Николай Волковыский.
Дождь стихов
Поэты без читателей и читатель, ждущий поэзии. — Старый знакомый и неведомые служители Аполлона. — Прозаизмы в поэзии. — Мятущаяся душа. — Мудрая печаль востока.
Н. Волковыский.
Дождь стихов, Волковысский Николай Моисеевич, Год: 1935
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Почта принесла несколько пакетиков с опрятно, подчас — даже нарядно, изданными книжечками. Три — помечены Берлином, одна — Ригою. Эта последняя — в зеленой обложке — носит на себе знакомое имя: Евгения Шкляра. Восьмой сборник стихов поэта, давно уже поселившагося в Ковно и там работающаго неустанно, неутомимо.
Подумать только: в наше время, в наши дни, когда у поэта должно, казалось-бы, перо из рук валиться, за безнадежностью дойти до читателя, четыре книжечки стихов — в течение нескольких дней! Бодрее становится на душе.
Я помню сумрачные годы в Петербурге, полузамерзшем, притихшем, задушенном. Где выдают соль? Четверка или полфунта хлеба сегодня? А у меня в комнате — минус четыре градуса! Казалось, больше ни о чем не говорили самые квалифицированные люди: ученые, романисты, поэты, заслуженные общественные деятели. И вдруг — появились изящныя книжечки: Ахматовой, Гумилева, изысканнаго Кузьмина! Те, кто — еще месяц, еще два — и забудут, казалось, что есть на свете рифма, есть арфа поэта, бросились на эти книжечки, расхватывали их, читали при желтом мерцании фитилька, опущеннаго в стакан с чудом раздобытым маслом.
Теперь везде, где живут в разсеянии русские поэты, улицы и дома залиты электричеством. Говорят о последней премьере, о модах, о политике всего мира, о негусе и реформах Рузвельта. Но стихов не читают. Опрятных книжечек не расхватывают, имен служителей Аполлона не знают. Откуда их знать? Три-четыре имени знакомы по немногим журналам, большей частью быстро исчезающим с горизонта, по литературным страничкам сохранившихся русских газет. А остальные? Разве они существуют? Разве есть еще люди, дерзающие рифмовать?
И вдруг — несколько книжечек сразу приходят на письменный стол! Читаешь их жадно. Хочется уловить, чем живут эти милые, неведомые поэты, что могут и хотят они сказать нам?
Евгений Шкляр со своим сборником, на обложке котораго причудливым шрифтом выведено по-латыни: ‘Poeta in Aeternum‘ — старый, повторяю, знакомый. От него мы не ждем откровений. Он — корнями душевными, стихотворной формой, миром образов — тесно спаян с прошлым, с литературной ‘традицией’. И его
‘…призрак женщины с лицом
Изсиння-бледным под вуалью’,
как и его
‘Фелюги, выгрузив цикорий,
За рисом в Персию плывут,
Смолой и нефтью пахнут доки,
Скрежещет якорная цепь’ —
нам так-же памятны, как и ему
‘…запомнилась вначале,
Рука, блеснувшая кольцом’.
Его ‘Очарованному пилоту’ посвящены строфы, в которых современно-нов только мотив:
‘Когда, высоту забирая все круче,
Все смелей направляя свой лет,
Обгоняя ветра, сквозь туманы и тучи,
Держит путь свой стальной самолет, —
Жалким кажется шум и гуденье мотора,
А пропеллер — забавой для птиц’.
Но поэтический жанр, склад поэтической души напоминает старых знакомцев, не взволнует юной, формирующейся в ‘грозе и буре’, души.
Берусь за другую книжечку. Берлинская. Издательство ‘Парабола’. ‘То, что открылось на миг’. Автор — З. Равич.
Что-же ‘открылось’ поэту? На странице 29-ой маленькаго сборника есть стихотворение с тем-же заглавием, как и вся книжечка.
‘С легким звоном проходит Весна,
Дни проходят с ликующим звоном.
Тихострунна небес глубина
В голубом трепетаньи бездонном’.
А потом ‘цветущих ложбин голоса — Наростают ликующим хором’. И в конце:
‘Так проходит с напевом Весна…
Так прошли и минувшия Весны!’.
От ‘ликующаго звона’ — к печальному финалу? Ищем дальше: И у Равича ‘Аргонавт’. Тот-же ‘пилот’, но стихотворная форма чуть ли не майковская: ‘Раздайтесь, проклятыя звенья!’ У Майкова в ‘Менестреле’: ‘Молчите, проклятыя струны!’
Кое-где хорошия строки:
‘И ветер снежное дыханье
Бросал в погасшие дома’.
Звучит свежо. Красивы строки:
‘Как склоненный цветок поутру
В благовонный задумчивый час’.
А в ‘Парижских сумерках’ заключительныя строки звенели-бы совсем остро:
‘И трепетом полнится вещим
Опять каждый миг бытия’.
Если-бы не прозаическое и расхолаживающее ‘опять’. И не раз рождается чувство досады от этих прозаических шероховатостей: ‘Я хотел-бы уж знать — где ты?’ А в другом месте — ‘совсем’, равноценное ужасному ‘уж’: ‘Но на руки быть взятой ты совсем не хотела’. И ‘совсем’, и ‘быть взятой’! Как странно изменяет поэту чувство поэтическаго языка, а тут-же рядом очаровательныя строки:
‘Где-то в ропоте стоустом
Золотые ткутся сны’.
Нет еще окрепшей формы, как не чувствуется отчетливых черт поэтическаго лица.
То — незлобивая банальность:
‘В руке рука подруги,
Прижмусь к ея плечу,
И, чуя стан упругий,
Задумчиво молчу’.
То — проблески интереснаго, своего:
‘Хочу ответить празднично. Но
краски слов так вялы!’
‘Миг отзвенел. Уходишь ты.
Расплылись вдруг страданья.
Твой отблеск в небе осени —
вечерние кораллы.
Ты победила серое. Спасибо. До свиданья’.
А у Петра Гладищева, в его ‘Разлуке’ (Берлин, изд. ‘Парабола’) стих — крепкий, порою — напряженный, порою — волнующий. Невесело, сумрачно на душе у поэта. Ундине он предвещает:
‘Но неизбежное свершится,
Ты станешь, как и мы, рабой’.
Экспресс, который ‘оторвет торопливыя речи’ —
‘…жизнь искромсал на куски,
На смерть душу мою переехал’.
К рукам, которыя были ‘когда-то неизменно любы’, обращается вопрос:
‘Вы не изнываете-ль от скуки,
От непрошеннаго равнодушья?’
Мрачно звучат строки:
‘Свой шаг замедлишь ты у гроба,
Но не изменишься в лице’.
Где радости любви и успеха?
‘Я все прочел в твоем прощальном взгляде,
Прощальный взгляд мой все тебе сказал’.
Даже в солнечном Каире ‘серый день’. В Египте —
‘Без радости мы думали о встречах
На берегах, не тонущих в крови…’
Дымку ‘в ложбинах забыла ночь’, а поэту ‘в домике тесном’ захотелось ‘о светлом, о неизвестном’ словом сказать. И грустный, почти в тонах Гейне, заключительный аккорд:
‘Теперь в каждом книжном складе
Можно купить за гроши
Листы заветной тетради,
Страницы моей души’.
Душа мечется, живет ‘в кругу туманных, чуждых мне явлений’. ‘Скучно жить в трех измереньях, здесь’. А в другом стихотворении:
‘В плену у тяжести — земныя души,
Влюбленныя в сияние небес’.
Во всем этом есть черты подлинной поэзии, есть и печальныя черты наших безрадостных дней.
И все это — типичное ‘западничество’, по духу, по стилю, по неприкаянности душевной. Перелистывая сборник ‘Край отцов’ (то-же берлинское издательство), вдыхаешь аромат Востока. Автор — Е. Джамбулат. Мужчина? Женщина? Дочитываешь до конца — и не получаешь яснаго ответа. На первой странице, последняя строка: ‘В твоих земных глазах я не прочел небесных отражений’, а на стр. 63:
‘Я была-б всегда тебе покорной
И браслетов не снимала-б с рук’.
И еще: ‘…И я опять одна…’. Стихотворение, посвященное ‘памяти М. С.’, заставляет склоняться к мысли о том, что перед нами поэтесса:
‘Милый, не плачь. Я давно все простила’.
Но это не важно: на востоке и женщины носят шаровары, и дышат тем-же особенным, пряным воздухом, что и мужчины, и образность речи сближает их.
‘И чем кружится скучнее
Скучных будней свиток черный,
Тем в душе моей светлее
Расцветает сад узорный —
Мой привет садам Шираза…’
Одна строфа (в стихотворении, носящем имя сборника) требует строгаго скандирования:
‘Эта жизнь — лишь обман.
В пустоте мироздания
Ни начал, ни пути нам не знать.
Словно искра на миг загорелось Сознание,
Чтоб погаснуть опять’.
А другая просится под жалобный, протяжный восточный мотив:
‘Все отмеряно в Божьих весах,
Всем слезам, всем молитвам есть счет.
Знает все всемогущий Аллах
И ничто без него не придет’.
Арфа звучит печалью. Снится ‘пустынный путь’, сонет завершается словами неумолимой предопределенности: ‘Молчи и жди. И в бедном Дагестане — Тебя стрела твоей судьбы найдет’. Из бездонных пространств Вселенной
‘Ответил Некто из мертвых далей:
В потоке Жизни я тоже пленный,
Но нет границы моей печали’.
‘Среди могил не выростет Любовь…’. Это — строка из сонета, в котором есть прекрасныя слова:
‘Нам в жизни снится мало сладких снов,
Хрусталь души твоей не разобью я.
Мой бедный друг, ты просишь поцелуя
У мертвых и растоптанных цветов…’.
Великолепный в своей мрачности образ (‘Осень’):
‘И розы чайныя дрожат в последнем сне,
Обуглены дыханием печали’.
Это — грусть, нежная дымка души, овеянной ‘дыханием’ востока. Книга стихов — от подлинной поэзии. Как в тревожной, нервной печали Запада есть всегда что-то от метания, так от этой восточной грусти веет ‘стабильностью’ мудрой и, в мудрости своей печально-улыбчато воспринимающей суетный мир души.
Н. Волковыский. Дождь стихов // Русское слово. 1935. No 302 (1192), 24 и 25 декабря = Наше Время. 1935. No 302 (1625), 24 и 25 декабря.
Подготовка текстов — Кирилл Васильев, 2002.
Публикация — Русские творческие ресурсы Балтии, 2002.