В. Дорошевич
Друг актера
H.A. Рудзевич
КОММЕНТАРИИ
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
ДРУГ АКТЕРА
Н.A. Рудзевич
Друг актера, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
OCR Бычков М. Н.
Есть человек, который мог бы составить:
— Путеводитель по России.
Для гг. актеров.
Город такой-то.
Какой в нем театр? Сколько сбору? И что надо тамошней публике?
И каков там полицеймейстер?
— Анафема, каких свет не видывал?
Или:
— Милейший человек в мире! Ну, ангел! Требуют ли цензурованного экземпляра ‘Ревизора’? Или даже ‘Горе от ума’ на веру разрешают.
— Я никаких Грибоедовых не знаю. Я на вас, Николай Александрович, полагаюсь! Вы говорите, что дозволено, — я подписываю!
— Боже ж ты ж мой!
И какой в том городе агент общества драматических писателей. Ходит ли по бесплатным билетам ‘только сам’. То есть:
— С женой, детьми и свояченицей.
Или водит с собой еще деверя, свояка, золовок и остальной город.
Встретившись в пути с Геннадием Демьянычем Несчастливцевым или с Аркашей Счастливцевым, H.A. Рудзевич мог бы им указать: первому — как ближе всего пройти из Керчи в Вологду, второму — в какой станице земли войска Донского можно дать по дороге:
— Лиро-комический вечер
и ‘заработать’.
Рубля два с полтиной…
Я не знаю, сам он совершал ли такие пешие путешествия…
Но, судя по тому, что антрепризу держать…
Рудзевич — антрепренер!!!
Это просто — друг актеров.
Человек, для которого весь мир делится на две неровные половины:
— Актеры и все прочее.
Считается только первое.
Россия, это — актеры.
И с ними со всеми Рудзевич на ты.
‘Остальное’ — не считается.
Это:
— Так! Публика!
Он любит театр, принесший ему разорение и приносящий только материальные беды.
Любит с упрямостью хохла.
Любит искусство, любит драму, но больше всех любит актера.
Любит настоящею, всепоглощающею любовью.
Что такое любовь?
— Порыв ненависти между двумя порывами страсти! — определил Поль Бурже.
Об актере он не может говорить:
— Не тепло, не холодно.
Он кипит.
Проклинает или словословит.
Актер это или:
— Хеный! Понимаете ли, настоящий хеный?!
Или:
— Боже ж ты ж мой! И это актер?! Актер?!
Радзевич готов разбить себе голову об стену:
— С отчаянья.
В зависимости от того, как актер сегодня сыграл: хорошо или плохо.
Служа у Рудзевича ‘в антрепризе’ и играя шесть раз в неделю, один и тот же актер три раза побывает в гениях, а три раза окажется, что этого гения:
— Помелом надо гнать со сцены! Помелом!
Этот человек никогда не говорит. Он только кричит.
От восторга или от душевной боли.
В своем восторженном сердце он откапывает самые удивительные похвалы.
Прелестная молодая талантливая начинающая артистка едет в первую свою провинциальную ‘поездку’.
Она из старой дворянской семьи.
Ее родня ‘с Сивцева Вражка’, чопорная, фамусовская, приезжает проводить ее на вокзал.
И тети в лорнет смотрят на театральную ‘bohè,me’у’ {богему (фр.).}, которую видят в первый раз.
И вдруг к столику подлетает ‘антрепренер’ Рудзевич.
И палит:
— Когда я вас третьего дня видел на сцене, — Боже ж, какое у вас лыцо! У вас нэ лыцо, а цэлая дэрэвня!!!
— Как деревня?
Все лорнеты попадали.
А Рудзевич пояснил, схватившись за голову:
— Чего только на этом лыце нет!
Но бешенство подсказывает ему и иные фразы.
— Вы меня не в тот город завезли! — надувая губку, говорит гастролирующая премьерша.
И Рудзевич мрачно:
— Город-то тот. Гастролерша не та. Это верно!
В этих проклятиях и благословениях ‘сборы’ не играют никакой роли.
Рудзевич ‘требует’, чтобы актер играл для него хорошо.
Он занимается театром для собственного удовольствия.
И если публики, — при этой хорошей игре, — нет ни души:
— Так разве ж эти дураки что-нибудь понимают! Догадываюсь, может быть, поэтому у него ничего и нет? Публика у него всегда виновата.
О публике он невысокого мнения.
И если театр набит битком, а актер играет ‘скверно’, — этот ‘дикий антрепренер’ не постесняется заорать в коридоре на весь театр:
— Видали дураков? А? Дурака смотрят!
Рудзевич старовер.
Во ‘всех этих новых гг. режиссёров’ не верит.
Для него:
— Театр — это актер.
Театр, сцена, обстановка, пьеса — только оправа для актера.
Земной шар, кажется, только:
— Подставка для актера.
И среди этой верной, трогательной, страстной, горячей, необузданной любви к актеру и его творчеству у Рудзевича в его театральной жизни, — а другой у него, кажется, и не было, — был роман, роман его души — Н.П. Рощин-Инсаров.
Это была самая большая и святая его любовь в театре.
Он любил Рощина так же, как нянька любит ребенка, как Соломон любил своего Кина.
Любил с энтузиазмом.
С фанатизмом.
Кажется, в Рыбинске, куда Рудзевич приехал ‘передовым’, полицеймейстер спросил его в фойе театра, и ‘довольно небрежно’:
— А что, этот Рощин-Инсаров, которого вы везете? Он, действительно, хороший актер?
Рудзевич побледнел и затрясся.
У него перехватило горло.
— Да вы… вы… вы… социалист?!
Полицеймейстер опешил:
— Как социалист?
— Да как же вы смеете мне такие вопросы задавать? Как вы смеете такие вещи спрашивать? Протокол составляйте! Вы социалыст, если не знаете, кто такой Рощин-Инсаров!
Полицеймейстер спрашивал уже о Рошине-Инсарове почтительно:
— А ‘они’ скоро к нам приедут?
Вся жизнь Рудзевича была ‘одним мученьем’ благодаря Рощину.
— Боже ж, каким мученьем! Как жизнь суфлера Соломона.
— Сбору полторы копейки в кассе, а он подъезжает в коляске. Говорит: ‘Заплати’. Он иначе, как в коляске, не может!
— Спектакль начинается! Занавес поднимать! А он в Останкино поехал даму провожать! А? Даму? Лечу. ‘Бога вы не боитесь, Николай Петрович!’
— В другой город ехать надо. Афиши выпущены. А он: ‘Не поеду, — я здесь влюблен!’
Одни ‘мучения’.
Но за все Голконды мира, — и даже за хороший театр, — не отдал бы Рудзевич этих воспоминаний:
— О мучениях с Рощиным.
И если бы я захотел доставить H.A. Рудзевичу, по случаю его юбилея, действительно, настоящее удовольствие, — я должен быть бы написать статью не о нем, а о Рошине-Инсарове.
Так любил этот Соломон нашего милого, милого Кина.
И живет его памятью.
Если бы на свете была справедливость, сколько городов должны были бы благодарить H.A. Рудзевича 14-го января, в день его юбилея, — скольким городам сколько хороших актеров он показал.
Но Бог с ней, с публикой.
— Разве ж она что понимает!
Я пишу это, чтобы подать весть друзьям-актерам.
Юбилей застал Рудзевича в оперетке.
Лучшие силы оперетки собираются чествовать старого друга и слугу театра.
И спеть в честь него свои радостные песни.
Но было бы сиротливо, если бы на его празднике не было драмы.
Московские драматические артистки и артисты поступили прекрасно, — как должен поступить Божией милостью артист, — пожелав выступить на юбилее старого драматического антрепренера.
Для вас, артисты, рассеянные по провинции и зажигающие в ее тусклой жизни огни радости, красоты и искусства, это — памятка.
Артисты — беспечный народ. Но не там, где касается сердца.
Вспомните день и не забудьте о привете:
— Старому другу.
У актера много поклонников.
Но друг, настоящий друг, большая редкость.
Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том ‘Сцена’ девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве ‘Петроград’ небольшую книжечку ‘Старая театральная Москва’ (Пг.—М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания (‘Рассказы и очерки’, М., ‘Московский рабочий’, 1962, 2-е изд., М., 1966, Избранные страницы. М., ‘Московский рабочий’, 1986, Рассказы и очерки. М., ‘Современник’, 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти ‘возвраты’ вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется ‘история с полтавским помещиком’. Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, ‘швов’ не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: ‘Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми, все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор’.
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран ‘средний вариант’ — сохранен и кугелевский ‘монтаж’, и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и ‘кугелевского’ издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник ‘Старая театральная Москва’, целиком включен восьмой том собрания сочинений ‘Сцена’. Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — ‘Одесского листка’, ‘Петербургской газеты’, ‘России’, ‘Русского слова’.
Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, ‘неправильного’ синтаксиса Дорошевича, его знаменитой ‘короткой строки’, разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.—М., ‘Петроград’, 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — ‘Русское слово’, 1914, 11 января.
Рудзевич — см. о нем комм. к очерку ‘Рощин-Инсаров’.
Порыв ненависти между двумя порывами страсти! — определил Поль Бурже. — Цитата из романа ‘Ученик дьявола’ (1889) французского писателя Поля Бурже (1852—1935).
Хеный — гений.
Сивцев Вражек — переулок между Гоголевским бульваром и Денежным переулком в Москве. Название происходит от овражка, по которому протекала речка Сивка.
Как Соломон любил своего Кина. — См. ‘Рощин-Инсаров’.
Голконда — государство в средневековой Индии, славилось добычей алмазов. Здесь: сказочное богатство.