‘ДРУГ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА’
‘ДРУГ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА’
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
‘Друг великого человека’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В. В. Розанов. Полное собрание сочинений. В 35 томах. Серия ‘Литература и художество’. В 7 томах
Том четвертый. О писательстве и писателях
Статьи 1908-1911 гг.
Санкт-Петербург, 2016
В связи с литературным завещанием гр. Толстого и трагедиею его смерти личность Черткова получила некоторый интерес для русского общества, хотя и минутный, но острый. И сведения о нем или живые впечатления от него не могут не возбудить внимания. Я позволю себе сделать небольшие извлечения из ‘Дневника’ г-жи Дьяконовой, одной из самых привлекательных русских книг по ее чистому и всеоживляющему тону, по множеству непосредственных, ‘из природы’ наблюдений. Рассказ относится к 1900 г., когда Чертков жил в Лондоне. Русская курсистка, 26 лет, приехала сюда отдохнуть и случайно узнала, что по соседству с нею живет Чертков.
28 августа. ‘Друг великого человека!’ — уже это одно облекает личность каким-то ореолом: ведь когда солнце отражается в воде, то она блестит так, что глазам больно.
И я была вся полна ожиданием увидеть существо высшего порядка.
Он встретил меня просто и приветливо.
— Очень приятно познакомиться. Вы где же учитесь?
— В Париже, на юридическом факультете.
— Это почему же вы избрали себе такие науки?
— Я хотела бы быть адвокатом.
— А-а… мужиков обирать будете?
Я была озадачена и обижена.
— Ну, перестань пожалуйста, — видишь, как ты смутил барышню, — примирительно заметила его жена, уже немолодая, замечательной красоты женщина.
Я горячо стала доказывать ему, что у нас, юристов, и в мыслях нет замышлять что-либо против мужика, что мы, наоборот, хотим идти к нему навстречу, развивать в деревнях подачу юридической помощи населению: что, кроме того, я лично хочу отстаивать право женщины на самостоятельное существование, чтобы она имела те же гражданские права, как мужчина.
— К чему права? — спросил он.
— Если отрицать всякое право вообще, то конечно да, но мы живем не в міре грез, и женщине, при ее юридическом неравноправии, куда как трудно бороться с тяжелой действительностью. Мы одинаково рождаемся на свет, хотим жить, а в беспощадной борьбе за существование — как мы вооружены, позвольте спросить? Вот я и высшие курсы кончила, а прав у меня все равно никаких. Даже заведывать учебной частью в женской гимназии не могу, на это есть директор, хотя я образована не менее его…
Он слушал молча и мне казалось, что слова мои для него звучат чем-то странным — точно все, о чем я говорила, имело самое ничтожное значение…
Я все-таки осталась довольна. Наверное, когда рассмотрю его поближе, то увижу в нем то необыкновенное, что привлекло к нему сердце великого писателя земли Русской.
31 августа. Я мало-помалу перезнакомилась и ориентировалась в обществе моих соотечественников. Они живут здесь целой дружной большой семьей — в большом доме на берегу моря. Сад, огород, чудное местоположение делают этот уголок очаровательным. Русские путешественники все находят здесь самое радушное гостеприимство и потому можно увидеть самых разнообразных людей. Проезжают и ученые, и литераторы, и просто так путешествующие…
Описывается хозяйство… Дьяконова приняла самое деятельное участие в работах на огороде, и — чего от нее не ожидалось — перевозила навоз на тачке. Заведывавший огородом брат хозяйки называл ее ‘работницей’, она его ‘хозяином’. Все в высшей степени нравилось свежей девушке. ‘Не знаю, — пишет она, — что может быть лучше физического труда на свежем воздухе, он действует на меня прекрасно: развивает силу, пробуждает энергию, поддерживает какое-то ровное, спокойное настроение… К вечеру, усталая, я возвращаюсь домой, чтобы заснуть крепким сном без сновидений’.
Таким образом, она не была против толстовства. И вообще на все дело смотрела без ‘принципов’.
2 сентября. Никогда, кажется, не забыть вчерашнего дня. Мы ехали на собрание какого-то общества в Bamemonth. Он (Чертков) предложил мне сесть в экипаж, которым правил сам. И дорогой завел разговор о цели и смысле жизни и попросил позволения указать их мне.
Хотя я и не нуждалась ни в чьих указаниях и выработала свое міровоззрение не с чужих слов, а собственным нелегким и упорным трудом, все же приготовилась выслушать с почтительным вниманием.
— Цель жизни — служение добру. Вы призваны здесь совершать свое служение и сделать столько добра, сколько можете…
Вот наконец начинается интересный разговор, — с восторгом подумала я и спросила, ожидая проникнутого необыкновенной мудростью ответа: — Что же мне делать?
— Добро.
Это было совсем даже неопределенно. Добро — добро, но мне хотелось бы, чтобы он говорил более реально и менее отвлеченно.
— Но вы объясните мне, в чем оно должно заключаться, как проявляться?.. Хорошо, — вы можете жить, не ломая себе головы над вопросом о заработке, а мне в будущем он необходим. Помнится, я уже как-то объяснила вам, что педагогики не люблю и считаю нечестным ею заниматься, раз не чувствую в себе призвания. Медицина никогда меня не интересовала. Так что вы, если хотите дать совет мне лично, должны принять сначала в соображение то, что я рано или поздно должна буду считаться с вопросом: чем жить?
— Живите и распространяйте кругом себя добра, насколько вы можете.
— Да вы сначала ответьте на мой вопрос, — настаивала я, начиная терять терпение от этого уклонения в сторону.
Он пожал плечами.
— Поступите в гувернантки.
О, лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка! — вспомнилось мне отчаянное восклицание героя гоголевского ‘Портрета’, и я едва не повторила его вслух.
…Я даже и не возразила ему ничего, а он был, очевидно, убежден, что делал хорошее дело, наставляя на путь истины.
7 сентября. …Какие это славные молодые люди, добродетельные и… неинтересные! Толстовец (один из гостей!) явно не симпатизирует мне. Он какой-то односторонний, видно, что не одобряет во мне абсолютно ничего: ни моих идей о равноправности женщин, ни того, что я на юридическом факультете, даже то, что я усердно занимаюсь физическим трудом, не располагает его в мою пользу. И он при всяком удобном случае готов читать мораль о братском отношении к людям. И каждый раз мне так и хочется сказать ему, что в нем-то именно как раз я братского отношения к себе и не вижу, а только скрытое молчаливое осуждение всего моего существования.
9 сентября. Я все присматриваюсь к этим людям и чего-то жду от них… Жду, чтобы они стали ко мне ближе, поняли бы, насколько нужны, необходимы мне поддержка и участие.
Но нет… каждый из них слишком занят своими делами. Все относятся просто вежливо, но в сущности безлично… И я чувствую, что невидимая стена отделяет меня от них, перешагнуть которую невозможно…
Я начинаю приходить к убеждению, что никакая проповедь любви не в силах изменить природы человека. Если он рожден добрым, обладает от природы чутким сердцем, он будет разливать кругом себя ‘свет добра’ бессознательно, независимо от своего міровоззрения. Если же нет этого природного дара — напрасно все. Можно быть толстовцем, духобором, штундистом, можно проповедовать какие угодно реформаторские идеи и… остаться, в сущности, человеком весьма посредственного сердца.
Потому что как есть великие, средние и малые умы — так и сердца.
Человечеству одинаково нужны и те, и другие.
Характерно, что близкий друг нашего великого писателя обладает этим ‘добрым сердцем’ отнюдь не более, чем другие обыкновенные люди. Сейчас видно, что он пришел к своим убеждениям сначала головой, и уже потом сделал себя таким, каким он воображает, что должен быть.
Однообразно, точно заученно-спокойный тон голоса, одинаковый со всеми, а в жизни, в привычках остался тем же барином-аристократом, каким был и раньше.
Он пишет книги по-русски, по-английски, принимает посетителей, упростил до крайности внешнюю обстановку: всюду, вместо дорогих письменных, стоят столы простые, некрашеные, а весь его большой дом держится неустанной работой мужика, беглого солдата Мокея, который, копая со мною картошку, как-то сказал: ‘Работы очень много! Вертишься, вертишься день-деньской без устали, то туды, то сюды, а нет того, чтобы для себя, значит, свободного времени’.
И Дьяконова кончает, сравнивая с толстовцами свою хозяйку-англичанку:
Я предпочитаю мою мисси Джонсон, гостиная которой обставлена элегантно, но которая сама моет полы, стирает белье и делает все совершенно просто, без всяких нравственных проповедей, потому что с детства привыкла к труду.
Последняя запись:
На днях рубили капусту под окнами его кабинета. Он высунулся и спрашивает:
— Что это такое?
— Капусту рубим, — ответила горничная.
— А-а-а! — снисходительно удивился он.
Я остолбенела. И этот человек, прожив столько лет в деревне, бывший гласный земства, демократ, — не видал никогда, как рубят капусту!
Эти замечания натуральной русской девушки (всего 26 лет!) так хороши и свежи, они так везде бьют в цель, что перечесть их интересно будет всему русскому обществу. ‘Толстовство’ или, вернее, ‘чертковство’ не ложно, — о, нет! Оно — мертвенно, и в этом все дело. Оно все ‘сделано’ на верстаке человеческой мысли, человеческого измышления: и на нем не растет ни одной зеленой травки. Якобы ‘из деревни’ — оно коренным образом расходится именно с ‘деревнею’, понимая под нею не одни хижины такого-то фасона, а вообще ‘натуру’, ‘матушку-землю’, ‘зеленый лесочек’, ‘чистое поле’. И еще оно расходится с гением, с талантом. Чертков беспримерно убогий человек, именно — убогонький. Он оттого и ненавидит ‘натуру’, заменяя ее везде ‘рассуждениями’, что ‘натура’ всегда гениальна, везде сильна, везде ‘своя’ и ‘сама’: и это все прямо ненавистно убогонькому деспоту. ‘Натура’ вот этой курсистки, юристки, ну — репейника, ну — нелепо растущего, но, однако, — со своим стеблем, который по-своему тянется к солнцу.
— Не надо натуры! Вот — я!
Боже, каким образом Толстой мог подчиниться такому… Старость, старческое изнеможение — только этим и можно объяснить.
Автограф неизвестен.
Сохранилась вырезка из газеты НВ — РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 199. Л. 97.
Впервые напечатано: НВ. 1911.5 июня. No 12653.
В Собр. соч. Розанова включено в т. 21 (с. 115-119).
Печатается по тексту первой публикации.
Об ироническом названии данной статьи и о ‘яде’ издателя Владимира Григорьевича Черткова (1854—1936) см. в статье о нем в ‘Розановской энциклопедии’ (с. 1148).
С 684. …из ‘Дневника‘ г-жи Дьяконовой… — Дьяконова Е. Дневник. 1886—1902. СПб., 1904—1905. Т. 1—3. Заглавие статьи Розанова о В. Г. Черткове поставлено в кавычки как ироническая цитата из ‘Дневника’ Дьяконовой.
С 685. ‘О, лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка!’ — Н. В. Гоголь. Невский проспект (1835). Розанов отнес эти слова к ‘Портрету’ Гоголя.