Души Востока, Херн Лафкадио, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

**ДУШИ ВОСТОКА *).**

Изъ сборника ‘Кокоро’ Лафкадіо Хэрна.

*) Русская Мысль, кн. XII, 1907 г.

I.
Во время холеры.

Союзница Китая во время послдней войны была слпа и глуха, она и до сихъ поръ не согласна на миръ {Написало непосредственно посл окончанія японско-китайской войны.}. Она преслдовала побдителей, расположилась въ стран и своимъ смертоноснымъ дыханіемъ убила въ жаркое время года около 30,000. Неугомонная, она и теперь продолжаетъ требовать жертвъ. Непрестанно пылаютъ костры, на которыхъ сжигаются трупы. Иногда порывъ втра доноситъ въ мой садъ съ загороднаго холма запахъ дыма и гари, будто напоминая мн, что сожженіе взрослаго человка моего роста стоитъ 80 санъ,— приблизительно полъ-доллара.

Съ верхняго балкона моего дома видна вся улица, внизъ до бухты, длинная японская улица со сплошнымъ рядомъ маленькихъ лавокъ. Я видлъ, что изъ многихъ домовъ этой улицы переносили въ больницу холерныхъ больныхъ, послдняго унесли утромъ. Онъ былъ моимъ сосдомъ, владльцемъ фарфоровой лавки. Его взяли силой, не взирая на слезы и горестный вопль его близкихъ. Санитарныя предписанія запрещаютъ лчить дома холерныхъ больныхъ, но ихъ все-таки скрываютъ, несмотря на денежные штрафы и другія наказанія: общественныя больницы переполнены, обращеніе тамъ грубое, и больной совершенно разлученъ со своими близкими. Но блюстителей народнаго здравія не легко провести, они быстро разыщутъ скрываемыхъ больныхъ и являются съ носилками и кули. Это можетъ показаться жестокимъ, по санитарные законы должны быть строги. Жена моего сосда слдовала за носилками съ плачемъ и воплями, пока чиновники не заставили ее вернуться въ опуствшую лавченку. Теперь она заперта, и врядъ ли ея владлецъ отопретъ ее когда-либо.

Такія трагедіи кончаются такъ же быстро, какъ возникаютъ. Оставшіеся въ живыхъ забираютъ пожитки, какъ только получатъ на это разршеніе, и исчезаютъ куда-то, а обычная уличная жизнь продолжаетъ кружиться днемъ и ночью, не останавливаясь ни на мгновеніе, будто ничего не случилось. Странствующіе разносчики съ бамбуковыми тростями и корзинками, ведрами и ящиками проходятъ мимо опуствшихъ домовъ, обычнымъ крикомъ предлагая товаръ, религіозныя процессіи съ пніемъ отрывковъ изъ Сутръ шествуютъ мимо, раздается меланхоличный свистокъ слпого сторожа купаленъ, блюститель порядка тяжело стучитъ посохомъ по мостовой, мальчикъ, продающій конфеты, бьетъ въ барабанъ и поетъ любовную псенку нжно-печальнымъ, будто двичьимъ голоскомъ:

‘Ты да я — мы неразлучны! Я долго былъ у тебя, но когда настало время прощанія, мн показалось, что не усплъ я придти!

‘Ты да я — мы неразлучны! Я вспоминаю твой чай, это былъ простой чай изъ Уйи, мн же онъ казался чаемъ Гіокоро, золотистымъ, какъ цвтокъ ямабуки.

‘Ты да я — мы неразлучны! Я шлю теб всточку-сердце,— ты ждешь и принимаешь его. Пусть рушится почта и рвутся телеграфныя нити,— что намъ до нихъ!’

——

И дти рзвятся, какъ прежде. Они ловятъ другъ друга со смхомъ и крикомъ, они ведутъ хороводы, ловятъ стрекозъ,— привяжутъ ихъ къ длинной нитк и пустятъ, они поютъ припвы воинственныхъ псенъ о томъ, какъ отрубаютъ головы китайцамъ-врагамъ: ‘Канъ, канъ боцу но, Ку бы во хане!’

Иногда вдругъ смерть унесетъ одного изъ дтей,— а остальныя продолжаютъ играть,— и въ этомъ высшая мудрость.

Сожженіе трупа ребенка стоитъ только 24 сены. На-дняхъ сожгли сына одного изъ моихъ сосдей. Камешки, въ которые онъ игралъ, лежатъ, озаренные солнцемъ, тамъ, гд онъ ихъ оставилъ… Какъ своеобразна любовь дтей къ камнямъ! Въ извстномъ возраст камни — любимая игрушка всхъ, не только бдныхъ, дтей: каждый японскій ребенокъ, имй онъ даже множество дорогихъ игрушекъ, иногда любитъ поиграть въ камни. Для ребенка камень — полонъ чудесъ, и это понятно, потому что даже для математика камень — величайшее чудо. Малютка смутно сознаетъ, что камень гораздо сложне, чмъ онъ кажется,— и это правда. И не будь глупыхъ взрослыхъ людей, говорящихъ ему, что безразсудно привязываться всмъ сердцемъ къ камнямъ, они никогда не надоли бы ему и были бы постояннымъ источникомъ новыхъ, изумительныхъ откровеній. Отвтить на вс дтскіе вопросы о камняхъ,— на это способенъ лишь очень глубокій мыслитель.

Если врить народному преданію, то сынокъ моего сосда играетъ теперь въ камешки неземные въ сухомъ русл ‘потока душъ’, можетъ быть, удивляясь, что они не бросаютъ тней.

Въ основной иде поэтичной легенды Сай-по-Кавара безусловная правда: въ мір тней должна продолжаться игра, въ которую играютъ на земл вс японскія дти.

——

Продавецъ трубокъ обыкновенно обходилъ своихъ покупателей съ двумя ящиками, прившенными къ двумъ концамъ бамбуковой палки, перекинутой черезъ плечо. Въ одномъ ящик былъ камышъ различной толщины, длины и окраски и инструменты для приспособленія камыша къ металлическимъ трубкамъ, въ другомъ ящик лежалъ его ребенокъ. Онъ поднималъ головку и улыбался прохожимъ или, закутанный, спалъ на дн ящика, или игралъ. Мн говорили, что ему много дарили игрушекъ. Одна изъ игрушекъ всегда оставалась при немъ,— все равно, спалъ ли онъ, или нтъ, эта игрушка была очень похожа на ‘ихаи’, дощечку съ именемъ умершаго…

Недавно продавецъ трубокъ бросилъ свои ящики на бамбуковой палк. Онъ шелъ по улиц съ маленькой ручной повозкой, раздленной на дв половины, въ одной лежалъ товаръ, въ другой — малютка. Вроятно, ребенокъ сталъ слишкомъ тяжелымъ для прежняго способа передвиженія. Передъ телжкой разввался маленькій блый флагъ съ надписью: ‘Киссру-рао-каэ’, ‘здсь вставляютъ новыя трубки’, и краткая просьба о ‘благосклонной помощи’, ‘отасукэ во негай масу’. Ребенокъ былъ веселъ и здоровъ, я опять увидалъ дощечку, обращавшую уже такъ часто мое взиманіе на себя. Теперь она была прикрплена стоймя къ высокой коробк внутри телжки, противъ постельки ребенка. Слдя за приближающейся повозкой, я скоро вполн убдился, что дощечка не что иное, какъ ‘ихаи’: солнце ярко ее освщало, и отчетливо виденъ былъ на ней обычный буддійскій текстъ Это возбудило мое любопытство, и я попросилъ Маніемонам {Старый слуга Лафкадіо Хэрна.} сказать продавцу, что у насъ есть трубки, которыя нуждаются въ новомъ камыш, оно такъ и было. Повозка тотчасъ подкатилась къ нашей калитк, и и подошелъ къ ней.

Ребенокъ не дичился даже чужого лица. Прелестный былъ мальчикъ. Онъ лепеталъ и смялся, протягивая ручонки, очевидно, онъ къ ласкамъ привыкъ, играя съ нимъ, я внимательно разсматривалъ дощечку. Это былъ ‘ихаи’ секты шиншу съ ‘кайміо’, т.-е. посмертнымъ именемъ женщины, Маніемонъ перевелъ мн китайскія буквы: ‘Почитаемая и уважаемая на нивахъ совершенства, въ тридцать первый день третьяго мсяца двадцать восьмого года лтосчисленія Меиджи’ {См. примч. по этому поводу въ разсказ ‘Ревнитель старины’ на стр. 113.}.

Слуга между тмъ принесъ испорченныя трубки. Ремесленникъ работалъ, а я наблюдалъ за выраженіемъ его лица. Это былъ человкъ среднихъ лтъ съ симпатичной усталой чертой вокругъ рта, складкой, образовавшейся отъ постоянной привычной улыбки, свойственной многимъ японцамъ и придающей ихъ лицамъ выраженіе неизъяснимо-кроткой покорности. Маніемонъ началъ свои разспросы, а не отвчать Маніемону можетъ только дурной человкъ. Иногда мн кажется, что вокругъ невиннаго дорогого чела старца я вижу сіяніе,— будто ореолъ Ботсатсу.

Продавецъ трубокъ разсказалъ намъ свою повсть. Его жена умерла два мсяца спустя посл рожденія ребенка. Умирая, она сказала ему: ‘Прошу тебя, пусть въ теченіе цлыхъ трехъ лтъ со дня моей смерти ребенокъ не разлучается съ моей тнью, пусть мой ‘ихаи’ всегда будетъ съ нимъ, чтобы я могла попрежнему окружать его постоянной заботой, кормить его грудью, вдь ты знаешь, что ему нужно материнское молоко цлыхъ три года. Молю тебя, помни мою послднюю просьбу!’ Но когда мать умерла, отецъ не могъ исполнять обычный свой трудъ и няньчить ребенка, требующаго днемъ и ночью неустанной заботы, и онъ слишкомъ былъ бденъ, чтобы нанять для мальчика няньку. Тогда онъ сталъ продавать камышевыя трубки. Это давало ему возможность зарабатывать немного денегъ, не разлучаясь ни на минуту съ ребенкомъ. Но у него не было средствъ покупать молока, и онъ больше года вскармливалъ мальчугана рисовой кашей съ сиропомъ.

Я сказалъ, что ребенокъ выглядитъ очень здоровымъ, несмотря на то, что лишенъ молока.

— Это потому,— отвтилъ Маніемонъ съ убжденіемъ, даже съ оттнкомъ упрека,— что покойная мать его кормитъ, онъ молока получаетъ довольно.

И малютка улыбнулся тихой улыбкой, будто его коснулась легкая ласка изъ царства тней.

II.
Уличная пвица.

Въ мой домъ пришла уличная пвица съ самизенъ {Трехструнный инструментъ.}, ее велъ мальчикъ лтъ семи. Она была одта въ крестьянскую одежду, голова повязана синимъ платкомъ. Она была некрасива отъ природы и сверхъ того жестоко обезображена оспой. Ребенокъ несъ связку напечатанныхъ псенъ.

Не успла она появиться, какъ ко мн на дворъ стеклось много народа,— главнымъ образомъ молодыя матери и няньки съ маленькими дтьми на спин, но пришли и старики, и старухи, прибжали и рикши съ своихъ стоянокъ у ближайшаго угла, весь дворъ былъ полонъ.

Женщина сла на порогъ моего дома, настроила самизенъ, проиграла нсколько тактовъ аккомпанемента, и слушателей сразу охватили волшебныя чары: они глядли другъ другу въ глаза, улыбаясь, недоумвая.

Изъ устъ, обезображенныхъ жестокой болзнью, вырывался чарующій голосъ, юный, глубокій, невыразимо трогательный, задушевный и сладкій. ‘Это женщина поетъ или нимфа лсная?’ — спросилъ одинъ изъ слушателей. Только женщина, но одаренная великимъ талантомъ. Она такъ искусно владла своимъ инструментомъ, что затемнила бы самую ученую гейшу, но гд у гейши найти такой голосъ и псни такія? Она пла, какъ поетъ въ пол пахарь, пла въ ритмахъ, подслушанныхъ, можетъ быть, у цикады или у соловья, пла съ интервалами въ полутонъ и четверть тона, какихъ никогда не даетъ наша западная музыкальная рчь.

Она пла, а изъ глазъ слушающихъ катились тихія слезы.

Слова были мн непонятны, но, слушая этотъ голосъ, я сталъ понимать и грусть, и нжность, и долготерпніе японской души, голосъ нжно проникалъ въ мое сердце, жалуясь на что-то, чего-то ища, чего, можетъ быть, и не было въ немъ никогда. Будто незримая ласка носилась вокругъ, безмолвно воскресали давно забытыя времена и мста, сплетаясь съ какимъ-то таинственнымъ чувствомъ, оторваннымъ отъ времени и пространства. Потомъ я увидлъ, что пвица слпа.

——

Когда пніе умолкло, мы позвали женщину въ домъ, чтобы разспросить, какова ея жизнь. Она нкогда знала лучшіе дни и молодой двушкой научилась играть на самизенъ. Маленькій мальчикъ — ея сынъ, мужъ разбитъ параличомъ, оспа разрушила ея глаза. Но она очень сильна и можетъ пройти много миль. Когда мальчикъ устаетъ, она несетъ его на спин. Она въ состояніи содержать и ребенка, и мужа, прикованнаго къ постели. Вдь своимъ пніемъ она всюду и всхъ трогаетъ до слезъ, ей за это даютъ мдныхъ денегъ и ды.

Такова была исторія ея жизни. Мы дали ей немного денегъ, накормили ее, и она ушла, держась за мальчика.

——

Я купилъ экземпляръ сптой ею баллады. Въ ней шла рчь о недавно случившемся двойномъ самоубійств: ‘Печально-напвная повсть о Тамайонэ и Такеиро, сочиненіе Таканака Іонэ, четырнадцатаго номера, четвертаго отдленія ‘Пипцонъ-баши’ въ южномъ округ города Осака’.

Это была ксилографія съ двумя маленькими картинками. На одной были изображены мальчикъ и двочка, погруженные въ неутшное горе. На другой, заключительной виньетк, былъ нарисованъ письменный столикъ, угасающая лампа, открытое письмо, чаша съ зажженнымъ куреніемъ и ваза съ шикими, священнымъ растеніемъ, употребляемымъ во время буддійскихъ обрядовъ жертвоприношенія для умершихъ. Изъ текста, писаннаго своеобразнымъ курсивомъ, похожимъ на вертикальное стенографическое письмо, можно перевести лишь слдующія строки:

‘Въ первой части Ники-Хоммаки, въ извстномъ всему міру город Осака жили Тамайонэ и Такеиро,— оба изъ секты шиншу,— о, какъ печальна судьба ихъ!

‘Тамайонэ была молода и прекрасна, Такеиро, юный рабочій, ее увидалъ, а увидавъ, полюбилъ. Они поклялись любить другъ друга всю жизнь,— о, горе тому, кто гейшу полюбитъ!

‘На рукахъ своихъ они въ знакъ любви выжгли дракона, и жизнь имъ казалась прекрасной и свтлой. Но онъ былъ бденъ, у него не было пятидесяти пяти іенъ, чтобы выкупить гейшу,— о, горе, горе, въ сердц Такеиро!

‘Если судьба ихъ разлучаетъ при жизни, то пусть же смерть соединитъ ихъ! Они клянутся, что вмст умрутъ! Она знаетъ, что подруги принесутъ на могилу цвты и куреніе,— о, горе имъ, они исчезнутъ, какъ исчезаетъ утромъ роса!

‘Тамайонэ поднимаетъ бокалъ съ чистой водою, имъ обручаются обреченные на смерть,— о, какъ печальна судьба ихъ, о, какъ горестна гибель двухъ юныхъ жизней!’

——

Заурядная исторія, разсказанная обыкновенными словами. Лишь голосъ женщины надлялъ пснь чарующей силой. Пвица ушла, но казалось, что голосъ ея не умолкнулъ еще, онъ продолжалъ трепетать въ моемъ сердц, наполняя его грустью и нжнымъ, сладостнымъ счастіемъ, необычайное чувство, заставившее меня задуматься надъ тайной этихъ магическихъ звуковъ.

И вотъ что я думалъ:

Пніе, мелодія, музыка вообще,— не что иное, какъ эволюція непосредственнаго выраженія нашихъ чувствъ, эволюція первобытнаго языка, выражающаго въ звукахъ горе, радость и страсть. Этотъ языкъ звуковыхъ сочетаній такъ же подверженъ измненію, какъ и всякій другой. Поэтому мелодіи, глубоко трогающія насъ, для японскаго слуха не имютъ никакого значенія и не будятъ душевныхъ струнъ народа, чья психика отличается отъ нашей, какъ голубой цвтъ отъ желтаго.

Но отчего же меня, чужестранца, такъ сильно волнуетъ восточная пснь, сптая слпой женщиной изъ народа, пснь, которой я даже и научиться не могъ бы?

Врно, въ голос пвицы звучало нчто, стоящее выше и вн опыта отдльной націи, причастное къ чему-то безконечному, какъ сама жизнь, и вчному, какъ познаніе добра и зла.

——

Однажды, двадцать пять лтъ тому назадъ, въ лтній вечеръ въ лондонскомъ парк я услышалъ двичій голосъ, онъ произнесъ, обращаясь къ кому-то: ‘Спокойной ночи!’ Только два маленькихъ слова: ‘спокойной ночи’. Я не зналъ, кто она, я не видлъ ея лица и никогда не слышалъ больше этого голоса. Съ тхъ поръ времена года уже смнились сто разъ, но и теперь, при воспоминаніи объ этомъ голос, въ моей душ пробгаетъ трепетъ непонятнаго двойственнаго чувства: радость и горе, горе и радость,— они принадлежатъ не мн, не моей единичной, вспыхнувшей на мгновеніе жизни,— они принадлежатъ предсуществованіямъ и угасшимъ свтиламъ.

Вдь очарованіе голоса, слышаннаго нами лишь разъ, не можетъ быть отъ міра сего. Оно — отголосокъ безчисленныхъ жизней, далекихъ, забытыхъ. Никогда, конечно, не было двухъ голосовъ, совершенно похожихъ. Но языкъ любви всегда одинаковъ, одинакова нжность любовнаго слова въ миріадахъ милліоновъ голосовъ всего человчества. Въ силу унаслдованной привычки даже новорожденный ребенокъ понимаетъ ласковый звукъ. И звуки симпатіи, состраданія, печали,— мы ихъ знаемъ, мы унаслдовали это знаніе. Такъ, голосъ слпой женщины на далекомъ восток затрогиваетъ въ душ чужестранца чувства, которыя шире и глубже узко-индивидуальныхъ, пробуждаетъ неопредленный нмой паосъ забытыхъ страданій, неясныхъ порывовъ любви иныхъ поколній, безконечно далекихъ. Мертвые не умираютъ. Они дремлютъ въ самыхъ темныхъ глубинахъ усталой души, на дн поглощеннаго работою мозга, и иногда, рдко, вдругъ пробуждаются отъ какого-нибудь отголоска изъ далекаго прошлаго.

III.
Путевыя замтки.

Если японку одолетъ въ пути сонъ, а прилечь некуда, то она, засыпая, поднимаетъ лвую руку и прячетъ лицо за широкій рукавъ.

Со мною въ вагон второго класса сидятъ рядомъ три женщины. Он дремлютъ, покрывъ лицо рукавомъ, поздъ мчится, укачивая ихъ, и он колышатся, какъ цвты лотоса отъ легкаго втерка.

Сознательно или безсознательно он пользуются лвымъ рукавомъ, я не знаю, думаю, что это движеніе инстинктивно, потому что правой рукой удобне удержаться въ случа внезапнаго толчка.

Это зрлище забавно и мило, оно служитъ примромъ изящной прелести, свойственной всмъ движеніямъ знатной японки,— граціознымъ и скромнымъ. Но эта поза становится иногда патетична: лицо скрываютъ также въ минуты горя или усталой молитвы. Пусть міръ видитъ только счастливыя лица,— этого требуетъ вкоренившееся, выработанное чувство долга.

Мн вспоминается одинъ случай:

У меня много лтъ жилъ слуга, котораго я всегда считалъ счастливйшимъ изъ людей. Когда съ нимъ заговаривали, онъ смялся, работалъ онъ всегда съ веселымъ лицомъ, казалось, онъ не зналъ мелкихъ житейскихъ заботъ. Но разъ, случайно, я увидлъ его, онъ не считалъ нужнымъ владть собою, и его лицо испугало меня, я не узналъ знакомыхъ мн чертъ, горе и злоба избороздили лицо рзкими морщинами и состарили его на четыре десятка лтъ. Я кашлянулъ, онъ замтилъ меня, и въ одинъ мигъ его морщины разгладились, лицо смягчилось, просвтлло, какимъ-то чудомъ сразу помолодло. Поистин чудесно такое непрестанное самообладаніе, самоотреченіе, самозабвеніе.

——

Деревянныя ставни моей маленькой комнаты въ гостиниц широко раскрыты. Сквозь златомерцающую стку втвей солнце набрасываетъ рзкую тнь отъ сливоваго дерева на бумажныя окна.

Такого силуэта не способенъ нарисовать ни одинъ смертный художникъ, даже японецъ. Темно-синій на ослпительно-яркомъ фон, колеблющійся, оттняющійся отъ невидимыхъ втокъ. Волшебная картина! И я подумалъ, что употребленіе бумаги для освщенія несомннно имло вліяніе на японское искусство.

Ночью японскій домъ, въ которомъ закрыты только бумажныя окна, похожъ на огромный бумажный волшебный фонарь, бросающій подвижныя, скользящія тни внутрь, вмсто того, чтобы бросать ихъ наружу. Днемъ силуэты на окнахъ рисуются только отъ наружныхъ предметовъ, на зар, утромъ, они, вроятно, волшебно-красивы, если солнечные лучи заливаютъ, какъ въ это мгновеніе, прелестный уголокъ сада.

Древнегреческая легенда гласитъ, что искусство родилось отъ первой неловкой попытки набросать на стн силуэтъ любимаго человка, это очень правдоподобно. Вроятно также и то, что первоисточникъ художественнаго творчества,— какъ и всего сверхчувственнаго,— надо искать въ изученіи тней. Но тни на бумажныхъ окошкахъ такъ дивно красивы, что могутъ служить объясненіемъ нкоторыхъ особенностей японскаго рисовальнаго искусства, притомъ не первобытнаго, а доведеннаго до совершенства. Конечно, надо взять во вниманіе и особенность японской бумаги, на которой тнь лучше вырисовывается, чмъ на стекл, и особенность японскихъ тней. Никогда западная растительность не дала бы тхъ прелестныхъ силуэтовъ, какіе даютъ японскія садовыя деревья, доведенныя вковой заботливой культурой до совершенства. Я жалю, что бумага моихъ оконныхъ ширмъ, не обладая чувствительностью фотографической пластинки, не можетъ удержать великолпнаго свтового эффекта, произведеннаго магическимъ дйствіемъ солнечныхъ лучей. Увы, разрушеніе уже началось, силуэтъ началъ уже удлиняться.

——

Въ Японіи много своеобразной прелести, но я ничего не знаю очаровательне дорогъ къ высоко лежащимъ мстамъ молитвъ и успокоенія,— этихъ безконечныхъ путей и ступеней, ведущихъ ‘никуда’ и въ ‘ничто’.

Дла человческихъ рукъ гармонируютъ тутъ съ тончайшими настроеніями природы, со свтомъ и тнью, съ формой, цвтами, это очарованіе пропадаетъ въ дождливые дни, но если оно и капризно, то отъ этого не мене сильно.

Вотъ, напримръ, отлогій подъемъ, съ полмили тянется мощеная аллея, по бокамъ — деревья-гиганты. Въ правильныхъ промежуткахъ дорогу сторожатъ каменныя чудовища. Аллея приводитъ васъ наконецъ къ широкой лстниц, теряющейся во мрак, лстница ведетъ на большую террасу, подъ тнь величавыхъ старыхъ деревьевъ, а оттуда еще ступени къ другимъ террасамъ, погруженнымъ въ таинственный сумракъ.

Поднимаешься все выше и выше и наконецъ доходишь до сраго тори {Ворота передъ японскими храмами,— два столба, немного наклоненные одинъ къ другому, съ горизонтальной перекладиной наверху.}, а за нимъ входъ въ маленькое пустое безцвтное зданіе, похожее на деревянный шкапчикъ, это мійа, храмъ шинтоистическаго культа. Пустота, нмое молчаніе и сумракъ посл роскошной дороги, ведущей наверхъ, длается жутко, будто васъ окружили призраки и тни умершихъ.

И много такихъ откровеній буддизма найдетъ тотъ, кто захочетъ искать ихъ. Я укажу, напримръ, на Хигаши Отани въ Кіото. Широкій въздъ ведетъ во дворъ храма, со двора вы поднимаетесь вдоль роскошныхъ перилъ по массивнымъ, обросшимъ мхомъ лстницамъ на каменную террасу. Обстановка напоминаетъ итальянскій загородный садъ изъ временъ Декамерона. Но взойдя на террасу, вы видите только ворота, а за ними — кладбище!

Хотлъ ли строитель этимъ сказать, что все на свт, вся пышность, вся роскошь, вся красота кончается вчнымъ молчаніемъ?…

——

Я постилъ рыболовную выставку и акваріумъ въ Хіого, въ саду на морскомъ берегу. Названіе ея — Вараку-енъ, т.-е. ‘садъ мирныхъ радостей’. Она устроена по образцу старинныхъ парковъ и заслуживаетъ свое имя. Вдали виднется широкій заливъ, рыбаки въ своихъ лодкахъ, далеко скользящіе, ослпительно блые паруса, а на горизонт — цпи высокихъ горъ, покрытыя нжно-фіолетовой дымкой.

Я видлъ тамъ причудливыя формы прудовъ съ прозрачной морскою водой, въ нихъ плавали многоцвтныя рыбы. Я подошелъ къ акваріуму, гд за стекломъ рзвились необыкновенныя рыбы, похожія на маленькихъ игрушечныхъ драконовъ и на ножны сабли, были тамъ и забавныя маленькія кувыркающіяся рыбки, были рыбы, блестящія какъ крылья бабочекъ, и рыбы, махающія своими плавниками, какъ танцовщицы широкими рукавами. Я видлъ модели разныхъ лодокъ, сти и удочки, верши и фонарики для ночной ловли. Я видлъ изображеніе всевозможныхъ способовъ рыболовства, модели и картинки китовой ловли. Одна картинка была очень страшна, это была агонія кита, бьющагося въ огромныхъ стяхъ, рядомъ — лодка въ вихр красной пны, на исполинской спин чудовища стояла голая мужская фигура,— одна на фон неба, въ рукахъ занесенное надъ животнымъ смертоносное оружіе. Я даже видлъ красную кровяную струю… Рядомъ со мною стояла японская семья,— отецъ, мать и сынъ, родители объясняли мальчику значеніе картины. ‘Когда китъ чувствуетъ близость смерти,— говорила мать,— онъ въ смертельной тоск начинаетъ говорить по-человчески, онъ молитъ о помощи Будду: ‘Наму Амида Вудзу!’

Я отправился дальше, въ другую часть сада, гд были ручные олени, ‘золотой медвдь’, павлинъ въ клтк, обезьяна. Постители сада кормили пирожками оленя и медвдя, заставляли павлина распускать хвостъ колесомъ, мучили и дразнили обезьяну. Я слъ отдохнуть на одну изъ терасъ близъ павлина. Японская семья, разсматривавшая смерть кита, тоже подошла, и я услышалъ, какъ мальчикъ сказалъ: ‘Тамъ въ лодк сидитъ рыбакъ, старый, престарый старикъ, почему онъ не идетъ во дворецъ къ морскому царю, какъ рыбакъ Урашима?’

‘Урашима поймалъ черепаху, — отвтилъ отецъ,— но она не была черепахой, а зачарованной дочерью морского царя. Такъ Урашиму наградили за его доброту. А этотъ рыбакъ не поймалъ черепахи, а если бы онъ ее и поймалъ, то ему все-таки нечего идти во дворецъ, потому что онъ старъ и на царевн жениться не можетъ’.

Мальчикъ посмотрлъ на цвты, на залитое солнцемъ море, на блые скользящіе паруса, на далекія горы, сверкающія фіолетовымъ цвтомъ, и воскликнулъ: ‘Отецъ, разв можетъ быть гд-нибудь на всемъ свт лучше, чмъ здсь?’

Лицо отца озарилось свтлой улыбкой, онъ хотлъ что-то отвтить, но вдругъ ребенокъ вскочилъ отъ радости и восторженно захлопалъ въ ладоши: павлинъ наконецъ развернулъ многоцвтную красоту своихъ перьевъ. Вс поспшили къ клтк, а я такъ и не услыхалъ отвта на милый дтскій вопросъ.

Но я думаю, что отецъ могъ бы отвтить такими словами:

‘Дитя, конечно, садъ этотъ прекрасенъ, но міръ такъ богатъ красотой, что наврное есть сады еще прекрасне этого.

‘Но прекраснйшій садъ не отъ міра сего,— это садъ Амиды въ царств блаженства, тамъ, гд вечеромъ гаснетъ заря.

‘Кто всю жизнь зла не творилъ, тотъ посл смерти увидитъ его.

‘Тамъ Куяку, райская птица, поетъ о ‘семи шагахъ’ и ‘пяти силахъ’, расправляя лучезарныя крылья.

‘Тамъ алмазно-переливчатыя воды струятся, въ нихъ лотосъ цвтетъ, неизъяснимо прекрасный, онъ цвтетъ и сіяетъ радужнымъ свтомъ, а изъ его глубины возносятся вверхъ свтозарные духи нарождающихся Буддъ.

‘А между цвтами струится вода, струится и шепчетъ, вщая ихъ душамъ о безпредльномъ воспоминаніи, о безпредльныхъ видніяхъ и о ‘четырехъ безпредльныхъ чувствахъ’.

‘И нтъ тамъ различія между людьми и богами, потому что передъ величіемъ Амиды преклоняются даже безсмертные боги. И вс поютъ ему хвалебную пснь, начинающуюся такими словами:

‘О, ты, Свтъ безпредльный, неизмримый!’

‘Но отъ вка слышится голосъ, то небесный потокъ звучитъ подобно многоголосому хору:

‘Онъ гласитъ: И это еще не величіе, и это еще не реальность, и это еще не покой!’

IV.
Ревнитель старины.

Онъ родился въ глубин страны, въ столиц дайміоса, простирающейся на сто тысячъ коко {Древне-японская мра поверхности.}! Нога чужестранца еще никогда не касалась этой земли. Яшики {Резиденція дайміеса.} его отца, знатнаго самурая, находилась за крпостными стнами, окружающими княжескій замокъ,— большая яшики, среди садовъ и парковъ. Въ одномъ изъ нихъ стояла маленькая кумирня съ изображеніемъ бога войны. Лтъ сорокъ тому назадъ существовало еще много такихъ помстій. Немногія, оставшіяся до сихъ поръ, кажутся художнику зачарованными дворцами, а сады ихъ — райскими грёзами Буддизма.

Но сыновей самураевъ въ т времена держали строго, и молодому дворянину, о которомъ я хочу разсказать, некогда было предаваться мечтамъ и грёзамъ. Ему рано приходилось отказываться отъ ласки, на него еще не надвали первой ‘хакамы’ {Панталоны.},— что въ т времена было важнымъ событіемъ,— какъ его уже начали постепенно удалять отъ изнживающаго вліянія и подавлять въ немъ естественные порывы дтской нжности. Когда товарищи его встрчали съ матерью, ведущей его за руку, они насмшливо спрашивали: ‘Ты еще молочко изъ соски сосешь?’ Дома онъ, конечно, могъ изливать на мать всю свою нжность, но ему рдко позволяли быть съ нею. Воспитаніе не допускало ни праздныхъ развлеченій, ни удобствъ,— разв во время болзни. Съ самаго ранняго дтства,— когда онъ еле начиналъ говорить,— его учили, что долгъ — главный стимулъ жизни, самообладаніе — первое требованіе хорошаго поведенія, а боль и смерть — ничто, поскольку это касается его самого.

Эта спартанская система воспитанія преслдовала еще боле жестокую цль: въ ребенк вырабатывалась холодность и жестокость, которыя позволяли сбрасывать только въ тсномъ домашнемъ кругу. Мальчиковъ пріучали къ зрлищу крови. Ихъ брали съ собою на казни, требовали не выказывать при этомъ ни малйшаго волненія и ужаса, а придя посл казни домой, имъ предписывали, преодолвъ внутреннее содроганіе, съдать обильную порцію рису, приправленнаго соленымъ кроваво-краснымъ сливовымъ сокомъ. И еще больше требовали отъ мальчика: его могли ночью послать на мсто казни, чтобы въ знакъ мужества принести оттуда отрубленную голову. Бояться какъ труповъ, такъ и живыхъ людей было недостойно самурая. Дитя самурая не смло знать страха. При этомъ требовалось полное хладнокровіе: малйшее хвастовство, какъ и трусость, подвергалось осужденію.

Подрастая, мальчикъ долженъ былъ видть главное развлеченіе въ физическихъ упражненіяхъ, постоянно, съ ранняго дтства подготовляющихъ самурая къ войн,— въ метаніи дугъ, фехтованіи, верховой зд и борьб. У него были товарищи,— сыновья вассаловъ,— но они были старше его, и ихъ выбирали, чтобы поощрять въ немъ воинственность и отвагу. Они же должны были учить его плавать, грести и всячески развивать юныя силы. Время длилось между физическими упражненіями и изученіемъ китайскихъ классиковъ. Питаніе его было обильно, но лишено лакомства, одежда — всегда легкая и грубая, боле изящная только во время большихъ церемоній. Зажигать огонь, только съ цлью погрться, ему запрещали, если въ морозные зимніе дни его руки во время ученія такъ застывали, что не могли больше держать кисточки и писать, его заставляли окунать ихъ въ ледяную воду, чтобы возвратить пальцамъ гибкость, если ноги его коченли, ему приказывали бгать по снгу, чтобы согрться. Еще строже были прививавшіеся ему взгляды военной касты на честь самурая, съ дтства внушали ему, что его маленькая сабля не игрушка и не украшеніе. Его учили, какъ съ нею обращаться, объясняли, какъ можно покончить съ собою безъ страха и колебанія, если того потребуетъ кодексъ чести его сословія {‘Правда ли, что это голова твоего отца?’ спросилъ разъ дайміосъ мальчика-самурая. Ребенокъ тотчасъ сообразилъ, въ чемъ дло. Отсченная голова не была головою его отца, — дайміосъ былъ введенъ въ заблужденіе, но обманъ надо было поддержать, мальчикъ это сразу понялъ и, не задумавшись ни минуты, онъ совершилъ надъ собою ‘харакири’, предварительно оказавъ голов должное почтеніе со всми признаками дтскаго горя. Такое кровавое доказательство убдило дайміоса, осужденный, опальный отецъ могъ спастись, а память мальчика до сихъ поръ чтятъ въ японскихъ трагедіяхъ и поэмахъ.}.

Когда мальчикъ становился юношей, строгость наблюденія ослабвала. Ему предоставляли все больше и больше свободы, но онъ никогда не долженъ былъ забывать, что всякая ошибка будетъ замчена, серьезный проступокъ никогда не прощенъ, что заслуженнаго упрека слдуетъ бояться больше, чмъ смерти. Съ другой стороны нечего было бояться для юноши-самурая безнравственныхъ вліяній,— ихъ было немного. Профессіональный развратъ строжайше былъ изгнанъ изъ многихъ большихъ городовъ провинцій, а безнравственность жизни, отражающаяся въ народныхъ романахъ и драмахъ, тоже оставалась неизвстной молодому самураю. Его научили презирать житейскую литературу, затрогивающую лишь нжныя чувства или бурныя страсти, посщеніе же театровъ было запрещено его сословію. И въ невинной сред, въ провинціальной глуши древней Японіи вырастали чистые, нетронутые юноши.

Таковъ былъ и юный самурай, о которомъ я хочу разсказать. Безстрашный, вжливый, полный самоотреченія, презирающій развлеченія, готовый въ каждый данный мигъ, не задумываясь, отдать жизнь, если того потребуетъ любовь, преданность государю или честь. Но, воинъ по физическому и духовному развитію, онъ по годамъ былъ еще почти ребенкомъ въ тотъ годъ, когда страну впервые встревожило прибытіе ‘черныхъ кораблей!’ {Американская эскадра адмирала Перри въ 1853 году.}.

——

Политика Іемицу {Іемицу — сіогунъ 1623—1650 гг.}, воспрещавшая японцамъ подъ страхомъ смерти выздъ изъ страны, продержала націю въ теченіе двухъ столтій въ полномъ невдніи того, что творилось за предлами японскаго государства. Никто не зналъ ничего о мощныхъ грозныхъ силахъ, развивающихся по ту сторону океана. Голландскіе колонисты въ Нагасаки отнюдь не просвщали Японію относительно положенія, въ которомъ находилась страна, не предупреждали о томъ, что восточному феодализму грозитъ западный міръ, въ развитіи ушедшій впередъ на три столтія. Чудеса западной цивилизаціи показались бы японцамъ дтскими сказками или древними легендами о волшебныхъ дворцахъ въ царств Хораи {Загробная обитель.}. И только тогда, когда къ японскимъ берегамъ причалилъ американскій флотъ,— ‘черные корабли’, какъ ихъ назвалъ народъ,— правительство поняло свою слабость и опасность, грозящую извн.

Одно извстіе о появленіи ‘черныхъ кораблей’ уже взволновало народъ, но когда сіогунатъ {Сіогуны — фактическіе правители Японіи въ періодъ съ 1198—1868 гг. вмсто микадо, бывшихъ лишь номинальными главами имперіи и предметомъ обожанія и поклоненія.} признался въ своемъ безсиліи отразить чужеземныхъ враговъ, то народъ положительно растерялся. Грозила опасность, большая, чмъ во время нашествія татаръ подъ Ходжо-Токимунэ, когда народъ молилъ боговъ о помощи, когда самъ государь въ Исэ заклиналъ духовъ предковъ своихъ. На молитву послдовало внезапно затменіе солнца. При оглушительныхъ ударахъ грома поднялся бшеный ураганъ, живущій до сихъ поръ въ памяти народа подъ именемъ ‘Ками-Кацэ’ (вихрь боговъ). Буря разбила и потопила корабли Хубилай-Хана.

Почему бы и теперь не обратиться къ небу съ мольбой? И въ безчисленныхъ домахъ, передъ безчисленными алтарями стали молиться. Но всемогущіе боги на сей разъ были нмы и глухи и не ниспослали Ками-Кацэ. И въ отцовскомъ саду, передъ маленькимъ алтаремъ, мальчикъ самурай задавалъ себ мучительные, неразршимые вопросы: неужели боги утратили силу? или, быть можетъ, народъ, приплывшій на ‘черныхъ корабляхъ’, охраняемъ боле могущественными богами?

——

Скоро, однако, выяснилось, что никто и не думалъ изгонять чужестранцевъ. Они причаливали цлыми сотнями съ востока и съ запада, и для ихъ охраны длалось все нужное и возможное. Имъ позволили строить на японской земл собственные своеобразные города, а правительство даже издало приказъ во всхъ японскихъ школахъ изучать западную науку, англійскій языкъ сталъ въ школахъ важнымъ предметомъ, общественныя училища перекраивались на западный ладъ. По мннію правительства будущность страны зависла отъ изученія и владнія иностранными языками, отъ знанія чужестранной науки. И до тхъ поръ, пока это знаніе не будетъ достигнуто, Японія должна оставаться подъ опекой пришельцевъ. Въ послднемъ, конечно, не сознавались открыто, но значеніе правительственной политики было слишкомъ ясно. Японцы были потрясены, когда поняли положеніе дла, народъ пришелъ въ отчаяніе, самураи съ трудомъ сдерживали гнвъ. По прошло нкоторое время, и всхъ охватило живйшее любопытство, всмъ захотлось ближе узнать дерзкихъ и назойливыхъ пришельцевъ, умвшихъ достигать всего, чего имъ хотлось. Это любопытство удовлетворялось отчасти огромнымъ производствомъ дешевыхъ, раскрашенныхъ картинокъ, изображающихъ нравы и обычаи ‘варваровъ’ и странныя улицы въ ихъ поселкахъ. Намъ эти картинки показались бы каррикатурами, но японскіе художники были далеки отъ насмшки,— они старались изобразить чужестранцевъ такими, какими они имъ дйствительно казались, а казались они имъ чудовищами съ зелеными глазами, огненными волосами и уродливыми носами, какъ у ‘шайо’ {Легендарное животное, похожее на обезьяну, съ огненно-красными волосами и дикой вншностью, извстное за необузданное пьянство.} и ‘тенгу’ {Миическія существа, живущія въ горныхъ ущельяхъ, иногда ихъ изображаютъ съ необыкновенно длинными носами.}, облеченныя въ одежды невозможнаго покроя и цвта, живущія въ зданіяхъ, похожихъ на тюрьмы или на склады товаровъ. Эти картинки распространялись въ стран сотнями тысячъ, вроятно, вызывая въ народ странное представленіе о новоприбывшихъ, а между тмъ это были невинныя и честныя попытки изобразить неизвстное. Слдовало бы въ Европ изучить эти картинки, чтобы понять, какими мы казались въ то время японцамъ,— какими некрасивыми, уродливыми, смшными!

——

Молодой самурай вскор очутился лицомъ къ лицу съ живымъ представителемъ запада. То былъ англичанинъ, приглашенный княземъ въ качеств учителя. Онъ прибылъ подъ охраной вооруженнаго конвоя, и было приказано обращаться съ нимъ, какъ со знатной особой. Онъ не былъ такъ безобразенъ, какъ изображенія на картинкахъ, его волосы были, правда, огненно-красны и глаза страннаго цвта, но въ общемъ его лицо было скоре пріятно. Онъ сталъ сразу и надолго предметомъ всеобщаго вниманія. Кто не знаетъ предразсудковъ, съ которыми японцы относились къ иностранцамъ до эпохи Меиджи {При вступленіи новаго микадо всегда устанавливается новая эра, съ 1868 г., при вступленіи микадо Муцухито, была установлена эра съ офиціальнымъ названіемъ Меиджи — эра просвщенія, лтосчисленіе идетъ, начиная съ этой эры, на-ряду съ установленнымъ въ 1873 г. григоріанскимъ календаремъ.}, тотъ не можетъ себ представить, какъ зорко слдили за англичаниномъ-педагогомъ. Жителей запада считали интеллигентными и очень опасными существами, но не совсмъ людьми, а стоящими ближе къ звриному царству. У нихъ было своеобразное волосатое тло, и ихъ зубы не были зубами людей, своеобразны были и ихъ внутренніе органы, а въ нравственномъ отношеніи они были очень близки къ нечистымъ духамъ. Если не среди самураевъ, то, во всякомъ случа, въ народ иностранцы вызывали не столько физическій, сколько суеврный страхъ. Японскій крестьянинъ никогда не былъ трусомъ, но чтобы понять, каково было тогда его отношеніе къ иностранцамъ, надо знать японскія и китайскія поврья о легендарныхъ животныхъ, способныхъ принимать человческій образъ и обладающихъ сверхъественной силой, надо знать японскую вру въ получеловка, въ сверхчеловка, во вс миическія существа, нарисованныя въ старыхъ книжкахъ, вру въ бородатыхъ уродовъ съ длинными ушами и ногами (ашинага и тенага), изображенныхъ наивными художниками или же юмористической кистью Хукасаи. Иностранцы будто воплотили собою басни китайскаго Геродота, а ихъ одежда, очевидно, скрывала то, что было въ нихъ нечеловческаго.

Такимъ образомъ, молодой учитель, самъ того не подозрвая, сталъ, какъ чудовище, предметомъ внимательнаго наблюденія. Но, несмотря на это, ученики обращались съ нимъ чрезвычайно учтиво. Они слдовали китайскому предписанію, воспрещающему ‘ступать даже на тнь учителя’. Впрочемъ, разъ онъ умлъ преподавать, ученикамъ-самураямъ было все равно, человкъ ли онъ или нтъ. Вдь героя Іошитстумэ тенгу научилъ владть мечомъ, случалось тоже, что существа, лишенныя человческаго облика, оказывались учеными и поэтами. Но изъ-за постоянной маски вжливости за чужестранцемъ зорко слдили, отмчали вс его привычки, и конечный результатъ этихъ наблюденій и сравненій былъ для него не особенно лестнымъ. Учитель не могъ даже представить себ критики своихъ учениковъ, и если бы онъ, поправляя заданные уроки, понималъ то, что о немъ говорили, его настроеніе, конечно, сильно испортилось бы.

‘Посмотри-ка на цвтъ его кожи,— говорили ученики,— сейчасъ видно, какое у него дряблое тло. Ничего не стоитъ отрубить ему голову однимъ ударомъ сабли’

Разъ онъ вздумалъ принять участіе въ ихъ борьб,— въ шутку, конечно, но мальчики захотли серьезно испытать его физическую силу, какъ атлетъ, онъ въ ихъ глазахъ ничего не стоилъ.— ‘Руки-то у него сильныя,— говорилъ одинъ,— но онъ не уметъ помогать всмъ туловищемъ, а бедра его совсмъ слабы,— сломать его позвоночникъ очень легко’.— ‘Я думаю, съ иностранцами нетрудно сражаться’, замтилъ другой.— ‘На сабляхъ сражаться легко,— возразилъ третій,— но въ обращеніи съ огнестрльнымъ оружіемъ они гораздо искусне насъ’.

‘Этому и мы можемъ научиться,— молвилъ первый,— а научившись западному военному искусству, намъ нечего бояться ихъ солдатъ’.

‘Они не такъ закалены, какъ мы,— замтилъ другой,— они легко устаютъ и зябнутъ, въ комнат учителя всю зиму огонь, а у меня разболлась бы голова, если бы я пробылъ пять минутъ въ такой жарко натопленой комнат’.

Но, несмотря на столь страшныя слова, ученики безпрекословно слушались учителя, и онъ полюбилъ ихъ.

——

Въ стран произошли великія перемны,— нежданно, негаданно, какъ землетрясеніе: феодальныя владнія были превращены въ префектуры, привилегіи военной касты уничтожены, все общественное зданіе перестроено на новыхъ основахъ. Эти событія опечалили юношу-самурая, ему, конечно, нетрудно было перенести повинности вассала съ феодальнаго князя на государя, и благосостояніе его семьи ничуть не пострадало отъ переворота, но онъ видлъ въ немъ опасность для древней національной культуры. Этотъ переворотъ предвщалъ неминуемое исчезновеніе прежнихъ высокихъ идеаловъ и многаго близкаго, дорогого ему. Но онъ сознавалъ также, что жалобами не поможешь, что свою независимость страна можетъ спасти только собственнымъ перерожденіемъ. Любовь къ отчизн повелвала подчиниться необходимости и готовиться къ участію въ будущей драм.

Въ самурайскихъ школахъ онъ настолько научился англійскому языку, что могъ свободно говорить съ иностранцами. Онъ остригъ свои длинные волосы, снялъ сабли и отправился въ Іокагаму, чтобы въ боле благопріятныхъ условіяхъ продолжать изученіе языковъ. Общеніе съ иностранцами уже повліяло на приморское населеніе Японіи, оно стало грубымъ, вульгарнымъ, низшій слой общества въ его родномъ город не посмлъ бы говорить и вести себя такъ, какъ вели себя здсь. Сами иностранцы произвели на него еще худшее впечатлніе. Былъ тотъ моментъ, кода они еще могли поддержать тонъ побдителей, и когда жизнь въ открытыхъ гаваняхъ была гораздо непристойне, чмъ теперь. Новыя кирпичныя зданія непріятно напоминали ему японскія раскрашенныя картинки, изображающія иностранные нравы и обычаи, и онъ не могъ такъ скоро избавиться отъ своего дтски фантастическаго представленія о ‘чужихъ’.

Разумомъ онъ допускалъ, что они были людьми, какъ и онъ, но въ его душ что-то протестовало, отказывалось признать ихъ себ подобными.

Расовый инстинктъ сильне интеллекта. Онъ не могъ сразу сбросить суеврныхъ представленій, вндренныхъ въ него. Кром того, ему приходилось быть свидтелемъ такихъ явленій, отъ которыхъ въ немъ загоралась кровь воина, просыпалось наслдіе предковъ,— горячій порывъ наказать трусость, искупить несправедливость.

Онъ, однако, сумлъ побдить отвращеніе, могущее помшать его дальнйшему развитію. Любовь къ отчизн требовала изучить характеръ враговъ. Понемногу онъ научился объективно наблюдать за окружающей жизнью, за ея преимуществами и недостатками,— за тмъ, что составляло и силу и слабость ея. Онъ нашелъ доброту, служеніе идеаламъ, идеаламъ, не похожимъ на его идеалы, но все-таки вызывающимъ въ немъ уваженіе, потому что они требовали самоотреченія, какъ и религія его предковъ.

Онъ полюбилъ и сталъ уважать стараго миссіонера, совершенно поглощеннаго своимъ дломъ воспитанія и обращенія. Старикъ задался цлью обратить въ христіанство юношу, поразившаго его необыкновенными способностями, онъ всячески старался заслужить довріе мальчика. Онъ помогалъ ему, обучалъ его французскому, нмецкому, греческому и латинскому языкамъ, далъ ему свободный доступъ въ свою большую библіотеку. А имть доступъ въ иностранную библіотеку и возможность читать сочиненія по исторіи и философіи, описанія путешествій и изящную литературу,— это въ то время было рдкой привилегіей для японскаго студента. Предложеніе было принято съ величайшей благодарностью, и хозяину библіотеки нетрудно было уговорить своего любимаго ученика заняться чтеніемъ части Новаго Завта. Юноша удивился, найдя ‘въ ученіи неправой секты’ этическія требованія, сходныя съ предписаніями Конфуція. Онъ сказалъ старому миссіонеру. ‘Это ученіе не ново для насъ, но оно безусловно хорошо, я буду изучать эту книгу и размышлять надъ нею’.

——

Изученіе и думы завели юношу гораздо дальше, чмъ онъ ожидалъ. Когда ему стало ясно, что христіанство — великое ученіе, онъ долженъ былъ пойти дальше и допустить еще многое другое: цивилизація христіанскихъ народностей предстала предъ нимъ въ новомъ свт. Многимъ мыслящимъ японцамъ, даже смлымъ умамъ, управлявшимъ внутренней политикой, казалось въ то время, что Японіи суждено подпасть подъ чужое владычество. Правда, еще можно было надяться на лучшій исходъ, а пока существовала хотя тнь надежды, вс ясно сознавали свой долгъ. Но власть, грозящая Японской имперіи, казалась непоборимой. И, изучая эту громадную силу, юный самурай невольно спрашивалъ себя съ удивленіемъ, почти со страхомъ: изъ какихъ источниковъ чужестранная цивилизація черпаетъ свои силы? Нтъ ли таинственной связи между нею и высшей религіей, какъ утверждаетъ его учитель?! Эту теорію подтверждала древне-китайская мудрость, гласящая, что тотъ народъ счастливъ, который слдуетъ божественнымъ законамъ и ученію своихъ мудрецовъ. А если превосходство западной цивилизаціи было слдствіемъ ея высокой этики,— разв не прямой долгъ каждаго патріота принять эту высшую вру, стремиться къ обращенію всей націи?— Юноша того времени, воспитанный въ дух китайской науки, незнакомый съ исторіей соціальной эволюціи Запада, конечно не могъ представить себ, что высшія формы матеріальнаго прогресса создались безжалостной конкуренціей, не только противорчащей принципамъ христіанскаго идеализма, но и вообще несовмстимой съ какимъ бы то ни было этическимъ принципомъ.

Даже въ наше время милліоны легкомысленныхъ людей на Запад врятъ въ какое-то божественное отношеніе военной власти къ вр Христа, въ церквахъ санкціонируютъ политическіе разбойничьи набги, а изобртеніе взрывчатыхъ снарядовъ называютъ вдохновеніемъ свыше. Никакъ не искоренишь у насъ суеврія, будто націи, исповдующія христіанскую вру, избраны провидніемъ, чтобы грабить и уничтожать иноврческія расы. Есть философы, высказавшіе убжденіе, что мы все еще поклоняемся Одину и Тору, съ той только разницей, что Одинъ сталъ математикомъ, а молотъ Тора теперь дйствуетъ паромъ. Но такихъ людей миссіонеры клеймятъ именемъ атеистовъ.

Но какъ бы то ни было, а день наступилъ, когда молодой самурай ршилъ принять христіанство, не взирая на сопротивленіе родныхъ. Это было смлымъ шагомъ, но онъ съ дтства былъ закаленъ строгимъ воспитаніемъ, и ничто,— даже горе родителей,— не могло поколебать его ршенія.— Отпаденіе отъ вры предковъ влекло за собою важныя послдствія: онъ терялъ права на наслдство, навлекалъ на себя презрніе товарищей, лишался состоянія и преимуществъ своего сословія. Но идеализмъ самурая научилъ его забывать о себ. Онъ видлъ только одно, думалъ только о томъ, что повелваетъ долгъ патріота и искателя истины, и этимъ завтамъ онъ слдовалъ безъ страха и безъ колебанія.

——

Кто думаетъ побдить западной религіей съ помощью доводовъ современной науки какую-либо древнюю вру, тотъ упускаетъ изъ вида, что эти доводы съ такой же убдительностью можно привести и противъ ихъ собственнаго вроученія. Средній по развитію миссіонеръ, неспособный подняться до высшихъ сферъ мысли, не можетъ предвидть дйствія его несовершенной проповди на человка, умственно стоящаго много выше его самого. Поэтому онъ удивленъ, пораженъ, видя, что его самые интеллигентные ученики раньше другихъ вновь отрекаются отъ христіанства. Если умный человкъ довольствовался буддійской исторіей сотворенія міра, потому что не зналъ современныхъ наукъ, то такую религіозную вру разршить нетрудно. Но невозможно замнить въ такомъ человк міръ эмоцій Востока западной религіей и буддійскую этику протестантскимъ или католическимъ догматомъ. Современные апостолы не понимаютъ, какъ ихъ миссія непреодолимо трудна въ психологическомъ отношеніи. Эта трудность коренится глубоко, въ тхъ далекихъ временахъ, когда религія іезуитовъ и монаховъ была такъ же полна суеврій, какъ та, противъ которой они боролись. Испанскіе священники, совершавшіе чудеса своей несокрушимою врой и пламеннымъ фанатизмомъ, понимали тогда, что имъ не осуществить своей задачи безъ помощи меча. Въ наше же время обращеніе въ вру Христа еще гораздо трудне, чмъ въ шестнадцатомъ вк. Въ основу воспитанія положена теперь наука, а религія замнена соціальной этикой. Количество нашихъ церквей не показатель распространенія вры, а лишь подчиненіе обычнаго и жертва условности. Но никогда западные обычаи и условности не завоюютъ Востока, никогда иностранные миссіонеры не будутъ въ Японіи стражами нравственности.

Наши либеральныя церкви, т, чья культура глубже и шире другихъ, уже теперь поняли тщетность миссіонерства. Для того, чтобы привести буддійскій народъ ближе къ истин, не нужно разрушать стараго догматизма: достаточно дать народу разумное воспитаніе. Поэтому Германія, гд воспитаніе стоитъ на высот, больше не посылаетъ миссіонеровъ вглубь страны. Истинный успхъ миссіонерства не въ ежегодныхъ отчетахъ о числ новообращенныхъ, а въ преобразованіи мстной религіи и въ недавнемъ правительственномъ циркуляр, требующемъ повышенія нравственнаго уровня и образовательнаго ценза священнослужителей. Но еще задолго до этого циркуляра богатыя секты основали буддійскія школы по западнымъ образцамъ, секта шиншу насчитываетъ уже много представителей своего ученія, воспитанныхъ въ Париж и Оксфорд, извстныхъ во всемъ мір знатокамъ санскрита. Японіи несомннно нужны высшія религіозныя формы, чмъ т, которыя были въ среднихъ вкахъ, но эти новыя формы должны самостоятельно развиться изъ старыхъ. Возрожденіе должно произойти въ самомъ сердц народа, не навязываясь извн. Нравственныя потребности націи будутъ удовлетворяться тмъ же буддизмомъ, только просвтленнымъ, укрпленнымъ западной наукой.

Новый прозелитъ въ Іокагам готовилъ христіанскимъ миссіонерамъ одно изъ позорнйшихъ пораженій, когда-либо испытанныхъ ими.

Онъ пожертвовалъ общественнымъ положеніемъ и богатствомъ, чтобы стать христіаниномъ,— врне, членомъ чужой религіозной секты, но прошло нсколько лтъ, и онъ открыто отпалъ отъ той вры, которую пріобрлъ такой дорогою цной! Онъ изучилъ великихъ современныхъ мыслителей и проникся ихъ идеями глубже своихъ учителей, которымъ онъ задавалъ вопросы, на которые они не могли отвчать,— разв утвержденіемъ, что книги, отдльныя части которыхъ они ему совтовали изучать, въ цломъ представляли опасность для вры. Но такъ какъ они не были въ состояніи опровергнуть эти мнимыя лжеученія, то ихъ предостереженія были безсильны. Онъ отрекся отъ Церкви, публично заявивъ, что ея догматы не основаны ни на разум, ни на фактахъ, что онъ призванъ принять міровоззрніе тхъ, кого его учителя осуждаютъ, какъ враговъ христіанства. Его вторичное отпаденіе надлало много шума.

Но настоящее, внутреннее отпаденіе было еще впереди. Въ противоположность другимъ, пережившимъ то же самое, онъ зналъ, что религіозные вопросы для него только временно отошли и затихли, что онъ постигъ лишь азбуку того, что еще предстоитъ изучить. Онъ еще врилъ, что религія способна охранить, удержать человка отъ зла. Смутно представляя себ какую-то связь между цивилизаціей и врованіемъ, онъ нашелъ вру Христа и принялъ ее. Китайская философія учила тому же, что современная соціологія признала за законъ: никогда общество не достигало высшаго развитія безъ духовенства. Буддизмъ допускалъ глубокій смыслъ и значеніе притчъ, дающихъ наивному уму возможность въ простой, удобопонятной форм понимать этическія проблемы. Съ этой точки зрнія его интересъ къ христіанству не уменьшился. Его учителя утверждали, что нравственность христіанскихъ націй стоитъ высоко, но этому онъ врить не могъ, и та жизнь, которую онъ видлъ въ открытыхъ гаваняхъ, только подтверждала его сомннія. Однако, онъ пожелалъ лично убдиться, каково въ западныхъ странахъ вліяніе вры на нравы. Для этого онъ ршилъ постить европейскія государства, изучить причины ихъ развитія и источникъ ихъ силы.

Это ему удалось раньше, чмъ онъ ожидалъ.

Интеллигентный и развитой, онъ сталъ скептикомъ въ религіозныхъ вопросахъ, а въ политик — вольнодумцемъ. Его взгляды шли вразрзъ съ господствующей политикой, онъ открыто ихъ выражалъ и потому скоро навлекъ на себя гнвъ правительства, пришлось покинуть родину, подобно многимъ другимъ, неосторожнымъ, подпавшимъ вліянію новыхъ идей. Началось для него странствованіе по всему свту. Сначала его пріютила Корея, потомъ Китай, тамъ онъ съ трудомъ пробивался, давая уроки. Но въ одинъ прекрасный день онъ очутился на пароход, плывущемъ въ Марсель. Денегъ у него было немного, но онъ мало думалъ о томъ, какъ придется жить въ Европ. Онъ былъ молодъ, силенъ, сложенъ, какъ атлетъ, умренъ,— не боялся лишеній, онъ врилъ въ себя, въ свои силы, а кром того у него были письма къ европейцамъ, которые могли ему помочь.

Но возвратиться въ отчизну ему удалось только черезъ долгіе, долгіе годы.

——

Въ эти годы онъ узналъ западную цивилизацію, какъ рдкій японецъ. Онъ странствовалъ по Европ и Америк, жилъ во многихъ городахъ, трудился на многихъ поприщахъ,— интеллектуально, но чаще физически, такимъ образомъ онъ изучилъ высшія и низшія проявленія, лучшія и худшія стороны этой жизни. Но онъ смотрлъ на нее глазами сына Востока и судилъ о ней не такъ, какъ судили бы мы. Западъ судитъ о Восток такъ, какъ Востокъ судитъ о Запад. Чужестранецъ обезцниваетъ то, что особенно дорого туземцу, оба и правы, и нтъ. Никогда не было полнаго взаимнаго пониманія и никогда не будетъ его.

Западъ предсталъ предъ нимъ величественне, чмъ онъ ожидалъ: это былъ міръ исполиновъ. У восточнаго эмигранта сердце часто щемило, и душа омрачалась, каждый, даже самый отважный американецъ или европеецъ, очутившись безъ средствъ и безъ друзей въ большомъ чужомъ город, испыталъ бы то же самое. Его охватила неясная тревога, онъ чувствовалъ себя одинокимъ, потеряннымъ, среди милліона куда-то, за чмъ-то спшащихъ людей, въ оглушительномъ шум уличной суеты, подавленный чудовищной бездушной архитектурой, среди нагроможденныхъ несмтныхъ богатствъ, заставляющихъ мысль и руки работать подобно машинамъ до послднихъ предловъ, до послдней человческой возможности. Быть можетъ, въ его глазахъ такіе города были тмъ же, чмъ Лондонъ былъ въ глазахъ Дорэ: огромнымъ храмомъ, посвященнымъ золотому тельцу, съ тяжелыми мрачными сводами въ глухихъ каменныхъ подземельяхъ, тянущихся несмтными рядами, съ возведенными изъ камня горами, у подножья которыхъ работа горла, кипла, подобно волнамъ огнистаго моря, съ безконечными ущельями, гд выставлялись на показъ результаты вкового труда и усилій. Но среди этихъ нескончаемыхъ каменныхъ грудъ,— гд нтъ ни солнца, ни неба, ни втра,— ничто не затрагивало его эстетическаго чувства. Все, что насъ притягиваетъ въ большихъ городахъ, его угнетало и отталкивало, даже блестящій Парижъ ему быстро наскучилъ.

Парижъ былъ первымъ большимъ городомъ, въ которомъ онъ поселился надолго. Французское искусство,— отраженіе утонченнйшей эстетики,— его поразило, не восхитивъ. Особенно удивлялъ его культъ голаго тла, въ его глазахъ это было откровеннымъ признаніемъ въ слабости, которую онъ, какъ стоикъ, глубоко презиралъ, наравн съ трусостью и отсутствіемъ чувства долга. Удивляла его и современная французская литература, изумительная красота слога была для него недоступна, а если бы онъ и понялъ ее, то все-таки счелъ бы такое исключительное служеніе эстетик признакомъ соціальнаго вырожденія. То, что онъ видлъ въ литератур и искусств, онъ скоро нашелъ и въ роскошной жизни столицы. Въ опер и въ театр онъ на все смотрлъ глазами воина и аскета и удивлялся: то, что на Восток считалось малодушіемъ, безуміемъ,— тутъ составляло смыслъ жизни. На свтскихъ балахъ онъ видлъ обнаженіе женскаго тла, освященное законами моды, но возбуждающее чувства, отъ которыхъ японская женщина сгорла бы со стыда, и онъ опять удивлялся, что жители Запада находятъ неприличнымъ естественную здоровую наготу восточныхъ крестьянъ, работающихъ подъ палящими лучами лтняго солнца. Онъ видлъ множество церквей и соборовъ,— а рядомъ замки разврата и магазины, живущіе продажей безстыдныхъ статуй и картинъ. Онъ внималъ проповдямъ великихъ священниковъ-ораторовъ и слышалъ кощунственныя рчи противъ всякихъ вроученій, онъ видлъ богачей и нищихъ и видлъ бездонную пропасть, готовую поглотить и тхъ, и другихъ. Но нигд онъ не видлъ облагораживающаго вліянія религіи.

Этотъ міръ былъ міромъ безврья, обмана, притворства, эгоизма и погони за наслажденіемъ, этимъ міромъ управляла политика, а не вра, быть сыномъ этого міра онъ за счастье не могъ почитать!

Мрачная, величественная, мощная Англія готовила ему иныя проблемы. Онъ увидалъ ея несмтныя богатства на-ряду со столь же несмтною грязью и нищетой, расплодившейся такъ обильно въ темныхъ закоулкахъ этой страны. Онъ видлъ огромныя гавани, загроможденныя достояніемъ многихъ странъ,— большею частью награбленныхъ, и онъ пришелъ къ заключенію, что современные англичане были такими же хищниками и грабителями, какъ ихъ предки. Онъ подумалъ: что, если эти милліоны людей хотя бы на мсяцъ лишатся возможности пользоваться трудомъ другихъ народовъ? Что станется съ ними? Въ этомъ величайшемъ изъ городовъ онъ видлъ чудовищное распутство и пьянство, отъ которыхъ ночи превращались въ какіе-то отвратительные кошмары, и онъ не понималъ ханжества, притворно слпого, глухого, не понималъ религіи, творящей въ этомъ омут благодарственныя молитвы, не понималъ ослпленія, посылающаго миссіонеровъ туда, гд ихъ не было нужно, не понималъ легкомысленной благотворительности, еще способствующей распространенію пороковъ и болзней. Онъ прочиталъ мнніе знаменитаго англичанина {Альфредъ Рёссель Уолласъ.}, объздившаго много странъ, что десятая часть населенія Англіи — профессіональные преступники и нищіе. И все это, несмотря на миріады церквей и безчисленныя постановленія законовъ! Нтъ, въ Англіи, мене чмъ гд-либо, онъ видлъ мнимую власть религіи, бывшей якобы источникомъ всякаго прогресса. На улицахъ Лондона онъ видлъ не то. Въ буддійскихъ городахъ онъ никогда не встрчалъ ничего подобнаго. Нтъ, эта цивилизація была лишь продуктомъ проклятой борьбы доврчиваго съ хитрымъ, слабаго съ сильнымъ, и сила, вступая въ союзъ съ хитростью, толкала слабаго въ пропасть. Въ Японіи самый дикій лихорадочный бредъ не могъ бы создать такого ужаса. А между тмъ онъ не могъ не признать подавляющихъ матеріальныхъ и интеллектуальныхъ результатовъ этихъ условій. И хотя окружающее его зло превышало всякую мру, онъ видлъ и много добра въ богатыхъ и бдныхъ. Безчисленныя противорчія, поразительное сочетаніе добра и зла оставались для него неразршимой загадкой.

Англійскую націю онъ любилъ больше другихъ. Представители англійскихъ привилегированныхъ классовъ напоминали ему самураевъ. Наружно сдержанные, холодные, они были однако способны на истинную дружбу и доброту, они чувствовали глубоко, а храбрость ихъ покорила полміра.— Онъ собрался похать въ Америку, чтобы тамъ изучить новое поле человческой дятельности, но отдльныя національности уже перестали его интересовать, он въ его представленіи слились во-едино, западная цивилизація стояла предъ нимъ, какъ нчто цлое, всепоглощающее, неумолимое, въ монархіи и въ республик, при аристократическомъ и демократическомъ стро,— всюду она слдовала тмъ же законамъ желзной необходимости, всюду достигала тхъ же изумительныхъ результатовъ, всюду опиралась на основы и идеи, діаметрально противоположныя тмъ, которыми жилъ далекій Востокъ. Живя среди этой цивилизаціи, онъ въ ней ничего не могъ полюбить и ни о чемъ не могъ пожалть, разставаясь съ нею навки. Она была для него далекой, чужой, какъ жизнь на другой планет, подъ лучами иного невдомаго солнца.— Но, мря ее мркою человческаго страданія, онъ понималъ ея цну, понималъ ея грозную силу и предчувствовалъ неизмримое значеніе ея интеллектуальнаго превосходства.

И онъ возненавидлъ ее! Ненавистенъ былъ ему этотъ огромный, безошибочно дйствующій механизмъ и устойчивость, основанная на вычисленіяхъ, ненавистна ея условность, алчность, слпая жестокость, ея ханжество, отвратительность нищеты и наглость богатства. Она показала ему бездонный упадокъ, но не показала идеаловъ, равноцнныхъ его юношескимъ идеаламъ. Это была огромная дикая война, и ему казалось положительно чудомъ, что на-ряду со столь великимъ зломъ сохранилось еще такъ много истинной доброты. Дйствительное превосходство Запада было только интеллектуально: знаніе достигало головокружительныхъ высотъ, но на этихъ высотахъ былъ вчный снгъ, и подъ нимъ застывала душа. Нтъ, неизмримо выше стояла древне-японская культура, культура души, проникнутая радостнымъ мужествомъ, простотой, самоотреченіемъ и умренностью, выше были ея запросы счастья и ея этическія стремленія, святе ея проникновенная вра. На Запад царило превосходство не этики, а интеллекта, изощряющагося въ способахъ угнетенія, уничтоженія слабаго сильнымъ.

А между тмъ наука доказывала съ неумолимой логикой, что власть западной цивилизаціи будетъ расти, все расти и, наконецъ, зальетъ всю землю неизбжнымъ, необъятнымъ потокомъ мірового страданія.

Японія должна была подчиниться новымъ жизненнымъ формамъ, принять новые методы мышленія. Другого исхода не было. И его охватило величайшее изъ сомнній, передъ нимъ всталъ вопросъ, который преслдовалъ во вс времена и всхъ мудрецовъ: вопросъ о нравственности мірового порядка. На этотъ вопросъ буддизмъ далъ глубочайшій отвтъ.

Но нравственны ли міровые законы,— съ несовершенной человческой точки зрнія,— или нтъ,— одно было несомннно, непоколебимо никакой логикой: человкъ долженъ всми силами стремиться къ достиженію высшихъ этическихъ идеаловъ, стремиться до невдомыхъ граней, стремиться, хотя бы свтила небесныя преградили его путь.

Необходимость заставитъ японцевъ принять чужую науку и многое изъ вншнихъ проявленій чужой цивилизаціи. Но никогда они не отрекутся отъ своихъ идеаловъ, отъ своихъ понятій о зл и добр, о правд, долг и чести. Медленно въ его душ назрвало ршеніе, назрло, воплотилось и сдлало его впослдствіи учителемъ и вождемъ своего народа. Онъ ршилъ вс свои силы положить на то, чтобы сохранить все лучшее въ наслдіи старины, онъ ршилъ храбро бороться противъ всхъ нововведеній, которыхъ не требовало самосохраненіе и саморазвитіе націи. Конечно, онъ могъ потерпть неудачу, могъ погибнуть, но могъ и спасти изъ обломковъ много цннаго. Безумная расточительность на Запад произвела на него больше впечатлнія, чмъ ея жажда наслажденій и способность страдать. Въ чистенькой бдности своего народа онъ видлъ силу, въ самоотверженной бережливости — единственный способъ борьбы съ Западомъ. Никогда не оцнилъ бы онъ такъ глубоко красоты и преимуществъ своей родины, если бы не позналъ чужой культуры. Онъ томился въ ожиданіи дня, когда ему снова будетъ дано вернуться на родину.

——

Въ прозрачномъ полумрак апрльскаго утра, передъ восходомъ солнца, онъ снова увидлъ горы отчизны, безоблачное небо надъ темной, темной водой, надъ темно-фіолетовыми цпями горныхъ вершинъ. Пароходъ съ изгнанникомъ подходилъ все ближе къ родной земл, а за нимъ горизонтъ понемногу занимался багряной зарей. На палуб собрались пассажиры, они ждали, когда покажется Фуджи-Яма, впечатлніе, которое производитъ эта гора, остается навки,— его не забудешь ни въ этой жизни, ни въ жизни загробной. Они смотрли въ глубокій мракъ ночи, въ которомъ ступенями поднимались зубчатыя вершины горъ-великановъ, звзды еще не померкли, но Фуджи-Яма еще не было видно. Одинъ офицеръ замтилъ, смясь: ‘Такъ вы ее не увидите, смотрите выше, все выше’…

Они подняли глаза, смотрли все выше и выше, въ самое сердце небесъ,— и увидали вершину, зардвшуюся розовымъ свтомъ въ зар нарождающагося дня, какъ призрачный распускающійся лотосъ. Они безмолвно смотрли, зачарованные красотой. Вчный снгъ загорлся золотымъ блескомъ и потухъ, когда солнце залило его своими лучами. Казалось, будто вершина волшебной горы парила надъ всей горной цпью, близкая звздамъ. Подножіе еще тонуло во мрак. Ночь исчезала, нжный, блдный свтъ скользилъ по небосклону, пробуждаясь, вспыхивали цвта. Передъ взорами путешественниковъ развернулся заливъ Іокогамы со священной горой, вершина горы казалась призракомъ, окутаннымъ снгомъ, въ шири и выси небесной, надъ невидимой глубиной. Въ ушахъ путешественниковъ еще звучали слова: ‘Глядите выше, выше, все выше!’ Въ ихъ сердцахъ росло властное, непоборимое чувство, и ихъ душевныя струны стройно звучали. Глаза изгнанника застлалъ какой-то туманъ, все вокругъ исчезло для него. Онъ не видлъ ни Фуджи-Яма вдали, ни близкихъ горъ, покрытыхъ голубой дымкой, позолоченной солнцемъ, онъ не видлъ въ гавани множества пароходовъ, не видлъ новой Японіи. Въ его воображеніи воскресъ древній міръ, втеръ, насыщенный ароматомъ весны, касался его, воскрешая далекіе, давно позабытые призраки,— тни того, что онъ оставилъ когда-то, что такъ хотлъ позабыть. Онъ увидлъ лица дорогихъ умершихъ, узнавалъ ихъ голоса съ потусторонняго берега. Онъ снова увидлъ себя мальчикомъ въ дом отца, бгающимъ изъ одной освщенной комнаты въ другую, играющимъ на залитыхъ солнцемъ лучахъ, со скользящими тнями отъ листьевъ, мальчикъ смотрлъ въ зеленую даль, гд все было такъ нжно, мечтательно, мирно… Онъ почувствовалъ будто прикосновеніе материнской руки, ведущей малютку, сменящаго ножонками, на утреннюю молитву къ алтарю, посвященному предкамъ. И губы взрослаго человка зашептали, внезапно понявъ тайный ихъ смыслъ, простыя слова дтской молитвы.

Перев. С. Лоріе.

‘Русская Мысль’, кн. XII, 1908

ДУШИ ВОСТОКА *).

I. Во время холеры.

II. Уличная пвица.

III. Путевыя замтки.

IV. Ревнитель старины.

Читайте также:

**ДУШИ ВОСТОКА *).**

I.
Во время холеры.

II.
Уличная пвица.

III.
Путевыя замтки.

IV.
Ревнитель старины.