ДУХОВИДЕЦЪ и проч. (The haunted man and the ghost’s bargain). Новый святочный разсказъ Диккенса.
ДУХОВИДЕЦЪ и проч. (The haunted man and the ghost’s bargain). Новый святочный разсказъ Диккенса.
‘Современникъ’, No 3, 1849
Духовидец и проч…, Диккенс Чарльз, Год: 1849
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Читателямъ нашимъ хорошо извстно имя Диккенса, еще недавно мы познакомили ихъ съ однимъ изъ послднихъ и, безъ сомннія, съ однимъ изъ лучшихъ его произведеній ‘Домби и Сынъ’. Несмотря на то, что этотъ романъ являлся ливрезонами, въ эпоху вовсе неблагопріятную для литературнаго успха (1847—1848 г.), онъ нашёлъ однакожъ отголосокъ во всей Европ и заставилъ самыхъ неврующихъ сознаться, что Диккенсъ долженъ занять мсто перваго европейскаго романиста новйшаго времени. Неотъемлемое право на это мсто Диккенсъ пріобрлъ не столько тмъ, что многія изъ его созданій отличаются художественностію исполненія, сколько тмъ, что вс они, безъ исключенія, проникнуты теплотой чувства и истинною гуманностію, безъ которой невозможенъ прочный успхъ ни для какого таланта. Нын одна педантическая критика еще можетъ смотрть на литературное произведеніе со стороны исключительно художественной, публика судитъ гораздо глубже.
Одно изъ великихъ достоинствъ Диккенса есть умніе коснуться современныхъ общественныхъ вопросовъ, безъ всякаго притязанія разршать ихъ, но такъ, чтобы заставить читателя задуматься надъ ними невольно понять глубину ихъ. Забавляя читателя разсказомъ, развлекая его мелочами, онъ, какъ бы мимоходомъ, заставляетъ его изучать самыя трудныя задачи. Въ этомъ отношеніи Диккенсъ по преимуществу моралистъ и писатель народный, но не въ пошломъ значеніи этихъ словъ, и именно тамъ, гд, повидимому, онъ и не думаетъ быть моралистомъ и народнымъ, гд мораль и народность не составляютъ главной цли, а вытекаютъ сами собой изъ цлаго впечатлнія, оставляемаго на душ читателя.
Для того, чтобы быть писателемъ народнымъ и моральнымъ, не нужно льстить народу и подчивать его нравоученіями la Рошфуко: достаточно быть справедливымъ и гуманнымъ, достаточно, осудивъ послдствія, немножко поглубже взглянуть на причины. Это превосходно понялъ Диккенсъ: все эгоистическое, все грубое или невжественное находитъ въ немъ строгаго судью, все страждущее, падшее нлй униженное — глубокую симпатію. Если Диккенсъ съ особеннымъ мастерствомъ и могуществомъ рисуетъ портреты лицъ, огрублыхъ въ порок и матеріализм, зато съ какимъ вниманіемъ, съ какою любовью старается онъ подмтить въ нихъ хоть каком-нибудь слдъ человчности! Онъ знаетъ, что врожденнаго порока нтъ, что въ глубин заблудшаго сердца всегда спитъ остатокъ первоначальнаго чувства, и, при всякомъ случа, онъ энергически повторяетъ пуританской Англіи, что нетерпимость и жосткость сердца позорна для тхъ, которые сами не чужды устройству того парадка, среди котораго развиваются эти пороки и преступленія.
Помните ли, напримръ, въ роман ‘Домби и Сынъ’ преступную, развратную Алису Марвудъ? Авторъ не пожаллъ черныхъ красокъ, чтобъ написать портретъ ея, но не пощадилъ онъ и тхъ, кого оскорбила она своимъ преступленіемъ и развратомъ:
‘И повели ее въ судъ, и судили ее и присудили. Какъ сейчасъ вижу строгихъ джентльменовъ, которые разговаривали въ суд, какъ предсдатель разсуждалъ о ея обязанностямъ, и о томъ, что она попрала въ себ божественные дары природы, и о томъ, что законъ долженъ ее возвратить на путь истины, и о томъ, что добродтель всегда и везд получаетъ достойную награду, а порокъ достойное возмездіе!’ и проч.
Или это заключеніе ‘Мартына Чазлвита’, одного изъ лучшихъ созданій Диккенса:
‘Моралисты! Вы, которые такъ хорошо говорите о человческихъ достоинствахъ и о самоуваженіи, вспомните, что есть милліоны, да, милліоны людей, которые такъ поставлены среди вашего общества, что имъ никогда не придется не только постигнуть эта чувства, но даже и слыхать о нихъ. Спуститесь въ рудники и рабочія, постите смрадныя глубины, въ которыхъ скрывается невжество, эта бездна, въ которую преступное нерадніе ввергаетъ слишкомъ значительную часть человчества, и скажите, какое растеніе можетъ взойти и созрть тамъ, гд воздухъ такъ густъ и заразителенъ, что малйшая искра интелигенціи потухаетъ въ немъ немедленно!’
Мы вырвали эти строки наудачу, изъ первыхъ, попавшихся намъ романовъ, но можемъ сказать утвердительно, что эти отрывки даютъ врное понятіе о томъ дух, которымъ насквозь проникнуть’ творенія Диккенса. Нужно ли посл этого удивляться, что Диккенсъ могущественно народенъ въ Англіи? Народность его, естественно питавшись на улиц, давно проникла и въ высшіе слои англійскаго общества, но тутъ на него смотрятъ съ высоты своего собственнаго величія и видятъ въ немъ не столько глубокаго моралиста, сколько искуснаго разскащика, онъ забавляетъ.
Къ сожалнію, самъ Диккенсъ не удовлетворился тою народностію, которую доставляли и доставляютъ ему его романы, съ ихъ глубокимъ моральномъ значеніемъ. Онъ какъ-будто пожелалъ быть еще боле народнымъ, еще боле моральнымъ, и лтъ пять тому назадъ началъ рядъ народныхъ сказокъ, избравъ эпохой ихъ появленія святки, самый народный праздникъ въ Англіи и связанный съ множествомъ предразсудковъ и поврій. Мы сказали: къ сожалнію, во-первыхъ потому, что мы не раздляемъ той мысли, будто народъ надо забавлять сказками съ нравоучительной приправой, вовторыхъ потому, что намъ жалко видть столько дйствительныхъ красотъ, втиснутыхъ въ узенькую рамку нравоучительной фантазіи, наконецъ потому, что самъ Диккенсъ въ своихъ народныхъ сказкахъ, кажется намъ, не совсмъ дома: вс он заключаютъ въ себ фантастическій элементъ {За исключеніемъ Битвы жизни, которая, не знаемъ почему, причислена къ Святочнымъ разсказамъ.}, который онъ силится объяснить или примирить дйствительностію, и это ему не всегда удается, во всхъ нихъ отъ усилія быть глубокимъ — онъ часто впадаетъ въ паосъ, отъ желанія быть поучительнымъ — длается мелочнымъ или приторнымъ: даже языкъ его принимаетъ какую-то вычурность, которой нтъ въ язык его романовъ и которая оскорбляетъ истинно образованный вкусъ.
До сихъ поръ Диккенсъ издалъ пять святочныхъ сказокъ. {См. прекрасную статью г. Кронеберга: Святочные разсказы Диккенса, Современникъ, 1847 г. ч. 2.} Первыя дв: Святочная пснь въ проз (А Christmas carol in prose) и Колокола (the Chimes), за исключеніемъ нкоторыхъ недостатковъ, свойственныхъ этому роду сочиненій, были прекрасны, вторыя дв: Сверчокъ (the cricket on the heart h) и Битва жизни (the battle of life), были уже не такъ строго выдержаны и гршили по одной неестественностію: наконецъ святочная фантазія (a fancy for Christmas time) ныншняго года: Духовидецъ и проч. (the haunted man and the ghost’s bargain), по нашему мннію, слабе всхъ предъидущихъ, какъ по созданію, такъ и по исполненію. Достаточно сказать, что въ этомъ разсказ, написанномъ самымъ взысканнымъ языкомъ, въ привидніи олицетворены печальныя мысли, а въ главномъ женскомъ лиц — разумъ героя повсти, и что изъ коллизіи печальныхъ мыслей и разума выведено самое узенькое нравоученіе. Ну, за привидніе мы не стоимъ: въ немъ можно олицетворять что угодно, но олицетворить разумъ своего героя въ женщин и пустить ее играть главную роль въ своемъ разсказ, — этого, признаемся, мы никакъ не можемъ простить знаменитому романисту.
Но лучше мы постараемся въ немногихъ словахъ передать нашимъ читателямъ самое содержаніе новаго произведенія Диккенса, пусть судятъ они сами, справедливы ли мы.
Герой фантазіи, профессоръ химіи Ридловъ. Вс считали его за духовидца, и действительно, онъ былъ духовидцемъ, и видя его, никто бы не усомнился, что онъ духовидецъ. Онъ былъ высокаго роста, очень худъ, блденъ, постоянно растрепанъ и весь одтъ въ черное, имлъ блестящіе глубоко-впалые глаза и длинные, плоскіе млосы, на воловину сдые. Никто не видалъ его улыбки, всегда разсянный, задумчивый, чмъ-то озабоченный, мрачный, онъ постоянно какъ-будто думалъ о дняхъ давно прошедшихъ, переносился мыслію въ мста давно покинутыя, прислушивался къ звукамъ давно затихшимъ. Говорилъ онъ медленно и торжественно, какъ-будто намреннно лишалъ голосъ овой его сстестевной полноты и звучности. Къ тому же, домъ, въ которомъ онъ жилъ, также не мало походилъ на жилище, посщаемое духами. Этотъ домъ былъ такъ мраченъ, такъ закопченъ, такъ задавленъ другими зданіямнь старыя деревья, окружавшія его и давно переставшія видть солнце, казались такими вольными, газоны его двора были такъ бдны и сыры, камни его лстницъ такъ поросли мхомъ, что при одномъ взгляд на это жилище невольная дрожь пробгала по тлу. Но внутренность его была еще печальне. Сырыя, мрачныя, обыкновенно безмолвныя комнаты оглашались оглушительнымъ эхомъ отъ малйшаго шума, произведённаго отворенною или затворенною дверью. Ридловъ почти не выходилъ изъ комнаты, которая служила ему вмст библіотекой и лабораторіей, еслибы кто увидалъ его въ этой комнат, зимнимъ вечеромъ, среди его книгъ и инструментовъ, которыхъ тни, фантастически измняя величину и форму, прыгали но потолку и по стнамъ, покоряясь движенію пламени въ камин, ежели бы кто увидалъ, говоримъ мы, какъ почтенный профессоръ, неподвижный какъ трупъ, сидитъ въ своихъ креслахъ передъ каминомъ, смотритъ пристально ничего не видя, шевелитъ плоскими губами, не произнося ни звука, внимательно прислушивается, ничего не слыша, тотъ, безъ сомннія, принялъ бы его за человка мучимаго привидніями или вызывающаго духовъ.
И дйствительно, мистеръ Ридловъ — духовидецъ, онъ часто въ своемъ уединеніи, видитъ, какъ его собственная тнь сама собой отдляется отъ стны, оживается, становится его дворникомъ и предружелюбно пускается съ нимъ въ разговоры, въ которыхъ ученый физикъ является иногда довольно плохимъ метафизикомъ.
Такъ однажды, наканун Рождества, Ридловъ, неподвижный какъ трупъ, сидлъ въ своихъ креслахъ передъ каминомъ и внимая отдаленной рождественской музык, думалъ о прошедшемъ.
Прошедшее его было печально: онъ былъ несчастливъ, онъ былъ обманутъ въ своихъ самыхъ нжныхъ привязанностяхъ, ему измнили, его оскорбили, и ему казалось ясно какъ день, что только память о прошедшемъ отравляетъ жизнь его, и онъ, какъ новый Манфредъ, просилъ забвенія у духа своего уединенія.
Духъ незаставилъ долго ждать себя, онъ явился, какъ обыкновенно являются духи, т. е. изъ мрака, который мало-по-малу образовался и сгустился за креслами духовидца.
Этотъ духъ былъ печальное и страшное подобіе самого Ридлова, или, точне, олицетвореніе печальныхъ мыслей его.
Одно за другимъ, повторяетъ ему духъ вс оскорбленія, вс обманы, испытанные имъ въ прошедшемъ, капля за каплей наполняетъ онъ душу его страшною горечью, и когда сосудъ переполненъ, онъ предлагаетъ ему въ дарспособность забывать прошедшее.
Договоръ заключенъ. Но духи въ договорахъ своихъ съ неосторожными смертными любятъ ввернуть какой-нибудь крючокъ, такъ поступилъ и духъ Ридлова, давъ ему способность забывать прошедшее, онъ поставилъ ему въ неизбжное условіе сообщить эту способность всмъ, съ кмъ онъ будетъ находиться въ прямыхъ сношеніяхъ.
Ученый профессоръ пренаивно воображаетъ, что не только онъ-будетъ самъ счастливе, но и сдлается благодтелемъ рода человческаго…. На свт такъ много несчастныхъ, для которыхъ воспоминанія составляютъ истинное мученіе! Но, увы! онъ жестоко обманулся, разорвавъ связь съ прошедшимъ, онъ чувствуетъ себя затеряннымъ въ пространств, какъ корабль безъ баласта и компаса, онъ-простился съ воспоминаніемъ, но простился также и съ надеждой! Но что длаетъ его несчастне, такъ это условіе, которое ввернулъ въ договоръ коварный духъ, условіе сообщать свою гибельную способность другимъ. Куда ни является Ридловъ, всюду сообщаетъ онъ холодъ, отъ катораго леденится всякое проявленіе чувства, всюду провожаютъ его проклятія.
Ридловъ быдь добрый человкъ: онъ любилъ быть полезнымъ своимъ ближнимъ, несмотря на зло у которое они ему сдлали. Узнавъ отъ Милли, жены своего болтливаго слуги Вильяма, и олицетворенія своего собственнаго разума, что одинъ изъ его учениковъ боленъ и находится безъ всякой помощи, онъ отправился навститъ его. Отыскивая больного студента, Ридловъ попадаетъ въ семейство разнощика журналовъ, Теттерби. Оригинальное, комическое семейство, въ описаніи котораго, со всми мелочными подробностями, Диккенсъ является геніяльнымъ художникомъ. Теттерби и жена ено живутъ въ бдности, они обременены кучею малолтныхъ дтей, но они не ропщутъ на судьбу свою, воспоминанія прошедшаго согрваютъ ихъ печальное настоящее, много вс вмст пережили она горя, да вдь въ пережитомъ были и свтлыя минуты! Къ тому же, когда имъ горевать? это роскошь позволительная только богатому, а бдный, неумренно предаваясь безплодному горю, пожалуй умретъ съ голода. Теттерби продаетъ журналы и старыя книжки, жена его бгаетъ на рынокъ, стряпаетъ, моетъ дтей, даетъ щелчки шалунамъ… по щелчку каждому, такъ семь щелчковъ, и на это нужно время. Дти также помогаютъ родителямъ: старшій, 12 лтъ, носитъ журналы на станціи желзной дороги, второй, самый толстый, самый неуклюжій, служитъ нянюшкой своей меньшой сестр, она такъ привязалась къ нему, что не сходитъ съ рукъ его, и они похожи больше на сіамскихъ близнецовъ, чмъ на отдльныя существа, двое другихъ строятъ крпость изъ устричныхъ раковинъ, а остальныя длаютъ отчаянныя вылазки изъ-за угла и бомбардируютъ крпость башмаками и всмъ, что ни попадется подъ руку, — тоже хорошее средство, чтобъ дти не просили хлба, котораго иногда не на что купить. Много шуму и лишеній въ этомъ семейств, но въ немъ процвтали миръ и согласіе! Но, Боже мой, какую страшную перемну производитъ появленіе мистера Ридлова съ его пагубнымъ даромъ сообщать забвеніе прешедшаго! Какое нравственное перерожденіе совершилось во всемъ семейств! мистеръ Теттерби не хочетъ, работать и бранитъ жену, зачмъ она народила столько дтей, мистриссъ Теттерби называетъ себя рабыней и несчастной жертвой своего мужа, дти дерутся и просятъ сть, даже сынъ-нянюшка, этотъ смшной, толстый, терпливый и снисходительный Жонни, осмливается поднять руду на свою маленькую сестру и находитъ, что она слишкомъ тяжела и навязчива.
Ридловъ бжитъ отъ нихъ, какъ воръ, застигнутый на мст преступленія. Онъ входитъ къ больному студенту, который оказывается сыномъ друга юности и возлюбленной Ридлова, сыномъ двухъ существъ, которыя обманули, оскорбили его самымъ жестокімъ образомъ. Молодой человкъ тронуть посщеніемъ Ридлова, онъ думаетъ, что онъ простилъ его несчастной матери, что изъ воспоминаніи о ней онъ прошелъ навстить его…. Онъ со слезами разсказываетъ Ридлову о своей матери, о томъ, какъ она страдала, какъ была наказана за свое преступленіе, какъ она любила Ридлова и какъ сына своего научила любить его….
Но лицо Ридлова остается холодно, ниакого чувства не пробудилось въ въ немъ при этомъ разсказ, прошедшее боле для него несуществуеть, и онъ чувствуетъ, что какая-то страшная пустота образовалась въ груди его. ‘Прошедшее прошло, говоритъ онъ. Кто говоритъ мн о слдахъ, оставленныхъ прошедшимъ въ моей жизни, готъ или безумецъ, или лжецъ! Что мн за дло до вашихъ глупыхъ мечтаній? Вамъ нужны деньги, вотъ он, я только за этимъ пришелъ сюда…. больше ни зачмъ…. ни зачмъ….’
Но въ то время какъ удивленный, оскорбленный юноша возвращаетъ ему его непрошенныя деньги, руки ихъ коснулись, взоры встртились, и, Боже мой, какая страшная перемна совершиласъ съ нимъ! Какъ становится холоденъ и бездушенъ этотъ добрый, этотъ чувствительный юноша! Сію минуту онъ плакалъ, воспоминая чужое горе, а теперь онъ хладнокровно готовъ оскорблять самое нжное, самое доброе существо, которое помогало ему переноситъ его собственное горе.
Къ нему приходитъ Милли, единственно изъ доброты души, она ухаживала за нимъ, когда онъ былъ боленъ, убирала его комнату, говорила ему о его матери, о его невст…. Она по прежнему добра и привтлива, а онъ, онъ холодно намекаетъ ей, что онъ очень хорошо понимаетъ причину ея участія, что все это она длала изъ корыстнаго разсчета получитъ отъ него хорошее вознаражденіе…. и добрая Милли въ слезахъ выходитъ изъ комнаты.
Молодой человкъ самъ не понимаетъ, какъ онъ могъ поступятъ такъ неблагодарно, онъ самъ не понимаетъ чудной перемны, совершившйся съ нимъ съ тхъ поръ, какъ Ридловъ коснулся руки его, и тоже чувствуетъ, что въ груди его образовалась какая-то страшная пустота.
— Что вы сдлали со мной? говоритъ онъ Ридлову:— какую перемну совершили во мн? Какимъ проклятіемъ обременили меня? Возвратите меня самому себ!
— О, если бы я могъ тоже возвратить себя! восклицаетъ Ридловъ.— Я одержимъ заразительною болзнью, которую распространяю всюду. Все, что внушало мн участіе, симпатію, передъ всмъ этимъ я остаюсь теперь равнодушенъ и холоденъ какъ камень.
И Ридловъ какъ безумный бжитъ дале.
— Но есть же несчастные, есть страдальцы, для которыхъ забвеніе было бы истинною благодатью! и съ этою мыслію идетъ онъ въ глухую часть города, гд среди развалинъ, голода, холода и разврата прозябаютъ толпы живыхъ существъ, едва сохранившихъ образъ человческій.
Мы не послдуемъ за нимъ туда, довольно сказать, что онъ находить, что воспоминаніе прошедшаго, какъ бы ни было оно печально, служитъ и для этихъ существъ, падшихъ такъ низко, единственной нравственной опорой въ настоящемъ, послднею связью съ тмъ, что дйствительно человчно. И тамъ встрчаетъ онъ проклятія отъ тхъ, которымъ сообщилъ пагубный даръ свой. Эгоизмъ, ожесточеніе, нравственная смерть распространяются при его появленіи.
На одно только существо способность Ридлова не оказываетъ ни малйшаго впечатлнія, это существо — нчто въ род Калибана, уродъ, идіотъ, безобразный кусокъ мяса, чувствующій только одн физическія потребности. И чувство, которое ощутилъ Ридловъ, видя, какъ этотъ бездушный кусокъ мяса нисколько не подвергается его вліянію, въ то время, какъ все, въ чемъ остался хотя слабый слдъ человчности, мгновенно поддается ему, было невыносимо тягоскна. Ученый профессоръ начинаетъ догадываться, что онъ надлалъ глупостей.
— Тни! восклицаетъ онъ, возвратившись домой въ отчаяніи:— мстители моихъ преступныхъ мыслей! смотрите на меня, любуйтесь моимъ страданіемъ! Теперь я знаю, что для человка и воспоминаніе дурного также необходимо, какъ воспоминаніе хорошаго! А ты, духъ моего уединенія, приди снова, мучь меня день и ночь, но возьми назадъ пагубный даръ свой. Но ежели я осужденъ тобой, но крайней-мр спаси тхъ, которыхъ я сдлалъ несчастными. Услышь меня, исполни мою молитву!
Къ счастію человческаго рода вообще и профессора химіи Ридлова въ особенности, духъ попался довольно снисходительный, помучивъ еще нсколько мистера Ридлова, онъ указываетъ ему на добрую, чистую, немножко приторную Милли, которая спасетъ и его самого и несчастныхъ жертвъ его.
Сдлавъ ему это общаніе, духъ не упускаетъ благопріятнаго случая сдлать маленькое нравоученіе мистеру Ридлову, а съ нимъ вмст и вамъ, почтенные читатели.
‘Указывая на маленькаго урода, онъ говоритъ:
— Смотри, вотъ лучшій типъ того, чмъ ты хотлъ быть, типъ человческаго существа, совершенно лишеннаго воспоминаній, отъ которыхъ ты добровольно отказался. Ты не могъ сообщиить ему своей печалимой способности, потому-что ему нечего изгонять изъ своей памяти: у него нтъ ея. На душ его нтъ ни одного слда, мысли или чувства, это пустыня безплодная, голая…. И ты добровольно уподобился ему! Онъ — произведеніе человческаго равнодущія, ты — человческой гордости, вы оба вышли изъ противныхъ концовъ нравственнаго міра, чтобы сойтись въ общей средин ничтожества!
Въ этомъ состоятъ мораль сказки. Вы видите, что она сшита суровыми нитками.
Мы говорили уже, что Диккенсъ имлъ несчастную мысль ввести въ свой разсказъ женщину — олицетвореніе разума, это Милли, которая должна снова все привести въ порядокъ и гармонію. Изъ этого лица, какъ и надо было ожидать, вышло не олицетвореніе разума, смлою рукою художника высченное изъ мрамора, и которое можно бы узнать по его строгимъ, благороднымъ чертамъ, но, увы! сахарная куколка, на хрупкомъ пьедестал которой для недогадливыхъ подписано: ‘Се есть олицетвореніе разума’.
Сіе-то олицетвореніе отправляется на другой день поправлять кутерму, надланную почтеннымъ профессоромъ и разносить міръ и спокойствіе въ интересное семейство разнощика журналовъ, въ комнату влюбленнаго студента, въ смрадное жилище нищеты и разврата и наконецъ въ душу самого Ридлова.
Все кончается къ общему удовольствію сытнымъ, веселымъ обдомъ у мистера Ридлова и молитвой, повторяемой хоромъ и заключающей книгу:
Lord, keep my memory green!
Господи, сохрани мн нажать ною!
Вялость, натянутость и многіе другіе недостатки этого произведенія служатъ намъ достаточнымъ оправданіемъ передъ читателями, что вмсто полнаго перевода передаемъ имъ только голый остовъ новой фантазіи Диккенса (a fancy — такъ называетъ свое произведеніе самъ авторъ). Несмотря на недостатки, которые авторъ какъ бы намренно преувеличилъ въ этомъ разсказ, въ немъ есть картины, есть лица, написанныя рукою мастера. Но въ цломъ, новый святочный разсказъ, съ своей претензіей на метафизику, произвелъ на насъ такое непріятное впечатлніе, что мы не ршились переводить его, тмъ не мене, мы не хотли оставить нашихъ читателей въ совершенной неизвстности о новому произведеніи Диккенса.
Не думаемъ, чтобъ Духовидецъ прибавилъ много славы Диккенсу, но знаемъ уже, что онъ доставилъ ему много денегъ: въ первые три дня своего появленія онъ былъ раскупленъ въ Лондон въ числ 18,000 экземпляровъ, по 5 шиллинговъ (1 руб. 75 коп. сер.) за каждый. Сверхъ того, Диккенсъ передлалъ его для театра, и, великолепно обставленный, онъ ежедневно привлекаетъ толпы народа въ театръ Адельфи.