ДУНЕЧКА.
ДУНЕЧКА.
Повсть.
——
——
——
——
——
——
Дунечка, Сумароков П. П., Год: 1846
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Когда я былъ въ военной служб, я коротко сошелся съ однимъ полковымъ товарищемъ, Сурминскимъ. Не скажу, чтобъ меня съ нимъ сблизила одинаковость характеровъ, образа мыслей, или что-нибудь подобное: насъ просто свела судьба, какъ это часто случается въ жизни вообще и въ служб въ особенности.
Я пріхалъ въ полкъ осенью. (Надобно сказать, что это былъ армейскій кавалерійскій полкъ.) Эскадроны въ то время расположились уже на зимнихъ квартирахъ, и расположились довольно-просторно. Деревня, въ которой стоялъ мой взводъ, была отъ деревни, въ которой стоялъ взводъ Сурминскаго, въ одной верст. Сурминскій былъ ближайшій мой сосдъ изъ всхъ нашихъ офицеровъ. Сначала мы здили другъ къ другу, а потомъ скука длинныхъ осеннихъ вечеровъ, невыносимая въ одиночеств, заставила насъ поселиться въ одной деревн и даже на одной квартир.
Сурминскій былъ постаре меня двумя или тремя годами. Его греческое лицо было очень-красиво, манеры, какъ человка образованнаго и всегда жившаго въ хорошемъ кругу, были ловки и благородны, игривый умъ въ самомъ пустомъ разговор блисталъ остроуміемъ, какъ фейерверкъ. Но со всмъ тмъ, въ его черныхъ, блестящихъ глазахъ, пріятныхъ съ перваго взгляда, таилось что-то зловщее, въ его поз, мимик, въ какомъ-то особомъ сгиб шеи выказывалось что-то гордое и отважное. Наконецъ, самый умъ его могъ только занимать и увлекать меня, но никогда не убждалъ согласиться съ его образомъ мыслей, съ его правилами. Мн было тогда двадцать лтъ. Вся теплота души этого возраста еще горла во мн полнымъ огнемъ, и больше всего мн не нравилась въ моемъ пріятел какая-то алчность къ деньгамъ, или, правильне сказать, алчность къ удовольствіямъ, потому-что онъ любилъ деньги не какъ скряга, а какъ мотъ, видвшій въ нихъ единственное средство къ исполненію своихъ прихотей. Въ-самомъ-дл, воспитанный въ дом богатаго отца, онъ невольно, съ самаго малолтства, свыкся съ роскошью. Въ-послдствіи, дла ихъ разстроились. Привычки богача остались въ немъ, а средствъ къ удовлетворенію этихъ привычекъ не было, и притомъ не было у него столько силы воли, чтобъ побороть ихъ. Поэтому-то деньги составляли кумиръ его, для пріобртенія котораго онъ, по-видимому, готовъ былъ ршиться на многое, не совсмъ-позволенное порядочному человку. Вс эти замчанія, сдланныя мною надъ моимъ пріятелемъ, не охлаждали, однакожь, дружбы нашей, именно потому, что дружба юности во многихъ отношеніяхъ не такъ разборчива, какъ дружба зрлыхъ лтъ, и готова броситься на шею каждому человку, съ которымъ приходится прожить вмст нсколько мсяцевъ. Особенно, если общество такого человка такъ пріятно и увлекательно, какъ пріятно и увлекательно было общество Сурминскаго при его гибкомъ, веселомъ, свтломъ ум.
Сторона, гд стоялъ эскадронъ нашъ, была глуха и пуста. Вблизи вовсе почти не было помщиковъ — этой единственной отрады армейскихъ офицеровъ, зимующихъ по деревнямъ. Впрочемъ, ни я, ни Сурминскій нисколько не скучали отъ этого. Ни онъ, ни я не любили новыхъ и пустыхъ знакомствъ, и притомъ въ это позднее осеннее время и въ этой глухой сторон доставляла намъ пріятное развлеченіе ружейная охота, которую оба мы очень любили. Правда, пора охоты на красную дичь въ то время давно ужь прошла, но за то въ огромныхъ лсахъ и кустарникахъ, которые тянулись около нашей деревни на пространство необозримое, было множество тетеревей и зайцевъ. Осень, какъ нарочно, въ тотъ годъ стояла продолжительная. Но уходилъ ноябрь, а не только снгу, даже сильныхъ заморозовъ еще не было. Вылетъ тетеревей на чучела былъ чудесный, узорка зайцевъ и того лучше. Блый, какъ колпикъ, далеко виднлся онъ въ какомъ-нибудь облетвшемъ куст, въ отверстіи оврага, въ засохшей залежи. Мы проводили на охот постоянно цлые дни, съ утренней зари и до вечерней, а вечеромъ, за стаканомъ чая, вспоминали дневные подвиги и составляли планы на слдующій день.
Однообразіе этой жизни нарушалось, по-временамъ, отлучками моего товарища, которыя казались мн довольно-странны тмъ, что онъ никогда не говорилъ, куда детъ. Обыкновенно онъ уздилъ каждую недлю на сутки или на двое. Вызды эти длалъ онъ по-большей-части верхомъ и всегда въ простомъ, дорожномъ или охотничьемъ плать. Какъ-будто-бы предупреждая вс разспросы мои объ этомъ, онъ старался скрывать отъ меня самые сборы свои въ этотъ таинственный путь до послдней минуты. Только въ то время, когда ужь ему подводили лошадь, онъ, протягивая мн руку, на-скоро говорилъ: ‘до свиданья’ и проворно уходилъ за дверь.
Сначала мн казалось неловко длать ему вопросы объ этихъ поздкахъ: но по мр короткаго знакомства, эта неловкость исчезла сама-собой, и я наконецъ попросилъ его удовлетворить моему любопытству, которое онъ томилъ такъ долго.
Онъ засмялся.
— Братецъ, сказалъ онъ:— ты умрешь со смха, когда узнаешь, въ какое общество я зжу…
Я подумалъ, что онъ говоритъ о какомъ-нибудь нехорошемъ обществ, и очень-серьзно смотрлъ на него.
— За исключеніемъ немногихъ, это просто сбродъ чудаковъ.
— Такъ какое жь удовольствіе или какую необходимость находишь ты быть съ этими людьми? спросилъ я.
— Необходимости никакой, удовольствіе же то, что у хозяина чудная стая гончихъ. А ты знаешь, что псовую охоту я люблю еще больше ружейной.
— Ну, любезный, сказалъ я, посматривая не совсмъ доврчиво на моего пріятеля: — за что жь ты меня-то лишалъ до-сихъ-поръ удовольствія послушать эту знаменитую стаю? Теперь, какъ теб угодно, а я просто ду съ тобой. Хочешь, ты рекомендуешь меня, хочешь, нтъ, для военнаго человка везд дверь отворена.
Сурминскій сказалъ, что онъ очень-радъ моему сотовариществу и продолжалъ уврять, что если онъ до-сихъ-поръ не хотлъ познакомить меня съ единственнымъ помщичьимъ домомъ, который былъ къ намъ ближе другихъ, такъ это потому, что ему все какъ-то казалось, что это общество не прійдется мн по нраву. Я не совсмъ ему врилъ. Мн все думалось, что и въ цли поздокъ его и въ желаніи утаить отъ меня свои сношенія съ этими людьми кроется что-то другое. Я полагалъ, нтъ ли у него тамъ какой-нибудь выгодной игры, какихъ-нибудь спекуляцій, которыхъ не хотлось ему передо мной обнаруживать.
Собираясь въ первый разъ въ домъ, я хотлъ одться хоть сколько-нибудь прилично, но товарищъ мой ршительно этому воспротивился. ‘Хозяинъ врагъ всхъ церемоній’ сказалъ онъ. ‘Притомъ же мы и тамъ, такъ же какъ здсь, будемъ цлые дни на охот, такъ одвайся въ архалукъ, въ полушубокъ, во что хочешь…
Мы похали, и, признаюсь, не безъ нетерпнія хотлось мн видть этихъ провинціаловъ, о которыхъ Сурминскій отзывался такъ насмшливо и съ которыми, однакожь, или любилъ, или имлъ надобность быть по какой-то неизвстной мн причин.
Здсь я замчу мимоходомъ — и замчу, какъ вы увидите сами, очень-кстати — что преобразованіе, начавшее входить въ наше сельское хозяйство, въ послднія пятнадцать лтъ наложило явный типъ свой на многія помщичьи имнія. Взгляните, на-примръ, на какую-нибудь усадьбу, которая строилась, или по-крайней-мр перестроивалась въ наше время — вы въ ней непремнно замтите (кром рдкихъ исключеній, встрчающихся или отъ совершеннаго безвкусія, или отъ совершеннаго безденежья), какой-то характеръ дачи, виллы, или по-крайней-мр чего-то тому подобнаго. Бревенчатый домикъ, чисто, опрятно-срубленный, съ большими окнами, съ блыми рамами, съ свтлыми стеклами, съ красной тесовой или съ зеленой желзной кровлей. Передъ домомъ садъ, за неимніемъ сада цвтникъ, за неимніемъ цвтника хоть зелень по-крайней-мр. Вс хозяйственныя строенія красивыя, капитальныя, или, если на это нтъ средствъ, такъ все-таки простыя, уютныя, и немножко-отодвинутыя на второй планъ усадьбы, чтобъ вокругъ дома глазу было просторне, воздухъ былъ чище. Въ старину, напротивъ, въ большей части деревень, все строилось съ совершеннымъ отсутствіемъ всякаго вкуса, наобумъ, кое-какъ. Все было черно, невыкрашено, заплеспевло, стиснуто въ тсную груду. Усадьба помщика Остожнева, къ которому хали мы, была именно въ этомъ первобытномъ вкус, и не отъ-того, чтобъ хозяинъ ея не имлъ средствъ выстроить лучше, а потому только, что она относилась къ эпох старинныхъ построекъ. Прежде всего намъ представился довольно-обширный прудъ, который могъ бы украсить селеніе, но онъ былъ запущенъ, заросъ тиной и плесенью, а берега его, стоптанные скотомъ, пригоняемымъ туда для водопоя, составляли отвратительную массу густо-взмшенной грязи. За прудомъ, посредин чствероугольнаго двора, обнесеннаго ршетчатымъ заборомъ, въ которомъ мстами, отъ утраты балясинъ, были вставлены бревна, стоялъ деревянный господскій домъ, съ некрашеными стнами, некрашеной, поросшей мохомъ кровлей, почернвшій отъ времени и казавшійся еще боле мрачнымъ отъ сырой и туманной погоды. Противъ параднаго, или, какъ называютъ у насъ въ деревняхъ, противъ передняго крыльца его была выстроена конюшня, у дверей которой возвышалась огромная груда навоза. Тутъ же стояли длинныя деревянныя ясли, къ которымъ было привязано лошадей двадцать, кормившихся изъ нихъ на открытомъ воздух. Дале, окружали домъ людскія избы, погреба, амбары — все очень въ близкомъ разстояніи одно отъ другаго и все въ такомъ направленіи къ господскому дому, въ какомъ идутъ радіусы отъ окружности круга къ центру. На это послднее обстоятельство у стариковъ, сельскихъ хозяевъ нашихъ, была своя причина. Съ одной стороны, не имя возможности найдти хорошихъ управляющихъ, да, можетъ-быть, и несовсмъ довряя имъ, а съ другой, считая сельскую бухгалтерію тарабарской грамотой и египетской работой, они хотли слдить за своимъ приходо-расходомъ не на бумаг, а такъ-сказать въ самой сущности, хотли видть процессъ ссыпки и высыпки хлба въ закрома и изъ закромовъ своимъ собственнымъ глазомъ. Такъ, на-примръ, глядя изъ одного окна своего дома на растворенную дверь амбара, они наблюдали, дйствительно ли ключникъ или ключница — которымъ ключи, имвшіе постоянное мстопребываніе въ барскомъ кабинет, вврялись только на время — отпускаютъ ту пропорцію овса, какая назначена для ежедневной выдачи лошадямъ. Глядя изъ другаго окна на стоящіе противъ него ясли, они опять могли удостовриться въ томъ, что дача, назначенная лошадямъ, дйствительно достигаетъ мста своего назначенія, за что при раздач кучерамъ овса въ конюшн, въ темныхъ и никмъ невидимыхъ стойлахъ, никакъ нельзя было поручиться. Къ категоріи именно такихъ-то хозяевъ принадлежалъ и мой новый, или, лучше сказать, мой будущій знакомый Остожневъ.
У крыльца насъ встртила цлая стая борзыхъ и лягавыхъ собакъ, иныя съ лаемъ, другія ласкаясь и махая хвостами. Въ сняхъ опять лежали собаки, перепачканныя въ грязи и перепачкавшія грязью весь полъ, въ прихожей опять собаки, но только здсь чистыя, расчесанныя и помщавшіяся каждая на своей постел. Лакейская была полна разной челяди, часть которой была одта въ охотничьи платья, т. е. казакины съ желтой выпушкой, другіе волонтерами, т. е. въ архалукахъ и полушубкахъ самыхъ разнокалиберныхъ. Это былъ домъ настоящаго стариннаго охотника, собачая, какъ называли ихъ тогда, который по-крайней-мр половину своего годоваго дохода употреблялъ на содержаніе охоты и отъзжія поля, всю осень, потомъ и весну не сходилъ съ лошади, а въ остальное время года нетерпливо ожидалъ, когда настанетъ опять пора зды, и, между-тмъ, отъ скуки, показывалъ собакъ своихъ гостямъ, хвастался собаками, говорилъ о собакахъ и выводилъ разныя породы собакъ. Лтъ за сорокъ, много было еще такихъ охотниковъ на Руси, но потомъ они стали рдть, рдть… Псарные дворы стали замняться филятюрами да свеклосахарными заводами, и если теперь встрчаешь еще кое-гд барскую псовую охоту, съ стаей гончихъ собакъ, съ дозжачими и стремянными, съ аккордомъ роговъ, то смотришь на нее какъ на памятникъ прошедшаго, какъ на анахронизмъ настоящаго направленія, которое не ныньче такъ завтра сотретъ этотъ анахронизмъ съ лица земли…
Хозяинъ былъ старикъ лтъ шестидесяти, но еще свжій и бодрый. Высокій ростъ, прямой станъ, крупныя черты лица и срые, выразительные глаза придавали ему какую-то величавость, на немъ была сизая охотничья куртка, такого же цвта панталоны и длинные охотничьи сапоги до колнъ. Въ тотъ день, въ поле не собирались: была днвка, но старый охотникъ такъ свыкся съ этимъ платьемъ, что покойне и удобне его не находилъ никакого другаго.
Онъ встртилъ меня очень-привтливо, еще боле за то, что я пріхалъ къ нему запросто.— Вотъ это какъ слдуетъ, сказалъ онъ: — и какъ водится у насъ. Ну, братъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Сурминскому:— никогда ты не могъ одолжить меня такъ и своимъ приходомъ и знакомствомъ съ твоимъ пріятелемъ, какъ теперь, у меня есть береженый выводочекъ волковъ, и завтра мы васъ потшимъ… Тутъ онъ самодовольно кивнулъ головой и еще самодовольне и какимъ-то страннымъ образомъ прищелкнулъ языкомъ.
Я нашелъ въ хозяин дома человка чрезвычайно-радушнаго, словоохотнаго, и если не глубоко образованнаго, такъ по-крайней-мр больше умнаго, чмъ глупаго отъ природы. Однимъ словомъ, я не замтилъ въ немъ ничего такого, что бы могло заставить Сурминскаго совститься знакомства съ нимъ. Тмъ внимательне началъ разсматривать я прочихъ членовъ бывшаго тутъ общества.
Первую роль игралъ въ немъ заслуженный отставной полковникъ, съ худощавымъ, желтымъ лицомъ, съ быстрымъ взглядомъ. Онъ казался человкомъ прямымъ, который рубитъ правду съ плеча, говорилъ мало, но каждое слово его имло всъ, и каждое его мнніе принималось въ этомъ кругу какъ окончательный приговоръ верховнаго судіи. У него были одн только борзыя собаки, съ которыми онъ на цлую осень приставалъ къ ста Остожнева и, по особенному къ нему уваженію хозяина, распоряжался всею охотой.
Тутъ былъ еще помщикъ плотный, приземистый, низенькій, сденькій, вовсе почти круглый, на немъ былъ довольно-пушистый лисій полушубокъ, крытый сукномъ, который длалъ его еще кругле, и отъ перехвата черкесскаго ременнаго пояса придавалъ ему чистую форму кубаря. У этого господина была своя стая гончихъ, и если онъ длалъ иногда нсколько полей съ Остожневымъ, то именно для того, чтобъ бросить на его охоту самый строгій критическій взглядъ. По чувству самолюбія и зависти, всегда почти гнздящихся въ людяхъ одинакаго ремесла, и въ особенности замтному у охотниковъ, онъ сильно пикировался съ Остожневымъ. Но охота его была новая, неуспвшая еще составить себ репутаціи, самъ онъ въ охотничьемъ дл также не имлъ никакого авторитета, и поэтому вс выходки его противъ собакъ Остожнева или отбрасывались рикошетомъ въ него же самого, или просто пропускались мимо ушей всмъ обществомъ, не смотря на страшную звучность его голоса, который въ самомъ хладнокровномъ разговор былъ слышенъ за три комнаты, а въ жаркомъ раздавался по цлому дому, какъ пушечные выстрлы.
Совершенную противоположность съ этимъ круглымъ толстякомъ составлялъ третій гость Остожнева — худенькій, живой, вертлявый человкъ, говорившій скороговоркой и какимъ-то рзко-дребезжащимъ дискантомъ. По охот онъ былъ самый ревностный партизанъ хозяина дома, отъ котораго завелъ всхъ своихъ собакъ, и по этой же причин былъ самый злой противникъ владльца охоты другой. Имя страсть говорить безъ умолка и вчно смяться всему и надъ всмъ, онъ безпрестанно шпиговалъ его самыми колкими охотничьими выходками. Между-тмъ, ежеминутно завязывались отчаянно-жаркіе споры, съ оглушительнымъ крикомъ, который отзывался въ ушахъ какимъ-то дикимъ дуэтомъ.
Тутъ былъ еще одинъ молодой человкъ, котораго звали Иваномъ Алексевичемъ. Онъ замчателенъ былъ только тмъ, что былъ одтъ по-черкесски и имлъ вялую претензію пощеголять своей таліей, потому-что былъ затянутъ ремнемъ безъ всякой пощады къ своимъ внутренностямъ.
Наконецъ, я встртилъ тутъ еще одно лицо, оригинальное едвали не больше всхъ прочихъ. Это былъ тоже сосдній помщикъ, если не съ богатымъ, такъ по-крайней-мр съ очень-хорошимъ состояніемъ, но при всемъ томъ одтый хуже всякаго бдняка. Въ этомъ человк преобладающимъ элементомъ была самая ужасная скупость, и поэтому онъ, во всю свою жизнь, постоянно слдовалъ правилу: потреблять только то, что производило его собственное хозяйство. Въ-слдствіе этого правила на немъ были казакинъ и шаравары изъ самаго толстаго домашняго сукна, и сапоги изъ домашней, пропитанной дегтемъ кожи. Даже дрожки его, на которыхъ онъ пріхалъ и которыя стояли во всей красот подл конюшни, составляли также издліе домашнее. Он были безъ рессоръ, на деревянныхъ осяхъ и съ крыльями, обитыми вмсто кожи холстиной, окрашенной сажею. Впрочемъ, онъ позволялъ себ одну маленькую роскошь: курить табакъ, но потому только, что табакъ этотъ былъ вырощенъ на его собственномъ огород, кисетъ для табака былъ сшитъ изъ той же самой кожи, изъ которой сапоги, трубка сдлана изъ корня березы, срубленной на дрова, а чубукъ изъ прута калины, прожженнаго, вроятно, тмъ же самымъ домашнимъ кузнецомъ, который оправилъ и трубку лоскуткомъ какой-то старенькой жести. Дв вещи, однакожь, замтилъ я у него такія, которыя въ-отношеніи къ его хозяйству составляли, такъ-сказать, привозный товаръ: это вытертый плисовый картузъ и засаленный черный шелковый галстухъ. Эти вещи, выходящія изъ круга его домашней производительности, какъ матеріаломъ, такъ и самой своей выдлкой, онъ допустилъ въ свой гардеробъ не иначе, какъ по особенному случаю: лтъ за пять назадъ он достались ему по наслдству отъ какого-го родственника, и, слдовательно, не стоили ни гроша. Чудакъ-скряга до того заинтересовалъ меня, что я тутъ же спросилъ его имя. Его звали Василій Григорьичъ Карпиковъ. Ему было лтъ пятьдесятъ.
Съ самаго нашего прізда, разговоръ почти безпрерывно шелъ о волкахъ, которыхъ сбирались травить на другой день.
— Надолъ ты мн съ своими волками! сказалъ полковникъ хозяину.— А завтра надодятъ они еще больше: провозимся съ ними цлый день, не удастся потравитъ и зайчиковъ.
— Вотъ человкъ! не любитъ травить волковъ отъ-того, что его собаки не берутъ ихъ, возразилъ Остожневъ.— Говорю, возьми у меня любаго волкодава и веселись.
— Если бы ты прислалъ мн въ подарокъ всхъ своихъ волкодавовъ, я бы веллъ ихъ перевшать, продолжалъ полковникъ, настойчиво поддерживая разъ уже высказанное имъ мнніе противъ травли волковъ.— Самая, сударь, глупая охота, какая только есть. Стоишь цлый день на логу, ждешь, ждешь, и кончится тмъ, что стая сведетъ куда-нибудь за десять верстъ, а ты ничего не увидишь и не услышитъ, куда какъ весело!..
— Хорошо еще, какъ стая сведетъ, подхватилъ толстый охотникъ, лукаво подморгивая Ивану Алексевичу.— А какъ найдемъ волковъ, да вовсе не погонятъ, это будетъ еще лучше.
— А позвольте спросить, милостивый государь, отъ-чего жь не погонятъ? сказалъ хозяинъ, обидвшись за своихъ собакъ.
— Я вотъ сейчасъ скажу, отъ-чего это ему пришло въ голову, перебилъ худощавый дискантикъ:— онъ забылъ, что мы подемъ съ вашей стаей, а не съ его.
— Что жь? разв мои собаки по волкамъ не гонятъ? заревлъ басъ, уколотый этимъ замчаніемъ до сердца.
— По волкамъ я не знаю, потому-что вы, кажется, не очень на нихъ и суетесь, а по лисицамъ видалъ, что и вовсе не пиликнутъ.
— Когда? когда это было? загремлъ опять басъ.
— Когда? да прошлаго года, въ кулебинскихъ.
— Въ какихъ въ кулебинскихъ?
— Ну, въ Кулебинскихъ-Кустахъ, когда мы стояли въ Кулебин.
— Въ Кулебин? Эка диковина, коли собаки ночевали въ овечьемъ хлв!
— Полно горячиться-то, орало! перебилъ полковникъ, ударивъ толстяка по плечу.— Ты самъ, своимъ голосомъ, можешь, въ случа надобности, замнить цлую стаю. Не въ томъ дло, господа, прибавилъ онъ, обращаясь къ хозяину:— а какъ бы намъ завтра не натворить чепухи. Ты знаешь, въ какомъ именно остров волки?
— Разумется. Въ Бычковскомъ.
— А можетъ-быть, волки въ Красномъ, вдь это надобно узнать наврное.
— Да мы и узнаемъ, я пошлю подвыть.
— А Николай Кузминъ здсь?
— Здсь.
— Батюшка, что жь ты намъ его не покажешь!
Послали за Николаемъ Кузминымъ.
Вошелъ человкъ огромнаго роста, съ огромными ручищами и ножищами. Съ перваго взгляда на его опухлое лицо было замтно, что онъ не совсмъ воздерженъ на чарочку, а по изодраннымъ локтямъ его казакина, по худымъ сапогамъ, и вообще по всему его платью, до того истасканному, что въ такомъ вид ни одинъ помщикъ не позволилъ бы ходить своему лакею, можно было заключить безъ ошибки, что это человкъ вольный. Въ-самомъ-дл, гигантъ этотъ былъ мщанинъ какого-то маленькаго городка, въ которомъ, впрочемъ, онъ былъ едва-ли три раза въ жизни, да и то не больше, какъ на три часа. Обладая искусствомъ ловить всякаго рода птицъ стьми и силками, а зврей капканами, подсвистывать тетеревей, синицъ, соловьевъ, подкликать зайцевъ и подвывать волковъ, онъ цлый вкъ свой прожилъ у помщиковъ-охотниковъ, переходя отъ одного къ другому, глядя потому, гд его лучше поили и кормили. За жалованьемъ онъ не гнался, и тмъ только иногда бывалъ неудобенъ для своихъ патроновъ, что пропивалъ съ себя всю аммуницію. По этому-то и стали его наконецъ водить въ такой, которая бы не имла почти никакой цнности,
— Ну, пьяница, гд у васъ волки? спросилъ одинъ изъ охотниковъ.
— Гд? извстно, въ лсу! отвчалъ Николай Кузминъ довольно грубо.
— Эку штуку сказалъ, дуралей! въ какомъ лсу? тебя спрашиваютъ.
— А я по чемъ знаю. Вотъ какъ пошлютъ подвыть, да поднесутъ, для куража, стаканчикъ-другой, тогда и спрашивайте.
— Вели ему поднесть, сказалъ полковникъ, обращаясь къ хозяину,— онъ что-то не въ дух.
— Погодите, погодите, задребезжалъ худощавенькій хохотунъ: — надобно еще позвать Крючка и поднесть имъ вмст. Оно будетъ охотне.
При имени Крючка, Николай Кузминъ страшно насупилъ брови и сжалъ кулаки.
Велли прійдти Крючку и съ тмъ вмст приказали, чтобъ онъ привелъ показать гончихъ щенковъ, которые имъ выкармливались.
Этотъ Крючокъ служилъ въ охот Остожнева такимъ же волонтеромъ, какъ и Николай Кузминъ. Смолоду, у перваго своего помщика, онъ состоялъ въ должности дозжачаго. Когда помщикъ умеръ, охоту уничтожили, и Крючка, какъ человка совершенно ненужнаго, уволили на вс четыре стороны. Посл того перемнились въ имніи три или четыре владльца, и вс они къ Крючку были такъ же равнодушны: никто его не спрашивалъ, никто не требовалъ, и онъ, пользуясь полной свободой жить гд ему угодно, переходилъ изъ охоты въ охоту, изъ должности въ должность, всегда, впрочемъ, въ этомъ послднемъ отношеніи постепенно понижаясь. Такъ изъ должности дозжачаго онъ поступилъ въ должность псаря, а потомъ, по старости лтъ, глухот и слабости зрнія, которую получилъ отъ излишняго употребленія горячихъ напитковъ, больше ужь ни для чего не годился, какъ для выкормки щенковъ. Въ это время было у него на рукахъ щенковъ тридцать, которые и вбжали за нимъ въ залу, прыгая вокругъ него и ласкаясь. Самъ онъ былъ старичишка небольшаго роста, на лиц его, изъ-подъ длинныхъ волосъ и огромныхъ усовъ и бакенбардъ, виднлись только три точки: два красные глаза, да конецъ носа. Не смотря на свою слпоту, онъ, однакожь, тотчасъ же замтилъ Николая Кузмина, и прежде еще, чмъ отдалъ поясной поклонъ барину, искоса усплъ посмотрть на него. Оба они смрили другъ друга пронзительнымъ взглядомъ.
— Хороши собаки, говорилъ полковникъ, любуясь щенками: — чудно-хороши!.. И, надобно отдать справедливость Крючку, отлично выкормлены. Не правда ли, Николай Кузмичъ, прибавилъ онъ:— скажи-ка по совсти, какъ старый охотникъ?
— Что жь мудренаго хорошо выкормить, когда даютъ хорошій кормъ! отвчалъ тотъ съ неудовольствіемъ.
— Ну, нтъ, Николай Кузмичъ, возразилъ Крючокъ съ чувствомъ собственнаго достоинства: — другому какой хочешь дай кормъ, а до моей выкормки не дойдетъю Дти мои, продолжалъ онъ, указывая на щенковъ и обращаясь къ полковнику все больше и больше съ возрастающимъ энтузіазмомъ: — самъ куска не съмъ, а имъ отдамъ, сплю съ ними… А то Николай Кузминъ… волковъ-то уметъ подвывать… самъ подвою не хуже его. И между-тмъ онъ бросалъ на Николая Кузмина косвенные и робкіе взгляды.
— Слышите, что онъ говоритъ, господа? сказалъ Николай Кузминъ.— Извольте же ужо послать на подвывку его, а не меня. Посмотримъ, какъ онъ подвоетъ.
— Ну, что ты хвастаешь, старый дуракъ? сказалъ Остожневъ, обращаясь къ Крючку:— точно какъ-будто мы въ первый разъ тебя видимъ.
— Подвою, право, подвою, кричалъ Крючокъ.— Извольте только послать, прямо приведу на гнздо и всхъ возьмемъ, какъ грибки.
— Ну ужь, коли ты такъ расхвастался, подхватилъ хохотунъ:— такъ мы, братъ, сейчасъ тебя проэкзаменуемъ.
— Извольте, какъ угодно.
— Да коли ты хоть въ одномъ колн не такъ сдлаешь выводъ, прибавилъ Николай Кузминъ, приближаясь къ нему и поднимая надъ нимъ свой огромный кулакъ:— такъ у меня смотри — держись!..
Эта выходка вдругъ охладила жаръ хвастуна, и онъ сильно струсилъ испытанія. Сначала онъ отзывался, что его вой взбаломутитъ собакъ, потомъ, что онъ не сметъ безпокоить господъ, а наконецъ сказалъ ршительно, что уметъ подвывать волковъ только въ пол, а не въ комнат, и что это дв вещи совершенно различныя. Нашли, однакожъ, средство снова его подговорить. Николаю Кузмину поднесли стаканъ вина. Онъ только-что выпилъ его очень-аппетитно и очень-аппетитно закусывалъ. У Крючка текли слюнки, но ему не велли давать порціи до-тхъ-поръ, пока онъ не выдержитъ испытанія. Соблазнъ былъ слишкомъ-великъ, онъ не могъ устоять.
— Господа, сказалъ онъ: — извольте, я вашего приказанія не смю ослушаться, только прикажите Николаю Кузмину отойдти прочь, и дурно ли я или хорошо подвою, судите меня своимъ судомъ, а не его.
На это предложеніе согласились. Крючокъ склонилъ голову на сторону, страшно искривилъ лицо и заревлъ самымъ дикимъ и нелпымъ голосомъ. Все это было довольно пошло, но до того смшно, что общій громкій хохотъ слился съ этимъ пронзительнымъ воемъ.
— Ну, братъ, неудачно! сказалъ хозяинъ, когда вой стихъ и наконецъ прекратился.— Этакъ ты не соберешь волковъ, а скоре разгонишь.
Посл этого приговора, подвывало-самозванецъ, замтивъ, что Николай Кузминъ опять приближается къ нему съ намреніемъ дать общанный ударъ, растянулся середи пола и, стараясь не допустить къ себ врага, о борьб съ которымъ не смлъ и подумать, началъ заране отталкиваться отъ него руками и ногами. Потшившись этимъ спектаклемъ нсколько минутъ, вся честная компанія оградила его наконецъ отъ нападковъ противника. Потомъ поднесли имъ обоимъ вина и велли идти вонъ.
Я былъ тогда молодъ, и поэтому во мн загорлось страшное желаніе посмотрть и послушать, какъ на самомъ дл подвываютъ волковъ. Я спросилъ Николая Кузмина, не могу ли я отправиться съ нимъ въ эту экспедицію.
— Отъ-чего жь, сказалъ онъ:— коли вамъ угодно, подемте. Только смотрите, баринъ, не оробйте.
— Чего, волковъ-то? спросилъ я съ презрніемъ.
— Не шутите, баринъ, волками-то, вдь это не днемъ, а ночью. Я человкъ привычный, да и то, случается, такой ужасъ нагонятъ, что мочи нтъ жутко станетъ.
— Да я съ собою возьму ружье, пистолеты, саблю.
— Ну, ужь коли до ружья да до сабли дло дойдетъ, такъ это будетъ плохо.
— Почему же?
— А потому, что въ потьмахъ вы не увидите, куда вамъ стрлять, а если они подойдутъ такъ близко, что обнюхаютъ насъ, такъ до того остервенятся, что и днемъ отъ нихъ не скоро отмахаешься. Ружья-то вы не берите лучше, можетъ, намъ прійдется скакать, такъ оно вамъ только помшаетъ. Да и они далеко чуютъ порохъ, такъ вы можете мн все дло испортить. Пистолеты, пожалуй, возьмите, только положите въ карманъ, а саблю прицпите такъ, чтобъ она и не брякнула.
И хозяинъ и полковникъ и вс бывшіе тутъ уговаривали меня не хать. Мн представляли довольно-основательно, что лошадь моя, непривыкшая къ этому длу, можетъ испугаться и что я ужь отъ одного этого обстоятельства могу пострадать, но я ничего не слушалъ и ршился хать во что бы то ни стало.
Намъ надобно было прохать версты четыре. Поэтому мы отправились еще засвтло, съ тмъ, чтобъ успть дохать до острова и выбрать мсто, гд стать, пока еще не совсмъ смерклось. Мы остановились подъ самымъ лсомъ, на большой полян, подл стоговъ. Мсто было самое удобное: стога защищали насъ отъ напора втра, который къ вечеру сильно началъ разъигрываться, и такъ-какъ онъ дулъ съ нашей стороны къ лсу, то и подзывъ могъ быть хорошо слышенъ волкамъ. Съ часъ мы стояли въ совершенномъ безмолвіи. Товарищъ мой не позволялъ даже мн закурить трубку, чтобъ не дать почувствовать зврю, какъ говорилъ онъ, что тутъ есть человкъ. Самыя лошади наши, прижавшись къ стогамъ и подергивая изъ нихъ снцо, присмирли какъ вкопанныя. Наконецъ, когда безлунная и притомъ пасмурная осенняя ночь до того стемнла, что вся окрестность слилась въ одну черную массу и мы ужь не могли различить ни одного предмета на разстояніи двухъ шаговъ, товарищъ мой началъ выть заунывно, протяжно и отъ-времени-до-времени то понижая, то повышая тонъ. Надобно сознаться, что и въ этой долгой псн было такъ же мало гармоніи, какъ и въ той, которою угощалъ насъ Крючокъ, но здсь не было ничего смшнаго, а напротивъ было что-то ужасное, не было ничего нелпаго, а слышалось что-то естественное. Я никогда не слыхалъ воя волковъ, но чувствовалъ, что эти звуки взяты прямо изъ природы, что они въ ней есть. Подвывало продолжалъ повторять свой подзывъ, каждый разъ смолкая на нсколько минутъ и прислушиваясь. И вотъ, наконецъ, гд-то вдали, послышался голосъ волка, совершенно-схожій съ тмъ, какимъ вылъ Николай Кузминъ. Ему тотчасъ откликнулись, и вслдъ за тмъ отозвался другой волкъ, немного ближе къ намъ, но не такимъ густымъ голосомъ, какъ первый.— Слышите? прошепталъ мой товарищъ,— то зврь матерой, а это прибылой, теперь они вс скажутся. Тутъ между имъ и волками началась безпрерывная перекличка. Голоса волковъ все умножались и, постепенно приближаясь къ намъ, слились наконецъ, въ шум втра и въ громкихъ отголоскахъ лса, въ такое страшное, адское крещендо, что меня взяла дрожь, и волосы становились дыбомъ. Лошади наши тоже тряслись, какъ въ лихорадк, и я свою насилу сдерживалъ.
— Что? хороша музыка? спросилъ Николай Кузминъ.
— Ну, не очень, отвчалъ я:— и, право, мн кажется, что теперь пора бы и ухать. Вдь мы очень-хорошо удостоврились, что волки здсь.
— Такъ-то такъ, сказалъ онъ:— да мн бы хотлось поврне сосчитать, сколько ихъ тутъ, а за этимъ втромъ ничего нельзя разобрать хорошенько. Постоимте еще немного, подвывать я больше не буду, а, должно быть, они сами выйдутъ на поляну, да если разъ еще отзовутся, такъ тогда мы и маршъ.
Нсколько минутъ простояли мы опять въ совершенномъ безмолвіи, ожидая новаго концерта волковъ, но они совсмъ смолкли. А между-тмъ, въ нсколькихъ шагахъ передъ нами, вдругъ, посреди глубокаго мрака, показались дв огненныя точки…
— Ну, сказалъ Николай Кузминъ: — волки насъ очуяли и идутъ прямо сзади. Теперь… Но тутъ лошадь моя, недождавшись окончанія его рчи, фыркнула, взвилась на дыбы, повернулась на заднихъ ногахъ и помчала меня по кустамъ и оврагамъ. Не смотря на вс мои усилія остановить ее хоть на минуту, чтобъ подождать товарища, который отсталъ отъ меня, я ничего не могъ сдлать. Закусивъ удила, она, сама-собой, выбралась на дорогу, по которой мы пріхали, и полетла стрлой прямо къ селенію. Проскакавъ, однакожь, съ версту, по топкой дорог, и не чуя больше зврей, ее напугавшихъ, она, наконецъ, стала смирне, и я принудилъ ее остановиться. Первымъ дломъ моимъ было прислушаться, скачетъ ли за мной Николай Кузминъ, но вмсто конскаго топота, я услышалъ звукъ рога, въ который онъ звалъ недалеко отъ меня, но какъ-то торопливо, нечисто и съ какими-то отчаянными порывами. Не зная, что это значитъ, но догадываясь, что онъ въ опасности, я опять поскакалъ къ нему во весь духъ и, по какому-то инстинкту, началъ стрлять изъ пистолетовъ. Вдругъ лошадь моя остановилась сама собой передъ какой-то темной группой, которой я въ первую минуту не могъ разглядть хорошенько. Это былъ мой бдный товарищъ. Онъ лежалъ на дорог, а лошадь его, привязанная чумбуромъ за кушакъ, хрипла, таурилась и силилась оторваться. Я помогъ ему встать.
— Ну, сказалъ онъ, едва переводя духъ:— чуть-чуть не попалъ въ зубы волкамъ. До того остервенились, проклятые, что такъ и сидятъ на хвост лошади. А она, одрынь, еще спотыкнулась, я упалъ и еслибъ не догадался зазвать въ рогъ, голосъ котораго испугалъ ихъ, такъ, глядишь, тутъ бы и конецъ.
Грязь была, какъ говорится, по колни, и по этому Николай Кузминъ, при паденіи своемъ, не ушибся. Онъ только выпачкался, при томъ и перепугался. Я далъ ему водки, которою запасся, отправляясь въ эту ночную экспедицію.
— Вотъ это хорошо, вотъ дай вамъ Богъ здоровья! заговорилъ онъ.— Теперь я и поправился. Погодите же, срые черти, продолжалъ онъ, садясь на лошадь:— завтра мы до васъ доберемся. Вотъ послушаете, батюшка, какъ у насъ гончія-то гонятъ: адъ! волосъ дыбомъ становится!
Лошади наши, поднимая уши, все еще осторожно посматривали вдаль, но не изъявляли больше никакого безпокойства. Поэтому мы заключили, что волки, испуганные звукомъ рога и моими выстрлами, отретировались опять въ свой лсъ и отказались отъ всякаго дальнйшаго преслдованія за нами. Желая дать отдыхъ лошадямъ и себ, мы похали шагомъ.
— Что вы, батюшка, рдко къ намъ здите? началъ опять Николай Кузминъ, пришедшій въ самое лучшее расположеніе духа и отъ счастливо миновавшей опасности и отъ доброй порціи водки.
— Да я всего въ первый разъ пріхалъ.
— Познакомьтесь, сударь, съ Николаемъ Николаичемъ. У насъ весело. Баринъ добрый, хлбосолъ, всякому радъ и живетъ въ свое удовольствіе. Да отъ-чего жь и не жить? имніе хорошее. И на его вкъ станетъ и дочк останется.
— Разв у Николая Николаича есть дочь?
— Не то что дочь, а сирота-воспитанница. Да все равно, любитъ, какъ настоящую дочь, и все имніе назначаетъ ей. При этихъ словахъ болтливаго разскащика, мн невольно пришелъ въ голову Сурминскій съ его частыми поздками къ Остожневу.
— А велико имніе? спросилъ я.
— Душъ триста отличныхъ, сказалъ Николай Кузминъ. Потомъ ему тоже, видно, пришло въ голову: не для себя ли я длаю этотъ вопросъ, и онъ прибавилъ:— Вотъ бы вамъ, сударь, невста-то.
Я промолчалъ.
— У васъ есть свое-то имньице? спросилъ онъ.
— Есть.
— Ну, если есть, такъ, можетъ статься, и побрезгуете. А барышня важнйшая!..
— При такомъ приданомъ, я думаю, ужь у нея есть женихи, замтилъ я съ намреніемъ узнать, нтъ ли въ дом какихъ толковъ о моемъ пріятел.
— Какіе женихи! Молода, сударь: опять же никуда не вывоэятъ. Пожалуй, вонъ, Василій Григорьичъ радъ хоть сейчасъ въ церковь, да что въ немъ есть.
— Какой Василій Григорьичъ?
— А Карпиковъ-то.
Я не могъ выдержать, чтобъ не засмяться.
— Ужь намъ и самимъ смшно, подхватилъ Николай Кузминъ, захохотавъ тоже во все горло.— На рыл-то у него давно намотано, а прямо открыться не соберетъ духу. Опять же и баринъ-то его не очень долюбливаегъ, да человкъ-то нужный, принимаетъ отъ-того, что иногда случится деньжонокъ перехватить.
— Не-уже-ли у него есть деньги?
— Гм! какъ у Жида.
Мы возвратились часовъ въ восемь. Остожневъ, толстый круглякъ, худощавый хохотунъ и Иванъ Алексъевичь играли въ горку, и эта игра до того занимала всхъ ихъ, что самый разсказъ нашъ о волкахъ, тоже очень-занимательный для охотниковъ, остановилъ ее только на нсколько минутъ. Потомъ игра продолжалась еще съ большимъ жаромъ, чему, впрочемъ, много способствовалъ пуншъ, который безпрестанно подавался. Игроки спорили, подсмивали другъ надъ другомъ, а всего больше надъ Карпиковымъ, который, впрочемъ, по своимъ экономическимъ разсчетамъ, не принималъ никакого участія въ игр. Хозяинъ дома забавлялся имъ боле всхъ. Онъ посадилъ его подл себя для счастья, увряя, что это талисманъ, имющій свойство притягивать деньги не только къ себ, но и къ тмъ, подл кого онъ сидитъ. При этомъ онъ поилъ его безъ милосердія. Когда и смхъ и игра были въ полномъ разгар, Сурминскій куда-то исчезъ. Я заглянулъ въ гостиную: тамъ былъ одинъ полковникъ, который, какъ человкъ строгій и солидный, не вмшиваясь ни въ игру, ни въ попойку, лежалъ на диван и читалъ. Заглянулъ въ прихожую — тамъ тоже Сурминскаго не было.
— Они въ чайной комнат, сказалъ человкъ, котораго я спросилъ о немъ.
Онъ указалъ мн, въ конц корридора, на полуотворенную дверь, изъ-за которой выходилъ свтъ.
Тамъ, на диван, сидла двочка лтъ шестнадцати, съ черными, блестящими глазами, съ тонкими, правильными чертами лица. Глаза ея были полны жизни и выразительности, на щекахъ игралъ легкій румянецъ, но со всмъ тмъ въ ней замтна была какая-то томность, какой-то остатокъ грусти, которую она какъ-будто-бы только начала забывать. Передъ ней стоялъ чайный столъ, на которомъ киплъ самоваръ, но чай разливала женщина, а она говорила съ Сурминскимъ, который сидлъ подл нея.
Когда я вошелъ, двушка встала и хотла уйдти. Она была высока и стройна, но съ перваго взгляда было видно, что она еще больше ребенокъ, чмъ женщина: руки ея были слишкомъ-длинны, станъ не совсмъ еще сформировался.
Сурминскій, при вход моемъ, тоже немножко смшался, но въ ту же минуту оправился.— Не уходи, Дунечка, сказалъ онъ.— Это мой искренній другъ, съ которымъ теб будетъ такъ же весело, какъ и со мной.
Двушка ласково мн поклонилась и сла на свое мсто.
Это было самое милое, дтски-простодушное созданіе. Черезъ полчаса посл нашего знакомства, она ужь не дичилась меня и, казалось, готова была высказать мн всю свою душу.
Когда я спросилъ ее, какъ она проводитъ время и не скучаетъ ли своей уединенной жизнью, она отвчала:— Прежде мн было очень-скучно, очень-скучно, но вотъ ужь съ мсяцъ я не скучаю больше. Тутъ она опять подала руку Сурминскому, и такъ непринужденно, какъ-будто онъ былъ родной ея братъ.
Въ корридор послышались чьи-то осторожные, но тяжелые шаги.— Карпиковъ! сказала двушка, сдлавъ преуморительную гримасу, и въ ту же минуту ускользнула въ другую, заднюю комнату.
Въ-самомъ-дл, это былъ Карпиковъ, который хотлъ подкрасться къ намъ потихоньку, но никакъ не могъ этого сдлать по поводу своихъ капитальныхъ сапоговъ, подбитыхъ гвоздями.
— Гд Дунечка? спросилъ онъ у женщины, разливавшей чай.
— Въ своей комнат, отвчала та сухо.
— Какъ въ своей комнат?.. она, должно быть, была здсь…
— Была да ушла, крикнула женщина съ сердцемъ.— Что жь, вы ей прикажете васъ что ли спрашиваться, когда уходить въ свою комнату?
Карпиковъ струсилъ.
— Ну, не сердись, не сердись, едосья Васильевна, сказалъ онъ.— Я вдь такъ… Я вдь безъ всякаго умысла… я только хотлъ видть… Пожалуй-ка чайку, прибавилъ онъ: только простаго, безъ рому, а то ужь меня мочи нтъ какъ тамъ доняли пуншемъ.
Ему налили чаю. Онъ слъ къ столу и началъ сосать тютюнъ изъ своей коротенькой трубки.
Мн было странно, что пріятель мой, при самой первой встрч моей съ двушкой, назвалъ ее ‘Дунечкой’. Такая слишкомъ-явная короткость показалось мн какъ-то не совсмъ-ловкою и даже не совсмъ-приличною. Но я еще больше удивился, когда и Карпиковъ, спрашивая о ней, назвалъ ее точно также. Скоро я узналъ, однакожь, что ей, въ цломъ дом, и даже во всемъ кругу ея знакомыхъ, не было другаго имени, кром Дунечки, — не отъ нелюбви къ ней, не изъ пренебреженія, а такъ, по привычк.
Родители Дунечки, дальніе родственники Остожнева, умерла, когда она была еще ребенкомъ. Остожневъ взялъ ее на воспитаніе и полюбилъ какъ дочь. Онъ хотлъ образовать ее, хотлъ нанять для нея гувернантку и даже писалъ объ этомъ въ Москву кое-къ-кому изъ знакомыхъ. Но чужія дла всегда какъ-то плохо длаются. Гувернантка не пріискалась. Онъ сбирался въ Москву и самъ, во и эта поздка, по безпечности облнившагося въ деревн старожила, тоже откладывалась отъ зимы до зимы. Притомъ же въ доходахъ все какъ-то бывалъ недостатокъ, то надобно было платить въ опекунскій совтъ проценты, то купить кое-какой провизіи, то перемнить подъ охотниками лошадей. А тамъ приходило время отъздовъ, въ которые тоже нельзя тронуться безъ денегъ. Такъ проходили годы одинъ за другимъ. Обозы продавались, деньги проживались, а гувернантки все не было, и Дунечка продолжала рости въ двичьей, вмст съ дворовыми двчонками, отличаясь тмъ только, что приходскій дьячокъ училъ ее грамот. Въ-послдствіи, недостатокъ ея воспитанія Остожневъ хотлъ вознаградить деньгами, но это было еще трудне, чмъ нанять гувернантку. Имніе ей передать было нельзя. Для того, чтобъ дать ей денегъ, надобно было продать имніе, на что старикъ никакъ не ршался — и вотъ она, впредь до замужства, опять оставалась Дунечкой, которую, въ случа смерти Остожнева, наслдники могли оставить безъ куска хлба. Она была жалка. Она, можетъ-быть, и понимала свое положеніе, но была молода, а молодость не уметъ заглядывать въ будущее и живетъ настоящимъ.
По-крайней-мр, въ тотъ вечеръ, когда я познакомился съ ней, она была въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Пока Карпиковъ сидлъ за чайнымъ столомъ, она по-временамъ украдкою выглядывала на насъ въ дверь своей комнаты и длала знаки, чтобы мы его удалили.
— Полно теб курить эту мерзость! сказалъ ему Сурминскій.
Надобно сказать, что пріятель мой имлъ манеру говорить иногда довольно-дерзко съ людьми, не совсмъ-коротко ему знакомыми, но онъ умлъ смягчать свои выходки какимъ-то особеннымъ, полушутливымъ тономъ. Тмъ больше онъ не церемонился съ такимъ человкомъ, каковъ былъ Карпиковъ.
— Что длать! отвчалъ тотъ, нсколько смшавшись отъ такой жесткой выходки:— табачокъ свой, домашній.
— Большая мн прибыль, что у меня разболится голова отъ его домашняго табаку! продолжалъ Сурминскій, засмявшись какимъ-то тяжелымъ смхомъ, который всегда вырывался у него какъ-будто насильственно.— Скупъ, братъ, ты, Василій Григорьичъ, нечего сказать. Радъ закурить человка до смерти изъ того только, чтобъ у него осталось два съ полтиной въ карман. На, я теб подарю цлый фунтъ вакштафу, только брось, пожалуйста, эту гадость.
Сурминскій подвинулъ къ нему картузъ табаку, изъ котораго набивалъ свою трубку, а его кисетъ схватилъ со стола съ тмъ, чтобы высыпать тютюнъ на полъ.
— Зачмъ же? не трогайте, сказалъ Карпиковъ, стараясь защитить свой кисетъ.— Право, пока я пробуду здсь, стану курить вашъ табакъ. А этотъ мн дома годится.
— Э нтъ, братъ, надуешь! Ты мой-то табакъ возьмешь домой, для праздничныхъ дней, а этимъ опять будешь душитъ насъ. Человкъ! прибавилъ Сурминскій, бросивъ кисетъ стоявшему у дверей лакею: — выкинь эту дрянь на дворъ.
Человкъ былъ очень-доволенъ, что его сдлали участникомъ въ этой шутк, и, подхвативъ кисетъ, побжалъ съ нимъ на крыльцо, Карпиковъ пустился за нимъ въ погоню, Дунечка выбжала къ намъ съ громкимъ смхомъ.
Тутъ мы начали противъ Карпикова игру въ род гулючекъ. Дунечка нарочно начинала говорить громко, смялась, выбгала въ корридоръ, чтобы приманить его своимъ голосомъ и смхомъ. Но едва только онъ показывался, она бжала отъ него съ притворнымъ ужасомъ, какъ отъ пугала, и пряталась въ свою комнату, а мы тотчасъ придумывали средство, чмъ его выжить: то настроивали Остожнева, чтобъ онъ кликнулъ его посидть около себя, для счастья, то подстилали тулупъ его подъ собаку, то заставляли кого-нибудь изъ людей, сидвшихъ въ прихожей, притвориться спящимъ на его шинели. Наконецъ, мы довели его до того, что онъ схватилъ всю свою аммуницію и унесъ ее въ кухню, подъ сохраненіе своему кучеру.
Вс эти проказы еще больше познакомили меня съ Дунечкой, и въ одинъ вечеръ сблизили такъ, какъ-будто мы цлый вкъ жили вмст.
На другое утро, еще часа за два до свта, передъ окнами дома раздался звукъ рога: подали голосъ, что пора собираться на охоту. Весь домъ пришелъ въ движеніе, везд засвтились огни, начали кормить собакъ, грть самоваръ, готовить завтракъ. Я вышелъ въ прихожую прежде другихъ и очень удивился, что Дунечка, не смотря на такую раннюю пору, ужь встала. Она стояла въ конц корридора и позвала меня къ себ.
— Гд Михайло Алексичъ? спросила она.
— Онъ еще не вставалъ и ждетъ чаю.
— Какой лнивецъ! сказала двушка, премило нахмуривъ все личико.— Скажите ему, чтобъ онъ поскорй приходилъ въ чайную комнату.
— На что вамъ его? спросилъ я шутя.
— Онъ сказалъ, что вы ныньче прямо съ поля подете домой. Я хочу его попросить, нельзя ли вамъ остаться?
Остаться намъ было нельзя по нкоторымъ дламъ службы, и я объяснилъ ей это.
— Ну, такъ вотъ что, продолжала она: — мы съ едосьей выдемъ къ вамъ въ поле проводить васъ. Я выпрошусь у дядюшки въ гости, это будетъ по дорог, и мы остановимся тамъ въ кустахъ. Такъ смотрите же, караульте, когда мы подемъ.
— Хорошо, сказалъ я.— Такъ вамъ за этимъ только и нужно Михаила Алексича?
— За этимъ.
— Все это я ему и скажу.
— Скажите, а его все-таки посылайте. Она засмялась и убжала…
Есть что-то въ псовой охот величавое и воинственное. Когда мы выхали въ поле, впереди вели стаю гончихъ, состоявшую собакъ изъ пятидесяти и окруженную цлой полдюжиной дозжачихъ и вожатниковъ. Собственно такъ-называемыхъ охотниковъ, съ борзыми, было человкъ восемь, да насъ самихъ почти такое же число. Вс люди были въ казачьемъ плать и остроконечныхъ, азіатскихъ шапкахъ. У каждаго черезъ правое плечо была перекинута свора, черезъ лвое мдный, свтлый рогъ. Все это составляло небольшой, но красивый конный отрядъ. Одинъ только Карпиковъ нарушалъ немного гармонію цлаго. Совершенно не бывъ охотникомъ и длая съ Остожневымъ поле сколько въ угодность ему, столько и изъ выгоды прокормить себя, лошадь и кучера почти цлую осень на чужой счетъ, онъ отправлялся обыкновенно на бговыхъ дрожкахъ, на которыхъ похалъ и теперь, и которыя составляли обозъ нашего отряда, потому-что на нихъ, позади Карпикова, былъ привязанъ огромный ящикъ съ виномъ, водкой и разными състными припасами. Какъ въ дом, такъ и въ пол онъ почти безотлучно находился при хозяин охоты, котораго сопровождали еще мы съ Сурминскимъ и двое стременныхъ.
Чтобъ не всполошить волковъ, мы шли осторожно и тихо, какъ-будто-бы пробираясь къ непріятельскому лагерю, на который холли напасть врасплохъ. Съ разсвтомъ мы были уже на мст, утро было пасмурное, но тихое и довольно-теплое.
Стаю остановили не доходя до острова и дали время охотникамъ захать вокругъ него. Когда вс лазы были захвачены, подали голосъ въ рогъ. Гончихъ разомкнули, и он во вс ноги понеслись въ лсъ.
Сначала въ темной чаши его слышалось только порсканье дозжачихъ и вожатниковъ, но вотъ, гд-то вдали отозвалась одна гончая… отозвалась въ другой разъ, и вдругъ, напавъ на горячій слдъ, залилась такъ громко и пронзительно, какъ-будто ее обварили кипяткомъ. Въ ту же минуту, какъ дружный оркестръ по мановенію капельмейстерскаго жезла, грянули хоромъ голоса всхъ пятидесяти собакъ и покрыли этотъ одинъ голосъ. Гоньба закипла звонкими, быстрыми перекатами и потомъ слилась въ одинъ какой-то общій гулъ, который обхватилъ весь лсъ и застоналъ въ немъ какъ буря. Гнали по огромному волку. Не задерживаясь долго въ лсу, онъ выказался въ пол, прямо на насъ, и его встртили борзыми. Первая собака, поспвшая къ нему, столкнулась съ нимъ грудь съ грудью. Разсвирплый зврь приподнялся на дыбы и схватился съ ней, какъ говорится, звъ въ звъ. Борьба, однакожь, была непродолжительна: четыре дружные, сильные пса скоро свалили его, а стременной докончилъ бой ударомъ кинжала.
Тутъ пошла безпрерывная гоньба, скачка, травля, гиканье, но мы, замтивъ экипажъ Дунечки, поспшили подъхать къ ней и всю остальную часть поля слдили за ходомъ охоты только мелькомъ. Въ это время мы были похожи на тхъ постителей театра, которые сидятъ тутъ не для того, чтобъ смотрть пьесу или слушать музыку, а чтобъ полюбезничать въ какой-нибудь лож. Разница состояла въ томъ только, что обстановка этихъ свиданій вся составлена изъ искусства, а здсь во всемъ была природа и истина — и въ сцен, и въ спектакл, и въ декораціяхъ, и въ самыхъ чувствахъ нашей красавицы…
Когда мы возвращались домой отъ Остожнева, я ожидалъ, что пріятель мой самъ заговоритъ со мной о Дунечк, но онъ молчалъ. Это молчаніе, посл всего, что видлъ я, казалось мн вовсе неумстнымъ и, при тхъ хорошихъ отношеніяхъ, въ какихъ былъ я съ Сурминскимъ, даже кололо немножко мое самолюбіе. Я ршился наконецъ прервать его.
— Эта Дунечка премиленькая двочка, сказалъ я.
— Жалкая двочка, возразилъ Сурминскій холодно, — Я люблю ее какъ сестру или, лучше сказать, какъ дочь, потому-что это еще совершенный ребенокъ. Всякій разъ, когда я пріду, она готова прыгать отъ радости, и это очень-натурально: безъ меня ей не съ кмъ вымолвить слова, вся жизнь ея безпрерывная скука
— Какъ бы эта жизнь посл твоихъ посщеній не сдлалась еще скучне?
— Э, нтъ! отвчалъ онъ, усмхнувшись:— глубокихъ чувствъ въ ней еще не можетъ быть.
Я пристально посмотрлъ на него, желая удостовриться, отъ души ли сказалъ онъ это.
— Смотри, не ошибись, продолжалъ я по минутномъ молчаніи.— По моему, всего лучше было бы опредлить положительно свои виды на нее, и потомъ или тотчасъ же обнаружить ихъ, или вовсе перестать здить къ Остожневу.
Сурминскій захохоталъ.
— Т. е. ты хочешь сказать, что я долженъ сейчасъ же предложить ей мое сердце и руку. Чудакъ ты! Не-ужь-ли же не поймутъ, что я длаю это изъ ея трехъсотъ душъ и ни изъ чего больше? За что жь мн себя скомпрометировать? Вотъ дло другое, если двочка дйствительно въ меня влюбится, станетъ сокрушаться, плакать — тогда я могу жениться на ней изъ великодушія, и тогда романическая часть нашей исторіи покроетъ пошлую прозу. Поэтому ты видишь, что опредлить мои виды на нее могутъ только время и обстоятельства…
Этотъ шуточный оборотъ, который Сурминскій далъ нашему разговору, и этотъ холодный тонъ, которымъ говорилъ онъ о Дунечк, заставили меня думать, что у него нтъ къ ней никакой истинной страсти. А между-тмъ, теперь я удостоврился, что онъ такъ часто здитъ къ Остожневу только для нея одной, а не для охоты.
Вскор посл того Сурминскій ухалъ на нсколько дней въ полковой штабъ, а потомъ подходила нашему эскадрону очередь идти въ караулъ въ дивизіонную квартиру, между-тмъ, мн нетерпливо хотлось еще повидаться съ Дунечкой. Сбитый съ толку словами моего пріятеля на счетъ привязанности ея къ нему, я желалъ вглядться хорошенько въ ея чувства и выпытать у нея, какъ далеко увлечена она ими. Пока Сурминскій былъ къ отсутствіи, я отправился опять къ моимъ новымъ знакомымъ.
Несмотря на то, что я пріхалъ одинъ, Дунечка чрезвычайно мн обрадовалась. Такъ же, какъ при моемъ пріятел, выбгала она ко мн въ корридоръ, звала въ свою чайную комнату и нсколько разъ повторяла свою благодарность за то, что я пріхалъ. Сначала я въ-самомъ-дл подумалъ, что она, какъ дитя, готова приласкаться ко всякому, кто хоть сколько-нибудь обратитъ на нее вниманіе, пошутитъ, посмется съ ней — потому именно, что во всемъ этомъ обществ, постоянно посщавшемъ домъ ихъ, дйствительно не было ни одного человка, который могъ бы доставить ей какую нибудь отраду своею бесдою. Я готовъ былъ поврить, что Сурминскій говорилъ правду, что только отъ этой одной причины происходила вся ея пріязнь къ нему — и, увлеченный въ свою очередь ея ласковымъ обращеніемъ, я хотлъ поцаловать ее, какъ ребенка, но она проворно заслонила свои губы ладонью.
— Нтъ, сказала она: — такъ я цалую только его. При этихъ словахъ, я содрогнулся за бдную двушку.
— Очень вы его любите? спросилъ я ее.
— Вотъ видите ли, сказала она: — если бъ онъ пересталъ къ намъ здитъ и мн бы сказали, что я его больше не увижу, то, кажется, я не пережила бы этого. Родителей нтъ у меня. Дядюшку я люблю, но онъ такъ мало бываетъ со мной, что я невольно его чуждаюсь. Прежде, жизнь моя была такъ скучна, что я сама не знала, зачмъ живу. Теперь, когда онъ прізжаетъ къ намъ, я не помню себя отъ радости, когда его нтъ, мн весело думать о немъ, весело ждать его… мн весело жить… А вы — любите его? спросила она потомъ.
— Да, сказалъ я, а между-тмъ думалъ: и этотъ человкъ говоритъ, что въ ней нтъ епіе чувствъ!.. Какой же любви хочетъ онъ? чего же онъ ждетъ?..
Сурминскій возвратился изъ полковаго штаба передъ самымъ выступленіемъ нашего эскадрона въ дивизіонный штабъ. Мн очень хотлось дать ему почувствовать все то, что узналъ я отъ Дунечки, но я думалъ, что ея откровенность со мной ему не понравится. Я боялся раздражать его не противъ себя, а противъ нея. Я сказалъ, однакожь, что былъ у Остожнева, что Дунечка безпрестанно говорила о немъ, что ее сильно огорчаетъ предстоящая съ нимъ разлука, не смотря на то, что мы шли въ караулъ на одинъ только мсяцъ, и что она нетерпливо желаетъ его видть.
— Можетъ-быть, я и въ-самомъ-дл ей нравлюсь, сказалъ Сурминскій: — но это именно отъ-того, что прежде меня она не встрчала ни одного порядочнаго человка. Попадись ей, посл всхъ этихъ чудаковъ, которые ее окружаютъ, первый на глаза ты, тогда вся любовь ея пала бы на твою долю — вотъ и вс тутъ. Впрочемъ, когда эскадронъ выступитъ, я и самъ думалъ за хать проститься съ ней. Женщины такія втренныя созданія, что одинъ мсяцъ отсутствія очень-легко можетъ уничтожить всю любовь ихъ. Поэтому-то въ минуту разлуки надобно оставлять имъ какъ-можно-больше воспоминаній самыхъ нжныхъ и самыхъ увлекательныхъ. Хорошо еще, что у меня остаются здсь неопасные соперники, прибавилъ онъ, засмявшись своимъ вчно-насильственнымъ смхомъ: — этотъ Иванъ Алексевичъ, напримръ, который щеголяетъ своею таліей и этотъ скаредъ Карпиковъ… Передъ ними всякой покажется молодцомъ и красавцемъ.
Когда мы захали къ Остожневу съ прощальнымъ визитомъ, Дунечка встртила насъ грустная, разстроенная. Въ этотъ разъ, Сурминскій былъ гораздо-нжве съ ней, смотрлъ на нее какъ-то ласкове, самый тонъ его голоса принялъ какую-то мягкость и вкрадчивость. Происходило ли это отъ души и выказалось отъ-того наконецъ, что теперь онъ меньше стснялся моимъ присутствіемъ, чмъ въ первый разъ, какъ я ихъ видлъ вмст, или онъ, въ-самомъ-дл, хотлъ только оставить по себ воспоминаніе сколько можно боле пріятное — этого я не умлъ ршить. Но какъ бы то ни было, вс эти ласки мало утшали двушку. Она улыбалась, но чмъ больше врила любви его къ себ, тмъ сильне, казалось, тяготила ее наступающая разлука.
— Грустить много ненадобно, сказалъ ей наконецъ Сурминскій: — а только не забывай меня. И помни еще вотъ что, прибавилъ онъ въ-полголоса:— когда я возвращусь сюда, мы ужь больше съ тобой не разстанемся…
— Какъ же это? спросила двушка съ удивленіемъ.
Онъ промолчалъ.
Дунечка еще съ минуту смотрла на него все тмъ же удивленнымъ взоромъ, потомъ вдругъ вспыхнула, какъ роза. На губахъ ея вертлся еще какой-то вопросъ, но видно было, что застнчивость мшаетъ ей произнести его. Въ глазахъ ея блеснулъ лучъ радости и надежды, и грусть, за минуту ее тяготившая, смнилась какой-то задумчивостью, какой-то разсянностью. Казалось, въ голов молоденькой, беззаботной двушки мелькнула наконецъ мысль о будущемъ въ первый разъ въ жизни…
— Такъ ты въ-самомъ-дл думаешь жениться на ней? спросилъ я моего пріятеля, когда мы выхали отъ Остожнева.
— Да, отвчалъ онъ: — если только обстоятельства не перемнятся.
— То-есть, если не перемнится ея любовь.
— Ну, положимъ хоть и такъ, сказалъ онъ коротко и отрывисто, потомъ замолчалъ, и во всю дорогу, до станціи, былъ въ самомъ дурномъ расположеніи духа.
Мы догнали эскадронъ на днвк, которая была назначена въ большомъ, прекрасномъ сел, принадлежавшемъ какой-то богачк княгин. Тамъ былъ огромный каменный домъ, окруженный садами или, лучше сказать, цлымъ паркомъ, по которому тянулись безконечныя аллеи изъ вковыхъ деревъ. Службы и все хозяйственное строеніе вполн соотвтствовали дому, который почти можно было назвать дворцомъ.
— Посмотри, братецъ, какое чудное имніе! сказалъ Сурминскій, вышедшій наконецъ изъ своей апатіи.— Что за домъ, что за сады, что за устройство!.. Не понимаю, отъ-чего такъ сильно прельщаетъ меня все великолпное и огромное. Право, отдалъ бы половину жизни, чтобъ остальную прожить богачомъ.
— Теперь, кажется, ужь ты имешь въ виду очень-хорошее состояніе.
— Прекрасное состояніе! сказалъ онъ съ насмшкой.— Съ голоду не умрешь, конечно…
Дивизіонная квартира наша была расположена въ одномъ изъ лучшихъ и самыхъ веселыхъ губернскихъ городовъ. Тамъ былъ театръ, были собранія, и на зиму съзжалось туда много дворянъ. Чиновники и помщики, по русскому гостепріимству, наперерывъ приглашали къ себ военныхъ, а военные, въ свою очередь, избавляли балы ихъ отъ вчнаго недостатка всхъ уздныхъ и губернскихъ баловъ — отъ недостатка въ кавалерахъ. Очередь пріемныхъ дней шла дружно и почти не проходило дня, въ который бы не было гд-нибудь бала или вечеринки.
Самые блестящіе балы въ город давала богачка-княгиня, та самая, въ имніи которой дневалъ эскадронъ нашъ, и которая, говоря ея собственными словами, такъ, изъ милости, для проказъ, вздумала провесть зиму въ губернскомъ город, а не въ столиц. Это была женщина ужь не въ первой молодости и не слишкомъ-красивая собой, но всегда чрезвычайно-богато одтая и имвшая явную претензію казаться моложе своихъ лтъ. Ее постоянно окружала и повсюду преслдовала толпа поклонниковъ различныхъ чиновъ и возрастовъ, начиная съ двадцати-лтнихъ юношей до шестидесяти-лтнихъ стариковъ включительно. Сурминскій вступилъ тоже въ эту толпу. Онъ никогда не пропускалъ случая танцовать съ ней, всегда провожалъ ее до кареты, не пропускалъ ни одного ея бала, здилъ къ ней съ утренними визитами — словомъ, началъ разъигрывать роль самаго страстнаго ея обожателя.
— Ты, кажется, не на шутку волочишься за княгиней? замтилъ я ему наконецъ.
— Да, братецъ, сказалъ онъ засмявшись:— мн хочется испытать, какая женщина можетъ любить сильне: шестнадцатилтняя или тридцатилтняя.
— Къ чему жь поведетъ это испытаніе?
— Къ разнообразію въ жизни, отвчалъ онъ очень-равнодушно.
Отвтъ его въ-самомъ-дл казался мн какъ-нельзя-больше справедливымъ. Княгиня была вдова, это правда, но по ея лтамъ, по богатству, по связямъ, нельзя было и думать, чтобъ она ршилась когда-нибудь выйдти за молоденькаго армейскаго корнета. Ей шелъ подъ пару мужъ солидныхъ лтъ и солиднаго чина, а такъ-какъ такое супружество не могло быть основано на страсти, то, не бывъ прорицателемъ, смло можно ручаться, что она останется вдовою на всю свою жизнь. Поэтому, я смотрлъ на волокитство Сурминскаго, который, съ своей стороны, вовсе былъ неспособенъ влюбиться въ такую женщину, какова была княгиня — какъ на шалость молодости, какъ на минутный порывъ самолюбія, которое подстрекало его обратить на себя вниманіе самой богатой и самой модной женщины въ цлой губерніи, перебить дорогу у всхъ знаменитостей, искавшихъ ея благосклонности, и тмъ самымъ заставить говорить о себ весь городъ. Въ-самомъ-дл, въ-продолженіи мсяца онъ до того усплъ понравиться княгин, что она сама уговорила его остаться въ город, замтивъ, что онъ одинъ изъ лучшихъ танцоровъ, безъ котораго пострадали бы вс городскіе балы.
Я въ это время ухалъ въ отпускъ.
Въ начал весны, я былъ опять въ эскадрон, въ той же самой деревн и на той же самой квартир, гд мы жили съ Сурминскимь осенью. Я только-что возвратился изъ отпуска. Сурминскій пріхалъ изъ дивизіоннаго штаба недлею прежде меня. Первый вопросъ, который я ему сдлалъ, былъ о Дунечк.
— Я еще не видалъ ея, сказалъ онъ:— да до нкоторыхъ поръ не долженъ и видть.
Я смотрлъ на него во вс глаза.
— Знакомство мое съ княгиней приняло оборотъ самый благопріятный, продолжалъ онъ.— Она страстно любитъ меня, но что мн въ одномъ ея сердц? мн надобны ея деньги, и я сдлалъ предложеніе жениться на ней…
Я захохоталъ.
— Врно и она отвчала теб такимъ же смхомъ, сказалъ я.
— Вотъ то-то и есть, что нтъ. Правда, она очень-хорошо понимаетъ всю несообразность такого супружества, она старалась мн доказывать это всми возможными доводами, но я ничего не хотлъ слушать и, желая связать себя, если не съ ея сердцемъ, то по-крайней-мр съ ея богатствомъ, цпями боле-прочными, сказалъ наотрзъ, что если она не согласится на мое предложеніе, то я женюсь на молоденькой и хорошенькой двочк, и что тогда между нами все будетъ кончено. Тутъ-то, мой милый, женская натура взяла свое и вылилась вся въ слезахъ, въ упрекахъ и въ прочихъ тому подобныхъ припадкахъ ревности. Однимъ словомъ, я уврился, что эта женщина, не смотря на свои тридцать лтъ, не смотря на свою свтскую отполировку, доведенную до послдняго лоска, любитъ меня чуть-ли еще не больше Дунечки…
— Такъ она дала теб согласіе? спросилъ я съ нетерпніемъ.
— Ну, нтъ, у нея достало еще столько твердости, чтобъ не дать мн вдругъ своего согласія, но и не достало на столько, чтобъ отказать наотрзъ. Страсть еще борется въ ней съ боязнью выказать себя съ смшной стороны. Она велла мн хать въ эскадронъ, хотла на свобод обдумать все хорошенько, хотла черезъ нсколько дней пріхать сама въ деревню и тогда отвчать мн ршительно.
Во все продолженіе этого разговора, я страдалъ за участь Дунечки, но при послднихъ словахъ у меня стало легче на сердц.
— Ну, я тебя поздравляю, сказалъ я, вздохнувъ свободне: — ужь если она не ршилась въ первую минуту на твое предложеніе, такъ можешь быть увренъ, что одумавшись не ршится и подавно.
— А я такъ думаю совсмъ напротивъ, возразилъ Сурминскій.— Всякая нелпая и дикая мысль страшна инымъ людямъ больше всего въ первую минуту, а потомъ, по мр того, какъ они свыкаются съ ней, она начинаетъ имъ казаться все меньше и меньше нелпой и дикой. Притомъ же, и мстность для ршительнаго отвта княгиня выбрала вовсе не въ пользу своей твердости: въ деревн, вдали отъ людей, всегда скоре сдлаешь всякую глупость, чмъ въ город, гд на тебя смотрятъ тысячи глазъ такъ близко и такъ пристально. Впрочемъ, можетъ-быть, я и ошибаюсь. Но до-тхъ-поръ, пока судьба не ршитъ, чмъ мн быть: мужемъ знатной богачки или ничтожной двочки, которая принесетъ мн въ приданое только кусокъ насущнаго хлба, я не могу и не долженъ видться съ Дунечкой…
Я еще не усплъ хорошенько опомниться отъ всего, что узналъ отъ Сурмнискаго, еще продолжалъ съ нимъ спорить и доказывать ему всю несодянность его замысловъ, какъ къ намъ въ комнату вошелъ человкъ весь выпачканный въ грязи, съ красными глазами, съ лицомъ опухлымъ отъ сна и похмлья, это былъ Крючокъ.
— Что теб надобно? спросилъ его Сурминскій.
— Къ вашей милости, батюшка.
— Врно не чмъ опохмлиться. На, и убирайся къ чорту.
Онъ бросилъ ему мелкую монету.
— Покорнйше благодарю, сказалъ Крючекъ:— мы вашею милостью всегда довольны… Только, осмлюсь доложить, я, батюшка, къ вамъ не самъ-по-себ…
Мы оба посмотрли на него съ удивленіемъ, а онъ осмотрлся кругомъ, какъ-бы желая удостовриться, нтъ ли въ комнат лишняго, потомъ, прибавилъ тихимъ и таинственнымъ голосомъ:
— Барышня приказала вашей милости кланяться и приказала доложить, онъ опять осмотрлся: — что она по васъ соскучилась… вотъ что…
Сказавъ это, онъ глядлъ на Сурминскаго съ какой-то глупо-лукавой и съ тмъ вмст подобострастной улыбкой.
— Ты лжешь, закричалъ Сурминскій.— Барышня не будетъ съ тобой приказывать такихъ глупостей.
— Позвольте, сказалъ Крючокъ, оробвшій отъ этого окрика:— я вамъ доложу всю правду, только не извольте на меня гнваться.
Не понимая, что все это значитъ и къ чему ведетъ такое вступленіе, мы велли ему объясниться какъ-можно-скорй и короче.
— Вотъ, изволите видть, началъ онъ:— давича утромъ барышня изволила увидать меня въ саду. ‘Послушай, Крючокъ’ сказала она: ‘сослужи ты мн службу’.— ‘Изволь, матушка, для васъ радъ служить. Что угодно приказать, все сдлаю’.— ‘Отнеси ты мн письмецо въ Левушину, и отдай тамъ… знаешь кому?..’ — ‘Какъ не знать, матушка, Михаил Алексевичу?’ — ‘Ну, да. Да смотри же, Крючокъ, чтобъ никто не узналъ’.— ‘Ужь будьте, молъ, покойны, сударыня, мигомъ сбгаю’. Вотъ она и изволила мн отдать письмецо, пожаловала на водку двугривенный, я и пошелъ. Дорогой, батюшка, попуталъ грхъ. Шелъ мимо питейнаго, семь зайду, выпью. Выпилъ стаканчикъ, выпилъ другой, захмеллъ, заснулъ, сударь, и не знаю, куда затерялъ письмецо… Вотъ какъ передъ Богомъ каюсь, всю истинную правду докладываю. Гршный человкъ, виноватъ, извольте длать со мной, что угодно…
— Такъ съ чего жь ты взялъ, дуралей, что барышня по мн соскучилась? спросилъ Сурминскій, не совсмъ, повидимому, довольный этой исторіей опіума.
— Какъ же, батюшка! сказалъ Крючокъ самымъ льстивымъ голосомъ и съ самой глупой улыбкой:— разв мы не знаемъ, какъ Микалай Микалаичъ и Авдотья Петровна изволятъ принимать васъ. Слышимъ, что больше недли здсь, а къ намъ не жалуете… И мы-то вс по вашей милости соскучились, передъ Богомъ, сударь…
— Ну, ну, безъ объясненій, перебилъ его Сурминскій.— Если барышня спроситъ обо мн, скажи, что я боллъ и никуда не вызжаю. Да смотри жь, никому на слова объ этомъ письм. Слышишь?
Онъ далъ ему еще рубль серебромъ и почти вытолкнулъ въ дверь.
— Охота же, продолжалъ онъ, когда Крючокъ вышелъ:— писать письма, и посылать ихъ съ такимъ народомъ. Глупо до пошлости!..
Мн стало досадно за Дунечку.
— Вдь все это отъ любви же къ теб, возразилъ я.— И не самъ ли ты требуешь еще большей глупости отъ другой женщины? Я говорю о княгин: если она согласится за тебя выйдти, это будетъ еще глупе, чмъ посылать письма съ Крючкомъ.
— За то полезне для меня, сказалъ онъ засмявшись, потомъ, подумавъ немного, прибавилъ:— Боюсь я, что, не получивъ отвта на свое письмо, она пришлетъ ко мн еще кого-нибудь, а какого чорта стану я отвчать ей! Създи, пожалуйста, уврь ее, что я болнъ и успокой какъ-нибудь.
Успокоить Дунечку я не могъ, потому-что и самъ сильно за нее безпокоился: но тмъ нетерпливе я желалъ видть ее и увриться, такъ ли же все она любитъ Сурминскаго, какъ любила прежде.
Крючокъ былъ у насъ передъ вечеромъ, на завтра я ршился хать къ Дунечк.
Въ тотъ самый день, когда Крючокъ являлся къ намъ, Василій Григорьичъ Карпиковъ халъ обдать къ Остожневу. На дорог близь дорожной канавы, лежалъ человкъ и спалъ мертвымъ сномъ.
— омка, сказалъ Карпиковъ своему кучеру:— вдь это Крючокъ?
— Крючокъ, сударь, отвчалъ омка.
— Видишь, какъ нарзался, разбойникъ! Должно быть у него есть деньги, пожалуй, еще оберетъ кто-нибудь. Постой-ка, братецъ, надобно посмотрть.
Василій Григорьичъ подошелъ къ Крючку. Онъ лежалъ навзничь, шапка свалилась съ него, я первая подверглась объиску Карпикова. Онъ вытянулъ изъ нея синій бумажный носовой платокъ, изъ платка вытряхнулась записка, наскоро сложенная, незапечатанная, и безъ адреса.
— Эка каналья! сказалъ Карпиковъ:— врно посланъ къ кому-нибудь съ запиской отъ Николая Николаича, скоро же онъ ее доставить.
Онъ развернулъ записку и вдругъ поблднлъ, потомъ кровь бросилась ему въ голову, Онъ прочиталъ ее съ начала до Конца, подумалъ съ минуту, положилъ записку въ карманъ, и какая-то злобная радость блеснула въ кошачьихъ глазахъ его. Это было письмо Дунечки къ Сурминскому. Въ немъ, хотя въ самыхъ короткихъ словахъ и въ самыхъ простыхъ выраженіяхъ, но ясно высказывалась вся страсть ея къ Сурминскому.вся тоска разлуки. Она просила его поскоре пріхать, умоляла повидаться съ ней хоть на одну минуту. Прочитавъ записку и, повидимому, совершенно успокоившись отъ минутнаго волненія, Василій Григорьичъ похалъ своей дорогой.
Пріхавъ къ Остожневу, онъ казался какъ-то очень-мудренъ. Видно было, что онъ хочетъ что-то сказать, да не знаетъ, какъ начать разговоръ. Остожневъ замтилъ это.
— Что съ тобой, Василій Григорьичъ? спросилъ онъ:— или случилась какая-нибудь непріятность?
— Нтъ, отвчалъ Карпиковъ, очень-довольный тмъ, что ему наконецъ подаютъ поводъ къ давно-желаемому объясненію: — со мной никакой непріятности не случилось. А мн очень-больно, что я…. по моему къ вамъ уваженію…. обязанъ, или, лучше сказать, долженъ… сообщить, или, лучше сказать, доложить вамъ, что вы…. что я…. что Авдотья Петровна… На этомъ словъ онъ ршительно запутался.
— Эге, братъ! сказалъ Остожневъ, посмотрвъ на него съ удивленіемъ: — никакъ ты ныньче съ-позаранку хватилъ?
Карпиковъ вынулъ, между-тмъ, изъ кармана дунечкино письмо и, не обращая вниманія на слова Остожнева какъ-бы изъ опасенія, чтобъ они вовсе не перервали нить начатой имъ рчи, продолжалъ: — Мн очень-больно, что я, единственно изъ уваженія къ вамъ, долженъ представить вамъ бумажку, очень-непріятную собственно для васъ, Николай Николаичъ.— Тутъ онъ подалъ ему письмо.
— Что за чертовщину ты городишь! сказалъ Остожневъ.— Если это указъ объ описи имнія, такъ мн бы долженъ его объявить становой.