius, мисс Милдред, вполне выражает то, что я хотел сказать, — человека без законного происхождения. Мне говорили, что в колониях весьма обыкновенно принято принимать имена наших знаменитых фамилий и потом выдавать себя за их родственников.

— Я никогда не слышала, сэр, ни одного слова от господина Вичекомба, из которого можно бы было заключить, что он считает себя родственником вашего дома, — отвечала Милдред спокойно, но решительно.

— А слышали ли вы когда-нибудь, мисс Милдред, чтоб он сказал, что он нам не родня?

— Нет, я этого никогда не слышала, сэр.

Приход сэра Джервеза Океса прекратил этот разговор. Вице-адмирал был, по-видимому, в самом веселом расположении духа.

— Если б только можно было, сэр Вичерли, взять с собой в море все удобства вашего дома и все милые лица, которые теперь меня окружают, нашему отшельничеству пришел бы конец! — весело сказал сэр Джервез после обычных приветствий.

— Мой дом, сэр Джервез, — отвечал хозяин, — совершенно к вашим услугам.

— А, наконец-то, и ты сюда пожаловал! — воскликнул вице-адмирал, обращаясь к входящему Блюуатеру. — Я уверен, сэр Вичерли, что мой товарищ слово в слово повторит все, что я сейчас имел удовольствие вам говорить. Я рассказываю сэру Вичерли, Блюуатер, о том неизъяснимом удовольствии, которое мы испытываем теперь под этой кровлей, среди очаровательных дам, которые распространяют вокруг себя такое завидное счастье!

Блюуатер успел уже поклониться миссис Доттон, но тут взор его остановился на Милдред и остался на минуту прикованным к ней.

— Сэр Джервез столь опытный поклонник дамского пола, — сказал он, оправившись после минутного молчания, — что я вовсе не удивляюсь его восторгам. Но соленая вода всегда производит на него свое обычное действие, — в этом я хорошо уверен, его верная подруга — судно, которое одно только в состоянии привязать его к себе и сделать постоянным.

— Да, я, кажется, имею право сказать, что одному ему сохранил я постоянную верность. Не знаю, как бывает с вами, сэр Вичерли, а я к чему привыкну, то и люблю.

— Это происходит оттого, Джервез, что ты никогда еще не бросал судна до тех пор, пока оно сколько-нибудь было способно ходить в открытое море. ‘Плантагенет’, сэр Вичерли, одно из быстроходнейших двухдечных судов на службе его величества, и сэр Джервез знает это так хорошо, что уж наверное не передаст его никому из нас, пока оно не придет в совершенную негодность.

— Пусть так, если хотите, это показывает только, что я выбираю своих друзей не по дурным их качествам. Но позвольте, прекрасная леди, спросить вас, — сказал адмирал Окес, обращаясь к Милдред, — знаете ли вы господина Вичекомба, однофамильца нашего дорогого хозяина, служащего лейтенантом во флоте его величества?

— Знаю, сэр Джервез! — отвечала Милдред, потупив глаза и трепеща, сама не зная отчего. — Господин Вичекомб уже несколько месяцев живет по соседству, и мы все его очень хорошо знаем.

— Скажите же мне, миледи, всегда ли он медлителен в исполнении возложенной на него обязанности? Этим я не спрашиваю, медлит ли он при исполнении ваших поручений, а хочу только узнать, может ли он, например, на хорошем бегуне проскакать миль двадцать за восемь или десять часов?

— Не могу вам сказать, сэр. Я думаю, сэр Вичерли лучше меня знает об этом.

— Во всяком случае я убедился, что он не так скор, как ‘Плантагенет’, — отвечал сэр Джервез. — В самом деле, молодому человеку пора бы уже давно воротиться.

— Я сам удивляюсь, что он так долго не возвращается, — отвечал баронет. — Он вообще проворен, знает хорошо нашу местность и во всем графстве нет ездока искуснее его, — кажется, нет, мисс Милдред?

Милдред не сочла нужным отвечать на этот вопрос, но как она ни старалась скрывать своих чувств, после происшествия на утесе, однако не могла преодолеть себя, и при одной мысли о новой опасности, в которой, может быть, находится лейтенант, милое ее личико покрылось живым румянцем, который еще больше заиграл от вопроса баронета. Чтобы скрыть свое смущение, она отвернулась и встретила взгляд Тома, устремленный на нее с такой мрачностью, что она невольно затрепетала. К счастью ее, сэр Джервез обратился в эту минуту к своему другу, Блюуатеру, с которым и направился в другой конец длинной комнаты, говоря вполголоса.

— Хорошо еще Блюуатер, что Атвуд взял с собой на берег два экземпляра моих депеш, если этот нерасторопный лейтенант не воротится к обеду, я отправлю другого курьера. Донесение мое слишком важно, чтоб с ним можно было шутить, отечество наше в затруднительном положении, я привел свою эскадру на север, чтобы в случае надобности быть готовым оказать должную помощь, и потому с моей стороны было бы преступлением не уведомить немедленно свое министерство о причинах, побудивших меня к этому.

— Если б вы его и не уведомляли, оно все-таки знало бы столько, сколько я знаю, — отвечал Блюуатер с колкостью, но без малейшей горечи. — Единственное преимущество, которое я имею перед ним, состоит разве в том только, что я знаю, где эскадра, тогда как этого не знает и первый лорд адмиралтейства.

— Правда твоя, я забыл тебе сказать обо всем, друг мой, но ты должен догадаться, что, вероятно, тут есть что-нибудь такое, о чем с тобой лучше и не совещаться. Я получил важные известия, которые моя обязанность, как главнокомандующего, требует сохранить в тайне.

Сэр Джервез улыбнулся, хотя видно было, что он в досаде и замешательстве. Между тем Блюуатер не обнаружил ни того, ни другого, но сильное, почти непреодолимое любопытство — чувство, которому он вообще не был подвержен, ясно отражалось в глазах его и во всем лице. Несмотря на то, привычная подчиненность старшему и сила дисциплины не позволяли ему ожидать от своего друга еще чего-нибудь. В эту минуту дверь отворилась, и лейтенант Вичекомб вошел в комнату, только что успев соскочить с лошади. Надобно было только взглянуть на его поспешность и вообще на всю его наружность, чтобы убедиться, что он имеет сообщить что-то важное, но сэр Джервез сделал ему знак, чтоб он молчал.

— Нас призывает служба, сэр Вичерли, — сказал он, — и я надеюсь, что нас извинят, если мы оставим это помещение на несколько минут. Прошу ваше милое общество сесть за стол, вы же много меня обяжете, сэр, если будете обращаться с нами как со старыми друзьями. Адмирал Блюуатер, не угодно ли вам участвовать в нашей конференции?

Оба адмирала и лейтенант, не говоря более ни слова, прошли в комнату сэра Джервеза, который, затворив за собой дверь, обратился к Вичекомбу с видом начальника.

— Я встретил бы вас с упреком за вашу медлительность, молодой человек, — сказал он, — если бы не заключил по вашей наружности, что какое-то важное обстоятельство было тому причиной. Может быть, вы опоздали на почту, сэр?

— Никак нет, адмирал, — отвечал лейтенант. — Я наверное знаю, что ваши депеши уже несколько часов, как отправлены в Лондон. Я прибыл на почту вовремя.

— Гм! На ‘Плантагенете’ так заведено, что офицер, исполнив какое-нибудь важное поручение, тотчас доносит об этом своему начальнику.

— Это правило, сэр Джервез, исполняется на всех судах его величества, но меня учили также, сэр, что уместное благоразумие, если только оно не противно отданным приказаниям, даже если иногда и противно, но влечет за собой пользу, служит вернейшим признаком толкового офицера, а не раболепного исполнителя одних только правил.

— Довольно справедливо, молодой человек, но это можно еще позволить капитанам, а не лейтенантам, — отвечал вице-адмирал, взглянув на своего друга и удивляясь про себя уму юноши. — Благоразумие — слово относительное, которое, будучи применяемо к различным лицам, имеет различное значение. Осмелюсь спросить, господин Вичекомб, что вы, в настоящем случае, разумеете под словом благоразумие?

— Я постараюсь теперь подробнее передать вам все, что я узнал по дороге. Ожидая отъезда лондонской почты с вашими депешами и желая дать небольшой отдых своей лошади, я увидел прибывшую почтовую коляску с каким-то джентльменом, который ехал в свое ближайшее поместье и который, сколько можно было заметить, принадлежал к партии якобитов. Он имел довольно долгое и тайное совещание с другим человеком, после чего поднялась такая беготня и розыски, что я не мог не подумать, что, вероятно, тут случилось что-нибудь важное. Я пошел в конюшню, чтоб взглянуть на лошадь сэра Вичерли, который, как я знал, очень дорожил этим животным, и увидел там двух лакеев неизвестных джентльменов, между собой разговаривающих. Один из них сказал мне, что до отъезда их из Эксетера получены туда весьма важные известия. Известия эти, сэр, состояли в том, что ‘Карл уже не за морями’ {Пародия на песенку шотландских якобитов.}. Я счел излишним расспрашивать более дурака слугу, и хотя в гостинице все заметили странность свидания двух путешественников, однако никто не мог мне сказать ничего положительного. Поэтому я взял место в коляске и отправился в Фоуей, где меня встретило весьма важное известие, что принц Карл действительно вышел на берег и теперь в Шотландии!

— Итак претендент, в самом деле, снова среди нас! — воскликнул сэр Джервез, будто уже и прежде знал об этом.

— Не претендент, сэр Джервез, как я понял известие, — отвечал Вичекомб, — а его младший сын, принц Карл Эдуард, который гораздо более может обеспокоить государство. Известие это, сэр, несомненно, и я, думая, что оно должно быть весьма важным для командующего эскадрой, какая расположена ныне близ Вичекомба, не теряя ни минуты, поспешил сюда.

— Вы сделали прекрасно, молодой человек, и доказали, что благоразумие в лейтенанте так же полезно и достойно уважения, как и в адмирале. Ступайте же теперь и займите местечко подле одной из прекраснейших девушек Англии, где я надеюсь через несколько минут вас увидеть. Ведь это славная новость, Блюуатер! — продолжал он, когда Вичерли вышел.

— Да. Но она, я думаю, все та же или, по крайней мере, в большой связи с той, которую вы отослали с последними своими депешами к первому лорду. Она, сколько я заметил, вовсе не удивила вас.

— Почти нет. Ты знаешь, какие верные известия получали мы всегда от своего агента в Бордо, в последнее время он присылал мне такие важные сообщения о предпринимаемой экспедиции, что я решил подвинуть свою эскадру к северу, чтобы она при первой надобности могла оказать должную помощь.

— Слава Богу, до Шотландии довольно далеко, и мы навряд ли успеем достигнуть ее берегов прежде, чем все решится! Жаль, что мы не расспросили молодого человека, имеет ли принц с собой какие-нибудь морские силы. Не послать ли за ним, чтоб узнать об этом?

— Лучше, если ты, Блюуатер, останешься в этом деле посторонним. Я даю тебе обещание уведомлять тебя обо всем, что только сам услышу, и потому надеюсь, что этого будет для тебя вполне довольно.

После этого разговора наши адмиралы разошлись и через некоторое время снова возвратились к обществу, их ожидавшему. Полученное известие было так важно, что не могло быть легко принято, и потому каждый из наших ветеранов почти с четверть часа расхаживал по своей комнате, рассуждая о последствиях этого дела для государства и самого себя. Сэр Джервез уже был приготовлен несколько к подобному известию и потому был гораздо менее удивлен, чем его друг, несмотря на то, он считал это событие чрезвычайно важным и способным надолго расстроить благополучие всей нации и спокойствие семейств. В Англии было тогда, как и теперь, как вероятно и всегда будет, две партии: одна приверженная минувшему, со всеми его наследственными и законными правами, другая же ожидала выгод и почестей от всяких предстоящих переворотов.

Как сэр Джервез Окес, так и Блюуатер были уверены, что каждый из них действовал согласно основным своим правилам, между тем как их поступки были только следствием их преданности домам: Брауншвейгскому и Стюартов. Может быть, во всей Англии не было двух людей, которые бы менее их подвергались влиянию поступков, заслуживающих порицания, и между тем, как все их мысли были всегда между собой сходны, в одном этом они были прямо противоположны. В продолжение многолетней и трудной своей службы они всегда были вместе, и зависть, недоверчивость и несогласие оставались для них чуждыми, каждый из них был уверен, что честь, счастье и польза одного столь же дороги были его другу, как и ему самому. Теперь же, в первый раз в жизни, обстоятельства угрожали им разрывом, заставляя их действовать, они ставили их даже в открытую вражду друг против друга. Не удивительно после этого, что оба они смотрели в будущее с мрачным предчувствием и с недоверчивостью, которые если и не делали их несчастными, то по крайней мере очень беспокоили.

Глава VI

Круг образован, они уселись молча, как цифры на циферблате солнечных часов. ‘Да, сударыня’ и ‘нет, сударыня’ показывают каждые пять минут, как уходят минуты.

Коупер

Мы считаем излишним говорить, что Англия в отношении цивилизации за сто лет перед тем далеко уступала в этом нынешней Англии. Нынче можно отправиться утром к обеду в поместье, лежащее за шестьдесят или восемьдесят миль, и притом на паре лошадей, но в 1745 году, чтобы исполнить такое намерение, надобно было пуститься в путь за день, а во многих частях Англии для большей верности и за два. Поэтому не удивительно, что якобит, ехавший в свое поместье, старанием ревностных политических разведчиков, получил известие о высадке претендента на берег Англии несколькими часами раньше, чем оно дошло бы до него обыкновенным путем, по почте. Немногие слова, которые он, или лучше сказать его слуга, произнес на этот счет, распространились между посетителями гостиницы весьма неясно и неточно. Вичекомб с большим благоразумием умел довольно подробно обо всем разведать и, как опытный офицер, приобретенные сведения сохранить единственно для сэра Джервеза. Когда адмирал снова возвратился к обществу, ожидавшему его в столовой, он увидел, что сэр Вичерли ничего не знал еще о случившемся на севере, и его взгляд выразил лейтенанту полную признательность за такую похвальную воздержанность, этот, по-видимому, маловажный поступок возвысил молодого человека в глазах опытного адмирала более, чем самая храбрость, за которую он получил повышение. Впрочем, благодарность, которую сэр Джервез желал выразить Вичекомбу, основывалась только на общем достоинстве этого поступка, потому что не было никакой надобности скрывать подобное известие от столь испытанного вига, каковым являлся сэр Вичерли. Напротив, чем скорее это известие распространилось бы в окрестностях, тем лучше бы было для правого дела. Вследствие этого вице-адмирал решился, когда сядут за стол, сообщить обществу тайну, сохранение которой молодым человеком он ставил так высоко. Лишь только вошел Блюуатер, сэр Вичерли подвел миссис Доттон к столу. В гостях, по-видимому, не произошло ни малейшей перемены, один только сэр Джервез изменил немного костюм свой, надев через плечо красную ленту, как знак того, что он открыто поднял знамя Ганноверского Дома, по крайней мере, так думал Блюуатер.

— Кто бы мог подумать, сэр Вичерли, — начал вице-адмирал, окинув всех взором, — что это милое общество сядет за ваш гостеприимный стол среди угрожающей междоусобной войны, если и не совершенного переворота.

Все остались неподвижными, глядя на говорившего: даже адмирал Блюуатер серьезно взглянул на своего друга, ожидая, чем все это кончится.

— Кажется, хозяйство мое в должном порядке? — отвечал сэр Вичерли, озираясь направо и налево, будто ожидая, что его дворецкий первый возмутится. — И мне кажется, что единственная перемена, какую мы сегодня увидим, будет состоять в перемене блюд!

— Да, так говорит добрый баронет Девоншира, сидя за своим столом и окруженный своими друзьями и достатком. Но не то делается теперь в нашей доброй Англии. Я думаю, сэр Вичерли, господин Доттон и вы, прекрасная миледи, я предполагаю, что все вы, вероятно, слышали о претенденте, может быть, некоторые из вас даже видели его?

При этих словах добрый баронет выронил из рук вилку и нож, глядя с удивлением на говорящего.

— Я всегда говорил моему покойному брату, судье Томасу, что через этих проклятых французов, папу и незаконного потомка короля Иакова II у нас в Англии еще не раз будет беспокойство! И вот, сэр, мои предсказания, кажется, сбылись!

— Относительно Англии — нет еще, сэр, что же касается Шотландии, то новости оттуда не совсем благоприятны, вот ваш однофамилец привез нам известие, что сын претендента высадился в Шотландии и собирает кланы. Он, кажется, прибыл туда вовсе без французов и совершенно отдался тамошнему дворянству, принявшему его сторону, и приверженцам своего дома.

— Вот поистине рыцарский, достойный принца поступок! — воскликнул адмирал Блюуатер.

— Да, если не сумасбродный! Англию нельзя покорить толпой полунагих шотландцев.

— Справедливо, но Англия легко может быть побеждена Англией.

Сэр Джервез почел за лучшее замолчать, потому что Блюуатер, по-видимому, никогда еще не был так близок изменить своим политическим склонностям в присутствии посторонних, как в настоящую минуту.

— Эти покушения на английский престол столь ничтожного мальчишки, как претендент, так меня поражают, что я едва могу говорить о нем хладнокровно! — сказал Том. — Всем нам очень хорошо известно, что его отец подкидыш, а сын подкидыша имеет так же мало прав на престол, как и его отец. Я не помню хорошенько, как закон называет таких претендентов, кажется…

— Filius nollius, Том! — сказал сэр Вичерли, довольно торопливо, желая выказать свою ученость. — Это самое точное выражение. Я узнал его от своего брата Тома по весьма важному случаю, требовавшему от меня знания этого предмета.

Несмотря на наглость и решительность Тома проложить себе каким бы то ни было образом дорогу в свет, он чувствовал, что щеки его сильно раскраснелись от столь неожиданного, хотя и без цели сказанного намека его почтенного дядюшки, и потому он невольно отвернулся в сторону, желая скрыть свое смущение. Между тем сэр Джервез внутренне улыбался глубокой учености почтенного баронета и, обращаясь в веселом расположении духа к своему другу Блюуатеру, с сильным желанием восстановить прежние приятельские с ним отношения, сказал ему с искусно скрытой иронией:

— Сэр Вичерли, кажется, прав, Блюуатер, подкидыш то же, что никто, а сын такого никто, ясно — filius nollius. Но перестанем толковать об этом.

Если люди так же хорошо знают и понимают друг друга, как знали и понимали друг друга наши адмиралы, вероятно, они найдут тысячу средств к достижению, равно как и восстановлению дружбы. Блюуатер очень хорошо видел, что сэр Джервез был гораздо выше понятий недальновидных вигов того времени, веровавших в сказку о незаконнорожденности претендента, и скрытый иронический намек, сделанный Окесом на этот счет, весьма сильно подействовал на его охлаждение, чего только и желал благородный друг его.

Из уважения к своим гостям сэр Вичерли согласился переменить разговор, хотя он и был чрезвычайно озадачен явным нерасположением адмиралов говорить о предмете, который, по его мнению, должен был сильно интересовать каждого англичанина. Бедному Тому так досталось, что он уже не решался более говорить в продолжение обеда, а остальные довольствовались тем, что ели и пили, будто им вовсе ничего не было известно о случившемся.

Скоро все очень хорошо заметили, что адмирал Блюуатер был совершенно поражен красотой и неподдельной искренностью Милдред, но при всем том никто не мог принять его отеческого и откровенного обращения с ней за какое-нибудь пылкое, восторженное чувство, не приличное ни его летам, ни званию, ни опытности. Миссис Доттон была слишком далека от того, чтобы внимание, обращаемое Блюуатером на ее дочь, могло ее обеспокоить, напротив, она чувствовала удовольствие, даже маленькую гордость, будучи вполне убеждена, что она вправе гордиться. Мы уже сказали прежде, что миссис Доттон была дочь управителя поместья какого-то девонширского дворянина, теперь мы считаем не лишним прибавить, что она была любимицей дочерей этого дворянина и вместе с ними получила весьма хорошее воспитание. Леди Вильметер, мать этих девушек, была того мнения, что воспитание, которое она даст Марте Рей, — фамилия миссис Доттон до ее замужества, — может впоследствии принести ей большую пользу, дав ей возможность сделаться гувернанткой, этой доброй даме не приходило тогда в голову, что она готовит молодой девушке жизнь, которая не могла быть завидной, особенно за сто лет перед этим, когда воспитание и воспитательницы еще менее уважались, чем ныне. Скоро, однако, Фрэнк Доттон, красивый, хотя и не очень образованный лейтенант, уничтожил все планы леди Вильметер, женившись на Марте Рей на двадцать втором году ее жизни. Эта партия была совершенно равная во всех отношениях, за исключением только воспитания и характеров.

Молодой Доттон, женившись, увез свою жену с двумя тысячами фунтов приданого, и весьма долго никто не знал о его местопребывании. По прошествии двадцати пяти лет он, наконец, возвратился на свою родину с расстроенным здоровьем, пониженный в чине и занял настоящую свою должность сигнальщика. Миссис Доттон привезла с собой одно только дитя, прекрасную девочку, с которой читатель уже знаком и которой она старалась передать все свои познания. Вот каким образом Милдред была воспитана выше того состояния, в которое была поставлена судьбой, и миссис Доттон старалась развить в своей дочери прекрасные манеры и образ мыслей, обнаруживая очень часто какую-то болезненную разборчивость в поведении и склонностях Милдред. Нет, однако, никакого сомнения, что молодая девушка была обязана своим совершенствам как в том, так и в другом скорее тому, что никогда не разлучалась с матерью, чем ее наставлениям: долголетний пример всегда производит свое действие.

В Вичекомбе решительно никто не знал истории разжалования Доттона, который никогда не был выше лейтенанта и лишился этого чина приговором военного суда. Вторичным принятием своим на службу в звании штурмана он был обязан жене, которая пользовалась большим покровительством лорда Вильметера, брата подруг ее юности. Что господин Доттон промотал все достояние своей жены, это было так же хорошо всем известно, как и то, что он был не слишком воздержан к спиртным напиткам и что жена его была несчастная, достойная истинного сожаления и удивления женщина.

Это небольшое отступление, вероятно, извинит нам добрый читатель, тем более что оно произошло вследствие необыкновенного внимания, оказанного адмиралом Блюуатером нашей прелестной героине. С тонкостью светского человека, отбросившего лета и звание, он успел преодолеть робость Милдред и сделать ее разговорчивой и был поражен тонкостью ее чувств и глубокими ее познаниями.

Лишь только позволило приличие, миссис Доттон попросила у хозяина позволения удалиться со своей дочерью в другую комнату. Выходя, она бросила боязливый взгляд на мужа, лицо которого начинало уже краснеть от частого употребления портвейна, несмотря на все старание казаться улыбающейся и веселой, она не могла скрыть своей душевной тревоги и лишь только вошла в гостиную, как слезы градом потекли по ее щекам. Милдред не нужно было объяснений, она бросилась на грудь своей матери и несколько минут горько плакала вместе с ней.

— Что за причина, Милдред, — сказала мать, успев, наконец, преодолеть свои чувства и осушить слезы и глядя с нежной любовью в лицо прекрасной девушке, — что адмирал Блюуатер в продолжение всего обеда так коротко с тобой обходился? Право, я не знаю, что и подумать!

— Он чудный старик, добрая матушка, — отвечала Милдред. — Он так добр, так откровенен, что невольно с первой встречи приобретает полное доверие каждого. Мне удивительно только, неужели он серьезно говорил о благородной смелости и высоком мужестве принца Эдуарда?

— Без сомнения, это была одна только шутка, министерство едва ли вверит команду флота кому-нибудь другому, кроме истинного вига. Когда я была еще девушкой, я видела многих членов его фамилии и всегда слышала, что о них отзывались с истинным уважением. Лорд Блюуатер, двоюродный брат этого Блюуатера, был очень дружен с нынешним лордом Вильметером и часто бывал у него. Сколько я помню, этот Блюуатер в ранней юности был жестоко обманут в любви и с тех пор ни разу и не подумал о браке. Поэтому тебе не мешает быть с ним несколько осторожнее.

— Это предостережение, милая матушка, совершенно, кажется, лишнее, — отвечала Милдред, смеясь. — Я могу любить адмирала, как отца, а для другого какого бы то ни было чувства он, кажется мне, уж слишком стар.

— Но зато он моряк, а это, сколько мне известно, должно иметь в твоих глазах какую-нибудь цену, — отвечала мать, улыбаясь и с нежностью, однако, и не без лукавства, глядя на свою дочь.

В это время в комнату вошел Блюуатер.

— Я бежал от бутылки, как от самого страшного неприятеля, желая скорее присоединиться к вам и вашей прекрасной дочери, — сказал он. — Окес со своим братом баронетом сильно потягивают кливер, как говорят моряки, а я без сигнала вышел из линии.

— Я уверена, что сэр Джервез не пьет вина более того, сколько оно может быть полезно уму и телу, — заметила миссис Доттон с поспешностью, в которой тотчас же начала раскаиваться.

— О, разумеется, нет! Джервез Окес умерен, как самый строгий отшельник, а между тем у него есть такая способность казаться пьющим, что он любому четырехбутыльнику будет приятным сотоварищем. Как он это делает, я не могу вам сказать, но у него выходит это так ловко, что он едва ли лучше победит врага на открытом поле, чем своих застольных противников заставит покатиться под стол. Сэр Вичерли только что начал свои тосты в честь Ганноверского Дома, и у них, вероятно, будет еще долгое заседание.

Миссис Доттон со вздохом отошла к окну, стараясь скрыть свою бледность. Между тем адмирал Блюуатер спокойно сел подле Милдред и пустился с ней в длинные рассуждения.

— Я надеюсь, миледи, — сказал он, — что вы, как дочь моряка, будете снисходительны к болтовне собрата вашего батюшки. Мы, вечно заключенные в свои каюты, бедны идеями и худо знакомы со многими предметами, а говорить поминутно о ветре и волнах наскучит даже и поэту.

— Как дочь моряка, сэр, — отвечала Милдред, — я уважаю звание своего отца, а как дочь Англии я высоко ценю храбрых защитников нашего острова. Но я сомневаюсь, чтоб моряки имели менее предметов для разговора, чем другие.

— Ваше мнение меня очень радует, миледи, потому что, если вы позволите только быть с вами откровенным, не как однодневному знакомому, а как другу многих лет, да и почему же, право, не быть этому? Мои чувства говорят мне, будто я давно уже вас знаю, хотя я и уверен, что мы прежде никогда не встречались.

— Может быть, сэр, это служит знаком того, что мы впоследствии будем долго знать друг друга, — сказала Милдред с пленительной улыбкой, чуждой всякой хитрости и расчетов. — После этого я надеюсь, что вы будете откровенны со мной.

— Если так, то я, под опасением сделать величайшую ошибку, скажу вам просто, что ‘мой племянник Том’, как говорит сэр Вичерли, вовсе не увлекательный юноша, и я надеюсь, миледи, что на него смотрят здесь все теми же глазами, как и пятидесятилетний моряк.

— На это, сэр, я могу вам отвечать только как девятнадцатилетняя Девушка, — сказала Милдред, смеясь, — и потому скажу вам, что эта девушка вовсе не видит в Томе Адониса или Кричтона!

— О, как я рад это слышать! — воскликнул Блюуатер. — Ведь на его стороне и без того страшное преимущество. Он, как я слышал, наследник баронета?

— Кажется, что так. У сэра Вичерли нет другого племянника, по крайней мере, он старший из трех своих братьев, а так как баронет бездетен, то, вероятно, Тому и достанется все наследство. Не знаю, правда ли, но я слышала от отца, что сэр Вичерли всегда говорит о Томе, как о своем наследнике.

— О, миледи! Отцы вечно смотрят на эти вещи совсем другими глазами, чем их дочери. Итак, Том старший из трех братьев, следовательно, лейтенант младший?

— Он вовсе не принадлежит к этой фамилии, — отвечала Милдред, краснея, несмотря на решительное намерение казаться равнодушной. — Господин Вичерли Вичекомб, как говорят, вовсе не родственник нашему хозяину, хотя и носит оба его имени. Он уроженец Виргинии.

— Он благородный малый с мужественной, открытой наружностью! Если бы я был сэром Вичерли, я скорее прервал бы порядок наследия, лишь бы передать свои владения молодому лейтенанту, чем этому надутому племяннику. Так вы говорите, что он из Виргинии и вовсе не родственник баронета?

— По крайней мере, сэр, так говорит Том, а за ним и сэр Вичерли. От господина Вичерли Вичекомба я никогда ни слова не слышала об этом.

— Слабость человеческая! Он находит здесь знатную, древнюю фамилию и не имеет достаточно мужества, чтобы отречься от всякого родства с ней!

Милдред медлила с ответом.

— В поступках Вичерли, — сказала она довольно сухо, — я никогда не замечала ничего такого, что заставляло бы подозревать в нем эту слабость. Напротив, он гордится тем, что он уроженец американских колоний, хотя вам, вероятно, и известно, что у нас в Англии смотрят на колонистов едва ли как на равных себе.

— Неужели и вы, миледи, подвержены этому нелепому предрассудку нашей родины?

— К счастью, нет, но ему подвержены очень и очень многие, Вичерли охотно допускает, что его родина Виргиния уступает во многих отношениях Англии, но все-таки он гордится этой родиной!

— Может быть, это происходит оттого, миледи, что наши чувства почти всегда связаны с нашим самолюбием. Мы знаем, что этого недостатка исправить нельзя, и потому стараемся им гордиться.

— При всем том, я вовсе не предполагаю в господине Вичерли Вичекомбе особенного самолюбия. Напротив, он скорее недоверчив к самому себе и вовсе не заносчив. — Милдред говорила с такой искренностью, что ее слушатель невольно устремил на нее свои проницательные голубые глаза, и тогда только она вздрогнула, вспомнив, что, может быть, сказала что-нибудь лишнее. В это время в комнату вошли оба молодые человека и слуга, который доложил Блюуатеру, что сэр Джервез желает его видеть у себя в комнате.

Между тем Том успел уже рассказать миссис Доттон о положении в столовой, которое было таково, что всякий, не имея особенной привязанности к излишним возлияниям Бахусу, должен бы был поспешно удалиться. Такое известие сильно опечалило добрую миссис Доттон, которая, выслушав рассказ Тома, быстро отошла к окну, находясь в совершенной нерешительности, не зная, что ей делать. Но так как оба молодые человека были заняты разговором с Милдред, то она и могла беспрепятственно обдумать свое положение и меры, которые необходимо было принять.

Глава VII

Мы сделаем кое что. Подумайте, когда я буду королем, вы попросите у меня графство Герфорд и всю прекрасную обстановку, принадлежавшую королю, моему брату.

Шекспир. ‘Ричард III’

Войдя к сэру Джервезу, Блюуатер нашел своего друга расхаживающим вдоль комнаты с таким старанием, будто он только что освободился от продолжительных служебных занятий. Так как каждый из них знал привычки другого, то, не стесняя друг друга, они никогда не отказывали себе в удобстве, и потому вошедший спокойно уселся в кресло с таким видом, который ясно показывал, что, что бы ни привело его сюда, он все-таки не намерен лишать себя своих привычек.

— Блюуатер! — начал сэр Джервез. — Предприятие принца Эдуарда чрезвычайно неблагоразумно и непременно приведет его к погибели.

— Это один Бог знает, — отвечал другой. — Никто из нас не знает, что случится с нами завтра, даже через час. Мог ли я предвидеть, например, это восстание, когда мы были в Бискайском заливе?

В эту минуту послышался легкий стук в дверь, извещавший о посетителе, и на приглашение войти явился Атвуд. В руках его был большой пакет с казенной печатью.

— Прошу извинения, сэр Джервез, — начал секретарь, — но служба его величества не допускает отлагательств. Этот пакет, сэр, привез курьер, который выехал из адмиралтейства только вчера после обеда.

— Да каким же образом он узнал, где меня найти? — воскликнул вице-адмирал, принимая пакет.

— Этим мы обязаны, кажется, предусмотрительности молодого лейтенанта. Курьеру велено было скакать в Фольмут с возможной быстротой, в Фоуее узнал он, что эскадра ваша стоит на якоре в Вичекомбе, и легко понял, что он скорее доставит вам депеши, если повернет в сторону и поскачет сюда сухим путем, чем водой, на шлюпе, назначенном вести его в Бискайский залив. — Сказав это, секретарь поставил на стол две свечи. — Я еще не докончил своих бумаг, сэр, — добавил он, — и потому позвольте мне удалиться. — И с этими словами он вышел.

— У этого человека удивительный инстинкт, редкий в шотландце! — воскликнул сэр Окес, как только они остались вдвоем с Блюуатером. — Он не только знает, когда он нужен, даже когда он лишний. Ба, ба! Да этот пакет прислан тебе, и, посмотри, он адресован контр-адмиралу, сэру Ричарду Блюуатеру, К. Б. {Командор Бани (ордена).}. Поздравляю тебя, мой старый друг! Наконец-то тебе дали красную ленту, которую ты так вполне и давно заслужил!

— Признаюсь, я этого вовсе не ожидал! Впрочем, пакет этот адресован вовсе не ко мне, потому что я не принадлежу к кавалерам ордена Бани.

— Бог знает, что ты говоришь! Распечатай пакет или дай мне распечатать. В Англии нет двух адмиралов этой фамилии.

— Я держусь правила не распечатывать писем, которые не адресованы мне должным образом, — отвечал хладнокровно Блюуатер.

— Оно адресовано тебе, несомненно. Давай, я его распечатаю!

Сказав это, сэр Джервез сломал печать, и из пакета упала на пол красная лента. За ней показались другие знаки Бани и между ними письмо, которое должно было пояснить дело. В письме было сказано, что его величество с удовольствием возлагает на контр-адмирала Блюуатера знаки ордена Бани в награду за отличную службу. Тут же было короткое письмо от первого лорда, в котором тот выражал полное свое удовольствие привести в скорейшее исполнение королевскую милость.

— Что ты думаешь об этом, Дик? — спросил с торжеством сэр Джервез.

— Что, не исполнились ли слова мои?

— Слишком поздно! — прибавил хладнокровно Блюуатер, положив спокойно на стол бумагу и орден. — Эту самую честь я могу теперь заслужить и у законного своего государя. Один только он вправе возвести своего подданного в сан кавалера Бани!

— А кто произвел вас, господин Ричард Блюуатер, в капитаны, в контр-адмиралы? Значит, вы и меня почитаете самозванцем, потому что я ношу ту же ленту, полученную от короля Ганноверского Дома? Кто же я, по вашему мнению, вице-адмирал или нет?

— Между чинами и знаками отличия большая разница, сэр Джервез. Первыми награждает вас отечество, которому вы служите, между тем как вторые возлагаются милостью короля.

— Черт возьми вашу разницу, которая все опрокидывает вверх дном! Если я вправе назваться вице-адмиралом, неужели я не могу возложить на себя пожалованного мне ордена Бани? Вы считаете себя контр-адмиралом и, кажется, гнушаетесь этим орденом, а между тем все это исходит от одного источника могущества и славы.

— Я на это смотрю другими глазами, сэр Джервез. Мы получаем свои патенты на чины от адмиралтейства, которое представляет собой государство, ордена же даются царствующим государем, в законность которого я мало верю. В моей власти не допустить Георга II возвести в достоинства кавалера ордена Бани Ричарда Блюуатера, и я постараюсь воспользоваться этой властью. Эти игрушки присланы мне в минуту, когда уже возмущение вспыхнуло, и, как кусок, брошены мне, чтобы удержать меня и всю мою фамилию в добром расположении к королю Георгу.

— Это одно только твое предположение, которое на деле выйдет совсем иначе! Да вот бумаги нам лучше всего пояснят дело, и так как едва ли возможно, чтоб министерство ранее, чем за несколько дней, узнало о намерениях претендента, то число, проставленное на этих бумагах, докажет тебе, что ты был пожалован орденом прежде, чем даже могли подозревать предприятие принца Эдуарда.

Сэр Джервез с жаром начал разбирать письма, между тем как Блюуатер снова занял свое прежнее место, ожидая с недоверчивой улыбкой и без малейшего любопытства результата чтения своего друга. Сэр Джервез не замедлил разобрать все бумаги и был немало разочарован. Все числа показывали, что министры знали гораздо лучше весь ход дела, чем он предполагал, оказалось, что они были почти в одно и то же время уведомлены о предпринимаемом претендентом плане, как и он сам. Приказания, отдаваемые ему в полученных бумагах, заключались в том, чтобы отвести вверенную ему эскадру к северу и действовать там сообразно обстоятельствам и собственному благоразумию. Взглянув на числа бумаг, он ясно увидел, что красная лента дана была Блюуатеру после полученных известий о движении претендента. К довершению его досады он нашел в одном из пакетов частное письмо одного своего знакомого, служащего в адмиралтейств-коллегии, который писал, что он узнал секретно о скором производстве сэра Джервеза в полные адмиралы и о многих других повышениях, которые ясно показывали, что правительство, с помощью милостей, старается окружить себя в настоящем положении людьми верными и полезными.

— Черт их возьми, Дик! — сказал Джервез, бросив с негодованием последнее письмо. — Наемная совесть этих придворных пролаз прибегает к средству произвести сэра Джервеза в адмиралы, будто бросая мне приманку, мне, который произведен в вице-адмиралы только шесть месяцев назад, который гордится тем, что он каждый чин свой, от мичмана до последнего, получал за истинные заслуги, за свою храбрость. Я не приму чина, потому что каждый увидит в этом одну только приманку, подкуп!

— Я такого же мнения насчет ордена и ни за что не приму его.

Вице-адмирал пристально посмотрел на своего друга, ему казалось, что никогда еще Блюуатер не обнаруживал такого решительного намерения оставить службу Георга II.

Сэр Джервез хотел ответить, но в эту минуту послышался стук в дверь, возвещавший о новом посетителе. На этот раз в комнату вошел Галлейго, который также был включен в гостеприимное приглашение сэра Вичерли, распространявшееся на всех, непосредственно принадлежавших к свите сэра Джервеза.

— Кой черт принес тебя сюда? — закричал вице-адмирал довольно сердито, будучи прерван в самую важную минуту. — Ты, кажется, не на ‘Плантагенете’, а в доме баронета, где и без тебя довольно буфетчиков и ключников, которые наверняка не нуждаются в твоих советах и приказаниях.

— Вот в этом-то, сэр Джервез, я и не согласен с вами, я думаю, сэр, что содержатель судна, то есть, я хочу сказать, каютный, хороший содержатель, мог бы в этом доме сделать множество улучшений. Я совещался уже об этом деле с кухаркой, и, верите ли, я насчитал ей до семи блюд, о которых она никогда и не слышала.

— Ну, какие же они, Галлейго? — спросил Блюуатер, подымая ногу на спинку ближайшего стула и намереваясь, по-видимому, пуститься в длинные рассуждения с каютным содержателем.

— Хорошо, сэр, самое первое блюдо, которое я назвал кухарке сэра Вичерли, госпоже Лардер, было лобскоус {Кушанье, приготовляемое на судах особым образом из солонины, картофеля и лука, lobster — морской рак. (Примеч. перевод.)}, и, поверите ли, она, бедняжка, никогда о нем и не слышала!

— Какое же было другое кушанье, которым ты привел в замешательство госпожу Лардер? — спросил контр-адмирал.

— Хорошо, сэр, она не больше знала и о чоудер {Кушанье, приготовляемое из морской рыбы. (Примеч. перевод.)}. Когда я толковал ей о чоудере, она сделалась точно испанец при четвертом или пятом выстреле.

— Вы зачем сюда пожаловали, господин Галлейго? За тем ли, чтобы прочесть нам лекцию о блюдах или чтобы познакомить нас с вашими планами насчет эскадры? — спросил сэр Джервез гораздо серьезнее, чем он обыкновенно говорил со своим содержателем.

— Что вы, сэр Джервез, мне и не снилось ни то, ни другое. Рассказывать вам или адмиралу Блю (так называли матросы Блюуатера) что-нибудь о лобскоусе или чоудере было бы с моей стороны так же безрассудно, как возить в Ньюкасл каменный уголь. Что же касается движения нашей эскадры, то я очень хорошо знаю, что ему не бывать прежде, нежели мы не посоветуемся об этом в каюте старого Плантера.

— Позвольте же мне спросить, что привело вас сюда?

— С величайшим удовольствием, сэр Джервез, потому что я люблю отвечать на ваши вопросы. На этот раз мое поручение не к вам. Впрочем, в нем нет ничего важного, потому что мне нужно только вручить это письмецо адмиралу Блю.

— А откуда это письмо и как оно попало в твои руки? — спросил Блюуатер, разглядывая адрес, почерк которого, казалось, был ему известен.

— Оно из Лондона, и мне сказали, что надо сохранить в тайне, что вы его получили. Сегодня ночью прибыл сюда офицер, которому было приказано натянуть паруса своей коляски, сколько она в состоянии вынести. Встретившись с нашей лодкой, он осведомлялся, где бы ему отыскать адмирала Блю. Ему сказали, что я, так сказать, друг и слуга обоих адмиралов, и он обратился ко мне с вопросом. Я обещал ему передать письмо, кому следует, он и отдал мне его с предостережением, о котором я уже имел честь вам доложить.

— А я, верно, ничего не значу в ваших глазах, мистер Галлейго? — спросил резко вице-адмирал.

— Вы, сэр Джервез, как и всякий другой флаг-офицер, часто можете ошибаться, но я считаю вообще адмирала Блю и вас за одного человека, потому что знаю, что между вами нет никаких тайн.

— Довольно, Галлейго, — отвечал сэр Джервез ласково, — ты хоть и порядочный плут, но все-таки добрый малый. Прощай! Нам нужно еще о многом поговорить с адмиралом Блюуатером.

— Доброй ночи, господа, доброй ночи! Да благословит вас Господь! Прощайте, адмирал Блю. Мы с вами трое такие люди, которые сумеют хранить тайну, сколько бы она ни подвергалась течи в своем плавании.

Сэр Джервез прекратил хождение по комнате и с явным участием смотрел на своего друга, замечая, что тот в третий раз перечитывал письмо. Так как теперь не было посторонних свидетелей, то он не замедлил выразить свои мысли.

— Мои опасения, кажется, сбылись, Дик. Так! — вскричал он. — Это письмо, вероятно, от какого-нибудь важного приверженца Эдуарда Стюарта?

Контр-адмирал взглянул на своего друга с выражением, которое трудно было понять, и потом пробежал послание еще раз.

— Скажи мне, знаешь ли ты эту руку, Окес? Видел ли ты ее когда-нибудь прежде?

Он подал сэру Джервезу адрес, и тот, рассмотрев его внимательно, объявил, что эта рука ему вовсе не знакома.

— Я так и думал, — продолжал Блюуатер, тщательно отрывая подпись и сжигая ее на свечке, — пусть по крайней мере хоть его гнусная фамилия останется в тайне. Человек, подписавший это жалкое маранье, вполне достоин названия подлеца. На, прочитай, Окес, и скажи, не достоин ли он колесования?

Сэр Джервез взял письмо молча, с удивлением и начал его читать. Скоро, однако, румянец покрыл все его лицо, и он опустил письмо, чтобы взглянуть на своего товарища, исполненный негодования и удивления. Чтобы читатель понял причину таких чувств, мы сообщим содержание письма. Оно заключалось в следующем.

‘Любезный Блюуатер!

Наша старинная дружба и родство, которым я немало горжусь, заставляют меня писать вам эти строки в столь важную минуту для всей Англии. Нельзя сомневаться в результате безрассудного поступка претендента. Тем не менее этот мальчишка причинит нам довольно беспокойств, прежде чем мы от него избавимся. Поэтому мы должны просить у всех наших друзей деятельной помощи и благоразумного содействия. Вся наша надежда сосредоточивается на вас, я желал бы быть такого же мнения и о всех остальных адмиралах нашего флота. Нас смущает немного, может быть, и незаслуженное, чего бы я от души желал, сомнение насчет верности известного вам командира эскадры.

Человек этот столь дорожит вашим мнением, что мы при одном намеке вам об этом предмете, зная ваши политические склонности, уверены, что вы при своем благоразумии устроите все как нельзя лучше. Сегодня утром король сказал своим приближенным: ‘Я надеюсь на адмирала Блюуатера, как на солнце’. Весь Лондон о вас самого отличного мнения, и мне остается только сказать вам: будьте бдительны и исправны.

С искренней преданностью и проч., и проч.

P. S. Я сейчас услышал, что вам послали красную ленту.

Это дело самого короля’.

Когда сэр Джервез пробежал про себя это послание, он тотчас же прочел его вслух медленным, твердым голосом. Окончив, он бросил письмо и посмотрел на своего друга.

— Могут ли эти бездельники быть столь низкими? Нет, смеют ли они быть столь дерзкими! Они ведь должны были предвидеть, что ты покажешь мне это письмо?

— Вовсе нет. Они только воображали меня на своем месте. Я уверен, что этот мерзавец как раз воображал меня тем простаком, который позволит обмануть себя таким нелепым образом. Будь спокоен, Джервез, король Георг самого отличного о тебе мнения, между тем как я должен думать, что во мне сильно сомневаются.

— Во всех депешах, Блюуатер, нет ни одной строки, которая обнаруживала бы хоть малейшее подозрение относительно меня или кого-нибудь другого. О тебе есть несколько слов, но они так удовлетворительны, что ими скорее можно успокоить тебя, нежели встревожить. Возьми, прочти их, я хотел показать тебе эти депеши по окончании нашего проклятого спора.

Говоря это, сэр Джервез положил весь пакет на стол перед своим другом.

— На это будет довольно времени после, — отвечал Блюуатер, откладывая пакет учтиво в сторону.

— Итак, доброй ночи, Дик, — сказал сэр Джервез, протягивая другу обе свои руки, которые тот пожал от чистого сердца.

— Доброй ночи, Джервез. Выбрось этого жалкого черта за борт и не думай о нем больше. У меня страшная охота взять у тебя завтра отпуск, чтобы отправиться в Лондон и отрубить ему уши.

Сэр Джервез улыбнулся на это, и оба друга расстались с чувствами столь же нежными, как и в первые годы их совместной службы.

Глава VIII

Подумай, руку положи на сердце:

Моя ты дочь, тебя я передам

Тому, кто дорог, мил, а не моя

Ты дочь, так к черту, надевай

Суму, мри с голоду а ноги протяни

На улице {Перевод П. А. Кускова.}…

Шекспир., ‘Ромео и Джульета’

Замок сэра Вичерли Вичекомба имел все признаки жилища холостяка. Если хозяин предавался веселью, слуги были тотчас готовы следовать его примеру. Сэр Вичерли имел прекрасный стол, и люди почти не отставали в этом от своего господина, вся разница заключалась в вине, вместо которого давался им двойной эль, да и разница между этими двумя напитками состояла более в названии, чем в качестве. Хозяин пил портвейн, потому что в середине прошлого столетия немногие англичане имели лучшие вина, портвейн этот вовсе не был отборный, слуги же пили эль высшего вкуса и качества.

Так как в замке и близ него и старый и малый были ревностно преданы Ганноверскому Дому, то лишь только между ними распространилась молва об угрожающей опасности этому Дому, как они дружно принялись изъявлять свою преданность Георгу со стаканами в руке, и громогласные крики ‘Да здравствует Георг! Смерть претенденту и его сыну!’ раздались повсюду.

Поэтому, когда Блюуатер оставил комнату своего друга, крики радости и веселья так сильно оглушили его со всех сторон, что он решил обождать, чем все это кончится, а так как еще было довольно рано возвращаться на судно, то он спустился в нижний этаж, желая подробнее ознакомиться со всем происходящим. Проходя большую залу, чтобы войти в гостиную, он неожиданно встретился с Галлейго, и между ними завязался разговор.

— Мне кажется, что здешний дворецкий худо исполняет свою обязанность, мистер Галлейго, не потушив до сих пор в доме огня, — сказал контр-адмирал со своим обычным спокойствием. — Этот смех, пение и крики вовсе не приличны для такого почтенного жилища.

— В том-то и дело, адмирал Блю, — отвечал тот, будучи в весьма веселом расположении духа, но еще довольно трезвый, чтобы соблюсти всю вежливость, — в том-то и дело, ваша милость, там, внизу, отдан приказ: не тушить огня и веселиться, сколько кому угодно. Такой эль, ваша милость, какой выдается в трюме этого дома, невольно веселит сердце. Тут теперь все тянут кливеры, и скоро этот старый замок понесет столько парусов, сколько в состоянии выдержать.

— Эх, Галлейго! Пусть бы уж пьянствовали одни люди сэра Вичерли, а то и ты, слуга гостя, участвуешь в этом! Так как твоего господина нет здесь, то я беру смелость усовестить тебя хорошенько, потому что, я очень хорошо знаю, сэр Джервез ужасно бы огорчился, узнав, что его содержатель сделал непростительную глупость.

— Что вы, дорогой адмирал Блю! Возьмите сколько вам угодно смелости, я никогда не обижусь. Я ведь знал вас еще тогда, когда вы были молодым, ну, а теперь уже вы контр-адмирал.

— Это все так, Галлейго, но прими мой совет, по крайней мере, сегодня не употреблять более эля. Скажи-ка мне, где бы найти мне гостей сэра Вичерли?

— Извольте, ваша милость, ведь, право, вы никого не могли удачнее спросить об этом, как меня, потому что я только что прошелся по всем комнатам, видите ли, сэр, я вообразил себе, что я на ‘Плантере’ и что я исполняю обыкновенную свою обязанность, обозревая, все ли у нас в порядке. Когда я проходил, ваша милость, по столовой, сэр Вичерли поднес мне стаканчик своего темно-красного, заставляя меня провозгласить: ‘Смерть претенденту’. Ну, а какое ваше мнение, адмирал Блю, относительно крейсерства сына претендента к горам Шотландии?

Блюуатер быстро окинул взором содержателя, ему хорошо было известно, что этот молодец вечно находился в передней каюте ‘Плантагенета’, и, следовательно, трудно было решить, какие именно из тайных его разговоров с сэром Джервезом он успел подслушать. Но, встречая ничего не выражающую мину простака, он совершенно успокоился.

— Я думаю, Галлейго, — отвечал он, — что это довольно храброе предприятие, но я боюсь, что оно, как крейсерство, не принесет больших призов. Ну что ж, ты и забыл, что хотел мне сказать, где находится теперь все общество? Сэр Вичерли, господин Доттон и господин Ротергам, я думаю, еще в столовой, но где же остальные?

— Их нет ни одного на берегу, сэр, — отвечал Галлейго. — Лейтенант беседует с дамами, между тем как его товарищ возвратился в столовую и круче да круче придерживается, желая лечь в дрейф.

— Ну, а дамы? Что они делают среди этого шумного пира?

— Они там, сэр, в той парадной комнате, ваша милость. Как только они заметили, куда судно направляется, они, как все суда женского пола, тотчас убрались в самую безопасную гавань.

При этих словах Галлейго указал на дверь, которая вела в гостиную, и контр-адмирал, обменявшись с ним еще несколькими словами, отправился в общество миссис Доттон и ее дочери. Лишь только он постучался в дверь, как Вичерли тотчас же отворил ее и, давая дорогу своему начальнику, почтительно поклонился. В небольшой гостиной, в которой дамы нашли себе убежище от шумного и разгульного пиршества, горела одна только свеча. Милдред, желая скрыть следы слез, которые ясно обозначились на щеках матери, погасила все остальные свечи. Блюуатер немало был удивлен сначала этой темнотой, но скоро он нашел ее совершенно соответствующей настроению находившихся в комнате.

— Кажется, наши друзья еще наслаждаются, — заметил Блюуатер, когда до них донесся громкий крик из столовой. — Сэр Вичерли мастерски изъявляет свое верноподданничество.

— Ах, сэр! — воскликнула миссис Доттон, будучи не в состоянии преодолеть свои чувства. — Можно ли назвать наслаждением такую постыдную слабость?

— Может быть, и нельзя, но, по крайней мере, многие считают это наслаждением. Мне, однако, приятно видеть, что господин Вичерли предпочел застольному пиру удовольствие провести время в вашем обществе.

Вичерли поклонился, Милдред же бросила самый выразительный, если не сказать признательный взгляд на говорящего, между тем мать ее, как бы чувствуя для себя облегчение в этом разговоре, продолжала:

— Благодаря Богу, сколько мы знаем господина Вичекомба, это не случайная в нем воздержанность.

— Я от души поздравляю вас с этим, молодой человек. Мы принадлежим с вами к сословию, для которого бутылка — страшнейший враг, какого только можно придумать. Поэтому самым критическим периодом в жизни моряка я считаю первые годы его отдельного командования.

— Совершенная правда, совершенная правда! — шептала миссис Доттон.

— О, куттер, ужасный куттер!

Это восклицание, в котором она тотчас же раскаялась, пробудило в Блюуатере воспоминание об одном давнишнем случае. Много лет тому назад, когда он был еще капитаном, он был назначен членом военно-судовой комиссии, которая разжаловала лейтенанта Доттона, командовавшего куттером, за весьма крупный проступок, сделанный в нетрезвом виде. С самого начала фамилия штурмана показалась ему довольно знакомой, но в течение сорокалетней службы ему так часто случалось разжаловать офицеров за разные противозаконные поступки, что и история с лейтенантом Доттоном совершенно вылетела у него из головы. Восклицание же миссис Доттон живо напомнило ему все подробности этого дела. Оно послужило только к тому, чтобы возбудить в нем самое сильное участие в бедной жене и милой дочери человека, столь достойного истинной жалости. Неожиданная встреча с его семейством сделала его некоторым образом старым другом матери и дочери, он еще хорошо помнил сцену, которую он имел с ними, и в которой борьба его человеколюбия с правилами была так сильна, что невольно извлекла из глаз его слезы. Милдред в течение многих лет до этой их встречи, успела уже забыть его имя, потому что она была тогда еще ребенком, но Марта Доттон хорошо его помнила и с трепетом и ужасом ожидала с ним встречи в Вичекомб-Холле. Первый взгляд, однако, показал ей, что ее забыли, и она долго боролась с собой, пока в состоянии была не думать более о сцене, бывшей одной из ужаснейших в ее жизни. Неосторожное восклицание все изменило.

— Миссис Доттон, — сказал Блюуатер, дружески взяв ее за руку, — я надеюсь, что мы с вами старые друзья, если только вы не откажетесь назвать меня этим именем после всего, что между нами когда-то происходило.

— Ах, сэр! Я не должна была напоминать об этом! Ваше сочувствие и доброта так же приятны мне теперь, как и в ужасные минуты, когда мы первый раз с вами встретились.

— Следовательно, я не в первый раз имею удовольствие видеть вашу прекрасную дочь! Немудрено, что мне все казалось, будто я давно уже знаю это лицо или, лучше сказать, это выражение.

— Милдред была тогда еще ребенком, сэр, и вам трудно было удержать в памяти ее черты, тем более, что дети редко могут произвести сильное впечатление.

— Вам, как матери, я не должен бы был и говорить об этом, но, поверьте мне, что это очаровательное выражение мисс Милдред нельзя скоро забыть. Спросите господина Вичерли, он подтвердит вам мои слова.

— Что это! — воскликнула в эту минуту миссис Доттон прислушиваясь.

— В столовой что-то слишком шумно! Уж не повздорили ли эти господа из-за претендента!

— Там, кажется, в самом деле что-то не в порядке.

Стук в дверь прервал слова Блюуатера, когда дверь была отворена, в комнату вошел Галлейго, до того уже пьяный, что должен был придерживаться за косяк двери.

— Что скажешь? — сказал контр-адмирал угрюмо, вовсе не имея расположения шутить с пьяным. — Какая дерзость привела тебя опять сюда?

— Вовсе не дерзость, ваша милость, мы этого на старом ‘Плантере’ и не знаем. Видите ли, сэр, в чем дело, так как здесь нет молодых господ, которые могли бы вам отрапортовать о случившемся, то я и решил взять эту обязанность на себя.

— Да говори же, в чем дело?

— Честь имею рапортовать вам, сэр, что флаг спущен и главнокомандующий отдает Богу душу!

— Боже! Неужели что-нибудь случилось с сэром Джервезом? Говори, говори скорее, или я тотчас отправлю тебя из этого Вавилона на судно, хоть бы теперь было за полночь!

— Ну, за полночь еще нет, сэр, а близко около этого.

— Добьюсь ли я от тебя толку? Что случилось с сэром Джервезом? — повторил Блюуатер, грозя содержателю пальцем.

— Мы так же здоровы, адмирал Блю, как и в то время, когда получили команду над ‘Плантером’. Будто вам, адмирал Блю, неизвестно, что сэр Жерви готов пуститься во всякое время с кем угодно наперегонки, поплывет ли старое судно в Опорто или в пивоваренный чан?

— Повремените с минуту, сэр, — сказал Вичерли, — я пойду и узнаю истину.

— Мне кажется, придется тебя иначе спрашивать! — продолжал Блюуатер, когда Вичерли вышел.

— Видите ли, ваша милость, старый сэр Вичерли, здешний главнокомандующий, натянул было уж слишком сильно свои паруса в сравнении с младшими судами, и от этого опрокинулся вверх дном, теперь его тащут в док, чтобы осмотреть и, если можно, починить.

Бог знает, когда бы окончил свою болтовню Галлейго, привыкший брать все фразы или из кухонной, или из морской терминологии, если бы его не прервал возвратившийся Вичерли, который известил, что баронет действительно опасно захворал. С ним сделался за столом сильный припадок, который, по словам викария, едва ли не был апоплексическим ударом. Господин Ротергам пустил больному кровь, от чего ему несколько и полегчало, после этого тотчас послали за доктором. По просьбе миссис Доттон Вичерли снова оставил комнату, чтобы подробнее узнать о состоянии баронета.

— Sic transit gloria mundi, — проговорил тихо Блюуатер, опускаясь со своей обычной беспечностью в кресло, стоявшее в темном углу комнаты. — Этот баронет низвергнут со своего престола в минуту счастья и веселья, отчего же и с другим не может случиться того же!

Миссис Доттон не могла расслышать слов адмирала и потому, воображая, что он говорит о баронете, была сильно опечалена мыслью, что, может быть, тот, кого она так уважала и любила, беспощадно осуждаем в эту минуту.

— Сэр Вичерли один из добродетельнейших людей, — сказала она довольно поспешно, — и, может быть, самый лучший владелец во всей Англии. Он вовсе не предан предосудительной невоздержанности к вину более того, сколько позволительно человеку его звания. Вероятно, только беспредельная преданность престолу увлекла его сегодня далее того, сколько требовало бы благоразумие.

— Будьте уверены, дорогая миссис Доттон, что я гораздо лучшего мнения о нашем почтенном хозяине, притом же мы, моряки, вовсе не привыкли осуждать людей, любящих иногда повеселиться.

— О, я верю вам, адмирал Блюуатер, вам, столь известному своей воздержанной жизнью и непорочным поведением! Ах, я хорошо еще помню, как я трепетала, когда услышала ваше имя в числе главных членов комиссии, назначенной судить моего мужа.

— К чему вспоминать, миссис Доттон о том, что уже давно прошло! Разумеется, я не мог тогда вам помочь, потому что мой долг, моя присяга мне запрещали это, но теперь я не вижу ни одной причины, которая бы мешала нам быть искренними друзьями. Напротив, причин к нашей дружбе очень много. Этот милый ребенок так меня занимает, что я сам не знаю, что со мной делается.

Миссис Доттон задумалась и молчала: лета адмирала Блюуатера вовсе еще не препятствовали смотреть на красоту Милдред восторженными глазами. Горький опыт научил мисс быть во всем подозрительной, но она не имела причины дурно думать о том, характер которого она столько лет уважала. Милдред своей миловидностью, которая была в ней гораздо пленительнее самой красоты и прелести форм, приобрела себе массу друзей и поклонников, отчего же и почтенному адмиралу не присоединиться к числу их?

Такие мысли были прерваны внезапным и неприятным приходом Доттона. Он только что оставил сэра Вичерли и пришел сказать жене и дочери, что коляска, которая должна отвезти их домой, уже готова. Несчастный был до того пьян, что почти не мог владеть языком, но он был еще довольно трезв для того, чтоб выказать свой настоящий характер. Темнота комнаты и затемнение его ума не дали ему заметить присутствия Блюуатера, сидевшего в углу, он думал, что он находится наедине с теми, которые так давно уже были постоянными предметами его зверства и жестокости.

— Что, лучше ли баронету, Доттон? — начала жена, опасаясь, чтобы муж не обнаружил обыкновенной грубости прежде, чем заметит присутствующего. — Адмирал Блюуатер также хочет знать о его состоянии.

— Вы, женщины, очень сострадательны к баронетам и адмиралам, — отвечал Доттон, опускаясь тяжело в кресло спиной к Блюуатеру и потому не замечая его, — а между тем муж или отец, претерпевай тысячу смертей, и все-таки он не удостоится ни одного сострадательного взгляда ваших милых глазок, ни одного нежного слова ваших чертовских губок.

— Кажется, ни я, ни Милдред не заслуживаем этого упрека от вас, Доттон.

— О, вы оба совершенства: какова мать, такова и дочь! Не пятьдесят ли раз стоял я у гроба, мучимый тем же самым недугом, как и сэр Вичерли, а послали ли вы хоть раз за доктором?

— Вы иногда хворали, но никогда еще не подвергались апоплексическому удару, мы всегда думали, что спокойный сон может поправить ваше здоровье, и ни разу не ошибались.

— Ваше ли дело думать! Думают хирурги, доктора, а ваша обязанность была послать за одним из них, чтобы оказать помощь тому, кому вы обязаны повиноваться, кого должны уважать! Положим еще, что ты, Марта, как жена, имеешь сама над собой какую-нибудь власть, но Милдред — моя дочь, и я требую от нее уважения и любви к себе, хотя бы для достижения этого мне пришлось замучить вас обеих.

— Благочестивая дочь всегда уважает своего родителя, Доттон, — сказала Марта, дрожа всем телом, — но любовь должна прийти сама собой, иначе ее никогда не дождешься.

— Это мы увидим, миссис Доттон, увидим! Пойди сюда, Милдред, мне надо сказать тебе кое-что.

Милдред трепеща подошла к нему и с чувством детского благоговения, которое, впрочем, не в состоянии было смягчить суровости отца, собрала последние силы, чтобы заговорить с ним и тем воспрепятствовать ему еще более изменить себе в присутствии контр-адмирала.

— Отец, — сказала она, — не лучше ли нам оставить свои домашние дела до того времени, когда мы будем одни.

При обыкновенных обстоятельствах Блюуатер не ждал бы столь явного намека и удалился бы при первом признаке раздора между мужем и женой, но непреодолимое участие, которое он принимал в милой девушке, заставило его забыть на этот раз свою обычную деликатность, и он, вместо того, чтобы подать Доттону знак о своем присутствии, остался на прежнем своем месте. Умственные же способности Доттона были до того притуплены, что он не мог понять тонкого намека дочери, не видя собственными глазами присутствия постороннего, притом же гнев его был так велик, что он ни о чем другом не мог думать, как о предмете этого гнева.

— Встань так, чтобы я тебя видел, Милдред, — сказал он сердито. — Ближе ко мне, ближе! Ты не знаешь своих обязанностей, и я постараюсь тебя научить им.

— О, Доттон! — воскликнула Марта. — Не обвиняйте Милдред в неисполнении своих обязанностей! Вы не знаете, что вы говорите, не знаете, что она… Вы не можете знать ее сердца, иначе вы никогда не сделали бы ей таких жестоких упреков!

— Молчите, миссис Доттон, я не с вами имею дело, но с этой молодой девушкой, с которой, я надеюсь, мне можно говорить, потому что она моя дочь! Ступай сюда, Милдред, — начал снова жестокий отец. — Ты моя дочь, и тебе закон природы внушает обязанность повиноваться мне! У вас, моя милая, два поклонника, и вы должны обоих их стараться привязать к себе, хотя между ними и большая разница.

— Батюшка! — воскликнула Милдред, нежные чувства которой жестоко страдали от этого грубого намека на заповедную тайну ее сердца.

— Ты можешь выбирать себе в мужья любого Вичекомба, и, поверь, каждый из них составит славную партию бедной ничтожной дочери штурмана.

— Отец! Прекратите это или я провалюсь сквозь землю!

— Нет, милая, ты не будешь ни тонуть, ни плавать, пока не сделаешь дурного или хорошего выбора. Господин Том Вичекомб — наследник сэра Вичерли, будущий баронет и владелец этих земель. Конечно, он значительно лучший жених, чем лейтенант, и потому ты должна отдать ему предпочтение.

— Ну, можно ли вам, Доттон, как отцу, давать столь бесчеловечные советы своей дочери! — воскликнула его жена.

— Кажется, что могу, миссис Доттон, — отвечал он. — Неужели вы желаете, чтобы ваша дочь была женой какого-нибудь жалкого сигнальщика, тогда как она, при благоразумии, может сделаться леди Вичекомб и полной владелицей и этого замка, и этих прекрасных земель?

— Отец! Добрый мой отец! — прервала его Милдред, стараясь смягчить его, хотя мысль, что адмирал Блюуатер присутствует при этой сцене, не позволяла ей поднять от стыда глаз. — Весьма сомнительно, чтобы Том Вичекомб думал обо мне как о жене своей, — даже, чтобы кто-нибудь другой имел желание просить руки моей.

— Это все зависит от того, как ты примешься за дело, Милли. Очень вероятно, что господин Том Вичекомб мало думает в эту минуту взять тебя в свои жены, — но огромных китов ловят весьма малыми веревками. Молодой лейтенант, пожалуй, и завтра готов на тебе жениться, хотя согласиться на это с нашей стороны было бы ужасное безрассудство. Ведь он всего-то только еще лейтенант, а его имя хотя и хорошо звучит, однако, Бог знает, имеет ли он на него какие-нибудь права.

— А между тем, Доттон, вы были, кажется, тоже лейтенантом, когда женились на мне, и следовательно имя ваше также не могло произвести особого впечатления, — заметила жена.

— Ваши слова, миссис Доттон, нисколько не идут к делу. Я не говорю тебе, Милдред, чтоб ты совсем повернула к дрейфу молодого виргинца, потому что он может быть во многих отношениях человеком весьма полезным. Во-первых, ты можешь поставить его против Тома, а во-вторых, лейтенант может быть и капитаном, а жена капитана флота его величества не совсем бесславная позиция. Я советую тебе, душа моя, сделать этого молодца приманкой, чтобы поймать наследника баронета, ну, а если он не дастся, то и лейтенант сгодится.

Слова эти были сказаны повелительно и с суровостью и вполне соответствовали совершенному отсутствию благородных чувств в Доттоне. Миссис Доттон с отчаянием слушала своего мужа, никогда еще он не сбрасывал с себя так открыто маску благопристойности. Добрая Милдред, будучи не в состоянии преодолеть обуревавших ее чувств, отошла от отца и, ища себе безопасного убежища, со слезами на глазах, с раздирающимся сердцем, очутилась в объятиях Блюуатера.

Доттон только теперь заметил, в чем присутствии он выказывал свою врожденную низость.

— Тысячу раз прошу у вас извинения, сэр, — сказал он, вставая и низко кланяясь адмиралу. — Я совсем не знал, что имею честь быть в обществе адмирала Блюуатера — адмирала Блю, как вас, сэр, называют матросы, ха, ха, ха! .. Такая фамильярность, сэр, служит верным доказательством любви и уважения подчиненных.

— Прежде всего, господин Доттон, я должен извиниться перед вами в том, что против воли и желания сделался участником вашего семейного разговора! — отвечал Блюуатер. — Что же касается наших матросов, то хотя они и не великие философы, однако, понимают, когда с ними хорошо обращаются. Но уже поздно, а мое желание — ночевать на судне. Коляске сэра Вичерли приказано отвезти меня к пристани, и я надеюсь, что дамы позволят мне завезти их домой.

Ответ Доттона показывал, что при случае и он умеет быть учтивым.

— От такой чести, сэр, — сказал он, — и не подумают отказаться моя жена и дочь, — если только они последуют моему совету. Ступай, Милли, глупенькая девочка, осуши свои слезы и улыбнись адмиралу Блюуатеру за его снисхождение. Молодые девушки, сэр, вовсе не умеют понимать шутки, и наши морские остроты иногда для них слишком солоны.

— Итак, господин Доттон, как уже решено, что я завезу ваших супругу и дочь домой, то вы верно будете так добры, что не откажетесь узнать перед нашим отъездом о здоровье сэра Вичерли. Мне не хотелось бы оставить его дом, не зная о его состоянии.

Доттон хорошо чувствовал свое неловкое положение в присутствии адмирала и потому с радостью воспользовался этим поручением.

Все это время Милдред стояла облокотившись на плечо Блюуатера, слезы обильно текли из глаз ее, и она не могла решиться оставить места, которое ей в настоящую минуту казалось каким-то святилищем.

— Миссис Доттон, — сказал Блюуатер, поцеловав Милдред с такой отцовской нежностью, которая не могла и самой подозрительной матери внушить какое-нибудь сомнение. — Вы скорее меня можете успокоить эту малютку. Не знаю, нужно ли мне говорить, что если случайно я и узнал более, чем бы мне должно было знать, то будьте уверены, что я сумею сохранить это в тайне. Этот случай гораздо лучше познакомил меня с вами и вашей достойной удивления дочерью, чем могли бы сделать то же самое целые годы обыкновенного знакомства.

Расстроенная мать благоговейно внимала словам адмирала, между тем как Милдред, придя в себя, поспешила оставить свое странное положение, удивляясь, каким невероятным образом она в него попала.

Глава IX

Приходи скорее, Монтегю, или я умру.

Король Генрих IV

С сэром Вичерли действительно сделался апоплексический удар. Болезнь эта была первая, которой он подвергнулся в течение долгой своей жизни, протекшей в счастье и здоровье, мудрено ли, что такое опасное положение снисходительного, доброго баронета произвело на разгоряченные головы всех его людей неприятное действие. Сэр Джервез был уведомлен Галлейго о случившемся несчастии с баронетом почти в то же время, как весть эта достигла слуг, будучи человеком деятельным, он немедленно отправился в комнату больного, желая показать свою помощь, пока не было лучшей. У дверей он встретил Атвуда, тоже оторванного от своих занятий, и они вошли вместе к умирающему. Первым делом вице-адмирала было приняться за свой ланцет, который он всегда имел в кармане, приобретя в течение своей долголетней службы искусство пускать кровь. Осмотрев больного с истинным состраданием и участием, он узнал настоящее положение дела.

— Где Блюуатер? — спросил он у Атвуда. — Вероятно, он еще не уехал с берега?

— Он еще здесь, сэр, но, кажется, сейчас намерен оставить замок. Я сам слышал, как он говорил, что, несмотря на все приглашения сэра Вичерли, он непременно уедет ночевать на свой корабль.

— Ступайте к нему, Атвуд, и скажите, что я прошу его, чтоб он заехал хоть на расстояние оклика к ‘Плантагенету’ и велел бы господину Маграту при первой возможности приехать на берег. У пристани будет ожидать его экипаж. Скажите также Блюуатеру, чтобы он, если хочет, прислал и своего доктора.

С этими поручениями секретарь оставил комнату, между тем сэр Джервез обратился к Тому Вичекомбу и сказал ему несколько слов, приличествующих настоящему случаю.

— Мне кажется, однако, что еще есть надежда, сэр, спасти вашего дядю, — прибавил он. — Правда, ваш почтенный дядюшка уже не молод, но ему пустили вовремя кровь — а это много значит в подобной болезни, если наши старания хоть на самое короткое время продлят жизнь сэра Вичерли, мы и тем должны быть довольны. Внезапная смерть, сэр, — ужасная вещь, немногие из нас приготовлены к ней и в душевных, и в мирских делах своих. У меня всегда есть в запасе завещание, располагающее всеми моими делами. Я надеюсь, что сэр Вичерли был также предусмотрителен в этом отношении?

— Да, — отвечал Том с печальным видом, — насколько мне известно, он, кажется, сделал уже завещание.

— Кажется, это имение, как я слышал от господина Доттона, майорат?

— Точно так, сэр, и я тот недостойный, который должен воспользоваться им, хотя одному Богу известно, как далек я в эти минуты от подобного желания!

— Ваш отец был ближайший брат баронета? — спросил невольно сэр Джервез, ибо какая-то тень недоверия мелькнула в голове его. — Ваш отец был, кажется, господин Томас Вичекомб?

— Да, сэр, и всегда был для меня нежнейшим и снисходительнейшим отцом. Он оставил мне в наследство плоды своих долголетних трудов — семьсот фунтов годового дохода, и потому-то смерть сэра Вичерли тем более печалит меня, что мои обстоятельства вовсе не заставляют желать этого.

— Значит, вы наследуете и имение, и баронетство? — спросил сэр Джервез машинально.

— Конечно, сэр. Отец мой был последний брат сэра Вичерли — и единственный из них, который женился. Я старший сын его. Так как смерть моего доброго дядюшки, к несчастью, кажется, последует очень скоро, то я во всяком случае сделал недурно, отыскав свидетельство о бракосочетании моих родителей, не правда ли, сэр?

При этом Том вынул из кармана кусок испачканной бумаги, которая служила свидетельством бракосочетания Томаса Вичекомба, судьи, с девицей Мартой Додд. Документ был законным образом подписан священником приходской церкви и имел год достаточно старый для того, чтобы утвердить законность происхождения его владельца. Такая необыкновенная предосторожность естественно увеличила подозрения вице-адмирала.

— Вы, однако, сэр, прекрасно вооружены, — сухо сказал он. — Скажите, если вы получите от сэра Вичерли наследство — вы тоже будете носить с собой все патенты и документы?

— Я вижу, сэр, что вам кажется странным, что я имею этот документ при себе, но это легко объяснить. Между моими родителями была большая разница в происхождении, поэтому некоторые злонамеренные люди подозревали мою мать в дурной нравственности и осмеливались утверждать, что она вовсе не была соединена с моим отцом законным браком. На смертном одре своем он признал мою почтенную матушку своей законной женой, назначил ей порядочное содержание и сказал мне, в чьих руках я могу найти вот этот самый документ. Я получил его только сегодня утром, и вот причина, почему он у меня в кармане.

Между тем разговор их был прерван Доттоном, который пришел исполнить поручение Блюуатера, и Том тотчас же подошел к своему старому приятелю, как только тот показался в двери. Сэр Джервез был слишком озабочен положением хозяина дома и своими собственными делами, и потому ему некогда было обдумывать происшедшего между ним и Томом разговора. Вероятно, невыгодное впечатление его относительно Тома скоро бы было забыто, если бы обстоятельства, о которых мы будем еще говорить в течение рассказа, не заставили его впоследствии все это вспомнить.

С той минуты, как сэра Вичерли уложили в постель, почтенный Ротергам не отходил от его изголовья, наблюдая за каждым его движением и готовый исполнить малейшее желание, которое только больной мог слабо и невнятно выразить.

— Я теперь всех вас узнаю, — сказал добрый баронет хриплым голосом и с большим затруднением. — Мне очень жаль, что я причинил вам беспокойство. Мне остается только короткое время…

— О нет, сэр Вичерли, — прервал его утешительным голосом викарий, — у вас был довольно сильный удар, но вы крепкого сложения и, при помощи Божьей, легко его перенесете.

— Мое время коротко — я чувствую здесь, — отвечал он, проводя рукой по лбу.

— Слышите ли, Доттон? — шепнул Том. — Мой бедный дядя намекает, что его ум немного затуманен.

— Все его распоряжения не могут быть теперь законными, — отвечал Доттон. — Я надеюсь, что и адмирал Окес не допустит этого.

— Почтенный Ротергам, — продолжал больной, — я хотел бы покончить свои земные дела, а потом обратить свои мысли к Богу. Что, наши гости еще не уехали?

— Конечно, сэр Вичерли, адмирал Окес даже здесь в комнате, да и адмирал Блюуатер, кажется, еще не уехал. Вы приглашали обоих их ночевать у вас в доме.

— А, теперь помню, ум мой — еще не в должном порядке.

При этих словах Том снова толкнул своего товарища.

— Могу ли я что-нибудь для вас сделать, сэр Вичерли? — сказал сэр Джервез. — Я почел бы себя счастливейшим человеком в мире, если бы в столь важную минуту мог исполнять малейшие ваши желания.

— Пусть все удалятся из комнаты… исключая вас… Я не могу более откладывать.

— В таком болезненном положении доброго дядюшки жестоко беспокоить его делами или разговором, — заметил Том выразительно и с некоторой властью.

Присутствующие чувствовали справедливость этих слов, тем более, что говорящий, по своему родству с умирающим, имел право говорить их, но сэр Вичерли был еще в состоянии изъяснять свои желания.

— Пусть все оставят комнату, — сказал он голосом, который испугал всех своей неожиданностью. — Все… исключая сэра Джервеза Океса… адмирала Блюуатера… господина Ротергама. Господа… будьте так добры — останьтесь здесь… и пусть остальные удалятся.

Все слуги вышли из комнаты в сопровождении Доттона.

— Сделайте одолжение… удалитесь… господин Вичекомб, — снова начал баронет, остановив свои глаза на Томе.

— Мой милый дядюшка, это я — Том, сын вашего родного брата, — ваш ближайший родственник. Не смешивайте, не смешивайте меня с чужими! Это терзает мое сердце!

— Прости, племянник… Но я желаю остаться один с этим обществом… Ох! Опять голова…

— Вы видите, сэр Джервез Окес и господин Ротергам, в каком состоянии находится мой бедный дядюшка. А, адмирал Блюуатер отправился уже домой! Мой дядюшка желал иметь трех свидетелей — и я могу остаться теперь за третьего.

— Вы желаете видеть нас одних, сэр Вичерли? — спросил адмирал у больного, намереваясь, в случае подтверждения этого вопроса, заставить Тома исполнить желание баронета.

Утвердительный знак больного весьма ясно показал, что он непременно этого желает.

— Вы, кажется, ясно видите, господин Вичекомб, желание вашего дяди, — сказал тогда адмирал, — и я надеюсь, что вы постараетесь скорее его исполнить.

— Я ближайший родственник сэра Вичерли, — сказал Том настойчиво, — а мне кажется, что никто не имеет большего права оставаться подле кровати умирающего, как родственник и наследник.

— Все это зависит, сэр, от воли сэра Вичерли Вичекомба. Сделав мне честь приглашением в свой дом и теперь пожелав меня видеть здесь с людьми, которых он назвал и в числе которых вас нет, я считаю своей обязанностью настоять на том, чтобы его желание было исполнено.

Слова эти были сказаны с той спокойной твердостью, которая была весьма свойственна сэру Джервезу, привыкшему повелевать, и которая показала Тому, как безрассудно было бы с его стороны сопротивляться. Он ясно видел, как важно для него в настоящем случае расположение сэра Джервеза, и потому оставил комнату. Какая-то радость промелькнула на лице умирающего, когда Том скрылся за дверью, и тогда он медленно обратил свои глаза к оставшимся в комнате.

— Где же Блюуатер? — сказал он с возрастающим затруднением. — Контр-адмирал, мне нужны… все достопочтенные свидетели.

— Мой друг уже уехал, — сказал сэр Джервез. — Он никогда нигде не ночует, как на своем судне, но Атвуд должен скоро воротиться, и, я думаю, он может занять место контр-адмирала.

Сэр Вичерли сделал утвердительный знак, после чего последовало краткое молчание, пока секретарь не возвратился. Тогда все трое окружили кровать больного, подстрекаемые той слабостью, которую люди наследовали от своей праматери Евы и которая, при странном поведении баронета, была, в самом деле, весьма естественна.

— Сэр Джервез… Господин Ротергам… Господин Атвуд! — медленно произнес баронет, и его взгляд перебегал от одного присутствующего к другому. — Ровно три свидетеля… кажется, этого достаточно… Брат Томас говорил, что надо иметь трех… три и есть.

— Чем мы можем служить вам, сэр Вичерли? — спросил адмирал с истинным участием. — Скажите только нам ваше желание — и будьте уверены, что оно тотчас же будет исполнено.

— Старый рыцарь сэр Майкл Вичекомб имел две жены… Маргариту и Иоанну, две жены и от них сыновей… разной крови: Томаса, Джемса, Чарльза и Грегори… единокровных… а сэра Реджинальда Вичекомба… полу… Вы… понимаете меня… господа?

— Ну, не совсем-то, — прошептал сэр Джервез. — Да, мы совершенно понимаем вас, дорогой сэр Вичерли, — продолжал он. — Что же вы нам еще скажете? Вы остановились на том, что назвали сэра Реджинальда только половиной.

— Полукровным, а Томаса и остальных братьев единокровными. Сэр Реджинальд не nullius… нет… молодой Том nullius.

— Кажется, мы вас теперь совершенно понимаем. Вы хотели сказать, что Том nullius, а сэр Реджинальд не nullius.

— Да, сэр, — отвечал старик, улыбаясь. — Он полукровный, но не nullius. Я совершенно переменил свое прежнее намерение, в последнее время я слишком много заметил дурного в моем племяннике Томе… Мне хотелось бы назначить своим наследником…

— Наконец, дело становится ясным! Вы желаете иметь своим наследником вашего племянника Тома. Но, кажется, так определяет и закон, — не так ли, сэр? Ваш покойный брат, Томас Вичекомб, был ближайший ваш наследник?

— Нет… нет, он nullius… nullius, — повторял с напряженным усилием баронет, — сэр Реджинальд… сэр Реджинальд…

— Скажите, пожалуйста, господин Ротергам, кто же это такой сэр Реджинальд? Вероятно, это какой-нибудь родоначальник фамилии Вичекомбов?

— Вовсе нет, сэр, это Гертфорширский баронет, сэр Реджинальд Вичекомб, он происходит, как я слышал, от младшей линии дома Вичекомбов.

— Наконец-то, мы достали дно! А я вообразил себе, что этот сэр Реджинальд какой-нибудь современник Плантагенетов. Хорошо, сэр Вичерли, итак, вы желаете, чтоб мы послали нарочного в Гертфоршир за сэром Реджинальдом Вичекомбом, который, вероятно, должен исполнить ваше завещание. Не напрягайтесь говорить — нам довольно одного знака.

Сэр Вичерли, казалось, был поражен этим предложением, которое, как читатель легко поймет, было весьма далеко от настоящего его намерения, скоро, однако, он улыбнулся и кивнул головой в знак согласия.

Сэр Джервез с расторопностью делового человека подошел к столу и продиктовал своему секретарю короткое письмо. В ту же минуту он подписал его, и Атвуд немедленно вышел из комнаты, чтобы отправить его с нарочным. Исполнив таким образом желание больного, адмирал с удовольствием потирал руки, как человек, выпутавшийся из затруднительного положения.

— После всего этого я все-таки не понимаю, господин Ротергам, — сказал он викарию, отойдя с ним в сторону и ожидая возвращения секретаря. — К чему баронет возится с этой школьной латынью — nullius, nullius, nullius. Не объясните ли вы мне этого?

— Может быть, сэр Вичерли хотел сказать этим, что сэр Реджинальд, происходя от младшего сына, — ‘никто’, то есть не имеет жены (а он действительно, кажется, холост), или, наконец, что он беден, ничего не имеет.

— Неужели сэр Вичерли такой отчаянный словесник, что станет выражаться так иероглифически на своем, едва ли не смертном, одре? Но вот и Атвуд!

После короткого совещания три избранных свидетеля подошли снова к кровати баронета, и адмирал опять начал вести переговоры.

— Что это значит, сэр, полукровный, единокровный? — спросил адмирал с маленькой досадой на непонятность слов говорившего.

— От одной крови, сэр, от одних мужа и жены, это основной закон, сэр Джервез, я слышал так от покойного брата, Томаса.

Англия с незапамятных времен отличается той особенностью, что в ней никто, кроме настоящих законников, не знает законов. Постановление Англии относительно наследия детей, происшедших от второго брака, постановление, с которым познакомил баронета родной брат его, Томас, отменено или, лучше сказать, изменено только в последние годы, но, кажется, если бы оно и до сих пор существовало, то весьма немногие знали бы о нем, потому что его всегда хранили в тайне как закон, противный природному чувству и правде. Из сказанного нами весьма легко заключить, что сэр Джервез и окружавшие его вовсе не знали закона о праве крови, и потому нисколько не удивительно, если намеки почтенного баронета на полукровных и единокровных братьев были для них загадками, которых никто из них не мог разгадать, по недостатку сведений.

— Что хочет сказать нам добрый баронет? — спросил адмирал. — Я желал бы служить ему всеми силами, но все эти ‘nullius’, ‘единокровный’, ‘полукровный’ для меня просто тарабарщина, не можете ли вы, Атвуд, пояснить нам сколько-нибудь это дело?

— По чести сказать, сэр Джервез, я ровно ничего тут не понимаю, скорее все это относится, как мне кажется, к правоведам, чем к нам, морякам.

Сэр Джервез сложил назад руки и начал прохаживаться по своей квартердечной привычке взад и вперед по комнате. При каждом повороте он останавливал свой взор на больном и всякий раз видел, что глаза больного были устремлены на него. Ему казалось, что умирающий беспрестанно просит у него помощи, которой он не в состоянии подать, поэтому он снова подошел к кровати, решившись привести скорее дело к концу.

— Как вы думаете, сэр Вичерли, — сказал он, — не можете ли вы написать нам несколько строк, если мы дадим вам перо, чернил и бумагу?

— Невозможно, я едва вижу, у меня… не станет силы, впрочем… попытаюсь… если вам угодно.

Это весьма обрадовало сэра Джервеза, и он тотчас же обратился к своим сотоварищам с просьбой помочь ему. Атвуд и викарий подняли старика и обложили его подушками, а адмирал положил перед ним письменный прибор, употребив вместо конторки большую книгу. Сэр Вичерли после нескольких неудачных попыток, наконец, взял в руку перо и с большим трудом написал по диагонали листа шесть или семь почти непонятных слов. Тут силы его оставили, и он упал назад, выронив перо и закрыв в забытьи глаза. В эту критическую минуту в комнату вошел доктор, который положил конец дальнейшему разговору, приняв на себя заботу о больном.

Наши свидетели удалились в гостиную, и Атвуд, взяв с собой по привычке бумагу, исписанную баронетом, вручил ее сэру Джервезу.

— Это так же непонятно, как и ‘nullius’! — воскликнул сэр Джервез после тщательного старания разобрать написанное. — Что это в начале за слово такое? Как вы думаете, господин Ротергам?

— Это ничего больше, — сказал викарий, — как ‘во’ — растянутое на целую версту.

— Да, вы правы, господин Ротергам, потом, кажется, следует ‘the’, хотя оно и похоже на рогатку. А это же что за слово? Оно с виду сильно похоже на корабль, Атвуд?

— Нет, сэр Джервез, первую букву я принимаю за вытянутое ‘и’, следующая — точно волна речная, а это ‘м’, а последняя — ‘я’, и-м-я, будет имя, господа!

— Совершенная правда! — воскликнул с жаром викарий. — А следующее слово — Господа!

— Следовательно, у нашего больного было на уме что-то религиозное! — воскликнул адмирал, немного обманувшись в своих ожиданиях. — Что это далее за Аминь? Аминь — это, кажется, молитва, что ли?

— Мне кажется, сэр Джервез, — заметил секретарь, которому не раз доставалось писать на кораблях завещания, — что все эти слова ‘Во имя Господа, Аминь! ‘ есть не что иное, как обыкновенная форма, которой всегда начинаются завещания.

— Клянусь святым Георгием, ты прав, Атвуд! Следовательно, бедный старик бился все из-за того, чтоб пояснить нам, каким образом он желает распорядиться своим состоянием. Но что же он разумел под словом ‘nullius’? Быть не может, чтоб он хотел этим сказать, что он ничего не имеет?

— О, я ручаюсь, сэр Джервез, что вы не так поясняете это слово, как надо, — отвечал викарий. — Дела сэра Вичерли в самом лучшем состоянии, кроме того, у него лежат большие деньги в банках.

— Итак, господа, нам сегодня более нечего здесь делать. Один доктор уже приехал, а Блюуатер, вероятно, пришлет с эскадры еще одного или двух. Завтра утром, если сэр Вичерли будет в состоянии говорить, мы окончим это дело надлежащим образом.

После этого все трое расстались, адмирал и секретарь ушли спать в свои комнаты, а викарию тоже приготовили немедленно постель.

Глава X

Заставьте врачей, чтобы они восстановили кровообращение в наших венах и возродили биение пульса одними лишь словесными доводами, и тогда, милорд, вы можете постараться возбудить любовь рассуждениями.

Юнг

В то самое время, как сцена, описанная нами в предыдущей главе, происходила в комнате больного, Блюуатер вместе с миссис Доттон и Милдред отправился домой в дедовской карете баронета. Он ни под каким видом не хотел уступить своей давнишней привычке нигде не ночевать, как только на судне, — и таким образом, отправляясь к берегу, предложил своим прекрасным собеседницам места в карете, чтоб завезти их домой. Причина такого предложения заключалась в желании адмирала избавить их от дальнейших нападок корыстолюбивого отца и мужа, по крайней мере до тех пор, пока он будет находиться в лучшем расположении духа, и, пока карета медленно приближалась к дому, Блюуатеру пришлось выслушать много рассказов с прекрасных качествах баронета. Наконец, экипаж остановился у дверей дома Доттона, и все трое вышли.

Хотя утро того дня и было несколько туманное, но солнце закатилось за тем безоблачным и светлым небосклоном, который так часто лежит очаровательным сводом над островом Великобритании. Ночь была ясная, лунная. Расстилавшаяся перед глазами наших спутников равнина представляла волнистые возвышения, покрытые свежей, мягкой зеленью.

— Какая чудная ночь! — воскликнул Блюуатер, помогая Милдред выйти из экипажа. — Кажется, как бы приятно ни качалась в эту минуту койка, но ее не скоро захочется занять.

— И немудрено, в эти минуты нам вовсе не до сна, — отвечала печально Милдред. — Эта дивная прелесть ночи и усталого заставит забыть о сне.

— Мне приятно слышать, что вы согласны со мной, Милдред, — сказал Блюуатер, называя свою собеседницу, сам того не замечая, дружески, просто по имени, без всяких титулов.

С отъехавшей каретой снова наступила тишина и спокойствие. Госпожа Доттон отправилась домой, к своим домашним занятиям, между тем как контр-адмирал предложил Милдред руку, и они подошли вместе к краю обрыва.

Редко моряку удается видеть при лунном свете картину природы великолепнее той, которая представлялась в эту минуту взорам Блюуатера и Милдред. Перед их глазами предстал великолепный флот, тихо покачивающийся на якорях, шестнадцать парусов различной величины и формы колыхались в воздухе и обнаруживали тот удивительный порядок, царствовавший во всей эскадре, который умеет внушить хороший начальник даже самым ленивым и неповоротливым матросам.

Разумеется, этот факт не ускользнул от Милдред, и она невольно выразила ему свое удивление.

— Хотя в моих глазах каждое судно не лишено своей приятности, — сказала она, — но ваши суда, сэр Блюуатер, имеют какую-то особую прелесть.

— Потому, моя милая наблюдательница, что они, действительно, необыкновенно хороши. Сэр Джервез так же мало терпит в своей эскадре дурное судно, как пэр дурную жену, если она не чрезмерно богата.

— Да, я не раз слышала, что мужчины в этом случае легко теряют свои сердца, но я не знала, что они так откровенно в этом сознаются, — сказала, смеясь, Милдред.

— Вероятно, эта истина передана вам вашей матушкой, — отвечал контр-адмирал призадумавшись. — Я желал бы, мой милый друг, иметь с вами те же отношения, какие предоставлены одним только близким родственникам, — тогда я осмелился бы дать вам маленький совет. Я никогда еще не чувствовал столь сильного желания предостеречь невинное создание от угрожающей ему опасности, как в эту минуту. О, если бы я имел подобную смелость!

— Мне кажется, адмирал, что не смелость, а долг каждого благородного человека предупредить ближнего об опасности, которая известна ему и неизвестна тому, кому она угрожает.

— Так слушайте же, что я буду говорить вам, и не прерывайте слов моих, если они будут слишком смелы, потому что это не апелляция к вашему сердцу, но предосторожность не отдавать его. Я решительно уверен, что молодой человек, который у меня в виду, только показывает вид, будто обожает вас.

— Показывает вид, будто обожает меня! К чему же, сэр, кому бы то ни было обнаруживать ко мне такие чувства. Я не знатна, не богата и, следовательно, не могу никому внушить низкого притворства, которое в этом случае было бы так бесполезно.

— О, если бы в самом деле было бесполезно увлекать в свои сети одно из лучших созданий Англии! Но оставим это. Я ненавижу двусмысленностей и потому скажу вам прямо, что мой намек относился к господину Вичекомбу.

— К господину Вичекомбу, сэр Блюуатер! — воскликнула Милдред, и старый моряк чувствовал, как она затрепетала всем телом. — Нет, ваша предосторожность не должна была относиться к человеку, подобному господину Вичекомбу.

— Таков уж свет, милая Милдред, и мы, старые моряки, волей или неволей часто это испытываем! Но я решился говорить правду, даже под опасением потерять навсегда вашу благосклонность, и потому скажу вам еще раз, что я никогда не встречал человека, который с первого раза произвел бы на меня такое неприятное впечатление, как господин Вичекомб.

При этих словах Милдред невольно и как бы бессознательно освободила свою руку из рук Блюуатера и, казалось, была поражена при мысли о той откровенности с чужим человеком, которая позволяла ему так резко опорочивать ее испытанного друга.

— Мне очень жаль, сэр, — сказала она с заметной холодностью, — что у вас такое невыгодное мнение о человеке, который заслужил здесь всеобщую любовь и уважение.

— Вижу, что мне приходится делить участь, общую всем незваным советникам, но я виню себя только за свою излишнюю смелость, милая Милдред. Я не люблю господина Вичекомба, этого вашего поклонника. Что же касается до всеобщего уважения, о котором вы говорите, то оно так естественно в людях, видящих в нем богатого наследника, что я его ровно ни во что ни ставлю.

— Богатого наследника! — повторила Милдред с обыкновенной приятностью своего голоса и снова взяла руку адмирала, которую за минуту так неожиданно бросила. — Уж не говорите ли вы о господине Томе Вичекомбе, племяннике сэра Вичерли?

— О ком же другом я мог говорить? Разве не он был сегодня целый день вашей тенью? Его внимание к вам так явно, что он, кажется, вовсе не считает нужным скрывать того, что ищет вашей руки.

— Неужели это так сильно вас поразило, сэр? Признаюсь вам, я на это смотрю совсем другими глазами. Мы так хорошо знакомы в Вичекомб-Холле, что нам кажется, будто вся эта фамилия должна быть одинаково к нам расположена с сэром Вичерли. Но справедливо ли ваше предположение или нет, а господин Том Вичекомб никогда не был и не будет моей симпатией.

— Мне чрезвычайно приятно это слышать! Вот его однофамилец, наш молодой лейтенант, — доблестный и благороднейший молодой человек, какого мне когда-либо случалось видеть! Если бы вы были моей дочерью, Милдред, я так же охотно отдал бы вас замуж за этого молодого человека, как оставил бы ему свое состояние, если бы он был моим сыном.

Милдред улыбнулась, хотя лукавое выражение ее лица и было отуманено печалью, но она достаточно владела собой, чтобы скрыть свои чувства.

— С вашим знанием света, сэр, — отвечала она, — вы как нельзя вернее оценили обоих молодых людей. Впрочем, господин Том Вичекомб, несмотря на то, что вы слышали сегодня от моего батюшки, вовсе не способен серьезно обо мне думать. Я вовсе не гожусь в леди Вичекомб, и, думаю, у меня достало бы благоразумия отклонить подобную честь, если бы мне ее и предложили.

— Но оставим этот разговор, потому что все мои предосторожности были совершенно излишни. Кажется, с этим господином Томом случилось здесь, на утесах, какое-то необыкновенное происшествие. Мне говорил о нем сэр Джервез, хотя и довольно неясно.

Милдред объяснила Блюуатеру его ошибку и потом довольно подробно рассказала ему об опасности, в которой находился лейтенант, упав с утеса, и о средствах, которые были приняты для его спасения.

— Все это как нельзя лучше показывает неустрашимость и мужество господина Вичекомба, — отвечал контр-адмирал довольно серьезно, — но, признаюсь вам, гораздо было бы лучше, если бы этого вовсе не случалось. Люди, которые по-пустому рискуют своей жизнью, вряд ли могут иметь много внутренних достоинств. Другое дело, если бы он имел на это какие-нибудь уважительные причины.

— О, он имел причину, сэр, он слишком далек от того, чтобы делать подобные безрассудства без особенной цели.

— Позвольте же мне узнать, в чем заключалась эта цель? Вероятно, она должна быть слишком уважительна, если потребовала такого отважного поступка.

Милдред была в большом затруднении, что отвечать адмиралу. Сердце ясно говорило ей причину, побудившую Вичерли взобраться на утесы, но она ни за что не решилась бы объяснить ее своему собеседнику, хотя в душе и чувствовала неизъяснимое удовольствие, происходившее вследствие сознания, что никто иной, как она сама, была виновницей этого отважного поступка.

— Цветы, которые растут в южной части этих утесов, адмирал Блюуатер, чрезвычайно душисты и красивы, — сказала она. — Услышав о них от матушки и меня и узнав, как мы их любим, он отважился взобраться за ними на утесы, не в этом месте, где они так отвесны, но в другом, где с небольшой осторожностью можно легко ходить, забывшись, он увлекся дальше того, сколько позволяло благоразумие — и несчастье случилось. Несмотря на это, я вовсе не считаю господина Вичекомба безрассудным.

— Он имеет прелестнейшего и красноречивейшего адвоката, милая Милдред, — отвечал Блюуатер, улыбаясь, хотя выражение лица его и было печально, — и потому совершенно оправдан.

Милдред старалась смеяться, думая этим скрыть свои собственные чувства, но ее слушатель был слишком опытен и проницателен, и, следовательно, его не легко было обмануть. На обратном пути к дому Милдред он был весьма неразговорчив, и когда они вошли в комнаты, Милдред заметила при свете свечи, что его лицо все еще было печально. Было уже далеко за полночь, когда он распростился с миссис Доттон и ее дочерью, обещая, до отплытия эскадры, еще увидеться с ними. Хотя и было уже очень поздно, но ни сама госпожа Доттон, ни Милдред не чувствовали расположения ко сну, они вышли снова на утес, желая насладиться приятной прохладой ночи.

Спустя несколько минут из-за утесов показалась восьмивесельная шлюпка, которая быстро летела к судну, на гафеле и топе бизань-мачты которого виднелись фонари, а на крюйс-бом-брам-стеньге развевался миленький контр-адмиральский флаг. Ближайшее судно к берегу был куттер, и когда шлюпка подошла к нему довольно близко, с палубы его раздался довольно громкий оклик: ‘Boat ahoy? ‘. На это послышался также довольно громкий ответ самого Блюуатера: ‘Контр-адмиральский флаг! ‘. Затем последовала снова глубокая тишина среди тихих и мерных ударов весел. Она прерывалась только с новым приближением шлюпки к судну, и тогда снова раздавались оклик и ответ, и снова воцарялось во всей окрестности безмолвие ночи. Наконец, шлюпка подошла к корме ‘Цезаря’ — контр-адмиральского корабля, и в последний раз раздался оклик. Затем последовало на судне маленькое движение, и когда удары весел прекратились, фонари, зажженные на этом судне, были погашены.

Когда все смолкло, миссис Доттон и Милдред возвратились домой и скоро забылись крепким сном после этого тревожного и, по своим последствиям, более, чем им казалось, важного для них дня.

Глава XI

Когда я размышляю о жизни, я вижу, что она только обман, но предаваясь сумасбродным надеждам, люди любят быть обманутыми. Полные уверенности, они льстят себе, что будущее их вознаградит, но будущее еще хуже, чем настоящее.

Драйден

Хотя адмирал Блюуатер и уделял обыкновенно сну весьма небольшое время, однако, он не мог назваться, как говорят французы, ранней птичкой. На военных судах есть особый утренний час, мытье палуб. Он бывает большей частью при восходе солнца. Этот час самый несносный на судне и для ленивцев {Так называют в Англии морских солдат матросы.}, и для свободных от службы офицеров, которые всегда проводят его, сидя на решетинах люков.

Адмирал Блюуатер только что открыл глаза, когда первое ведро воды было вылито на палубу, он долго еще лежал в том приятном забытье, которому так охотно предаются моряки, достигнувшие звания командиров.

В эту сладкую минуту в каюте показалось свежее лицо мичмана, который, убедившись, что его начальник не спит, сказал:

— Записка от сэра Джервеза, адмирал Блюуатер!

— Очень хорошо, сэр, — отвечал тот, принимая записку. — Какой теперь ветер, лорд Джоффрей?

— Ирландский ураган, сэр, впрочем, все в порядке.

— А что прилив?

— Еще не начинался, сэр, теперь мертвая вода, или, лучше сказать, только что начался отлив.

— Ступайте наверх, милорд, и посмотрите, повернул ли ‘Дувр’ на левый борт, чтобы подойти к нашей корме.

— Слушаю, сэр! — И мичман Джоффрей, младший сын одного из славнейших домов Англии, побежал по трапу исполнить поручение начальника.

Между тем Блюуатер протянул руку и отдернул занавеску на своем маленьком окне, потом достал очки и принялся читать записку сэра Джервеза. Это раннее послание заключало в себе следующее:

‘Дорогой Блюуатер!

Я пишу тебе эти строки в кровати такой величины, что в ней, я думаю, легко мог бы маневрировать 90 пуш. корабль.

Половину ночи я пролежал поперек своего судна, сам того не зная. Маграт и другие доктора провели всю ночь у сэра Вичерли, но его голове все еще не лучше. Кажется, доброму старику не придется более встать с постели. Приезжай на берег к нам завтракать, и мы посоветуемся с тобой — остаться ли нам при умирающем, или уехать.

Прощай. Окес

NB. Сегодня ночью случилось происшествие, которое в большой связи с завещанием сэра Вичерли и которое особенно заставляет меня желать видеть тебя сегодня утром, — чем скорее, тем лучше.

Ок. ‘

— Черт возьми! — думал Блюуатер. — Какое дело Окесу до завещания сэра Вичерли? Впрочем, это напоминает мне и о моем завещании, которое я недавно сделал. Гм! .. Что значат мои тридцать тысяч фунтов для человека с состоянием лорда Блюуатера? Не имея ни жены, ни детей, ни брата, ни сестры, я, кажется, могу распорядиться своими деньгами, как хочу. Окесу они не нужны: у него довольно своего состояния, очень довольно! Я со своими деньгами поступлю, как мне захочется. Я сам приобрел каждый шиллинг — и отдам их кому сам пожелаю.

Так рассуждал Блюуатер, лежа в своей кровати. При всем своем laissez aller он обладал той скоростью в исполнении задуманного предприятия, которой так часто отличаются моряки, когда они на что-нибудь решаются. Встать, одеться и оставить свою каюту — требовало для него весьма немного времени, и спустя не более двадцати минут после приведенного нами размышления адмирала, он уже сидел за письменным столиком. Первым его делом было: вынуть из потаенного ящика сложенную бумагу и прочитать ее. Это было завещание в пользу лорда Блюуатера. Контр-адмирал немедленно скопировал его verdatum et literatum, оставя чистые места для имени наследника, и назначил, как и в первый раз, исполнителем своей воли сэра Джервеза. Когда труд этот был окончен, он принялся заполнять чистые места. С минуту он чувствовал себя в искушении поместить везде имя претендента, но, засмеясь над этой глупостью, он написал во всех местах, где было нужно: Милдред Доттон, дочь Фрэнка Доттона, штурмана флота его величества. Потом, приложив свою печать и положив завещание чистой стороной кверху, позвонил маленьким серебряным колокольчиком, который всегда стоял у него под рукой. Дверь передней каюты отворилась, и в ней показалась голова часового.

— Позови кого-нибудь из мичманов, — сказал он.

Дверь снова затворилась, и через минуту в комнате показалось улыбающееся лицо лорда Джоффрея.

— Нет ли, милорд, кого-нибудь на палубе, кроме вахтенных?

— Никого нет, сэр.

— В констанельской верно кто-нибудь да шевелится. Попросите сюда священника и капитана морских солдат, или первого лейтенанта, штурмана, или кого-нибудь из ленивцев.

Мичман вышел, и через две минуты в каюту вошли священник и казначей.

— Первый лейтенант, сэр, в переднем трюме, у морских офицеров ставни еще заперты, а штурман, как мне сказал смотритель констанельской, сидит за своим журналом. Впрочем, и этих двух, я думаю, будет достаточно, потому что они тоже не из последних ленивцев судна.

Лорд Джоффрей был второй сын третьего герцога Англии, и ему так же хорошо было это известно, как и всему экипажу ‘Цезаря’. Он незаметно присвоил себе право говорить довольно свободно, что очень часто ободряло его, в присутствии начальников такие вещи, которые считались бы остротами только на кубрике или в констанельской. Привыкнувшие к его выходкам священник и казначей мало обратили внимание на его слова, а контр-адмирал даже и не слышал их. Как только он увидел вошедших, он подал им знак подойти к столу и показал сложенную бумагу.

— Всякий благоразумный человек, — сказал он, — а тем более всякий моряк и воин должен в военное время иметь завещание. Вот и мое, которое я только что сделал, а вот прежнее, которое я уничтожаю в вашем присутствии. Вероятно, вы не откажетесь быть моими свидетелями?

Когда священник и казначей подписались, оставалось подписаться третьему. По знаку начальника, лорд Джоффрей приложил в конце и свою руку.

— Господа, — сказал контр-адмирал словно извиняясь, — я очень сожалею, что не могу сегодня иметь удовольствия видеть вас у себя гостями, я отозван сэром Джервезом на берег и сам не знаю, когда возвращусь назад, но я надеюсь, что завтра вы доставите мне это удовольствие.

Присутствующие выразили свою благодарность, приняли приглашение и, раскланявшись, вышли из комнаты, исключая мичмана.

— Что, сэр? — воскликнул Блюуатер, заметив, к крайнему своему удивлению, после глубокой задумчивости, что он не один в комнате. — Какому счастью я обязан видеть вас здесь?

— Отсюда до моего отцовского дома, в Корнвалисе, только сорок миль, сэр, мне кажется, сэр, что пара хороших коней доставили бы меня туда часов за пять, и если завтра в это же время я отправлюсь оттуда снова в дорогу, то, право, сэр, наш ‘Цезарь’ и не заметит отсутствия одного из своих головорезов.

— Очень ловко придумано, молодой человек, и весьма правдоподобно. В ваши лета я четыре года не видал своих родителей.

— После шести месяцев, проведенных на море, сэр Блюуатер, краткое отсутствие на берег доставило бы мне большое удовольствие.

— На это вы должны испросить позволения у капитана Стоуэла. Вы знаете, что я никогда не вмешиваюсь во внутренние дела ‘Цезаря’.

— Это правда, сэр. Позвольте, по крайней мере, сказать капитану Стоуэлу, что я имею от вас позволение просить его об этом.

— Пожалуй, если вы находите это нужным, но ведь Стоуэл знает, что он может делать на судне все, что ему угодно.

— Благодарю вас, адмирал Блюуатер. Я напишу своей матушке письмо, в котором изложу ей удовлетворительные причины, почему я не могу ее видеть. Доброго утра, сэр!

— Доброго утра! — отвечал адмирал, и когда мичман взялся уже за ручку двери, чтобы выйти, он прибавил: — Послушайте, милорд!

— Что прикажете, сэр?

— Когда вы будете писать своей матушке, засвидетельствуйте ей мое нижайшее почтение. В молодости своей мы были с ней большими друзьями и искренне любили друг друга.

Мичман обещал исполнить это желание и вышел из каюты. Оставшись один, контр-адмирал около получаса ходил по каюте, потом позвал к себе рулевого боцмана и велел приготовить для своего отъезда шлюпку. Вскоре после того обычные дневные рапорты дежурных, обойдя по ‘Цезарю’ свой круг, достигли и контр-адмиральской каюты, лорд Джоффрей и тут участвовал.

— Шлюпка готова, сэр, — сказал он, остановясь у дверей, одетый в береговой мундир мичмана.

— Что, видели вы капитана Стоуэла, милорд? — спросил Блюуатер.

— Видел, сэр, он позволил мне дрейфовать вдоль берега до захода солнца, с заревой же пушкой я должен воротиться назад.

— Так поедемте вместе в моей шлюпке, если вы совсем готовы.

— Очень хорошо, сэр! — отвечал мичман, и контр-адмирал вышел на палубу. После всех обычных почестей, отданных ему на деке, он сошел в шлюпку.

При выходе Блюуатера на берег все находящиеся тут встретили его с изъявлениями глубочайшей преданности и общего уважения, и он, отвечая на их приветствия, легким и небрежным, но учтивым поклоном, направился к утесам. Достигнув ровной, покрытой зеленью, отлогости, он заметил, что он не один. Оглянувшись, он увидел позади себя мичмана, которого одно только уважение и вежливость удерживали от пламенного желания скорее пробежать мимо адмирала на возвышение. И Блюуатер, вспомнив, как мало удовольствий может найти молодой человек в таком местечке, как Вичекомб, решился, по доброте своей, взять его с собой.

— Вы мало найдете здесь, лорд Джоффрей, удовольствий, — сказал он.

— Если вы желаете принять общество старика, то вы увидите здесь, по крайней мере, все, что я увижу.

— Я вышел на берег, сэр, для того только, чтоб хоть немножко покрейсеровать, — отвечал, смеясь, мичман, — и потому я с радостью готов следовать за вашими движениями, буду ли получать на это сигналы, или нет.

— Поверните, милорд, если хотите, направо, а я зайду по дороге в замок вон к той сигнальной станции.

Мичман, — что не всегда бывает с людьми его лет, — пошел по дороге, ему указанной, и через несколько минут он стоял уже на мысе вместе с Блюуатером. Доттон, имея у себя перед глазами целую эскадру английского флота, не мог оставить сигнальной мачты в продолжение целого дня. Он встал со своего места и с подобострастием принял адмирала, чувствуя в душе своей угрызение совести при воспоминании о том разговоре, которого Блюуатер был невольным свидетелем. Но скоро он совершенно ожил, получив от контр-адмирала самую благосклонную встречу.

— Каково сэру Вичерли? — спросил адмирал. — Записка, которую я получил сегодня с рассветом от сэра Джервеза, показывает мне, что ему в ту пору не было еще легче.

— Мне бы очень приятно было, сэр, обрадовать вас добрым известием, если бы это от меня зависело. Кажется, однако, сэр Вичерли пришел уже в себя, потому что Дик, его конюх, только что приехал к нам с запиской от господина Ротергама, в которой тот извещает нас, что добрый баронет особенно желает видеть мою жену и дочь и что за ними тотчас приедет карета. Если вы намерены, сэр, быть сегодня в замке, то я уверен, что дамы с удовольствием предложат вам место в экипаже.

— Я постараюсь воспользоваться их добротой, — сказал Блюуатер, садясь на скамью у сигнальной мачты, — особенно, если они позволят и лорду Джоффрею Кливленду участвовать в этой поездке.

При этих словах Доттон снова приподнял свою шляпу и низко поклонился, услышав имя и титул молодого человека, который весьма равнодушно принял это приветствие, привыкнув с детства к лести, и с любопытством продолжал осматривать мыс и сигнальную мачту.

— Отсюда чуть ли не дальше видно, сэр, — заметил он, — чем с наших краспис-салингов. Зоркий глаз может видеть отсюда все окрестности на расстояние двадцати миль, и чтоб доказать это на деле, я первый закричу: парус!

— Где, милорд? — спросил Доттон засуетившись. — Я уверен, лорд, что вы видите одну только эскадру сэра Джервеза, стоящую на якоре, и несколько лодок, которые снуют поминутно между кораблями и пристанью.

— Конечно, так, господин Доттон, ну, где вы видите, молодой человек, парус? — прибавил адмирал. — Я вижу только несколько чаек, скользящих по поверхности моря, за одну или за две мили позади судов, но нигде не вижу паруса.

Мичман поспешно схватил подзорную трубу Доттона, которая лежала на скамейке, и в минуту направил ее по поверхности воды.

— Ну, что, господин зоркоглаз? — сказал Блюуатер. — Кого вы видите, француза или испанца?

— Позвольте минутку, сэр, пока я эту ужасную трубу наведу на предмет. А, вот так, да, это судно очень маленькое — его бом-брамсели и верх брамселей принадлежат кажется… а, да это наш куттер ‘Деятельный’! Он поднял свои четырехугольные паруса, верхи которых только теперь начинают показываться, я узнаю его по гафелю.

— ‘Деятельный’? Ну, какие-то он везет нам новости? — сказал Блюуатер, невольно задумываясь, ибо ход дел приводил его к принятию решений, которые могли оказать влияние на всю остальную жизнь. — Сэр Джервез посылал его заглянуть в Шербург.

— Да, сэр, мы все это знаем. Не угодно ли вам посмотреть на парус, сэр?

Блюуатер взял трубу и, направляя ее по горизонту, скоро увидел куттер. Его опытному глазу было довольно одного взгляда, чтобы убедиться в этом.

— У вас довольно зоркие глаза, милорд, — сказал он мичману, отдавая ему трубу, — это действительно куттер, идущий к нашему рейду, и, кажется, вы совершенно правы, принимая его за ‘Деятельного’.

— Признаюсь, на таком пространстве довольно трудно узнать столь маленькое судно, — сказал Доттон, посмотрев на лорда Джоффрея.

— Совершенная правда, сэр, — отвечал мичман, — но говорят, что друга только увидишь — и тотчас узнаешь. Наш ‘Деятельный’ имеет гафель, который длиннее и ниже, чем обыкновенно.

— Я рад видеть в вас, милорд, такого проницательного наблюдателя, — отвечал Доттон. — Это верный признак, что из вас выйдет со временем славный моряк. А, вот уже и на эскадре, сэр, заметили приближающееся судно, потому что все флаги пришли в движение!

Блюуатер так хорошо знал все обыкновенные сигналы, что ему редко надо было прибегать к помощи сигнальной книги, первые сигналы ‘Деятельного’ были ему очень понятны, но скоро, однако, последовали другие, смысл которых был ему неизвестен. Но по догадкам он заключил, что куттер везет какие-то важные донесения.

Между тем из замка приехала за миссис Доттон и Милдред коляска сэра Вичерли. Тогда Блюуатер приблизился к ним и был встречен ими теперь так же дружески, как накануне они расстались, им было очень приятно слышать, что контр-адмирал будет их спутником к замку сэра Вичерли.

— Я опасаюсь, — сказала миссис Доттон, — чтоб это приглашение не означало чего-нибудь недоброго.

— Мы узнаем все это, когда доедем до замка, — отвечал Блюуатер. — Но прежде, чем мы сядем в коляску, позвольте мне представить вам моего молодого друга, лорда Джоффрея Кливленда, которого я также осмелился пригласить сопутствовать нам.

Прекрасный молодой человек был принят как нельзя лучше. Дамы, по обыкновению, заняли задние места, оставляя передние своим спутникам. Случай поместил Милдред против мичмана, и это обстоятельство обратило на себя внимание адмирала странным и даже замечательным образом. Когда она сидела лицом к лицу с лордом Джоффреем, контр-адмирал, к крайнему своему удивлению, нашел в его лице много схожего с лицом любимой им девушки. Блюуатеру было хорошо известно, что лорд Джоффрей был чрезвычайно похож на свою мать. Милдред удивительно походила на покойную сестру герцогини Кливленд, его любимую кузину. Эта молодая леди, мисс Гедуортс, давно уже умерла, но все знавшие ее не забыли еще того впечатления, которое производила она своим умом и красотой. Между нею и Блюуатером существовала самая нежная дружба, чуждая, однако, всякой страсти, — чему, кажется, причиной была частью разница их лет (Блюуатер был почти вдвое старше ее), а частью и непреодолимая привязанность его к морю и морской службе. Таким образом, контр-адмирал, найдя причины, которые как нельзя лучше объяснили ему сходство Милдред с любимым существом, с душевным удовольствием нашел, что он небезотчетно увлекся той, каждый взгляд, каждая улыбка которой напоминала ему женщину, которую он считал близкой совершенству. Но его удовольствие по весьма различным причинам было смешано с глубокой горестью, и потому немудрено, что короткое путешествие их было так печально, что все они весьма были рады, когда коляска остановилась у ворот замка сэра Вичерли.

Глава XII

Нат. — В самом деле, Олоферн, вы приятно изменяете ваши названия, как мудрец, чтобы не сказать более. Но я вас уверяю, сударь, что это был олень.

Шекспир

Когда коляска с нашими спутниками въехала во двор Вичекомб-Холла, в нем не было заметно и следа прежней веселости. В замок ожидали миссис Доттон и ее дочь, то ни один слуга не явился отворить им дверцы коляски. Обыкновенно чернь чрезвычайно склонна вымещать свое низкопоклонство и унижение перед сильными мира сего на тех, кто не сильнее их. Подоспевший Галлейго выпустил прибывших из экипажа, и ему первому были заданы вопросы о положении дел в замке.

— Ну, что, каково сэру Вичерли, какие слышны новости? — спросил Блюуатер, смотря серьезно на содержателя.

— Сэр Вичерли все еще находится в докторском списке, ваша милость, хотя и в числе самых трудных.

Между тем Том Вичекомб и лейтенант поспешили встретить прибывших гостей, опасения которых насчет болезни сэра Вичерли ясно подтверждались принужденным унынием первого, последний же был довольно в веселом расположении духа и, по-видимому, вовсе не сомневался в выздоровлении баронета.

— Что касается меня, — сказал он, — то, признаюсь, мне кажется, что сэру Вичерли гораздо лучше, хотя мнение мое и не подтверждается еще докторами. Одно уже желание баронета видеть вас, миссис Доттон, — довольно хороший признак, притом же, посланный к сэру Реджинальду Вичекомбу гонец только что воротился назад с самыми приятными известиями. Узнав их, больной заметно почувствовал себя лучше.

— Ах, мой добрый Вичерли, — возразил Том, печально качая головой, — вы не можете так хорошо знать здоровье и чувства моего дядюшки, как я их знаю. Положитесь в этом случае на мнение докторов и поверьте мне, что ваши надежды вас обманывают. Если мой дядя и посылал за миссис Доттон и мисс Милдред, так, вероятно, это было сделано скорее с намерением проститься с ними, чем для какой-нибудь другой цели. Что же касается сэра Реджинальда, то хоть он и действительно нам родственник, но, вероятно, за ним посылали по какой-нибудь ошибке, он происходит от побочной линии нашей фамилии, от полукровных наших родственников, и следовательно…

— Полукровных, господин Том? — внезапно спросил сэр Джервез позади говорившего, так что все вздрогнули, вовсе не ожидая его присутствия.

— Извините, сэр, за мои нечаянные вопросы, но так как я сам послал за сэром Реджинальдом Вичекомбом, то мне желательно бы было знать, какого характера его родство с нашим хозяином?

Бедный Том при столь неожиданном вопросе невольно побледнел как полотно, но скоро он снова успокоился и поспешил ответить.

— Полукровное, сэр Джервез, — сказал он, — то есть такое, которое исключает его из линии наследников моего дядюшки и которое, следовательно, отвергает всякую необходимость или желание видеть его здесь.

Между тем как разговор этот происходил в зале, Блюуатер с семейством Доттона ушел в маленькую гостиную. Так как кроме двух Вичекомбов никому не были известны причины, по которым посылали за сэром Реджинальдом, а также и ответ, от него полученный, то миссис Доттон обратилась с просьбой к Вичерли, прося его объяснить ей все это, и тот с готовностью исполнил ее просьбу.

— Сэр Вичерли, — сказал он, — изъявил желание повидаться с дальним родственником своим, сэром Реджинальдом, посланный за ним гонец, к счастью, узнал, что гертфорширский баронет в сопровождении нескольких других дворян находился в это время проездом в нескольких только милях от Вичекомб-Холла. Гонец тотчас же догнал его, и теперь мы можем ожидать сэра Реджинальда сюда часа через два или три.

Вот все, что рассказал Вичерли. Мы прибавим со своей стороны, что сэр Реджинальд Вичекомб был католик и закоренелый, хотя и в тайне, якобит, вместе со многими своими друзьями тех же убеждений он приехал на запад королевства с тем, чтобы произвести там возмущение и, таким образом, отвлечь от севера силы, стесняющие молодого претендента. Зная своего родственника как старика без большого влияния, сэр Реджинальд, деятельный и хитрый интриган, приблизился к древнему обиталищу своей фамилии, чтобы узнать, не помогут ли ему собственное его имя и происхождение приобрести приверженцев между окрестными жителями. В тот самый день, в который приехал за ним гонец, он намеревался явиться в Вичекомб переодетым и под чужим именем.

Сэр Реджинальд Вичекомб был гораздо богаче главы своей фамилии, но при всем том ни в каком случае не отказался бы присоединить к своим землям земли сэра Вичерли. Он очень хорошо знал, в каком он находится родстве с главой фамилии, — даже закон крови не был для него тайной. При помощи хитрого стряпчего, если и неодинаковых с ним религиозных, то, по крайней мере, одинаковых политических мнений, сэр Реджинальд успел узнать от самой Марты, что Томас Вичекомб никогда не был женат и что, следовательно, Том и его братья были такие же законные наследники Вичекомб-Холла, как и он сам. Он хорошо понимал, что у сэра Вичерли не было законного наследника и что владение должно отойти назад в казну, если нынешний владелец не сделает завещания, по слухам же ему было достоверно известно, какое отвращение питал старый баронет Вичекомб к подобной мысли. При таких обстоятельствах вовсе не удивительно, что гертфорширский баронет, будучи так неожиданно призван к смертному одру своего дальнего родственника, заключил, что, вероятно, его права на наследство будут, наконец, признаны и что он сделается владельцем поместья своих законных предков.

Читатель поймет, конечно, что все эти подробности, за исключением только того, что сэр Реджинальд должен немедленно прибыть в замок и что он полукровный родственник сэра Вичерли, были вовсе неизвестны находившимся в замке, один только Том знал довольно подробно все эти обстоятельства. Мысли всех были заняты положением доброго баронета, и потому весь разговор единственно относился только к нему. После завтрака сэр Джервез попросил Блюуатера последовать за ним в его комнату, куда они тотчас же и удалились.

— Неужели Вервильен действительно идет к нам навстречу? — начал вице-адмирал. — Кажется, ты сказал, Блюуатер, что сам видел сигналы ‘Деятельного’?

— Да, он подавал весьма частые сигналы, когда я оставлял мыс, но без книги я не мог их хорошо понять!

— Ах, да! Ты, Дик, кажется что-то вроде ученого: не можешь ли ты пояснить мне, что такое человек, называемый nullius?

Адмирал Блюуатер, по всегдашнему своему обыкновению, развалился в самом удобном кресле, какое только мог найти, между тем как его друг, более живой, быстро прохаживался по комнате, услыша слово nullius, Блюуатер приподнялся в удивлении, следуя глазами за быстрыми движениями Океса, будто не веря ушам своим.

— Признаюсь, подобного выражения мне никогда еще не случалось слышать. Вероятно, это какая-нибудь глупая игра слов или насмешка над каким-нибудь положением человека. Но кой черт осмелился в присутствии главнокомандующего эскадрой называть кого бы то ни было nullius?

— Никто другой, как сэр Вичерли Вичекомб, наш добрый хозяин, который лежит теперь на смертном одре. Он утверждал, что его племянник Том Вичекомб — nullius.

— Я опасаюсь, что этот самый племянник вовсе не окажется nullius-ом, когда наследует титул и владения, — отвечал Блюуатер. — Мне никогда еще не случалось видеть более мрачного, более зловещего человека.

— Да, я с этим согласен, притом же в нем нет ни малейшего фамильного сходства с сэром Вичерли. Как, право, досадно, что наш благородный лейтенант не имеет никаких прав на наследство баронета, между тем как этот проклятый nullius законный наследник майората. Я никогда еще не принимал такого участия в делах постороннего человека, как в наследстве нашего почтенного хозяина.

— Ты заблуждаешься, Окес, ты принимал гораздо более участия в моем наследстве, потому что, когда я сделал завещание в твою пользу и дал тебе прочитать его, ты разорвал и бросил за борт.

— На это я имел право. Как твой начальник, я должен был отменить это завещание! Я надеюсь, что ты сделал уже другое и отказал все свое достояние двоюродному своему брату, виконту.

— Да, я сделал новое завещание, но моему брату и в этом завещании придется, я думаю, разделять одинаковую участь с первым.

— Дик, неужели ты был так безрассуден, что обошел главу своей фамилии, свое родство и свои немногие тысячи, отказал сумасбродному искателю приключений, Карлу Стюарту?

Блюуатер невольно улыбнулся и с минуту сожалел, что не исполнил своего первоначального намерения, потом он вынул из кармана сделанное им утром завещание и передал его сэру Джервезу.

— Вот тебе мое завещание, — сказал он, — прочитав его, ты увидишь мою волю.

Вице-адмирал при всем том, что не имел никаких притязаний на наследство своего друга, все-таки с большим любопытством взял завещание, чтобы узнать его содержание. Чтение его продолжалось недолго, и его глаза не отрывались от бумаги, пока он не дочитал до последнего слова. Тогда рука его невольно опустилась, и он с непритворным удивлением смотрел на Блюуатера. Он не сомневался в здравом рассудке своего друга, но не совсем был уверен в его благоразумии.

— Твоя выдумка — весьма простое, весьма остроумное средство нарушить порядок общества, — сказал он, — и из скромненькой, простой и милой девушки сделать преждевременную, надменную старуху. Что тебе эта Милдред, что ты отписываешь ей тридцать тысяч фунтов?

— Она одно из самых прекрасных, простодушных, чистых, любезнейших созданий и поставлена прихотливой судьбой в самое униженное положение своим грубым, вечно пьяным отцом. Я хочу, чтоб она и в этом мире получила вознаграждение за свои горести. Я уверен, что ты помнишь Агнес Гедуортс?

— О, без сомнения! Если бы война позволила мне думать о любви, мне кажется, что только одна она могла бы повергнуть меня к своим ногам, — повергнуть, как верного пса, Дик!

— И ты не замечаешь сходства между ней и Милдред Доттон?

— Клянусь святым Георгием, ты прав, Блюуатер! Да, она действительно похожа на бедную Агнес, которая так преждевременно улетела от нас на небо! Но, послушай, неужели одно только сходство Милдред с очаровательной Агнес побудило тебя сделать ее, дочь пьяницы штурмана, своей наследницей?

— Не совсем так, Окес, мое завещание было сделано прежде, чем я открыл это сходство. Если бы ты видел, как жестоко обошелся в прошлую ночь пьяный Доттон со своей женой и дочерью, ты почувствовал бы желание облегчить их бедствия, хотя бы тебе это стоило твоего поместья Боульдеро и половины твоих денег.

— Гм! Боульдеро принадлежит нашей фамилии уже пять веков и, вероятно, останется за ней еще пять, если только ваш прыткий претендент не овладеет престолом и не конфискует его.

— Впрочем, Окес, моему распоряжению есть еще и другая причина. Если бы я оставил свои деньги богатому человеку, то в случае перехода моего на сторону претендента король, вероятно, все отберет в казну, между тем, мне кажется, что даже у германца не найдется столько жестокости, чтобы ограбить такое бедное создание, как Милдред.

— А шотландцы вообще известны своей чувствительностью в подобных делах! Впрочем, делай что хочешь, Дик. Право, нет беды, если ты распорядишься своими призовыми деньгами, как тебе вздумается.

— Но довольно об этом. Не получил ли ты в продолжение ночи каких-нибудь известий с севера?

— Ни одного слова. Если в следующие тридцать шесть часов я не получу никаких известий или приказаний, я сам поеду в Лондон и оставлю тебе команду над эскадрой.

— Такое распоряжение было бы не совсем благоразумно. Неужели ты вверил бы такую сильную эскадру и в такое критическое время человеку моих мнений?

— Я вверил бы тебе, Блюуатер, свою жизнь и честь с полной уверенностью в их безопасности. Впрочем, надо сперва узнать, какие вести везет нам ‘Деятельный’, потому что если Вервильон действительно идет против нас, я считаю первой обязанностью английского моряка без всяких дальнейших рассуждений разбить француза.

— Если только это удастся, — сухо прибавил Блюуатер, закидывая ногу на спинку старинного кресла.

— Я далек от того, Блюуатер, чтобы воображать, будто мы непременно должны одержать победу над неприятелем… А, к нам идет Маграт, вероятно, чтобы уведомить нас о положении больного.

При входе доктора с ‘Плантагенета’ наши друзья совершенно прекратили прежний разговор.

— Ну что, Маграт, — сказал сэр Джервез, останавливаясь, — какие новости вы принесли нам о сэре Вичерли?

— Он приходит в себя, адмирал Окес, — отвечал флегматик доктор, — но это минутное возвращение сил больного похоже на мерцание солнца, когда оно, величаво закатываясь за отдаленными горами, изредка прорывается сквозь горные тучи.

— О, оставьте вашу поэзию, доктор, и дайте нам ясные понятия о положении больного.

— Как главнокомандующий вы имеете право, адмирал, мне приказывать, и я должен повиноваться. Сэр Вичерли Вичекомб страдает ударом, или апоплексией, как называли его греки. Я не могу похвалить флеботомии, употребленной вами при первом припадке сэра Вичерли.

— Кой черт он хочет сказать этой флеботомией? — воскликнул сэр Джервез, питая отвращение к медицине и не зная даже самых простых названий, относящихся к этой науке.

— Я подразумеваю под этим словом, — отвечал доктор, — что ему пустили кровь: средство, слишком опрометчиво употребленное и достойное порицания. Не думаю, чтоб кто-нибудь осмелился критиковать ваши распоряжения по флоту, сэр Джервез, но во врачебном искусстве — надо бы сказать науке — вы не дальше ушли, чем любой из наших молодых мичманов.

— Скажите, пожалуйста, не спрашивал ли сегодня сэр Вичерли обо мне? — спросил с участием вице-адмирал.

— Как же, сэр, спрашивал, и притом слона его о вас были так тесно связаны с завещанием, которое он намерен сделать, что вы, вероятно, не будете забыты в нем. Он также вспоминал и об адмирале Блюуатере.

— В таком случае, мы не должны терять времени. Слышите, кажется, во двор въехала коляска?

— Ваши чувства, сэр Джервез, — отвечал Маграт, — превосходны, а это, как я всегда говорил, есть одна из причин, почему вы такой великий адмирал. Посмотрите, из кареты выходит человек средних лет, и вокруг него суетятся несколько слуг, точно в такой же ливрее, как и у сэра Вичерли. Без сомнения, это какой-нибудь родственник умирающего, явившийся к завещанию.

— Нет никакого сомнения, что это сэр Реджинальд Вичекомб, нелишне, кажется, будет, Блюуатер, встретить его.

При этих словах контр-адмирал опустил свои ноги со спинки кресла и последовал за выходящим из комнаты сэром Джервезом.

Глава XIII

Видите кто идет?

Вижу и приветствую.

‘Натаниэль и Олоферн’

С той самой минуты, как Том Вичекомб узнал, что его почтенный дядя послал нарочного за своим полукровным родственником, он испытывал самое сильное беспокойство, которое мы считаем излишним объяснять читателю. Когда сэр Реджинальд въехал во двор старого замка Вичекомб-Холла, он поспешил к нему навстречу.

Сколько я могу судить по гербам, кажется, я имею удовольствие видеть сэра Реджинальда Вичекомба, — сказал он, стараясь придать себе вид хозяина.

— Да, я действительно сэр Реджинальд Вичекомб, сэр. Смею спросить, кого именно из своих родственников я имею счастье видеть пред собой?

— Тома Вичекомба, сэр, — старшего сына брата сэра Вичерли, покойного барона Томаса Вичекомба. Надеюсь, что вы считаете нас довольно близкими своими родственниками и, вероятно, не выпустили и не выпустите из вида ни нашего рождения, ни женитьбы, ни смерти?

— О, без сомнения, нет, сэр, — отвечал баронет довольно сухо и с таким ударением, которое невольно встревожило Тома, хотя в то же время холодная иезуитская улыбка, сопровождавшая слова говорившего, скоро успокоила его живые опасения. — Я весьма сожалею, что вторичное посещение мое этого замка сопряжено с таким печальным событием. Каково вашему почтенному… то есть, я хотел сказать, каково сэру Вичерли Вичекомбу?

Оборот речи, сделанный баронетом в последней фразе, в которой он не хотел назвать Тома родственником сэра Вичерли, казался ему скорее строгим соблюдением этикета высшего общества, чем двусмысленностью, хотя он и не был твердо убежден в том или другом. Все эти маленькие сомнения мгновенно промелькнули в уме Тома, но он не имел времени обдумать их. Между тем учтивость требовала от Тома немедленно отвечать сэру Реджинальду на его вопрос.

— Мой почтенный и возлюбленный дядюшка немного поправился, как говорят, — сказал Том, — но я страшусь, не обманчиво ли это. Но что хуже всего, так это то, что рассудок доброго дяди значительно расстроен, почти невозможно понять его немногие желания.

— Каким же образом сэр Вичерли удостоил меня своим приглашением? — спросил баронет.

— Я полагаю, сэр, что он, вероятно, успел еще произнести ваше имя прежде, чем потерял рассудок, присутствующим же при нем легко было объяснить себе его желание.

Весь этот разговор происходил в маленькой гостиной, находившейся подле залы, куда Том провел своего гостя и куда теперь явились и два адмирала. Представления были излишни: мундир и звезда, горевшая на груди сэра Джервеза, тотчас же выдали его имя и звание, между тем как Блюуатер был довольно знаком баронету, принадлежа вместе с ним к одной и той же партии якобитов.

— Сэр Джервез Окес! Сэр Реджинальд Вичекомб! — воскликнули они в одно время, и адмирал дружески пожал руку баронету, встретив с его стороны одно холодное прикосновение пальцев, которое у сэра Реджинальда было скорее следствием его темперамента, чем моды.

Потом завязался разговор о сэре Вичерли, о его состоянии и о причине его желания видеть своего родственника. Сэр Джервез, не обращая внимания на присутствие Тома Вичекомба, объявил, что умирающий хочет сделать завещание и что он, вероятно, намерен назначить сэра Реджинальда, по крайней мере исполнителем, если не гораздо важнейшим участником этого завещания.

— Нельзя ли мне, сэр Джервез, — сказал сэр Реджинальд, — переговорить с вами наедине. В подобных делах не надо торопиться, и потому, прежде чем я пойду дальше, мне не худо узнать весь ход дела.

Когда сэр Джервез и Реджинальд остались одни, последний, весьма осторожными и обдуманными вопросами, узнал от своего собеседника все, что случилось в течение последнего дня, о безнадежном состоянии сэра Вичерли, о том, каким образом он был приглашен в замок. Таким образом, получив нужные сведения, он изъявил желание видеть больного.

— Кстати, сэр Реджинальд, — сказал вице-адмирал, остановившись у двери, — я вижу по вашему разговору, что законы нашего отечества были также включены в ваше образование. Скажите мне, пожалуйста, что такое значит ‘полукровный’? Медицинский ли или юридический это термин? Признаюсь вам, я знаю только морские.

— Может быть, нет человека во всей Англии, сэр Джервез, — отвечал гертфорширский баронет, многозначительно улыбаясь, — который бы лучше меня пояснил вам значение этого слова. Я принадлежу к законоведам Мидль-Темпля, будучи приготовлен, как младший сын, к юридическому поприщу, преждевременная же смерть старшего моего брата доставила мне наследство нашей фамилии.

Тут сэр Реджинальд пояснил вице-адмиралу, хотя в кратких словах, но совершенно ясно, тот закон крови, о котором мы уже говорили выше нашему читателю.

— Кстати! Так как у нас идет речь о законах, то скажите мне пожалуйста, сэр Реджинальд, не знаете ли вы также, что такое значит слово: nullius?

— Я имею об этом предмете только те понятия, — отвечал баронет, улыбаясь на этот раз своей естественной улыбкой, — которые извлекаются из латинских словарей и грамматик.

— То есть nullus, nulla, nullum. О, это и мы, моряки, знаем, потому что все мы, прежде чем вступили на море, ходили в школу. Я спрашиваю вас о слове ‘nullius’, потому что сэр Вичерли со дня своей болезни несколько раз называл этим именем своего племянника и наследника.

— В самом деле? Не называл ли он его filius nullius?

— Кажется, он просто называл его nullius, впрочем, и слово filius было произнесено им раза два.

— Так оно, вероятно, и было, и я очень рад, что сэру Вичерли известна истина. Filius nullius — ‘ничей сын’ — есть юридическое выражение для незаконнорожденных, как вам, вероятно, известно. Я вполне уверен, что этот несчастный эпитет принадлежит господину Тому Вичекомбу, отец которого никогда не был женат, у меня есть для этого ясные доказательства.

— А между тем, сэр Реджинальд, этот дерзкий плут носит в своем кармане свидетельство, подписанное каким-то лондонским приходским священником, которое подтверждает совсем противное.

Слова эти весьма удивили гертфорширского баронета, но когда сэр Джервез рассказал ему все, что происходило между ним и Томом, он не мог более сомневаться.

Тем и кончился тайный разговор наших баронетов, потому что они вышли в залу. Тут они нашли лейтенанта, который весьма серьезно разговаривал в конце залы с миссис Доттон и Милдред, но, поняв взгляд адмирала, поспешно извинился перед дамами и присоединился к двум баронетам, которые направили шаги свои в комнату больного.

— Вот и еще однофамилец, если не родственник, сэра Вичерли, — заметил сэр Джервез, представляя лейтенанта старому баронету, — но я с удовольствием могу сказать, сэр Реджинальд, что это такой молодой человек, которым и ваша фамилия могла бы гордиться.

Поклон сэра Реджинальда был учтив и ласков, хотя острый и испытующий взгляд его был неприятен Вичерли.

— Мне неизвестно, имею ли я малейшее право на честь быть родственником сэра Реджинальда Вичекомба, — сказал Вичерли с некоторой холодностью. — Я только вчера вечером узнал, что в Гертфоршире существует одна из отраслей фамилии Вичекомбов, при том же сэр Джервез, вероятно, не забыл, что я уроженец Виргинии.

— Виргинии! — воскликнул сэр Реджинальд, будучи до того удивлен, что даже утратил на время свое обыкновенное хладнокровие. — Я не знал, что и в колонии Америки проникло наше имя.

Между тем они подошли к дверям комнаты сэра Вичерли, где и остановились, ожидая позволения войти.

В последнюю четверть часа в положении всех главных лиц, находящихся в замке, произошла большая перемена. Запрещение входить в комнату больного было снято, и в ней собрались теперь все находившиеся в Вичекомб-Холле джентльмены, миссис Доттон, Милдред и трое или четверо из старых слуг, даже Галлейго осмелился забраться сюда, но был настолько благоразумен, что остался со своими сотоварищами в глубине комнаты. Словом, спальня и гардеробная были полны людей, хотя в первой были большей частью доктора и те, которым положение позволяло быть вблизи умирающего баронета.

— Мы все теперь здесь, дорогой сэр Вичерли, — сказал вице-адмирал.

— Вот и ваш родственник — сэр Реджинальд Вичекомб, который точно так же, как и мы, готов служить вам всеми силами.

Тягостно было смотреть на бедного сэра Вичерли, который так скоро должен был расстаться с жизнью и который между тем силился соблюсти светские приличия.

— Много чести, сэр… я очень рад, — шептал сэр Вичерли, с трудом выговаривая слова. — Наши общие предки… фамилия… Плантагенеты — очень древний дом, глава его умирает, должно… мое место… занять другому, лучше никто, чем…

— Не напрягайтесь говорить без нужды, мой дорогой сэр, — прервал его сэр Реджинальд. — Сэр Джервез Окес, сказал мне, что он вполне понимает ваши желания и что он теперь готов их выполнить.

— Да, сэр Вичерли, — прервал его сэр Джервез, — я думаю, что я теперь в состоянии исполнить все, что вы хотели нам пояснить вчера. Немногие слова, написанные вами вчера вечером, были вступлением к завещанию, сделать которое вы имеете такое пламенное желание. Не говорите, подымайте только вашу правую руку, если вы будете соглашаться с моими словами.

— Вы видите, господа! — воскликнул сэр Джервез, когда умирающий кивнул головой. — Никто не может не понять теперь смысла этого движения! Подойдите ближе, господин доктор, господин Ротергам — все, кто не имеет собственной выгоды в этом деле. Я желаю, чтобы все видели, как сэр Вичерли изъявляет свое желание сделать завещание.

После этого вице-адмирал снова повторил больному свой вопрос, и на него последовал тот же знак.

— Желаете ли вы, сэр Вичерли, — спросил тогда у больного сэр Джервез, — чтоб ваши родственники и все вообще оставались здесь в комнате или чтоб они удалились, пока завещание не будет подписано?

— Пусть все… все останутся, — произнес сэр Вичерли. — Сэр Реджинальд… Том… Вичерли — все.

— Кажется, это довольно ясно, господа, — опять начал вице-адмирал.

— Вас всех просят остаться.

Между тем все было приготовлено, чтобы приступить к составлению завещания. Атвуд сел к столу подле кровати умирающего и начал чинить свои перья, доктора дали больному немного лекарства для подкрепления его сил. Сэр Джервез поставил всех свидетелей вокруг кровати так, чтобы каждый мог все видеть и слышать, при этом он позаботился поместить Вичерли таким образом, что его прекрасная фигура не могла укрыться от взоров умирающего. Скромность лейтенанта, вероятно, воспротивилась бы этому, если бы он не увидел себя подле Милдред.

Глава XIV

Да, все кончено! Страх, сомнения, неуверенность — все исчезло. Последнее испытание его души окончилось, и его бледное чело получило, наконец, отпечаток неба.

Миссис Гименс

Легко можно вообразить, в каком смущении находился Том Вичекомб при всем ходе дела, рассказанного нами в предыдущей главе. Все его надежды, против ожидания, разрушились совершенно. Он не мог понять причины внезапной перемены намерений сэра Вичерли.

Когда все нужные приготовления были сделаны и в комнате воцарилась глубокая тишина, сэр Джервез снова принялся за дело, для которого все собрались в комнате умирающего.

— Атвуд прочитает вам, сэр Вичерли, написанное им вступление, — сказал он. — Если вы будете довольны его слогом, подтвердите нам это наклоном головы. Итак, если все готово, ты можешь начать, Атвуд!

Сэр Вичерли улыбнулся и дал утвердительный знак.

— Теперь, сэр Вичерли, вам нужно будет назвать исполнителя. Не употребляйте больших усилий, нам только бы понять имя.

Сэр Вичерли успел произнести совершенно внятно: сэр Реджинальд Вичекомб.

— Это довольно ясно, — продолжал вице-адмирал. — Прочти теперь, Атвуд, весь первый пункт.

— Если вы этой статьей довольны, сэр Вичерли, то подтвердите это наклоном головы.

— Теперь, сэр, — продолжал вице-адмирал, — я должен предложить вам несколько вопросов, которые необходимы Атвуду для составления завещания. Имеете ли вы намерение завещать кому-нибудь ваши земли?

Сэр Вичерли ответил утвердительно.

— Ну, теперь у нас чистый фарватер и путь короткий, не так ли, Атвуд?

Секретарь писал с возможной скоростью и минуты через три прочел:

— Во-вторых, я завещаю ‘все свои земли, во владении которых умираю, со всеми строениями, арендами, наследиями и принадлежностями, со всеми моими правами’… Чистые места, — сказал секретарь, — оставлены для имени и титула наследника.

— Теперь, сэр Вичерли, мы должны узнать имя того счастливца, к которому вы так расположены.

— Сэр Реджинальд Вичекомб, — произнес больной с большим трудом. — Хотя… он и полукровный… но не nullius, наследник… сэра Майкла… и мой наследник.

— Чистейший английский язык! — воскликнул сэр Джервез с довольным видом. — Впиши же, Атвуд, в завещание имя сэра Реджинальда Вичекомб-Вичекомба. Как хорошо занимает теперь оно это пустое место!

— Так, хорошо! — продолжал адмирал. — Теперь, Атвуд, прочитай все написанное как можно яснее, так, чтобы сэр Вичерли мог все слышать и утвердить написанное, если останется всем доволен.

— Итак, земли сэра Вичерли уже обеспечены! — сказал сэр Джервез, будучи занят делом с ревностью истинного нотариуса. — Теперь перейдем к собственности. Не имеете ли вы желания, сэр Вичерли, всю вашу домашнюю утварь, вина, лошадей, экипажи другие вещи завещать кому-либо особо?

— Все… сэру Реджинальду… Вичекомбу… — отвечал завещатель.

— Хорошо! Пиши это, Атвуд. Теперь перейдем к фунтам. Нет? Так к гинеям? Итак, не угодно ли вам, сэр Вичерли, завещать теперь кому-нибудь ваши гинеи? Хорошо, назовите же нам это лицо.

— Милли, — произнес больной.

— Что? .. Мельница? .. Кажется, мельницы принадлежат к землям, сэр Реджинальд!

— Сэр Вичерли подразумевает под этим именем мисс Милдред Доттон, — поспешно, хотя и с приличной скромностью, заметил лейтенант.

— Так… справедливо… справедливо! — прибавил завещатель. — Маленькая Милли… Милли Доттон… добрая маленькая Милли!

Сэр Джервез медлил с исполнением и взглянул на Блюуатера, но Атвуд подхватил уже мысль умирающего и поспешил поместить ее в завещание.

— Я отдаю и завещаю Милдред Доттон, — читал он вслух, — дочери Фрэнка Доттона, штурмана королевского флота, сумму, — какую сумму написать, сэр Вичерли?

— Три тысячи гиней… с них получается пять процентов…

— Это так ясно как пять пальцев. Помести же, Атвуд, в завещании эту статью.

— Я даю и завещаю, — прочитал Атвуд, — Милдред Доттон, дочери Фрэнка Доттона, штурмана королевского флота, три тысячи гиней, лежащих в пятипроцентных бумагах в банке королевства. — Хорошо ли так, сэр Вичерли?

Старик взглянул на Милдред и благосклонно улыбнулся, он чувствовал, что, доставляя Милдред независимость, он освобождает эту непорочную, милую девушку от обыкновенной, горькой участи ее положения.

— Чье же теперь имя прикажете внести в завещание?

За этим вопросом последовало довольно долгое молчание, заметно было, что баронет припоминал в уме все, что он сделал уже и что еще оставалось ему сделать.

— Вот ваш племянник, сэр Вичерли, господин Том, желаете ли вы назначить ему что-нибудь?

Больной холодно улыбнулся, но скоро кивнул головой в знак согласия.

— Я даю и завещаю, — начал читать Атвуд, написав эту статью, — Тому Вичекомбу, старшему сыну моего покойного брата Томаса, сумму, лежащую в пятипроцентных бумагах в государственном банке.

— Какую же сумму, сэр Вичерли, прикажете вписать в этой статье? — спросил вице-адмирал.

— Пятьдесят… пятьдесят… фунтов, — сказал завещатель голосом, более ясным и твердым, чем он говорил во весь этот день.

Сказанная сумма была тотчас же внесена в статью, затем статья эта была прочтена Атвудом вслух и одобрена сэром Вичерли твердым и резко произнесенным ‘да’!

— Желаете ли вы, сэр Вичерли, еще кого-нибудь сделать участником своего завещания? — спросил вице-адмирал.

— Анне Лардер… Самуилу Корку… Ричарду Биттсу… Давиду Брешу… Фебе Кис, — сказал сэр Вичерли медленно, давая Атвуду время писать, этими именами он назвал своих кухарку, буфетчика, конюха, камердинера и ключницу, — двести фунтов — каждому, всего тысячу фунтов наличными деньгами.

Статья эта, как и все предыдущие, была написана, прочтена и одобрена.

— Теперь распределенная сумма простирается до четырнадцати тысяч ста восьмидесяти фунтов. Итак, сэр Вичерли, кого теперь прикажете вы поместить в число участников вашего завещания?

Желая услужить храброму лейтенанту, адмирал, наконец, успел обратить на него внимание сэра Вичерли, который устремил на прекрасного юношу глаза свои долго рассматривал его со вниманием.

— Виргинец… одно со мной имя… американец, добрый малый… храбрый… молодой… человек… тысячу фунтов, — бормотал больной сквозь зубы, но в комнате царствовала такая тишина, что каждое слово его было внятно слышно каждому присутствующему. — Да, тысячу фунтов… Вичерли Вичекомбу… лейтенанту… королевского флота.

Атвуд быстро принялся за дело и лишь только начал писать имя Вичерли, как в ту же минуту был остановлен молодым человеком.

— Остановитесь, господин Атвуд! Не пишите ни одной строчки в мою пользу! — воскликнул Вичерли, между тем как лицо его покрылось багровой краской, и грудь его обуревали чувства, которыми он не в состоянии был владеть. — Я отказываюсь от милости сэра Вичерли, она будет совершенно бесполезной, потому что я не приму ни одного шиллинга.

— Молодой человек, — сказал сэр Джервез несколько сердито, — вы говорите довольно необдуманно. Слушатель или простой свидетель завещания не имеет никакого права отклонять от себя доброе расположение человека, готовящегося оставить этот мир и предстать пред лицом Вседержителя! Вы забываете свою пользу, молодой человек, свое будущее. Ста или двухсот фунтов призовых денег, добытых вами в последнем деле у Кроа ценой крови ненадолго вам хватит.

— Их уже нет у меня, сэр, они отосланы до последнего шиллинга вдове павшего подле меня боцмана. Я не нищий, сэр Джервез Окес, хотя и принадлежу к сынам Америки. Я владелец плантации, которая доставляет мне порядочную независимость. Служу же я не из нужды, а по собственной охоте. Может быть, сэр Вичерли, узнав это, согласится вычеркнуть мое имя из своего завещания. Я вполне уважаю и почитаю его, но не могу принять от него денег.

Слова эти были сказаны со скромностью, но с жаром и чистосердечием, которые не оставляли никакого сомнения насчет решительности говорившего отказаться от предлагаемой ему суммы. Сэр Джервез слишком уважал чувства молодого человека, а потому и не настаивал более, но повернулся к кровати больного в ожидании, что он скажет. Сэр Вичерли слышал и понял все, что происходило, и это произвело на него даже и в настоящем его положении свое обычное действие.

— Благородный молодой человек! — проговорил он. — Подойдите сюда… Сэр Джервез, подведите его ко мне.

— Сэр Вичерли желает, чтобы вы подошли к его кровати, господин Вичекомб из Виргинии, — сказал вице-адмирал выразительно, но в то же время протянул ему руку и благосклонно улыбнулся, видя, что тот повинуется.

Больной с большим трудом снял со своей руки драгоценное кольцо с гербом Вичекомбов. Но на нем не было, однако, изображения кровавой руки — девиза этого дома, ибо кольцо это было гораздо старее баронетства, пожалованного, как хорошо было известно Вичерли, предку Вичекомбов одним из Плантагенетов во время французских войн Генриха VI, в память какого-то блестящего подвига.

— Носите это кольцо, благородный молодой человек… честь нашего имени, — сказал сэр Вичерли, подавая кольцо лейтенанту.

— Благодарю вас, сэр Вичерли, за подарок, который я ценю слишком дорого, — сказал он, и след всякого другого чувства, кроме благодарности, исчез с лица его. — Если я и не имею прав на ваш титул и имение, все-таки мне не стыдно будет носить кольцо, дарованное тому, кто был точно такой же мне предок, как и всякому другому Вичекомбу Англии.

— Законный? — спросил Том, забывая в пылу свирепой злобы и свою осторожность и свою обиду.

— Да, сэр, законный! — отвечал Вичерли, обращаясь к спрашивающему со спокойствием человека, уверенного в справедливости слов своих, и со взглядом, заставившим Тома невольно отступить назад. — Мне не нужно других доказательств, чтобы иметь право носить печать, которая, как вы можете заметить, сэр Джервез Окес, есть не что иное, как верный снимок с той, которую я постоянно ношу и которая перешла ко мне по прямой линии от моих предков.

Вице-адмирал сравнил печать, висевшую у Вичерли на цепочке с печатью кольца, и, видя, что оба герба преимущественно состоят из грифов, он легко убедился, что одна из них была простой копией. Удостоверившись в этом, он передал печать приблизившемуся сэру Реджинальду, который начал ее внимательно рассматривать. Так как все отрасли фамилии сэра Реджинальда имели тот же герб, то ему не трудно было убедиться, что Вичерли имеет весьма ясное доказательство на свое происхождение от Вичекомбов. Сэр Реджинальд решил впоследствии разобрать это дело самым подробным образом, теперь же, возвратив печать лейтенанту, он заметил сэру Джервезу, что в настоящую минуту гораздо важнейшее дело должно обращать на себя их внимание. При этих словах Атвуд снова взялся за перо, ожидая дальнейших распоряжений умирающего.

— Из двадцати тысяч, сэр Вичерли, которые, как мне известно, составляют ваш банковый капитал, — сказал сэр Джервез, — остается еще шесть или семь тысяч. Чье теперь имя прикажете внести в завещание?

— Ротергама… викария.

Скоро и эта статья, определяющая Ротергаму тысячу фунтов, была написана, прочтена и одобрена.

— Теперь остается еще пять тысяч, мой дорогой сэр Вичерли.

При этих словах больной сильно призадумался, размышляя, по-видимому, что ему сделать с остальными деньгами. Скоро блуждающий взор его остановился на бледном лице миссис Доттон. С чувством, делающим честь его сердцу, он произнес ее имя и две тысячи фунтов. Статью эту также вписали в завещание.

— Теперь в остатке три, если не четыре тысячи, — прибавил сэр Джервез.

— Милли… милая, маленькая… Милли… хорошенькая Милли, — произнес старик с нежностью.

— Эту новую статью в пользу мисс Милдред, — заметил Атвуд, — надо будет поместить в прибавлении к завещанию, потому что одна статья в пользу ее уже была. Одну, две или три тысячи назначаете вы теперь мисс Милдред, которой уже завещано три тысячи фунтов?

Больной произнес ‘три’, прибавив потом, после краткого молчания: — В прибавлении завещания.

Желание его было исполнено, и написанная статья прочтена и одобрена.

— Так как вы, сэр Вичерли, может быть, что-нибудь упустили из виду, — сказал сэр Джервез, — то не лучше ли, во избежание, чтоб ничего не отошло в казну, поместить в завещание еще статью, в которой отказать кому-нибудь все остальное ваше имущество?

Бедный старик улыбнулся и успел произнести имя сэра Реджинальда Вичекомба.

Когда и эта последняя статья была окончена, тогда секретарь прочел сэру Вичерли вслух, медленно и внятно, все завещание, от начала до конца. Старик слушал со вниманием, улыбнулся при имени Милдред и ясно выразил словами и знаками полное свое одобрение. Оставалось только дать ему в руки перо и помочь, чтоб он мог подписать свое имя. В эту решительную минуту Том увидел, что, наконец, настало мгновение, когда он открыто должен вступиться за себя.

— Господа! — сказал он, подойдя к кровати больного. — Я прошу всех присутствующих заметить весь ход настоящего дела. Мой бедный, дорогой, но введенный в заблуждение, дядя, не далее, как прошлую ночь получил апоплексический удар, а потому он едва ли в состоянии ясно судить о предметах — и вот, его заставляют делать завещание.

— Кто, сэр? — спросил вице-адмирал таким голосом, от которого говоривший невольно отступил назад.

— По моему мнению, сэр, все присутствующие — если не словами, то знаками.

— Какая же в этом польза присутствующим? Разве я или адмирал Блюуатер приобретем что-нибудь этим завещанием? Разве свидетели могут быть участниками завещания?

— Я не намерен об этом спорить с вами, сэр Джервез Окес, но я торжественно протестую против этого противозаконного поступка. Позвольте мне всем вам, господа, заметить это и объявить, что вы должны быть готовы немедленно явиться в суд.

Сэр Вичерли, услышав эти слова, силился подняться с кровати и с гневом размахивал руками, как бы стараясь выразить тем свое негодование племяннику.

— С глаз долой! — произнес разгневанный баронет.

— Успокойтесь только, сэр Вичерли, — прервал его Маграт. — Находясь же в спокойном состоянии, вам легко будет утвердить подписью законность вашего завещания.

Сэр Вичерли понял доктора. Он взял в руки перо и успел подвести его к должному месту. В эту минуту глаза его блеснули в последний раз и бросили на Тома взор укоризны, предсмертная улыбка пробежала по его лицу, он взглянул на бумагу, перед ним лежащую, провел рукой по глазам, закрыл их и упал на подушку, бесчувственный уже ко всему, что принадлежало этой жизни, к ее интересам и обязанностям. Через десять минут его уже не было в этом мире.

Глава XV

Идите, вы, толкающие еще тяжесть жизни по крутому склону скалы мира: достигнув вершины, где вы надеетесь найти покой, огромный груз вновь падает в долину, увлекая вас с собою.

Томсон

Столь внезапный и некоторым образом непредвиденный случай, рассказанный нами в последней главе, произвел большую перемену в положении дел Вичекомб-Холла.

Сэр Реджинальд скоро решил, что ему нужно делать, и не дальше, как через час после смерти баронета, все гости и старшие слуги собрались в комнате, обыкновенно называемой библиотекой.

— Господа, и вы, добрые люди, слуги покойного сэра Вичерли, — сказал он собравшимся, — вам всем известно положение этого поместья. Со смертью своего владельца оно осталось без главы. Хотя я и родственник сэра Вичерли, но по нашим законам я не могу ему наследовать. Между тем, всем вам хорошо известно намерение нашего покойного друга назначить меня исполнителем своего завещания, поэтому я считаю своим долгом отыскать завещание, которое показало бы нам того, кто должен повелевать здесь в эту торжественную минуту.

— Я совершенно с вами согласен, сэр Реджинальд, — отвечал вице-адмирал, — но прежде, чем мы приступим к чему-нибудь дальнейшему, я советовал бы собрать сюда всех, кто заинтересован в этом деле. Я не вижу, например, между нами господина Тома Вичекомба, почтенного племянника покойного сэра Вичерли.

Осмотревшись, все убедились в справедливости этих слов и тотчас же послали за Томом. Посланный воротился через несколько минут.

— Сэр Том Вичекомб, — сказал он, — желает остаться наедине со своей печалью.

Сэру Реджинальду хорошо было известно, что Том не имеет ни малейшего права на титул, который он так поспешно себе присвоил. Но решившись настоять на своем, он вторично послал за Томом слугу. Человеку было приказано сказать, что в руках сэра Реджинальда Вичекомба имеются факты, которые дают ему право распоряжаться, и что если господину Тому Вичекомбу не угодно будет явиться защищать свои права, то дело будет кончено без него. Такое послание сильно подействовало на Тома, который тотчас же появился между собравшимися гостями замка с лицом, побледневшим более от неизвестности, чем от печали.

— Я думаю, — сказал сэр Реджинальд, — что первый наш долг теперь — отыскать завещание. Вот ключи от письменного стола покойника. Господин Форлонг, земский стряпчий, которого вы имеете удовольствие видеть перед собой и который только что сюда приехал, говорит мне, что сэр Вичерли хранил все свои важные бумаги в этом столе. Начнем же с того, что отопрем его.

Сэр Реджинальд при помощи стряпчего открыл стол, в котором и отыскал бумаги покойника. Но сколько ни разбирали бумаг, не находили ничего и похожего на завещание. Таким образом, присутствующие были сильно обмануты в своих ожиданиях, предполагая, что с открытием завещания уничтожатся все воздушные замки нашего сэра Тома Вичекомба. С другой стороны, и сам Том был не совсем спокоен. Но мало-помалу какая-то радость заменила место страха в выражении лица его, и когда господин Форлонг, человек самых честных правил, объявил, что он не думает, чтоб у сэра Вичерли было заранее приготовлено какое-нибудь завещание, он дал полную волю своим словам и чувствам.

— Не торопитесь, господин Форлонг, не торопитесь! — вскричал он. — Вот здесь мы имеем кой-какую вещицу, которую и вы должны будете признать завещанием. Заметьте, господа, что я имею на эту вещицу полное право, потому что она адресована на мое имя, как видите, собственной рукой сэра Вичерли, самый же конверт запечатан собственной его печатью. Вы, вероятно, признаете, господин Форлонг, этот почерк… почерком моего дяди, и эту печать — его печатью.

— Да, они не подлежат ни малейшему сомнению, — отвечал стряпчий со вздохом. — До сих пор господин Томас прав.

— Господин Томас! Вы грубиян, сударь! Вы должны сказать сэр Томас! Разве в Англии с баронетами так же обращаются, как и с простыми людьми? Сэр Джервез Окес, я покорнейше прошу вас вскрыть этот пакет и узнать содержание лежащей в нем бумаги.

Вице-адмирал тотчас же исполнил это, потому что он с величайшим нетерпением ожидал результата всего происходящего. Читатель, вероятно, догадается, что Том вручил сэру Джервезу то самое завещание, которое написал его отец и которое сэр Вичерли, вписав имя своего племянника, надлежащим образом скрепил своей подписью и вручил ему на сохранение. Вице-адмирал, пробежав поданную ему бумагу с большим вниманием, вручил ее сэру Реджинальду для окончательного рассмотрения. Последний ожидал найти в этой бумаге грубый подлог, но он тотчас же убедился, что оно написано рукой Томаса Вичекомба, покойного судьи.

— Это завещание, кажется, написано покойным бароном Томасом Вичекомбом, — заметил баронет.

— Точно так, сэр Реджинальд.

— Насколько я могу судить — вы имеете полное право на наследие движимого и недвижимого имения сэра Вичерли Вичекомба, но права ваши на титул баронета — слишком шатки.

— Почему же шатки? — спросил лейтенант, выступая первый раз вперед с любопытством, которым едва мог владеть. — Разве сэр Томас — не старший сын родного брата покойного сэра Вичерли?

— Вовсе нет! Я утвердительно могу сказать, что барон Вичекомб никогда не был женат и, следовательно, никогда не мог иметь законного наследника.

— Возможно ли! Так нас всех обманывали в Америке?

— К чему все это клонится, молодой человек? Нет ли и у вас каких-нибудь претензий на это наследство?

— Я единственный сын Вичерли Вичекомба — старшего сына Грегори Вичекомба, одного из братьев покойного баронета. Если только слова ваши, сэр Реджинальд, справедливы, — я ближайший наследник доброго сэра Вичерли, по крайней мере, относительно титула.

— Это, — начал было Том, но, встретив спокойный и грозный взор молодого моряка, предупреждавший его против всякой неосторожной речи, невольно остановился. — Это, — начал он снова, — большое недоразумение. Мой дядя, Грегори, погиб в молодости, не будучи никогда женатым. Каким же образом могли произойти от него законные потомки?

— Я должен признаться, молодой человек, — заметил сэр Реджинальд, — что слова господина Тома Вичекомба, насколько мне известно, довольно справедливы. Я принимал всегда большое участие в нашей фамилии и потому никогда не пренебрегал малейшими подробностями, ее касающимися.

— Я очень хорошо знаю, что здесь, в Англии, очень долго были убеждены, будто мой дед, Грегори Вичекомб, погиб в одном кораблекрушении, но такое убеждение было весьма ошибочно. Вот в чем все дело. Будучи весьма буйным, горячим молодым человеком, дедушка, забывшись как-то, рассердившись на своего лейтенанта, нанес ему удар, это случилось неподалеку от берега одного из Вест-Индских островов. Подобное преступление обыкновенно наказывается смертью, но ни обиженный, ни командир судна не хотели прибегать к такой строгости законов и потому посоветовали преступнику бежать с судна в минуту его отплытия. Таким образом, судно отплыло без Грегори Вичекомба и скоро погибло в кораблекрушении со всем, что на нем находилось. Между тем дедушка отправился в Виргинию, где и прожил целый год, тщательно скрывая свою историю, чтобы не попасть под военный суд. Скоро любовь определила все его будущее. Он женился на одной богатой девушке, семейству которой была единственно известна его история. Трудно было предполагать, чтоб ему когда-нибудь досталось родовое наследство, а потому он и не считал нужным открывать истины. Правда, он написал как-то однажды сэру Вичерли, но решил письмо не отправлять, подумав о том, что он доставит больше печали почтенному баронету, чем радости. Это письмо, писанное им самим, в моих руках. У меня также хранится его патент и все другие документы, которые были необходимы человеку его звания. Он умер только два года назад, перед своей смертью он позаботился, однако, о том, чтобы все документы, нужные для доказательства моих прав, если когда-нибудь представится случай объявить их, были в полном порядке. Он пережил несколькими годами моего отца, но никто из нас не считал нужным уведомлять сэра Вичерли о нашем существовании, — мы считали сыновей барона Томаса Вичекомба законными. В настоящем случае я скажу только сэру Реджинальду, что я имею все доказательства, что я законный наследник Грегори, младшего брата покойного сэра Вичерли Вичекомба. Дает ли мне это обстоятельство какое-нибудь здесь право — вам это лучше всех известно.

— Оно делает вас наследником майората, владельцем этого дома, всего, что в нем находится, и — настоящим баронетом. Вам нужно только теперь доказать справедливость ваших слов и тем уничтожить предъявленное господином Томом Вичекомбом завещание.

— Браво! — воскликнул сэр Джервез, потирая от радости руки. — Браво, Дик! Итак, мой храбрый молодой человек, вы все-таки оказались сэром Вичерли Вичекомбом! Сэр Реджинальд, дело это находится теперь в ваших руках, и я поручаю его вашему строгому вниманию.

— Не беспокойтесь, сэр Джервез, — отвечал баронет. — Если настоящее наше дело зависит от вопроса о законном происхождении господина Тома Вичекомба, то его весьма легко можно решить, потому что у меня есть свидетельство его матери не только о его незаконном происхождении, но и о другом весьма важном обстоятельстве, которое может лишить его даже наследства покойного барона Вичекомба. Вы говорили, господин лейтенант, о своих доказательствах, где они? Теперь очень важно знать: которая из двух сторон имеет право на владение!

— Вот они, сэр, — отвечал Вичерли, вынимая из кармана бумаги и подавая их баронету. — Конечно, все они у меня в копиях, а не в оригинале, ибо многие из них как официальные документы хранятся в Виргинии, но, будучи копиями, скрепленными надлежащим образом, они во всяком суде Англии должны быть приняты, как самые ясные доказательства прав моих на наследие титула и владений сэра Вичерли.

Сэр Реджинальд взял бумаги и начал читать их одну за другой с глубоким вниманием. Документ о действительности происхождения деда Вичерли, Грегори, от Вичекомбов Девонширских, был вполне удовлетворителен и не подлежал никакому сомнению. Оба свадебные документа, один с Иоанной Беверлей, а другой с Ребекой Рандольф, равно как и все метрические свидетельства, были точны и ясны. Сэр Реджинальд провел в чтении бумаг целые полчаса, в продолжение всего этого времени взоры всех были устремлены на него, жадно следя за выражением его лица. Наконец он кончил и обратился к Вичерли.

— Все эти бумаги, — сказал он, — составлены с большим знанием дела и того, что только могло быть от них потребовано. Отчего же они так долго были скрываемы? Для чего вы дали умереть сэру Вичерли в неведении о вашем близком родстве с ним, о ваших правах?

— Я сам не знал своих прав и думал, что не только господин Том, но и его младшие братья стоят гораздо выше меня.

— Очень хорошо, сэр, вы объяснили нам причину, по которой до сих пор не объявляли прав своих, — отчего же вы не открыли сэру Вичерли правду о вашем родстве с ним?

— К чему, сэр? Когда меня, израненного, почти умирающего, высадили, по моему желанию, на этот берег, я имел намерение объявить здесь о своем происхождении, о родстве с покойным баронетом, но, встретив попечение двух ангелов-хранителей, — тут Вичерли взглянул на Милдред и ее мать, — я не чувствовал уже недостатка в родных. Я всегда уважал сэра Вичерли, но он с таким, можно сказать, презрением отзывался всегда об американцах, что у меня терялась всякая охота рассказать ему о своем близком родстве с ним.

— Кажется, все мы, сэр Джервез, не чужды подобного упрека, — отвечал сэр Реджинальд задумчиво.

— Я очень хорошо понимаю это чувство и думаю, что оно делает честь молодому человеку, — сказал адмирал.

Между тем сэр Реджинальд внимательно продолжал обдумывать все происшедшее в последнее время.

— Итак, господа, — сказал он, — вопреки нашему мнению, будто у сэра Вичерли не было наследника, — он явился. Сэр Вичерли Вичекомб, позвольте мне от чистого сердца поздравить вас с наследием баронетского достоинства и владений вашей фамилии, будучи сам членом ее, я имею право всех наших родственников поздравить с достойным представителем!

Выслушав это, Вичерли поблагодарил своего родственника приличествующим образом и принял поздравления большой части других присутствующих.

— Господин Форлонг, смерть нашего доброго баронета освобождает вас от прежде занимаемой вами должности, и потому, если у вас ость какие-нибудь ключи или бумаги, принадлежащие умершему, я советовал бы вам передать их сэру Вичерли Вичекомбу, которого я, по всем доказательствам, признаю законным наследником всего здешнего имущества.

Будучи всегда осторожным, благоразумным и честным человеком, Форлонг отвел сэра Реджинальда в сторону и долго расспрашивал его о силе объявленных Вичерли прав, наконец, вполне убежденный, он изъявил готовность на все требования.

— Я хранил у себя ключи от бумаг покойного сэра Вичерли, — сказал он. — Вот они, сэр Вичерли. Все, что согласно законам, я охотно готов сделать, лишь бы поддержать права ваши, но при всем том, я могу передать вам только то, чем я заведовал здесь, но прежде чем поверенный по делам может исполнять приказания своего господина, господин должен иметь права распоряжаться. На это существует особый порядок.

— Так говорят наши законы, — прибавил сэр Реджинальд, — и я советовал бы сэру Вичерли, как владельцу, взять себе ключи и от наружных ворот.

Вичерли тотчас же согласился с этим предложением и, сопровождаемый всеми присутствующими, вышел из зала. Потом, войдя один в прихожую, он замкнул большую дверь и положил ключ к себе в карман. В то же время Форлонг шепнул сэру Реджинальду что-то на ухо.

— Теперь, сэр Вичерли, — сказал, улыбаясь, сэр Реджинальд, — вы вступили в полное владение всем наследством вашего покойного дяди.

Бедный Том не смел и подумать о том, чтобы объявить свои права на законное происхождение, — ему было известно, что сэр Реджинальд обладал доказательствами противного, поэтому он счел за лучшее, по крайней мере в настоящую минуту, удержать в тайне составленное им самим свидетельство о законном браке родителей. Раскланявшись со всеми с какой-то злобной улыбкой, он удалился в свою комнату с видом человека, перенесшего жестокую обиду.

Глава XVI

Я не боюсь ни моря, ни ветров.

Но не удивляйтесь, сэр Чайльд, что грусть затемняет мой разум!

Лорд Байрон. ‘Чайльд Гарольд’

— Оно так и есть, сэр Жерви, — говорил Галлейго, входя за вице-адмиралом и Блюуатером в комнату первого, — ведь так и вышло, как я думал, лишь только мы повернулись спиной к этому ласковому графу Вервильену, он в ту же минуту выполз из своей норы! Когда мы отдали приказание идти к Англии, я тогда же предвидел все эти последствия.

— Что вам угодно, милостивый государь? — спросил сэр Джервез. — Какой черт навел вас на мой след?

— Ведь большие суда, ваша милость, — отвечал улыбаясь Галлейго, — имеют всегда при себе маленькие. Видите ли вы в чем дело, сэр Жерви и адмирал Блю: к нам явился с рапортом флаг-офицер. Все новости состоят в том, что граф Вервильен вышел, как я имел честь сейчас вам докладывать, в открытое море.

— Неужели господин Бонтинг в самом деле привез нам такое известие! Послушай, Галлейго, ступай и попроси господина Бонтинга сюда.

— Очень хорошо, сэр!

— Если Вервильен, Дик, в самом деле вышел в открытое море, новость эта заслуживает нашего внимания! — сказал сэр Джервез, потирая от радости руки. — Пусть повесят меня, но я не стану ожидать приказаний из Лондона и при первом ветре и отливе двинусь в путь… При какой странной сцене присутствовали мы с тобой сегодня в этом доме! Наш молодой лейтенант — благородный малый, я от души желал бы, чтобы он доказал права свои. Но вот и Бонтинг.

В эту минуту в комнату действительно вошел лейтенант ‘Плантагенета’ в сопровождении Галлейго.

— А, господин Бонтинг! Что нового? — спросил сэр Джервез. — Что вас привело на берег? Галлейго рассказывал нам что-то о прибытии нашего куттера с известием, что французы вышли в море, но ведь все новости моего Галлейго вечно пахнут камбузом.

— Не всегда, сэр Джервез, — отвечал лейтенант, взглянув на содержателя, который часто снабжал его лакомым блюдом из кухни адмирала. — По крайней мере на этот раз он прав. Сегодня появился на горизонте наш ‘Деятельный’, он должен был вести с нами переговоры. Мы поняли его так: господин Вервильен пустился в море со всей своей свитой. Капитан Гринли прислал меня на берег с этим известием. Он поручил мне также доложить вам, что через полчаса будет отлив и что тогда, при всей слабости ветра, легко можно будет миновать утесы, лежащие к западу.

— Да, это похоже на Гринли! Он даже не хочет постоять на месте и лишних полчаса! Не сказал ли также куттер, куда граф держит путь?

— К западу, сэр, — с раздернутыми булинями и под малой парусностью.

— Так ступайте же, господин Бонтинг, и скажите капитану Гринли, чтоб он как можно скорее запасся свежей водой и чтоб никого больше не отпускал на берег. Во время отлива суда могут удержаться на одном якоре. Не так ли, Блюуатер?

— Мне кажется, что сигнал прямо сняться с якоря был бы короче. Если ты решился идти в море, к чему откладывать!

— Я желаю, господин Бонтинг, чтобы немедленно был подан сигнал к отплытию, лишь только начнут работу на шпилях, пришлите за мной шлюпку. Итак, прощайте, мой милый! Будьте деятельны!

— Когда вы будете проходить мимо ‘Цезаря’, господин Бонтинг, сделайте одолжение, прикажите и моей шлюпке прибыть сюда, — сказал Блюуатер, приподнимаясь немного, чтобы взглянуть на уходящего лейтенанта.

— Как думаешь, Дик, не лучше ли я сделаю, если выйду в море, не дождавшись депеш из Лондона?

— Трудно сказать. Наши лорды Адмиралтейства могут всех нас послать в Шотландию навстречу Карлу Стюарту. Вероятно, они сделают тебя герцогом, а меня баронетом, чтоб тем самым заручиться нашей верностью.

— Подлецы! Не говори мне, пожалуйста, более об этом, особенно теперь. Если Вервильен действительно идет к западу, я не думаю, чтоб его внимание было устремлено на Эдинбург и наши северные пути.

— Жалко, постыдно, что англичане не могут решить сами своего спора без помощи французов или немцев!

— Что же делать, Дик! Свет надо принимать таким, каков он есть, и мы должны с тобой действовать, как прилично двум честным морякам, вовсе не рассуждая о политике. Я уверен, Блюуатер, что ты при всей своей приверженности к Стюартам, готов помочь мне победить monsieur de Vervillin?

— Без сомнения. Если что-нибудь и могло бы расположить меня в его пользу, — это убеждение, что он действует непосредственно в пользу моего природного и законного государя. Составил ли ты планы своих будущих действий и какую мне назначил в них роль?

Сэр Джервез, прежде чем ответил на этот вопрос, прошелся несколько раз по комнате в глубоком размышлении, между тем как Блюуатер, ожидая ответа, внимательно наблюдал за всеми его движениями и выражением лица. Наконец вице-адмирал, казалось, на что-то решился, и тогда он обратился к своему другу со следующими словами:

— Я обдумывал эти планы, Блюуатер, — сказал он, — даже и тогда, когда мои мысли, по-видимому, были заняты совсем другим. Если Вервильен действительно вышел в море, он должен находиться теперь к востоку от нас, ибо при тихом течении вод у французских берегов и при столь слабом юго-западном ветре он едва ли мог далеко уйти на запад. Так как мы не знаем еще достоверно его назначения, то для нас важнее всего в настоящее время отыскать его как можно скорее и держать в виду, пока не заставим его вступить в действие.

— Все это очень хорошо, с помощью фрегатов и других мелких крейсеров нам легко можно растянуться в такую линию, что мы можем обозревать дистанцию в сотни миль, но зато эскадра наша тогда будет рассыпана.

— Уж не опасаешься ли ты, что французы атакуют наш авангард прежде, чем успеет подойти к ним арьергард? — спросил с участием сэр Джервез, глубоко уважая мнение своего друга по этому делу. — Мне хочется самому идти впереди на ‘Плантагенете’, имея позади пять или шесть быстрейших судов, тогда нам легко бы было удержать их до тех пор, пока к нам не подоспеет арьергард. Если они станут нас теснить, мы можем отступать.

— Без всякого сомнения, если только сэр Джервез решится когда-нибудь отступать от французов, — отвечал, смеясь, Блюуатер.

— Нет, нет, Дик! Даю тебе честное слово, что я не сделаю такой детской глупости. Ты можешь быть уверен, что я буду отступать до тех пор, пока не почувствую себя достаточно сильным, чтобы открыть сражение.

— Позволь мне, Окес, сделать тебе предложение со всей откровенностью, которая не должна омрачить нашу долгую дружбу.

Сэр Джервез приосанился, взглянул внимательно Блюуатеру в лицо и потом кивнул головой.

— Уж я, по выражению твоего лица, вижу, — сказал Блюуатер, — что ты догадываешься, о чем я хочу сказать тебе. Моя мысль такова, Джервез, что твой план был бы гораздо удобоисполнимее, если бы я вел авангард, а ты арьергард.

— Черт возьми! Это похоже, сэр Блюуатер, на возмущение, или, если хотите, на scandalum magnatum. Отчего это вы полагаете, что план главнокомандующего менее будет подвержен неудаче, если авангардом будет командовать адмирал Блюуатер, чем если он будет в руках адмирала Океса?

— Только потому, сэр, что когда адмирала Океса теснит неприятель, он более склонен следовать внушениям сердца, чем рассудка, между тем как адмирал Блюуатер действует в подобных случаях совсем иначе.

— Я слишком избаловал тебя, Дик, своими похвалами твоему искусству маневрировать — вот и все! Нет, я решился и, думаю, что ты знаешь меня довольно хорошо, чтобы быть уверенным, что в таком случае и военный совет не изменит моего намерения. Я предводительствую первым двухдечным судном, которое снимется с якоря, а ты последним. Ты понимаешь мой план, и потому, я надеюсь, исполнишь его с той точностью, с которой всегда исполнял все свои обязанности перед неприятелем.

Блюуатер улыбнулся на это с иронией и в то же время поднял свою ногу, находившуюся ниже другой на несколько дюймов выше, с какой-то особенной ухваткой.

— Природа не назначила тебя, Окес, быть заговорщиком, — сказал он, переменив свое положение. — У тебя в груди горит марсовый фонарь, который видит и слепой.

— Что у тебя опять за причуды, Дик? Разве распоряжения мои не совсем ясны, чтоб их можно было исполнить?

— Признаюсь, что так, равно как и причины, почему они так сделаны.

— Говори, пожалуйста, прямо. Я всегда предпочитаю выстрел целого борта вашим легоньким выстрелам из кропечных пушек. О каких ты толкуешь причинах?

— О тех, сэр Жерви, которые занимают теперь мысли известного вам сэра Джервеза Океса, баронета, вице-адмирала красного флага и кавалера ордена Бани, и именно: если я оставлю этого молодца, Дика Блюуатера, позади себя с четырьмя или пятью судами, он никогда не изменит мне в виду неприятеля, что бы ни сделал он с королем Георгом, этим самым я обеспечу себя с его стороны и поставлю все дело таким образом, что оно скорее будет казаться делом службы, чем верноподданничества.

Сэр Джервез покраснел до самых висков, видя, что Блюуатер проник в самые сокровенные его мысли, но невзирая на свою минутную досаду он взглянул своему обвинителю в лицо, и оба они засмеялись от всей души.

— Послушай, Дик, — сказал вице-адмирал, когда они перестали смеяться, — твои родители сделали большую ошибку, предназначив тебя во флот, тебя надобно бы было послать на воспитание к какому-нибудь колдуну. Впрочем, я мало забочусь о том, что ты думаешь, мои приказания отданы — и должны быть исполнены. Имеешь ли ты теперь ясное понятие о моем плане?

— Без всякого сомнения, даже и о причинах его.

— Ну, довольно об этом, Блюуатер, гораздо важнейшие вещи должны занимать нас теперь.

И с этим сэр Джервез рассказал своему другу все подробности своего плана, изложил с должной отчетливостью все свои желания и надежды, все случаи, в которых тот мог оказать ему помощь. Блюуатер слушал сэра Джервеза с той почтительностью, которую обыкновенно обнаруживал перед своим начальником. Кончив свою речь, сэр Джервез позвонил и вошедшему лакею велел позвать к себе сэра Вичерли Вичекомба.

— Проси сюда сэра Вичерли, — сказал он, когда человек доложил ему, что молодой баронет в передней ожидает позволения войти.

— Между обязанностями службы и гостей к хозяину, — сказал вице-адмирал, когда лейтенант вошел в комнату, — трудно сохранить вежливость, которую должно всегда и везде соблюдать, сэр Вичерли, по привычке я более думал все это время об адмирале и лейтенанте, чем о владельце этих земель и об обязанностях его гостей. Если я ошибся — извините меня.

— Настоящее мое положение, сэр Джервез, так еще ново для меня, что я все еще остаюсь одним только моряком, — отвечал лейтенант улыбаясь.

— Чем могу я быть вам полезен?

— Видите ли в чем дело. Один из наших куттеров только что пришел сюда с известием, которое заставляет нас сегодня же утром сняться с якоря. Французы вышли в море, и мы должны идти присматривать за ними. Мое желание — взять вас с собой в море на ‘Плантагенете’. Разумеется, то, что вас не так давно произвели в лейтенанты, поставило бы вас очень низко между офицерами моего корабля, но Бонтинг заслуживает быть старшим лейтенантом, и я назначу его на это место сегодня же, в таком случае на ‘Плантагенете’ откроется место флаг-офицера — должность, которую вы могли бы исполнить очень хорошо. Но, к сожалению, дела ваши не позволяют вам оставить в настоящее время Вичекомб-Холла, и мне придется, кажется, с вами проститься.

— Что может меня удержать здесь, адмирал Окес, накануне битвы? Я искренне желаю и надеюсь, что вы не откажетесь принять меня на ‘Плантагенете’.

— Вы забываете свою собственную пользу, молодой человек, владеть имением — значит иметь на своей стороне половину законов.

— Услышав внизу об известиях, привезенных одним из ваших куттеров, мы уже рассуждали по этому поводу с сэром Реджинальдом и господином Форлонгом, — отвечал Вичерли. — Они говорят, что я могу отлучиться отсюда куда мне угодно и что удержать в своей власти эти земли мне очень легко и через посредство своего поверенного. Следовательно, сэр, я спокойно могу следовать за вами.

— Вспомните, что тело родного брата вашего дедушки, главы вашей фамилии, лежит еще на столе, я думаю, что его наследнику нужно быть при погребении.

— Мы и об этом уже думали. Сэр Реджинальд был так добр, что предложил мне в мое отсутствие заменить меня в этой печальной церемонии, при том же нет никакого сомнения, что встреча ваша с графом Вервильеном последует не позже завтрашнего дня, между тем как дядя мой может быть похоронен не ранее, как через неделю.

— Я вижу, сэр, — отвечал улыбаясь вице-адмирал, — что вы прекрасно обдумали все обстоятельства. Как тебе это нравится, Блюуатер?

— Передай уж это дело мне, Окес, и я постараюсь его устроить. Ты тронешься с места почти на целые сутки ранее меня, следовательно, нам будет довольно времени, чтобы обдумать все хорошенько. Во время боя сэр Вичерли может оставаться у меня на ‘Цезаре’, а потом, когда мы сойдемся, перейти к тебе на ‘Плантагенет’.

Подумав немного, сэр Джервез охотно согласился на это предложение, решив, чтобы сэр Вичерли поступил на ‘Цезарь’, если только ничто не воспрепятствует этому.

Когда, таким образом, все было устроено, сэр Джервез объявил, что он готов оставить замок. Оставалось только проститься со всеми гостями Вичекомб-Холла. Оба баронета расстались как истинные друзья, ибо общее участие, принимаемое ими в успехе Вичерли, сблизило их и заставило даже сэра Вичерли забыть, что он имеет дело с отчаянным вигом. Доттон, оставляя со своим семейством замок в одно время с сэром Джервезом, простился с ним на дороге к мысу, куда все они отправились пешком.

Сэр Джервез пошел к берегу по той же самой дороге, по которой накануне взошел наверх. Пробираясь через толпу, слишком занятую, чтоб заметить его присутствие, он, наконец, достиг своей шлюпки. Через минуту он уж быстро несся к ‘Плантагенету’.

Глава XVII

Это было пустяком для моряка, но человек, привыкший к земле, должен был немного побледнеть.

Байрон

Лишь только сэр Джервез вступил на дек ‘Плантагенета’, как тотчас же был подан сигнал, чтобы командиры судов собрались на флагманский корабль, и спустя десять минут все они, за исключением только тех, суда которых были в открытом море, находились уже в каюте вице-адмирала и внимательно слушали его.

— Мой план, господа, — продолжал главнокомандующий, объяснив сперва свое намерение преследовать и атаковать неприятеля, — весьма прост, и каждому из вас очень легко его выполнить. Теперь отлив, и крепкий шестиузловый ветер начинает дуть с юго-запада. Поставив реи ‘Плантагенета’ поперек, я снимусь с якоря. Суда, которые будут сниматься с якоря вслед за нами, должны заботиться, чтобы удержать в виду судно позади и впереди себя. Дело состоит в том, чтобы очертить сколь возможно обширнейшую линию, держа, однако, суда друг от друга на сигнальном расстоянии. К закату солнца я укорочу паруса, и вся линия должна сдвинуться так, чтобы судно от судна находилось не далее французской мили, последние суда, которыми будет командовать Блюуатер, снимутся с якоря по его распоряжению. Кто первый увидит неприятеля, тот должен новость эту, равно как и направление, по которому идут французы, передать в ту же минуту впереди и позади себя идущим судам. В таком случае вы все сдвинетесь к тому судну, откуда будет дано известие, прошу только, господа, не крейсировать в стороны по своему усмотрению, подобно проклятым корсарам, я этого терпеть не могу, как вам известно. Теперь, господа, прощайте! Может быть, все мы никогда больше не увидим друг друга. Бог да сохранит вас! Пожмем друг другу руки и — к своим шлюпкам, ибо ‘Плантагенет’ мой уже готов пуститься в путь.

Прощальная сцена, в которой радость была смешана с печалью, миновала, и капитаны разъехались. С этой минуты все умы эскадры были заняты одним только отплытием.

Хотя Блюуатер и не присутствовал при описанной нами сцене в каюте, но он живо рисовал ее в уме своем, оставаясь на утесе, чтобы наблюдать за дальнейшими движениями эскадры. Так как Вичерли ушел в замок, а Доттон стоял в отдалении, облокотясь о сигнальную мачту, то контр-адмирал остался один с лордом Джоффреем.

Менее чем через час ‘Плантагенет’ мало-помалу совершенно скрылся за горизонтом, и тогда ‘Карнатик’ в свою очередь поднял якорь, распустил паруса, вышел из линии эскадры, взял в бейдевинд и пошел по следу флагмана. Мы заметим здесь предварительно, что за ‘Карнатиком’ последовал ‘Перун’, за ним ‘Блейнгейм’, потом ‘Ахиллес’, далее ‘Йорк’, ‘Элизабет’, ‘Дублин’ и, наконец, ‘Цезарь’. Но прежде, чем все эти суда двинулись в путь, прошло несколько часов, мы тотчас расскажем о всем происшедшем на берегу в течение этого времени. Но чтобы читателю нашему легче было понимать будущие события нашего рассказа, мы прежде опишем ему все обстоятельства, при которых суда сэра Джервеза пришли в движение.

В то время, когда марсели ‘Плантагенета’ начали скрываться за горизонтом, ‘Карнатик’, ‘Перун’, ‘Блейнгейм’, ‘Ахиллес’ и ‘Уорспайт’ вытянулись в линию на расстояние друг от друга около двух французских миль и подняли столько парусов, сколько суда в состоянии были выдержать. Адмирал на своем судне более всех укоротил паруса и явно позволял ‘Карнатику’ приблизиться к себе, — вероятно, потому, что небо в наветренной стороне приняло довольно грозный вид, — и в то же время позволив фрегату ‘Хлое’ и шлюпу ‘Бегуну’ пройти впереди себя одному с наветренной, а другому с подветренной стороны. Когда ‘Дувр’ поднял якорь, с марсов его уже не было видно и верхних парусов ‘Плантагенета’, хотя корпус ‘Уорспайта’ можно было видеть даже с его палубы. Он двинулся с места, поставив фок, взяв два рифа марселей и риф грота, потом, распустив грот-брамсель, пошел в бейдевинд, надеясь при столь небольшой парусности не отставать от своих товарищей, пенившаяся под носом вода и крен ясно показывали, какое сильное давление претерпевали его паруса. К этому времени ‘Йорк’ снялся с якоря, и так как уже наступил прилив, вынужден был идти другим галсом, чтобы отойти от берега к востоку. Это обстоятельство совершенно изменило построение флота. Но обратимся теперь к тому, что происходило на берегу, и расскажем в надлежащем порядке.

Едва ли нужно говорить, что Блюуатер должен был провести на утесах несколько часов, чтобы видеть отплытие поодиночке судов всей эскадры. Обещав сэру Реджинальду возвратиться к обеду в замок, он весьма обрадовался, увидев около себя Вичерли, который только что вышел из жилища сигнальщика, и поручил ему передать свое извинение гертфорширскому баронету, заметив перемену погоды, он почел долгом остаться в виду моря. Доттон, услышав поручение контр-адмирала и переговорив с женой, подошел к нему и пригласил в свое скромное жилище к обеду. На это Блюуатер с радостью согласился, когда его позвали к столу, он к большому своему удовольствию увидел, что он будет обедать с одной только Милдред, которая, подобно ему, упустила обычный час обеда, не явившись к столу по причинам, ей одной известным, теперь же, по приказанию матери, она должна была хотя немного подкрепить себя пищей.

— Недавние происшествия в замке, сэр, сильно взволновали бедное дитя, — сказала миссис Доттон, будто желая оправдать свою дочь. — Верите ли, она не ела ничего с самого утра. Я уверила ее, что вы не рассердитесь, если она будет обедать вместе с вами.

Блюуатер взглянул на бледное лицо девушки и, казалось, был поражен удивительным сходством ее в эту минуту с Агнесой Гедуортс. Последние два года своей жизни милая подруга его также не знала счастья — и томный вид и слезы Милдред с мучительной верностью воскресили в его воспоминании умершего друга.

— Боже мой! — шептал он. — Оба эти очаровательные создания родились на свет для одних только страданий! Сделайте милость, добрая миссис Доттон, оставьте в стороне всякие извинения, поверьте, что в целой Англии вы не найдете другой девушки, общество которой было бы мне так приятно, как общество моей милой соседки.

Милдред силилась улыбнуться и успела поблагодарить контр-адмирала дружеским взглядом. Миссис Доттон оставила их одних за трапезой, хозяйственные обязанности отозвали ее в кухню.

— Позвольте мне, дитя мое, предложить вам рюмку этого истинно превосходного портвейна, — сказал Блюуатер. — Если бы вы крейсировали столько, сколько я у берегов Португалии, вы знали бы тогда цену этому напитку. Я не знаю ни одного адмирала, который имел бы такое же прекрасное вино.

— Вероятно, это последняя бутылка, сэр, которая у нас с давнего времени хранилась на всякий случай, — отвечала Милдред, и слезы невольно покатились с ее темных, длинных ресниц. — Это подарок доброго сэра Вичерли.

При этих словах выражение грусти пробежало по лицу Милдред.

— Мой отец думает, сэр, — сказала она, — что теперешняя прекрасная погода сменится сильнейшим ветром.

— Хороша ли, дурна ли она будет, мы, моряки, всегда должны встречать ее грудью, даже и в этом узком месте.

— Ах, сэр, вы ведете ужасную жизнь! Живя здесь, на утесах, я привыкла сострадать морякам.

— Может быть, вы сожалеете о нас в том, в чем мы наиболее счастливы. Из десяти моряков девять всегда предпочтут бурю — штилю. Наступающая ночь, кажется, будет именно такой, какие сэр Джервез Окес любит до безумия. Он счастливейший человек при реве страшной бури, завывающей в снастях его судна.

— Из всего, что я слышала сегодня после обеда о внезапном отплытии вашей эскадры, я заключаю, что вам предстоит большое сражение. Я предполагаю, сэр, мне кажется, то есть, оно само собой следует, что нашему новому баронету, сэру Вичерли, нельзя будет участвовать в предстоящем сражении?

Милдред задала этот вопрос с большой робостью и старалась казаться беспечной, но Блюуатер чувствовал, какое необыкновенное усилие должна была она преодолеть, чтобы сделать этот вопрос.

— Нелегко удалить молодого, смелого моряка от участия в таком сражении, какое нам предстоит ныне, — отвечал он. — Окес предоставил мне устроить все это дело, и я думаю, что мне придется уступить желанию молодого человека.

— Так он просил вас, сэр, чтобы вы приняли его на свое судно? — спросила девушка, дрожа всем телом.

— Конечно. Всякий, кто только носит мундир, поступил бы точно так же. Правда, сэру Вичерли весьма неудобно оставить в настоящее время Вичекомб, где ему предстоит также немалая борьба, но страсть к военному ремеслу всегда одержит верх над всеми другими страстями. Между нами, моряками, говорят, она сильнее даже любви!

Милдред не отвечала на это, но ее бледные щеки и трепещущие губки обнаруживали чувства, которых ее простодушие не умело скрыть, и Блюуатер снова раскаялся в своем неуместном замечании. Желая, чтобы девушка могла оправиться, он завел другой разговор, который не касался более Вичерли. Когда они встали из-за стола, Милдред удалилась к своей матери, а Блюуатер вышел снова на утесы.

Уже вечерело, раскинутая перед Блюуатером беспредельная поверхность вод имела тот дикий и грозный вид, который всегда придают океану ветер и волны, когда умирающий мало-помалу дневной свет уступает место ночному мраку. Скоро ветер еще более усилился и контр-адмирал, стоя на краю утеса, увидел, что ‘Элизабет’ стала уклоняться под ветер, взяв все рифы марселей, два рифа нижних парусов и два тяжелых своих стакселя, чтобы облегчить действие руля. Огни ‘Дувра’ и ‘Йорка’ только что начали виднеться сквозь увеличивающийся мрак, и скоро стало ясно, что последнее из этих судов, находясь в полутора милях ниже канала, шло по направлению его, чтобы повернуть потом к ветру, первое же направилось более к югу, ибо оно переменило уже галс и последовало за флагманом. В это время ‘Плантагенет’ находился уже в море за пятьдесят миль, борясь с сильным юго-западным волнением, которое ветер гнал в устье канала по направлению из Бискайского залива и Атлантического океана.

Блюуатер, чувствуя себя сильно освеженным ветром, который навеял на него какой-то особенный, морской запах, застегнул доверху свой сюртук. В это время на якоре оставались только два судна — ‘Дублин’ и ‘Цезарь’, и опытный глаз контр-адмирала скоро заметил, что на последнем из них Стоуэл приготовил уже все, чтобы при первом приказании тотчас же поднять якорь и выйти в море.

— Кажется, и наша очередь скоро придет, сэр, — сказал Джоффрей, отсутствующий некоторое время и снова подошедший к адмиралу. — Досадно только, что эти молодцы с ‘Плантагенета’ будут хвастаться, если им первым удалось встретиться с неприятелем, между тем, как мы лежим себе здесь под защитой берега, подобно красивой яхточке какого-нибудь джентльмена.

— Ну, этого нечего бояться, Джоффрей. Если наш авангард отойдет к утру так далеко, что встретит их, то мы будем на наветренной стороне. Признаюсь, сэр Джервез никогда еще не ставил такой славной западни, как сегодня. Однако у ‘Элизабет’ много работы, кажется, ей начинает дуть встречный ветер. Если ее еще более отнесет, тогда она должна будет переменить галс. Это приведет в большой беспорядок арьергард нашей линии!

— А что, в самом деле, пришлось бы нам делать, сэр, в подобном случае? С нашей стороны было бы непростительно оставить сэра Жерви на произвол судьбы.

— Ну, мы постараемся этого не сделать, — отвечал Блюуатер, смеясь над нежной заботливостью мичмана, которая простиралась так далеко, что он забыл даже все уважение к главнокомандующему и назвал его насмешливым прозвищем матросов. — Я вовсе не думаю, чтобы французы были так близко к западу, чтоб могли до утра встретиться с нашими передовыми судами. Но вот, к моему удивлению, сюда идет сэр Реджинальд, который, вероятно, захочет поговорить со мной наедине. Сойдите к пристани и посмотрите, там ли моя шлюпка. Помните, Джоффрей, вы отправитесь со мной, отыщите также сэра Вичерли Вичекомба и скажите ему, что если он не будет готов в надлежащую минуту, то лишится уже возможности попасть к нам на судно.

Джоффрей приложил руку к виску и пошел с утесов, чтобы исполнить приказания своего адмирала.

Глава XVIII

Это была прекрасная лесть, в которую искуситель облек свою приятную отраву. Его слова проникли в сердце Евы, хотя этот голос глубоко удивил ее.

Мильтон

Едва ли не само предчувствие руководило Блюуатером, когда он, увидев приближающегося приверженца Стюартов, удалил от себя мичмана. Отношения его по настоящую минуту с сэром Реджинальдом достаточно убедили его, что он принадлежит с ним к одной и той же партии.

Было уже почти темно, мыс опустел. Ветер стремительно ударял в выдающуюся часть мрачной скалы и порой врывался в расщелины утесов, между тем как зловещие облака, носясь по воздуху, то совершенно закрывали, то снова на мгновение неясно открывали бледное сияние месяца, придавая тем всей картине что-то тревожное, дикое.

— Отыскивая вас в этих местах, я догадался, где должен быть в такую минуту истинный моряк. Если глаза мои меня не обманывают, сэр, то там, на рейде, стоит на якоре не более трех судов.

— Ваши глаза, сэр Реджинальд, видят очень верно. Адмирал Окес ушел в море уже несколько часов тому назад и увел с собой почти всю свою эскадру, исключая те суда, которые вы видите и которые должны последними сняться с якоря.

— Скажите, пожалуйста, уж не государственная ли тайна — столь внезапное отплытие такой огромной силы? — спросил баронет, вперив в Блюуатера выразительный взгляд. — Мне говорили, что ваша эскадра будет ожидать приказаний из Лондона?

— Да, так сначала намеревался наш главнокомандующий, но, узнав, что граф Вервильен двинулся в море, он оказался вынужденным изменить прежние свои планы.

— Из нескольких намеков, которые нам удалось сделать сегодня между собой, я осмеливаюсь думать, что как бы широка ни была пропасть, отделяющая нас в наших духовных делах, мы все-таки имеем с вами одинаковый образ мыслей насчет известного вам политического дела.

— Признаюсь вам, сэр, я сделал то же заключение, если я ошибся — очень сожалею.

— Так что же заставляет нас говорить обиняками, когда само время требует решительности и откровенности? Я якобит, адмирал Блюуатер, признанием этим я подвергаю опасности и жизнь и состояние свое, но я смело вверяю их вашему великодушию.

— Они не могут быть безопаснее ни в чьих руках, сэр, чтобы дать вам верную поруку в том, что ваша откровенность не будет употреблена во зло, я скажу вам, что я охотно отдал бы свою жизнь, если б только жертва эта могла возвести снова на наш престол низверженную династию.

— Благородно, мужественно и откровенно, как я и ожидал от моряка! — воскликнул сэр Реджинальд.

Баронет взял руку Блюуатера и пожал ее от чистого сердца. Потом оба они с минуту прохаживались в молчании и глубокой задумчивости.

— Внезапное появление принца у Шотландских берегов, — начал сэр Реджинальд, — всех нас немного удивило, хотя мы и знали прежде о подобном его намерении. Может быть, он сделал очень хорошо, что вступил на свою землю без всяких чужестранных войск и, можно сказать, бросился в объятия своих подданных, вверяясь их великодушию, верности и мужеству. Мы слышим отовсюду, что его королевское высочество делает чудеса в Шотландии, между тем как его приверженцы в полной деятельности в Англии, хотя теперь, на время, они и принуждены быть осторожными и благоразумными.

— Я от всего сердца рад это слышать! — сказал Блюуатер. — Я опасался, что его внезапное появление застанет всех приверженцев его не приготовленными и поразит робостью.

— Далеко от этого, мой добрый сэр. Мы довольно сильны, чтоб управлять народом, если бы нам найти только тех, которые в состоянии были бы предводительствовать нами. Все, в чем мы теперь еще нуждаемся, — это в нескольких главнейших лицах государства.

— И неужели таких людей нет у вас?

— Кажется, мы можем положиться на большую часть высшего дворянства, но все они из опасения действуют слишком осторожно. Тех, кто бы мог подать нам пример верности и истинного патриотизма, мы должны отыскивать в рядах храбрых воинов и ревностных моряков.

— Если так, скажите мне только слово, укажите мне место, где будет водружено знамя, и я явлюсь к вам при первой возможности!

— Этого-то я и ожидал от вас, адмирал Блюуатер! — отвечал обрадованный баронет. — Но вы, сэр, не этим могли бы оказать нам истинную услугу в столь важную минуту.

— Я носил оружие с малолетства, сэр Реджинальд, на службе, которая едва ли принесет много пользы в настоящую войну. У принца Эдуарда нет флота, да я и не думаю, чтоб он был ему нужен.

— Ваша правда, мой дорогой сэр, но этот флот есть у короля Георга! Что касается того, нужен ли он нам, то позвольте вам заметить, что вы ошибаетесь, скоро для нас будет важней всего иметь свободное сообщение с твердой землей. Без сомнения, граф Вервильен вышел в море именно с этой целью.

Блюуатер невольно вздрогнул при этих словах своего собеседника. Мысль об измене, скрывающаяся в последнем замечании баронета, никогда еще не приходила ему в голову, и душа его, исполненная чести, отвратилась от подобного поступка при одном намеке. Сэр Реджинальд, при своей опытности, тотчас же заметил, что чувства нового его друга немало были встревожены неожиданным его намеком, и потому он решился быть несколько осторожнее.

— Как я должен понимать вас, сэр Реджинальд Вичекомб? — спросил контр-адмирал. — Какая связь может существовать между мной и морскими силами короля Георга, если я вздумаю оставить его службу? Флот Георга едва ли станет помогать Стюартам, по крайней мере, он будет повиноваться своим офицерам.

— В этом нет ни малейшего сомнения, адмирал Блюуатер! А между тем, какую завидную славу приобрел себе Монк, возвратив престол своему законному государю и избавив таким образом свое отечество от всех ужасов междоусобной войны!

— Все это очень справедливо, сэр, но я скорее встретил бы Карла у Дувра, вооруженный не запятнанным мечом, чем сопровождаемый целой армией.

— Неужели и тогда, если бы ваша армия с радостью последовала бы за вами и была бы готова не менее вас служить своему законному государю?

— Ну, подобное обстоятельство могло бы еще извинить этот поступок. Впрочем, солдаты и моряки всегда находятся под влиянием образа мыслей своих высших начальников.

— Кстати, скажите мне, пожалуйста, отчего вы остались здесь одни, и каким образом делится власть двух адмиралов, если они служат вместе?

— Не знаю, понимаю ли я вас так, как надо, сэр Реджинальд. Я остался здесь для того, чтобы последним сняться с якоря, сэр Джервез предводительствует нашей эскадрой, имея целью построить линию поперек канала и тем не пропустить Вервильена к западу.

— К западу! — повторил баронет с иронической улыбкой, хотя темнота и не позволяла контр-адмиралу хорошенько разглядеть выражения лица своего собеседника. — Так адмирал Окес думает, что французский флот идет в этом направлении?

— Так нас известили, но разве у вас есть причины думать, будто неприятель имеет какое-нибудь другое намерение?

Баронет не отвечал и, казалось, погрузился в глубокое размышление. Он решился, наконец, опутать Блюуатера, по возможности, своими сетями, находчивость, которая никогда не оставляет людей решительных, внушила ему в эту минуту план, который скорее всякого другого мог быть успешным. Так как ему было уже известно отвращение Блюуатера к вмешательству иностранцев в предстоящую борьбу, то он и вознамерился на этом самом основании задеть в контр-адмирале ту струну, которая должна была отозваться в глубине души его.

— Конечно, у нас есть свои известия, — отвечал он, будто неохотно высказывая свои сведения, — но преданность Карлу заставляет хранить их еще в тайне. Впрочем, кажется, всякий имеет право делать свои предположения и заключения. Видите ли, герцог Кумберлендский, собрав свои германские вспомогательные войска, намерен перевезти их в Англию ближайшим путем. Неужели смышленый неприятель допустит подобную подмогу, когда хороший флот дает ему возможность воспрепятствовать этому? Ясно, что нет, и потому, если принять в соображение время, в которое граф Вервильен вышел в море, его неведение о присутствии вашей эскадры в канале и все другие обстоятельства, сопровождающие этот случай, то нельзя не предполагать, что цель его — воспрепятствовать германским полкам соединиться с английскими.

— Это, кажется, довольно основательно, а между тем ‘Деятельный’ сообщил нам сигналами, что французы идут к западу, и притом легким западным ветром.

— А разве флоты не делают, подобно армиям, ложных движений? Разве граф Вервильен не мог держаться к западу до тех пор, пока суда его были в виду берега, и потом, пользуясь ночным мраком, снова уклониться к востоку и под английским флагом пуститься по каналу?

— Едва ли, сэр Реджинальд, — отвечал, улыбаясь, Блюуатер.

— Да что же может воспрепятствовать ему в этом, дорогой мой адмирал? — спросил сэр Реджинальд. — Одна только встреча с сэром Джервезом, скажете вы. Но вы не ответили мне еще на мой вопрос — каким образом адмиралы делят между собой власть, находясь в одной эскадре?

— Так же, как воины на берегу. Старший приказывает, а младший повинуется.

— Это так, но вы не вполне отвечаете на мой вопрос. У вас одиннадцать линейных кораблей и два адмирала — какая же часть из этих судов находится, собственно, под вашей командой и какая под командой сэра Джервеза?

— Под командованием вице-адмирала состоят шесть кораблей, а под моим — остальные пять. Каждый из нас имеет свои фрегаты и мелкие суда. Но приказание, отданное главнокомандующим кому бы то ни было из капитанов, должно быть тотчас же исполняемо, каково бы оно ни было.

— А вы, — начал с новым жаром сэр Реджинальд, — в каком отношении находитесь к этим капитанам?

— Если я отдам кому-нибудь из них свое приказание, оно должно быть исполнено, но часто бывают такого рода обстоятельства, что на мои приказания отвечают мне, что уже последовали совершенно противоположные приказания от главнокомандующего. Но к чему все эти вопросы, сэр Реджинальд?

— Имейте маленькое терпение, мой дорогой адмирал. Скажите мне, какие суда находятся, собственно, в вашем распоряжении?

— Мой ‘Цезарь’, ‘Дублин’, ‘Элизабет’, ‘Йорк’ и ‘Дувр’. К ним надо еще прибавить фрегат ‘Друид’ и военный шлюп ‘Гнат’. Моя команда состоит из восьми судов.

— Какая превосходная сила в столь критическую минуту! Но где же все эти суда? Я вижу только четыре и куттер, и из них только два больших.

— Огонек, который вы замечаете вдоль берега к западу, принадлежит ‘Элизабет’, а вот тот сильный, в канале — ‘Йорку’. Фонарь ‘Дувра’ исчез далее к югу. А, вот и ‘Дублин’ пустился уже в путь!

— И вы пуститесь, адмирал Блюуатер?

— Если не захочу отстать, то через час. При нынешнем положении дел, я уже думал, не лучше ли будет отозвать назад последние суда и собрать их в сомкнутую эскадру, увеличивающийся ветер заставляет думать, что они потеряют вице-адмирала и что к утру вся линия будет разбросана и в большом беспорядке. Чтобы суда могли действовать согласованно, нужно чтоб ими управлял один человек.

— С какой же целью вы соберете все поименованные вами суда в сомкнутую линию? — спросил с живостью баронет.

— С самой простой: чтоб они удержались все вместе и были бы в зависимости от моих сигналов. Этого распоряжения требует от меня мой долг, как от командующего.

— А имеете ли вы здесь, на мысе, возможность привести в исполнение свой план?

— С моей стороны было бы непростительно пренебречь столь важной предосторожностью. Мой сигнальный офицер лежит вон там, под своим плащом, а два сигнальщика готовы отдать все нужные сигналы, я предвидел это обстоятельство, и теперь в самом деле сигнал становится необходимым. Если отдавать его, то отдавать сию же минуту. Огонек ‘Йорка’, отдаляясь более и более, становится едва заметным. Да, сигнал будет подан, этого требует благоразумие, вы увидите, каким образом мы командуем своими отдаленными судами.

Блюуатер не мог сообщить своему собеседнику более приятного известия. Между тем, сэр Реджинальд не смел предложить контр-адмиралу открытую измену, которую замышлял, но он рассчитывал, что если контр-адмирал удержит свои корабли от присоединения к кораблям сэра Джервеза, то это ослабит последнего так, что он не в состоянии будет завязать дела с французами. Правда, Блюуатер действовал по соображениям, совершенно противоположным этим желаниям, но так как оба наши собеседника шли тем же путем до известного пункта, то интриган баронет надеялся убедить своего нового друга продолжать его и далее.

Быстрота есть воинская добродетель, в морской же службе она необходима. Лишь только контр-адмирал решился исполнить свой замысел, как тотчас же призвал нужных к тому людей. Лорд Джоффрей, возвратясь уже на высоты, выслушал приказания адмирала, которые и передал немедленно лейтенанту и сигнальщикам. Приготовленные фонари зажгли в ту же минуту и подняли на сигнальную мачту. Вскоре затем были пущены три ракеты и сделан выстрел из пушки, стоявшей на утесе. Не прошло и минуты, как на ‘Цезаре’ повторился выстрел из тяжелого орудия, и на мачте его показался отданный адмиралом сигнал. ‘Дублин’ же, находясь на довольно близком расстоянии, не теряя ни минуты, сделал то же самое.

— Теперь очередь ‘Элизабет’! — закричал Блюуатер. — Не может быть, чтоб она не слышала наших выстрелов и не увидела сигнала.

— ‘Йорк’ впереди нее, сэр! — воскликнул мичман. — А посмотрите: он уже поднял сигнал.

Однако не прошло и минуты, как выстрел и фонари ‘Элизабет’ возвестили, что и она увидела сигнал контр-адмирала.

— Боюсь, — сказал Блюуатер после нескольких минут наблюдения, — что нам не собрать больше своих судов, одному из них придется попытать счастья отыскать главнокомандующего. А это что значит?

В эту минуту показался во мраке слабый, отдаленный свет, и все стали напрягать слух, затаив дыхание. Скоро глухой, слабый отголосок выстрела возвестил, что даже ‘Дувра’ достигло быстро переданное приказание.

— Что это значит, сэр? — спросил сэр Реджинальд, наблюдавший за всем этим с напряженным вниманием.

— Это значит, что вся моя дивизия находится еще под моей командой. Что, моя шлюпка у берега, лорд Джоффрей Кливленд?

— Точно так, сэр!

— Хорошо. Господа, отправимтесь на корабль, ‘Цезарю’ пора сняться с якоря и выйти в открытое море.

Все присутствующие покинули немедленно сигнальную станцию, спеша к лодкам и оставляя Блюуатера и сэра Реджинальда позади себя. Для баронета настала теперь критическая минута, он был так близок к своей цели, что неудача была бы ему вдвойне обидна. А потому он решился не отставать от адмирала, пока была еще хотя малейшая надежда на успех.

— У вас теперь, адмирал Блюуатер, огромная игра в руках, — начал баронет. — Будучи верно сыграна, она может упрочить триумф правого дела. Кажется, я знаю замысел Вервильена, знаю, что его успех возвратит Стюартам трон их предков! Тому, кто любит их, должно хорошенько обдумать свои дела и намерения прежде, чем он воспрепятствует столь славному результату.

Слова эти были сказаны с такой же смелостью, как и хитростью. Впечатление, произведенное сэром Реджинальдом на Блюуатера, было довольно значительно. Опытный искуситель представил ему приманку в самом обольстительном виде, притом же контр-адмирал чувствовал, что ему стоит только задержать свои суда, чтобы всякое сражение стало решительно невозможным. Выдать своего друга превосходящей силе — он не мог и не хотел, но с прискорбием мы должны сознаться, что в голове его мелькала мысль о возможности оказать искателю приключений в Шотландии большую услугу, не причиняя этим вице-адмиралу и авангарду флота существенного вреда.

— Я желал бы, чтоб мы не ошибались в назначении графа Вервильена, — сказал он. — Я ненавижу все германские союзы и, кажется, скорее оставлю службу, чем стану конвоировать или перевозить хоть одного из этих лоскутников в Англию.

В этом случае сэр Реджинальд вполне доказал свое искусство в интригах. Он дал мыслям и чувствам Блюуатера такое направление, которое, как он хорошо видел, могло привести его к достижению всех его желаний.

— Я не понимаю ничего в морском деле, — отвечал он скромно, — но знаю, что граф везет нам вспомогательное войско. Мне вовсе не пристало давать советы человеку с вашим опытом в том, как располагать такой силой, какая у вас под командой, но один из друзей правого дела, который теперь на западе и который последнее время находился при принце, говорил мне, что принц наш обнаружил чрезвычайное удовольствие, когда узнал, как много вы можете принести ему пользы.

— Так вы думаете, что мое имя достигло королевского слуха и что принцу известны мои настоящие чувства?

— Одна только ваша необыкновенная скромность, сэр, могла заставить вас сомневаться в первом, что же касается последнего, то спросите у себя, что могло побудить меня сблизиться с вами и отдать в ваши руки и мою жизнь и мою тайну?

Люди возвышеннейших правил и даже величайшей твердости души всегда увлекались лестью сильных, это исторический факт. Политические чувства сделали Блюуатера равнодушным к ласкам лондонского двора, между тем как его воображение, его рыцарская привязанность к поэтической древности и ее нравам, которые были основанием его якобизма, наконец, его симпатия к Стюартам делали его самой легкой добычей красноречия сэра Реджинальда. Неудивительно после этого, что он слушал ложные уверения сэра Реджинальда в пылу удовольствия, с трепетом сердца, которые давно уже были ему чужды. На время чистая душа его была заглушена этими обманчивыми, новыми для него чувствами.

Между тем они достигли пристани. Время было весьма дорого во многих отношениях, и прощание продолжалось недолго. Сэр Реджинальд говорил немного, зато последним своим пожатием руки контр-адмирала он хотел разом высказать все, что у него находилось на сердце.

— Господь да сохранит вас! — прибавил он. — Будьте верны и счастливы! Помните ‘законного государя и права рождения’! Господь да сохранит вас!

— Прощайте, сэр Реджинальд, когда мы опять увидимся, будущее, вероятно, будет нам видно яснее. Но кто это, как бешеный, бежит сюда к нашей лодке?

Среди глубоко мрака едва можно было заметить, что кто-то с невероятной быстротой приближался к нашему обществу, находясь от адмирала футах в двух или трех, все увидели, что это был не кто иной, как Вичерли. Он услышал выстрелы и скоро увидел поднятые сигналы. Догадываясь об их причине, он кинулся из парка, где тихо прогуливался, желая охладить свое волнение, и с возможной быстротой пробежал все расстояние до берега, опасаясь опоздать на судно. Он прибыл еще вовремя, и через минуту шлюпка отошла уже от утеса.

Глава XIX

На веселых волнах этого темно-голубого моря наши мысли так же безграничны, как оно, и наша душа, свободная как оно, летит за ветром.

Байрон. ‘Корсар’

Трудно представить себе всю силу волнующегося океана, пока не подвергнешься сам его действию, только тогда, когда испытываешь все его могущество, начинаешь размышлять об опасности. Первый всплеск воды известил Блюуатера, что ночь угрожает быть самой бурной. Стоило величайших усилий, чтобы отдалить шлюпку от утесов и заставить ее повиноваться. Но, покорив ее однажды своей власти, опытный экипаж двинул ее, хотя и медленно, но уже безостановочно вперед.

— Черная ночь! Скверная ночь, — ворчал Блюуатер, сам этого не замечая. — Окесу трудно будет попасть в устье канала, когда западное течение борется с этим отливом.

— Да, сэр, — отвечал Вичерли, — вице-адмиралу будет завтра утром довольно трудно нас отыскать.

Более Блюуатер не произнес ни слова, пока лодка не пристала к борту ‘Цезаря’. Он размышлял о своем положении, и его размышления, как легко можно себе представить, были мучительны.

Поверхность моря была покрыта блестящей пеной, воздух же был наполнен шипением волн и ревом ветра. Между тем не ощущалось ни малейшего холода, воздух дышал той морской свежестью, которая, укрепляя и освежая тело, приносит с собой прохладу. После пятнадцатиминутной, жестокой гребли шлюпка наша приблизилась к ‘Цезарю’ на такое расстояние, что уже была видна его черная масса. Спустя минуту из каютных окон ‘Цезаря’ промелькнул свет и скоро засветился в открытом порте констапельской. Когда шлюпка была уже у подветренного борта корабля, тогда легко было переступить из нее на планки, заменявшие трап. И все поднялись на палубу, исключая двух матросов, которые остались в шлюпке, чтобы прицепить нок-тали и ундер-фоки.

— Мы, кажется, не очень торопимся, сэр, — заметил Стоуэл, встретив контр-адмирала с обыкновенной в этот час церемонией. — У нас уже полная шапка ветра, который обещает еще сильней подуть к утру. Кат заложен и якорь взят на фиш, носовые обносят теперь рустов.

— Наполните еще паруса, сэр, и возьмите галс развернутым булинем, — отвечал контр-адмирал. — Когда будем на миле в море, дайте мне знать. Господин Корнет, вы нужны мне в моей каюте.

Сказав это, Блюуатер спустился вниз, сопровождаемый сигнальным офицером. В то же время первый лейтенант послал людей к грот-брамсам наполнить марсель. Когда приказание это было выполнено, ‘Цезарь’ двинулся вперед. Движение его было медленное, величественное, казалось, он пренебрегал мятежными стихиями.

Прежде чем Блюуатер обратил внимание на окружающие его предметы, он прошелся несколько раз по своей каюте.

— Нужно ли вам, адмирал Блюуатер, мое присутствие? — спросил, наконец, сигнальный офицер.

— Ах, извините, господин Корнет, я совсем и не заметил, что вы в моей каюте. Позвольте, да, последний сигнал наш был: ‘Приблизиться судам к контр-адмиралу на расстояние оклика’! Отыщите сигнал: ‘Следовать за движениями контр-адмирала’! Кажется, это будет 211 нумер.

— Нет, сэр, 212. Синий, красный белый флаги. Посредством фонарей это один из самых простых наших сигналов.

— Мы его тотчас подадим. Потом поднимите сигнал: ‘Держаться контр-адмирала по его кильватеру обыкновенным порядком’.

— Когда прикажете, сэр, поднять второй сигнал — тогда ли, когда все суда ответят на первый?

— Да, Корнет, это мое желание. Когда все ответят, известите меня.

Корнет оставил каюту, и Блюуатер сел в кресло в глубоком размышлении. В продолжение всего времени его отсутствия Блюуатер не пошевелился, казалось, он далее не дышал. Мысли его были далеко от судов и в первый раз в продолжение последних десяти лет своей службы он забыл отданное им приказание.

— Сигналы сделаны и ответы получены, сэр, — сказал Корнет, подойдя к столу, на который Блюуатер облокотился.

— Прекрасно, господин Корнет. Сделайте одолжение, позовите ко мне в каюту капитана Стоуэла, а между тем наблюдайте внимательно за судами. Постойте! Нет ли на вахте какого-нибудь зоркого мичмана?

— Зорче лорда Кливленда нет ни одного, сэр.

— Прекрасно. Пришлите его ко мне, сэр, но сперва уведомьте вахтенного офицера, что Джоффрей мне нужен.

Блюуатер был необыкновенно разборчив, употребляя свою власть над теми, которых порядок службы делал единовременными начальниками, все свои приказания кому бы то ни было из вахты он отдавал через вахтенного офицера. Ожидание им лорда Джоффрея продолжалось не более минуты.

— Имеете ли вы на эту ночь достаточно крепкую руку, мичман? — спросил, улыбаясь, контр-адмирал. — Мне нужно послать вас на форм-брам-рей минут на восемь или на десять.

— Туда самая гладкая дорога, сэр, и я не раз по ней хаживал, — отвечал радостно юноша.

— Так ступайте же наверх и посмотрите, не видать ли где-нибудь огней судов сэра Джервеза. Я думаю, что суда Океса, хотя и далее нас, но идут по одному с нами румбу в наветренной стороне. Если вы будете внимательно смотреть на румб или полурумб в наветренную сторону от ‘Дувра’, то, может быть, увидите огонь ‘Уорспайта’, и тогда мы будем иметь довольно верное понятие о положении остальных судов сэра Джервеза.

— Точно так, сэр, — прервал его мичман. — Я, кажется, понимаю, что вы желаете знать, адмирал Блюуатер.

— В шестнадцать лет это довольно естественный дар природы, — отвечал, улыбаясь, контр-адмирал. — Подойди сюда, добрый Джоффрей, и подай мне свою руку! Ну, теперь ступай наверх, да держись покрепче, теперь ветреная ночь, а я вовсе не желаю, чтобы ты упал за борт.

Мичман повиновался, пожал Блюуатеру руку и бросился из каюты, чтобы скрыть свои слезы. Что касается контр-адмирала, то он снова впал в прежнюю задумчивость, ожидая прихода Стоуэла.

Капитан военного корабля не так скоро бежит на зов своего начальника, как мичман. Капитан Стоуэл наблюдал за установкой гребных судов, когда Корнет сообщил ему желание контр-адмирала.

— Вы говорите, господин Корнет, что адмирал Блюуатер желает видеть меня в своей каюте, как скоро мне позволит время? — сказал он наконец, исполнив все свои обязанности.

Сигнальный офицер повторил слова Блюуатера от слова до слова и потом начал наблюдать за огнями ‘Дувра’.

— Господин Бери! — сказал Стоуэл первому своему лейтенанту. — Одному из нас придется пробыть большую часть ночи на палубе, покуда я спущусь на полчаса вниз, чтобы узнать, чего желает адмирал.

Сказав это, он оставил дек. Капитан Стоуэл был несколько лет, можно сказать, начальником Блюуатера, находясь действительно лейтенантом на одном из фрегатов, на котором Блюуатер был мичманом. На сорок пятом году Блюуатер поднял уже свой адмиральский флаг, и тогда Стоуэл был сделан капитаном корабля, вскоре после этого он был приглашен старым своим сослуживцем, у которого был уже под командой первым лейтенантом на военном шлюпе, принять команду его флагманским кораблем.

Стоуэлу было теперь около шестидесяти лет, он был краснощекий, с резкими чертами, моряк, который знал свое судно от клота до сортроса и мало заботился о всем остальном. Он женился на вдове, когда получил под свою команду корабль, но остался бездетен, а потому вся его нежность снова возвратилась от домашнего очага к судну. По своим политическим взглядам он был верноподданный царствующего государя и смотрел на всякую революцию, какая бы цель ее ни была, не иначе, как стал бы смотреть на возмущение своего ‘Цезаря’. Если мы скажем еще, что этот простой моряк никогда не заглядывал в книгу, исключая сочинений, касавшихся морского искусства, то мы можем быть уверены, что сказали все, чего требует от нас наше повествование.

— Добрый вечер, адмирал Блюуатер! — сказал Стоуэл, кланяясь контр-адмиралу, как кланяется один сосед другому при своем вечернем посещении. — Господин Корнет сказал мне, что вы желаете видеть меня прежде, чем я уйду в свою каюту, — если только это случится в эту благословенную ночку!

— Возьмите стул, Стоуэл, и вот этот стакан хересу, — отвечал Блюуатер с радушием, и манера, с которой он придвинул к своему сослуживцу стакан и бутылку, показывала, как хорошо он понимал своего капитана. — Какова ночь? Долго ли простоит еще ветер?

— Я того мнения, сэр, — выпьем, если вам угодно, за здоровье его величества, — я того мнения, сэр, что нам придется еще порядочно повытянуть наш новый грот-марсель, прежде чем этот ветер утихнет. Кажется, я еще не говорил вам, сэр, что я уже навязал новый парус, после того, как мы говорили об этом предмете. Он очень хорош, сэр, зарифленный, он стоит как стена.

— Очень рад слышать, хотя мне кажется, что у вас, Стоуэл, паруса всегда в должном порядке. Кстати, не можете ли вы сказать мне чего-нибудь о ‘Дувре’?

— Нет, сэр, он вышел в море вместе с другими судами и, вероятно, находится где-нибудь вблизи, но я уверен, что в журнале все будет видно, если только ‘Дувр’ был последнее время где-нибудь недалеко от нас. Выпьем, если вам угодно, сэр, за здоровье королевы и всей королевской фамилии.

По обыкновению Блюуатер только поклонился, ибо собеседник его не требовал дальнейшего согласия на свои тосты. В эту минуту нужен бы был какой-нибудь особенный приказ, чтобы заставить контр-адмирала выпить за здоровье которого бы то ни было из членов царствующего дома.

— Я думаю, Окес ушел теперь уже довольно далеко, капитан Стоуэл? — сказал Блюуатер.

— Да, я думаю, что так, сэр. Хотя не могу сказать, чтобы я обратил особенное внимание на время его отъезда. Я уверен, что все это есть в журнале.

— Я думаю, вам известно, капитан Стоуэл, что monsieur de Vervillin вышел в море и что мы можем надеяться завтра или увидеть его, или, по крайней мере, услышать о нем?

— Да, я слышал, сэр, что на судне говорят что-то такое, но число камбузных новостей на наших судах так велико, что я на них никогда не обращаю внимания. Один из наших офицеров распространил слух, будто в Шотландии какая-то кутерьма. Кстати, сэр! К нам поступил сверхкомплектный лейтенант, и так как я не получал о нем никакого приказа, то и не знаю, куда его поместить. Эту ночь он может быть нашим гостем, но завтра я должен показать его по спискам.

— Вы, вероятно, говорите, капитан, о сэре Вичерли Вичекомбе, пусть он будет лучше пользоваться моим столом, чтобы не беспокоить вас.

— Я никогда не стану тревожить, сэр, никого из числа тех людей, которых вам угодно будет пригласить в свою каюту, — отвечал Стоуэл с натянутым поклоном, будто желая оправдаться.

— Кажется, вы мало принимаете участия, Стоуэл, в междоусобной борьбе нашего отечества?

— Разве это правда, сэр? В самом деле? А я все думал, что эта новость окажется камбузной выдумкой. Скажите пожалуйста, адмирал Блюуатер, что значит весь этот шум? Я никогда не мог разобрать хорошенько эту историю так, чтобы поставить оснастку и иметь весь рангоут на месте.

— Вся эта история не что иное, как простая война, которая должна решить: кому быть королем Англии, — вот и все.

— Ну уж вправду сказать, что за беспокойный народ эти обитатели твердой земли! Мы уже имеем одного короля, на каком же основании они хотят еще другого?

— Я нахожу, Стоуэл, что ваш образ мыслей достоин истинного моряка. Мне любопытно было бы знать, как наши капитаны вообще думают о правах, которые объявил претендент на престол?

— Клянусь, не могу сказать вам этого, сэр, но я думаю, что немногие из них заботятся об этом. Кто бы ни царствовал, но когда нам дует попутный ветер, мы должны идти в бокштат, когда же встречный — в бейдевинд. Мое правило повиноваться приказаниям, — тогда я знаю, что вся ответственность, если что-нибудь пойдет дурно, падет на тех, кто отдавал их.

— У нас много шотландцев, Стоуэл, — задумчиво заметил Блюуатер, и казалось, что он скорее думал вслух, чем разговаривал. — Некоторые из капитанов с северного берега Твида.

— Можно быть уверенным, сэр, что шотландцев встретишь на всех путях своей жизни. Я никогда не слышал, чтоб Шотландия в прежние времена имела свой флот, но с тех пор как старая Англия платит за службу жалованье, старые лорды охотно посылают своих детей на море.

— Однако, надо сознаться, Стоуэл, что они скоро делаются храбрыми и полезными офицерами.

— Без всякого сомнения, сэр, но храбрые и полезные люди везде встречаются. Мы с вами, адмирал Блюуатер, довольно стары и опытны, и потому нас трудно уверить, будто мужество или способности принадлежат только некоторым частям света.

— Справедливо, Стоуэл, но в свете все нужно принимать таковым, как оно есть. Что вы думаете о нынешней ночи?

— Для рассвета она довольно пасмурна, сэр, хотя и довольно странно, что при таком ветре нет еще дождя. В следующий раз, адмирал Блюуатер, я намерен бросить якорь с более коротким кабельтовым, чем в последний раз, я начинаю думать, что, право, нет никакой пользы мочить столько прядей в летние месяцы. Говорят, что ‘Йорк’ довольствуется всегда сорока саженями.

— Для тяжелого судна это кажется маловато. Но вот гость.

Часовой отворил двери каюты, и в нее вошел лорд Джоффрей с раскрасневшимся от ветра лицом и в фуражке, привязанной к голове носовым платком.

— Что? — сказал спокойной Блюуатер. — Какие вести сверху?

— ‘Дувр’ идет теперь поперек нашего бакса, сэр, и быстро к нам приближается, — отвечал мичман. — ‘Йорк’ находится у нас с наветренной стороны, на траверзе, и заходит к своему месту, впереди же я ничего не мог видеть, хотя и был на рее минут двадцать.

— Довольно, лорд Джоффрей, — прервал его Блюуатер. — Попросите сэра Вичерли Вичекомба выйти ко мне на палубу, куда мы сейчас пойдем, Стоуэл, чтобы самим посмотреть на погоду.

Сказав это, Блюуатер, а с ним и капитан оставили каюту и поднялись на квартердек.

Прошло достаточно времени прежде, чем Вичерли был отыскан, узнав, что его ждет адмирал, он тотчас же к нему явился. Они разговаривали между собой целые полчаса, расхаживая все это время по юту.

Корнет был призван к своему посту. Ему тотчас же было приказано известить капитана Стоуэла, что контр-адмирал желает, чтобы ‘Цезарь’ лег в дрейф и чтобы ‘Друиду’ сделать сигнал — ‘подойти к подветренной стороне флагмана и положить грот-марсель на стеньгу’. Едва только приказание это достигло квартердека, как маневр прекратил ход огромной массы, которая с трудом стала подыматься и опускаться на волнах, вздымавшихся под ней и едва достаточных для того, чтобы подымать на себе ее тяжесть.

В это время спустили на воду катер, который то подымался у борта корабля на шесть или на восемь футов, то как будто опускался до самого его дна, — и Вичерли явился готовый к отплытию.

— Не забудьте же, сэр, ничего, что я вам поручил исполнить, — сказал Блюуатер. — Передайте главнокомандующему все, о чем я вам говорил. Весьма важно, чтоб мы вполне понимали друг друга. Вручите также ему это письмо, которое я торопливо написал, пока приготовляли катер.

— Кажется, я вполне понимаю ваши желания, сэр, по крайней мере, я думаю, что понимаю, и постараюсь всеми своими силами исполнить их.

— Да благословит вас Господь, сэр Вичерли! — присовокупил Блюуатер с душевным волнением. — Может, мы более не встретимся, жизнь моряка такова, что, можно сказать, она находится в наших собственных руках.

Простившись с адмиралом, Вичерли сбежал с ютового трапа, чтобы спуститься в катер. Прежде, однако, чем он сошел вниз, он несколько раз останавливался, будто желая возвратиться и попросить новых объяснений, но каждый раз он раздумывал исполнить это.

Нужно было иметь всю ловкость молодого моряка, чтобы сойти в лодку. После долгих усилий он наконец преуспел в этом, и тогда лодка при помощи весел быстро понеслась в подветренную сторону. Через несколько минут она пристала к борту ‘Друида’ и высадила свой груз. Не прошло с прибытия Вичерли на палубу этого фрегата и десяти минут, как его реи были обрасоплены и марсель наполнен при тяжелом его полоскании. Тогда фрегат медленно тронулся с места, минут пять еще белое облако висело над корпусом, наконец зарифленный грот наполнился ветром. Все это действие было столь мгновенно, что, казалось, фрегат ускользал от флагмана при помощи какой-то волшебной силы, и в четверть часа он под дважды зарифленными марселями и всеми нижними парусами был уже на расстоянии мили от ‘Цезаря’ на наветренном его крамболе.

Прежде чем катер ‘Цезаря’ успел возвратиться назад, долго борясь против течения и ветра, прошло довольно много времени. Когда это трудное дело было исполнено, ‘Цезарь’ наполнил свои паруса, прошел мимо ‘Дублина’ и ‘Элизабет’ и занял свое место в линии.

Долго еще прохаживался Блюуатер по юту, отпустив своего сигнального офицера и сигнальщиков отдыхать. Даже Стоуэл ушел к себе, и господин Бери не счел нужным оставаться долее на палубе. Наконец контр-адмирал подумал об отдыхе. Но прежде чем он покинул ют, он остановился у трапа и, держась за оснастку бизань-мачты, начал рассматривать лежащую перед ним картину.

Ветер и волнение с каждой минутой более и более усиливались, хотя и не было еще шторма. Над морем покоилась та дикая смесь света и мрака, которой так отличается всегда в темную ночь эта бурная стихия, небо глядело мрачно и грозно.

На судне все было тихо. Немногие фонари распространяли вокруг себя мерцающий свет, но тени мачт, пушек и других предметов делали почти незаметным это средство против мрака ночи. Вахтенный лейтенант расхаживал по наветренной части квартердека в молчании, но внимательно. Когда Блюуатер остановился у квартердечного трапа, чтобы спуститься в свою каюту, бедный мичман зацепил ногой за обух и, споткнувшись, наткнулся на своего начальника. Блюуатер подхватил его и, удержав от падения, поставил снова на ноги.

— Уже семь склянок, Джоффрей, — сказал адмирал вполголоса. — Крепись еще с полчасика, а потом тебе можно будет уже идти предаться сновидениям.

Прежде чем юноша успел настолько оправиться, чтобы поблагодарить своего начальника, он уже исчез с палубы.

Глава XX

Однако надо посмотреть внимательно, в каком он расположении духа.

Шекспир

Вице-адмирал при управлении флотом руководствовался совершенно другими правилами, чем Блюуатер, между том как последний предоставлял слишком многое командирам судов, первый входил во все сам. Он знал, что мелочи службы необходимы для успеха, и его деятельный ум вникал во все эти мелочи до того, что бдительность его становилась часто даже в тягость капитанам, но тем не менее мир между ними редко нарушался, и все они столько же любили своего адмирала, сколько и повиновались ему. Может быть, Блюуатер был более неизменным фаворитом всей эскадры, но едва ли его столько же уважали, как Океса, и, конечно, уж вполовину менее боялись.

И на этот раз сэр Джервез не проехал мимо своей эскадры, чтобы не обнаружить той особенной склонности, о которой мы сейчас намекали. Приближаясь к ‘Карнатику’, он сделал знак своему рулевому, чтобы экипаж лодки положил весла на борт, потом окликнул судно и завязал с ним следующий разговор:

— ‘Карнатик’, эй! — закричал он.

— Что прикажете, сэр? — воскликнул вахтенный офицер, вскочив на пушку квартердека и приподняв шляпу.

— Капитан Паркер на судне?

— На судне, сэр Джервез. Вам угодно его видеть?

Утвердительный знак головой был достаточен, чтобы вызвать названного капитана на палубу к шкафуту, откуда он мог разговаривать со своим начальником без всякого неудобства для обоих.

Как вы поживаете, капитан Паркер? — это был верный знак, что сэр Джервез хочет сделать ему какое-нибудь замечание, иначе он не сказал бы капитану — ‘как вы поживаете, капитан Паркер? ‘ — Мне очень грустно видеть, что вы так много углубили нос вашего судна. Оно будет уклоняться от ветра то в ту, то в другую сторону, как жеребенок, который в первый раз почувствовал узду. Вы знаете, сэр, что я люблю плотную линию и прямой кильватер.

— Я очень хорошо это знаю, сэр Джервез, — отвечал Паркер, добрый, седовласый старик, — но нам пришлось взять с кормы более воды, чем мы сами того желали, по причине присутствия канатов, лежащих в носу. Убрав их, мы подойдем к передним бочкам и, я надеюсь, сэр, приведем в неделю все в должный порядок.

— В неделю! Черт возьми, сэр! В неделю, когда я завтра надеюсь встретиться с Вервильеном! Наполните немедленно все свои пустые бочки в корме соленой водой, а если этого будет недостаточно, перенесите часть ваших снарядов назад.

— Очень хорошо, сэр Джервез, судно будет приведено в порядок.

— Послушайте, Паркер, — при этом адмирал сделал знак гребцам, которые снова начали грести, остановиться, — послушайте, Паркер, я знаю, что вы любите свинину, я пришлю вам кусок, который Галлейго подобрал где-то на берегу, тотчас как только приеду на ‘Плантагенет’.

Сказав это, сэр Джервез махнул рукой, Паркер раскланялся с ним улыбаясь, и они расстались в совершенном согласии, несмотря на то, что разговор их начался маленькой ссорой.

— Кой черт этот лорд Морганик, — какой-то потомок королевской фамилии, — делает ныне! Его судно точно болван портного, на который весьма прилично напяливать и куртки, и всякие безделицы. Эй, ‘Ахиллес’!

Боцман подбежал к борту юта и, потом обернувшись, известил капитана, прогуливавшегося по палубе, что главнокомандующий окликнул судно… Герцог Морганик, молодой человек двадцати четырех лет, получивший этот титул по случаю смерти своего старшего брата, вышел теперь на корму судна, поклонился со светской учтивостью и заговорил.

— Доброе утро, сэр Джервез! — начал капитан Морганик. — Я очень рад видеть вас в полном здравии после нашего долгого крейсирования в заливе, я имел намерение лично осведомиться о вашем здоровье, но мне сказали, что вы ночевали на берегу. Если вы предадитесь вполне этой привычке, право, нам придется отдать вас под военный суд.

— Оставьте-ка, Морганик, мои привычки в покое и посмотрите лучше на вашу фор-стеньгу. Во имя морского искусства спрашиваю вас, зачем она нагнута вперед, точно фок-мачта шебеки?

— Вам не нравится это, сэр Джервез? Я постараюсь выправить мачту, потому что вы этого желаете, но, признаюсь, мне наскучило видеть каждый день то же, что и вчера.

— Да, да, таковы все эти крейсеры Сент-Джемса, — продолжал вице-адмирал, отваливая. — Им нужен модный портной, чтобы вооружить военный корабль так же, как они себя вооружают.

Прибытие сэра Джервеза на свое судно было всегда для эскадры важным происшествием, хотя бы отсутствие его продолжалось не долее двадцати четырех часов.

— Доброе утро, Гринли! Доброе утро всем вам, господа! — сказал вице-адмирал, кланяясь на все стороны в ответ на сделанный ему гауптвахтой караул, барабанный бой и честь офицеров. — Все ли подняты, Гринли, гребные суда?

— Все, кроме вашего катера, сэр Джервез, да и тот уже на крючках.

— Поднять его, сэр, потом поднимайте якорь, и в путь! Monsieur de Vervillin замышляет недоброе, господа, и мы должны воспрепятствовать ему.

Приказания вице-адмирала были тотчас же исполнены. Все суда шли под убавленными парусами, ибо становилось весьма вероятным, что ночь будет ветреная и даже бурная. За исключением сигналов, всякое другое сообщение между ‘Плантагенетом’ и судами, стоявшими еще на якоре, было прекращено, но сэр Джервез не находил нужным их делать, потому что надеялся, что Блюуатер его понял и готов всеми своими силами содействовать ему.

На ‘Плантагенете’ мало заботились о судах, идущих позади. Пока можно было различать предметы, видели, что они следуют одно за другим в надлежащем порядке, но всеобщее внимание было обращено на южный и восточный горизонты. Оттуда ожидали появления французов, которое не было тайной для экипажа. Дюжина зорких молодцов после обеда была все время наверху, к закату солнца сам капитан Гринли, усевшись на фоковых краспис-салингах, более часа не отнимал подзорной трубы от глаза.

— Не видать их, Гринли! — сказал сэр Джервез, когда капитан с усилением темноты сошел вниз, сопровождаемый полдюжиной лейтенантов и мичманов, бывших наверху по своей охоте. — Мы знаем, что они еще не могут быть к западу от нас, а, продолжая идти этим направлением, мы наверное опередим их прежде, чем пройдут следующие шесть месяцев. Как чудесно все наши суда ведут себя, идя друг за другом, точно на каждом из них находится сам Блюуатер.

— Да, сэр, они сохраняют линию необыкновенно хорошо, если взять в рассуждение, что течение врывается в канал полосами.

В это время появился Галлейго и доложил, что стол готов.

На этот раз гостями адмирала были только Гринли и Атвуд. Стол его был более сытен, чем изящен, зато приборы были весьма богаты: сэр Джервез всегда ел на серебре. Кроме Галлейго прислуживали за столом еще человек пять. Богатая отделка в соединении с грозной артиллерией и другими боевыми припасами придавала большой каюте ‘Плантагенета’ какое-то суровое великолепие. Сэр Джервез держал при себе, как принадлежность собственного хозяйства, не менее трех ливрейных лакеев, терпел в своей каюте из уважения к Нептуну Галлейго и еще двух созданий такого же покроя.

— Ваше здоровье, капитан Гринли, и ваше, Атвуд! — сказал вице-адмирал, кивая дружески своим гостям, прежде чем осушил бокал хересу. — Эти испанские вина идут прямо к сердцу, я удивляюсь только, как народ, который их делает, не умеет сделать себе лучшего флота.

— Во времена Колумба и испанцы имели чем похвалиться в этом отношении, сэр Джервез, — ответил Атвуд.

— Кажется, сэр, на севере затевается серьезное дело, — сказал Гринли. — Сам господин Атвуд чуть ли не того же мнения.

— Да, да, эта война между Англией и Шотландией весьма некстати, когда мы имеем уже дело с французами и испанцами. Мы присутствовали при странной сцене, Гринли, там на берегу, в замке девонширского баронета, который в то время как мы находились у него в гостях, ускользнул из этой жизни на тот свет.

— Маграт мне говорил уже об этом, сэр, он говорил мне еще, что fil-us null-us — хоть повесьте меня, а я не могу выговорить этой тарабарщины!

— Вы, верно, хотите сказать filius nullius — ничье дитя, ничей сын. Вы, верно, забыли уже латынь?

— По чести, сэр Джервез, я не мог ее забыть, потому что никогда ее не знал. Латынь хороша для школьного учителя, но бесполезна на корабле. Из числа всех моих старых друзей только один был ученый.

— Кто же это, Гринли? Не должно презирать познаний, если мы сами ими не обладаем. Я уверен, что друг ваш не хуже спал оттого, что знал немного латыни, хотя столько, например, чтоб просклонять nullius, nulla, nullum. Кто ж этот друг ваш, Гринли?

— Джон Блюуатер — прекрасный Джек, как его называл младший брат контр-адмирала. Его отправили на море, чтоб удалить от любовной интриги, может быть, вы помните, что когда он присоединился к адмиралу, тогда еще капитану, Блюуатеру, я был у этого последнего в числе лейтенантов. Хотя бедный Джон был солдат и гвардеец и четырьмя или пятью годами моложе меня, но он почувствовал ко мне расположение, и мы сделались друзьями. Он знал латынь лучше, чем свой интерес.

— В чем же состояла его вина? Блюуатер никогда не был откровенен со мной на этот счет.

— Тайная женитьба, злобные опекуны и обыкновенные при этом затруднения. Посреди всего этого, добрый Джек, вы это знаете, пал в битве, а вдова его через месяц последовала за ним в могилу. История эта весьма печальна, и я стараюсь, как можно менее о ней думать.

— Тайная женитьба! — медленно повторил сэр Джервез. — Вы совершенно в этом уверены? Я не думаю, что Блюуатеру было известно это обстоятельство, по крайней мере, он никогда мне и не намекал об этом. Могла ли она оставить потомков?

— Никто лучше меня не может знать этого, потому что я помогал Джеку увезти свою возлюбленную и присутствовал при свадебном обряде. Это я знаю наверное. Что же касается детей, то, кажется, их не было, хотя полковник с женою и жил целый год после своего венчания. Насколько все эти обстоятельства известны адмиралу, я не могу сказать, потому что никто не захочет знакомить своего начальника с подробностями тайной женитьбы его родного брата.

— Я рад, что от них не осталось детей, Гринли, особенные обстоятельства заставляют меня этому радоваться. Но переменим разговор, эти фамильные несчастья наводят печаль, а печальный обед или ужин — неблагодарность к Тому, Кто дает нам его.

После этого разговор сделался общим. Просидев обычное время, гости удалились. Тогда сэр Джервез вышел на палубу и стал расхаживать по юту, внимательно рассматривая даль в ожидании французских лагов, наконец, после часового бдения, не открыв ничего, он почувствовал, что его клонит ко сну. Прежде, однако, чем он лег в постель, он отдал все нужные приказания, повторяя раза четыре, что если случится что-нибудь особенное, то чтобы его немедленно позвали наверх.

Глава XXI

Кати, океан, свои лазурные волны, кати! Человек покрывает землю развалинами, но его владычество кончается на твоем берегу!

Байрон. ‘Чайльд Гарольд’

Уже давно рассвело, когда сэр Джервез снова появился на палубе.

Ветер дул чрезвычайно крепкий, но время года делало его менее неприятным, чем это обыкновенно бывает с зимними бурями, воздух был мягок и полон влажности океана, хотя по временам он и проносился по пенистой поверхности с яростью, угрожающей унести с собой целые вершины волн и рассыпать их на расстоянии миль.

Суда вице-адмирала в продолжение ночи успели уже сомкнуться, согласно приказанию, отданному до снятия якоря. Приказание это было исполнено тем, что задние суда шли еще под значительной парусностью, между тем как передние давно уже сбавили ход. Сэр Джервез, поднявшись на ют, с одного взгляда заметил это, он нашел Гринли, внимательно наблюдавшего за состоянием погоды и своего судна и, чтобы устоять против порывов ветра, облокотившегося на гик.

— Что, Гринли, не видать Вервильена? — спросил он, обозрев уже все свои суда. — Я надеялся увидеть его сегодня с рассветом.

— Все к лучшему, сэр Джервез, — отвечал капитан. — Среди этого шторма нам разве только можно будет рассматривать друг друга, даже я и этого не желал бы прежде, чем к нам присоединится адмирал Блюуатер.

— Вы так думаете, Гринли? Так вы ошибаетесь, если бы даже я один был на своем ‘Плантагенете’, я и тогда пламенно желал бы поскорее встретиться с Вервильеном. Жаль только, что теперешняя погода не позволила бы мне помериться с ним силами.

Едва только эти слова были произнесены, как вахтенный на фор-салингах крикнул во все горло: ‘Парус! ‘ В то же время ‘Хлоя’ сделала выстрел из пушки, гул которого был едва-едва слышен среди рева шторма, хотя дым от него ясно был виден, носясь довольно долго над туманами океана. Затем ‘Хлоя’ подняла сигнал на крюйс-брам-стеньге.

— Сбегайте вниз, молодой человек, — сказал вице-адмирал, подходя к краю юта и обращаясь к мичману, стоявшему на квартердеке, — и попросите сюда господина Бонтинга.

Через несколько минут явился Бонтинг, останавливаясь на грот-трапе, чтобы накинуть на себя сюртук и не явиться на квартердек в рубашке.

— Смотрите туда, Бонтинг, — сказал сэр Джервез, отдавая лейтенанту трубу, — если я не ошибаюсь, двести двадцать седьмой номер, кажется, значит: ‘Впереди большой парус’.

— Нет, сэр Джервез, — ‘впереди паруса’ — число их потом будет обозначено. Сигнальщик, подними ответный флаг!

Обыкновенный сигнал, что данный сигнал понят, взвился между мачтами и в тот же миг опять опустился, равно как и флаг, видневшийся на ‘Хлое’.

— Теперь следует сигнал о числе парусов, — сказал сэр Джервез, когда он, Гринли и Бонтинг направили свои трубы на фрегат, на котором ожидали появления нового сигнала. — Одиннадцать парусов, клянусь святым Георгием!

— Нет, сэр Джервез, — воскликнул Гринли, — я это лучше знаю. Красный флаг сверху, синий снизу, а под ними вымпел, по нашим книгам обозначает четырнадцать.

— Прекрасно, сэр! Если их даже сорок, мы все-таки подойдем к ним ближе и посмотрим, из какого материала они сделаны. Подымите, Бонтинг, ответный флаг, чтобы нам получить скорее от ‘Хлои’ остальные известия.

Приказание это было исполнено, и ‘Хлоя’, убрав прежние сигналы, подняла другие.

— Ну, что нового, Бонтинг, что говорит теперь ‘Хлоя’, Гринли? — спросил сэр Джервез, между тем как волна, ударив о борт судна, забрызгала лицо его так, что он должен был обтереться платком, вместо того, чтобы смотреть в подзорную трубу. — Что вы теперь видите, господа?

— Чужие паруса идут левым галсом по прямому направлению.

— Куда они идут, Бонтинг? — спросил с нетерпением вице-адмирал. — Куда они идут, сэр?

— Кажется, к норд-вест-норду, сэр. Нет, я ошибся, сэр Джервез, норд-норд-весту.

— Они, как и мы, приспосабливаются к ветру. Теперь ветер дует прямо из Атлантического океана и направляется к северному и южному берегам. Мы должны скоро встретиться с Вервильеном, разве уж один из нас обратится в бегство, не так ли, Гринли?

— Конечно, так, сэр Джервез, но четырнадцать парусов против семи, нет, сэр, это уж слишком неравные силы.

— Вы забываете ‘Бегуна’ и ‘Деятельного’, сэр, у нас девять — девять храбрых, здоровых британских крейсеров.

— То есть шесть линейных кораблей, один фрегат, один шлюп и один куттер, — сказал капитан Гринли, сделав особенное ударение на два последние наименования.

— Что теперь говорит ‘Хлоя’, Бонтинг? Вероятно, что нас довольно для французов, хотя их и приходится по двое на каждое наше судно.

— Кажется, не совсем так, сэр Джервез. Еще пять парусов впереди! Число их довольно быстро увеличивается, сэр.

— Да, таким образом, они в самом деле делаются для нас слишком сильными, — отвечал вице-адмирал с большим хладнокровием. — Девятнадцать против девяти слишком несоразмерно. Я желал бы, чтоб с нами был теперь Блюуатер.

— Я только что хотел сказать это, — заметил капитан.

— Парус! — крикнул вахтенный вверху, и это известие тотчас же привлекло взоры всех к крюйс-стеньг-салингам, откуда раздался голос.

Между тем ветер все еще был так силен, что не давал никакой возможности переговорить с вахтенным, находящимся на марсе, и потому, чтобы узнать от него, что он увидел, ему велели спуститься.

— Где ты видел парус? — спросил вице-адмирал немного резко, подозревая, что вахтенный, вероятно, увидел одно из тех судов, о которых ‘Хлоя’ уже известила главнокомандующего своими сигналами. — Там ли он на юге, или на востоке? А?

— Нет, сэр Жерви, — отвечал марсовой, поправляя одной рукой свои панталоны, а другой приглаживая волосы, разбросанные по лбу. — Он здесь к северо-западу с наветренной стороны бизань-вантов. Он не из тех французских молодцов, которые идут с графом Вервильеном. Это судно под четырехугольными парусами и так же круто идет к ветру, как и мы.

— Это другое дело, Гринли! Как ты узнал, что оно несет четырехугольные паруса?

— Так же, как и ваша милость, сэр Жерви, оно идет под фор— и грот-марселями, крепко зарифленными, и, кажется, несет еще и грот, сколько я мог рассмотреть, сэр.

— Черт возьми! Оно верно куда-нибудь сильно торопится, что в такую погоду несет столь огромную парусность! Может ли быть, Гринли, чтоб это было передовое судно Блюуатера?

— Не думаю, сэр Джервез, для его двухдечных кораблей это было бы уж слишком к ветру. Может быть, это сторожевое французское судно, поворотившее через оверштаг на другой галс, чтоб удержаться на месте, несет же оно такую парусность, может быть, потому, что ему не нравится наше близкое присутствие.

— В таком случае ему нужно лавировать круто к ветру, чтоб уйти от нас! Как твое имя, молодец, если я не ошибаюсь, Том Девис?

— Никак нет, сэр Жерви, меня зовут Джек Браун.

— Что ж, Джек, сильно дует наверху? Я думаю, тебе трудно там держаться?

— Об этом нечего и говорить, сэр Жерви.

— Галлейго, возьми Джека Брауна с собой в мою каюту и отпусти ему добрый стаканчик грогу, тогда ему легче будет держаться наверху.

Прошло еще полчаса времени, а сверху не было дальнейших известий. Однако через несколько минут ‘Уорспайт’ сделал адмиралу сигнал, чтобы известить, что в его бизань-вантах, на ветре, находится незнакомец, скоро после этого и ‘Деятельный’ сделал то же самое. Но ни тот, ни другой не определил его характера, между тем незнакомец, держась все того же курса, медленно приближался к судам сэра Джервеза, несмотря на то, что имел такую большую парусность. К концу этого времени паруса, о которых извещала ‘Хлоя’, стали видны с палубы. Хотя океан и был до того бел от пены, что чрезвычайно трудно было распознать судно под низкими парусами на далеком расстоянии, но при помощи труб сэр Джервез и Гринли скоро удостоверились, что число неприятелей, шедших с юга, увеличилось уже до двадцати, после первого своего рапорта ‘Хлоя’ уведомила о появлении еще одного судна. Некоторые из них были, однако, очень малы, и вице-адмирал, долго и внимательно рассматривая неприятеля, наконец опустил трубу и оборотился к своему капитану.

— Ну, Гринли, — сказал он, — что вы теперь думаете о неприятеле? По моему счету, у них тринадцать линейных кораблей, два фрегата, четыре корвета и один люгер, всего двадцать парусов.

— Нет никакого сомнения, сэр Джервез, что их двадцать, хотя размеры некоторых из них, по отдаленности, невозможно определить. Я того мнения, что у них четырнадцать кораблей и три фрегата.

— Без Блюуатера это число слишком для нас велико. Если бы его пять судов явились теперь у нас на западе, какое бы это было приятное зрелище? Мы приблизились бы к Вервильену, пока не стих ветер, а потом засвидетельствовали бы ему наше нижайшее почтение. Что вы на это скажете, Гринли?

— Что пока нет всей эскадры, это невозможно. Но вот на ‘Деятельном’, ‘Уорспайте’ и ‘Бленгейме’ развеваются сигналы.

— Вероятно, они хотят сказать нам что-нибудь насчет вон этого молодца, идущего позади нас. Ступайте, Бонтинг, и скажите нам, что у них за новости.

— Незнакомец поднял флаг ‘Друида’, — прочитал сигнальный офицер по книге.

— Флаг ‘Друида’! Значит, ‘Цезарь’ и все другие суда Блюуатера находятся на одной линии далее к северу, идя к ветру даже по нашему кильватеру. Таким образом, граф останется у нас под ветром.

Гринли далеко не был обладателем такого пылкого темперамента, как вице-адмирал. Ему весьма не нравилось появление одного только ‘Друида’ при таком шторме и под такой огромной парусностью. По-видимому, не было никакой причины всем судам идти под тем же числом парусов, что и ‘Друид’, между тем фрегату необходимо было сделать это, чтобы нагнать ‘Плантагенета’ и остальные суда этой эскадры. Не трудно было после этого убедиться Гринли, что цель ‘Друида’, вероятно, заключается в том, чтобы переговорить о чем-нибудь важном с вице-адмиралом.

— Ваши слова, Гринли, имеют основание, — отвечал сэр Джервез после минутного молчания, — и мы скоро увидим, в чем дело. Если Денгам не везет нам каких-нибудь известий насчет графа, которые должны переменить наши планы, так желательно бы было знать, что ведет его сюда.

В это время ‘Хлоя’ была только на расстоянии мили от неприятеля, и положение ее под ветром своих же судов угрожало ей через полчаса находиться уж под пушками неприятеля. Все это ясно было видно, между тем она продолжала идти своим курсом, имея на то приказание главнокомандующего, перед глазами которого все ото происходило.

— Денгаму будет довольно жарко, сэр Джервез, если он будет продолжать так идти, — сказал Гринли, когда прошло еще десять минут, в продолжение которых ‘Хлоя’ постепенно приближалась к неприятелю.

Сэр Джервез скрестил за спиной руки, прошел по палубе и потом сказал довольно решительно:

— Бонтинг, сделайте ‘Хлое’ сигнал, чтобы она повернула через оверштаг, при этом волнении и зарифленных парусах, кажется, не трудно поворотить против ветра.

Бонтинг давно уже предвидел это приказание и тайно велел своим сигнальщикам приготовить нужные к тому флаги, едва сэр Джервез успел окончить свои слова, как сигнал ‘поворотить через оверштаг’ развевался уже на гафеле ‘Плантагенета’. ‘Хлоя’ также с минуты на минуту ожидала этого приказания, и прежде, чем ответный флаг ее был поднят, руль ее был уже на ветре, крюс-стаксель спущен, и нос ее поворотил к неприятелю.

— Этот маневр вовремя сделан, сэр Джервез, — заметил осторожный Гринли с улыбкой. — Меня не удивит, если Денгаму придется еще послушать того молодца в голове французской линии. Его наветренные погонные пушки как раз в одной линии с нашим фрегатом, да и двумя верхними можно будет очень хорошо действовать.

— Не думаю, Гринли. Может быть, пушки форкастеля в одной линии, а нижние — едва ли!

Скоро оказалось, что сэр Джервез был прав, но лишь отчасти. Французское судно пыталось выстрелить из палубной своей пушки, но при первом погружении судна волна ударила в наветренный его борт и влила целый поток воды в порт, так что половина людей, находящихся у пушки, отбежала к подветренным шпигатам. Посреди этого потока пушка выстрелила, ибо фитиль был уже приложен за минуту перед этим, и придала сцене внутри борта какой-то дикий хаос.

Глава XXII

Все были веселы, все смеялись и испускали восклицания, видя корабль качающимся на океане, разбрасывающим волны, покрытые пеной.

Персиваль

Взошедшее, но скрытое за облаками солнце, наконец, разогнало долгий мрак северного утра. Увеличивающийся свет смягчил мало-помалу суровый вид океана, хотя ярость ветра и волн все еще придавала ему грозный вид. В наветренной стороне не было заметно никаких признаков, по которым можно бы было надеяться на скорое прекращение шторма, и небо все еще медлило разразиться потоком дождя. В это время флот находился не к югу от мыса Ла-Гот, но далеко к западу, где свободно врываются в Британский канал и ветры, и воды Атлантического океана, седые волны катились правильно, как в океане, уменьшаемые только влиянием прилива и отлива. Тяжелые двухдечные корабли подвигались вперед с большим усилием, и их переборки и другие части жалобно стонали, когда эти огромные массы, нагруженные тяжелой артиллерией, то подымались, то опускались приходящими и уходящими валами. Но движения их были стойки и полны величия, куттера же, шлюпы и даже фрегаты бросало, как пену, по волнам бушующих вод.

Оба флота продолжали одинаково подвигаться вперед, идя со скоростью морской мили в час. Так как верхние паруса были убраны и утро было туманное и облачное, то суда могли увидеть друг друга только тогда, когда они уже сблизились более обыкновенного, передовые корабли были теперь разделены между собой расстоянием, не превосходящим и двух миль, считая его между относительными линиями курса, хотя оно было бы то же самое, если бы суда находились и друг против друга, потому что английский флот был слишком на ветре своего неприятеля. Кто хоть немного знаком с морским делом, тот легко поймет, что в подобных обстоятельствах при проходе обоих флотов одного мимо другого авангард французов должен был еще более сблизиться с арьергардом своих врагов, и тем скорее, что оба флота круто держали к ветру.

Сэр Джервез Окес внимательно наблюдал за ходом обеих линий. То же самое делал и граф де Вервильен с юта своего стройного восьмидесятичетырехпушечного корабля ‘Громовержец’, на котором развевался флаг вице-адмирала и, казалось, вызывал неприятеля на бой. Подле первого стояли Гринли, Бонтинг и Бери, первый лейтенант ‘Плантагенета’, подле второго — его capitaine de vaisseau. Сам граф Вервильен был знатной фамилии, прекрасно образован и обладал точным знанием морского искусства, подразумевая здесь знание общих правил, все бесконечные мелочи, которые составляют отличительные достоинства моряка-практика, были ему в высшей мере чужды. Несмотря, однако, на это, этот храбрый адмирал со своими судами был страшным врагом в генеральных сражениях флотов.

Сэр Джервез Окес потерял все свое врожденное, лихорадочное нетерпение, когда оба флота начали более и более сближаться. Он продолжал ходить по юту, но уже гораздо медленнее, руки его все еще были скрещены за спиной, лицо сделалось важнее, взор задумчивее. Гринли знал, что теперь его вмешательство было бы уже опасно, ибо когда вице-адмирал принимал на себя этот вид, он становился в полной мере главнокомандующим, и всякие советы могли только навлечь его гнев.

— Господин Бонтинг, — сказал он, когда расстояние между ‘Плантагенетом’ и ‘Отважным’, передовым французским кораблем, было около одной мили, — господин Бонтинг, поднимите судам сигнал бить тревогу.

Никто не смел сделать какого-нибудь замечания насчет этого приказания: оно было выполнено с быстротой и в молчании.

— Поднять его живей, да хорошенько следить за ответами! Капитан Гринли, бейте тревогу и посмотрите, чтоб на деке было все очищено, чтобы с батарей можно было успешнее действовать, когда будет нужно.

Капитан Гринли спустился с юта на квартердек, и через минуту на корабле раздался гром барабанов и свист свистков, что, как известно, во всем мире служит призывом к оружию.

— Ответные сигналы со всех судов получены, сэр Джервез, — сказал Бонтинг.

Адмирал отвечал только наклоном головы. После минутного молчания он обратился, однако, к сигнальному офицеру и сказал:

— Кажется, Бонтинг, излишне будет отдавать капитанам приказание не открывать подветренных портов нижнего дека при таком волнении?

— Я думаю, что так, сэр Джервез, — отвечал Бонтинг с усмешкой, смотря на бушующую стихию, которая ежеминутно вздымалась из-под корпуса корабля до самых сеток. — Даже людям у пушек верхнего дека придется промокнуть до костей.

— Подайте сигнал, сэр, чтобы все суда держались кильватера вице-адмирала.

Между тем на флагманском корабле все пришло в движение. Флотские и морские офицеры взялись за свое оружие, доктор тщательно собрал свои книги, а священник, схватив блюдо с холодной говядиной, которое второпях поставили на стол, унес его в свою каюту, чтоб оно не попало в чужие руки. В одну минуту констапельскую очистили от всех, которые тут обыкновенно жили, и их места заняли матросы, назначенные к трем или четырем тридцатидвухфунтовым пушкам, установленным в этом месте.

В это время сэр Джервез Окес расхаживал по юту, Бонтинг и сигнальщик были готовы поднимать новые сигналы, а Гринли ожидал только рапортов, чтобы явиться к главнокомандующему. Спустя минут пять после тревоги он получил их и взошел на ют.

— Я продолжаю идти тем же курсом, капитан Гринли, — заметил сэр Джервез, желая оправдать перед самим собой маневр, который он обдумывал, — арьергард нашей линии и авангард французов скоро сблизятся на расстояние меньше пушечного выстрела, нам легко теперь потерять любое наше судно, потому что, поврежденное в снастях, оно прямо понесется к неприятелю. А потому я полагал бы спустить ‘Плантагенет’ под ветер и пройти мимо передовых судов французов на том же расстоянии, на каком должен пройти ‘Уорспайт’, и таким образом мы переменили бы несколько положение дела. Как вы думаете, что будет следствием этого маневра?

— Что авангард нашей линии и авангард французов сойдутся так близко, как вы сейчас сказали, сэр Джервез.

— Чтоб определить это, не нужно быть математиком. Вы спуститесь под ветер тотчас же, как Бонтинг поднимет сигнал, и приведите ветер на траверз. Не заботьтесь о брасах, пусть они останутся закрепленными, как скоро мы пройдем мимо французского адмирала, мы опять пойдем к ветру. Через это мы потеряем несколько нашу наветренную позицию, но это для меня все равно. Отдайте приказание, сэр, — Бонтинг, поднимите сигал!

Приказания эти были в молчании исполнены, и ‘Плантагенет’ мгновенно ринулся вперед с удвоенной скоростью. Остальные суда, немедленно ответив на сделанный им сигнал, начали по очереди спускаться под ветер, как скоро прежде прошедшее судно вступало опять в надлежащую линию, и все с буквальной точностью следовали приказу, который так легко было исполнить. Движение это сверх того, что давало надежду сражаться на далеком расстоянии, выпрямило линию почти с математической точностью.

Граф Вервильен, казалось, не знал, что думать о внезапном и необыкновенном движении авангарда неприятеля. Он подал сигнал, и его экипажи встали к пушкам, но при таком шторме нелегко было судам, продолжая круто держаться к ветру, сделать какую-нибудь значительную перемену в своих позициях. Между тем скорость, с которой шли англичане, угрожала близкой встречей, а потому и нужно было приготовиться к битве.

Напротив, на английских судах все было спокойно, казалось, на них царствовала тишина смерти. Люди их были уже на своих местах, а это-то и есть минута глубокой тишины на военном корабле. Нижние порты на всех судах были закрыты, и части экипажей, помещенные на этих деках, находились в совершенной темноте.

В это время ‘Плантагенет’ и ‘Отважный’, французское судно, были друг от друга на расстоянии немного больше мили, которое ежеминутно уменьшалось.

— Французы не открывают свои нижние порты, Гринли, — заметил вице-адмирал, опустив трубу, в которую долго наблюдал за неприятелем,

— несмотря на то, что им приходится открыть подветренные. Я почитаю это признаком того, что они не имеют никакого серьезного намерения.

— Минут через пять мы это лучше узнаем, сэр Джервез. Судно это катится, как лондонская карета.

— И при всем том его линия неисправна, Гринли! Посмотрите-ка вот на те два судна позади нас, они почти на полмили более на ветре, чем бы должно быть, и по крайней мере на полмили отстали. Не правда ли?

Капитан обернулся к арьергарду французов и внимательно начал рассматривать положение указанных ему двух судов, сэр Джервез же, задумавшись, снова начал расхаживать по юту. Несколько раз он останавливался, чтобы взглянуть на арьергард французской линии, находившейся тогда от него на расстоянии мили, и потом опять продолжал свою прогулку.

— Бонтинг, — сказал он коротко, — подите на минуту сюда. Кажется, наш последний сигнал был держаться кильватера вице-адмирала и следовать его движениям?

— Точно так, сэр!

— Поднимите теперь сигнал: сжаться линии сколько позволит безопасность и нести паруса по флагманскому кораблю.

— Очень хорошо, сэр Джервез, в пять минут он будет поднят.

Отдав это приказание, главнокомандующий, казалось, даже повеселел. Движения его снова стали живы, и на устах заиграла улыбка. Взор его на мгновение остановился на Гринли, будто желая узнать, не угадал ли тот его намерения, и потом главнокомандующий опять стал спокоен. В то же время сигнал был поднят, и ответы получены. Бонтинг отрапортовал об этом адмиралу, и тот, взглянув на свою линию, увидел, что все суда брасопили и потягивали свои шкоты, чтобы уменьшить расстояния, между ними установившиеся. Как скоро стало заметно, что ‘Карнатик’ начал подвигаться вперед, капитану Гринли было приказано положить грот и фок-реи почти поперек судна, обнести шкоты всех стаклей и спуститься под ветер настолько, чтобы все паруса могли наполниться. Хотя это приказание и удивило всех, но ему слепо повиновались.

Минута встречи неприятелей настала. Спустившись под ветер, ‘Плантагенет’ приблизился к наветренному борту ‘Отважного’ на три четверти мили, угрожая ему полупоперечным огнем. Чтобы избежать этого, французский корабль спустился немного и оттого стал с большей быстротой и легкостью разрезать воду, приведя свой борт в лучшее положение против нападения. Этому движению последовали два следующих судна, может быть, несколько преждевременно, но адмирал на корабле ‘Громовержец’ почел постыдным для себя спуститься от неприятеля и круто придержал взятое направление. Суда, позади него находящиеся, следовали движениям начальника. Эта перемена произвела в авангарде французов маленький беспорядок и угрожала еще большим в том случае, если бы та или другая часть отступила от общего курса. Но время шло, и оба флота сближались так быстро, что всякая другая мысль, кроме скорой битвы, была невозможна.

Когда ‘Плантагенет’ и ‘Отважный’ поравнялись, часовые пробили шесть склянок или, говоря языком общепонятным, возвестили, что настал восьмой час утренней вахты. Оба судна сильно боролись со стихией и неслись к ветру с покойным величием и могучей силой, уподобляясь неизменному движению планет. Волны поминутно обливали их черные борты и сетки, и вообще вся броня, облекающая военный корабль, блестела брызгами, но еще не было заметно никаких приготовлений к боевым действиям. Французский адмирал не подавал сигналов к начатию атаки, а сэр Джервез имел свои причины, по которым желал миновать неприятеля, если можно, без боя. Минута за минутой проходила на ‘Плантагенете’ и ‘Карнатике’, который находился теперь позади адмирала на расстоянии полукабельтова в страшном молчании. Глаза всех были устремлены на опердечные порты ‘Отважного’ в ожидании увидеть огонь его пушек. Но ожидания эти оказались напрасными, и ‘Плантагенет’ скоро уже был вне линии его выстрелов, то же повторилось и при встрече со вторым судном французской линии — ‘Победителем’. Сэр Джервез невольно улыбнулся, пройдя первые три судна неприятеля, по-видимому, не замеченный, но, приближаясь к флагманскому кораблю, он чувствовал, что безнаказанность его не может более продолжаться.

— Я не могу понять, Гринли, что у них за планы, — заметил он своему капитану. — Впрочем, мы подойдем к ним поближе и попытаемся их узнать. Спуститесь еще немного, сэр, спуститесь на полрумба!

Руль ‘Плантагенета’ был немного отдан, и он приблизился к ‘Громовержцу’.

Как обыкновенно водится во всех флотах, французский главнокомандующий находился на одном из самых лучших своих судов. ‘Громовержец’ был не только сильным судном, неся на своем гондеке французские сорокадвухфунтовые орудия, но, подобно ‘Плантагенету’, был одним из быстрейших и доброкачественнейших судов одного с ним ранга. Придерживая круто к ветру, этот прекрасный корабль в продолжение последних минут значительно уклонился от передовых судов и в то же время заметно заставил все суда, следовавшие за ним, остаться позади. Словом, он принял такую позицию, что лишился всякой помощи от своих судов, разве если б он уклонился под ветер: но об этом движении, казалось, никто и не думал на нем.

— Граф Вервильен — храбрый противник, Гринли! — воскликнул сэр Джервез. — Таковым я всегда его находил, таковым и представлял в своих донесениях! Скажите мне, уклонился ли он от нас хоть на точку? Не настаивает ли он на том, чтоб удержать за собой каждый фут, который он может выиграть!

Следующая минута показала, однако, сэру Джервезу, что он ошибся, нос ‘Громовержца’ начал постепенно уклоняться от прямого направления, пока он встал своим бортом в параллель ‘Плантагенету’, тогда он сделал залп из всех пушек бакборта, исключая гондека. ‘Плантагенетцы’ терпеливо выждали минуту, пока судно их не поднялось на вал, тогда они приветливо ответили французам на их учтивость. В тот миг и борт ‘Карнатика’ разразился пламенем, между тем как ‘Ахиллес’, управляемый лордом Моргаником, придержав круто к ветру, так что его пушки направились прямо на неприятеля, с быстротой молнии последовал примеру своих товарищей. Затем все три судна направили свой огонь на ‘Громовержца’, и, едва дым рассеялся, как сэр Джервез увидел, что все три стеньги его висели в подветренной стороне. Заметив это, Гринли радостно вскочил на палубу и троекратно возгласил ура! Люди, находящиеся внизу, не исключая и тех, которые, так сказать, были похоронены на гондеке, последовали примеру своего капитана, и вслед за тем можно было расслышать, несмотря на завывающий ветер, как им вторил экипаж ‘Карнатика’. В это время французская и английская линия во всю их длину, от авангарда до арьергарда, открыла сильнейший огонь на все расстояние пушечного выстрела.

Весь огонь ‘Громовержца’ был направлен в ‘Плантагенета’, но ни одно ядро не попало в его корпус, ибо сильнейшее волнение моря уничтожало всякую возможность стрелять в цель. В рангоуте его было несколько повреждений, но не было ни одного, которое бы нельзя было исправить искусной рукой моряка в ту же минуту. Дело состояло в том, что ядра неприятелей, касаясь волн, от их разнородных поверхностей отражались по всевозможным направлениям. Одна из тайн, которым сэр Джервез научил своих капитанов, состояла в том, чтоб по возможности избегать выстрелов в поверхность моря, если она не совсем спокойна и предмет, в который надо целиться, близок. Притом же французский адмирал подвергся первому, всегда разрушительному огню трех свежих судов, и потому его повреждения были довольно велики.

Глава XXIII

С высоты это было великолепное зрелище, для того, у кого там не было ни друга, ни брата! Их вышитые перевязи, их оружие блистали под лучами солнца!

Байрон. ‘Чайльд Гарольд’

Небольшая стычка между английскими судами и авангардом французской линии, движения вследствие этого, потеря мачт у ‘Громовержца’ — все это содействовало тому, чтобы произвести важные перемены в положении обоих флотов. Все английские корабли удержались на своих местах с редкой точностью и продолжали идти к югу сомкнутой линией, имея ветер позади траверза и реи обрасопленные. Незначительные повреждения, которые они получили, были уже исправлены или близки к тому. У французов же царствовал значительный беспорядок. Линия их, растянутая на пространстве нескольких миль, с самого начала была не совсем исправна, немногие передовые суда или те, которые были вблизи главнокомандующего, поддерживали друг друга, сколько можно было желать, тогда как между задними судами были огромные интервалы. Так, последние два судна арьергарда заметно вышли из общей линии и в то же время потеряли значительную часть своей скорости. Все эти обстоятельства отвели их далеко к ветру и заставили сильно отстать от других судов.

В то время, когда сэр Джервез указывал Гринли положение неприятеля, два судна, о которых мы сейчас упомянули, находились от ближайших судов неприятельского флота на расстоянии полумили, а от своего еще далее. Несмотря на это, отставшие от арьергарда французов два судна продолжали круто держать к ветру, с упорством, которое явно обнаруживало их намерение посчитаться мимоходом с неприятелем. Суда эти были ‘Сципион’ и ‘Победа’, каждое о семидесяти четырех орудиях. Первым командовал молодой человек, весьма малоопытный, но с большим влиянием при дворе, между тем как командир второго проложил себе дорогу к настоящему месту, подобно Паркеру, через величайшие препятствия и трудности. К несчастью, первый был старше чином и скромный capitaine de fregate, случайно получивший под команду линейный корабль, не смел отстать от capitaine de vaisseau, которого старший брат был герцогом и который сам назывался графом. Может быть, граф де Шеленкур из духа рыцарства решился на столь смелый поступок — пройти с двумя судами мимо шести судов неприятеля, но неблагоразумие его извинялось тем, что, в случае несчастья, он мог получить скорую помощь от своего флота, между тем как всякое судно неприятеля, лишась мачты, неизбежно должно было попасть в его руки. В это время ‘Плантагенет’, находясь от ‘Сципиона’ на расстоянии меньше мили, быстро приближался к нему, так что, по всем вероятиям, он должен был пройти у него на траверзе, с наветренной стороны, на расстоянии четверти мили, и, следовательно, между ними непременно должна была завязаться перестрелка гораздо пагубнейшая прежней. Немногих минут, оставшихся до начала сражения, было весьма достаточно, чтоб сэр Джервез успел осмотреться и принять окончательное решение.

— Молодец, командующий этими двумя судами, или чрезвычайно смелый, или чрезвычайно упрямый человек! — заметил Гринли, подходя к сэру Джервезу, который только что кончил свои наблюдения. — Что ему за необходимость вызывать против себя в такую погоду силу, превышающую его втрое?

— Если б он был англичанином, мы назвали бы его героем! Лишив нас мачты, он обеспечит нам потерю судна или заставит взяться за атаку против силы, вдвое больше нашей. Не порицайте его, но помогите лучше мне разочаровать его. Выслушайте меня и постарайтесь, чтоб все было исполнено, как я скажу.

Тогда сэр Джервез объяснил капитану Гринли свои намерения, прежде, однако, он приказал первому своему лейтенанту (что для человека его характера было весьма необыкновенно) уклоняться как можно дальше от неприятеля, не обнаруживая этого. Выслушав своего начальника, Гринли спустился вниз, оставив при нем Бонтинга и других офицеров. Между тем тайный сигнал, будучи приготовлен, взвился на ‘Плантагенете’. В ту же минуту все суда его увидели, разобрали и подняли свои ответные сигналы. Сэр Джервез потирал от радости руки и, увидев Бери, который с рупором в руках находился на квартердеке, позвал его к себе на ют.

— Посвятил ли вас капитан Гринли в наш заговор? — спросил вице-адмирал, когда Бери к нему подошел. — Я видел, что он, спускаясь вниз, что-то сказал вам.

— Он приказал мне только, сэр Джервез, спуститься как можно ближе к французам, и мы исполняем это кажется скорее, чем желал бы mounseer (Бери был англо-галиканец).

— А, вот и старик Паркер смело спадает под ветер! На него всегда можно положиться, он не уступит и черту своего места. ‘Карнатик’ разом выскочил на пятьдесят футов из линии, ‘Перун’ и ‘Уорспайт’ тоже! Никогда еще мое приказание не было удачнее выполняемо. Если и теперь французы не встревожатся, то все пойдет по-нашему, как нельзя лучше!

Наконец и Бери начал понимать маневр вице-адмирала. Все суда англичан друг за другом, спадая под ветер, выстраивались в две линии, с увеличенными между собой расстояниями, и между тем быстро приближались к неприятелю. Сам ‘Плантагенет’ должен был пройти мимо ‘Сципиона’ только в ста футах и притом не далее, как через две минуты. Сэр Джервез, медля отдать приказание сделать этот маневр, чрезвычайно выиграл этим, не дав неприятелю времени обдумать положение. Действительно, граф де Шеленкур не разгадал его движения, по крайней мере, не предвидел его последствия, между тем как более опытный capitaine de fregate, следовавший за ним, ясно видел то и другое. Но уже было поздно подавать графу сигнал быть осторожнее, оставалось только пройти сквозь строй неприятеля и предоставить все случаю.

В минуты, подобные нами описываемой, действие протекает гораздо быстрее, чем может быть рассказано. ‘Плантагенет’ был уже от ‘Сципиона’ на наветренном крамболе его, на расстоянии пистолетного выстрела. В то самое мгновение, как носовые пушки обеих сторон начали пальбу, ‘Карнатик’, почти поравнявшись с неприятелем, сделал оборот под ветер и, ринувшись вперед, открыл страшный огонь всех носовых своих пушек. ‘Перун’ и ‘Уорспайт’ сделали тот же маневр, и французы увидели себя атакованными с обеих сторон. Нельзя сказать, чтобы граф де Шеленкур был сильно встревожен этой неожиданной переменой своего положения. Он гордо отвечал на выстрелы, еще дым обоих залпов носился между его мачтами, когда темный рангоут ‘Карнатика’ показался в отлетающем от него облаке дыма и снова ринулся на обреченных на гибель французов при новом потоке огня. Трижды возобновлялся этот ужасный приступ с минутными промежутками, и каждый раз железный град налетал на бедного графа то с наветренной стороны, то, как бы отражаясь собственной силой, с подветренной, не давая ему перевести дух, не только отвечать своей артиллерией. Действие это было вполне успешное, и ‘Сципион’ был принужден прекратить свой огонь, ярость стихий и разрушительное действие ядер производили какую-то кровавую картину беспорядка. Палубы ‘Сципиона’ были покрыты убитыми и ранеными, в числе которых был и граф де Шеленкур. С той минуты, как ‘Плантагенет’ открыл огонь свой, до той, когда ‘Уорспайт’ заключил его, прошло только пять минут. Французам они показались целым часом, их неприятелю — одним мгновением. Сто восемьдесят матросов были жертвой этих обильных происшествиями минут на одном ‘Сципионе’, он медленно ушел от этого места опустошения, на нем оставалась одна только фок-мачта, остальная же часть рангоута влеклась за ним у подветренного борта. Отрубить ее и уйти попутным ветром под защиту своего флота — вот все, что оставалось делать.

‘Плантагенет’ также был поврежден огнем своего противника. Человек десять или пятнадцать было убито и ранено, грот-марсель был разодран ядром сверху донизу, один из сигнальщиков был сорван с юта и увлечен за борт, часть рангоута и такелажа требовали исправлений. Но об этом никто и не думал. Сэр Джервез увидел ‘Победу’ впереди себя в ста двадцати футах в ту самую минуту, когда рев пушек ‘Карнатика’ достиг его слуха. Французский командир видел и понял опасность, угрожающую товарищу, и положил уже свой руль на ветер.

— Право, право, на борт, Бери! — закричал сэр Джервез с юта. — Проклятый! Ударьте его в борт, если он осмелится так держать до встречи с нами!

Лейтенант махнул рукой в знак того, что он понял приказание, когда руль положили на ветер, судно мгновенно поворотило под ветер на вершине волны. В это время сэр Джервез сквозь бурю и гром артиллерии услышал громогласное ура! И, оглянувшись, увидел ‘Карнатика’, стрелой выходящего из дыма и повторяющего прежнее свое движение. В ту же минуту он поставил грот, весь зарифленный, будто решившись обогнать неприятеля и удержать свое положение. Только отличнейший моряк мог исполнить подобный маневр столь решительно и столь успешно среди ужаснейшего хаоса всех стихий. Сэр Джервез, находясь от ‘Карнатика’ только в ста ярдах, в восторге махал своей шляпой, и старик Паркер, разгуливая один по юту, открыл свою седую голову в благодарность за приветствие начальника. Между тем оба эти судна шли вперед с изумительной быстротой, слыша позади себя треск и рев битвы.

Оставшимся французским кораблем управляли чрезвычайно ловко и проворно. Повернув, он неизбежно должен был спуститься к неприятелям, и сэр Джервез нашел нужным, отменив свое последнее приказание, придержать быстро к ветру, чтобы уклониться от продольных выстрелов ‘Победы’ и не столкнуться со своим товарищем. Но ‘Карнатик’, имея несколько более простора, спустился сперва от ветра и потом, грянув в неприятеля всем бортом своей артиллерии, опять придержал к ветру, чтоб заставить тем бедных французов или переменить галс, или же устремиться на него всей своей силой. В тот же почти миг ‘Плантагенет’, поравнявшись кормой с ‘Карнатиком’, открыл по ‘Победе’ сильный продольный огонь. Паркер, находясь в это время на траверзе неприятельского судна и теснясь к нему ближе и ближе, принудил, наконец, его вытянуть булини и тем поставил его между двумя огнями. Ядра срывали у него одну часть рангоута за другой, так что на нем, наконец, остались одни только мачты, наконец, ‘Плантагенет’ и ‘Карнатик’ пронеслись мимо своей жертвы с чрезвычайной быстротой, несмотря на то, что первый из них убрал даже и марсель. Места их тотчас же заняли ‘Ахиллес’ и ‘Перун’, оба без стакселей, дабы уменьшить свою скорость. Так как ‘Блейнгейм’ и ‘Уорспайт’ были у них за самой кормой и так как ядро восемнадцатифунтовой пушки прекратило дни бедного capitaine de fregate, то преемник его почел за лучшее спустить свой флаг после сопротивления, которое по своей кратковременности не соответствовало тому, что обещало сначала. Впрочем, судно значительно пострадало и имело пятнадцать человек убитых. Сдача его окончательно прекратила сражение, по крайней мере, на эту минуту.

Сэр Джервез имел теперь весьма довольно времени осмотреться, тем более, что дым пальбы скоро разнесло ветром. Большая часть французских судов поворотила, сверх того, что они были слишком далеко от ‘Победы’, они и поравнявшись с этим фрегатом, не могли бы защищать его, находясь в стороне, при совершенно противном ветре. Оставаться в занятой позиции вовсе не было планом сэра Джервеза, ибо он хотел удержать за собой все приобретенные выгоды. Самое большое затруднение заключалось в том, каким образом завладеть призом, волны вздымались так высоко, что почти нельзя было и думать о том, чтоб спустить на воду гребное судно. Но лорд Морганик был как раз тех лет и характера, которые позволяли ему привести этот вопрос к скорому решению. Находясь на траверзе на ветре ‘Победы’, он в то самое мгновение, как это судно опускало флаг, приказал первому своему лейтенанту приготовить большой катер, отрядил ему полдюжины морских солдат, нужное число матросов, и через несколько минут катер с поднятыми кверху веслами качался уже в воздухе над кипучим океаном. Спустить его, отдать и отнять крючья было делом нескольких секунд, весла ударились о воду, и катер понесся под ветер. От успеха этого предприятия лейтенант Дели должен был получить патент на чин капитан-лейтенанта, — и он делал отчаянные усилия достигнуть своей цели. Приз обратился к нему подветренным бортом, и французы, по свойственным им добродушию, учтивости и великодушию, которым их противники вряд ли стали бы подражать, бросили своим победителям веревки и помогли им выйти из своего опасного положения. Люди едва успели взойти на разбитое судно, как лодка в ту же минуту опрокинулась и исчезла.

Появление на гафеле ‘Победы’ красного флага Англии над белым флагом Франции возвестило сэру Джервезу, что приз взят. Тогда он немедленно отдал флоту сигнал следовать движениям главнокомандующего.

Но, описывая это обстоятельство, мы опередили несколько ход происшествий.

Гринли, спустившийся вниз, чтобы осмотреть батареи, действовавшие не без затруднения при столь сильном ветре, и приготовить все к открытию нижних портов, если представится к тому надобность, возвратился на дек в то само время, когда на ‘Плантагенете’ был поднят сигнал следовать всем судам за движениями главнокомандующего. Линия, как мы уже сказали, выстроилась очень скоро, незадолго, однако, до того времени, когда убедились, что призовое судно будет в состоянии держаться в общей линии. Так как день был еще в половине, то сэр Джервез не сомневался, что он еще успеет совершенно обезопасить себя.

Встретившись на юте, вице-адмирал и капитан дружески пожали друг другу руки, и первый с благородным восторгом показал последнему результат своих маневров.

— Двум из них, друг мой, — сказал сэр Джервез, — мы обрезали крылья, а третьего заткнули за пояс, если Богу будет угодно и к нам присоединится Блюуатер, то мы без большого труда справимся и с остальными. Я не вижу, чтоб хотя одно из наших судов много пострадало, все их можно сейчас же исправить. А признаюсь, маневр графа Вервильена мог причинить нам много вреда! Половину моих судов он мог просто уничтожить. Если мы избегли, действительно, этого зла, то это первый случай в моей жизни.

— Может быть, у нас и найдется с полдюжины обстрелянных рей, ну да в этом нет еще большой беды при такой сильной погоде. На судне нет ни одного повреждения, которого нельзя бы было исправить сию же минуту.

— А ведь ему досталось больше всех. С нашей стороны было довольно смело, Гринли, атаковать в шторм такую силу, и, вероятно, всем успехом мы обязаны смелости нашей атаки. Если бы неприятель ее предвидел, он, вероятно, отразил бы ее. А, мистер Галлейго! Я очень рад видеть вас целого и невредимого! Что вам угодно?

— Я, сэр Жерви, можно сказать, пришел сюда, на ют, по двум обстоятельствам. Во-первых, пожать вам руку и осведомиться о здравии друг друга, что мы, как вам известно, сэр, всегда делаем после сражения, а во-вторых, отрапортовать вам о несчастии, имеющем большое влияние на сегодняшний обед. Видите ли, сэр Жерви, я перенес всю нашу живность в курятник, чтоб она была вне всякой опасности, а проклятое ядро, сэр, разорвало талреп, и бедные наши цыплята перепадали в констапельскую к свиньям, а так как эти звери всегда полуголодные, то от всей нашей живности разве-разве осталось столько, чтоб из нее приготовить обед какому-нибудь больному мичману. По моему мнению, сэр Жерви, в курятнике никто не должен иметь живую птицу, кроме главнокомандующего.

— Убирайся ты к черту с твоими курятниками! Пожми мне руку и — на марс! Как смел ты оставлять без позволения свой пост?

— Я этого не сделал, сэр Жерви. Видя, как проклятые свиньи пожирают нашу живность, — ведь с марса, сэр, их видно, как на ладони,

— я испросил позволения спуститься вниз, чтобы выразить вашей милости свое душевное соболезнование. Славная, однако, была у нас здесь трескотня, сэр, ведь чуть-чуть всех нас не стерло со свету!

— Нет ли у нас каких-нибудь повреждений? — быстро спросил сэр Джервез. — Надо осмотреть, Гринли.

— Значительных нет, ваша милость, — отвечал Галлейго, — все самые пустые. Одна, вот из тех французских восемнадцатифунтовок на призе, подняв нос в ту самую минуту, как наш корабль начал уклоняться под ветер, плюнула нам прямо в лицо ядром и целым градом картечи. Я заметил это вовремя и крикнул нашим ‘Берегись! Обварят! ‘ Наши присели, а ядро очистило все, что ему попало под руку, горсть же шариков влепилась в топ мачты так, что он похож теперь на плумпудинг или на молодца, разукрашенного оспой.

— Ну, довольно об этом. Тебе не нужно возвращаться на марс, Гринли, бейте к отступлению. Бонтинг, подайте сигнал нашим судам отступить. Пусть просвистят к завтраку, если хотят того матросы.

Когда свисток позвал людей к завтраку, сэр Джервез приказал Галлейго приготовить и себе что-нибудь закусить. Но движение одного из его судов, к которому мы обратим теперь наше внимание, удержало его еще несколько времени на палубе.

Читатель, вероятно, помнит еще появление ‘Друида’ в северной стороне. Так как это судно находилось у линии сэра Джервеза значительно на ветре и так как оно все это время шло полным ветром, то его скорость была гораздо больше скорости других судов, и оно подошло уже так близко, что сэр Джервез видел его на траверзе ‘Плантагенета’ и несколько под ветром у ‘Деятельного’. Корпус его, восходя на валы, обнажался почти до самого дна, людей же его на марсах и в оснастке можно уже было различить простым глазом.

— Должно быть, ‘Друид’ имеет к нам какое-нибудь поручение от Блюуатера, — заметил вице-адмирал своему сигнальному офицеру. — Взгляните в журнал и отыщите какой-нибудь вопрос, который нам можно бы было сделать ему.

Между тем, как Бонтинг переворачивал листки своего журнала, три или четыре темных шара, замеченные сэром Джервезом в трубу, показались на мачте ‘Друида’ и, развернувшись во флаги, доказали вице-адмиралу, что Блеуэт не дремлет.

— Четыреста шестнадцатый номер — обыкновенное сообщение, — заметил сэр Джервез, продолжая смотреть в подзорную трубу. — Посмотрите, Бонтинг, и скажите нам, что означает этот сигнал.

— Желаю говорить с главнокомандующим, — прочитал Бонтинг по журналу.

— Очень хорошо, отвечайте, потом подайте ‘Друиду’ сигнал подойти к нам на расстояние оклика. Сегодня надо вести все переговоры вблизи.

— Я сомневаюсь, сэр, — отвечал Бонтинг, — в состоянии ли ‘Друид’ так близко подойти к нам, чтобы мы могли слышать его переговоры, хотя второй лейтенант этого судна, как мне говорили, в самую сильную погоду не употребляет рупора.

— Поднимайте, сэр, сигнал, поднимайте сигнал! Мне придется приказать Гринли поставить вас на месяц бессменно на вахту за длинный язык.

— На наш сигнал уже отвечали, сэр Джервез.

Вслед за этим сэр Джервез послал просить к себе капитана. Гринли скоро явился, и ему были переданы намерения ‘Друида’, равно как и содержание его последних сигналов.

Спустя немного времени ‘Друид’ был уже только в ста футах от флагманского корабля, рассекая море с быстротой, указывающий на огромную силу. Весьма легко можно было заметить намерение капитана Блеуэта пройти за кормой ‘Плантагенета’ и придержать потом к ветру с подветренной стороны, этот маневр был самый безопасный изо всех, какие только можно было придумать, чтобы приблизиться к товарищам в столь сильное волнение и соблюдая при том всевозможную осторожность.

— А, Атвуд! — воскликнул сэр Джервез, обращаясь к своему секретарю, который также был вытащен всеобщей суматохой наверх из каюты главнокомандующего. — Что это делает Блеуэт? Неужели он думает поставить лисель?

— Он вытравливает лисель-спирт, сэр Джервез. Что это? Кажется, к концу его спирта привязан человек, Бонтинг? Наведите скорей трубу и скажите, что вы видите?

— Тут не нужно трубы, сэр Джервез, чтобы убедиться, что это человек, вот уже он висит на конце спирта, будто приговоренный к смерти военным судом.

Сэр Джервез удержался от удивления, и все двадцать человек офицеров, собравшихся на юте, последовали его примеру. Между тем ‘Друид’, спускаясь под ветер, быстро приближался к ‘Плантагенету’ и скоро перерезал его кильватер. Тогда он поворотил в бейдевинд и, благоприятствуемый силой, с которой он спустился, а также и поднятым гротом, он тяжело, но спокойно подошел к подветренной стороне кормы флагмана. Однако дело тем не кончилось, еще на расстоянии тридцати или сорока футов человек на лисель-спирте сделал знак, чтоб на него обратили внимание, потом развернул находящуюся у него в руках веревку и, когда увидел поднятые руки, бросил ее. Лейтенант ‘Плантагенета’ поймал веревку и тотчас же начал ее тянуть. Наконец намерение отважного моряка было понято, и дюжина матросов ухватилась за веревку, которую стали быстро притягивать к себе, между тем как на ‘Друиде’ ее отдавали. Этим простым способом моряк, висевший на лисель-спирте, спустился на ‘Плантагенет’, соскочил с булиня, на котором сидел, и сбросил с себя узел. Отряхнувшись, чтоб стать твердо на ноги, он приподнял свою фуражку и поклонился сэру Джервезу, который увидел перед собой Вичерли Вичекомба.

Глава XXIV

Не плачь, однако. — Борьба еще не кончена победой Филиппа! Следующее поле битвы принесет нам лавры. — Еще одно усилие: необходимо, чтобы серьезное сражение решило нашу судьбу.

Миссис Гименс

Лишь только нижние чины ‘Плантагенета’ увидели незнакомца, в безопасности прибывшего на ют, все они без исключения приподняли свои фуражки и в один голос приветствовали его троекратным ура! Офицеры только улыбнулись на это сердечное излияние чувств.

Когда ‘Друид’ подошел к флагманскому кораблю, капитан Блеуэт был виден в наветренной оснастке бизань-мачты, сам управляющий своим судном. Как скоро он заметил, что Вичерли вступил уже на палубу ‘Плантагенета’, капитан отдал приказание — спуститься, тогда руль фрегата положили на борт и в ту самую минуту, как корабль, взлетя на вал, ринулся вперед, нос ‘Друида’ кинуло под ветер, и он в одно мгновение ока очутился в ста футах от флагмана. В этой позиции, казалось, он намерен был ожидать дальнейших приказаний.

Сэр Джервез Окес не имел обыкновения обнаруживать удивление при необыкновенных происшествиях, встречающихся на службе. Он холодно отвечал на поклон Вичерли и потом без всякого вопроса и изменения в лице стал наблюдать за дальнейшими движениями ‘Друида’. Убедившись, что на фрегате все в должном порядке, он приказал новоприбывшему следовать за собой и спустился вниз.

— Вы прибыли к нам на судно новым, необыкновенным способом, сэр Вичерли Вичекомб! — заметил вице-адмирал довольно строгим тоном, увидев себя наедине с лейтенантом.

— План этот, сэр Джервез, едва ли не единственный, который можно было исполнить, принадлежит капитану Блеуэту. Я надеюсь, что успех его выполнения и важность известий, мной привезенных, извинят мою неучтивость.

— Я думаю со времен завоевателя вы первый взошли на корабль английского вице-адмирала таким рыцарским образом, но, вы правы, обстоятельства могут иногда извинить всякие нововведения. В чем состоит ваше поручение, сэр?

— Это письмо, вероятно, скажет за себя все, что должно. Мне же остается только прибавить, что у ‘Друида’ лопнула фок-мачта от излишней парусности, которую он поставил, чтоб догнать вас, и что мы не останавливались ни на минуту с тех пор, как оставили адмирала Блюуатера.

— Так вы были на ‘Цезаре’? — спросил сэр Джервез, несколько смягченный рвением к службе юноши, положение которого на берегу было столь завидное. — Вы оставили его с этим письмом?

— Точно так, сэр Джервез, — по приказанию адмирала Блюуатера.

Сэр Джервез принял Вичерли в большой каюте, стоя около стола, укрепленного посредине ее. Он предложил молодому человеку взять стул и вышел в другую каюту, которую называл своей ‘гостиной’, — маленькую комнату, отделанную с великолепием, которому можно бы было удивляться и в более прочном здании и куда он обыкновенно удалялся, когда хотел предаться размышлению. Причина этого ухода заключалась, кажется, в опасениях сэра Джервеза насчет политического образа мыслей контр-адмирала, ибо и здесь, оставаясь один, он медлил по крайней мере с минуту распечатать полученное письмо. Порицая эту нерешительность как недостойную мужчины, он, наконец, сломал печать и прочитал письмо, в котором заключалось следующее:

‘Любезный мой Окес! С тех пор как мы расстались, рассудок мой находится в страшной борьбе — какого пути я должен держаться в столь решительную минуту. Одна рука, одно сердце — даже один голос может решить судьбу Англии! В подобных обстоятельствах каждый должен бы слушаться голоса совести и стараться разгадать последствия своих поступков. На западе

Англии действуют верные агенты претендента, одного из них я видел. Все, что он сообщил мне, убедило меня, что от меня и от движений Вервильена зависит успешный результат исканий принца

Эдуарда гораздо более, чем я мог себе вообразить. Не будь слишком пылок — обдумай все прежде, чем ты что-нибудь предпримешь, и дай мне на это время, ибо чувства мои похожи теперь на чувства злодея, судьба которого должна скоро решиться. Ни в каком случае не атакуй неприятеля в предположении, что мои суда близки для твоего подкрепления, а держись лучше подальше, пока не услышишь от меня чего-нибудь поположительнее или пока мы не встретимся. Я считаю одинаково жестоким нанести удар своему законному государю и покинуть своего друга. Именем Бога умоляю тебя — будь благоразумен и надейся увидеть меня в течение следующих двадцати четырех часов. Я буду держать к востоку в надежде с тобой встретиться, ибо я уверен, что графу Вервильену нечего делать несколько западнее. Может быть, я перешлю еще тебе какие-нибудь известия, мысли приходят ко мне теперь лениво и неохотно.

Навсегда твой Ричард Блюуатер’.

Сэр Джервез прочел это письмо с большим вниманием несколько раз, потом смял его в руке, как ядовитую змею. Недовольный еще этим образом выражения своего негодования, он разорвал послание Блюуатера на самые мелкие клочки, отворил окно и выбросил их в воду. Уничтожив таким образом и следы слабости своего друга, он стал расхаживать по каюте. Вичерли слышал шаги вице-адмирала и удивлялся его медлительности, обязанность заставила его, однако, провести по крайней мере полчаса в неприятном ожидании, пока сэр Джервез не вышел к нему, стараясь сгладить с лица своего всякий признак печали, но лейтенант тотчас же заметил, что он был необыкновенно беспокоен.

— Не дал ли вам контр-адмирал каких-нибудь поручений, сэр Вичерли? — спросил он. — В письме своем он, кажется, ссылается на какие-то словесные объяснения.

— К стыду своему, сэр Джервез, я должен сознаться, что я не в состоянии передать вам их достаточно понятно. Конечно, адмирал Блюуатер дал мне кой-какие поручения, но, расставшись с ним, признаюсь, убедился, что не в силах передать их точно, связно.

— Может быть, вина тому более на его стороне, чем на вашей. Блюуатер иногда подвержен несчастному состоянию — отсутствию разума, тогда он не имеет и права жаловаться, что его не понимают, ибо в те минуты он и сам себя не понимает.

Олова эти были сказаны не без удовольствия, потому что сэр Джервез чрезвычайно обрадовался, когда увидел, что друг не изменил себе перед своим посланником. Что же касается до Вичерли, то он вовсе не был расположен извинять себя таким предположением, будучи уверен, что в поручениях, данных ему контр-адмиралом, слишком много участвовало чувств, каков бы ни был образ их выражений.

— Я не смею думать, сэр, чтоб в этом деле можно было что-нибудь приписать отсутствию разума у адмирала Блюуатера, — отвечал Вичерли с благородной откровенностью. — Кажется, чувства его были в тесной связи с тем, что он говорил мне. По моему мнению, скорее излишек их, чем недостаток, сделал слова его темными.

— Если вы повторите мне все, что он говорил вам, я скорее пойму, в чем дело.

Вичерли остановился и начал припоминать себе все слышанное им от контр-адмирала, чтобы передать слова его самым ясным образом сэру Джервезу.

— Он неоднократно просил меня предостеречь вас от сражения с французами, пока суда не присоединятся к вам и не будут в состоянии, в случае нужды, подкрепить вас. Но почему это, — вследствие ли полученных им каких-нибудь тайных известий, или из естественного желания самому участвовать в битве, — я не могу сказать. Во всяком, однако, случае, я не ошибаюсь, что он пламенно желает, чтоб вы держались подальше от неприятеля, пока его суда не соединятся с вами.

— А вот вы видите, как инстинктивно я удовлетворил его желание! — отвечал сэр Джервез, улыбаясь иронически. — Несмотря, однако, на это, если бы арьергард флота был сегодня утром здесь, сэр Вичерли, нынешний день был бы славным днем для Англии!

— Он и без того знаменитый день, сэр Джервез. Мы видели с ‘Друида’ весь ход дела, и между нами не было ни одного, кто бы не возгордился именем англичанина.

— Как, неужели и виргинец Вичекомб! — возразил сэр Джервез, которому польстила искренняя похвала, заключавшаяся в словах молодого человека. — Я опасался, что обида, нанесенная вам в Девоншире, заставит вас отказаться от нашей старой Англии.

— Да, и виргинец, сэр, возгордился этим именем. Вы были в колониях и потому, вероятно, знаете, что мы не вполне заслуживаем всего того, в чем нас обвиняют здесь.

— Я знаю это очень хорошо, мой благородный молодой человек, и не раз говорил об этом сам нашему королю. Но не думайте более об этом. Если ваш покойный дядюшка и дал вам случай испытать настоящий Джон-Булизм, то оставил вам за то почетное звание и богатое поместье. Я скажу капитану Гринли, чтоб он дал вам назначение и, надеюсь, что вы не откажетесь со мной обедать. Я не сомневаюсь также, что вы когда-нибудь посетите мое Боулдеро. Теперь пойдем наверх, если вы припомните еще что-нибудь, о чем говорил вам адмирал Блюуатер, то не забудьте, пожалуйста, тотчас же передать это мне.

Вичерли поклонился и оставил каюту, между тем как сэр Джервез присел к письменному столу и написал Гринли записку, в которой просил его позаботиться об удобствах молодого человека. Потом он поднялся снова наверх. Хотя он и старался освободиться от мучительных сомнений, тяготивших его, и казаться спокойным, как приличествовало офицеру, только что совершившему блестящий подвиг, но ему трудно было скрыть удар, который нанесло ему письмо Блюуатера. Сколько ни был он уверен, что наголову разбил бы неприятеля, если б только мог присоединить к себе пять судов арьергарда, но он с радостью отказаться бы от триумфа дальнейшей победы, лишь бы увериться, что его друг открыто не изменит. Трудно ему было свыкнуться с мыслью, что Блюуатер действительно замышляет увести с собой суда, находящиеся под его командой, но он знал, какую обширную власть имел его друг над капитанами, и возможность подобного поступка представлялась ему время от времени с мучительной ясностью. Вспоминая потом искренность и прямодушие Блюуатера, он разуверился насчет его измены и предавался более приятным мыслям. Таким образом, он долго колебался между страхом и надеждой и, наконец, решился отбросить на время все это в сторону и устремить свое внимание на ту часть эскадры, которая была при нем. Едва только он успел прийти к этому мудрому решению, как на юте показались Гринли и Вичерли.

— Душевно радуюсь, что вижу вас, Гринли, голодным, — весело сказал им при встрече сэр Джервез. — Галлейго только что доложил мне о завтраке, а так как мне известно, что ваша каюта после действия артиллерии не приведена еще в должный порядок, то я надеюсь, что вы не откажетесь доставить мне удовольствие вашим обществом. Сэр Вичерли, молодой храбрый виргинец, будет также среди нас.

Оба согласились, и вице-адмирал хотел уже спуститься вниз, как вдруг остановился на трапе юта и сказал:

— Вы, кажется, говорили, сэр Вичерли, что у ‘Друида’ лопнула фок-мачта?

— Точно так, сэр, и, кажется, весьма сильно, у самых чикс. Капитан Блеуэт летел всю ночь, как стрела.

— Да, этот Том Блеуэт жестоко обходится с рангоутом. Он расколол свой фок — и я ему дам заметить, что мне это известно. Бонтинг, подымите ‘Друиду’ сигнал лечь возле приза, когда получите от него ответ, прикажите ему наблюдать за французом и ожидать от меня дальнейших приказаний. Я пошлю его в Плимут переменить фок-мачту и отвести туда призовое судно.

Сказав это, сэр Джервез спустился в свою каюту. Через полчаса все трое собрались вокруг стола так спокойно, как будто в этот день ничего важного не случалось.

Глава XXV

Да, море восхитительно по красоте.

Брэнард

Весьма немногие верили, чтоб сэр Джервез Окес при своем темпераменте мог довольствоваться незначительной победой, одержанной над французами. Так как для более обширного генерального сражения необходимо было прибытие судов Блюуатера, то нетерпеливые моряки со всех судов внимательно принялись обозревать горизонт, особенно к востоку и северо-востоку. Шторм утих около полудня, но ветер продолжал еще дуть с той же силой и по тому же направлению. Волнение уменьшилось, и, по пробитии шести склянок, в положении обоих флотов произошли значительные перемены. О некоторых из них мы считаем нужным здесь рассказать.

Корабли французского адмирала ‘Громовержец’ и ‘Сципион’ присоединились уже к своему флоту, как было сказано выше, и с этой минуты все движения его эскадры должны были соразмеряться с движениями этих двух поврежденных судов. Первое судно могло бы еще удержаться в линии под нижними парусами, если бы шторм продолжался, но последнее неминуемо уклонилось бы под ветер, принуждая таким образом и все остальные суда или придерживаться его пути, или оставить его на произвол судьбы. Граф Вервильен предпочел последнее. Следствием этого было то, что в полдень линия его, все еще растянутая и неправильная, была на целые три мили под ветром английского флота. Сэр Джервез, прежде чем расстояние между ним и неприятелем сделалось слишком велико для наблюдения, успел заметить, что на ‘Громовержце’ готовятся поднять стеньги и нужные реи, а на ‘Сципионе’ временные мачты, хотя волнение и не позволяло еще приняться за эту работу. Он начертал план сражения для приближающейся ночи.

Около полудня все суда сэра Джервеза, по отданному приказанию, переговаривались между собой: не претерпело ли какое-нибудь из них значительных повреждений в последнем сражении. Все ответы вообще были удовлетворительны, исключая ответов одного или двух судов.

В два часа пополудни дул так называемый марсельный ветер, волнение еще не стихло, суда были в бейдевинде, а потому вице-адмирал не находил нужным приказать прибавить парусов. Может быть, это было сделано частью из желания не увеличивать расстояния между своими судами и эскадрой неприятеля, ибо в плане его заключалось, между прочим, и то, чтобы не терять Вервильена из вида в течение дня, дабы, пользуясь ночным мраком, обозреть подробнее его позицию. Между тем, чтоб не терять напрасно времени, он вознамерился сделать своим судам смотр, подобно тому, как генерал заставляет свои батальоны проходить мимо себя и своего штаба, чтобы собственными глазами убедиться в их состоянии.

Отдав капитану Гринли приказания, главнокомандующий спустился в свою каюту, чтобы приготовиться к предстоящему смотру. Явившись снова на ют, он, по всегдашнему своему обыкновению, был в полном мундире, со звездой Бани. Подле него стояли Атвуд и Бонтинг, а сзади боулдеросцы в своих богатых ливреях. Капитан Гринли и первый лейтенант, исполнив свои обязанности, также явились на ют. На другой стороне юта были выстроены гардемарины в три шеренги под командой своих офицеров. В то же время подтянули грот, отдали все стакселя и привели судно круто к ветру, обрасопив грот-марсель об стеньги, причем боцману было приказано держать немного прочь от ветра с той целью, чтобы выиграть впереди себя несколько места и тем продолжить предстоявший смотр. После всех этих приготовлений главнокомандующий ожидал последовательного приближения своих судов, между тем как солнце, скрываясь целые сутки, снова явилось во всем блеске своих ярких, летних лучей, как бы для того, чтобы придать наступающей церемонии более прелести.

Первым подошел ‘Карнатик’, как самое ближайшее к флагману судно. Едва ‘Карнатик’ удалился, как ‘Ахиллес’ был уже готов занять место. Третье подошедшее судно был ‘Перун’. ‘Перун’ ускользнул, уступая место ‘Блейнгейму’. Последнее судно английской линии был ‘Уорспайт’.

‘Уорспайт’ унесся, и ‘Плантагенету’ осталось только ожидать приза, ‘Друиду’ же и ‘Деятельному’ не были даны сигналы относительно смотра. Между тем Дели вывел из-под ветра все другие суда, и когда ему отдано было приказание подойти к флагману на расстояние оклика, он немало ворчал и бранился, видя себя в необходимости отказаться от выигранного им места. Он знал, однако, что с главнокомандующим нельзя шутить в подобных делах, а потому поднял нижние свои паруса и ожидал минуты, когда ему можно будет подойти к флагману. К тому времени, когда ‘Уорспайт’ очистил ему место, судно его так близко придрейфовало к адмиралу, что ему оставалось только снова осадить галсы, чтобы приблизиться к флагману на самое близкое расстояние. Подойдя к ‘Плантагенету’, он, по приказанию вице-адмирала, подтянул свой грот.

— Очень хорошо, Дели, — отвечал вице-адмирал, улыбаясь. — Держитесь к ветру или вас снесет на наш блинда-рей! Помните, что я вам сказал, и следуйте за ‘Друидом’.

Тут они расстались, и ‘Победа’ на подрезанных своих крыльях медленно удалилась. Место ее занял ‘Друид’, и сэр Джервез отдал Блеуэту приказание провести приз в порт и починить там свою фок-мачту. Тем смотр и кончился, фрегат опять придержал к ветру от линии, оставляя ‘Плантагенет’ за собой. Через несколько минут последний наполнил свои паруса и последовал за товарищами.

Вице-адмирал, узнав таким простым образом настоящее положение, имел теперь данные, на которых мог основать план дальнейших своих действий. Если бы не письмо Блюуатера, он был бы вполне счастлив, успех настоящего дня внушал его судам бодрость духа, которая была порукой за дальнейшим успехом. Он решился, однако, поступать так, как бы письма этого никогда и не существовало, он считал решительно невозможным, чтобы друг, столь долго верный ему, покинул его в эти минуты.

‘Я знаю его сердце лучше, чем он сам, — думал он. — И прежде, чем мы состаримся одним днем, я докажу это к его стыду и своему торжеству! ‘ В продолжение всего послеобеденного времени он несколько раз начинал разговоры с Вичерли, дабы узнать, по возможности, настоящий смысл письма своего друга, но молодой человек откровенно признавался, что он увез с собой самое неясное понятие о намерениях контр-адмирала, — хотя сэр Джервез и понимал, как нельзя лучше, что виной этой непонятливости был сам Блюуатер.

Между тем стихии начали мало-помалу обнаруживать новую сторону своего переменчивого нрава. Летом шторм редко бывает продолжителен, кажется, сама природа назначила ему срок в одни сутки. В течение смотра погода успела значительно стихнуть, и спустя не более пяти часов не только утихло волнение, но и сам ветер упал на несколько румбов, так что уже дул с северо-запада брамсельным ветром. Французский флот повернул через фордевинд, направляясь к норд-ост-норду, или, иначе, шел с отданными булинями. Он деятельно исправлял все свои повреждения, так что даже флагман их успел уже прийти в надлежащий порядок и поставить те же паруса, которые несли и другие суда. Но положение ‘Сципиона’ было весьма трудно поправить, хотя на нем и поставили уже две временные мачты и дали всевозможную помощь, как скоро лодки могли быть спущены на воду. Когда солнце скатилось к западному небосклону и с час казалось медлило расстаться с одним из самых длинных дней той широты, судно это поставило марселя. Вооруженное таким образом, оно в состоянии было держаться около своих товарищей, которые все шли под легкими парусами, ожидая ночи для прикрытия своих действий.

Между тем сэр Джервез Окес отдал своим судам, последовательно одному за другим от арьергарда к авангарду за час до того, как ‘Сципион’ добавил свою парусность, сигналы. Отданное приказание быстро было выполнено, и так как все суда шли к вест-зюйд-весту, линия его была на целую французскую милю от неприятеля к ветру. Каждое судно, наполняя парусность на левом галсе, тотчас же укорачивало ее, чтобы следующему за ним судну дать спуститься и занять свое место. Едва ли нужно прибавлять, что эта перемена опять поставила в голове линии ‘Плантагенета’, который имел уже за собой не ‘Карнатика’, находящегося теперь последним в арьергарде, а ‘Уорспайта’.

Пополудни погода сделалась превосходной и, по всем приметам, обещала такую же ночь. Но так как в тех местах в летнюю пору ночная темнота продолжается не более шести часов и в полночь светит месяц, то вице-адмирал был того мнения, что ему нельзя терять ни одной минуты, если он желает совершить что-нибудь под кровом мрака. Все это время суда его шли под укороченными парусами, дабы приз мог следовать за всеми его движениями. Этот последний был теперь взят на буксир ‘Друидом’, а так как фрегат этот шел под брамселями, то ‘Победа’, при помощи своих нижних парусов, была в состоянии не только держаться за флотом, шедшим тогда под марселями, но и удерживать свое наветренное положение. Таков был ход дела, когда солнце закатилось за горизонт, в то время, когда ‘Плантагенет’ поднял сигнал лечь всем судам в дрейф грот-марселем, неприятель был тогда от нее на расстоянии полуторы мили под ветром, с носу. Лишь только приказание это было исполнено, как офицеры флагмана, находившиеся тогда на палубе, к удивлению своему, услышали свисток боцмана, сзывающего экипаж адмиральского катера или гребного судна, приспособленного к исключительному пользованию главнокомандующего.

— Не обманывает ли меня слух, сэр Джервез? — спросил Гринли с любопытством. — Вам угодно, чтобы ваш катер был спущен?

— Совершенно так, Гринли, и если вы расположены к прогулке в такой прекрасный вечер, то прошу вас идти вместе с мной. Сэр Вичерли Вичекомб, так как вы здесь без занятия, то я, как адмирал, имею право давать вам частные поручения. Кстати, Гринли, я подписал приказ явиться этому господину к вам, как включенному, — говоря языком солдат, — в мою фамилию, лишь только Атвуд снимет с него копию, он будет вручен сэру Вичерли, и тогда вы должны считать его первым моим адъютантом.

Никто не мог противоречить этому, и Вичерли поклонился в знак согласия. В эту минуту катер был поднят с палубы, и нок-тали его сами стали раздергиваться. Вслед за тем послышался плеск воды, ударившейся в лодку, и спустя минуту экипаж с поднятыми веслами и, удерживаясь баграми, ожидал уже адмирала. Между тем вахта отдавала своему начальнику честь при громе барабана и довольно пронзительных звуках боцманского свистка, Вичерли соскочил на трап и вмиг исчез из вида. Гринли и сэр Джервез последовали за ним, и катер отвалил.

Хотя волны значительно уменьшились, и гребни их не могли быть более опасными, но при всем том море далеко не было так спокойно, как бывает озеро в летний вечер. При первых ударах весел длинная, тяжелая волна подняла катер, как пузырь, и когда вода из-под его киля начала снова уходить, казалось, он погружался в самую пропасть океана. Однако сидевшие в катере были слишком привыкшими к своему положению и потому мало о нем думали.

Глава XXVI

Эскадра рассыпалась по океану, как дикие лебеди на лету, самый неповоротливый моряк сделался живым, и волны расступаются, пенясь под каждым носом корабля.

Лорд Байрон

По пылкости своего характера сэр Джервез очень часто подвергался самым беглым переменам намерений, а потому Гринли, заметив ему, что они находятся на траверзе ‘Перуна’, спросил, угодно ли ему далее продолжать свой путь?

— К ‘Карнатику’, Гринли, если только сэру Вичерли будет угодно направить туда путь. До наступления ночи мне надо переговорить еще кой о чем с моим другом Паркером. Дайте нам, однако, прежде простора посмотреть на выдумки Морганика. А, вот он машет своей шляпой на юте и удивляется, кой черт принес к нему в гости сэра Джервеза! Подойдемте к нему ближе, Вичекомб, и послушаем, что он нам скажет.

— Добрый вечер, сэр Джервез, — крикнул герцог, начиная, по обыкновению, первым разговор. — Когда я увидел на катере ваш флаг, я льстил себя надеждой, что вы окажете мне честь распить у меня бутылочку кларета и отведать свежих плодов.

— Благодарю, милорд, но у нас дело важнее удовольствия. Мы не были и сегодня ленивы, а завтра нам будет еще более работы. Поставьте хороших караульных и будьте внимательны к отдаваемым сигналам.

При этом сэр Джервез махнул рукой, и молодой герцог не смел отвечать ни слова, а тем более задавать новые вопросы, хотя на ‘Ахиллесе’ и призадумались над значением последних слов вице-адмирала. Тогда катер двинулся далее, и через несколько минут сэр Джервез был уже на квартердеке ‘Карнатика’.

Паркер встретил главнокомандующего со шляпой в руке, с обыкновенным своим беспокойством и страхом, которые не могли умерить даже чувства собственных заслуг. Впрочем, такая странность характера была следствием отчасти привычки с малолетства уважать старших. Как скоро на квартердеке была отдана надлежащим образом честь, — что сэр Джервез всегда строго соблюдал, — вице-адмирал сообщил капитану Паркеру желание переговорить с ним в собственной его каюте и попросил с собой Гринли и Вичерли.

Два капитана и Вичерли последовали за вице-адмиралом в заднюю комнату, где последний сел на диване, а остальные, взяв кресла, поместились подле него в почтительном отдалении, когда все заняли свои места, сэр Джервез начал:

— У меня есть весьма важное дело, капитан Паркер, которое я хочу вверить вам. Вы, конечно, знаете, что мы жестоко отделали одно неприятельское судно, которое ушло сегодня утром от нас в свою линию. Потеряв в деле с нами две мачты, оно поставило уже, как вы видели, временные, разумеется, они дают ему только возможность добраться кое-как до своего порта. Monsieur de Vervillin никогда не согласится оставить нерешенным наш спор, — иначе я жестоко в нем ошибаюсь. Он не оставит в своем флоте изуродованного нами судна и, без всякого сомнения, как скоро стемнеет, пошлет его в Шербург в сопровождении корвета, а может быть, и фрегата.

— Так, сэр Джервез, — отвечал Паркер в задумчивости, когда вице-адмирал замолчал. — Все, что вы говорите, очень легко может исполниться.

— Должно исполниться, Паркер, ветер дует прямо к гавани неприятеля. Если вы меня поняли, вы легко можете себе представить, чего желаю я от ‘Карнатика’?

— Кажется, я понимаю вас, сэр, но если вы позволите мне высказать свои соображения…

— Говорите, старый юноша, — вы имеете дело с другом. Я выбрал вас для этого предприятия потому, что люблю вас, так и потому, что вы старший капитан нашего флота. Кто это судно захватит, тот, разумеется, получит приличную награду.

— Совершенная правда, сэр, но разве здесь не предстоит нам еще более дела? Да и будет ли с нашей стороны благоразумно лишать себя помощи такого прекрасного судна, каков ‘Карнатик’, когда мы имеем на шесть судов десять неприятельских?

— Обо всем этом я уже думал и, кажется, даже предвидел ваши мысли. Без подкрепления, в эту тихую погоду, мне невозможно сражаться с французами. Когда же к нам присоединятся суда Блюуатера, мы будем иметь десять судов против десяти, а с вами было бы одиннадцать против десяти. Признаюсь вам, я не желал бы быть сильней неприятеля многочисленностью и потому отсылаю одно судно, причем я уверен, что прекрасный двухдечный корабль будет нам наградой за это предприятие. Если изувеченного молодца будет провожать фрегат, то у вас будет довольно дела и самое жаркое сражение, если вы возьмете их обоих в плен — вас ожидает завидная слава. Что вы теперь скажете, Паркер?

— Что я начинаю иметь лучшее мнение об этом плане, сэр Джервез, и благодарю вас за ваш выбор. Но мне хотелось бы теперь, сэр Джервез, знать ваш собственный план действий, — я всегда находил самым лучшим и безопасным для себя в точности ему следовать.

— Извольте, вот он. Выберите четырех или пятерых зорких караульных и пошлите их наверх, чтоб они, пока будет довольно светло, постарались найти вам жертву. В ту минуту, как она пустится в путь, вы поворотите через фордевинд и поспешите к мысу Ла-Гот или острову Алдерней. Не ждите от меня никаких сигналов и, как скоро стемнеет, снимайтесь с якоря. Когда вы сделаете свое дело, поспешите к ближайшему английскому порту и накиньте шотландца на плечо, чтобы меч короля как-нибудь не ушиб вас.

Пробыв в каюте Паркера по крайней мере час, сэр Джервез простился с ним и спустился в свой катер. Уже так стемнело, что простым глазом невозможно было рассмотреть мелких предметов на расстоянии и ста ярдов, и громады судов казались нашим пловцам из катера черными холмами с носящимися на их вершинах облаками. Никто из капитанов не смел окликнуть главнокомандующего на обратном пути, исключая, разумеется, герцога. Он всегда имел что-нибудь сказать, и так как он догадывался, в чем заключалась настоящая цель поездки вице-адмирала к Паркеру, то и не мог удержаться, чтобы не высказать своих мыслей сэру Жерви, когда услышал удары весел приближающегося катера.

— Всем нам будет очень завидна честь, оказанная капитану Паркеру, сэр Джервез, — крикнул он, — пока вы не распространите вашей милости и на нас недостойных.

— Хорошо, хорошо, Морганик, и вы не будете забыты в свое время. А пока смотрите, пожалуйста, чтобы ваши люди были внимательны и не потеряли из вида французов. Мы сможем завтра утром кое-что сказать вам.

Через четверть часа сэр Джервез был уже снова на юте ‘Плантагенета’, и катер убрали на свое место. Гринли занялся своими обязанностями, а Бонтинг был готов передавать приказания главнокомандующего.

Было девять часов, и за темнотой едва ли можно было отличить самые громады судов даже на расстоянии полумили, однако с помощью подзорных труб неусыпно наблюдали за неприятельскими судами, которые в это время были от них впереди на две мили. Вся британская линия, будто побуждаемая каким-то общим инстинктом, обрасопила свои грота-реи, и тонкий слух легко бы услышал, как все грота-марсели заполоскались в один и тот же момент. Тогда вся дивизия сэра Джервеза двинулась вперед в сомкнутой линии и, следуя за ‘Плантагенетом’, строго исполняла все его маневры. Спустя несколько минут ‘Карнатик’, к удивлению всех, круто повернул через фордевинд и, поставив лиселя штирборта, пошел бакштагом. Через полчаса он исчез уже из вида, ибо весь восточный горизонт, или, лучше сказать, часть его, склоняющаяся к берегам Франции, оделась непроницаемым мраком ночи. Все это время ‘Победа’, буксируемая ‘Друидом’, держалась на булине, но спустя час, когда сэр Джервез снова увидел себя на траверзе французов в полумиле от них к ветру, двух судов этих, равно как и ‘Карнатика’, не было видно и следов.

— Пока все идет, как нельзя лучше, господа, — сказал вице-адмирал, обращаясь к окружающим его. — Теперь мы попытаемся сосчитать суда неприятеля, дабы удостовериться, не отослал ли он также крейсеров захватить наши суда, которые мы оставили позади.

Вичерли, рассмотрев положение неприятеля, донес, что фрегат, стоявший за несколько времени перед тем близ ‘Громовержца’ и повторявший его сигналы, скрылся. Это обстоятельство было чрезвычайно приятно сэру Джервезу, потому что оно оправдало его предсказание, к тому же он вовсе не печалился, что так легко отделался от одного из легких крейсеров неприятеля, которые часто приносят много вреда и хлопот победителям даже по окончании битвы.

— Мне кажется, сэр Джервез, — заметил скромно Вичерли, — что французы натянули галсы до борта, желая приблизиться к нам. Вы не заметили этого, капитан Гринли?

— Нет. Если они, действительно, идут теперь под нижними парусами, то они должно быть сейчас только их подняли. Как вы думаете, сэр Джервез, ведь это признак деятельной ночи!

Говоря это, Гринли указывал в ту сторону, где находился французский адмирал и где в эту минуту появился двойной ряд огней, возвещавший, что фонари батарей зажжены и что неприятель приготовляется к атаке. Менее чем через минуту можно было уже различить всю линию французов, освещаемую огнями, тянувшимися по океану. Свет их уподоблялся тому, который изливается из окон ярко освещенной комнаты. Так как эти действия были такого рода, что англичане много могли потерять и ничего не выиграть, то сэр Джервез тотчас же отдал приказание обрасопить реи вперед, натянуть фок— и грот-галсы и поставить брамселя. Следующие за его кормой суда, разумеется, поставили те же паруса и, натянув туго булини, последовали за адмиралом.

— Нет, эта игра не для нас, — хладнокровно заметил сэр Джервез. — Поврежденное судно должно неминуемо попасть в наши руки, а в битве, где на одного капитана приходится два неприятеля, канонада не может быть успешной. Нет, нет, monsieur de Vervillin, оскаливайте себе зубы сколько вам угодно, но вы не дождетесь от меня выстрела. Я надеюсь, Бонтинг, мое приказание не показывать огней исполняется во всей строгости?

— Кажется, на всех наших судах не видно ни одного огня, сэр Джервез, — отвечал Бонтинг. — Впрочем, мы так близко находимся от неприятеля, что ему нетрудно узнать, где мы.

— Кроме ‘Карнатика’ и приза, Бонтинг. Чем более они нами заняты, тем менее они станут о них думать.

Нет никакого сомнения, что французский адмирал был обманут приближением неприятеля, к храбрости которого он питал глубокое уважение. Он приготовился встретить нападающих, но сам не открывал огня, хотя тяжелые выстрелы его произвели бы самое пагубное действие. Не полагаясь на успех ночного сражения, он уклонялся от него, и через час огни в его портах исчезли, к этому времени английские суда, поставив более парусов, чем следовало бы в такую погоду, отошли от неприятеля далее пушечного выстрела. Сэр Джервез тогда только сбавил свою парусность, когда удостоверился с помощью трубы, что французы снова поставили свои нижние паруса и пошли легким ходом.

Было уже около полуночи, когда сэр Джервез решился сойти вниз. Однако, прежде чем он оставил дек, он отдал весьма подробные приказания Гринли, передавшему их лейтенанту, с которым условился быть в продолжение всей ночи, попеременно, наверху. Движение всей эскадры зависело по-прежнему от флагманского корабля. После этого вице-адмирал удалился к себе в каюту и, зная, что он может теперь отдохнуть, спокойно лег спать.

Картина движения обоих флотов в этот час ночи была в высшей степени любопытна. После тщетного часового усилия поставить своего неприятеля на расстояние пушечного выстрела французы при восходе месяца оставили на время свои напрасные покушения, укоротили паруса, и большая часть их старших офицеров и капитанов предалась отдыху.

При самом восходе солнца Галлейго, согласно отданного ему с вечера приказанию, подошел тихонько к вице-адмиралу и дотронулся до него. Этого было довольно, чтобы разбудить сэра Джервеза.

— Хорошо, — сказал он, поднялся, сел и задал обыкновенный первый вопрос всякого моряка: — Какова погода?

— Теперь дует славный брамсельный ветер, сэр Джервез, прямо по нашему судну. Напустите только его на этих жалких французиков, и оно в полчаса налетит на них, как ястреб на цыплят.

— Как далеко были от нас французы, когда ты был последний раз на деке?

— Да вот они, сэр Жерви! — отвечал Галлейго, отдергивая занавеску с окна каюты и позволяя вице-адмиралу видеть арьергард французской линии.

— Да, был ли виден приз? — спросил сэр Джервез с нетерпением.

— Нет, сэр Жерви, он исчез, а с ним вместе и ‘Друид’. Но это еще не все, сэр, говорят, что с ‘Карнатиком’ также что-то случилось, он вышел из нашей линии, как нактоузная лампа в восемь склянок.

— Как, и его не видать?

— Не видать, сэр Жерви, как и нашего курятника! Мы все удивляемся, что сталось с капитаном Паркером, и его, и ‘Карнатика’ исчез и след на соленом океане. Наши матросы на вахте хохочут и говорят, будто Паркера унесло тифоном, но они так много смеются при несчастьях, что я вообще никогда их не слушаю.

— Хорошо ли ты разглядел сегодня утром океан, мистер Галлейго? — спросил сэр Джервез, готовясь бриться. — У тебя был очень зоркий глаз, когда мы служили на фрегате, и потому ты в состоянии сказать мне: не видишь ли ты адмирала Блюуатера?

— Адмирала Блю? Странно, сэр Жерви, ведь я совсем и забыл о его посудинах и вычеркнул его из моего журнала. С рассветом там, к северу, было несколько судов, но я вовсе и не подумал, что это может быть адмирал Блю, потому что с моей стороны было гораздо естественнее предполагать, что он находится на своем месте, в арьергарде нашей линии. Позвольте, сэр Жерви, сколько у нас в отсутствии судов, вместе с адмиралом Блю?

— Пять двухдечных кораблей и сверх того ‘Ренжер’ и ‘Гнат’. Всего семь парусов.

— Да, так точно! Ведь и там, к северу, как я говорил, было видно пять судов, очень легко может статься, что это была дивизия адмирала Блю.

Сэр Джервез только что покрыл лицо свое мыльной пеной, но едва Галлейго успел окончить речь свою, как он в ту же минуту забыл об этом, так как ветер дул с северо-запада, и ‘Плантагенет’ шел левым галсом по направлению к Портлендскому мысу, и притом довольно далеко от берега к югу, то окно в боковой галерее бакборта позволяло обозреть весь наветренный горизонт. Перебежав из каюты в эту галерею, сэр Джервез отворил окно и пристально устремил глаза свои вдаль. Отсюда в самом деле была видна эскадра в пять судов, которая в сомкнутом порядке медленно спускалась к двум линиям под марселями и с поднятыми нижними парусами. Тогда вице-адмирал снова принялся за свой туалет и выбрился с такой быстротой, которая казалась бы весьма опасной при движении судна, если б он не был приучен к этому годами службы. Едва он успел окончить эту важную операцию, как лекарь доложил о приходе капитана Гринли в главную каюту.

— Что нового, Гринли? Что нового? — спросил вице-адмирал, пыхтя и вытаскивая свою голову из таза. — Нет ли известия от Блюуатера?

— Мне чрезвычайно приятно, сэр Джервез, что я могу сказать вам, что его видно уже с час и что он незаметно приближается к нам. Я не хотел будить вас, пока в точности не удостоверился в этом, очень хорошо зная, что для ясной головы нужен сон.

— Вы поступили хорошо, Гринли, если Богу будет угодно, сегодня будет у нас жаркий день! Французы должны видеть наш арьергард.

— Без сомнения, сэр, но не заметно, чтоб они намеревались уйти. Monsieur de Vervillin хочет с нами сразиться, — в этом я уверен, но вчерашний опыт сделал его немножко поосторожнее.

Сэр Джервез в задумчивости вышел из гостиной с сюртуком в руке. Он оделся с таким рассеянным видом, что даже не заметил, как Галлейго хлопотал около него, стараясь как можно тщательнее принарядить своего господина.

Глава XXII

И маленький воинственный мир внутри!

Лорд Байрон

Исполненный замечательных событий день начался прелестнейшим летним утром. Один только северо-западный ветер, довольно холодный для этого времени года, нарушал все чары дивного восхода июльского солнца. Волны юго-западного шторма совершенно утихли и сменились правильным, весьма незначительным по сравнению с прежним волнением. Для больших судов настоящее положение моря можно было назвать спокойным, хотя килевая качка, валкость ‘Бегуна’ и ‘Деятельного’ и самое качание мачт двухдечных кораблей достаточно свидетельствовали, что беспокойный океан все еще находится в движении. Новый ветер мало-помалу установился и сделался именно таким, какой моряки называют добрым шестиузловым.

В подветренной стороне на расстоянии мили шли французские суда, выстроенные в боевой порядок и в такой сомкнутой и правильной линии, которая невольно заставляла думать, что граф Вервильен намерен в этой позиции встретить ожидаемое нападение неприятеля. Все грот-марсели его лежали обстеньг, брамселя были отданы, но бык-горденя и гитовы натянуты, кливера полоскались на утлегерах, а нижние паруса висели фестонами на своих реях. Это значило, что вся парусность была приготовлена к храброй битве, и это возбуждало невольное удивление в англичанах, чтобы придать еще более силы этому чувству, в ту самую минуту, как сэр Джервез взошел на ют, вся французская линия подняла свои флаги, и ‘Громовержец’ сделал выстрел из подветренной пушки.

— Каково, Гринли! — воскликнул английский главнокомандующий. — Это довольно мужественный вызов, получая его от Monsieur de Vervillin, им нельзя пренебречь. Поднимите, господин Бонтинг, сигналы, чтобы все экипажи позавтракали скорее.

Минут через пять, в то время, как сэр Джервез перелистывал сигнальную книгу, свисток призвал людей ‘Плантагенета’ к завтраку часом ранее обыкновенного. Вскоре потом последовали те же свистки и на других судах английской эскадры, между тем как один из офицеров, наблюдавший в трубу за неприятелем, донес сэру Джервезу, что и французы, по-видимому, принялись за завтрак. Так как и офицерам было приказано употребить назначенные полчаса на то же самое, то вскоре все до одного на ‘Плантагенете’ были заняты утолением голода, мало думая о том, что для многих из них это был последний завтрак в жизни.

Сэр Джервез был чрезвычайно обеспокоен тем, что суда, появившиеся на ветре, нисколько не прибавляли ходу, что, однако, он успел скрыть от окружающих, он удержался подать насчет этого контр-адмиралу сигналы из нежности к нему и пустого опасения дурных последствий. Между тем как экипажи завтракали, он в задумчивости смотрел на великолепное зрелище, которое представлял неприятель, и время от времени устремлял пристальный взгляд на суда, медленно шедшие вперед. Наконец, Гринли отрапортовал, что ‘Плантагенет’ снова может ‘располагать своими руками’. При этом известии сэр Джервез встрепенулся, будто от сна, улыбнулся и заговорил:

— Поднимите сигнал ‘Приготовиться к битве’.

Через минуту маленькие флаги взвились на топе грот-брам-стеньги, и вслед за тем ‘Хлоя’, ‘Бегун’ и ‘Деятельный’ подняли их и у себя. Сигнал этот так хорошо был знаком всем, что ни на одном судне не нашли нужным справляться с сигнальной книгой, и все они тотчас же подняли ответы. Минутой позже по всей лини раздались пронзительные свистки, призывающие всех ‘приготовить суда к действию’.

— Наш завтрак готов, сэр Жерви, — сказал Галлейго, подходя к главнокомандующему. — Мне нужно только знать, ваша милость, когда прикажете подавать на стол?

— Подавай сейчас, мой друг! Пойдемте, Гринли, пойдемте Вичекомб, мы последние завтракаем, не будем, по крайней мере, последними на своих местах.

Завтрак прошел весьма спокойно, все трое ели, будто в виду у них не было ничего важного. Перед концом завтрака сэр Джервез наклонился вперед и посмотрел в один из наветренных портов каюты. В ту же минуту невыразимое удовольствие блеснуло в лице его.

— А, наконец-то, Блюуатер сделал нам сигнал! — сказал он. — Значит, он имеет намерение вступить с нами в сношения. Бонтинг, что говорит контр-адмирал?

— Честное слово, сэр Джервез, я решительно не понимаю его сигналов, хотя и различаю все флаги, — отвечал смущенный сигнальный офицер. — Не потрудитесь ли вы сами, сэр, справиться с сигнальной книгой. Номер сто сороковой.

— Сто сороковой! Это что-то о бросании якоря! Да, точно, вот оно: ‘Мы не можем бросить якоря, потому что потеряли две кабельтовы’. Кой черт просит его бросать якорь?

— В том-то и дело, сэр. Вероятно, сигнальный офицер ‘Цезаря’ перемешал флаги, хотя между нами и порядочное расстояние, но с помощью труб мы видим очень хорошо и потому не можем ошибаться.

— Не прибегнул ли Блюуатер к частному телеграфу, сэр? — спокойно заметил Гринли.

Услышав это, главнокомандующий пришел в большое замешательство, лицо его сперва побагровело, потом побледнело, будто он переносил жестокие боли. Вичерли тотчас же заметил это и осведомился, не дурно ли ему.

— Благодарю вас, молодой человек, — отвечал вице-адмирал, печально улыбаясь. — Я чувствую уже облегчение. Господин Бонтинг, сделайте одолжение, поднимитесь наверх и посмотрите хорошенько, не развевается ли на ‘Цезаре’ коротенький красный вымпел, футов на десять или на двенадцать выше большого флага. Ну, выпьем, Гринли, еще по чашке чаю, ведь у нас пока довольно свободного времени.

За сим последовало краткое молчание, пока не воротился Бонтинг с известием, что вымпел, действительно поднят на ‘Цезаре’, как говорил адмирал, и что он не заметил его потому, что смешивал с королевским. Этот маленький красный вымпел означал, что контр-адмирал желает вести частные переговоры с сэром Джервезом. Переговоры эти велись очень часто между нашими друзьями по системе, придуманной самим Блюуатером и состоящей в том, что он, употребляя обыкновенные сигналы, мог переговорить с сэром Джервезом так, что ни один капитан, даже сигнальный офицер, не мог знать смысла их. Короче, не прибегая к каким-нибудь новым флагам, но изменив только номера старых по особо составленному журналу, наши адмиралы могли вести между собой какой угодно было разговор. Сэр Джервез, заметив номер поднятого сигнала, приказал Бонтингу поднять ответный флаг с подобным же сверху вымпелом и продолжать то же самое до тех пор, пока контр-адмирал не прекратит своих сигналов, которые тотчас пересылать вниз, как только они будут получаемы. Когда Бонтинг вышел, вице-адмирал отпер свой письменный стол и вынул маленький словарь, который положил подле себя. Вскоре за сим сигнальщик начал приносить ему написанные на кусочках бумаги номера сигналов, поднимаемых на ‘Цезаре’, наконец, явился и сам Бонтинг с донесением, что переговоры прекратились.

Тогда сэр Джервез начал отыскивать по номерам все слова и записывать их карандашом на бумаге, пока не прочел: ‘Ради Бога, не делай мне никаких сигналов и не начинай сражения’. Но едва он успел прочитать это, как в ту же минуту изорвал бумажку в мелкие клочки, положил на свое место словарь и, обратившись со спокойной решимостью к Гринли, приказал ему бить тревогу, как скоро Бонтинг поднимет тот же сигнал всем судам. Тогда все находившиеся в каюте, кроме вице-адмирала, вышли наверх, а боулдеросцы принялись убирать стол и другие вещи. Суета слуг сильно досаждала сэру Джервезу, и он вышел в большую каюту, где и начал расхаживать своим обыкновенным образом, когда задумывался о чем-нибудь важном.

Может быть, задумчивость сэра Джервеза продолжалась бы очень долго, если бы внезапный выстрел не обратил его внимания на сцену, которая происходила перед ним.

— Это что? — поспешно спросил он. — Не делает ли Блюуатер новых сигналов?

— Никак нет, сэр, — ответил четвертый лейтенант, выглянув в подветренный порт. — Это французы стреляют, будто спрашивая вас, отчего мы не спускаемся к ним.

Слова эти еще не были окончены, как вице-адмирал был уже на квартердеке, через минуту он очутился уже на юте. Там он нашел Гринли, Вичерли и Бонтинга, рассматривавших красивую линию неприятеля.

— Граф Вервильен, кажется, с нетерпением желает загладить свою вчерашнюю неудачу, — заметил первый из них, — что ясно говорят его приглашения нам спуститься поближе к его флоту. Я уверен, что это разбудит адмирала Блюуатера.

— Клянусь небом, он держит круче и идет к северо-западу! — воскликнул сэр Джервез, невольное удивление которого заставило забыть на минуту свою осторожность. — Хотя это движение и необычайно в настоящее время, но посмотрите, в каком чудном порядке он держит свои суда!

Действительно, надо было удивляться стройности, с какой суда Блюуатера подвигались вперед. Вся эскадра его вдруг придержала круче к ветру в сомкнутой линии. Так как решительно никто не сомневался в верноподданстве контр-адмирала и так как храбрость его была уже не раз испытана на деле, то всеобщее мнение было таково, что движение его судов имело какую-нибудь связь с непонятными переговорами, недавно происходившими между адмиралами.

Казалось, однако, что граф Вервильен сильно опасается повторения сцены прошедшего дня, потому что, как скоро он заметил, что английский арьергард придержал круто к ветру, пять передовых судов его, огибая свою линию, двинулись вперед, будто для того, чтобы встретить неприятельскую эскадру, между тем как остальные пять, включая сюда и ‘Громовержца’, с марселями, положенными обстеньг, ожидали ее приближения. Сэр Джервез не мог далее сносить этого. Он решился, если только возможно принудить Блюуатера к какому-нибудь участию в деле, начать атаку и приказал ‘Плантагенету’ наполнить паруса. Ведя свои суда, он немедленно поворотил через фордевинд и пошел к арьергарду французов под легкими парусами в бакштаг, дабы не подвергнуться продольным выстрелам неприятеля.

Следующая затем четверть часа прошла для обеих сторон в томительных ожиданиях, эти немногие минуты имели следствием весьма важные перемены, хотя в течение их и не было сделано ни одного выстрела. Когда Вервильен заметил, что англичане решились подойти к нему, он отдал приказание своей эскадре спуститься на фордевинд под марселями, начиная с заднего судна, что совершенно изменило порядок его линии и поставило ‘Громовержца’ в арьергард, то есть ближе к неприятелю. Когда это было выполнено, граф приказал поставить все свои марселя на эзельгофты. Нельзя было не понять, к чему клонилось такое движение. Это был прямой вызов сэру Джервезу подойти борт к борту, тем более, что, спустившись на фордевинд, граф успел устранить от своей эскадры опасные продольные выстрелы. Главнокомандующий английского флота был не из тех людей, которые пренебрегли бы таким явным вызовом, сделав несколько сигналов, дабы ознакомить своих капитанов с тем образом атаки, которую он намерен вести, он поставил фок и грот-марсели и взял ветер прямо через гакаборт. Суда его следовали за всеми его движениями с точностью часового механизма, и никто уже не сомневался, что образ атаки определен на весь день.

Так как французы находились еще от приближавшихся судов неприятеля на расстоянии полумили, то граф собрал все свои фрегаты и корветы у себя под штирбортом, оставляя чистое место на бакборте для дивизии сэра Джервеза. Намек этот был понят, и ‘Плантагенет’ пошел прямо к этой стороне ‘Громовержца’ на расстоянии ста ярдов от жерл его пушек. Такие движения предвещали битву, необыкновенную в то время на море, но которую наш главнокомандующий преимущественно любил, как скорее всего решавшую дело.

Сделав все предварительные приготовления, оба главнокомандующих довольно еще имели времени поосмотреться. Французы были еще на целую милю впереди неприятеля, и так как оба флота шли по одному направлению, то приближение англичан было так медленно, что оставалось еще по крайней мере минут двадцать до той торжественной безмолвной тишины, которая на дисциплинированном судне всегда предшествует началу битвы. Чувства двух главнокомандующих в эти минуты были совершенно противоположны. Граф Вервильен видел, что арьергард его под командой контр-адмирала графа де Пре находился именно в той позиции, в какой он желал. Напротив, сэра Джервеза томили сомнения насчет дальнейших поступков Блюуатера. Он, однако, никак не мог поверить, чтоб верный друг предал его соединенной силе двух вражеских дивизий. Он знал слишком хорошо благородство Блюуатера и потому был уверен, что, исполнив его просьбу не делать ему сигналов, он тем самым вдвойне пробудил лучшие его чувства. Несмотря, однако, на все это, сэр Джервез Окес вступил в этот бой с каким-то мучительным предчувствием. Прожив слишком долго на свете, он хорошо знал, что политические предрассудки из всех человеческих слабостей самые опасные для добродетели, ибо чаще всего они прикрывают наши собственные пороки благовидным щитом общественного блага и нередко делают даже благонамеренных людей равнодушными к несправедливостям, единственно потому только, что они воображают, будто все это совершается ради блага общества. Сомнения эти были мучительны сэру Джервезу, но так как не в его характере было отказаться от боя, столь явно предложенного, то он и решился во всяком случае завязать с графом дело, вверяя себя воле Бога и своей собственной силе.

Между тем ‘Плантагенет’, приближаясь к французской линии, представлял чудную картину порядка и устройства. От юта до кубрика царствовала мертвая тишина, только старшие офицеры по временам выглядывали из портов, чтобы узнать относительное положение обоих флотов и быть готовыми к действию. Когда, наконец, англичане подошли к неприятелю на расстояние ружейного выстрела, этот последний снова поднял свои марселя, и суда его с большей скоростью стали разрезать воду. Первые же продолжали идти с возможной для них быстротой, подняв огромную площадь парусности. Сблизившись на достаточное расстояние, сэр Джервез приказал уменьшить ее на своем корабле.

Капитан в ту же минуту исполнил приказание вице-адмирала, и паруса были сбавлены. Но при всем том ‘Плантагенет’ быстро летел вперед и в три или четыре минуты обогнул корму ‘Громовержца’ настолько, что выстрелы с обеих сторон могли уже производить свое опустошительное действие. Это служило обеим сторонам сигналом привести в действие артиллерию. Пламя, рев и вихри дыма с быстротой молнии последовали друг за другом, треск ядер и крики раненых смешались в один адский шум, природа в подобные минуты у самых храбрых и твердых людей невольно вызывает минуты слабости. В это время Бонтинг подошел к сэру Джервезу и начал рапортовать ему, что на ‘Цезаре’ среди этого страшного смятения невозможно видеть более сигналов, но не успел он еще окончить своих слов, как небольшое ядро с юта французского судна ранило его навылет в сердце, и он упал мертвый к ногам своего начальника.

— Я должен теперь на вас, сэр Вичерли, возложить обязанность бедного Бонтинга на все остальное время нашего крейсерства, — заметил сэр Джервез с улыбкой, в которой учтивость и сожаление странно оспаривали друг друга. — Сигнальщики, положите тело господина Бонтинга в стороне и прикройте его этими флагами. Они могут служить плащом такому храброму офицеру!

В то время как все это происходило на ‘Плантагенете’, ‘Уорспайт’, согласно данным ему приказаниям, обогнул ‘Плантагенет’ с наружной стороны и, выбрав своей мишенью второй корабль французской линии, открыл по нем огонь изо всех своих носовых пушек. Спустя минуту оба эти судна уже боролись в яростной схватке. Таким образом, судно за судном англичан проходило мимо ‘Плантагенета’ и вступало в свое место впереди бывшего до его прихода передовым судном, пока ‘Ахиллес’, последнее из пяти судов сэра Джервеза, не легло борт о борт с ‘Победителем’, последним судном французской линии. Чтобы читателю яснее были видны дальнейшие события, мы представим обе враждующие линии в том самом порядке, в каком они находились.

‘Плантагенет’ — ‘Громовержец’.

‘Уорспайт’ — ‘Отважный’.

‘Блейнгейм’ — ‘Дюгэ Труэн’.

‘Перун’ — ‘Аякс’.

‘Ахиллес’ — ‘Победитель’.

Постоянно повторяющиеся выстрелы четырехсот тяжелых орудий на столь малом пространстве имели такое действие, что задержали токи воздуха и почти мгновенно изменили шестиузловый ветер на двух— или трехузловый. Это было первым, достойным внимания, проявлением действия артиллерии, но так как сэр Джервез предвидел его, то из предосторожности дал своим судам положение, сколько возможно ближайшее к тому, в котором он желал сражаться. Следующее важное физическое явление, весьма естественное и вовсе неожиданное, но которое произвело большую перемену в ходе сражения, состояло в огромном облаке дыма, которое скрыло в себе все десять сражающихся судов.

— Начальнику при таком облаке дыма весьма мало дела, сэр Вичерли,

— сказал вице-адмирал после получасовой канонады. — Я дорого дал бы, лишь бы мне наверное знать настоящее положение эскадры контр-адмирала.

— Для этого есть одно только средство, сэр Джервез: если вам угодно, я попытаюсь. Кажется, с грот-брам-реи должен быть ясно виден весь горизонт.

Сэр Джервез одобрил это предложение и в ту же минуту увидел молодого человека, взбирающегося по грот-вантам, но полускрытого в дыму. В это самое время Гринли, окончив осмотр нижних батарей, возвратился на ют. Не дожидая вопроса, он сам заговорил с адмиралом.

— Мы довольно в хорошем состоянии, сэр Джервез, — сказал он, — хотя первый залп неприятеля и отделал нас весьма порядочно. Мне кажется, что огонь его ослабевает, а Бери говорит, что ‘Громовержец’ потерял уже фок-стеньгу.

— Я очень рад, Гринли, очень рад. Пройдите на нос и посмотрите, чтобы там внимательнее наблюдали. Может быть, из наших судов есть некоторые обстрелянные, надобно остерегаться, чтоб не наскочить на них. Если случится подобное что-нибудь, то обойдите его штирбортом и пройдите с внутренней стороны.

— Очень хорошо, очень хорошо, сэр Джервез, ваши желания будут исполнены.

Сказав это, Гринли исчез, и его место занял Вичерли.

— А, сэр, я очень рад, что вижу вас невредимым! Если бы здесь был Гринли, он стал бы осведомляться о своих мачтах, но мне желательно знать положение судов.

— Я с дурными известиями, сэр. Так как с марса невозможно было ничего видеть, то я взобрался на краспиц-салинги и оттуда сквозь дым мог все рассмотреть, грустно, но я должен сказать, что французский контр-адмирал быстро спускается к нашему бакборту со всей своей силой. Через пять минут он будет уже у нас на траверзе.

— А Блюуатер? — спросил с быстротой молнии сэр Джервез.

— Я не мог видеть его судов, но, зная важность известия, о котором я сейчас имел честь доложить, я немедленно спустился вниз по бакштагам.

— И прекрасно сделали, сэр. Пошлите кого-нибудь из мичманов за капитаном Гринли, а сами спуститесь на дек и сообщите принесенную вами новость лейтенантам, находящимся при батареях. Пусть разделят своих людей и постараются дать вовремя хорошо направленный первый.

Вичерли удалился и с обыкновенной для его лет быстротой сбежал вниз. Посланный за Гринли тотчас же доложил ему, что его желает видеть сэр Джервез. Гринли явился, и вице-адмирал в секунду объяснил ему, в чем дело.

— Небесная сила, что же сталось с адмиралом Блюуатером, — воскликнул Гринли, — что он подпускает к нам в такую минуту французского контр-адмирала!

— Об этом т_е_п_е_р_ь не время говорить, — отвечал торжественно главнокомандующий. — Мы должны поскорее приготовиться встретить новую силу. Спуститесь опять на батареи, и если вы цените победу, то позаботьтесь, чтоб первый наш залп по новому неприятелю не был напрасен.

Глава XXVIII

Нужно ли было, чтобы ты умер, о, великодушный вождь! В эти дни, блещущие славой, когда радость триумфа так превышает печаль, мы едва можем оплакать мертвых.

Миссис Гейманс

— Уверены ли вы, сэр Вичерли Вичекомб, что вы не ошиблись насчет приближения арьергарда французов? — спросил вице-адмирал, стараясь сквозь дым рассмотреть с бакборта поверхность воды. — Не вышли ли из линии наши же обстрелянные суда, которые по неведению нашему и оставлены в той стороне?

— Нет, сэр Джервез, тут нет и не могло быть ошибки, разве уж я обманулся немного в определении расстояния. Я только и видел сверху мачты и реи трех судов и на одном из них флаг французского контр-адмирала. В доказательство, что я не ошибся, вот и он сам!

Дым с наружной стороны ‘Плантагенета’ был, конечно, менее густ, чем со стороны атаки, и ветер, начиная дуть довольно порывисто, как обыкновенно бывает при жаркой канонаде, по временам отбрасывал в сторону ‘саван битвы’. В одну из этих минут вдали показался парус, в том самом месте, откуда, по словам Вичерли, должно было ожидать неприятеля. Парус этот был крюйс-марсель, и под ним развевался маленький четырехугольный флаг контр-адмирала. Сэр Джервез в один миг определил характер судна и свои действия. Подойдя к самому краю юта, он без помощи рупора произнес голосом, покрывающим самый рев битвы, обыкновенную, но зловещую морскую команду ‘по местам! ‘ Она была услышана на нижнем деке теми, которые стояли близ люков. Подхваченная, она была повторена дюжиной голосов. В эту критическую минуту сэр Джервез снова взглянул наверх и снова увидел маленький флаг, тонувший в облаке дыма, он заключил по этому, что судно неприятеля находится уже у него на траверзе, и, собрав все свои силы, скомандовал: ‘Пали! ‘ Облако, покрывавшее бакборт, разлетелось во все стороны, как пыль, разметанная ветром. Казалось, весь корабль был объят одним пламенем, и заряды сорока одной пушки, неся с собой смерть и опустошение, устремились к своей цели. Этот залп, данный вовремя, спас корабль английского главнокомандующего от неминуемого поражения. Он поразил экипаж ‘Плутона’, нового своего противника, неожиданностью, бедные французы не успели еще рассмотреть настоящего положения своего неприятеля, как целый град пуль с визгом и треском посыпался на них и, причинив большой вред кораблю и людям, уничтожил все их выжидания благоприятной минуты к выстрелу. И в самом деле залп их был так неверен, что большая часть зарядов пролетела впереди носа ‘Плантагенета’ и ударила в бакборт ‘Отважного’, второго судна французской линии.

— Ну, этот салют был сделан вовремя! — сказал сэр Джервез, улыбаясь, коль скоро огонь неприятеля не нанес сильных повреждений. — Первый удар есть уже половина битвы. Мы теперь можем продолжать действовать с некоторой надеждой на успех. А, вот идет Гринли, слава Богу, не раненый.

Встреча этих опытных моряков была дружеская, но и не без печали. Оба они чувствовали, что положение не только их судна, но и всей их эскадры, было в высшей степени критическое, неравенство сил было слишком велико, положение же неприятеля чрезвычайно выгодное, и потому успешное окончание этого сражения было для них весьма сомнительно. До сих пор перевес все еще был на их стороне, но удержать этот перевес за собой было почти невозможно. Незавидное положение их требовало скорых и решительных мер.

— Мой план готов, Гринли, — сказал спокойно вице-адмирал. — Нам одно спасение — идти на абордаж к одному из этих судов, и тогда битва наша обратится в рукопашный бой. Направим путь свой к французскому главнокомандующему, он уже, по всем признакам, порядком отделан, и если нам удастся взять его или вытеснить из линии, наше положение значительно улучшится. Что же касается до Блюуатера, то один Господь Бог ведает, что с ним сталось! Его нет здесь, и нам неоткуда ожидать подкрепления.

— Приказывайте только нам, сэр Джервез, мы будем исполнять. Я сам поведу абордажных.

— Это дело должно быть общим, Гринли, я думаю, что всем нам должно идти на абордаж ‘Громовержца’. Ступайте, отдайте нужные приказания.

Гринли снова оставил ют для исполнения этого нового и важного поручения.

Читатель не должен забывать, что все это происходило среди шума битвы. Выстрелы следовали за выстрелами, в облаках дыма ядра с визгом и треском громили деревья мачт и рвали оснастку, пронзительные стенания раненых, тем более ужасные, что они исходили от твердых, мужественных людей, наполняли воздух — и все это смешивалось в какой-то страшный хаос. На ‘Плантагенете’ стали брасопить контр-бизань. Но едва натянули веревки, как фок-стеньги его полетели через нос, увлекая за собой грот со всем его такелажем, бизань-мачта же переломилась, как трость, у самого эзельгофта. Этот несчастный случай, следствием коего было повреждение множества вант, бакштагов и мачт, сделал положение ‘Плантагенета’ опаснейшим из всех переделок, в которых ему когда-либо случалось бывать, его обязательно нужно было очистить от упавшего такелажа хоть на столько, чтобы можно было действовать орудиями бакборта, но судно не слушалось более руля.

Истинный моряк тогда только является во всем своем величии, когда встречает неожиданное несчастье с совершенным спокойствием и твердостью. Гринли в пылу желания сразиться думал только о том, каким бы образом лучше одолеть неприятеля, как вдруг произошло несчастье, о котором мы сейчас говорили, но едва мачты успели упасть, как все его мысли приняли уже другое направление, и он скомандовал: ‘Руби ванты! ‘

Для сэра Джервеза это также был жестокий удар. Обратясь совершенно спокойно к своим людям, он приказал им заняться очисткой судна от излишней тяжести, и лишь только он хотел приказать и Вичерли присоединиться к этому делу, как тот воскликнул:

— Посмотрите, сэр Джервез, вот другой француз идет прямо к нашей корме. О, небо! Они, должно быть, хотят взять нас на абордаж!

Вице-адмирал еще крепче сжал рукоятку своей сабли и повернулся в ту сторону, куда указывал говоривший. В самом деле, новое судно, рассекая облако дыма, показалось вдали, по довольно чистой атмосфере, его окружавшей, надо было предполагать, что оно подгоняется необыкновенно сильным током воздуха. Когда его увидели, утлегер и бушприт его были сокрыты в дыму, между тем как надувшиеся фор-марсель и остальная парусность, вися фестонами, величественно белела в дыму, который то сгущался в черное облако, то, побуждаемый ветром, рассыпался во все стороны.

— Нам предстоит ужасная работа! — воскликнул сэр Джервез. — Свежий залп столь близкого судна очистит весь наш рангоут. Бегите, Вичерли, и скажите Гринли, чтоб он… Стой! Это английское судно! Французский бушприт никогда так не смотрит! Хвала Всемогущему Богу! Это ‘Цезарь’ — вот бюст старого римлянина выходит из дыма!

Слова эти были произнесены с криком радости, который проник вниз и пролетел по судну, как шум взвившейся ракеты. Радостное известие это подтвердилось вспышкой и ревом пушек стирборта пришельца. ‘Плутон’ имел теперь свежего противника, и экипаж ‘Плантагенета’ мог обратить всю свою силу на пушки стирборта и продолжать другие нужные работы без дальнейшего препятствия со стороны французского контр-адмирала. Невозможно описать чувство благодарности, пробудившееся в груди сэра Джервеза, когда избавитель его встал между ним и его противником. Он закрыл свое лицо шляпой и молился с горячностью, дотоле ему незнакомой. После этой молитвы он увидел нос ‘Цезаря’, который, чтобы не уйти слишком далеко, весьма медленно подвигался вперед по прямому направлению, и так близко, что на нем можно было весьма ясно различить все происходившее. Блюуатер стоял между недгедцами, управляя судном посредством линии офицеров и со шляпой в руке, размахивая ею, он старался ободрять своих людей, между тем как Джоффрей Кливленд стоял подле него с рупором. В этот миг экипажи двух союзных судов провозгласили троекратное ура, которое смешалось с увеличивающимся ревом артиллерии ‘Цезаря’. Вслед за тем облако дыма покрыло весь его форкастель, так что никого уже невозможно было разглядеть. И наши адмиралы, ожидая счастливой минуты свидания, исчезли в черном облаке дыма. Когда он рассеялся, сэр Джервез приложил руку ко рту и закричал:

— Бог да благословит тебя, Дик! Да будет над тобой благодать Божья во веки! Твое судно может это исполнить: положи руль право на борт и навали на французского контр-адмирала, через пять минут он будет твой.

Блюуатер улыбнулся, махнул рукой, отдал приказание и положил рупор в сторону. Спустя минуту ‘Цезарь’ ринулся в дым и пламя, и сэру Джервезу только был слышен треск и грохот двух встретившихся судов. Между тем на ‘Плантагенете’ срубили весь рангоут, и он дал поворот в противную сторону. Огонь его замолк, и когда он вышел из дыма на чистый воздух, он увидел, что ‘Громовержец’, поставив нижние паруса и брамселя, так быстро удалялся, что погоня за ним при малом числе оставшихся парусов была решительно невозможна. О сигналах нельзя было и думать, и это движение двух адмиралов ввергло все батальные линии их в неописуемый беспорядок. Судно за судном переменяло курс и прекращало огонь по неизвестности своего положения, пока за ревом канонады не последовала общая тишина. Необходимо было остановиться, чтобы дать дыму рассеяться.

Нужно было немного минут, чтобы поднять завесу, прикрывающую оба флота. Лишь только пальба прекратилась, ветер усилился, и дым понесся огромным облаком в подветренную сторону, прихотливо разлетаясь во все стороны и рассеиваясь в воздухе. Тогда только глазам сражающихся открылась картина разрушения и неимоверных опустошений, произведенная столь кратковременной битвой.

Оба флота совершенно смешались, и сэр Джервез не скоро мог представить себе ясную картину о положении своих судов. Вообще можно сказать, что французские суда были обращены к своему родному берегу, между тем как английские шли в бейдевинд левым галсом, направляясь к берегам Англии.

Читатель, вероятно, вспомнит, что при наступлении сражения ветер дул с северо-запада. Канонада почти ‘убила’ его, как обыкновенно выражаются моряки, потом, когда выстрелы стали мало-помалу редеть, он снова стал усиливаться. Но следствием поздней поры дня и нового тока воздуха, устремившегося в пустоту, которая легко образовалась при сожжении столь огромного количества пороха, была неожиданная перемена ветра, который со значительной силой начал дуть с востока. Все английские суда повернули к северу, между тем как французы, наполнив паруса, направились в противную сторону, почти к юго-западу, спеша достигнуть Бреста. Последние от этой перемены ветра пострадали гораздо значительнее своих неприятелей, и когда все суда их, за исключением одного, достигли на следующий день своего порта, не менее трех из них были втянуты в гавань на буксире, совершенно без мачт и при одних только бушпритах.

Судно, составляющее исключение, по имени ‘Катон’, по причине огромных и почти неисправимых повреждений, было взорвано графом Вервильеном. Таким образом из двенадцати прекрасных двухдечных кораблей, с которыми он вышел из Шербурга всего два дня тому назад, возвратилось в Брест только семь.

Разумеется, и англичане не избегли больших повреждений. Хотя ‘Уорспайт’ и принудил ‘Отважного’ сдаться, но он сам с большим трудом и то при помощи товарища удержался на воде. Скоро, однако, течь его была заделана, и тогда он был предоставлен попечениям своего собственного экипажа. Другие суда были также значительно повреждены, но ни одно из них не было в подобной опасности.

Первый час по окончании битвы был для нашего адмирала часом величайшей деятельности и забот. Он подозвал к себе ‘Хлою’ и в сопровождении Вичерли, боцманов, Галлейго, который по обыкновению последовал за ним без всяких приглашений, и уцелевших боулдеросцев перенес свой флаг на этот фрегат. Потом он тотчас же начал подходить к каждому судну, чтобы лично удостовериться в состоянии своей эскадры. Будучи задержан несколько ‘Ахиллесом’, он не успел еще отойти от него, как заметил, что направление ветра начинает изменяться, скоро он увидел себя совершенно на ветре. Тогда сэр Джервез поспешил воспользоваться этой выгодой, чтобы с возможной скоростью осмотреть свои суда.

В то время, когда штурман ‘Хлои’ брал высоту солнца, чтобы найти широту места, вице-адмирал приказал Денгаму поставить брамселя и подойти к ‘Цезарю’ на расстояние оклика. Он с нетерпением желал увидеть своего друга, услышать от него, каким образом он одержал победу, и, можно добавить, сделать ему выговор за поступок, который ставил его на край пропасти.

‘Хлоя’ тихо подошла к ‘Цезарю’, Стоуэл, находясь на юте, приподнял шляпу и почтительно поклонился главнокомандующему. Сэр Джервез из деликатности никогда не вступал в сношения с командиром контр-адмиральского корабля более, чем было необходимо, поэтому все сношения его с капитаном ‘Цезаря’ были только общие, словесных приказаний и выговоров он никогда ему не делал. Это самое обстоятельство сделало главнокомандующего первым любимцем Стоуэла, который из-за равнодушия контр-адмирала ко всему, делал на своем судне все, что ему было угодно.

— Как вы поживаете, Стоуэл? — дружеским тоном сказал сэр Джервез.

— Я очень рад, что вижу вас на ногах, и надеюсь, что старому римлянину не хуже от сегодняшнего угощения.

— Благодарю вас, сэр Джервез, мы оба держимся еще на воде, хотя нам и приходилось очень жарко.

— Но что же сталось с Блюуатером? Разве он не знает, что я так близко нахожусь от него?

Стоуэл осмотрелся, взглянул на паруса и стал играть рукояткой своей сабли. Испытующий взгляд главнокомандующего заметил это замешательство, и он решительно спросил, что случилось с его другом.

— Вы знаете, сэр Джервез, что всегда бывает с адмиралами, которые любят во все вмешиваться. С первой же партией он бросился в атаку.

Главнокомандующий сжал губы, так что черты лица его и вся наружность представили картину отчаянной решительности, но в то же время лицо его покрылось смертельной бледностью, и мускулы рта сжались назло усилиям владеть собой.

— Я понимаю вас, сэр, — сказал он голосом, вырывающимся прямо из сердца, — вы хотите сказать, что адмирал Блюуатер убит.

— Совсем нет, сэр Джервез, благодаря Богу, он еще жив, но тяжело ранен, да, очень тяжело ранен!

Сэр Джервез, услышав это, испустил стенание и, закрыв лицо руками, простоял несколько минут, прислонившись к сеткам. Потом он выпрямился и сказал твердым голосом:

— Поставьте марселя, капитан Стоуэл, и я перейду к вам на корабль.

Приказание это было тотчас же приведено в исполнение, и минут через десять вице-адмирал уже взбирался по борту ‘Цезаря’. Войдя в большую каюту Блюуатера, он увидел Джоффрея, который сидел у стола, закрыв лицо руками. Будучи пробужден сэром Джервезом от тяжкой печали, мичман приподнял голову и показал лицо свое, омытое слезами.

— Каково Блюуатеру? — спросил шепотом сэр Джервез. — Подают ли какую-нибудь надежду доктора?

Мичман покачал головой и потом, будто вопрос этот возобновил его печаль, он снова закрылся руками. В эту минуту от контр-адмирала вышел корабельный лекарь и, по приглашению главнокомандующего, отправился с ним в кормовую каюту, где они долго беседовали.

Между тем минуты летели за минутами, а ‘Цезарь’ и ‘Хлоя’ все еще лежали с обстененными грот-марселями. Через полчаса Денгам повернул через фордевинд и, взяв надлежащий курс, двинулся вперед. Остальные суда английской эскадры продолжали идти к северу с большой скоростью, оставляя позади себя ‘Цезаря’, который все еще стоял без малейшего движения. Спустя несколько времени на юго-востоке показались новые два паруса, но и они прошли мимо, не вызвав наверх вице-адмирала. Суда эти были — ‘Карнатик’ и приз его ‘Сципион’, который, будучи отрезан от своего флота, был легко взят в плен. Направление пути графа Вервильена к юго-западу оставило этим двум судам дорогу совершенно свободную. Известие о столь славном подвиге ‘Карнатика’ было немедленно послано в адмиральскую каюту ‘Цезаря’, но на него не последовало никакого ответа. Наконец, когда все суда прошли уже далеко вперед, к ‘Хлое’ был послан вице-адмиральский катер. Он привез туда записку, которую едва прочитал Вичерли, как собрал боулдеросцев, и Галлейго перенес весь багаж вице-адмирала в катер и, спустив на ‘Хлое’ флаг главнокомандующего, простился с Денгамом. Лишь только Вичерли отчалил, как фрегат поставил все свои паруса и поспешил за флотом, дабы приняться за прежнюю свою работу — рекогносцировку и передачу сигналов.

Как только Вичерли взошел на ‘Цезаря’, катер вице-адмирала был поднят к своему месту. Тогда сэр Джервез, выслушав все нужные донесения, отдал приказание, которое поразило всех своей странностью. Не спуская контр-адмиральского флага с бизань-мачты, он велел поднять свой флаг на фор-бом-брам-топе. Никто из присутствующих не помнил, чтобы подобное обстоятельство когда-нибудь случалось в английском флоте, мы же прибавим, что оно не повторялось более ни разу и что ‘Цезарь’ до последнего дня своего существования был известен как корабль двух адмиральских флагов.

Глава XXIX

Он говорил, и очаровательные черты прекрасной Геральдины обрисовались на полотне. Его штрихи падали так же быстро, как листья, и белизна постели была в гармонии с кармином роз.

Альстон

Мы должны теперь попросить у благосклонного читателя позволения перенестись ровно через двое суток. Пусть воображение перенесет его снова в Вичекомбское поместье к мысу сигнальной станции. За бурей и штормом последовала самая тихая, самая приятная погода, свойственная одному только летнему времени, ветер, едва колеблясь, лишь изредка развевал в красивые изгибы вымпела судов, стоявших на якоре на Вичекомбском рейде, суда эти принадлежали эскадре сэра Джервеза. Хотя в ней и произошли некоторые перемены, но большая часть уже известных нам судов была на своих местах. ‘Друид’ с призом ‘Победой’ ушли в Портсмут, ‘Бегун’ и ‘Деятельный’ направили путь в ближайшие порты с депешами к Адмиралтейству, ‘Дублин’ же, буксируемый ‘Ахиллесом’, пользуясь попутным ветром, отправился в Фольмут. Остальные суда эскадры стояли на якоре на Вичекомбском рейде, который снова представлял самую живую и деятельную картину.

Главнейшая перемена, происшедшая от нового положения вещей, была более всего заметна у сигнальной станции. Сюда, казалось, была перенесена квартира армии, столь часто изменяемая в полевой жизни, если не солдаты, то воинственные матросы стекались туда, как к средоточию всех новостей и всего, что могло сколько-нибудь их занимать. Но в любопытстве их была заметна какая-то особенная странность, сигнальный домик был похож на святыню, куда немногим удавалось проникнуть, хотя трава у сигнальной мачты и показывала следы ног не одного десятка людей. Действительно, это место было центром всеобщей деятельности, офицеры всех чинов и возрастов постоянно то приходили сюда, то уходили, на лицах всех их были написаны страх и опасение. Недалеко от этой толпы близ самого края утеса была раскинута большая палатка. Перед ней расхаживал часовой, другой часовой стоял близ ворот домика, и все приближающиеся к тем местам, за исключением весьма немногих, были отсылаемы к сержанту, командовавшему караулом. Ружья этого караула были поставлены в козлы, и солдаты свободно прохаживались вокруг них.

Адмирал Блюуатер лежал в домике сигнальщика, в палатке же помещался сэр Джервез Окес. Первый был перенесен туда, чтобы, как он сам желал, кончить там жизнь свою, другой же не хотел расставаться с другом своим, пока в нем оставалась хоть капля жизни. На топах мачт еще развевались два флага, как печальные памятники дружбы, столь долго связывавшей этих храбрых офицеров в общественной и частной их жизни.

О домике мы уже говорили читателям. Маленький садик с множеством благоухающих цветов, заключал в себе столько прелести, столько утонченности, сколько трудно было предполагать найти в таком захолустье, даже тропинки, пролегающие по зеленым лугам, которые покрывали большую часть высот, были расположены таким образом, что являли собой самый живописный и картинный вид, одна из этих тропинок вела к сельской беседке — род маленького, простого павильона, построенного из обломков разбившихся судов и помещенного в совершенной безопасности на скат утеса на страшной высоте. Вичерли в продолжение шестимесячного своего пребывания близ мыса проложил новую тропинку, спускавшуюся еще ниже, к месту, которое было совершенно скрыто от любопытного взора сверху, и устроил скамейку на другом скате. Раз или два Вичерли успел упросить Милдред провести с ним в этом романтическом месте несколько минут, и самым приятным воспоминанием об этой умной, прекрасной девушке он был обязан тем счастливым секундам свободной беседы, которые провел с ней в этом уединении. На этой самой скамейке он сидел в ту пору, которой мы начали эту главу. Суета на мысе и близ домика была так велика, что отнимала у него всякую возможность увидеться с Милдред наедине, он отправился к уединенной скамейке, ласкаемый надеждой, не придет ли и она туда, влекомая тайной симпатией, а может быть, и более нежным чувством. Не прошло и нескольких минут, как он услышал над собой тяжелые шаги мужчины, вошедшего в беседку. Еще он не успел разуверить себя в пустой надежде увидеть Милдред, как острый слух его уловил легкие знакомые шаги милой девушки, также вошедшей в беседку.

— Батюшка, — сказала она трепещущим голосом, который слишком хорошо был понятен Вичерли, догадывающемуся о состоянии Доттона, — я пришла сюда по вашему желанию. Адмирал Блюуатер уснул, и маменька дозволила мне отлучиться.

— Сядь сюда, Милдред, — начал снова непреклонный Доттон, — и слушай, что я буду тебе говорить. Пора нам перестать заниматься пустяками. Счастье твоей матери и мое собственное в твоих руках, так как я один из участников его, то я имею решительное намерение разом упрочить свое счастье.

— Я не совсем понимаю вас, батюшка, — сказала Милдред трепещущим голосом, который едва не заставил молодого человека выйти из своего скрытого убежища, если бы к другим его чувствам не присоединилось теперь живейшее любопытство. — Каким образом я могу составить ваше и дорогой матушки счастье?

— Поистине, д_о_р_о_г_о_й маменьки! Д_о_р_о_г_а она мне стала, но я хочу, чтобы дочь заплатила мне за все. Слышишь ли, Милдред, я не хочу более знать никаких пустяков, но, как отец, спрашиваю тебя, предлагал ли тебе кто-нибудь свою руку? Говори откровенно и не скрывай ничего, я требую решительного ответа!

— О, отец!

— Что наш новый баронет, не делал ли он тебе какого-нибудь предложения?

За этим вопросом последовало долгое молчание, в продолжение которого Вичерли было слышно стесненное дыхание Милдред. Он чувствовал, что ему невозможно оставаться спокойным слушателем, совесть говорила ему, что это было бы бесчестно, и он пустился по тропинке к беседке. При первом шорохе его шагов Милдред испустила слабый крик, и когда он вошел в павильон, она закрыла лицо руками, между тем как Доттон в удивлении и с встревоженным видом пошел к нему навстречу. Так как обстоятельства не позволяли долее уклоняться от объяснения, то молодой человек отбросил всякую застенчивость и начал говорить откровенно.

— Я был невольным слушателем вашего разговора с Милдред, господин Доттон, — сказал он, — и на вопрос ваш могу сам отвечать вам. Я предлагал, сэр, вашей дочери свою руку и теперь повторяю это предложение, принятие его сделало бы меня счастливейшим человеком в Англии. Мне было бы весьма приятно участие ваше в этом деле, потому что мисс Милдред мне отказала.

— Отказала! — воскликнул Доттон в удивлении. — Отказала сэру Вичерли Вичекомбу! Но, верно, это было прежде, чем вы получили наследство покойного баронета. Милдред, отвечай, как могла ты, нет, как смела ты отказать такому предложению?

Человеческая натура не позволяла более Милдред сносить эти постыдные речи. В изнеможении опустила она руки на колени и открыла лицо, милое, как лик ангела, хотя и покрытое смертельной бледностью. Вынужденная отвечать, она раскаивалась уже в прежних словах своих и снова закрыла лицо свое руками.

— Отец, — сказала она, — м_о_г_л_а л_и я, с_м_е_л_а л_и я ободрять сэра Вичерли искать соединения с такой фамилией, как наша!

Этот ответ до того поразил совесть несчастного Доттона, что он почти протрезвел, трудно сказать, какое последовало бы за этим объяснение, если бы Вичерли не попросил его вполголоса удалиться и оставить их наедине.

— Милдред, милая Милдред! — начал Вичерли с нежностью, желая обратить на себя ее внимание. — Мы теперь одни, неужели… неужели… вы откажетесь хотя бы взглянуть на меня.

— Ушел он? — спросила Милдред, опуская руки и осматриваясь. — Слава Богу! Пойдемте домой, Вичерли, может быть, адмирал Блюуатер нуждается во мне.

— Нет, Милдред, нет еще. Скажите, любите ли вы меня хоть сколько-нибудь, согласились ли бы вы быть моей женой, если бы вы были совершенной сиротой?

На лице Милдред все время был написан какой-то невольный страх, но при этом вопросе выражение его совершенно переменилось. Минута эта была так же необыкновенна для нее, как и чувства, в ней пробудившиеся, не зная, что ей делать, она приподняла с каким-то уважением руку молодого человека, в которой лежала ее собственная рука и поднесла ее к своим губам. В тот же миг она лежала уже в объятиях счастливого Вичерли, с жаром прижимавшего ее к своему сердцу.

— Пойдемте, — сказала она, наконец, высвобождаясь из объятий, которые были сделаны так невольно, с такой сердечностью, что не могли ее ни мало встревожить. — Я чувствую, что адмирал Блюуатер нуждается во мне.

Едва Милдред успела высвободить свой легкий стан из его объятий, как мгновенно исчезла. После этого мы перенесем сцену в палатку сэра Джервеза Океса.

— Видели ли вы адмирала Блюуатера? — спросил главнокомандующий с твердостью человека, готового узнать самое дурное известие, когда в дверях показалась фигура Маграта. — Если видели, то говорите мне прямо: есть ли надежда на его выздоровление?

— Из всех человеческих страстей, сэр Джервез, — отвечал Маграт, смотря в сторону, чтобы избегнуть испытующего взора своего начальника, — надежда всеми разумными людьми принята за самую изменническую и обманчивую. Все мы надеемся, я думаю, дожить до глубокой старости, а между тем многие ли из нас доживают даже и до того времени, чтобы успеть разочароваться?

Сэр Джервез сидел неподвижно, пока врач не перестал говорить, потом он начал расхаживать в печальном молчании. Он знал так хорошо манеру Маграта, что в нем погас уже последний, слабый луч надежды, он знал теперь, что его друг должен умереть. Ему надо было собрать всю свою твердость, чтобы устоять против этого удара, одинокие, бездетные, привыкшие почти с малолетства друг к другу, оба эти старые моряка привыкли считать себя только разъединенными частями одного и того же существа. Маграт был тронут положением сэра Джервеза более, чем он хотел показать, он вытирал свой нос так часто, что постороннему показалось бы это весьма подозрительным.

— Сделайте одолжение, доктор Маграт, — сказал сэр Джервез тихо, — попросите ко мне капитана Гринли, когда пойдете мимо сигнальной мачты.

— С величайшим удовольствием, сэр Джервез.

Вскоре после ухода доктора капитан ‘Плантагенета’ явился. Как и во всех, недавняя победа не возбуждала в нем радости.

— Я думаю, Маграт сообщил уже вам о скорой кончине нашего бедного Блюуатера, — сказал вице-адмирал, пожимая руку своему сослуживцу.

— К сожалению, я должен сказать вам, сэр, что он не подает ни малейшей надежды.

— Я знал это, я знал это! А между тем Дик чувствует себя лучше, Гринли, он даже счастлив теперь! Я имел надежду, что это облегчение послужит счастливым предзнаменованием.

— Мне приятно это слышать, сэр потому что долг благородного человека заставляет меня поговорить с контр-адмиралом об одном весьма важном предмете, а именно о женитьбе его покойного брата. Вы говорите, сэр, что адмиралу Блюуатеру теперь гораздо легче, нельзя ли мне с ним увидеться?

Гринли не мог сделать сэру Джервезу более приятного предложения. Привычка быть чем-нибудь занятым, обыкновенная решительность и представившийся случай облегчить свою грусть отвлекли его мысли к этому важному предмету, он схватил свою шляпу, махнул Гринли, чтобы он следовал за ним, и быстро пустился по дороге, ведущей к домику Доттона. Он должен был пройти мимо сигнальной мачты. Все собравшиеся тут встретили своего вице-адмирала с истинным сочувствием. Взаимные поклоны выражали гораздо более, чем всевозможные учтивости, они красноречиво объясняли общую горесть.

Когда сэр Джервез вошел в комнату Блюуатера, этот последний не спал, он с нежностью пожимал руку Милдред. Увидя своего друга, он оставил свою любимицу и, схватив его руку, посмотрел на него, будто сострадая к печали, которую должен был чувствовать переживающий.

— Мой добрый Блюуатер, — начал сэр Джервез, — капитан Гринли пришел поговорить с тобой о предмете, о котором, как нам обоим кажется, тебе необходимо знать в настоящие минуты.

Контр-адмирал внимательно посмотрел на своего друга, будто ожидая, чтобы тот продолжал.

— Обстоятельство, о котором он хочет говорить, относится к твоему покойному брату. Я уверен, что ты не знал до сих пор, что он женат, иначе ты, верно, давно сказал бы мне об этом.

— Женат! — воскликнул Блюуатер с большим участием и почти без всякого затруднения. — Не ошибка ли это? Он был безрассуден и с самыми пламенными чувствами, но на свете была только одна женщина, на которой бы он мог или, лучше сказать, хотел бы жениться. Эта особа давно уже умерла, не будучи, однако, его женой, дядя его, человек с огромным богатством, по непоколебимой воле никогда не допустил бы до этого.

Слова эти были произнесены весьма мягким голосом, ибо больной говорил без усилия и без всякого затруднения.

— Слышите ли, Гринли? — заметил сэр Джервез. — А между тем нельзя и думать, чтобы вы были в заблуждении.

— Конечно, так, сэр. Я и другой офицер, до сих пор служащий во флоте, присутствовали при бракосочетании полковника Блюуатера. Этот — другой свидетель — капитан Блекли, мне известно также, что священник, который сочетал их браком, и теперь еще жив.

— Это меня весьма удивляет! Брат мой горячо любил Агнес Гедуортс, но бедность была препятствием к их соединению, оба они умерли в самых цветущих летах, не успев умилостивить дядю.

— В этом-то вы и ошибаетесь, адмирал Блюуатер. Агнес Гедуортс была женой вашего брата.

Шум, происшедший в комнате, прервал разговор их, и они увидели Вичерли и Милдред, подбирающих куски клетки, которую нечаянно уронила миссис Доттон. Этим маленьким несчастьем она, по-видимому, была сильно встревожена, ибо упала на стул бледная и трепещущая.

— Выпейте скорее, моя бедная миссис Доттон, стакан воды, — сказал сэр Джервез, подходя к ней с истинным добродушием, — ваши нервы последнее время много пострадали, иначе такая малость не могла бы так сильно на вас подействовать.

— Это не она! — воскликнула миссис Доттон сиплым голосом. — Это не она! О, наконец, настала страшная минута. Благодарю Тебя, Всемогущий Боже, из глубины души, что Ты сподобил меня встретить ее без стыда и срама!

Последние слова она произнесла на коленях, воздев руки к небу.

— Матушка! Милая, бесценная матушка! — воскликнула Милдред, упав к ней на грудь. — Что хотите сказать вы? Какое новое несчастье постигло нас?

— Матушка! Да, ты мое дитя, Милли, ты всегда останешься моей! Этого мучения я более всего страшилась, но что такое все узы крови в сравнении с любовью, с попечительностью, заботливостью матери? Если я и не носила тебя у своего сердца, то и родная мать не могла бы любить тебя более моего или с большей готовностью пожертвовать самой жизнью для твоего счастья.

— Горе и несчастье сильно расстроили ее, господа, — сказала Милдред, с нежностью высвобождаясь из объятий матери и помогая ей встать. — Несколько минут отдыха, и она снова поправится.

— Нет, душа моя, надо теперь… т_е_п_е_р_ь… После того, что я сейчас слышала, непростительно было не открыть теперь же тайны. Так ли я поняла вас, господин капитан? Вы сказали, что вы присутствовали при бракосочетании Агнес Гедуортс и брата адмирала Блюуатера?

— В справедливости этих слов нельзя сомневаться, миссис. Я и другие могут это засвидетельствовать. Свадьба была в Лондоне летом 1725 года, когда Блекли и я приехали из Портсмута в отпуск. Полковник Блюуатер просил нас присутствовать при обряде с условием сохранить тайну.

— А летом 1726 года Агнес Гедуортс умерла в моем доме на моих руках спустя час после рождения этого милого, драгоценного дитяти — Милдред Доттон, как ее всегда называли, — Милдред Блюуатер — как бы должно было ее называть.

Напрасно говорить об удивлении всех присутствовавших или радости, с которой Блюуатер и Вичерли выслушали эту необыкновенную новость. Милдред испустила крик отчаяния и бросилась на шею миссис Доттон, судорожно обвивая ее своими руками, будто сопротивляясь разрыву связи, столь долго их соединявшей. После долгого рыдания самые нежные утешения, наконец, успокоили бедную девушку, так что она была уже в состоянии выслушать дальнейшие объяснения. Они были так просты и ясны, что в соединении с другими доказательствами не оставили ни малейшего сомнения в справедливости всего этого дела.

Мисс Гедуортс познакомилась с миссис Доттон, когда последняя была еще в доме своего благодетеля. Спустя один или два года после замужества миссис Доттон, в то время, когда муж ее был в дальней командировке, Агнес Гедуортс, находясь в самом критическом положении, убедительно просила у нее убежища в ее доме. Подобно всем, знавшим ее, и миссис Доттон любила и уважала ее, но преграда, поставленная между ними самим рождением, не могла поселить в них доверенности и откровенности. Первая в продолжение немногих дней, которые провела у своей скромной подруги, вела себя со спокойным достоинством женщины, не знавшей за собой никакой вины, другая же не в состоянии была сделать нескромного вопроса. Скоро наступили роды, ужасные страдания несчастной Агнес не позволили сделать никакого объяснения, и через час миссис Доттон увидела себя одну с дитятей подле трупа своей подруги. Мисс Гедуортс пришла к ней без прислуги под чужим именем. Эти обстоятельства заставили миссис Доттон опасаться дурных последствий, и потому она стала действовать с величайшей осторожностью. Тело усопшей было отправлено в Лондон, а к дяде ее послано письмо с известием, где найти его, и с указанием, куда обратиться, если бы он пожелал ближе узнать обстоятельства смерти своей племянницы. Миссис Доттон узнала, что тело было предано земле обыкновенным порядком, запросов же к ней никаких не было.

Миссис Доттон была матерью трехмесячной дочери, когда смерть Агнес оставила на ее руках осиротелого ребенка. Спустя недель пять дочь ее умерла, напрасно ожидая несколько месяцев каких-нибудь известий от фамилии Гедуортс, она окрестила оставшееся в живых дитя именем, которое носила ее родная дочь, и скоро полюбила его, как свое собственное. Таким образом прошли три года, и приблизилось время возвращения ее мужа из Ост-Индии. Чтобы скорее встретить его, миссис Доттон переехала в приморский порт и в то же время переменила свою прислугу. Это сделало ее, хотя и случайно, но, как она впоследствии думала, к большому счастью, полной обладательницей тайны рождения Милдред, при всем том первоначальное ее намерение было сообщить все без утайки своему мужу. Но он вернулся совершенно переменившимся, человеком зверского обращения, холодных чувств и преданный пьянству. Между тем миссис Доттон уже слишком привязалась к этому ребенку, чтобы подвергнуть его своенравным причудам такого человека, каков был ее муж, и Милдред взросла в цвете красоты и здоровья, как родная дочь своих названных родителей.

Все это рассказала миссис Доттон коротко и ясно. Блюуатер имел еще довольно силы, чтобы схватить Милдред в свои объятия и осыпать поцелуями ее бледные щеки, призывая на нее благословение Божье самыми жаркими молитвами.

— Чувства не изменили мне, — сказал он. — Я полюбил тебя, друг мой, с первой встречи! У сэра Джервеза Океса хранится завещание, которое я сделал до нашего отплытия в последнее крейсерство и в котором я отказал тебе все свое состояние до последней копейки. Господин Атвуд, достаньте это завещание и сделайте в нем прибавление, в котором объясните это новое открытие и вторично укрепите его, но не трогайте в нем ничего, — оно было сделано по какому-то сердечному расположению.

— А пока, — сказала миссис Доттон, — довольно. Больному надо спокойствие. Отдайте мне опять мое дитя, я не могу еще расстаться с ним, может быть, навеки.

— Матушка, матушка! — воскликнула Милдред, бросаясь к ней на грудь. — Я ваша, и ничья больше.

— Боюсь, так ли это, Милдред, если только все, что я подозреваю, правда, теперь весьма удобная минута, чтобы познакомить твоего достопочтенного дядюшку и с этим. Подите сюда, сэр Вичерли, я поняла, что вы сейчас шепнули мне на ухо, эта упрямая девушка дала вам слово сделаться вашей женой, как скоро она останется сиротой. Она сирота, и была ею с первого часа своего рождения.

— Нет, нет, нет, — шептала Милдред, скрывая свое лицо еще глубже на груди матери, — нет, пока вы живы, могу ли я быть сиротой. Не теперь, в другой раз, теперь не до того, я, право, не говорила этого.

— Возьмите ее, милая миссис Доттон, — сказал Блюуатер со слезами радости на глазах, — уведите ее: столько счастья слишком много в один час. Мои мысли должны быть спокойнее в подобную минуту.

Вичерли взял Милдред из объятий матери и с нежностью увел из комнаты. В спальне миссис Доттон он шепнул взволнованной девушке что-то на ухо, и взгляд ее, полный счастья, сквозь слезы благодарил его, тогда пришла и его очередь снова прижать ее к своему сердцу.

— Милая миссис Доттон, нет, моя бесценная матушка! — сказал он. — Милдред и я, оба мы не имеем родителей. Я такой же сирота, как и она, и мы никогда не согласимся с вами расстаться. Я прошу вас, почитайте себя во всех отношениях нашей матерью, потому что ни Милдред, ни я никогда не перестанем считать вас своею родительницей, имеющей более обыкновенного прав на любовь и уважение.

Вичерли едва произнес слова эти, как был награжден десятерицей. Милдред, в порыве чувств следуя одному только влечению сердца, обвила его шею, произнося несколько раз ‘благодарю тебя, благодарю! ‘. И, припав к его груди, дала своим слезам полную свободу. Когда миссис Доттон приняла от него рыдающую девушку, Вичерли поцеловал ее в щеку и оставил комнату.

Адмирал Блюуатер тогда только согласился отдохнуть, когда окончил тайное совещание со своим другом и Вичерли. Блюуатеру оставалось недолго жить, и он объявил, что умер бы совершенно счастливым, если бы мог оставить свою племянницу под законной защитой такого человека, каков был наш виргинец. Он желал, чтобы их соединили в его присутствии, он даже настаивал в этом, а Вичерли, разумеется, не делал никаких возражений и поспешил к Милдред и миссис Доттон, чтобы передать им желание умирающего.

Глава XXX

Редкая смесь слабости и силы!

Могучий, но презирающий свою мощь: более возвышенный, чем земля, воздух или море, и более скромный, чем самый скромный цветок.

Маргарита Давидсон

Ни главнокомандующий, ни контр-адмирал не проронили ни одного слова объяснений, упреков или самообвинений. Казалось, происшествия последних немногих дней стерлись из их памяти, оставляя в ней одну только длинную перспективу их дружбы, не обезображенной ни одной неприятностью.

Легкий сон закрыл глаза Блюуатера, и он проснулся тогда уже, когда пришло время, им самим назначенное, для бракосочетания Вичерли и Милдред. Покойный дядя жениха еще не был предан земле, дядя невесты готовился оставить мир, и потому совершение обряда, сколь торжественного, столько и радостного, казалось, было назначено совершенно не вовремя, но таково было желание умирающего, который перед кончиной своей хотел видеть свою племянницу под законной защитой человека, столько же способного оказать ей помощь, сколько и любящего. Законы Англии в вопросах бракосочетания не были так строги в 1745 году, как они сделались впоследствии, в то время вовсе не считалось противозаконным поступком совершить обряд в частном доме без оглашений в церкви, все взыскания в подобном случае ограничивались только пеней в сто фунтов, которая падала на священника, и Блюуатер предпочел уплатить лучше эту пеню, чем оставить свою последнюю заботу неоконченной.

Господин Ротергам поспешил воспользоваться статутом, налагающим пеню за тайное бракосочетание, лишь бы отклонить от себя совершения обряда, и священник ‘Плантагенета’, муж, полный благочестия, заступил его место. Блюуатер просил, чтоб все капитаны эскадры, каких можно собрать, присутствовали при церемонии, и прибытие этих воинов моря и священника возвестило приближение назначенного часа для бракосочетания.

Ни Вичерли, ни Милдред не переменяли платья, и милая невеста горько плакала от начала службы до той минуты, когда дядя выпустил ее из своих объятий в объятия супруга, тогда ее вывели из комнаты. Все, кроме Блюуатера, казались печальными, сцена эта имела для него много тревожного, но она чрезвычайно облегчила его душу.

— Теперь, господа, я готов умереть, — сказал он, когда дверь затворилась за новобрачными. — Моя последняя мирская забота окончена, и я могу остальные свои минуты посвятить Богу. Племянница моя, леди Вичекомб, наследует то немногое, что я оставляю, но я не думаю, чтоб доказать законность ее происхождения было делом большой важности, потому что дядя ее матери в завещании своем отказал все ее тетке, герцогине. Если мое объявление, сделанное на смертном одре, когда-нибудь будет в состоянии принести ей пользу, то вы, господа, слыша его, можете засвидетельствовать. Теперь проститесь со мной один за другим, чтоб я мог каждого из вас благословить и поблагодарить за вашу незаслуженную и, боюсь, невозданную любовь.

Сцена, последовавшая за этим, была торжественна и печальна. Капитаны один за другим начали подходить к одру умирающего, и каждому он находил что сказать. Даже самые холодные из них смотрели уныло и мрачно.

Стоуэл последним подошел к кровати умирающего, когда в комнате оставался один только сэр Джервез.

— Да, Стоуэл, — заметил Блюуатер с печальной улыбкой, — я должен покинуть старого ‘Цезаря’ и проститься с жизнью. Редко капитан флагманского корабля не имеет чего-нибудь против своего начальника, поэтому я прошу вас забыть и простить мне все, чем я когда-нибудь вас огорчил.

— Избави Бог, сэр! Я далек от того, чтобы даже подумать об этом!

— Стоуэл, вы должны еще получить мои последние приказания насчет ‘Цезаря’.

— Главнокомандующий поднял на нем свой флаг, сэр! — прервал его педант-капитан увещевательным тоном.

— Ничего, Стоуэл, я ручаюсь за согласие сэра Джервеза. Мое тело должно быть перенесено на корабль и на нем отвезено в Плимут. Поставьте его на оппер-деке, чтоб люди наши могли видеть мой гроб, мне хочется провести последние часы, которые я останусь над землей, посреди них.

— Это будет исполнено, сэр, да, сэр, буквально будет исполнено, если только позволит сэр Джервез.

За этим последовало краткое молчание, и Блюуатер дружески простился со своим капитаном. Прошло минут двадцать в глубоком молчании, в продолжение которых сэр Джервез не пошевельнулся, думая, что друг его опять задремал. Но уже было написано в книге судеб, чтоб Блюуатер заснул не иначе, как вечным сном смерти. Эта минута была последней вспышкой души, которая всегда одерживала в нем верх над ленивым бездействием тела. Заметив, наконец, что друг его не спит, сэр Джервез подошел к его кровати.

— Ричард, — сказал он с нежностью, — там, за дверью, стоит еще один человек, который просит позволения войти. Думая, что ты почувствуешь нужду во сне, я устоял даже против его слез.

— Я не имею ни малейшего желания спать, друг мой, особенно теперь. Кто бы это ни был, впусти его ко мне.

Получив позволение, сэр Джервез отворил дверь, и в комнату вошел Джоффрей Кливленд. В то же время и Галлейго протиснул в дверь свою неуклюжую фигуру. Лицо мичмана выражало всю силу его печали. Хотя он и боролся сам с собой, чтобы одержать верх над своими чувствами, но они были слишком сильны, и бедный юноша упал подле кровати умирающего на колени, рыдая. Глаза Блюуатера заблистали, и он с нежностью положил руку на голову своего молодого родственника.

— Джервез, ты будешь опекать этого юношу, когда меня не станет, — сказал он, — и примешь его к себе на свое судно.

Потом Блюуатер начал ему говорить о его новооткрытой сестре и, к величайшему своему удовольствию, успел в сердце благородного и простодушного юноши пробудить участие к Милдред. Последний слушал с обычной своей почтительностью и, наконец, обманутый спокойствием Блюуатера, он впал в весьма естественное заблуждение, ему показалось, что рана контр-адмирала менее опасна, чем он предполагал прежде, и скоро слезы его утихли, он дал Джервезу обещание быть спокойным, ему позволено было остаться, и он прилежно стал ухаживать за больным.

После этой сцены последовало опять долгое молчание, в продолжение которого Блюуатер лежал тихо и беседовал с самим собой и Богом. Сэр Джервез писал приказания и читал рапорты, хотя его взоры редко более двух минут отрывались от лица друга. Наконец контр-адмирал снова приподнялся и начал принимать участие в лицах и предметах, его окружающих.

— Мой старый сослуживец, Галлейго, — сказал он, — я оставляю сэра Джервеза на твое особенное попечение. С приближением старости число друзей наших мало-помалу уменьшается, и нам поневоле приходится под конец жизни положиться только на тех, которые уже доказали нам свою привязанность многими годами.

— Да, адмирал Блю, мы с сэром Жерви хорошо это знаем! Да, старых сотоварищей всегда надо предпочитать новым, как старых моряков еще незрелым. Боулдеросцы сэра Жерви хорошо умеют обращаться с тарелками и тому подобным, но когда настанет буря и волнение, я мало полагаюсь на всех их вместе взятых.

— Кстати, Окес, — сказал Блюуатер с внезапным участием, — я ничего не слышал о первом дне нашего дела, в котором, как я понял из немногого, что мне удалось подслушать от окружающих меня, ты взял двухдечный корабль и обезмачтовал французского адмирала?

— Извини меня, Дик, тебе бы лучше попытаться немного заснуть, воспоминание этих двух дней для меня мучительно.

— Так я расскажу вам, адмирал Блю, это дело, если сэру Жерви не угодно этого сделать, — сказал Галлейго, горя желанием дать контр-адмиралу подробное описание морского сражения. — Мне кажется, что история этого дня должна утешить адмирала, который сам так жестоко пострадал в нем.

Блюуатер не возражал, и Галлейго начал свой рассказ о движениях кораблей точно так, как мы уже описали, знание дела и уместное употребление морских терминов сделали его рассказ чрезвычайно занимательным. Когда он дошел до того момента, где английская линия разделилась на две части, одна идя к ветру, а другая спускаясь под ветер двух французских кораблей, он описал это движение так ясно и с таким жаром, что сам главнокомандующий отложил в сторону свое перо и с удовольствием стал его слушать.

— Кто мог вообразить, Дик, — заметил сэр Джервез, — что эти молодцы со своих марсов так строго за нами наблюдают и могут потом дать такое верное описание того, что происходило?

— Ах, Джервез, а что вся бдительность Галлейго перед неусыпном оком Всемогущего! Страшно вспомнить в подобную минуту, что ни одно деяние наше не будет забыто в будущей жизни. Я где-то читал, что ни одна клятва, произнесенная нами, не перестанет вечно звучать в ушах наших, напоминая нам о ней, что каждая наша молитва, произнесенная с верой, будет внесена неизгладимой печатью волей Всемогущего в скрижали вечности.

При последнем замечании, сделанном Блюуатером, вице-адмирал посмотрел со страхом на своего друга, и только в первый раз с той минуты, как Блюуатера ранили, ему пришла на ум религия. С благоговением, хотя и без слов, он благодарил Создателя за дарованную победу, но он и не воображал себе до сих пор, что Блюуатеру может быть нужно приготовиться к смерти.

— Не желаешь ли ты опять видеть священника ‘Плантагенета’, Дик? — спросил он с нежностью. — Ты не папист, в этом я уверен.

— Ты прав в этом, Джервез. Я почитаю все церкви — даже католическую, которая также не лишена средств, ниспосланных милосердием Божьим, чтоб подкреплять слабого человека в трудных его странствованиях по пути жизни, но я верю также, что есть еще кратчайший путь к Его прощению. Насколько я в этом прав, — прибавил он, улыбаясь, — через несколько часов я, может быть, лучше всех вас об этом узнаю.

— Друзья, верно, встретятся там, Блюуатер, невозможно предполагать, что те, которые так искренне, так долго любили друг друга в этой жизни, будут навеки разлучены в будущей.

— Будем надеяться, Окес, — отвечал Блюуатер, взяв своего друга за руку, — будем надеяться! Но там не ожидают уже нас ни крейсерства, ни победы, ни триумфы! Только в такие минуты, как настоящая, мы видим все в надлежащем свете. Из всего минувшего твоя неизменная дружба ко мне доставляет мне теперь самое большое утешение.

Вице-адмирал не мог долее устоять. Он отвернулся и горько заплакал.

Между тем около девяти часов вечера в состоянии раненого произошли значительные перемены. Ему самому уже казалось, что конец его близок, и он послал за Вичерли и своей племянницей, чтоб с ними проститься. Миссис Доттон также присутствовала здесь, как и Маграт, оставшийся на всякий случай на берегу. С полчаса бедная Милдред, упав на подушки своего дяди, заливалась горькими слезами, пока ее, по совету доктора, не удалили.

В последнюю минуту разлуки Блюуатер не мог много сказать своей племяннице. Он целовал и благословлял ее с большей и большей силой и, наконец, сделал знак, чтоб ее взяли. Мисс Доттон не была им также забыта, он просил ее остаться, и когда Вичерли и Милдред скрылись, он сказал голосом, ослабевшим уже почти до шепота:

— Вашей попечительности и любви, превосходная женщина, мы обязаны, что Милдред способна к своему настоящему званию. Найти ее было бы ужаснее, чем потерять, если бы она была возвращена нашей фамилии невоспитанной, грубой.

— С Милдред, сэр, никогда не могло бы этого случиться, в каких бы обстоятельствах она ни была, — отвечала миссис Доттон в слезах. — Природа слишком щедро наделила это милое дитя всеми лучшими своими дарами, так что она при самых бедственных обстоятельствах не могла бы сделаться не чем иным, как нежной и милой.

— Все же лучше, что она такова, какой ее только можно желать видеть, и что она, благодаря Богу, имела в детстве такую покровительницу, как вы! Вы заменяли для нее все, и она постарается отплатить вам тем же в вашей старости.

В этом миссис Доттон так была уверена, что не требовала никаких убеждений, приняв благословение умирающего, она упала подле его кровати на колени и, помолившись с жаром несколько минут, удалилась. После этого до самой полуночи не случалось ничего особенного, и Маграт несколько раз нашептывал сэру Джервезу свое радостное предсказание, что контр-адмирал поживет до утра. Однако за час до рассвета раненый оправился так, что врач стал беспокоиться. Он знал, что физическая перемена подобного рода могла произойти только от минутного торжества духа над телом, когда первый готов уже оставить земное жилище, — обстоятельство обыкновенное у больных, сильных и деятельных умственными способностями. Таким образом, силы души в последние минуты мгновенно оживляются, подобно лампаде, свет которой, догорая, то вспыхивает, то снова угасает. Маграт подошел к кровати контр-адмирала, посмотрел на него внимательно и удостоверился, что последняя минута его уже приближается.

— Вы мужчина и воин, сэр Джервез, — сказал он тихо, — и потому странно бы было, если б я стал вводить вас в заблуждение. Наш почтенный друг, контр-адмирал Блюуатер, можно сказать наверное in articulo mortis, вероятно, он не проживет долее получаса.

Сэр Джервез вздрогнул и посмотрел пристально вокруг себя, ему хотелось в эту минуту остаться наедине со своим умирающим другом. При всем том он колебался: просить ли ему присутствующих удалиться или нет, поступок этот казался ему неприличным. Скоро, однако, его высвободил из этого затруднения сам Блюуатер, который горел тем же самым желанием. Он подозвал к себе доктора и шепнул ему на ухо, что ему хотелось бы остаться наедине с главнокомандующим.

Маграт выслал Галлейго и Джоффрея из комнаты, потом и сам последовал за ними, затворяя за собой двери.

Оставшись один, сэр Джервез опустился подле одра своего друга на колени и стал молиться, сжимая обеими своими руками руку друга. Пример миссис Доттон и собственное его сердце требовали этого жертвоприношения, совершив его, он почувствовал большое облегчение, между тем как перед этим избыток чувств, теснящихся в груди его, почти задушил его.

— Прощаешь ли ты меня, Джервез? — шептал Блюуатер.

— О, не упоминай, умоляю тебя, не упоминай об этом, мой лучший, мой единственный друг! У всех нас есть свои минуты слабости и всем нам одинаково нужно прощение. Прости мне, Господи, мои прегрешения, как я забываю все ошибки, все заблуждения моего бедного Блюуатера!

— Да благословит тебя Господь и да сохранит тем же добрым, верным и благородным, каким ты всегда был.

Сэр Джервез закрыл свое лицо и заплакал навзрыд.

— Поцелуй меня, Окес, — шепнул контр-адмирал.

Главнокомандующий, спеша исполнить это, приподнялся с колен и склонился над своим другом. Когда он запечатлел поцелуй на щеке умирающего, по лицу последнего пробежала кроткая улыбка, и он перестал дышать. Еще полминуты, и он испустил последний сильнейший вздох. Остаток ночи сэр Джервез Окес провел в комнате усопшего один, расхаживая взад и вперед и припоминая все опасности, бедствия и успехи, которые он и умерший так дружно всегда разделяли вместе. С наступлением дня он призвал прислугу и удалился в свою палатку.

Глава XXXI

Они пришли взять погребенного короля, который покоился в этом древнем храме, так как он должен был быть вооружен в день битвы, чтобы освободить Испанию с нами. — Трубы тогда играли марш, и, когда солнце было на половине пути, мавры были уже только пылью на равнине Тулузы.

Миссис Гименс

Нам остается теперь только дать короткий очерк об участи наших главнейших героев и тех немногих происшествий, которые более тесно связаны с нашим рассказом. С восходом солнца флаг усопшего контр-адмирала был спущен с бизань-мачты ‘Цезаря’, и этим самым возвещено было флоту о невозвратной потере его любимого начальника. Вместе с этим флагом был спущен и флаг вице-адмирала, и через минуту снова появился на фок-мачте ‘Плантагенета’. Но беленький, небольшой вымпел, как знак достоинства почившего, более уже никогда не развевался в честь его. К полудню им был покрыт гроб, поставленный на квартердеке корабля, согласно желанию покойного, и не раз этим вымпелом какой-нибудь старый моряк утирал слезу, катившуюся по его загорелому лицу.

На другой день после смерти одного из наших героев, пополудни, ветер повернул к западу, и все суда подняли свои якоря и пошли к Плимуту. Изувеченные суда были уже в состоянии к тому времени нести большую или меньшую парусность, и посторонний зритель, увидев эту, печально выглядевшую эскадру, огибающую мыс Старт, подумал бы, что это разбитый флот возвращается в гавань. Единственными знаками победы служили развевавшиеся под белыми флагами призов гюйсы, даже и тогда, когда все суда сэра Джервеза снова бросили якоря, его победители моряки имели унылый, печальный вид. Между тем тело покойника вынесли на берег с соблюдением обычных правил, и процессия воинов, следовавшая за ним, отличалась торжественностью, которая далеко превосходила одно только наружное соблюдение церемонии. Многие из капитанов, особенно Гринли, с удивлением взирали на действия Блюуатера во время сражения, но он скоро своим поступком совершенно изгладил это впечатление и оставил в их памяти только блестящую храбрость и удивительное искусство в управлении кораблями, которые одни только в состоянии были возвратить удачу уже почти потерянного дня. Те же, которые несколько долее призадумывались над странным поступком Блюуатера, приписывали его тайному приказанию сэра Джервеза.

Излишне было бы останавливаться на дальнейших движениях эскадры сэра Джервеза после прибытия ее в Плимут. Корабли были тщательно отремонтированы, призы приняты в службу, и все они в надлежащее время опять вышли в море, готовые с новыми силами встретить неприятеля своего отечества. Сэр Джервез оставался на ‘Плантагенете’ до последней возможности, но через три года после описанных нами событий этот старый корабль пошел на лом. Гринли дожил до контр-адмиральского чина и умер от желтой лихорадки на Барбадосских островах. ‘Цезарь’, под командой Стоуэла во время зимнего крейсирования по Балтийскому морю, пошел ко дну, и все, что на нем было, погибло. ‘Перун’ участвовал еще во многих битвах, и капитан его Фолей умер в преклонном возрасте в чине контр-адмирала. ‘Карнатик’ долго еще оставался под командой Паркера, пока последний не получил права поднять на бизань-мачте своего судна синий флаг: скоро затем оба они, как уже слишком устаревшие для службы, отправились на покой. Сэр Джервез в третий раз отказался от звания пэра. Сам Георг II намекнул ему однажды, — это было после вновь одержанной победы, — на это обстоятельство, присовокупляя, что славная победа над французами, которую мы описали, не была еще должным образом вознаграждена. Тогда старый моряк открыл тайну своего упорного отречения от предлагаемой ему чести. ‘Государь, — отвечал он на замечание короля, — я полон чувства благодарности за милости вашего величества, но при всем том никогда не могу согласиться принять звание, которое будет казаться мне скрепленным кровью моего лучшего друга’. Ответ этот хорошо помнили и никогда более не предлагали сэру Джервезу звания пэра.

Вичерли остался в Вичекомбе, чтобы присутствовать при погребении своего дяди, подкрепляемый влиянием и знанием дела сэра Реджинальда, он, вопреки всем интригам Тома, занимал на этих похоронах первое место. Дело же о наследстве повели таким образом, что оно причиняло мало беспокойств молодому баронету. Том, видя, что его незаконное происхождение всем известно, и убедясь в безнадежности борьбы с таким противником, каким был сэр Реджинальд, знавший как нельзя лучше и все факты и все относящиеся к ним законы, добровольно отступил с поля сражения. С этой минуты о статьях завещания не было больше и помину. Наконец бедный Том получил свои двадцать тысяч фунтов и ту незначительную часть движимого имения, которую покойный сэр Вичерли имел право назначить кому угодно, но нашему искателю баронетства недолго суждено было наслаждаться своим наследством. В ту же осень он жестоко простудился и через несколько недель умер от злой лихорадки. Он не оставил завещания, и его имущество должно было отойти в государственную казну, но в великодушную признательность за долголетнюю службу его отца оно было укреплено за двумя его братьями, которые имели еще какое-нибудь право на кровь Вичекомбов. Таким образом, сбереженные судьей деньги были распределены с соблюдением законов правосудия.

Вичерли также присутствовал вместе с сэром Джервезом на похоронах адмирала Блюуатера, как один из офицеров, горько оплакивающих этого превосходного человека. Погребение с большой торжественностью происходило в Вестминстерском аббатстве. Экипажи тех особ королевской фамилии, которых не удерживал придворный этикет, также появились в процессии, некоторые из членов той самой фамилии, которую почивший считал ‘незваным гостем’, даже присутствовали инкогнито на этой последней, в честь его совершавшейся церемонии.

Доказательство прав Милдред, как дочери полковника Блюуатера и Агнес Гедуортс, не встретило больших затруднений. Лорд Блюуатер был скоро удовлетворен, он был совершенно равнодушен к деньгам своего родственника, на которые не имел никаких видов, а потому между обеими сторонами царствовало совершенное согласие. Гораздо более затруднений встретили в герцогине Гламорганской, которая была так сильно предана понятиям высшей аристократии, что не могла с особенным удовольствием смотреть на племянницу, воспитанную как дочь штурмана. Она делала множество возражений, хотя и сознавалась, что ей известно было расположение ее сестры Агнес к Джону Блюуатеру. Второй сын ее, Джоффрей, более чем все другие, устранил ее сомнения, и когда сэр Джервез Окес лично явился к ней, чтобы упросить ее рассмотреть собранные доказательства, она не могла долее уклоняться. Как скоро ее доброе сердце уступило просьбе, она должна была признать справедливость доказательств и покориться здравомыслию. Вичерли был неутомим, собирая все документы, чтобы доказать права своей супруги, и по предложению вице-адмирала или, лучше сказать, адмирала белого флага, в которые сэр Джервез был произведен, он согласился сопутствовать ему к герцогине с тем, однако, чтобы ему позволено было тогда только явиться в дом ее, когда адмирал удостоверится, что присутствие его, мужа Милдред, не будет неприятно герцогине.

— Если моя племянница только наполовину такой привлекательной наружности, как мой племянник, сэр Джервез, — заметила герцогиня, когда молодой виргинец был ей представлен, — то это новое родство будет нам весьма приятно. Я теперь нетерпеливо желаю видеть свою племянницу. Сэр Вичерли Вичекомб заставляет меня ожидать найти в его супруге более чем обыкновенную женщину.

После этого короткого визита к тетке Милдред Вичерли возвратился в Вичекомб, где и нашел уже свою молодую супругу с матерью. Доттон же предпочел остаться в своей сигнальной станции, ибо в нем нашлось еще столько деликатности, чтобы рассудить, что ему, может быть, будут не совсем рады в замке.

Когда Вичерли провел несколько недель в счастливом домашнем быту, он вспомнил, что ему необходимо съездить в Гламорган, чтобы познакомить свою жену с ее близкими родственниками. Миссис Доттон также участвовала в этой поездке. Сказать, что герцогиня встретила Милдред без всякой неприязни, значило бы рисовать ее слишком en beau. Но с первого взгляда на достойную любви племянницу чувства ее одержали верх над всеми ложными опасениями. Сходство Милдред с сестрой герцогини было так поразительно, что эта последняя вскрикнула от удивления и, заливаясь слезами, обняла трепещущую молодую женщину и прижала к своему сердцу с истинным восторгом, пренебрегшим всеми условностями общества. Встреча эта была началом тесной дружбы, продолжавшейся, однако, весьма недолго, ибо герцогиня умерла ровно через два года.

Вичерли продолжал службу до Ахенского мира, потом он навсегда оставил море. Сильная привязанность его к своей родине возвратила его в Виргинию, где жили все его ближайшие родственники, и его сердце находило полное счастье, ибо он видел подле себя свою Милдред и любимых детей. На земле, которую он наследовал от своего отца, он построил огромный дом и проводил в нем большую часть времени, оставляя Вичекомб на попечение рачительного управляющего. Виргинские владения его давали ему гораздо более дохода, чем английские, и таким образом финансовый интерес вполне соответствовал его выбору. Притом же он довольно справедливо заключал, что в Англии на него смотрели как на непрошенного пришельца. О нем говорили только, как об американском помещике, — так его называли в журналах, таким считали его даже его собственные арендаторы, — и он никогда не чувствовал себя дома на земле, за которую сражался и проливал свою кровь. В Англии баронетское достоинство его не могло бы затмить всех этих особенностей, между тем как в Виргинии оно окружало его некоторым блеском, который льстил одной из главнейших человеческих слабостей. ‘Дома’, как тогда выражались, говоря об Англии, он не мог надеяться стать ‘тайным советником’, тогда как в своей колонии звание и богатство давали ему место в совете губернатора. Словом, Вичерли видел, что все светские расчеты, под влиянием которых человек выбирает свое местопребывание, клонятся в пользу той части света, в которой он родился, и он не задумался в выборе. В душе его с ранних лет пробудилась склонность к нравам и обычаям народа, среди которого он получил первые впечатления, и эта склонность господствовала в нем до последней минуты его жизни.

Милдред, женщина в полном смысле этого слова, находила свое счастье везде, где только был ее муж и дети, которых у нее было трое, — сын и две дочери. Последние были вверены попечению миссис Доттон. Эта превосходная женщина оставалась со своим мужем в Вичекомбе, пока смерть не положила конец его порокам, хотя последние дни его жизни и протекли без тех сцен зверского насилия и жестокости, которые делали ее в прежние годы столь несчастной. Его останавливало опасение оскорбить своего зятя, и у него хватило ума понять, что всеми удобствами жизни он обязан единственно своей жене. Он жил, однако, после замужества Милдред только четыре года, после его кончины миссис Доттон тотчас же переехала в Америку.

О следствиях восстания на севере Англии излишне много говорить. Успех Chevalier в первый год и его поражение при Куллодене хорошо известны каждому. Сэр Реджинальд Вичекомб, подобно сотням других, стасовал карты так искусно, что окончил свою трудную игру весьма счастливо, хотя он жил и умер человеком подозрительным, однако избегнул изобличения и наказания. С сэром Вичерли, как главой дома Вичекомбов, он до кончины своей вел дружескую переписку и во время отсутствия его даже надзирал за наследственным его владением, до последней минуты своей жизни он являл строжайшую честность в денежных делах и врожденную страсть к интригам во всем, что относилось к политике и наследованию престола. Сэр Реджинальд жил довольно долго и потому успел убедиться, что всякие происки якобитов совершенно уничтожены и что престол английский прочно занят англичанином.

Читатель должен теперь вообразить себе много лет прошедшими после той достопримечательной недели, которой начался наш рассказ. Время ушло вперед своим обыкновенным, неизменным порядком, и большая часть старшего поколения отошла уже к своим праотцам. Георг III восседал на троне не менее трех люстров, и большей части лиц, действовавших в сороковых годах, уже давно не существовало, — многие из них даже изгладились из памяти живущих. Но каждый век имеет свои происшествия, свои перемены. Те же самые колонии, которые в 1745 году, в том мнении, что от верноподданстве Англии зависит вся их политическая и религиозная свобода, были столь верны, столь привержены к Ганноверскому Дому, — восстали против своей метрополии. Америка подняла теперь оружие против родной земли, и за день перед сценой, которую мы намереваемся описать, пришло в Лондон известие о сражении при Бонкер-Хилле.

В утро означенного дня Вестминстерское аббатство, как и всегда, было открыто для публики. Прекрасная погода привлекла более обыкновенного посетителей, и не менее полдюжины экипажей стояло на дворцовом дворе или близ него. Между ними одна карета была украшена герцогской короной. По обыкновению, этот экипаж привлек на себя то внимание, которое в Англии более или менее всегда отдают званию. Многие из прибывших пешком вошли в благородное здание аббатства с приятной надеждой, что кроме других достопримечательностей, им предстоит еще удовольствие увидеть герцога или герцогиню. Но не все прибывшие пешком были оживлены этим чувством, одна группа приближалась к аббатству, не удостаивая ни одним взглядом собравшиеся экипажи, старшим подобные вещи были слишком обыкновенны, а младшие были полны ожидания того, что им предстоит увидеть, и потому все внимание их было устремлено на другой предмет. Общество это состояло из прекрасного мужчины лет пятидесяти и дамы тремя или четырьмя годами моложе, но которая сохраняла еще всю свою красоту и привлекательность, молодого человека лет двадцати шести и двух милых девушек, которые казались близнецами, хотя одной был двадцать один год, а другой только девятнадцать. Это были сэр Вичерли и леди Вичекомб, Вичерли, их единственный сын, только что возвратившийся из пятилетнего путешествия по Европе, и Милдред и Агнес, их дочери. Они прибыли в Англию за две недели перед этим, чтобы встретить сына, возвращавшегося с grand tour, как это тогда называли.

— Я считаю это место самым священным, — заметил сэр Вичерли, когда они вошли в придел поэтов. — Но осмотрим сперва другие достопримечательности и тогда уже возвратимся сюда. Гробница, которую мы ищем, находится в приделе на другой стороне церкви близ больших дверей. Когда я видел ее в последний раз, она была совершенно уединена.

Сэр Вичерли приостановился, дойдя до конца хода, откуда мог видеть внутренность ниши или придела, к которому он шел. В приделе этом стоял один только монумент, который был украшен якорем и другими морскими эмблемами. На нем находилась надпись большими буквами: ‘Ричард Блюуатер, контр-адмирал белого флага’. Сэр Вичерли, желая быть в приделе только со своим семейством, невольно остановился, когда увидел трех особ, входящих в него. Один из них, почтенный старец, шел неверными шагами, облокотясь на своего слугу, почти одинаковых с ним лет, но более крепкого телосложения, третий был высокий человек с важным видом, средних лет, он шел за первыми медленными шагами. Несколько человек из церковных служителей смотрели на эту группу издали с любопытством и с почтительным видом, но, по приказанию, не следовали за нею в придел.

— Вероятно, это один из старых товарищей моего бедного дяди посещает его могилу! — шепнула леди Вичекомб. — Посмотрите, в одежде этого почтенного старика видны все признаки моряка.

— Неужели ты не узнаешь его, моя милая? Это сэр Джервез Окес — гордость Англии! Однако как он переменился! Двадцать лет, как мы не видались, но я все-таки узнал его с первого взгляда. Этот слуга — старый Галлейго, его содержатель, но джентльмен, который пришел с ними, мне не знаком. Войдемте, мы не можем быть лишними в этом месте.

Сэр Джервез не обратил ни малейшего внимания на вошедших Вичекомбов. По лицу его, ничего не выражающему, ясно было видно, что время и трудности службы расстроили его память, хотя тело его и осталось невредимо. Раз в год, в день погребения своего друга, он посещал этот придел, теперь же его привели сюда более по привычке, чем по собственному желанию. Для него был приготовлен стул, и он сел перед гробницей, так что глаза его были прямо устремлены на огромные буквы надписи. Но он не смотрел ни на гробницу, ни на незнакомцев, хотя и ответил довольно вежливо на их приветствие. Провожатый его сначала казался немного удивленным, если не обиженным и раздосадованным этой навязчивостью, но когда Вичерли заметил ему, что они родственники покойного, он также радушно поклонился им, дав место дамам.

— Вот что вы хотели видеть, сэр Жерви, — заметил Галлейго, тряся своего господина за плечо, желая расшевелить его память. — Вот эти канаты и якоря, эта бизань-мачта с развевающимся контр-адмиральским флагом, — все это устроено здесь в честь нашего друга, прежнего адмирала Блю, который давно уже тлеет под этими камнями.

— Адмирал синего флага, — повторил сэр Джервез холодно. — Вы ошибаетесь, Галлейго, я адмирал белого флага, и сверх того адмирал флота. Я знаю свой чин очень хорошо, сэр.

— Я знаю это так же хорошо, как и вы, сэр Жерви, — отвечал Галлейго. — Но адмирал Блю был некогда вашим лучшим другом, и я вовсе не удивляюсь, что вы его забыли, еще немного времени — и вы забудете и меня.

— Извините, Галлейго, этого никогда не случится. Я помню вас еще очень молодым человеком.

— Так же точно вы вспомните и адмирала Блю, если только попытаетесь, я ведь знал вас обоих еще молодыми господами.

— Какая мучительная сцена, — заметил незнакомец сэру Вичерли с печальной улыбкой. — Этот господин теперь у могилы своего бесценного друга, а между тем, как вы видите, он, кажется, потерял всякое воспоминание о том, что такой человек когда-нибудь существовал.

— Что, давно уже он в этом состоянии? — спросила леди Вичекомб с участием.

Незнакомец вздрогнул при звуках этого голоса. Он внимательно стал всматриваться в лицо еще прекрасной дамы, прежде чем отвечал, потом поклонился и сказал:

— Он уже пять лет страдает слабостью памяти, хотя его последнее посещение этой могилы было гораздо менее мучительно, чем ныне. Но хороша ли наша собственная память? Я уверен, что это лицо я уже видел! Этих молодых леди также.

— Джоффрей, милый братец Джоффрей! — воскликнула леди Вичекомб, протягивая ему обе руки. — Это, это должен быть герцог Гламорганский, Вичерли!

Не нужно было дальнейших объяснений. Все присутствовавшие тотчас же узнали друг друга. Герцог или, лучше, Джоффрей Кливленд, как мы будем называть его, расцеловал свою сестру и ее дочерей с братской нежностью, самая перемена его положения в свете не изменила в нем простого обращения моряка, и он пожал Вичерли и его сыну руку с чистосердечием прежних времен. Все это не обратило, однако, на себя внимания сэра Джервеза, который с какой-то апатией смотрел на монумент.

— Галлейго, — сказал он, но Галлейго не слышал слов своего господина, ибо он стоял перед сэром Вичерли и протягивал ему руку, похожую на пучок костей.

— Я хорошо помню вас! — воскликнул бывший содержатель с веселой улыбкой. — Я знал вас там, в открытом море, но не мог тотчас припомнить ваш номер. Боже мой, сэр, если эта встреча обрадует сэра Жерви и пробудит в нем воспоминания прошедшего, я начну думать, что мы уже до конца выпустили наш кабельтов!

— Я заговорю с ним, герцог, если вы думаете, что это может быть полезно? — сказал Вичерли вопросительным тоном.

— Галлейго, — прервал его сэр Джервез, — какой олух приготовил этот кабельтов? Он неверно привязан к рыму.

— Да, да, сэр они ужасные олухи, эти каменщики, они столько же знают о кораблях, сколько корабли о них. Но вот молодой сэр Вичерли Вичекомб пришел с вами повидаться, это племянник того баронета.

— Сэр Вичерли, вы весьма приятный гость! Боулдеро бедное место для человека ваших достоинств, но каково оно ни есть — оно все к вашим услугам! Как, Галлейго, имя этого господина?

— Молодой сэр Вичерли Вичекомб, — старый ведь ускользнул от нас в ту ночь, когда мы стояли на якоре в его поместье.

— Надеюсь, сэр Джервез, вы не совсем забыли меня, иначе я был бы слишком несчастлив. Вы, верно, помните также моего бедного дядю, который умер от апоплексического удара в вашем присутствии!

— Nullius, nulla, nullum. Это добрая латынь, не так ли, герцог? Nullius, nullius, nullius. Моя память, господа, превосходна, именительный падеж penna, родительный pennae, и так далее.

— Ну, если вы помните это, отчего же вы не можете припомнить вашего старого друга, адмирала Блю?

— Адмирала синего флага! Я помню много таких адмиралов. Кажется, и меня давно бы следовало сделать адмиралом синего флага, герцог, потому что я очень давно уже служу в чине контр-адмирала.

— Вы были однажды адмиралом синего флага, а этого, кажется, довольно, — прервал его Галлейго. — Притом же минут пять тому назад вы знали свое звание не хуже секретаря адмиралтейства. Он всегда таков, господа: вертит, вертит бедную мысль, пока не может отличить одного конца от другого.

— Это нередко бывает с людьми очень старыми, — заметил герцог. — Они иногда припоминают самые ничтожные обстоятельства своей юности, между тем как вся позднейшая их жизнь становится для них совершенно чуждой. Я то же самое заметил и в нашем почтенном друге, но, кажется, не трудно будет пробудить в нем воспоминание об адмирале Блюуатере, даже о вас, Вичерли. Позволь мне попытаться, Галлейго.

— Хорошо, лорд Джоффрей, — так содержатель всегда называл бывшего мичмана, — вы лучше всякого другого из нас можете управлять им, как быстрой лодкой, а я воспользуюсь случаем осмотреть нашего старого лейтенанта и посмотреть, какого рода суда он спустил на воду для будущего плавания.

— Сэр Джервез, — сказал герцог, наклоняясь над его стулом, — вот сэр Зичерли Вичекомб, который однажды короткое время служил у вас лейтенантом: это было на ‘Плантагенете’. Я уверен, что вы помните ‘Плантагенет’, мой дорогой сэр?

— Плантагенетов? Конечно, герцог, я читал всю их историю, когда еще был мальчиком, Эдуардов, Генрихов и Ричардов. — При последнем имени он остановился, мускулы его лица пришли в движение, ибо память его задела за струну, которая все еще звучала в нем. Но прикосновение было слишком слабо и потому не могло произвести ничего особенного.

— Вот видите, — ворчал Галлейго прямо в лицо Агнес, которую он в эту минуту рассматривал в серебряные очки, подаренные ему сэром Джервезом, — он забыл даже старого ‘Плантера’… Это безбожно, сэр Жерви, забыть такое судно.

— По крайней мере я уверен, что вы не забыли Ричарда Блюуатера, — продолжал герцог, — который погиб в последнем деле нашем с графом de Vervillin?

Луч воспоминания блеснул на безжизненном морщинистом лице старика, глаза его заблистали, и болезненная улыбка заиграла на устах.

— Дика! — воскликнул он голосом более сильным, чем прежде. — Дик! Так ли, герцог? Добрый, отличный Дик? Мы вместе были мичманами, милорд герцог, и я любил его, как брата!

— Я это знал и уверен, что вы теперь припомните Печальную причину его смерти?

— Разве Дик умер? — спросил адмирал с бессмысленным взглядом.

— Боже мой, Боже мой, сэр Жерви, вы ведь знаете, что он умер и что эта мрачная громада — его памятник, теперь вы должны вспомнить и старого ‘Плантера’, и графа Вервильена, и то, как мы его тогда отделали?

— Извини меня, Галлейго, тут вовсе нет причины горячиться. Когда я был мичманом, старшие офицеры часто делали мне строгие выговоры за горячность в выражениях.

— С вашим вмешательством, Галлейго, мне никогда не удастся исполнить свое намерение, — сказал герцог, обращаясь к Галлейго, чтобы заставить его молчать. — Это весьма естественно, сэр Вичерли, что память нашего доброго адмирала обращается к его юности, упуская из виду все сцены позднейшей жизни. Да, Дик умер, сэр Джервез. Он пал в том сражении, в котором вас французы атаковали с двух бортов: ‘Громовержец’ с одного борта, ‘Плутон’ с другого.

— Помню! — прервал его сэр Джервез ясным, сильным голосом, и в его глазах вспыхнуло что-то вроде огня юности. — Помню! ‘Громовержец’ был у нас на траверзе, ‘Плутон’ на левом крамболе, Бонтинг поднялся наверх, чтобы посмотреть, где Блюуатер… — нет, бедный Бонтинг был убит.

— Вы посылали наверх сэра Вичерли Вичекомба, который потом женился на Милдред Блюуатер, племяннице Дика, — заметил баронет, почти столько же воспламенившись, как и адмирал, — сэр Вичерли Вичекомб был наверху и вернулся оттуда с известием, что ‘Плутон’ приближается!

— Так, так! Господь да благословит его! Прекрасный был молодой человек, ведь он женился на племяннице Дика. Господь да благословит их обоих. Так, сэр, хотя эта история для вас и не интересна, но я расскажу вам ее. Мы лежали в дрейфе почти совсем закрытые дымом. Один двухдечный корабль действовал против нас со штирборта, другой валял с бакборта, стеньги наши уже висели, а пушки неприятеля все еще продолжали громить.

— А, наконец-то вы вспомнили! — воскликнул Галлейго в восторге, размахивая своей палкой и расхаживая с важностью по маленькому приделу. — Валяйте их, сэр Жерви, со штир и бакборта!

— Так мы и делали, так мы и делали! — продолжал старик с восторженностью и, приподнявшись с неизменным своим благородством и приятностью в обращении, полный своего врожденного огня, он был величественен. — Так и сделали! De Vervillin был у нас с правой стороны, а де Пре с левой — дым нас душил — Бонтинг, — нет, молодой Вичекомб был подле меня, он говорил, что новый француз направляется прямо к нам. Избави Боже! — думал я, у нас их и так было довольно. Вот он идет! Смотрите, вот конец его бом-утлегеря — а — вот он, радость! О, счастье — старый римлянин рассекает перед нами дым! Смотрим, это сам ‘Цезарь’! И вот стоит Дик и молодой Джоффрей Кливленд, — он был вашей фамилии, герцог, — вот стоит Дик Блюуатер между недгедцами и машет мне шляпой… ура! .. Он пришел, наконец, спасти меня! Он не изменил… не изменил! .. Ура! Ура!

Слова эти раздавались подобно громким звукам трубы, и ‘ура’ старого моряка звучало в сводах аббатства так, что все его услышавшие вздрогнули, будто им послышался замогильный голос. Сэр Джервез сам, казалось, был удивлен, он посмотрел на сводчатый потолок полуиспуганный и полуобрадованный.

— Это Боулдеро или Гламорган-Хаус, милорд герцог? — спросил он шепотом.

— Ни то, ни другое, адмирал Окес, это Вестминстерское аббатство, а это могила вашего друга контр-адмирала, Ричарда Блюуатера.

— Галлейго, помогите мне встать на колени, — отвечал старик точно школьник, которого пожурили. — Надменнейший из нас должен бы в храме Господнем преклонять колени перед Его величием. Извините, господа, я хочу молиться.

Герцог Гламорганский и сэр Вичерли Вичекомб помогли адмиралу встать на колени, а потом и сам Галлейго, по обыкновению, преклонил колено свое подле господина, который положил свою голову на плечо своего верного слуги. Это трогательное зрелище привело всех остальных в то же смиренное положение, и все они, преклонив колени, пламенно молились. Потом один за другим встали, только Галлейго и его господин остались еще простертыми на полу. Наконец, Джоффрей Кливленд подошел к ним, поднял старика и посадил его с помощью Вичерли в кресла. Он сидел со спокойной улыбкой на устах и, по-видимому, устремил глаза свои на имя друга. Вглядевшись в него, все присутствующие убедились, что он был мертв. Удар прекратил жизнь этого славного моряка.

Так скончался сэр Джервез Окес, исчерпав полную меру лет и почестей, — один из храбрейших и счастливейших морских адмиралов Англии. Он прожил свой век, служа новым примером того, что все земные успехи недостаточны для полного счастья человека, который пережил, можно сказать, свои способности, и не в состоянии уже был дать отчета самому себе во всем, что он совершил и какие приобрел почести. Как бы в вознаграждение за эту слабость природы ему дано было в последние минуты бросить трепетный взгляд на одну из поразительнейших сцен его жизни, которую Господь, в милосердии Своем, пресек в ту самую минуту, когда знаменитый сэр Джервез Окес в уничиженной покорности восхвалял Его величие и славу…

КОНЕЦ

Джеймс Фенимор Купер

Два адмирала

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Глава XXXI

Читайте также: