БИБЛІОТЕКА
для
ДАЧЪ, ПАРОХОДОВЪ И ЖЕЛЗНЫХЪ ДОРОГЪ,
СОБРАНІЕ
РОМАНОВЪ, ПОВСТЕЙ И РАЗСКАЗОВЪ,
НОВЫХЪ И СТАРЫХЪ, ОРИГИНАЛЬНЫХЪ И ПЕРЕВОДНЫХЪ.
С. ПЕТЕРБУРГЪ.
Въ Типографіи Императорской Академіи Наукъ.
1857.
съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, 18 января 1856 года.
Въ числ различныхъ произведеній искуствъ, которыя въ сентябр 1816 года выставлены были Берлинскою Академіею Художествъ, находилась картина, означенная въ каталог подъ именемъ: Дожъ и Догаресса, работы Кольбе, достойнаго члена Академіи. Во все время выставки любопытные толпою собирались около этой картины: чмъ-то особенно-привлекательнымъ льстила она взору каждаго. Дожъ, въ богатой, пышной одежд представленъ идущимъ по открытой галлере съ догарессою, столь же богато и великолпно наряженною. Онъ — старецъ съ сдою бородой, на багровомъ лиц его черты твердости духа и слабости, высокомрія и добродушія — въ чудной смси то и другое. Она — молодая, прекрасная женщина: томность, уныніе, жажда мечтательности въ ея взор, во всемъ положеніи тла. Позади ихъ старая женщина и человкъ съ распущеннымъ отъ солнца зонтикомъ. Поодаль отъ галлереи, юноша, наигрывающій на улиткообразномъ рожк, а противъ нея, на мор, богато изукрашенная гондола, съ красивымъ венеціанскимъ флагомъ и двумя гребцами. Въ пол картины изображено море, покрытое безчисленными парусами, кой-гд проглядываютъ башни и палаты великолпной, изъ волнъ выдающейся Венеціи. Влв, гораздо явственне, церковь Св. Марка, вправ еще ближе для взора, San Giorgio Maggiore. На золотой ран картины вырзаны слова:
Ah! senza amare
Andare del mare
Col sposo del mare
Non puo consolare *).
*) Смыслъ тотъ, что безъ любви и съ супругомъ моря неутшно плыть по морю. Прим. перевод.
Однажды постители, разсматривавшіе картину, заспорили между собою: хотлъ ли художникъ изобразить только идеально, что достаточно объяснено стихами, то есть, отцвтшаго лтами человка, который всею пышностію и величіемъ не можетъ удовольствовать желаній пламеннаго сердца, или было его намреніе представить какое-нибудь историческое событіе. Утверждали съ жаромъ и то и другое, но соскучась наконецъ отъ безполезнаго болтанья, одинъ по одному разошлись вс, кром двухъ страстныхъ любителей благороднаго искусства живописи. ‘Не понимаю’ — сказалъ одинъ изъ нихъ — какъ можно отравлять собственное наслажденіе вчными толками и пересудами. Цль художника насчетъ старичка дожа и молоденькой догарессы, сама собою бросается въ глаза, но оставя это — какой блескъ и великолпіе въ цломъ! Можно ли толковать, гд надобно только восхищаться! Посмотри на этотъ флагъ съ крылатымъ львомъ, какъ онъ, грозный для цлаго свта, разввается въ воздух — о знаменитая Венеція!’ Тутъ началъ онъ и высказалъ загадку Турандотову объ Адріатическомъ льв: Dimmi, quai sia quella terribil fera etc. При послднихъ словахъ раздался вдругъ звучный мужской голосъ, который произнесъ разгадку Калафа: Tu quadrupè,de fera etc. Непримченный друзьями, стоялъ за ними человкъ благородной осанки, въ срой мантіи, живописно накинутой на плечахъ его, — онъ смотрлъ на картину сверкающими глазами. Начался разговоръ, и незнакомецъ сказалъ почти торжественнымъ тономъ: ‘Да, это непостижимая тайна: въ воображеніи художника часто возникаетъ картина, которой отдльныя черты — прежде незамтные, безтлесные, въ пустомъ пространств воздуха носящіеся туманы — только въ его творческомъ ум образуются къ жизни и находятъ пріютъ свой. И вдругъ въ его картин отражается или былое или будущее! Кольбе можетъ быть и самъ не зналъ, что представилъ намъ здсь дожа Марино Фальери и супругу его, Аннунціату.’ Незнакомецъ умолкъ, но два друга приступили къ нему съ просьбою — эту загадку ршить имъ такъ же, какъ онъ разгадалъ прежнюю объ Адріатическомъ льв. ‘Хорошо’ — сказалъ онъ — ‘если вы богаты терпніемъ, то я теперь же объясню вамъ картину приключеніемъ изъ жизни Фальери. Но достанетъ ли у васъ терпнія? Я буду очень подробно разсказывать, потому-что иначе не могу говорить о вещахъ, которыя такъ живы передъ моими глазами, какъ бы я самъ былъ ихъ очевидцемъ. Впрочемъ это и сбыточно, каждый историкъ, какимъ и я хочу теперь быть, есть родъ говорящаго привиднія изъ временъ мрачной древности.’
Друзья вышли съ незнакомцемъ въ боковую комнату, гд онъ, безъ дальняго предисловія, началъ говорить слдующимъ образомъ:
— Давно уже, давно, и, если не ошибаюсь, въ август мсяц тысяча триста пятьдесятъ четвертаго года, храбрый генуэзскій полководецъ, Поганино Доріа, разбилъ Венеціянъ на-голову и взялъ приступомъ городъ ихъ Паренно. Въ залив, предъ самой Венеціей, разъзжали посл того взадъ и впередъ его многолюдныя галеры какъ голодные хищные зври, которые въ лютой алчности рыскаютъ тамъ и сямъ, высматривая, гд бы уловить себ добычу, и ужасъ смертный объялъ въ город народъ и дворянство. Всякой, кто былъ способенъ двигать руками, хватался за оружіе или за весло. Въ гавани Св. Николая кипли толпы: народъ погружалъ на дно суда и плоты бревенъ, сцпляя ихъ въ рядъ, чтобы заградить входъ непріятелю. И между тмъ, какъ здсь въ свирпомъ смятеніи звонко гремло оружіе, съ шумомъ и трескомъ валились огромные грузы въ кипящее море — тамъ, на Ріальто {Мостъ черезъ Большой каналъ въ Венеціи, состоящій изъ одной арки съ устроенными на ней лавками. Полагали, что этотъ мостъ сдланъ по рисунку знаменитаго Палладія, но нын утверждаютъ, что строителемъ его былъ да-Понте. Прим. перев.}, дворянскіе агенты, отирая холодный потъ съ блднаго чела, съ разстроенными, искаженными лицами, хриплымъ голосомъ сулили неслыханные росты за наличныя деньги, потому-что и въ нихъ имла недостатокъ угрожаемая республика. Къ тому же, въ это самое время величайшей горести и нужды, неисповдимымъ судомъ Всевышняго опредлено было у притсненнаго стада отнять его врнаго пастыря. Согбенный подъ бременемъ скорбей, умеръ дожъ Андрей Дандоло, котораго народъ называлъ своимъ любезнымъ графчикомъ (il caro contino,, потому-что онъ былъ кротокъ и ласковъ, не проходилъ никогда черезъ площадь Св. Марка безъ денегъ или добраго совта для нуждающихся — кому несъ утшеніе на устахъ своихъ, кому цехины въ своемъ карман. Удрученнаго злополучіемъ каждый ударъ, въ другое время едва чувствительный, обыкновенно поражаетъ вдвое. Такъ было и тутъ. Когда глухой, уныло-протяжный звонъ колоколовъ Св. Марка возвстилъ о смерти герцога, народъ встревожился до безумія — отъ испуга и горести. Подпора наша, надежда наша исчезла! Мы должны преклонить выю свою подъ его генуэзское! Такъ вс кричали въ смятеніи, не смотря на то, что при необходимыхъ въ это время военныхъ дствіяхъ потеря Дандолы не могла быть повидимому столь пагубна. Добрый графчикъ любилъ жить въ мир и спокойствій, онъ гораздо охотне занимался изслдованіемъ чудеснаго хода планетъ, нежели всхъ загадочныхъ сплетеній политики, онъ умлъ гораздо лучше учредить о Св. Пасх духовную процессію, нежели предводительствовать войскомъ. Тепрь надлежало избрать дожа такого, который бы, равно одаренный мужествомъ военачальника и мудростію длоправителя, спасъ потрясенную въ своемъ основаніи Венецію отъ угрожающихъ ей силъ врага, котораго дерзость безпрерывно возрастала. Сенаторы собрались, но ихъ мрачныя лица, неподвижные взоры, на длани склоненныя головы, показывали уныніе духа. Гд сыскать человка, который бы теперь мощною рукою схватилъ праздный руль и сталъ твердо и правильно вращать имъ?…. Старшій изъ совтниковъ, Марино Бодоери, возвысилъ наконецъ свой голосъ: здсь около насъ и подъ нами — такъ говорилъ онъ — вы его не найдете, но обратите взоры ваши къ Авиньону, на Марино Фальери, котораго мы послали туда на поклонъ къ пап Иннокентію — онъ можетъ теперь пособить намъ, онъ въ состояніи, когда выберемъ его дожемъ, отвратить вс напасти. Знаю напередъ возраженія ваши. Онъ старъ, скажете вы: осьмой десятокъ лтъ осеребрилъ голову и бороду его, а добрый, веселый видъ, пылающее око, багровую краску на носу и ланитахъ его надобно приписать, если поврить разсказчикамъ, скоре хорошему кипрскому, нежели внутренней сил. Но не смотрите на это. Вспомните, сколь блистательна была храбрость, оказанная Фальери, когда онъ былъ прозелиторомъ флота на Черномъ Мор: подумайте, каковы должны быть заслуги, побудившія прокураторовъ Св. Марка почтить этого Фальери богатымъ графствомъ Вальдсмарино. За такимъ вступленіемъ рчистый Бодоери умлъ вычислить вс достоинства, вс подвиги своего кандидата съ такимъ искусствомъ, что всякой противъ него навтъ былъ заране угаданъ и опровергнутъ. Вс голоса склонились наконецъ на его сторону. Хотя тамъ и здсь поговаривали еще о чрезмрно строптивомъ, раздражительномъ нрав, Фальери, однако сдланный на это отвтъ, что старость укрощаетъ правъ и ослабляетъ страсти и что потому именно теперь выбранъ старецъ Фальери, а не юноша — былъ довольно удовлетворителенъ. Но всякой невыгодный голосъ заглушенъ былъ и подавно, когда народъ, узнавъ объ избраніи новаго дожа, изъявилъ въ шумномъ восторг свое одобреніе. Извстно, что въ опасное время, когда смятеніе и ужасъ владютъ умами, всякое ршительное предпріятіе, если оно дйствительно таково, принимается какъ ниспосланное отъ неба. Мудрено ли же, что добрый графчикъ, со всею своею кротостію и благочестіемъ, былъ вовсе позабытъ и что каждый восклицалъ, ‘Хвала Св. Марку! давно бы этого Марино сдлать дожемъ: высокомрный Дорія не сидлъ бы тогда у насъ за плечами!’ — Здсь старые инвалиды, изувченные на служб, съ усиліемъ приподнимали вверхъ изсохшія свои руки и кричали: это тотъ Фальери, который побилъ Марбассана — храбрый полководецъ, котораго побдоносные флаги разввались на Черномъ Мор. Тамъ народъ, тснясь толпами, толковалъ о геройскихъ подвигахъ старика Фальери и наполнялъ воздухъ громкими восклицаніями радости. какъ будто опасность уже миновалась, какъ будто Генуэзцы уже впрахъ повергнуты. Въ этому времени подосплъ и Николо Пизани, который прежде. Богъ знаетъ зачмъ, вмсто того, чтобы встртить Дорію съ флотомъ своимъ, отправился спокойно въ Сардинію, откуда теперь только возвратился. Дорія вышелъ изъ залива, и то, къ чему побудило его приближеніе флота Низами, приписали грозному имени Марино Фальери. Словомъ, народъ и дворянство ликовали, одушевленные какимъ-то Фанатическимъ восторгомъ отъ столь счастливаго выбора. Чтобы ознаменовать его чмъ-нибудь необыкновеннымъ, положили сдлать новому дожу отличнйшій пріемъ, какъ бы ниспосланному небомъ съ дарами чести, славы и несмтныхъ сокровищъ. Дворянство, избравъ двнадцать депутатовъ, отправило ихъ съ многочисленною, блистательною свитою ему навстрчу даже до Вероны. Здсь, лишь только прибылъ Фальери, они привтствовали его въ качеств пословъ республики и объявили ему торжественно его избраніе главою государства. Подеста Кіоцкій снарядилъ пятнадцать судовъ богато изукрашенныхъ, подъ начальствомъ сына своего Таддео Юстиніяни. Въ нихъ принятъ былъ дожъ, по прізд въ Кіоццу, со всею его свитою, и отправился оттуда, какъ бы съ тріумфомъ какого-нибудь могущественнаго, побдоноснаго монарха, въ Сен-Клеманъ. гд ожидалъ его Буцентавръ {Извстное парадное судно, на которомъ, по принятому обычаю, новоизбранный дожъ праздновалъ обрученіе свое съ моремъ. И нын, въ Венеціянскомъ арсенал, показываютъ остовъ такого судна. Прим. перев.}.
Въ то самое время, когда Марино Фальери намревался плыть на ‘Буцентавр’, — а это было третьяго октября вечеромъ, при начал уже солнечнаго заката — лежалъ предъ столбами Доганы {Великолпный дворецъ въ Венеціи — резиденція бывшихъ дожей. Пр. пер.}, распростертый на жесткомъ мраморномъ помост, одинъ несчастный бднякъ. Но тощему тлу его висло нсколько полосатыхъ лохмотьевъ, которыхъ цвта различить было невозможно, а покрой, казалось, былъ нкогда таковъ, какъ у самыхъ простыхъ носильщиковъ или лодочниковъ. Рубашки уже не было и слдовъ, ее замняла кой-гд проглядывающая кожа бдняка, по столь блая и нжная, что никто изъ людей высшаго состоянія не постыдился бы имть такую. Самая изнуренность и худоба тла не мшала видть, даже боле выказывала стройность членовъ его, расположенныхъ въ удивительной соразмрности. Смотря притомъ на свтлокаштановые, хотя сбитые и склоченные волосы, которыми оттнялось красивое чело, на голубые, нищетою истомленные глаза, на орлиный носъ, на нжно сомкнутыя уста злополучнаго, едва ли двадцатилтняго юноши, нельзя было сомнваться, что одною только непріязненною судьбою ввергнутъ онъ въ нижайшій классъ людей, чуждый его благородному происхожденію.
Предъ столбами Доганы, какъ сказано, лежалъ этотъ юноша, опершись головою на правую ладонь свою, отверстыми, но неподвижными, почти безжизненными глазами, устремленными въ море. Надлежало бы думать, что дыханіе замерло на устахъ его, что борьба со смертію обратила его въ бездушный камень, если бы кой-когда глубокій, тяжкое страданіе изъявляющій вздохъ не вырывался изъ груди его. Этого страданія была причиной конечно лвая рука его, простертая на помост: кровавые лоскуты, ее мохрами обвивающіе, показывали, сколь сильны ей нанесенныя раны.
Умолкъ шумъ работящей толпы, затихла суматоха промышлености, вся Венеція на тысячахъ судовъ и гондолъ понеслась вплавь на встрчу высокоцнимаго Фальери. Некому было обратить вниманія на бднаго молодаго человка: онъ оставался безъ помощи, издыхая на воздухъ свои мученія. Но въ то самое время, когда ослабшая голова его склонилась на помостъ и онъ казался близкимъ къ обмороку, вдругъ какой-то хриплый голосъ съ жалобнымъ воплемъ произнесъ: ‘Антоніо, дорогой мой Антоніо!’ — Антоніо съ тяжкимъ усиліемъ приподнялся въ половину тла и, обратя голову къ столбамъ Доганы, изъ-за которыхъ слышался голосъ, сказалъ слабо и едва внятно: ‘Кто зоветъ меня? кто пришелъ бросить въ море трупъ мой? скоро, скоро я здсь погибну!’—Тутъ, кряхтя и кашляя, сдая старушенка придвинулась на костыляхъ къ израненному юнош, и лишь только доплелась и присла подл него на корточки, вдругъ захохотала съ визгомъ и кривляньями: ‘Глупый, глупый ребенокъ! такъ бормотала старуха — хочешь погибнуть, хочешь здсь умереть, когда золотое счастіе къ теб горой валитъ. Посмотри-ка посмотри, какъ сверкаютъ огни на полудни: это все цехины для тебя. Но теб надо пость, голубчикъ Антоніо, пость и испить. Ты врно ни отъ чего другаго валяешься здсь на холодныхъ камняхъ, какъ отъ голода!— Рука ужь зажила, ужь опять зажила!’ Антоніо узналъ въ старух чудную нищенку, которая на крыльц Францисканской церкви прашивала у проходящихъ милостыни съ кривляньемъ и хохотомъ, и которой онъ, какимъ-то непонятнымъ влеченіемъ побуждаемый, бросалъ не разъ свой, въ пот лица заслуженный, послдній за душею катрино. ‘Оставь меня въ поко — сказалъ онъ — оставь меня, старуха сумасбродная. И подлинно, голодъ больше, чмъ рана, длаетъ меня безсильнымъ и несчастнымъ: уже три дня, какъ я не работаю и безъ хлба. Туда хотлъ я, къ монастырю, чтобы улучить себ ложки дв супу, который раздаютъ тамъ больнымъ, но вс мои товарищи ухали — нтъ никого, кто бы изъ состраданія перевезъ меня въ лодк, вотъ здсь я упалъ и врно уже не встану’.— Хи! хи! хи! хи!— начала опять старуха — есть о чемъ тужить есть о чемъ горевать! Тебя мучитъ голодъ и жажда — я всему пособить умю. Вотъ у меня славная сушеная рыбка, только что сегодня купила на Цекк. Вотъ и вода съ лимоннымъ сочкомъ, вотъ и хорошенькая будочка, кушай себ, сынъ мой, кушай на здоровье, а тамъ посмотримъ и рану твою.’— Въ самомъ дл изъ мшка, который вислъ у нея за спиною на подобіе капишона и длалъ высокой горбъ надъ согбеннымъ ея затылкомъ, вынула старуха рыбы, хлба и воды съ лимоннымъ сокомъ. Лишь только смочилъ Антоніо свои горячія, растреснувшіяся отъ жажды губы прохладительнымъ напиткомъ, въ немъ возбудился двойной голодъ и онъ съ жадностію глоталъ хлбъ и рыбу. Между тмъ старуха распутала мохры и размотала лоскутья на больной рук его и тутъ оказалось, что хоть и была она жестоко разшибена. однако рана уже совсмъ заживала. Старуха достала ‘изъ пшка своего баночку съ мазью и отогрвая ее ртомъ, стала втирать въ рану, а между тмъ спросила: Да кто жь тебя такъ изувчилъ? скажи мн, мое дитятко’.— Антоніо уже былъ довольно подкрпленъ пищею: кровь заиграла опять въ его жилахъ и духъ пріободрился. Съ сверкающими отъ гнва глазами поднялъ онъ сжатую въ кулакъ правую свою руку и вскричалъ: ‘А! Николо, мошенникъ! Ему хотлось доканать меня, потому-что онъ завидуетъ мн въ каждомъ катрино, который бросали мн изъ милости добрые люди. Ты знаешь, старушка, съ какимъ трудомъ выработывалъ я себ хлбъ, помогая выгружать корабли и суда въ нмецкія лавки, въ такъ-называемомъ Фонтего (теб наврное извстно это строеніе)’. Какъ скоро Антоніо произнесъ слово: ‘Фонтего’, старуха начала хохотать и кривляться самымъ отвратительнымъ образомъ и повторяла безпрестанно: Фонтего — Фонтего — Фонтего.— ‘Оставь твой безумный смхъ, старая, когда хочешь, чтобъ я разсказывалъ!’ закричалъ, разсердившись, Антоніо. старуха тотчасъ утихла, и онъ продолжалъ: ‘Тутъ я сколотилъ себ немного денжонокъ, купилъ новую куртку, сталъ смотрть молодцомъ и вступилъ въ число гондольеровъ, Получивъ отъ Бога веселый нравъ, трудясъ безъ отдыха и умя пть много хорошихъ псенъ, я выработывалъ часто лишній катрино передъ другими. Это возбудило зависть моихъ товарищей. Они очернили меня передъ моимъ господиномъ, который поврилъ имъ и прогналъ меня, гд ни шелъ я, везд кричали они мн вслдъ: нмецкая собака! проклятый еретикъ! и за три дня передъ симъ, когда у церкви Св. Себастіана помогалъ я втаскивать на берегъ барку, ихъ напало на меня нсколько человкъ: стали кидать каменьями и бить. Я таки все бы какъ-нибудь управился, да вдругъ лукавый бсъ Николо ошеломилъ меня сзади весломъ: мн попало по голов и по лвому плечу, такъ что совсмъ раздробило руку и ударило меня о земь.— Ну спасибо, старушка, ты утолила мой голодъ, и я чуствую, что мазь твоя сильно заживляетъ мн руку. Посмотри, какъ хорошо могу уже я владть ею. Теперь я опять молодецъ хоть куда — буду грести во всю мочь’. Антоніо поднялся на ноги и махалъ раненою рукой, пробуя свои силы, какъ вдругъ старуха искривилась, громко захохотала и, судорожно припрыгивая то на одной то на другой, ног, закричала: ‘Сыночикъ дорогой, сыночикъ милой! греби, во всю мочь греби — детъ, детъ, и золото блеститъ, какъ яркое пламя — греби во всю мочь, во всю мочь! Но только еще разъ, еще разъ, а тамъ ужь никогда!’
Антоніо не обратилъ вниманія на слова и кривлянье старухи: предъ его взорами раскрылось превосходнйшее зрлище. Отъ Сен-Клемана плылъ ‘Букентавръ’, какъ золотой, мощно окрыленный лебедь, съ Адріатическимъ львомъ въ разввающемся флаг, съ однообразнымъ, звучнымъ разъ въ разъ удареніемъ веселъ. Окруженный тысячами судовъ и гондолъ, возвышалъ онъ величественную главу свою надъ пучиною моря, и казался повелителемъ блистательнаго, торжественно шествующаго воинства. Beчернее солнце еще бросало яркіе лучи на море и на Венецію, такъ что все вокругъ сверкало сребровидными огнями. Антоніо, забывъ о своихъ горестяхъ, смотрлъ въ безмолвномъ восхищеніи. Но вдругъ поверхность морской пучины подернулась багровыми полосами, глухой свистъ вихря промчался по воздуху и, какъ бы ужаснйшее эхо, отозвался въ глубин моря. Набжала буря сгустившимися черными тучами и всю окрестность покрыла мракомъ, изъ бунтующей-хляби выше и выше поднимались валы, какъ шипящія, ртомъ пнящія чудовища, и грозили все поглотить. Суда и гондолы, подобно развянному пуху, туда и сюда разметались по обширности моря. ‘Буцентавръ’, котораго плоское дно не могло противустоять свирпствующей бур, прядалъ по стремленію разъяренныхъ валовъ. Вмсто радостныхъ звуковъ трубы и роговъ, слышны были, сквозь грозу, тоскливые крики и вопль погибающихъ.
Антоніо смотрлъ недвижимъ отъ изумленія. Близь него что-то звучало цпями — взглянулъ: небольшая ладья, примкнутая къ стн, качалась отъ колыханія волнъ. Мысль, какъ молнія, блеснула въ душ его. Онъ соскочилъ въ ладью, отцпился, схватилъ весло и мужественно помчался къ глубин моря, прямо на ‘Буцентавра’. Чмъ ближе къ нему, тмъ явственне слышалъ онъ крики: ‘сюда! сюда! спасайте дожа!’ — Извстно, что во время бури въ залив, маленькія рыбачьи лодки гораздо надежне и способне всякихъ другихъ судовъ. Посему-то со всхъ сторонъ стремились къ ‘Буцентавру’ такія лодки, въ надежд спасти драгоцнную голову Марино Фальери. Но важный успхъ какого-нибудь смлаго предпріятія, по судьбамъ Всевышняго, достается въ собственность одного, всякой другой тщетно сталъ бы добиваться того же. На этотъ разъ бдному Антоніо суждено было спасти новоизбраннаго дожа и удалось одному, съ его ничтожною рыбачьею лодкой, добраться счастливо до ‘Бупентавра.’ Старый Марино, знакомый давно уже съ такими опасностями, сошелъ незадумавшись съ величественнаго, но слишкомъ обманчиваго ‘Буцентавра’ въ маленькую ладью бдняка Антоніо, который, неся его какъ дельфинъ черезъ свирпыя волны, въ нсколько минутъ доставилъ къ площади Св. Марка. Промокшаго насквозь, съ крупными на сдой бород отъ морской воды брызгами, повели старца Фальери въ церьковь, гд дворянство, съ блдностію на лиц, съ трепетомъ въ сердц, поспшило привести къ концу церемонію вшествія. И народъ, не мене встревоженный неудачною встрчею дожа, особливо же тмъ, что второпяхъ и въ смятеніи провели его отъ берега между двухъ столбовъ, гд свершаютъ казнь преступниковъ — цпенлъ посреди привтственныхъ своихъ восклицаніи. День, ликованіемъ начатый, кончился печально и мрачно.
О спасител дожа, казалось, никто не помышлялъ. Антоніо и самъ не думалъ о своемъ подвиг: въ изнеможеніи отъ усталости и отъ ужасной боли, причиняемой вновь развереженною раною, лежалъ онъ въ колоннад герцогскаго дворца. Тмъ удивительне для него было, когда почти уже ночью — драбантъ герцога схватилъ его за плечо и сказавъ: ‘пойдемъ, любезный!’ потащилъ за собою во внутренность дворца, а потомъ и въ покои самого дожа. Старикъ Фальери вышелъ къ нему съ ласковымъ видомъ на встрчу и показалъ на два мшка, лежащіе на стол, говоря: ‘Ты сдлалъ хорошей дло, сынъ мой! за это — вотъ теб три тысячи цехиновъ, если хочешь больше, требуй! Но прошу тебя, сдлай мн удовольствіе: никогда не кажись мн на глаза.’ При послднихъ словахъ засверкали искры въ глазахъ старика, и въ конц носа его за игралъ багрянецъ. Антоніо совсмъ не понялъ, что это значитъ, да и не принялъ этого къ сердцу, а просто употребилъ послднія силы, чтобы взвалить себ на плечо грузъ двухъ мшковъ, какъ заслуженную по всей справедливости награду, и вышелъ съ поклономъ.
Величаясь въ блеск вновь достигнутаго владычества, смотрлъ на другой день старый Фальери изъ высокихъ округленныхъ оконъ дворца своего на народъ, который внизу на площади тшился разными воинственными упражненіями. Въ это время вошелъ въ комнату дожа, отъ младенчества связанный съ нимъ цпями неразрывнаго дружества, Марино Бодоери. Видя, что дожъ въ глубокой задумчивости вовсе не замчаетъ его, онъ всплеснулъ руками и захохоталъ. ‘Эй! эй! Фальери! ужь врно какіе-нибудь высокіе замыслы кружатся и зрютъ въ голов твоей съ тхъ поръ, какъ ты надлъ на себя искривленную митру?’ Фальери встрепенулся, какъ бы пробужденный отъ сна, и повернулъ свою голову къ старинному другу съ принужденнымъ привтствіемъ. Онъ чувствовалъ, что этою митрою обязалъ собственно одному Бодоери, да и слова т сказаны были, казалось, нарочно, чтобы о томъ напомнить, а для его гордаго, властолюбиваго нрава каждое одолженіе было тяжкимъ бременемъ. Однако нельзя же было такъ легко раздлаться съ испытаннымъ другомъ, какъ съ бднымъ Антоніо, онъ пролепеталъ нсколько словъ благодарности и перескочилъ потомъ къ своимъ предположеніямъ, какъ отразить повсюду бодрствующаго непріятеля. Бодоери прервалъ его съ лукавою усмшкою, ‘Объ этомъ и обо всемъ, чего еще ожидаетъ отъ тебя республика — сказалъ онъ — переговоримъ ужо часа черезъ два въ собраніи Великаго Совта. Не для того пришелъ я такъ рано, чтобы толковать съ тобою о средствахъ, какъ смирить упрямаго Дорію или какъ навести на разумъ Людовика Венгерскаго, который опять зарится на наши приморскіе города. Нтъ, Марино, я о теб самомъ только думалъ и, чего теб самому наврное не приходило въ голову, о твоемъ супружеств, — ‘Помилуй!— возразилъ дожъ сердито и отвернулся къ окну — о томъ ли теперь думать. День вознесенія еще далекъ. До тхъ поръ, я надюсь, и врагъ будетъ побитъ, и новыя почести, богатства, блистательнйшее могущество достанутся въ удлъ Адріатическому льву, рожденному отъ моря. Двственная невста должна увидть напередъ все достоинство жениха своего.’ — Все не то! перервалъ его опять съ нетерпніемъ Бодоери: ты говоришь о странномъ торжеств Вознесеньева дня, когда, бросивъ съ ‘Буцентавра’ золотое кольцо въ море, будешь ты почитать себя обвнчаннымъ съ Адріатическимъ моремъ. Ты, Марино, ты — сродникъ моря, разв не знаешь никакой другой невсты, кром холодной, коварно-обманчивой стихіи, которою полагаешь властвовать и которая вчера еще столь грозно возстала противъ тебя. И какъ пришли теб въ голову объятія этой невсты-упрямицы, которая въ то самое время, когда ты, катясь на ‘Буцентавр’, едва потрепалъ ея смуглыя, студеныя щеки, уже завздорила и закутила. Достанетъ ли цлаго Везувія со всмъ его пламенемъ, чтобы согрть желзную грудь этой своенравной красавицы? Въ безпрерывномъ вроломств, всегда вновь обручаемая — кольцо, залогъ любви, не принимаетъ она, а вырываетъ, какъ дань невольничью. Нтъ, Марино, я затваю другое: теб надобно жениться на прелестнйшемъ созданіи, какое только есть въ мір.’ — Ты бредить, проворчалъ сквозь зубы Фальери, не отходя отъ окна: ты бредишь, старикъ. Я, при конц осьмаго десятка лтъ, обремененный трудомъ и заботами, незнавшій отъ роду, что такое супружество, едва уже способный любить.’ — ‘Остановись! вскричалъ Бодоери: не клеили на себя. Разв морозъ, сынъ лютой зимы, какъ бы суровъ ни былъ — разв и онъ не простираетъ наконецъ съ вожделніемъ объятіи своихъ къ милой богин, которая летитъ ему на встрчу, теплыми втрами несомая? И когда онъ прижимаетъ ее къ своей оцпенлой груди, когда сладоствая теплота проникаетъ въ его жилы, куда дваются тогда льды и снги? Ты говоришь объ осьмомъ десятк лтъ своихъ: но неужели по числу лтъ судишь о бодрости? Не такъ же ли прямо носишь ты свою голову, не такими ли же твердыни шагами ступаешь, какъ бывало за сорокъ лтъ?— Или можетъ быть чувствуешь ты, что крпость твоя исчезаетъ, что нуженъ не такъ уже тяжелый мечъ къ бедру твоему, что ноги волочатся и путаются на бгу, подгибаются при всход на ступени дворца герцогскаго?’— ‘Нтъ, клянусь небомъ! прервалъ Фальери своего друга, отступя скорымъ, сильнымъ движеніемъ отъ окна и подходя къ нему: нтъ, свидтель небо, что я ничего такого не чувствую.’ — ‘Ну — продолжалъ Бодоери: такъ наслаждайся же, и старикомъ будучи, всми земными благами, какія теб предоставлены. Возвысь на степень догарессы ту, которая мной теб избрана, и вс венеціанскія женщины, въ красот и добродтели уступятъ ей первенство, также какъ тебя вс Веннеціяне признаютъ главою по храбрости, благоразумію и сил.’ Тутъ началъ Бодоери описывать невсту и въ изображеніи своемъ умлъ такъ искусно подбирать краски и размщать цвты, что у старика Фальери засверкали глаза, лице побагровло, губы съузились и зачавкали — какъ будто прихлбывалъ онъ въ сласть палящее сиракузское. ‘Эй! сказалъ онъ, углумляясь: чтожь это за выродокъ прелестей, о которомъ ты говоришь?’ — ‘Моя милая питомица’, отвчалъ Бодореи.— ‘Что? твоя питомица? Да вдь она вышла за Бетруціо Неноло?’ — ‘Э! э! ты вспомнилъ о моей племянниц Францеск: это ужь ея дочка. Ты знаешь, что воина сманила буйнаго и строптиваго Ненолу въ море. Францеска, съ горя, погребла себя въ одномъ Римскомъ монастыр, а маленькую Аннунціату взялъ я къ себ и воспиталъ въ глухомъ уединеніи моей Тревнеской виллы’.— ‘Какъ? вскричалъ опять въ нетерпніи Фальери, ты хочешь дочь своей племянницы сдлать моею супругой? Давно ли еще была и свадьба Ненолы? Аннунціата должна быть ребенокъ много что десяти лтъ. Когда я былъ подестой въ Тревизо, тогда еще и не думали о супружеств Ненола, а этому…’ — ‘Двадцать пять лтъ!’ прервалъ захохотавъ Бодоери. Эй, какъ ты обсчитываешься во времени, видно, что оно скоро для тебя пролетло. Аннунціата — двушка девятнадцати лтъ, прекрасна какъ солнце, благонравна, кротка, въ любви неопытна, да едва ли и видала хоть одного мужчину. Она прилпится къ теб съ дтскою нжностію и безкорыстною преданностію.’ — ‘Я хочу ее видть!’ закричалъ дожъ, предъ глазами котораго нарисовался опять портретъ прелестной Аннунніаты, начертанный другомъ его Бодоери.
Его желаніе въ тотъ же день было исполнено: выйдя изъ Великаго Совта, лишь только вступилъ онъ въ свои покои, какъ и милая Аннунціата, приведенная туда скрытно лукавымъ Бодоери, который имлъ вроятно не одну причину видть ее на степени догарессы, предстала ему во всемъ блеск своихъ двственныхъ прелестей. Старый Фальери взглянулъ и смутился. Невнятно произнесъ онъ желаніе обладать рукою Аннунціаты, но она, предупрежденная и наставленная во всемъ отъ Бодоери, съ яркою на щекахъ краскою, повергаясь къ ногамъ старца-герцога, схватила его руку и прижавъ къ пылающимъ устамъ, прошептала съ усиліемъ: ‘Вамъ угодно возвести меня на свой княжескій престолъ? Я покорна вол вашей, готова уважать васъ изъ глубины души и быть вамъ врною рабою до послдняго издыханія.’— Старый Фальери былъ вн себя отъ восхищенія. Когда Аннунціата коснулась руки его, онъ почувствовалъ содроганіе во всемъ тл, голова его затряслась, не могши устоять на ногахъ, онъ едва усплъ опуститься въ огромное свое кресло. Случись же такъ, будто бы нарочно въ перекоръ тому, что сказалъ Бодоери о крпости и мощности осмидесятилтвяго возраста! И самъ Бодоери не могъ удержать коварной усмшки, невольно раздвинувшей ротъ его, невинная Аннунціата ничего не замтила, а больше, къ счастію, никого тутъ и не было. Можетъ быть старый Фальери понималъ всю непріятность того положенія, когда народъ увидитъ въ немъ жениха девятнадцатилтней двушки, можетъ быть было въ немъ какое-нибудь предчувствіе, что не должно дразнить и безъ того склонныхъ къ насмшкамъ Вененіянъ, а лучше вовсе скрыть критическое время сватовства: какъ бы то ни было, только съ согласія Бодоери положили, чтобы внчанье совершить въ величайшей тайн, а потомъ черезъ нсколько дней показать догарессу дворянству и народу, распустя слухъ, что она давно уже въ супружеств за Фальери и только что пріхала изъ Тревизо, гд находилась во время его пребыванія въ Авиньон.
Теперь обратимъ взоръ свои на прекрасно одтаго, прекраснаго собою юношу, который, съ кошелькомъ цехиновъ въ рук, расхаживаетъ по Ріальто, толкуетъ съ Жидами, Турками, Армянами, Греками: то отвращаетъ отъ нихъ чело свое, заботой омраченное, то идетъ дале, то останавливается, то опять заговариваетъ съ ними. Вотъ наконецъ беретъ онъ гондолу и плыветъ къ площади Св. Марка: здсь ходитъ взадъ и впередъ — взоръ потупленъ въ землю, руки крестомъ на груди — не примчаетъ, не догадывается, что шушуканье, покашливанье въ томъ и другомъ окн, на томъ и на другомъ богато убранномъ балкон, есть не что иное, какъ любовныя приманки, которыя прямо къ нему относятся. Кто бы такъ скоро узналъ въ этомъ юнош Антоніо, который еще за нсколько дней лежалъ оборванный въ нищет и въ крайности на мраморномъ помост Доганы!’ Здравствуй, сыночикъ! здравствуй, мое дитятко, Антоніо! здравствуй, мой милый, дорогой мой!’ Такъ привтствовала его старая нищенка, сидвшая на ступеняхъ церкви Св. Марка въ то время, когда онъ шелъ мимо, не примчая ея. Оглянувшись и увидя старуху, онъ схватился за свой кошелекъ. вынулъ пригоршню цехихиновъ и хотлъ ей бросить.— О, спрячь, спрячь твое золото! закричала съ хохотомъ и кривляньемъ старуха: куда мн съ твоимъ золотомъ? Разв я не довольно богата?— Однако постой! если хочешь помочь мн, то вели сшить для меня новую капуцу {Родъ капишона или кошеля, принадлежащаго къ одежд. Пр. пер.}: моя ужь не кроетъ меня ни отъ дождя, ни отъ стужи. Да, вели мн сшить, сыночикъ мой, дорогое мое дитятко — только не ходи къ Фонтего — дальше, дальше отъ Фонтего.’ Антоніо устремилъ глаза свои на блдножелтое лице старухи, котораго глубокія морщины страннымъ, отвратительнымъ образомъ подергивались и моргали: всплеснувъ нсколько разъ изсохшими костями рукъ своихъ, она продолжала съ визгомъ и пронзительнымъ, хохотомъ: дальше, дальше отъ Фонтего.’ Тутъ Антоніо не вытерплъ. ‘Сумасшедшая баба! вскричалъ онъ, неужели не можешь ты отстать отъ своего гнуснаго кривлянья, ты, старая вдьма?’ Лишь только вырвалось у него послднее слово, старуха, какъ громомъ пораженная, покатилась клубомъ съ высокихъ мраморныхъ ступеней. Антоніо бросился къ ней и схватя ее обими руками, удержалъ отъ ушиба. ‘О мое дитятко! пролепетала тогда старуха тихимъ, жалобнымъ голосомъ: о мое дитятко! какое ужасное слово ты вымолвилъ! О, лучше убей меня, только не повторяй этого слова!— Ахъ ты не знаешь, какъ сильно поразилъ меня, а я ли не люблю тебя всмъ сердцемъ!’ Тутъ она обмотала свою голову темносрымъ истасканнымъ лоскутомъ, висвшимъ у нея на плечахъ, и стала вздыхать и стонать, какъ бы отъ жесточайшей боли. Антоніо встревожился, не понимая самъ отчего, онъ поднялъ старуху на руки и внесъ ее въ преддверіе церкви, гд посадилъ на мраморную скамью. Освободивъ потомъ голову нищей отъ платка, въ который она была закутана, онъ сказалъ: ‘Ты много добра мн сдлала, старушка: да, я чувствую, что теб одной обязанъ споимъ теперешнимъ хорошимъ положеніемъ: не помоги ты мн — давно бы уже лежалъ я въ морской пучин, не спасъ бы дожа, не получилъ бы столько цехиновъ. Но и безъ того я чмъ-то особеннымъ привязанъ къ теб на всю жизнь, хоть, правда, сумасбродное твое кривлянье и гнусный смхъ часто возбуждаютъ во мн ужасъ и омерзніе. Въ самомъ дл, старуха, и тогда еще, какъ я изо дня въ день прокармливалъ себя ношею и весломъ, все мн казалось, будто я для того долженъ былъ прилежне работать, чтобъ теб достать лишній катрино’ — О, мой любезный сыночикъ, золотой мой Тонино!— вскричала старуха, воздвъ костлявыя руки свои высоко къ верху, такъ что костыль отлетлъ и далеко откатился по мрамору: ‘о, мой Тонино! знаю, очень знаю, что какъ бы ты ни вздумалъ притворяться, но въ душ всегда мн долженъ быть преданъ, потому-что — но молчи — молчи — молчи.’ Старуха нагнулась, кряхтя, за костылемъ, Антоніо поднялъ и подалъ ей. Опершисъ на костыль острымъ подбородкомъ своимъ и потупивъ неподвижно глаза, спросила тутъ старуха глухимъ голосомъ: ‘Скажи мн, дитя мое, неужели ты ничего не помнишь, что было съ тобою прежде, чмъ ты здсь, въ такой крайней бдности, едва перебивался кускомъ хлба?’ Антоніо тяжело вздохнулъ, слъ подл старухи и говорилъ такъ: ‘Ахъ, очень, очень хорошо знаю, что родители мои жили въ достатк и приволь, но кто они были, какимъ образомъ я отлученъ отъ нихъ — объ этомъ ни малйшаго воспоминанія не осталось и не могло остаться въ голов моей. Я представляю себ какъ нельзя лучше высокаго, виднаго мужчину, который часто бралъ меня за руки, ласкалъ и кормилъ лакомствами. Помню также, что какая-то, недурная собою, женщина каждый день меня одвала и раздвала, каждый вечеръ клала въ мягкую постельку, ходила за мной и меня леляла. Оба говорили не по нашему и и самъ начиналъ уже лепетать на этомъ язык нсколько словъ. Товарищи мои, когда я былъ гребцомъ, судили но волосамъ моимъ, по глазамъ и по всему сложенію тла, что я долженъ быть Нмецъ. Я и самъ думаю, что вскормившіе меня съ младенчества(мужчина-то врно былъ мой отецъ) говорили между собою по-нмецки. Живйшимъ воспоминаніемъ для меня изъ того времени осталась одна ужасная ночь, когда я страшною суматохою и крикомъ пробужденъ былъ отъ глубокаго сна. Во всемъ дом поднялась бготня, стукъ и хлопанье дверями! мн сдлалось страшно и я началъ громко плакать. Тутъ вбжала няньчившая меня женщина, подняла меня торопливо съ постели, зажала мн ротъ, закутала въ одяло и бросилась со мною вонъ изъ дому. Съ этого мгновенія память моя снова молчитъ. Какъ-то очутился я въ великолпномъ дом и въ прекраснйшей по мстоположенію стран. Помню человка, котораго называлъ я батюшкой — прекрасный мужчина, благородной и добродушной наружности. Какъ онъ. такъ и вс въ дом говорили по-итальянски. Нсколько недль не видалъ я отца своего, какъ вдругъ пришли однажды какіе-то странные люди, надлали большой шумъ въ дом, все поставили вверхъ дномъ. Увидвъ меня, спросили они, кто я таковъ и что тутъ длаю? Я Антоніо, господскій сынъ — было моимъ отвтомъ. Они захохотали во все горло, содрали съ меня прекрасное мое платьице и вытолкнули за дверь, грозя высчь меня сильно розгами, если я осмлюсь опять появиться. Громко рыдая, вышелъ я изъ дому и побрелъ куда глаза глядятъ. Вскор нагналъ меня старичекъ, слуга моего воспитателя. Пойдемъ, Антоніо! сказалъ онъ, взявъ меня за руку, пойдемъ бдный мой Антоніо! для насъ нтъ ужь пристанища въ этомъ дом. Надобно осмотрться, гд сыскать себ кусокъ хлба! Старикъ взялъ меня съ собою. Онъ не былъ такъ бденъ, какъ смотрло его платье. По прізд нашемъ, я замтилъ, какъ онъ, распоровъ свой кафтанъ, вынулъ оттуда порядочную кучу цехиновъ. Посл цлые дни проводилъ онъ на Гіальто — или сводилъ купцовъ или самъ пускался въ торги. Я долженъ былъ всегда таскаться за нимъ и при заключеніи торга онъ имлъ привычку выпрашивать еще какую-нибудь малость для своего figliulo (сыночка). Всякой, кому я, бывало, пристально посмотрю въ глаза, охотно давалъ на мою долю нсколько катриновъ, которые старикъ мой принималъ съ предовольнымъ видомъ и пряталъ къ себ, а меня уврялъ, что все копитъ мн на новую куртку. Мн и не было худо у старика, котораго люди, не знаю почему, прозвали дядею Блауназъ. Но это продолжалось недолго. Ты помнишь, старушка, то ужасное время, когда вдругъ земля начала колебаться, палаты и башни, покачнувшись, двинулись и раздался звонъ колоколовъ, какъ бы великанскими руками потрясенныхъ. Врядъ ли и семь лтъ тому будетъ. Счастливо усплъ я со старикомъ своимъ выбраться изъ дому, который развалился позади насъ. Всякая работа въ город прекратилась: народъ толпился въ смятеніи на Ріальто. Но это ли ужасъ? Вслдъ за тмъ чудовище, во сто кратъ страшнйшее, изрыгнуло ядовитое свое дыханіе на городъ и на всю окрестность. Тогда извстно было, что чума, проникнувъ изъ Леванта сперва въ Сицилію, свирпствовала уже въ Тоскан. Еще Венеція отъ нея уклонялась. Мой дядя Блауназъ торговалъ однажды на Ріальто съ Армяниномъ. Они сошлись въ торг и ударили крпко но рукамъ. Дядя уступивъ Армянину нсколько хорошихъ товаровъ за весьма сходную цну, просилъ, какъ обыкновенно, какой-нибудь малости per il figliulo. Армянинъ, высокій, крпкій мужчина, съ густою, кудрявою бородою (какъ теперь на него гляжу) посмотрлъ на меня дружески, поцловалъ меня и втиснулъ мн въ ладонь пару цехиновъ. Я ихъ тотчасъ припряталъ и мы похали въ гондол къ Св. Марку. Дорогой дядя требовалъ у меня цехиновъ, но я — самъ не знаю съ чего — сталъ утверждать, что Армянинъ веллъ мн ихъ беречь про себя. Старикъ разсердился, и въ то время, какъ онъ со мною ссорился, замтилъ я, что лице его подернулось какою-то землянаго цвта, непріятною для глазъ краскою и что онъ началъ путаться въ словахъ, примшивая къ длу самыя сумасбродныя вещи. На площади, когда мы вышли, онъ шатался въ ту и другую сторону, какъ пьяный, и наконецъ у самого у герцогскаго дворца упалъ мертвый. Съ громкимъ, отчаяннымъ крикомъ бросился я на трупъ его. Народъ ринулся къ намъ толпою, но вдругъ раздался пронзительный крикъ: чума! чума! и все отхлынуло прочь, вс разбжались въ ужас. Въ это мгновеніе голова моя пошла кругомъ, и меня ошибло ударомъ смерти… Когда я пробудился, увидлъ себя въ порядочной горенк на простомъ тюфяк подъ шерстянымъ одяломъ. Около меня на такихъ же тюфякахъ лежало двадцать или тридцать несчастныхъ блдныхъ лицъ. Меня — какъ я посл узналъ — подняли сострадательные монахи Св. Марка и замтя во мн слды жизни, велли отвезти въ монастырь San Georgio Maggiore, къ Бенедиктинамъ, которые содержали гошпиталь для бдныхъ.— Какъ теперь, старушка, описать теб минуту моего пробужденій? Свирпость болзни отняла у меня все воспоминаніе о минувшемъ. Подобно бездушной стату, въ которую внезапно вкралась искра жизни, ощутилось во мн только мгновенное бытіе, безъ начала, безъ связи съ другими существами въ мір. Ты можешь посудить, какую тоску, безутшность дала мн эта жизнь или, лучше сказать, это самочувствіе, носящее въ пустомъ, безпредльномъ пространств, ни на часъ не останавливаясь, ни какой цли въ виду не имя.— Монахи могли только сказать мн, что я поднятъ на труп дяди Блауназа, котораго вс считали моимъ отцомъ. Хотя мысли мои сцплялись мало-по-малу и я наконецъ припомнилъ о своемъ прежнемъ существованіи, но что я разсказалъ теб, старушка, тутъ все, что я знаю, а это одни частные случаи безъ всякой связи. Ахъ, горько мое одиночество въ свт — оно отравляетъ мн вс радости, какія теперь могъ бы я имть при хорошихъ своихъ обстоятельствахъ.— Тонино, мой милый Тонино! сказала старуха: будь доволенъ тмъ, что дано теб въ настоящемъ.’ — Постой, старушка, постой! есть и еще кое-что, чмъ постыла мн жизнь моя, что нещадно влечетъ меня въ гибель. Какое-то неизъяснимое томленіе, жажда, сндающая мою внутренность, манитъ меня къ чему-то, чего я назвать, чего представить себ не умю. Съ тхъ поръ, какъ ожилъ я въ гошпитал, въ этой тоск заключается все бытіе мое. Когда я, бывъ еще бднымъ, несчастнымъ работникомъ, измученъ, разбитъ тяжкой работою, отдыхалъ ночью на жесткомъ своемъ лож — тутъ являлся мн сонъ и наввая легкую прохладу на разгоряченное чело мое, вливалъ внутрь меня сладость какой-то бывалой, счастливой минуты, и я мллъ въ чаяніи блаженства, какъ бы небеснаго, и въ душу мою глубоко заронилась какая-то о немъ извстность. Теперь покоюсь я на мягкихъ подушкахъ и никакая тяжкая работа не сндаетъ силъ моихъ, но и тутъ, и во сн и въяв, находитъ на меня греза о той непонятной минут: я чувствую, что мое бдное, одинокое существованіе составляетъ для меня сильно гнетущее бремя, которое стремлюсь я сбросить. Напрасно всякое размышленіе, всякое припоминаніе! я не могу разоблачить прошедшаго, не могу извдать, что столь прелестное случилось со мною прежде въ жизни, чего темный, непонятный отзывъ наполняетъ и теперь блаженствомъ мою душу. Но это блаженство не перейдетъ ли въ лютую скорбь, которая замучитъ меня до смерти, если я потеряю надежду — найти безвстный эдемъ сей, или даже только искать? И могутъ ли быть слды тамъ, гд все безъ слдовъ исчезло?’
Тутъ умолкъ Антоніо, вздохнувъ изъ глубины души. Старуха во время его разсказа имла видъ человка, увлекаемаго состраданіемъ, который все самъ живо чувствуетъ и каждое движеніе, вынужденное горестію, отражаетъ въ себ, какъ въ зеркал.— ‘Тонино! сказала она плачевнымъ голосомъ: мой милый Тонино! неужели теб унывать отъ того, что съ тобой случилось въ жизни что-то такое прелестное, потухшее въ памяти?— Глупое дитя, глупое дитя! вотъ теб разъ!— хи! хи! хи!’ — Старуха начала своимъ обычнымъ образомъ отвратительно кривляться, хохотать и прискакивать на мрачномъ помост. Проходили мимо люди, она присла на корточки, ей бросили милостыню.— ‘Антоніо! закричала она: Антоніо! отведи меня прочь — прочь къ морю!’ — Антоніо не понималъ, что въ немъ происходило: почти невольно схватилъ онъ старуху и повелъ ее медленно черезъ площадь св. Марка. Дорогой лепетала она тихо и торжественно. ‘Антоніо! видишь ли ты черныя кровавыя пятна здсь на мостовой?— да, кровь,— много крови!— везд много крови! однако хи! хи! хи!— изъ-подъ крови пробиваются розы, прекрасныя розы для твоего внка — для твоей любезной.— О Владыко жизни, какой тамъ Ангелъ свта — такъ лучезарна, съ такою умильною улыбкою взираетъ на тебя?— Блолилейныя руки простираются обнять тебя.— О Антоніо, несчастливое дитя, держись, держись крпко!— И мирты можешь ты рвать при зар вечерней, мирты для невсты, для вдовы двственной — хи! хи! хи! мирты, сорванныя при зар вечерней, но цвсти будутъ он еще въ полночь — слышишь ли ты шелестъ ночнаго втра — заунывное плесканіе моря?— греби сильно, смлый пловецъ мои, греби сильно.’ — Антоніо былъ объятъ смертельнымъ ужасомъ, слушая дивныя рчи старухи, которыя лепетала она чуждымъ ей голосомъ съ безпрестанною примстью визга и хохота. Они пошли къ столбу, на которомъ возвышался Адріатическій левъ. Старуха, все бормоча, хотла пройти дальше, но Антоніо, въ тоск и смятеніи отъ чудныхъ ея поступковъ и отъ взоровъ народа, который звалъ на него и на его спутницу. остановился и сказалъ ей угрюмо: ‘Здсь сядь, здсь на эту ступень, старая, да оставь твои страшныя рчи, отъ которыхъ немудрено потерять послдній разсудокъ. Правда, ты разгадала мн цехины по огнистымъ краямъ облаковъ, но тмъ еще больше — что болтаешь ты объ ангел свта — о невст — о вдов двственной — о розахъ и миртахъ?— Разв хочешь, чтобъ я въ самомъ дл рехнулся?— чтобъ какое-нибудь сумасбродное предпріятіе повергло меня въ погибель? новую капуцу ты получишь, и хлбъ, и цехины, и все, чего хочешь, но оставь меня.’ — Антоніо хотлъ тотчасъ прочь, но старуха схватилась за шинель его и закричала пронзительнымъ голосомъ: ‘Тонино — мой Тонино, посмотри же ты на меня еще хоть разъ ласково, а не то дотащиться мн до морскихъ валовъ и туда безутшно броситься.’ — Антоніо съ самокъ дл остановился, чтобъ не привлечь на себя еще боле вниманія проходящихъ, которые и безъ того на него заглядывались. Тонино! продолжала старуха: сядь тутъ ко мн, это ужь слишкомъ давитъ мн сердце: я должна сказать теб. О, сядь тутъ подл меня!’ — Антоніо опустился на ступени такъ, что къ старух обращенъ былъ спиною, и вынулъ свою счетную книгу, которой блые листы показывали, сі. какимъ усердіемъ занимался онъ торгомъ на Ріальто. Тонино! шептала очень тихо старуха, скажи, когда ты смотришь на морщины мои, не приходитъ ли теб въ голову какое-нибудь легкое воспоминаніе, какъ будто ты меня давно, давно гд-то видлъ?’ — Я уже говорилъ теб — отвчалъ Антоніо также тихо, но къ ней необорачиваясь — что я чувствую себя непонятнымъ образомъ къ теб привязаннымъ, однако этому причиною совсмъ не твои мерзкія, застарлыя морщины. Напротивъ, когда я смотрю на твои черные сверкающіе глаза, на твой острый носъ, на твои посинвшія губы, всклоченные, какъ лунь сдые волосы, когда я слушаю твой отвратительный визгъ и хохотъ, твои сумасбродныя рчи — то готовъ скоре съ омерзніемъ отъ тебя отвернуться, готовъ думать, что ты какимъ-нибудь колдовствомъ и кощунствомъ меня опять къ себ приворачиваешь.’ — ‘О Владыко небесный визжала старуха, объятая неизрченною горестію, какой злой духъ вложилъ въ тебя эти мысли! О Тонино, дорогой, золотой мой Тонино! Женщина, которая тебя еще въ дтств такъ любила и ходила, которая въ памятную ночь спасла тебя отъ смертной неминучей опасности, эта женщина — я сама.’ Въ испуг отъ нечаянности повернулся поспшно Антоніо, но какъ скоро взглянулъ на гнусное лице старухи, то закричалъ сердито: ‘Что?— разк ты вздумала дурачить меня, проклятая сумасшедшая баба? Не многое, что помню я изъ своего дтства, такъ живо’ и свжо передо мною! Та любезная, ласковая женщина, которая за мною ходила — о я какъ теперь гляжу на нее! У ней было полное, свжее и румяное лице — кротко блистающіе глаза — прекрасные темные волосы — хорошія руки — ей врядъ ли было и тридцать лтъ — а ты?— девяностолтняя красавица’…— ‘О, вы Святители небесные! прервала его, рыдая, старуха: о вы Святители! какъ мн сдлать, чтобъ мой Тонино поврилъ мн, врной его Маргарит?’— Маргарита?— ворчалъ про себя Антоніо — Маргарита!— это имя зазвучало въ ушахъ моихъ, какъ давно слышанная, давно забытая музыка. Однако нтъ, невозможно! невозможно!’ — Тутъ старуха, потупивъ глаза и шаркая по мостовой костылемъ своимъ, продолжала покойне: ‘Видный мужчина, который бралъ тебя на руки, ласкалъ и кормилъ лакомствами, былъ дйствительно отецъ твой, Тонино! и говорили мы между собою точно, какъ ты угадалъ, по-нмецки. Твой отецъ былъ уважаемый богатый купецъ въ Аугсбург. Его прекрасная молодая жена умерла, когда родила тебя. Возненавидя мсто, гд погребено все, что имлъ онъ любезнйшаго въ свт, удалился онъ сюда, въ Венецію, и взялъ меня съ собою, меня, твою няню. Въ эту ужасную ночь, которую и ты еще помнишь, подвергался отецъ твой жесточайшей судьб, угрожавшей и теб. Одинъ благородный Венеціянецъ взялъ тебя на свое попеченіе. Я же должна была остаться въ Венеціи безъ всякаго пропитанія. Но Богъ меня миловалъ. Съ самаго ребячества пріучаема я была отцомъ своимъ распознавать тайныя цлебныя свойства произведеній природы. Онъ былъ хирургъ и, сверхъ того, занимался, по словамъ другихъ, непозволенными науками. Отъ него получила я понятіе, какъ въ лсахъ и поляхъ находить разныя цлительныя травы, когда ихъ срывать и очищать, какъ наконецъ смшивать соки ихъ. Но къ этимъ понятіямъ присоединился во мн особый даръ, которымъ Небо снабдило меня для своихъ неисповдимыхъ предназначеній. Какъ бы въ далекомъ темномъ зеркал, я часто усматриваю будущее, и какая-то неизвстная непреодолимая сила принуждаетъ меня, почти всегда вопреки собственной моей вол, то, что вижу я, высказать странными, часто и мн самой непонятными словами. И такъ оставшись въ Венеціи, покинутая цлымъ свтомъ, я вздумала пробавлять жизнь своимъ испытаннымъ искусствомъ. Самыя опасныя болзни лсчила я въ короткое время. А какъ сверхъ того нердко одно появленіе мое облегчало уже страждущаго, а легкое движеніе или потираніе рукою длало въ немъ счастливый переломъ, то вскор слава моя распространилась въ цломъ город, и деньги полились ко мн ркою. Тутъ возбудилась зависть въ лекаряхъ, въ шарлатанахъ, которые на площади Св. Марка, на Ріальто и на Цекк продавали пилюли свои и эссенціи, отравлявшія больныхъ, вмсто того, чтобъ ихъ вылечивать. Они наговорили на меня, будто бы я въ связи съ сатаною, суеврный народъ имъ врилъ. Меня схватили и привели къ духовному суду. О, мой Тонино! какими ужаснйшими мученіями старались вывдать изъ меня признаніе того гнуснаго союза. Я осталась тверда, волосы мои поблли, тло свелось и стянулось въ мумію, ноги и руки изсохли. Еще оставалась одна ужаснйшая пытка, остроумное произведеніе дьявольскаго духа: она заставила меня сдлать признаніе, отъ котораго и теперь я трепещу. Меня положено было сжечь, но вдругъ землетрясеніе поколебало стны дворца, этой большой темницы, и затворы подземныхъ тюремъ, гд я погребена была, отскочили сами собою. Я выползла, какъ изъ глубокой могилы, и черезъ обломки и мусоръ выбралась на свтъ Божій. Ахъ, Антоніо! ты назвалъ меня девяностолтнею старухою, тогда какъ мн минуло пятьдесятъ. Это изможенное тло, это въ складки сведенное, обезображенное лице, эти щетинистые волосы, эти скрюченныя и свихнувшіяся ноги — нтъ! не лта, одни только несказанныя мученія могли превратить здоровую, крпкую женщину въ такое пугало. А это отвратительное кривлянье, визгъ и смхъ — ихъ произвела во мн послдняя пытка, отъ которой при одной мысли дыбятся мои волосы и вся я горю, какъ бы закованная въ раскаленный желзный панцырь. Съ тхъ поръ подвержена я припадкамъ или сильнымъ непреодолимымъ судорогамъ. Не страшись же меня, мои любезный Тонино! Ахъ, твое сердце само сказало теб, что ты ребенкомъ лежалъ у груди моей.’ — Женщина! сказалъ Антоніо угрюмо: ‘женщина! душа моя невольно расположена теб врить. Но кто былъ мой отецъ? Какъ его звали? Какой жестокой участи подвергся онъ въ эту ужасную ночь? Кто былъ взявшій меня на свое попеченіе? и что такое случилось въ моей жизни, что теперь еще, подобно мощному волшебнику изъ чуждаго неизвстнаго свта, неодолимо владетъ мною, такъ что мысли мои разбрелись и разтерялись, какъ бы въ туманномъ мрачномъ мор?… Вотъ что разскажи мн ты, загадочная женщина, тогда я поврю теб.’ — Тонино! отвчала старуха, вздыхая: для блага твоего должна я молчать, но скоро, скоро придетъ время разгадки. Фонтего, Фонтего — не ходи къ Фонтего.’ — ‘О! закричалъ Антоніо въ сердцахъ, твоихъ темныхъ рчей уже не за чмъ — и безъ того опутанъ я проклятымъ твоимъ искусствомъ — вся моя внутренность растерзана — ты должна говорить, или Удержись! прервала старуха, оставь угрозы, разв ты все еще не узналъ твоей врной няни, которая тебя леляла?’ — Не дождавшись того, что старуха хотла говорить дале, Антоніо вскочилъ и пошелъ прочь скорыми шагами. Издали закричалъ онъ ей, ‘новую капуцу получишь и цехиновъ сверхъ того сколько захочешь.’
Было въ самомъ дл необыкновенно странно видть стараго дожа Марино Фадьери съ его, какъ свжій цвтокъ, молодою супругою. Онъ — хотя крпкій и сильный, но съ сдою бородою, съ тысячью морщинъ на багровомъ лиц, съ принужденно-выгнутою для прямизны спиною. Она — ангельская кротость на прелестномъ лип, непреодолимая очаровательность въ млющемъ взор, важность и достоинство на открытомъ блолилейномъ, темными локонами оттненномъ чел, сладостная улыбка на щекахъ и устахъ, видъ милаго смиренія въ осанк, обворожающей легко-склоненною на грудь головою и гибкимъ, пріятно-движущимся станомъ — словомъ, превосходнйшій образецъ, какъ бы изъ другаго высшаго свта явившійся. Ну вы хорошо знаете, какъ древніе живописцы умли представлять такихъ ангеловъ. Такова была Аннунціата. Не мудрено же, что каждый, кто видлъ ее, былъ изумленъ, очарованъ — что не одинъ изъ пылкихъ юношей дворянства сндаемъ былъ сугубымъ пламенемъ и мра старика насмшливымъ взглядомъ, клялся въ душ своей быть Марсомъ этого Вулкана. Вскор окружила Аннунціату толпа влюбленныхъ, которыхъ ласковыя, льстивыя рчи принимала она дружески, но безъ особеннаго къ нимъ вниманія. Въ чистомъ, непорочномъ сердц своемъ представляла она себя, въ отношеніи къ старому державному своему супругу, неиначе, какъ врною рабою, поставляющею себ закономъ уважать своего властелина и быть ему неограниченно преданною. Онъ обходился съ нею ласково, даже нжно, прижималъ къ своей льдянохолодной груди, называлъ се пріятнйшими, именами дарилъ всмъ, что возможно было имть драгоцннаго, чего жь еще лучшаго было ей желать, чего лучшаго требовать? Такимъ образомъ мысль о возможности сдлаться неврною была слишкомъ-далека отъ нея, все, что было вн круга сихъ ограниченныхъ отношеній, принадлежало въ чужую, непроницаемымъ мракомъ для нея покрытую область, которой существованіе и не мечталось ей даже. Вотъ почему вс домогательства около нея молодыхъ людей оставались втун. По никто изъ нихъ не сгаралъ столь сильнымъ огнемъ пламенющей любви къ догаресс, какъ Михаилъ Стено. Не взирая на молодость, занималъ онъ важное, съ большимъ вліяніемъ мсто — засдалъ въ Сорокочленномъ Совт. Полагаясь на то, а вмст и на приманчивою свою наружность, былъ онъ увренъ въ побд. Дожа онъ небоялся ни мало, да и дйствительно Марино Фальери, посл женитьбы своей, не имлъ ни той раздражительности гнва, ни той необузданной строптивости, которыя столь страшны были въ немъ прежде. Въ богатомъ разноцвтномъ наряд, съ линемъ лучезарнымъ отъ радости, сидлъ онъ подл прелестной Аннунціаты и кидалъ изъ-подъ сдыхъ бровей то на нее пламенные, то на другихъ величавые взоры, какъ будто вызывая, осмлится ли кто-нибудь похвалиться такою женою-сокровищемъ. Вмсто повелительнаго грубаго тона, какимъ онъ обыкновенно говорилъ прежде, слышны были отъ него только привтливыя, тонкимъ голоскомъ произносимыя рчи: всякаго называлъ онъ своимъ любезнйшимъ!! каждому дозволялъ къ себ доступъ часто ни съ чмъ несообразный.
Кто бы узналъ въ этомъ слабомъ, влюбленномъ старик того Фальера, который въ Тревизо, объятый безумною пылкостію, дерзнулъ поднять руку на епископа, того, кто побдилъ надменнаго Морбассана? Эта безпрерывно возрастающая слабость внушила Михаелю Стено самыя дерзновенныя предпріятія. Аннупціата видла, что онъ преслдуетъ ее взорами и словами, но не понимала, чего отъ нея собственно хочетъ, и оставалась всегда при своемъ привтливомъ, но скромномъ обращеніи. Такая непринужденная безмятежность, всегда одинаковая, доводила Стено до отчаянія. Онъ началъ замышлять самыя злодйскія средства. Удалось ему завести связь съ одной изъ приближенныхъ къ Аннунціат служанокъ, которая наконецъ позволила ему ночныя посщенія. Этимъ думалъ онъ проложить путь къ неоскверненному ложу прелестной Аннунціаты, но вчная сила небесъ устроила такъ, что эти коварныя козни должны были обрушитьсся на главу ихъ злобнаго изобртателя. Случилось однажды, что дожъ, получившій дурныя извстія о сраженіи, которое Николо Пизани проигралъ при Портелонго противу Дорія, ходилъ ночью по галлереямъ герцогскаго дворца въ глубокой задумчивости и печали. Вдругъ замтилъ онъ, какъ будто какая тнь мелькнула отъ покоевъ супруги его къ лстниц. Онъ бросился туда, это былъ Михаель, который шелъ отъ своей любезной. Ужаснйшая мысль вспала на умъ Фальери, Аннунціата! и обнаживъ шпагу свою, ринулся онъ на Стено. Сей бывъ гораздо сильне и проворне его, подскочилъ подъ шпагу, сшибъ старика съ ногъ и закричавъ съ громкимъ смхомъ: да, Аннунціата! Аннунціата сбжалъ на лстницу. Фальери, оправясь, пошелъ тихими шагами, съ мученіями ада въ возмущенномъ сердц, въ комнаты Аннунціаты. Все покойно — тихо, какъ въ гроб. Онъ постучался, вышла отпереть двушка, но не та, которая обыкновенно спала подл Аннунціатиной комнаты. ‘Что угодно моему державному супругу въ та кое позднее, необыкновенное время?’ говорила кроткимъ и покойнымъ голосомъ Аннунціата, которая между тмъ накинула на себя легкое ночное платье. Старикъ посмотрлъ на нее пристально, потомъ воздлъ об руки къ верху и вскричалъ: ‘Нтъ, невозможно! невозможно.’—‘что такое невозможно, державный властелинъ мой?’ спросила Аннунціата, изумленная торжественнымъ и мрачнымъ его тономъ. Фальери, не отвчая, обратился къ служанк Почему ты, а не Луигія спала здсь, какъ обыкновенно?’ — Ахъ — отвчала остолбенвъ невинная двочка — Луигія непремнно хотла перемниться со мною мстами на эту ночь, она спитъ въ передней комнат, у самой лстницы.У самой лстницы!’ воскликнулъ обрадованный Фальери и, побжавъ туда, началъ сильно стучаться къ дверь. Луигія отперла и увидя гнвное лице, сверкающіе глаза своего господина, упала на обнаженныя колна и призналась въ своемъ посрамленіи. Дожъ, раздраженный неслыханною дерзостію Стено, написалъ къ нему на другое утро, чтобы подъ опасеніемъ изгнанія изъ города избгалъ онъ встрчаться съ нимъ и съ догарессою и приближаться къ герцогскому дворцу. Михаель Стено взбшенъ былъ до ярости отъ неудачи своего хитроустроеннаго плана и отъ невозможности быть часто вблизи своего идола. Принужденный теперь смотрть издали, какъ догаресса, по своей обыкновенной привтливости, милостиво и ласково разговаривала съ другими дворянскими юношами, онъ терзался отъ зависти и отъ бснованія своей страсти. То и другое внушило ему гнусную мысль, будто она потому его презрла, что другіе домогались у нея съ большимъ счастіемъ, и Стено имлъ дерзость говорить, о томъ громко и публично. Можетъ быть слухъ объ этихъ безстыдныхъ рчахъ дошелъ и до Фальери, можетъ быть ночное приключеніе казалось ему намекомъ судьбы, его остерегающей, или ему самому, при всей увренности въ добронравіи супруги, пришла въ голову опасность столь большаго неравенства лтъ — какъ бы то ни было, онъ сдлался угрюмъ и брюзгливъ, и подстрекаемый бсомъ ревности, сталъ запирать Линунціату во внутренніе покои герцогскаго дворца, гд никому не позволялось ее видть. Бодоери вступился за свою питомицу, но не смотря на его увщанія, старикъ Фальери не хотлъ и слышать о перемн своего поведенія. Все это случилось незадолго передъ Giovetli grasso {Четвергъ сырной недли.}. Есть обычаи, что при народномъ празднеств, происходящемъ въ этотъ день на площади Св. Марка, догаресса должна явиться подъ балдахиномъ подл дожа, на одной изъ галлерей, находящихся противъ Маленькой площади (Piazzetta). Бодоери напомнилъ о томъ своему другу и замтилъ, что если онъ, вопреки принятому издавна обычаю, лишитъ Аннунціату этой чести, то наврное подвергнется злйшимъ насмшкамъ народа и дворянства на счетъ своей непомрной ревности. ‘Такъ ты думаешь* отвчалъ старый Фальери, въ которомъ вдругъ встрепенулось его честолюбіе: ‘такъ ты думаешь, что я боюсь показать свое драгоцннйшее сокровище, опасаясь, что разбойники у меня отнимутъ его и я не въ состояніи буду мечемъ своимъ отразить ихъ?… Нтъ, старикъ, ты ошибаешься: завтра же поведу свою Аннунціату въ торжественномъ блистательномъ ход черезъ площадь Св. Марка, чтобъ весь народъ увидлъ свою догарессу, а когда наступитъ Giovedi grasio, она получитъ пукъ цвтовъ отъ руки отважнаго гребца, который приплыветъ къ ней по воздуху. Подъ сими словами разумлъ дожъ одно весьма древнее обыкновеніе. Въ день Giovedi grasso какой-нибудь отважный человкъ изъ народа поднимался по веревк, проведенной отъ моря къ шпицу колокольни Св. Марка, въ машин подобной кораблику, и бросался потомъ, какъ стрла, съ верху шпица на площадь, гд сидли дожъ и догаресса. Тутъ подавалъ онъ пукъ цвтовъ ей или самому дожу, если онъ одинъ.— На другой день Фальери сдлалъ точно такъ, какъ сказалъ, Аннунціата должна была нарядиться въ богатйшее платье и въ сопровожденіи дворянства, пажей и драбантовъ, идти съ дожемъ чрезъ площадь, наполненную народомъ. Суматоха была ужасная: тснились и толкались до полусмерти, чтобъ только увидть догарессу, и кому удавалось взглянутъ на нее, тотъ думалъ, что земной рай открывался обвороженнымъ глазамъ его и въ немъ прелестнйшій ангелъ блисталъ ему лучезарнымъ свтомъ.— Но между такими, часто безумнйшими порывами восторга, какъ всегда бываетъ у Венеціанъ, слышны были тамъ и сямъ разныя насмшки и стишки, довольно грубые, которыхъ весь смыслъ обращенъ былъ на старика Фальери и молодую жену его. Фальери, казалось, не примчалъ того, не думая на этотъ разъ ревновать, хотя и видлъ повсюду взоры, обращенные съ выраженіемъ пламеннаго желанія на свою прелестную супругу, шелъ онъ съ осклабленнымъ лицемъ, величаво и торжественно. Предъ главнымъ входомъ во дворецъ драбанты разогнали народъ, такъ что когда вошелъ туда дожъ съ своею супругою, уже стояли тамъ только небольшія толпы получше одтыхъ гражданъ, которымъ едва ли бы можно было запретить входъ и во внутренній дворъ герцогскихъ палатъ. Въ самое то мгновеніе, какъ догаресса вошла туда, вдругъ одинъ молодой человкъ, стоявшій съ другими немногими у колоннады, вскрикнувъ отчаяннымъ голосомъ, упалъ замертво на гладкій мраморный помостъ. Вс бросились и окружили упавшаго, такъ что догаресса не могла его видть, но въ то же время почувствовала она какъ бы ударъ кинжала въ груди своей, поблднла, зашаталась и только подоспвшія съ спиртовыми баночками женщины могли спасти се отъ жестокаго обморока. Старый Фальери, изумленный, испуганный этимъ несчастнымъ случаемъ, проклиналъ молодаго человка вмст съ припадкомъ его. Аннунціату свою, которой голова съ сомкнутыми глазами склонилась, какъ у Сольнаго голубка, на вздымающуюся грудь, понесъ онъ самъ, какъ ни трудно ему было, вверхъ по лстниц во внутренніе покои.
Между тмъ открылось удивительное, необыкновенное зрлище народу, который отвсюду сбгался толпами. Молодаго человка, упавшаго на герцогскомъ двор, сочли вс мертвымъ и хотли уже отнести прочь, какъ вдругъ увидли старую, уродливую, оборванную нищенку, которая, испуская громкіе крики отчаянія, протиралась остроконечными своими локтями между самою тсною толпою. Лишь только добралась она, ковыляя, до безчувственнаго юноши, какъ закричала, ‘Оставьте его, глупцы!…Безумный народъ!… Онъ вдь не умеръ.’ — Тутъ присла она подл больнаго. положила голову его на свои колна и потирая тихо лобъ его, называла нжнйшими именами. Смотря на отвратительную, гнусную образину старухи, какъ она, дергаясь и коверкаясь въ судорогахъ, склонилась на прелестное, скованное смертію лице юноши: смотря на ея грязныя лохмотья, какъ они туда и сюда мотались по его богатой одежд, смотря наконецъ, какъ тощія, жилистыя руки тряслись, передвигаясь по челу и открытой груди его — въ самомъ-дл нельзя было преодолть внутренняго содроганія. Какъ будто сама смерть, въ ужаснйшемъ вид представшая, держала юношу въ своихъ объятіяхъ! Это было причиною, что обступившая его толпа мало помалу начала уменьшаться и остались только немногіе, которые въ то время, когда юноша, испустивъ глубокій вздохъ, открылъ глаза свои, отнесли его, по приказанію старухи, къ Большому каналу, положили въ гондолу и проводили до его жилища, показаннаго ею. Нужно ли сказывать, что юноша былъ Антоніо, а старуха — нищая съ крыльца Францисканской церкви, которая выдавала себя за его няньку?…
Когда Антоніо освободился отъ онмнія и увидлъ подл своего ложа старуху, которая лишь только успла передъ тмъ влить ему въ ротъ крпительныхъ капель, онъ устремилъ на нее мрачный, горестный взоръ и сказалъ напряженнымъ, едва внятнымъ голосомъ: ‘ты со мною, Маргарита! Это хорошо! Кто бы иначе такъ заботился обо мн, какъ не ты!… Ахъ, прости мн, врная душа, что я въ своемъ ребяческомъ безразсудств могъ и одну минуту сомнваться въ томъ, что ты говорила мн. Да, ты Маргарита, та самая, которая питала меня, няньчила и леляла, я вдь давно уже зналъ это, но злой духъ путалъ меня въ моихъ мысляхъ…. Я видлъ ее — это она, это она! Я, кажется, говорилъ теб, что во мн есть какое-то мрачное очарованіе, непреодолимо надо мною властвующее. Теперь оно вышло изъ своего мрака въ полномъ блеск, вышло для того, чтобы истребить меня въ моемъ восторг! Я знаю теперь все — все!… Скажи, не Бетруціо ли Неноло воспитывалъ меня въ одномъ загородномъ дом въ Тревизо? Не онъ ли заступалъ мн мсто отца?’ — ‘Правда! отвчала старуха, точно Бетруціо Неноло, герои моря, которымъ поглощенъ въ то время, когда жаждалъ еще внчать главу свою лаврами.’ — ‘Не прерывай меня, выслушай терпливо. Мн было хорошо у Бетрупіо. Я носилъ прекрасныя платья, лъ сладко и могъ, когда выскажу порядочно три молитвы свои, бгать по лугамъ и лсамъ, гд мн вздумается. У самаго нашего дома была темная и прохладная роща, одушевленная пніемъ птицъ и благовоніемъ цвтовъ. Тамъ усталый отъ бганья и прыганья, лежалъ я однажды, при закат уже солнца, подъ однимъ большимъ деревомъ, со взоромъ, устремленнымъ къ голубому небу. Отъ сильнаго ли запаха цвтущихъ растеній, въ которыхъ лежалъ я, или отъ чего другаго, долженъ я былъ невольно сомкнуть глаза и погрузился въ сладостную дремоту. Внезапный стукъ, какъ будто что упало подл меня на траву, разбудилъ меня. Я вскочилъ, прелестное, какъ ангелъ, дитя стояло предо мною и съ очаровательною любезностію мн улыбалось, мн говорило привтливымъ голосомъ: ‘Ахъ, мой добрый мальчикъ, какъ мило и покойно ты спалъ, а смерть, злая смерть такъ близко была къ теб.- У самой груди моей увидлъ я небольшую черную змію съ раздробленною головою. Дитя убило ее обрубкомъ орховаго дерева въ самое то мгновеніе, когда злобная хотла уязвить меня. Тутъ затрепеталъ я сладкимъ трепетомъ, упалъ на колна и простеръ вверхъ крестомъ сложенныя руки. Ахъ! вскричалъ я, ты врно ангелъ свта, котораго Господь ниспослалъ спасти меня отъ смерти.— Прелестное созданіе, въ которомъ живйшая краска выступила игриво на лиц, простерло ко мн свои руки и сказало: ‘Ахъ, мои милый мальчикъ, я совсмъ не ангелъ, а двочка, такой же ребенокъ, какъ и ты.’ — Тутъ мой трепетъ перешелъ въ неизъяснимый восторгъ, пробжавшій кроткимъ огнемъ по всмъ жиламъ моимъ — я всталъ — мы заключили другъ друга въ объятія — уста къ устамъ — безмолвно — въ слезахъ, въ рыданіи отъ сладкой неизрченной скорби! Вдругъ раздался по лсу звонкій, пріятный голосъ: Аннунціата — Аннунціата — ‘Прощай, милый мальчикъ, зоветъ матушка, мн надобно идти.’ — Такъ шептала двушка, вдругъ тоска стснила грудь мою: Ахъ, я такъ люблю тебя — говорилъ я, рыдая. Горячія слезы двушки падали на лице мое.— ‘Ахъ, добрый, добрый мальчикъ!’ вскричала она, напечатлвъ послдній поцлуи на устахъ моихъ. Аннунціата! послышалось опять невдалек, и двушка скрылась въ кустарник. Вотъ, Маргарита, вотъ когда еще искра любви заронилась въ грудь мою и воспаляя безпрерывно новый огонь, никогда не исчезнетъ! Чрезъ нсколько дней посл того былъ я изгнанъ изъ дому своего воспитателя. Мой дядя Блауназъ говорилъ мн, когда я не переставалъ твердить о миломъ ангельскомъ ребенк, который мн являлся, котораго голосъ слышался мн въ шелест деревъ, въ журчаніи ручья, въ уныломъ плесканіи валовъ моря — да, дядя Блауназъ сказалъ мн, что двушка должна быть не другая кто, какъ дочь Неноло, Аннунціата, которая съ матерью своей Францеской прізжала въ загородный домъ и на другой же день опять ухала. О Маргарита! Боже, Боже мой! Эта Аннунціата — она догаресса!’ — Тутъ Антоніо, сндаемый горестію, въ громкихъ рыданіяхъ закрытъ лице свое подушками.— ‘Мой милый Тонино!’ сказала старуха: ободрись, преодолй свою безразсудную горесть. Можно ли такъ отчаиваться въ длахъ любви! Для кого, какъ не для влюбленнаго живетъ золотой цвтокъ — надежда! Не узнаешь вечеромъ, что будетъ завтра, что было во сн, будетъ и наяву. Чертогъ на облакахъ носился, и вдругъ сталъ во всемъ блеск и величіи на землю…. Вотъ, Антоніо, ты ни во что ставишь мои рчи, а мн говоритъ мой мизинчикъ, можетъ-быть и еще кто-нибудь, что на мор ветъ теб свтлое знамя любви въ радостномъ трепетаніи. Потерпи, сыночикъ мой Тонино, потерпи!’ — Такъ утшала старуха бднаго Антоніо, и въ самомъ-дл слова ея звучали въ ушахъ его, какъ пріятная музыка. Онъ не отпустилъ ее отъ себя. Нищая съ крыльца Францисканской церкви исчезла, а вмсто ея явилась хозяйка господина Антоніо, которая ходила, прихрамывая, на площади Св. Марка и закупала для стола его снадобья.
День Giovedi grasso наступилъ, готовилось торжество блистательнйшее, нежели было когда-либо. На площади Св. Марка воздвиглись высокіе лса для отмнныхъ, никогда невиданныхъ потшныхъ огней, которые приготовлены были какимъ-то Грекомъ, мастеромъ своего дла. Вечеромъ вышелъ на галлерею старый Фальери съ своею прекрасною супругою, величаясь въ блеск своего могущества, своего счастія, и лучезарнымъ взоромъ, окинутымъ вкругъ себя, вызывая всхъ къ изумленію. Лишь только хотлъ онъ возссть на тронъ свой, какъ увидлъ Михаеля Стено, помстившагося на той же галлере и такъ, чтобы имть безпрерывно въ глазахъ своихъ догарессу и быть ею замченнымъ, воспылавъ жесточайшимъ гнвомъ, безразсудною ревностію, закричалъ Фальери громкимъ, повелительнымъ голосомъ, чтобы немедленно удалили съ галлереи Стено. Сей въ своей упорной дерзости поднялъ на дожа руку, по тутъ подступили драбанты и принудили его, объятаго бшенствомъ, скрыпящаго зубами и изрыгающаго проклятія и угрозы, оставить галлерею.
Между тмъ Антоніо, приведенный взглядомъ на прелестную Аннунціату совершенно вн себя, протснился уже чрезъ толпу народа и, съ растерзаннымъ сердцемъ, ходилъ уединенно на берегу моря взадъ и впередъ. Онъ помышлялъ, не лучше ли потушить огонь, его сжигающій, въ ледянистыхъ волнахъ, чмъ долго томиться въ неутшной горести. Онъ уже готовъ былъ исполнить свой замыселъ, уже стоялъ на послдней ступени, къ поверхности моря ведущей, какъ вдругъ изъ маленькой лодки закричалъ ему голосъ, эй! добрый вечеръ, господинъ Антоніо! Въ отблеск освщенія на площади узналъ Антоніо веселаго Пьетро, одного изъ прежнихъ своихъ товарищей, который стоялъ на лодк въ богатой полосатой куртк, опоясанный лентами, съ перьями и позументомъ на шляп, съ пукомъ душистыхъ цвтовъ въ рук.— Здравствуй, Пьетро!’ сказалъ Антоніо: ‘видно съ какимъ-нибудь знатнымъ бариномъ собираешься хать сегодня, что такъ разрядился?’ — Эй, отвчалъ Ньетро, вспрыгнувъ такъ высоко, что лодка заколыхалась подъ нимъ, эй, господинъ Антоніо, сегодня выслужу я себ три цехина: я пускаюсь на колокольню Св. Марка, а оттуда въ галлерею, гд подамъ эти цвты прекрасной догаресс. ‘Какъ?’ спросилъ Антоніо: ‘вдь тутъ не мудрено себ и шею свернуть, товарищъ Пьетро?’ — Да, отвчалъ онъ, можно немножко повихнуть, къ тому же сегодня путь идетъ прямо черезъ потшный огонь. Хоть Грекъ и говоритъ, все де устроено у него такъ, что и волоска не опалить, однако…. Пьетро покачалъ головою, Антоніо спрыгнулъ къ нему въ лодку и теперь только замтилъ, что Пьетро стоялъ у самой машины, готовой взлетть изъ моря по канату. Веревки, которыми надлежало тащить машину, терялись во мрак ночи. ‘Послушай, Пьетро, началъ посл нкотораго молчанія Литоніо, послушай, товарищъ Пьетро, если бъ ты могъ сегодня выслужить десять цехиновъ, не подвергая жизни своей опасности, вдь это бы лучше — не правда ли?’ — Разумется!— закричалъ Пьетро, захохотавъ во все горло.— ‘Ну такъ’ — продолжалъ Литоніо: ‘вотъ теб десять цехиновъ, обмняемся со мною платьемъ и пусти меня на свое мсто. Я хочу, вмсто тебя, слазить по канату. Пожалуйста согласись на это, добрый товарищъ мой.’ Пьетро покачалъ сомнительно головою и сказалъ, пробуя рукою всъ золота: Вы очень милостивы, господинъ Антоніо, что меня бдняка называете все еще своимъ товарищемъ — и при томъ такъ щедры! За деньгами, правда, и тягаешься, но прекрасной догаресс подать въ руки пукъ цвтовъ, послушаться сладкаго голоска — вотъ что собственно заставляетъ отваживать жизнь свою. Ну, если уже вы непремнно хотите, господинъ Антоніо, такъ и быть.— Тутъ оба переодлись, обмнявшись немедленно платьями, и едва Антоніо былъ готовъ, какъ Пьетро вскричалъ: ‘скоре, скоре въ машину, знакъ уже поданъ.’ Въ то же мгновеніе море освтилось отблескомъ тысячи сверкающихъ молній, и воздухъ, весь берегъ огласился свирпствующими дробящимися громами. Въ самую средину трещащихъ и шипящихъ потшныхъ огней пустился Антоніо по воздуху съ быстротою вихря, невредимо добрался онъ до галлереи и уже носился въ виду догарессы. Она встала и подошла къ нему, онъ чувствовалъ, что ея дыханіе вяло по лицу его, — онъ подалъ ей букетъ, но среди неизрченнаго восторга этой минуты объяла его томительная скорбь безнадежной любви. Безчувственъ, вн себя отъ желаній, восторговъ и мученій, схватилъ онъ руку догарессы, напечатллъ на ней жаркій поцлуй и воскликнулъ пронзительнымъ голосомъ безутшной скорби: Аннунціата!— Тутъ увлекла его машина, какъ слпой органъ самой судьбы, прочь отъ его любезной — къ морю, гд онъ, въ изнуреніи силъ, въ онмніи, повергся въ руки ожидавшаго его Пьетро.
Между тмъ на галлере дожа вдругъ пришло все въ смятеніе. На мст, гд сидлъ дожъ, нашли прибитую записку, на которой простымъ венеціяискимъ нарчіемъ написано было:
Il Dose Falier della bella miner,
I altri la gode lui la manlien.
У дона Фальери прекрасная жена:
Но другимъ, не ему, на любовь суждена.
Старый Фальери запылалъ свирпымъ гнвомъ и поклялся жесточайшимъ наказаніемъ тому, кто отважился на такую дерзость. Окинувъ кругомъ себя взоромъ, увидлъ онъ на освщенной площади подъ галлереею Михаеля Стено, и веллъ драбантамъ тотчасъ схватить его, какъ преступника. Приказаніе дожа возбудило всеобщій ропотъ, предавшись своему необузданному гнву, оскорбилъ онъ дворянство и народъ, первое нарушеніемъ правъ его, а послдній помхою въ его удовольствіяхъ. Все дворянство оставило мста свои, кром стараго Марино Бодоери, который вмшался въ толпы народа и говоря съ большимъ усердіемъ о тяжкомъ оскорбленіи, нанесенномъ глав государства, старался весь гнвъ обратить на Михаеля Стено. Фальери въ самомъ дл не ошибся, Михаель Стено, прогнанный съ галлереи герцога, побжалъ въ бшенств домой, написалъ сказанные выше стихи, и въ то время, когда глаза всхъ обращены были на потшные огни, приклеилъ записку къ къ стулу дожа, а самъ ускользнулъ непримтно. Его измреніе было нанести чувствительный ударъ и дожу и догаресс. Онъ самъ признался во всемъ откровенно, ко сворачивалъ вину на дожа, которымъ былъ жестоко огорченъ передъ тмъ. Дворяне давно уже питали неудовольствіе на своего герцога, который не только не оправдалъ ихъ ожиданій, но ежедневно доказывалъ еще, что воинственный, строптивый духъ въ охлажденномъ сердц отжившаго лтами человка, подобенъ искусственному огню, который съ шипніемъ и трескомъ вылетаетъ изъ ракеты, но въ ту же минуту падаетъ бездйственно черными мертвыми клочьями. Прибавьте къ тому, что союзъ его съ молодою, прекрасною женщиною (давно было извстно, что этотъ союзъ совершилъ онъ, будучи уже дожемъ, его ревность — длали изъ него въ глазахъ публики уже не героя, а Vechio Pantolone. По всмъ этимъ причинамъ дворянство, питая въ себ ядъ ненависти, склонялось боле оправдать Михаеля Стено, нежели своего жестоко огорченнаго властелина. Изъ совта десяти перевели дло въ совтъ сорокачленный, въ которомъ Михаель Стено былъ нкогда однимъ изъ старйшихъ. Тутъ разсудили, что онъ страдалъ уже довольно, и что изгнаніе на одинъ мсяцъ будетъ достаточнымъ наказаніемъ за преступленіе. Сей приговоръ раздражилъ Фальери снова: боле нежели когда-либо свирплъ и злобствовалъ онъ противъ дворянства, которое, вмсто защиты главы своего, отваживалось причиненныя ему обиды наказывать какъ самые незначительные проступки.
Влюбленные, при малйшей улыбк счастія, обыкновенно мечтаютъ о томъ по цлымъ днямъ, недлямъ, мсяцамъ. Такъ и Антоніо: онъ не могъ опомниться отъ очаровательности испытаннаго имъ благополучія — не могъ дышать свободно отъ сладостей скорби. Только старуха напоминала ему, какъ безразсудно подвергалъ онъ жизнь свою, она ворчала и бормотала безпрестанно, что юность на пустяки, на вздорныя и безпокойныя дла не щадитъ живота своего, тогда какъ должна беречь его для чего-нибудь поважне. Вдругъ однажды явилась она домой съ престранными скачками и прыжками надъ своей клюкою, какъ почти всегда случалось съ ней, когда она, казалось, чувствовала въ себ присутствіе чуждой силы. Она кривлялась и хохотала, не обращая вниманія на распросы Антоніо, а между тмъ развела въ печи небольшой огонекъ, наложа въ кастрюльку изъ разныхъ пестрыхъ стклянокъ набранныя ингредіенціи, сварила ихъ, и мазь, которая составилась, положила въ небольшую баночку, потомъ съ громкимъ смхомъ и выразительнымъ кривляньемъ заковыляла вонъ изъ дому. Уже поздно вечеромъ возвратилась она опять, сла, кряхтя и покашливая, въ кресло и переведя духъ отъ усталости, начала наконецъ говорить: ‘Тонино, сыночекъ мой Тонино! знаешь ли ты, отъ кого я пришла? Попробуй, не догадаешься ли?— Отъ кого я пришла? отъ кого я пришла?’ — Антоніо по какому-то неизяснимому предчувствію, смотрлъ ей быстро въ глаза. ‘Ну! лепетала старуха: отъ нея самой пришла я, отъ милой голубушки, отъ прелестной Аннунціаты!’ — ‘Старуха, не своди меня съ ума.’ — ‘Что ты? что ты? продолжала старуха: я всегда о теб только и думаю, мой милый Тонино. Сегодня поутру въ коллонад дворца торговала я себ прекрасные фрукты, какъ вдругъ услышала, что въ народ толкуютъ о несчастіи, которое постигло прелестную догарессу. Я спрашиваю и выпрашиваю. Тутъ одинъ высокій краснощекій, неотесанный парень, облегшись на столбъ, жевалъ лимонную корку, онъ говорить мн: и, вздоръ! Маленькій скорпіонъ попробовалъ молодые зубки свои на мизинчик лвой руки ея, и это перешло немного въ кровь — вотъ и все тутъ! Мой баринъ сеньоръ докторе Жіоваини Басседжіо теперь тамъ, онъ врно отржетъ руку и съ мизинчикомъ — тогда все заживетъ. Лишь только онъ проговорилъ это, какъ раздался большой крикъ на лстниц: маленькій толстобрюхій мужчина катился клубомъ съ широкихъ ея ступеней, а взадъ ему сыпались пинки и толчки драбантовъ. Народъ сбжался и обступилъ кругомъ, смясь во все горло. Крошка барахтался внизу лстницы, визжа и крича, какъ безумный, но никакъ не могъ встать на ноги. Тутъ подскочилъ краснощекій парень, сгребъ въ охабку своего доктора и не смотря на крикъ и вой его, побжалъ съ нимъ, какъ только могъ бжать, къ каналу, тамъ слъ съ нимъ въ гондолу и ухалъ.— Я подумала: врно-де дожъ, въ то самое время, какъ сеньоръ Басседжіо наложилъ ножикъ на прекрасную ручку жены его, веллъ столкнуть его съ лстницы. Но вдругъ пришло мн въ голову: скоре, какъ можно скоре домой: сварю мазь, а съ нею прямо во дворецъ герцога. Ты видлъ, какъ у меня все кипло. Я стала на большой лстниц, держа въ рук свою чистую красивенькую баночку. Старый Фальери сходилъ въ то время внизъ, онъ устремился на меня и сказалъ сердито: чего хочетъ тутъ эта старая баба?— Я сдлала поклонъ низкій, пренизкій, какъ только могла и съумла, и отвчала: есть у меня снадобьице, которое очень скоро поможетъ прекрасной догаресс. Когда услышалъ это старикъ, то окинулъ меня грознымъ взглядомъ, встряхнулъ и погладилъ сдую свою бороду. Потомъ схватилъ меня за оба плеча сзади и началъ толкать вверхъ и до самой горницы догарессы, такъ, что я чуть не свалилась на больную. Ахъ, Тонино, еслибъ ты видлъ, какъ она, милое дитя, лежала протянувши ручку свою на подушк, блдна какъ смерть, со вздохами и стонами отъ жестокой боли! Тихо и жалобно сказала она: теперь ядъ ужь врно проникъ меня всю насквозь.— Но я тотчасъ принялась за дло и прежде всего сволокла съ руки повязку съ глупымъ пластыремъ глупаго доктора. Милосердое небо! прелестная маленькая ручка, вся въ крови, надулась отъ опухоли. Я приложила свою мазь, и боль начала утихать. Отъ этого мн хорошо, очень хорошо! шептала моя голубушка. Тутъ закричалъ Марино: тысяча цехиновъ теб, старуха, если ты мн спасешь догарессу! и вышелъ изъ комнаты. Три часа просидла я тамъ, все держа больную руку въ своихъ рукахъ, потирая и гладя ее. Въ это время дорогая Аннунціата покоилась въ крпкомъ сн, и когда пробудилась, то не чувствовала уже никакой боли. Я перевязала опять ея ручку. Она смотрла на меня блистающими радостію глазами. Тутъ я сказала: Милостивая догаресса! вы сами спасли однажды мальчика, убивши маленькую змю, которая уязвила бы его смертельно во время сна. Тонино, посмотрть бы теб, какъ зарумянилось ея блдное личико, какъ засверкали глазки!— Да, да, старушка, правда твоя! говорила она: я была еще — ребенкомъ въ загородномъ дом отца моего. Ахъ! это былъ такой хорошенькій, миленькій мальчикъ — о, какъ я еще помню его — мн кажется, будто съ того времени ничего счастливаго не случилось со мною въ жизни!— Тутъ я сказала о теб, что ты живешь въ Венеціи, что все ту же любовь, тотъ же восторгъ того же мгновенія носишь въ своемъ сердц — что ты единственно для того, чтобъ еще разъ взглянуть въ прелестные глаза твоего ангела-избавителя, отважился на опасное воздушное плаваніе и подалъ ей пукъ цвтовъ въ день Ciovedigrasso. Тонино! Тонино! съ какимъ восторгомъ произнесла она: ‘Я это чувствовала — я это чувствовала, когда онъ прижалъ мою руку къ устамъ своимъ, назвалъ меня по имени — ахъ, я не знала только, какой странный трепетъ разлился внутри меня — мн было очень пріятно и очень грустно!— Приведи его ко мн — приведи его ко мн — этого милаго мальчика’.— Антоніо, какъ бы въ безуміи, бросился тутъ на колна: милосердое небо! воскликнулъ онъ, теперь, теперь только не попусти мн погибнуть въ какой-нибудь суровой участи — теперь только, пока я не взглянулъ на нее!… хоть еще однажды!— Онъ хотлъ, чтобъ старуха на другой же день туда повела его, но она въ томъ прямо отказала, потому-что старый Фальери почти каждый часъ приходилъ извщать больную свою супругу.
Прошло много времени, догарессу старуха совершенно вылечила, во все еще было невозможно привести къ ней Антоніо. Старуха утшала, какъ могла, нетерпливаго, разсказывая, и повторяя ему, какъ она съ прелестной Аннунціатой говоритъ о немъ, о его чудесномъ спасеніи, о его любви неизрченной.— Антоніо, старая жаждою свиданія, мучась ожиданіемъ, по цлымъ днямъ таскался на площадяхъ, плавалъ въ гондолахъ и нигд не находилъ покоя. Невольно всякой разъ привлекалъ его къ себ герцогскій дворецъ. Съ задней стороны дворца, противъ тюремъ, у мосту, качалась на канат гондола, прикрпленная къ столбу и хотя небольшая, но украшенная богатою кровлею {На средней части Венеціанской гондолы ставится кровля или родъ будки, которую можно и снимать. Пр. перев.}, пестрою рзьбою, даже Венеціанскимъ флагомъ, и очень похожая на Буцентавра’. На мосту стоялъ, опершись на красивое весло, Пьетро, который увидя прежняго своего товарища, закричалъ ему: ‘Эй, синьоръ Антоніо! тысячу разъ желаю здравствовать! Съ вашей легкой руки, отъ вашихъ цехиновъ прикатило ко мн дорогое счастье!’ — Антоніо спросилъ весьма беззаботно, о какомъ счасть говоритъ онъ, по сталъ вслушиваться больше и больше, когда Пьетро поразсказалъ ему, что онъ почти ежедневно вечеромъ здитъ съ дожемъ и догарессою на островъ Гидекку (Giudekka), гд невдалек отъ San Giorgio Maggiore иметъ дожъ прекрасный увеселительный домъ. Антоніо, смотря быстрыми глазами на Пьетро, вскричалъ: ‘Товарищъ, ты можешь опять выслужить десять цехиновъ, и больше, если захочешь. Дай мн только свозить хоть разъ дожа.’ — Пьетро утверждалъ, что никакъ нельзя, потому-что дожъ его знаетъ и ему только одному ввряется, но наконецъ, когда Антоніо приступилъ къ нему съ просьбами, даже въ угрозами, внушенными встревоженнымъ его разсудкомъ, когда онъ въ своемъ безумств поклялся, что спрыгнетъ въ воду за гондолою и его стащитъ въ море, Пьетро сказалъ смючись: ‘Эй! эй! синьоръ Антоніо! какъ же вы отуманились прекрасными глазками догарессы!’ — и сталъ придумывать, какъ бы это лучше сдлать. Согласились такъ, что Антоніо назовется его помощникомъ, а онъ притворится не очень здоровымъ и скажетъ старому Фальери, который и прежде всегда на его медлительность жаловался, что лодка тяжелая и одному никакъ не справиться. Антоніо побжалъ переодваться и лишь только воротился въ дурномъ плать лодочника, съ намазаннымъ лицемъ и съ длинными поддльными усами, какъ явился дожъ съ догарессою, оба въ превосходнйшей цвтной одежд. ‘Кто такой этотъ человкъ?’ спросилъ дожъ сердито, и только клятвенныя увренія Пьетро, что ему нуженъ помощникъ, могли наконецъ убдить старика, чтобы Антоніо позволено было хать вмст.
Случается нердко, что когда бываешь преисполненъ восторгомъ, разсудокъ, какъ бы оживляясь упорствомъ, крпится и держитъ въ повиновеніи пламя страсти, которое рвется и пышетъ изъ его сердца. Такъ и Антоніо: столь близко отъ прелестной Аннунціаты, касаясь краевъ ея платья, подавлялъ однако порывы своей горячности, правилъ могучею рукою весломъ и едва изрдка отваживался, и то бгло, взглянуть на любезную. Старикъ Фальери осклаблялся и щурился, цловалъ и поглаживалъ маленькую блую ручку своей прелестной Аннунціаты. Посреди моря, въ то время, когда площадь Св. Марка, великолпная Венеція съ своими гордыми башнями и палатами, раскрылись вполн передъ взорами плывущихъ — тутъ пріосанился старый Фальери и бросивъ вокругъ надменный взглядъ, воскликнулъ: ‘Скажи, моя любезная, не пріятно ли плыть по морю съ властелиномъ, съ супругомъ моря?— Да, моя красавица, не будь ревнива къ супруг, которая униженно несетъ насъ на хребт своемъ. Прислушайся къ сладкому плеску волнъ — не ласки ли это, которыя нашептываетъ она своему супругу? Да, да милая, ты носишь кольцо мое на пальц, а она обручальное кольцо, которое я ей бросилъ, схоронила во глубин своей широкой груди.’ — ‘Ахъ, мой державный властелинъ’ — такъ возразила Аннунціата — ‘какъ можешь ты холодную, злую пучину называть своею супругою? я и теперь трепещу отъ страха, когда вспомню, что ты внчаньемъ своимъ обрекъ себя этой гордой, властолюбивой стихіи.’ Старый Фальери смялся, сдины тряслись на бород его. ‘Не горюй, моя голубушка’ — сказалъ онъ ей — ‘правда, что непріятно покоиться въ студеныхъ ея объятіяхъ, но пріятно плыть по морю съ властелиномъ моря.’ Лишь только дожъ произнесъ это, какъ послышались звуки отдаленной музыки. Мужской прелестный голосъ, скользя по валамъ морскимъ, становился ближе и внятне, и наконецъ сдлались слышны слова:
Ah! senza amare
Andere del mare
Col sposo del marc
Non pao consolare
Къ одному голосу пристало нсколько другихъ, и слова эти были безпрестанно повторяемы, пока наконецъ все пніе какъ бы замерло, унесенное дыханіемъ втра. Старый Фальери, казалось, вовсе не обращалъ на то вниманія, онъ разсказывалъ догаресс весьма пространно, почему именно учреждено въ день Вознесенія празднество и вся церемонія, въ которой дожъ бросаетъ съ ‘Буцентавра’ кольцо въ море и съ нимъ внчается.
Онъ говорилъ о побдахъ Республики по время Пьетра Урсола (Urseolus) Втораго, когда завоеваны были Истрія и Далмація и когда дйствительно произошло начало того торжества. Но если Фальери не внималъ пнію, за то его разсказы терялись совершенно для слуха догарессы. Она ничмъ не занималась, ничего не чувствовала, кром сладостныхъ тоновъ, прилетавшихъ къ ней съ моря. Когда пніе кончилось, она съ удивленіемъ осмотрлась вокругъ себя, какъ бы кто проснувшійся изъ глубокаго сна и стремящійся увидть опять т прелестныя грезы, которыя около него игриво носились. Senza amare — Senza amare — non puo consolare — шептала она тихо, и слезы, какъ чистые перлы, блистали въ голубыхъ глазахъ ея, и вздохи вылетали изъ груди, безпрестанно волновавшейся отъ внутренняго смятенія.— Все еще съ осклабленнымъ, часто усмхающимся лицомъ вышелъ старикъ на галлерею своего дома у San Giorgio Maggiore, держа за руку догарессу, но совсмъ не примчалъ, какъ она, безмолвна, пробуждена внутри себя къ темнымъ, непонятнымъ для нея чувствамъ, со взоромъ полнымъ слезъ, къ далекой сторон направленнымъ, стояла какъ бы въ мечтаніи сна. Тутъ молодой человкъ, въ одежд лодочника, заигралъ въ улиткообразный рогъ, который далеко по морю распространялъ свои звуки. По этому знаку приблизилась другая гондола. Между тмъ явился человкъ съ зонтикомъ отъ солнца и женщина для сопровожденія дожа и догарессы во дворецъ ихъ. Въ гондол, о которой сказано, пріхалъ Марино Бодоери со многими другими, въ числ ихъ находились купцы, художники, даже и люди изъ нисшаго класса народа. Вс они вышли на берегъ и пошли за дожемъ.
Антоніо горлъ отъ нетерпнія, ожидая слдующаго вечера, потому-что надялся услышать радостное призваніе отъ прелестной Аннунціаты. Наконецъ на силу-то увидлъ онъ ковыляющую надъ клюкою старуху, она сла кряхтя въ кресло, всплеснула нсколько разъ тощими, костлявыми руками и воскликнула: ‘Тонино — ахъ, Тонино! что это сдлалось съ нашей бдной голубушкой? Какъ я вошла къ ней сегодня, она сидла облокотившись на подушку и поддерживая рукою свою голову, съ полузакрытыми глазами, не дремала, но и не бодрствовала, не больна, но и не здорова…. Я къ ней приблизилась: ‘что это, милостивая догаресса, говорю я, не случилось ли съ вами чего худаго?— Не разболлась ли опять рана, едва залеченная?’ — Тутъ она взглянула на меня такими глазами, Тонино, такими глазами, какихъ никогда еще я не видала. И лишь только я посмотрла въ эти слезящіе лучи мсяца, какъ и скрылись они за шелковыми рсницами, какъ за облаками. И тутъ вздохнула она изъ глубины души и обратя милое, поблднвшее свое личико къ стн, произнесла тихо, очень тихо, но такъ жалобно, что у меня сердце заныло: Amare — amare — ah senza amare!— Я придвинула къ себ стулъ, сажусь, начинаю разговаривать о теб. Она закрывается подушкою — дыханье становится чаще и чаще, становится безпрерывными вздохами. Я сказываю ей, что ты былъ вчера съ нею на гондол переодтый, что ты изнываешь отъ горячей любви своей, и что потому я ршилась не медля привести тебя къ ней. Тутъ вдругъ она отбрасываетъ подушку, вскакиваетъ и проливая источники горькихъ слезъ, говоритъ мн отрывисто и съ жаромъ: ‘Нтъ! нтъ! я не могу его видть, старушка!— Заклинаю тебя, скажи ему: онъ никогда не долженъ и мн являться — никогда!— Скажи, пусть онъ оставитъ Вепецію — скоре, скоре!’ — Ну, перерываю я, такъ бдный мой Тонино умретъ.— Тутъ падаетъ она съ неизреченною горестію на подушку, и произноситъ, рыданіями заглушеннымъ голосомъ: ‘Разв я не должна же умереть самою горькою смертію?’ — Тутъ вошелъ въ комнату старый Фальери и, по знаку его, я должна была удалиться. ‘Такъ она отвергаетъ меня!— прочь — прочь на море!’ — воскликнулъ Антоніо въ величайшемъ отчаяніи. Вдругъ старуха завизжала и захохотала по своему обыкновенію.’Ахъ ты, простенькое дитятко!’ сказала она: ‘простенькое дитятко!— Разв не чувствуешь, что Аннунціата любитъ тебя страстно со всми муками любви, которыя едва ли когда-нибудь боле овладвали женщины?— Простенькое дитятко! завтра поздо вечеромъ прокрадись во дворецъ. Во второй галлере справа у большой лстницы ты найдешь меня — а тамъ увидимъ, что будетъ дальше.’
Когда Антоніо, трепеща отъ нетерпнія, на другой день вечеромъ взбирался, крадучись, на большую лстницу, вдругъ показалось ему, какъ будто бы онъ предпринимаетъ какое-нибудь величайшее злодяніе. Пораженный этою мыслію, едва могъ онъ, дрожа и шатаясь, втащиться на ступени. Онъ принужденъ былъ у назначенной ему галлереи, опереться на столбъ. Вдругъ освщаетъ его блескъ факеловъ, и прежде нежели усплъ онъ оставить свое мсто, явился передъ нимъ старикъ Бодоери съ прислугою, держащею факелы. Бодоери посмотрлъ быстро въ глаза юноши: ‘А! ты Антоніо! теб велли сюда придти — я это знаю, слдуй за мною!’ Антоніо, полагая наврное, что его свиданіе съ догарессою было узнано, шелъ не безъ робости. Какъ же изумился онъ, когда, приведя въ одну отдаленную комнату, Бодоери обнялъ его и сталъ говорить о намреніи своемъ вврить ему одинъ важный постъ, который въ эту же самую ночь требовалъ необыкновеннаго мужества и ршимости. Но изумленіе его перешло въ тоску и ужасъ, когда узналъ онъ, что съ давняго времени готовится противъ дворянства заговоръ, главою котораго самъ дожъ, и что, по сдланному въ дом Фальери на остров Гидекк опредленію, въ ту же ночь дворянство должно быть ниспровергнуто, а старый Марино Фальери провозглашенъ верховнымъ венеціанскимъ герцогомъ. Антоніо устремилъ безмолвно взоры свои на Бодоери, который, принявъ это за нежеланіе участвовать въ столь ужасномъ предпріятіи, воскликнулъ раздраженный: ‘трусъ! изъ дворца выдти теб уже нельзя, или ты умрешь, или возьмешь оружіе вмст съ нами, но вотъ поговори прежде съ нимъ.’ Тутъ изъ задней, мрачной части комнаты вышелъ высокій, благороднаго вида мужчина. Какъ скоро Антоніо, при свт огня, всмотрлся въ лице его, то бросился на колна и воскликнулъ вн себя отъ неожиданнаго явленія: ‘О, Боже небесный! отецъ мой Бетруціо Неноло, мой почтенный воспитатель!’ — Неноло, поднявъ юношу, заключилъ въ свои объятія и сказалъ кроткимъ голосомъ: ‘Я точно Бетруціо Неноло, котораго полагалъ ты, можетъ-быть, погребеннымъ въ морской пучин и который недавно еще только освободился отъ жестокаго Морбассана изъ постыднаго плна, Бетруціо Неноло, взявшій тебя на свое попеченіе. Кто могъ предполагать, чтобъ безразсудные слуги, которыхъ Бодоери послалъ въ купленный имъ отъ меня загородный домъ, выгнали тебя оттуда!— Ослпленный юноша! ты не ршаешься поднять оружія противъ деспотической власти, которая жестокосердо похитила у тебя отца? Да, поди туда во дворъ Фонтего, тамъ кровь твоего отца — ей уцлвшіе слды можешь еще видть на помост. Когда дворянство предоставило нмецкимъ купцамъ домъ, знаемый тобою подъ именемъ Фонтего, то всякому изъ занимавшихъ въ немъ комнаты было запрещено брать съ собою ключи при отъзд куда-либо — ихъ надлежало отдавать Фонтегару. Отецъ твой преступилъ законъ этотъ, и уже это подвергло его тяжкому наказанію. Когда же, по его возвращеніи, отперли комнаты, то нашелся между товарами ящикъ съ венеціанскою монетою фальшиваго чекана. Очевидно было, что какой-нибудь злоумышленный человкъ, можетъ быть самъ Фонтегаро подложиль туда этотъ ящикъ на погибель отца твоего, но напрасно клялся онъ въ своей невинности: неумолимые судьи, довольные наружною уликою, приговорили его къ смерти. На двор Фонтего былъ онъ казненъ. И тебя не стало бы, еслибъ врная Маргарита не была твоей спасительницей. Я, другъ отца твоего, взялъ тебя въ свой домъ, и чтобъ ты самъ не измнилъ себ передъ дворянствомъ, отъ тебя скрывали имя погибшаго родителя, но теперь, Антонъ Дембиргеръ, теперь настоящее время схватить оружіе и отмстить постыдную смерть родителя главамъ зломыслящаго дворянства.’ Антоніо, одушевленный духомъ мщенія, поклялся заговорщикамъ въ врности и въ непоколебимомь мужеств.— Извстно, что самъ Бетруціо Неноло былъ побужденъ присоединиться къ заговору своего властолюбиваго зятя посрамленіемь, которое претерплъ онъ отъ начальствовавшаго надъ морскимъ вооруженіемъ Дандолы, ударившаго его по щек. Оба, Неноло и Бодоери, желали старому дожу княжеской мантіи, чтобы самымъ этимъ врне возвыситься.— Хотли (таковъ былъ планъ заговорщиковъ) распространить всть, что Генуезцы приблизились къ лагунамъ. Надлежало среди ночи зазвонить въ колокола на башн св. Марка и взбунтовать городъ призывами на мнимую защиту. Но сему знаку заговорщики, которыхъ число было значительно и разсяно по всей Венеціи, должны были занять площадь св. Марка, овладть главными площадями въ город, умертвить первостепенныхъ дворянъ и провозгласить дожа верховнымъ герцогомъ Венеціи. Небо не хотло однако допустить, чтобъ эти гибельные замыслы удались и чтобъ правительство утсненнаго государства поверглось впрахъ въ рукахъ стараго, гордостію и высокомріемъ воспламененнаго Фальери. Сборища на остров Гидекк не скрылись отъ зоркой бдительности Совта Десяти, но невозможно было узнать что-нибудь несомннное. Вдругъ одного изъ заговорщиковъ, мховаго торговца изъ Пизы, Бенціана зазрла совсть, онъ хотлъ спасти отъ погибели своего друга и кума Никодао Леони, который засдалъ въ Совт Десяти. Въ вечернія сумерки пошелъ онъ къ нему и заклиналъ его не выходить въ эту ночь изъ своего дома, что бы такое ни случилось. Леони, объятый подозрніемъ, задержалъ своего гостя и вывдалъ онъ него весь заговоръ. Въ сообществ Жіованни Градениго и Марка Коркаро созвалъ онъ Совтъ Десяти въ Сан-Сальваторъ, и здсь, мене нежели въ три часа, приняты были мры, долженствовавшія утушить при первомъ порыв вс начинанія заговорщиковъ.
Антонію поручено было идти съ толпою бунтовщиковъ на колокольню Св. Марка и звонить въ колокола. Но, явясь тамъ, увидлъ онъ, что башня занята арсенальными войсками, которыя, лишь только онъ приблизился, бросились на него съ алебардами. Люди его, объятые внезапнымъ ужасомъ, вс вдругъ разсялись, самъ онъ ускользнулъ въ темнот ночи. Уже считалъ онъ себя въ безопасности, какъ вдругъ послышались вблизи шаги человка, за нимъ бгущаго, онъ оборотился и хотлъ повергнуть преслдователя своимъ оружіемъ, но въ сторон блеснулъ свтъ, и онъ узналъ въ немъ Пьетро. ‘Спасайся!’ закричалъ онъ: ‘спасайся, Антоніо! пойдемъ въ мою гондолу, все открыто — Бодоери, Неноло уже во власти дворянства — ворота герцогскаго дворца заперты — самъ дожъ задержанъ въ своей комнат, и какъ преступника, стерегутъ его вроломные, его собственные драбанты. Пойдемъ же прочь, прочь.’ — Антоніо, почти не чувствуя самого себя, далъ себя тащить въ гондолу. Долго продолжалась еще тревога въ город: отвсюду слышались глухіе голоса — громъ и трескъ оружія — стоны раненыхъ — наконецъ съ глубочайшею тьмою ночи наступила ужаснйшая тишина. На слдующее утро испуганный смертельно народъ увидлъ столь страшное зрлище, что кровь застывала въ жилахъ каждаго. Совтъ Десяти въ ту же самую ночь сдлалъ смертный приговоръ начальникамъ возмущенія, которые были схвачены. Задавленныхъ, повсили ихъ на маленькой площади, близъ дворца, у той самой галлереи, откуда обыкновенно смотрлъ дожъ на даваемыя народу празднества — на той самой, гд Антоніо носился по воздуху предъ милою Аннунціатою, и гд она получила отъ него пукъ цвтовъ.— Между трупами находились Марино Бодоери и Бетруціо Неноло. Два дня спустя, старый Марино Фальери получилъ свои приговоръ и былъ казненъ на такъ-называемой Гигантской лстниц.
Антоніо боязливо бродилъ по улицамъ, но никто и не думалъ схватить его, потому-что никому неизвстна была его связь съ заговорщиками. Когда же онъ сдую голову Фальери увидлъ павшею на мст казни, то вдругъ затрепеталъ и какъ бы пробудился отъ тяжкаго, смертнаго сна. Съ крикомъ дикаго ужаса, съ восклицаніемъ: Апнунціата! бросился онъ во дворецъ чрезъ галлереи.— Никто не удержалъ его, драбанты устремили на него неподвижные взоры, какъ бы въ оцепнніи отъ всего неслыханно-ужаснаго, что случилось. Старуха ковыляла ему навстрчу съ громкимъ воемъ и рыданіемъ, она схватила его руку — еще нсколько шаговъ, и онъ въ комнат Аннуиніаты. Тутъ лежала она бездыханная на постели.— Антоніо бросился къ ней, осыпалъ руки ея своими пламенными поцлуями. Наконецъ она открыла прелестные голубые глаза свои, увидла Антоніо — сперва какъ будто припоминала о немъ, но вдругъ бросилась къ нему, обхватила его обими руками, — омочила горькими слезами. ‘Антоніо! мой Антоніо!— я люблю тебя неизреченно!— Что смерть отца, дяди, супруга въ сравненіи съ счастіемъ твоей любви!— О, убжимъ — убжимъ отъ эти кровавыхъ, убійственныхъ мстъ!’ — Такъ восклицала Аннунціата, терзаемая горчайшею печалью и пламеннйшею любовію. Среди объятій и слезъ поклялись любящіеся въ вчной врности, они забыли вс минувшіе ужасы. Старуха совтовала бжать въ Кіоццу, но Антоніо хотлъ на твердую землю, ближе къ своему отечеству. Другъ Пьетро досталъ ему небольшую барку и поставилъ ее у мосту съ задней стороны дворца. Когда наступила ночь, Аннунціата закуталась въ толстое покрывало и спустилась по лстниц, въ сопровожденіи своего любезнаго и старой Маргариты, которая въ своей капуц несла ящичекъ съ драгоцнностями. Удачно добрались они до мосту и сли въ барку. Антоніо схватилъ весло и ладья побжала быстрымъ бгомъ. Отблескъ луны, какъ радостный встникъ любви, колыхался на валахъ передъ ними. Они выхали на средину моря… Вдругъ засвистло и завизжало въ горнихъ предлахъ воздуха — набжали мрачныя тни, и черными покровами заволокли блестящее чело мсяца. Колыхающійся отблескъ его, радостный встникъ любви, погрузился въ пучину, гд рокотали глухіе отзывы громя. Возстала буря и надвинула темныя, склубипшіяся облака съ гнвно-зазывающими стонами. Высоко вверхъ и внизъ запрыгала барка. Боже небесный! спаси насъ? кричала старуха. Антоніо, выбившись изъ силъ надъ весломъ, обнялъ прелестную Апнунціату. Она, пламенными поцлуями любезнаго отъ внезапнаго безпамятства пробужденная, прижалась съ чувствомъ нжнйшей любви къ груди его. О мой Антоніо!— О моя Анвунціата! Такъ восклицали они, не взирая на бурю, которая безпрерывно боле бушевала. Вдругъ злобная морская стихія — вдова ревнивая обезглавленнаго Фальери, извергла пнющіеся, подобно гигантскимъ рукамъ поднявшіеся валы — они обхватили любовниковъ — и вмст со старухою поглотили ихъ въ бездонной своей пучин.’
Такъ человкъ въ мантіи кончилъ свою повсть, и едва произнесъ послднее слово, какъ вскочилъ и скорыми шагами вышелъ изъ комнаты. Друзья посмотрли ему вслдъ безмолвно и въ изумленіи, потомъ подошли опять къ картин. Старый дожъ, въ своей безразсудной пышности и почти съ ребяческимъ тщеславіемъ, осклабясь, смотрлъ на нихъ опять, но вглядясь хорошенько въ догарессу, они увидли теперь, какъ лилейное лицо ея оттнялось какою-то неизъяснимою, едва ощутимою скорбію, какъ изъ-подъ черныхъ бровей проглядывали, и около прелестныхъ устъ напечатлвались мечты страстной любви. Съ отдаленнаго моря и съ площади Св. Марка, отуманенной облаками, грозила, казалось, непріязненная сила смертію и погибелью. Все значеніе превосходной картины объяснилось для нихъ, но всякой разъ, когда имъ снова удавалось ее видть, возвращалась къ нимъ скорбь объ участи Антоніо и Аннунціаты и наполняла душу ихъ сладостнымъ трепетомъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
