ДУМЫ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ
ДУМЫ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ
<,О КЛАДБИЩАХ>,
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Думы и впечатления, Розанов Василий Васильевич, Год: 1900
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Только что прочел в рубрике ‘Из писем в редакцию’ заметку ‘Кладбищенский разгул’. Какое страшное неестественное сочетание слов: гулянье на кладбище. Это пахнет чем-то средневековым, средневековыми сатирами и легендами. Кости и водка, тление и ‘амуры’, истинные ‘шабаш ведьм’, где роль ‘нечистых’ играют христиане, и с каким-то бесстыдством мысли, что это они ‘празднуют по покойникам’. Все знают и Тургенев с негодованием указал в свое время на глубоко отвратительный характер так называемых ‘поминальных обедов’. Покойничка снесли, а сами сели кушать. Это — исстари. Мне совершенно случайно раз пришлось попасть на похороны богатейшего московского коммерсанта-старообрядца. Только что ‘опустили в могилку’, сели за несколько тысяч стоивший стол: ранняя весна, приблизительно начало мая — и примеры, груды земляники и вообще редкость. Стол занимал несколько зал. В самой передней сидел старообрядческий священник. Покушают-покушают и встав пропоют что-то в отношении к покойнику, потом опять кушают. Значит это исстари.
Не так давно я был на Волховом кладбище, уже подходя я был поражен, что кладбище не отгорожено от улицы и мы прямо шли мимо крестов и могил, в то же время идя по тротуару, а колесницу с гробом везли рядом. В письме в редакцию, на поминках старообрядца, в отсутствии забора на кладбище сказывается одно: неуважение к смерти и значит непонимание, что такое смерть. Смерть, т. е. вот то, что ‘я умру’, есть часть моей религии. Смерть есть новое и другое таинство и мы ‘приобщаемся’ смерти почти как крестимся, как принимаем Св. Дары. Аналогия не объяснение и я только подвожу мысль читателя к тому, что к смерти нужно приготовиться, нужно чистым и омытым войти в смерть и провожающие в нее человека должны быть чисты же и омыты. Софизм, что ‘нельзя до конца печалиться’, нужно ‘веровати, яко Бог благ’ — всегда останется софизмом и неудачною плоскостью, ибо какой же в благости Господней предлог к примерам и кулебякам, а пуще всего — к праздным и глупым разговорам в этот час. Мне кажется, священники должны бы безусловно отсутствовать на поминальных обедах и этим дать жест указания к упразднению их, что вообще входит в план земной миссии церкви возвеличить культ усопших и создать ритуал истинного отношения к могиле. Могила есть маленький храмик — иначе и представить себе не могу, кладбище во всяком случае святое место, священное место и если никого не пустят с водкой в анатомический театр, где ‘атеистическая наука’, то непостижимо, каким образом с водкою проходят и пропускаются на место, где есть плачущие, припоминающие. Какая неделикатность, какой вообще в этом у нас ужас цинизма друг к другу, к ближнему.
Все мы встанем из могил, кости в них на время: вот основание принять могилу за малый и сокровенный временный храм. Не безнадежность, но окончательное уныние должно выражаться не через клубнику, ананасы и водку, но через зелень и цветы. Инстинкт, по коему решительно все кладут на могилу цветок, кладут букет и венок — знаменателен. Кажется, это не есть новоизобретение нашего времени и наших стран, но таков древний и всемирный инстинкт относиться к умирающему и, наконец, к умершему, как к невесте, вступившей в новое для нее и дотоле сокровенное бытие. Смерть есть перелом отсюда — ‘туда’. ‘Туда’ — в жизнь бесконечную. Никаким образом невозможно было бы построить теизма, по крайней мере монотеизма, не объединив и, наконец, даже не слив смерти и рождения, не о ‘единосуществив’ их, употребим терминологию древних богословов. Очевидно, умереть — это также кардинально, как родиться, это ‘ближе к Богу’, там и здесь. Теперь если смерть и рождение взаимно отрицали бы друг друга, были бы противоположны, даже просто были бы разнородны, — было бы непременно ‘два бога’, два центра тайн, два разные устремления наших надежд и религии. Получился бы непременно религиозный дуализм, ни в каком случае не получилось бы религиозного монизма. А мы так привыкли к монизму. Очевидно, или, рождаясь, мы в истине дела — умираем, или, умирая, мы в истине дела — рождаемся. Но первое совершенно непостижимо: у нас в руках ребенок, море бытия, однако около него болевшая и еще болящая, едва не умершая — мать. Прибавьте немного ей тяжести и она будет труп, аналогично можно думать, что в сущности всякий труп есть как бы мать, родившая что-то ‘туда’ и в потугах этого рождения, через страдания этого рождения оставшаяся в наших руках недвижною и косною. Смерть есть рождение, а покойник есть родильница, или по крайней мере ее омертвевшие около рожденной души части. Не это, но что-то вроде этого, около этого составляет суть и потрясение и тайну смерти.
Могила и кладбище поэтому не должны наводить уныние, но безмолвие и тишина как просто знаки благоговения — присущи здесь. Символ нашей веры в жизнь — цветок. Но ‘попойка’, громкие разговоры и ‘амуры’ указывают только на отсутствие в нас благоговения к смерти и вообще всякой мысли о смерти, понимания смерти. Вообще поразительно, что как в наших религиозных представлениях не содержится твердого понимания, что значит ‘родиться’, так мы очень смутно понимаем и то, что такое ‘умереть’. — ‘Душа будет ходить по мытарствам’, ‘сорок дней будет ходить’: что это, догмат или догадка, знание или верование? ‘Будет суд после второго пришествия Христова’, а теперь? до тех пор? для праведника и покаявшегося? ‘Праведные — в рай, грешные — в ад’: но ведь христиане все умирают с покаянием, и не будет ли слишком пуст ад? А если в аду ‘вообще грешные, все равно грешные’, то где же действие покаяния? Вообще отсутствие незыблемой доктрины, твердой у каждого мужика и у меня, нет — и это не по леностности нашей, но потому, что такая незыблемая доктрина не распространяется и, может быть, в совершенно твердых очертаниях, ее нет. Между тем смерть и рождение — краеугольные камни религии, если я не знаю, что ‘до’ рождения и ‘после’ смерти, то я вообще очень мало знаю религиозно. Мне кажется, недостаточность здесь религиозного и отразилась, во всяком случае, нерелигиозным у нас отношением к почившему и месту их всех ‘ожидания’ — кладбищу. И было бы в высокой степени желательно, чтобы религиозная мысль устремилась несколько сюда и обвеяла поэзией и философией не только одну минуту ‘выноса’ покойника из дома и ‘отпевания’ его, но еще и далее: ибо там — бесконечность. И эту ‘бесконечность’ нужно бы воспеть и, наконец, нужно бы вещественно и символически выразить истинное свое к ней отношение.
НВ. 1900. 11 мая. No 8693. Подпись: В. Р-въ.