Леонид Гроссман
Леонид Гроссман
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
————————————————————————-
Достоевский и чартистский роман, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1959
Время на прочтение: 16 минут(ы)
В ряду романических жанров, привлекавших внимание Достоевского, остается до сих пор не изученным так называемый рабочий или пролетарский роман, изображавший быт и борьбу английских фабричных людей в конце XVIII и первой половине XIX века. Полные драматизма истории разрушителей машин, или луддитов, организаторов тред-юнионов или чартистов, наконец тружеников большой индустрии входили в круг чтения страстного любителя романической литературы, каким всегда был Достоевский.
Этот интерес к рабочему роману следует учесть, выясняя особенности идейной позиции Достоевского в переломный момент возвращения его в литературу после десятилетней гражданской смерти, он объясняет также некоторые конструктивные черты его большого романа 60-х годов. Обратимся же к этому неизвестному источнику его главного жанра.
Когда, вернувшись из Сибири, амнистированный писатель готовился в 1860 году к изданию своего первого журнала, он решил опубликовать в нем один из новейших английских романов, широко признанный передовой мыслью Запада.
Автор его был мало известен в России. Имя Элизбет Эллеггорн Гаскел (1810 — 1865) встречалось в нашей журналистике редко и упоминалось мимоходом. Тема ее романа была также необычной для петербургской печати. Книга называлась ‘Мери Бартон. История манчестерской жизни’ (1848). Она изображала быт и борьбу рабочих и ткацкой промышленности в одном из крупнейших фабричных центров Англии в самый разгар чартистского движения.
Актуальность темы вызвала всеобщий интерес к сочинению начинающей писательницы. Диккенс и Карлейль обратили сочувственное внимание на эту хронику движения бесправных ткачей на рубеже 30 — 40-х годов XIX века. К. Маркс в своей характеристике современной блестящей школы ‘романистов в Англии, чьи наглядные и красноречивые описания раскрыли миру больше политических и социальных истин, чем это сделали политики, публицисты и моралисты, вместе взятые’, называет наряду с Диккенсом и Ш. Бронте малоизвестную в то время Гаскел [1]. Ее первый роман был действительно крупной вехой на пути развития нового демократического эпоса, которому принадлежало будущее.
Когда в 1936 году ‘Мери Бартон’ вышла впервые отдельным изданием на русском языке, в советской критике было отмечено, что автор его занимает чрезвычайно почетное место в ряду передовых писателей прошлого столетия: ‘Она стоит в самом начале той линии европейского литературного развития, которая ведет к ‘Жерминалю’ Золя и завершается ‘Матерью’ Горького'[2].
Тем значительнее для нас факт выбора Достоевским этого замечательного социального романа для того, чтобы открыть им серию переводов зарубежной литературы в журнале ‘Время’. До нас дошло случайное, но весьма авторитетное свидетельство, что роман этот не был предложен редакции журнала переводчицей (как это широко практиковалось в то время), но был вручен ей для работы самим редактором нового издания. В автобиографии Александра Блока имеются подробные сведения о личности его бабки по матери, Елизаветы Григорьевны Бекетовой, известной переводчицы Диккенса, Теккерея, Вальтера Скотта, Бальзака и других европейских классиков. Именно она дала и первую русскую версию ‘Мери Бартон’. ‘Я берегу тот экземпляр английского романа, — заключает внук-поэт, — который собственноручно дал ей для перевода Ф. М. Достоевский. Перевод этот печатался во ‘Времени'[3].
———————————————————————————
1 ‘К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве’, М. 1957, т. I, стр. 529.
2 Д. Обломиевский, Мери Бартон, журн. ‘Литературное обозрение’, 1937, N 15, стр. 38.
3 Александр Блок, Автобиография, сб. ‘Памяти Блока’, Пг. 1923, стр. 17
Дополним это краткое сообщение Блока. Еще в 1846 году начинающий литератор Достоевский устраивает общежитие или ‘ассоциацию’ на Васильевском острове вместе с двумя братьями Бекетовыми, в то время студентами-естественниками, а впоследствии знаменитыми русскими учеными. Старший из них, Андрей Николаевич, начинавший свою научно-педагогическую деятельность в провинции, возвращается в Петербург, куда он был назначен в 1860 году профессором по кафедре ботаники, почти одновременно с отбывшим каторгу и ссылку Достоевским.
Старинная товарищеская близость возобновляется. Достоевский знакомится с молодой женой Бекетова — Елизаветой Григорьевной, дочерью известного русского путешественника и исследователя Средней Азии — Григория Силыча Карелина. К деятельному труду в качестве переводчицы она, несомненно, была призвана своими недюжинными лингвистическими и литературными способностями. Так как в дальнейшем нам придется пользоваться ее переводными текстами, напомним сообщение ее внука о том, что она ‘всю жизнь работала над компиляциями и переводами научных и художественных произведений’, сдавая в редакции до двухсот печатных листов в год, ‘ее мировоззрение, — свидетельствует А. Блок в той же автобиографии, — было удивительно живое и своеобразное, стиль — образный, язык — точный и смелый, обличавший казачью породу.
Некоторые из ее многочисленных переводов остаются и до сих пор лучшими… Отвлеченное и ‘утонченное’ удавалось бабушке моей меньше, ее язык был слишком лапидарен, в нем было много бытового. Она мастерски читала вслух сцены Слепцова и Островского, пестрые рассказы Чехова. Одною из последних ее работ был перевод двух рассказов Чехова на французский язык (для ‘Revue de deux Mondes’). Чехов прислал ей милую благодарственную записку'[1].
Полученное от Достоевского поручение Елизавета Григорьевна выполнила в срок с большой точностью и несомненным талантом. Объемистый роман Гаскел (размером около двадцати пяти листов) был напечатан в восьми книжках ‘Времени’ за 1861 год. Этот текст сохраняет до сих пор свои выдающиеся качества. Их не угасил и позднейший перевод того же романа, вышедший в 1936 году, то есть через 75 лет после его первой публикации Достоевским[2].
———————————————————————————
1 1 февраля 1899 года Чехов писал Е. Г. Бекетовой из Ялты: ‘Вы желаете переводить меня — это честь, которой я не заслужил и едва ли когда-нибудь заслужу, о каком-либо несогласии с моей стороны или сомнении не может быть и речи, и мне остается только низко поклониться Вам и поблагодарить за внимание и за письмо, чрезвычайно лестное для моего авторского самолюбия’ (А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем, М. 1949, т. XVIII, стр. 55).
2 В предисловии к отдельному русскому изданию (Элизбет Гаскел, Мери Бартон, перев. с англ. Е. Н. Валишевской, М. 1936) было указано, что роман этот якобы впервые появляется на русском языке. Заявление это, как видим, ошибочно.
Что же привлекло внимание Достоевского в 1860 году к роману Гаскел? Почему он остановился именно на нем, подготовляя отдел иностранной беллетристики в своем журнале? Почему ‘Время’ начинает публиковать с первых же своих книжек историю манчестерских рабочих?
Поворотный момент возврата Достоевского в литературу после десятилетнего изгнания был и возвращением его к ‘старой манере’, к тематике и типам славной дебютной поры молодого автора — его повестям 40-х годов с их социальной тревогой и гуманистической озабоченностью. После вынужденного периода ‘примирения с действительностью’, после обращения в ‘Селе Степанчикове’ к жанру ‘комического романа’ с попыткой сочетать разнородные стили Диккенса-идиллика и Гоголя-юмориста, Достоевский обращается к своей исконной проблематике, доставившей ему в свое время славу передового писателя школы Белинского, которого он и упоминает теперь с таким сочувствием в ‘Униженных и оскорбленных’ (‘критик Б.’).
Несмотря на более чем умеренную программу своего журнала, он считает нужным обратиться к первому роману о рабочих, вышедшему еще в 1848 году, но неприемлемому для николаевской цензуры и оставшемуся непереведенным в последующие годы. Тема ‘бедных людей’, тема пауперизма, столь волновавшая Достоевского еще в 40-х годах, предстала перед ним в этой книге под совершенно новым углом зрения. Роман из быта трудящихся Манчестера конца 30-х годов, то есть эпохи тяжелого экономического кризиса и организации рабочего движения, развертывает картины ужасающей безработицы, нищеты, голода и социального угнетения на фоне большого индустриального города со всеми резкими контрастами жизни предпринимателей и фабричных. Об этом еще ничего не было сказано в русской художественной литературе[1].
Приступая к изданию литературного журнала, Достоевский как редактор смело вводит в журнальную прозу 60-х годов новую, большую тему, близкую задачам его раннего творчества. Это тема об отверженных капиталистического мира, но уже не пассивных и безмолвствующих, а поднимающих вооруженную руку на своих угнетателей. В романе о манчестерских ткачах эта тема выступает как драма отчаяния и протеста, переходящая в открытую борьбу и организованное движение угнетенных и подавленных против благоденствующих и угнетающих. Примирительные ноты во второй части романа и даже отзвуки христианской морали в его развязке не могли ослабить революционного звучания основной темы.
———————————————————————————
[1] Отметим немногие известные нам упоминания имени Гаскел в русской печати 50 — 60-х годов. В одном из своих ‘Писем об английской литературе’ А. Дружинин в ‘Современнике’ (1853, т. 10), беседуя с читателем о новейших писательницах Англии, упоминает и ‘Мери Бартон’ Гаскел. Подробнее критик останавливается на новом произведении того же автора — романе ‘Руфь’, представляющем собою ‘очень простую историю обольщенной и раскаявшейся девушки’. Через десять лет в статье ‘Английские романы последнего сезона’ Дружинин возвращается к раннему произведению этой писательницы: ‘Мистрисс Гескель в романе ‘Мери Бартон’ привлекала симпатии публики к бедствиям фабричных работниц’. Роман этот, ‘раскрывший несколько малоизвестных фактов в жизни рабочих по мануфактурным округам, не только пробудил общее внимание, но повел к нескольким полезным мерам и начинаниям’ (‘Петербургские ведомости’, 1863, N 3, 4).
Творческая история романа ‘Мери Бартон’ неотрывна от ведущего политического течения эпохи, изображенного в ней. В центре внимания автора революционное движение английских рабочих 30 — 40-х годов XIX века, когда невыносимые условия труда и быта заставили их открыть борьбу с безудержной эксплуатацией их ‘лордами’ мануфактурной промышленности. Объединение в профессиональные организации, требование парламентской реформы фабричного законодательства, отстаивание всеобщего избирательного права и отмены имущественного ценза для депутатов — все это легло в основу народной хартии 8 мая 1838 года, от которой и получило название движение чартистов. В нем различались противоборствующие течения: ‘партия моральной силы’ с установкой на мирную реформу и ‘партия физической силы’, требовавшая вооруженного восстания.
В 1839 году парламент отклонил рассмотрение первой чартистской петиции, и правительство прибегло к аресту вождей движения. Но в 1840 году конференция чартистов в Манчестере приняла устав новой усиленной организации рабочей партии -‘национальной ассоциации чартистов’. Когда вторая петиция о бедственном положении и бесправии рабочего класса была в 1842 году снова отвергнута палатой общин, началась всеобщая забастовка в Манчестере и соседних графствах. Революционная группа чартистов создала общество братских демократов, вступившее в связь с Марксом и Энгельсом.
Это длительное, обширное и планомерное движение рабочего класса, которое Ленин определил как ‘первое широкое, действительно массовое, политически оформленное, пролетарски-революционное движение'[1], и легло в основу романа ‘Мери Бартон’, Автором его была дочь известного журналиста Уильяма. Стивенсона, вышедшая замуж за унитарного проповедника и поселившаяся с начала 30-х годов в Манчестере, где она всецело отдалась деятельности среди беднейшего населения. Обладавшая тонкой наблюдательностью, чувством искреннего сочувствия к бесправным и подлинным литературным талантом,. Элизбет Гаскел на основе долголетнего опыта приступила к своему первому роману о чартистском движении, находясь в самом центре развернувшихся событий.
———————————————————————————
[1] В. И. Ленин, Сочинения, т. 29, стр. 282.
‘Года три тому назад… мне непременно захотелось написать роман, — сообщает она в предисловии к ‘Мери Бартон’ в 1848 году. — Я жила в Манчестере… мне запала в голову мысль, что, вникая в частную жизнь людей, с которыми ежедневно сталкивалась я в улицах трудового города, я могу напасть на настоящий и несравненно более интересный роман. Я всегда чувствовала влечение к этим усталым, измученным фигурам, которых судьба осудила как будто на вечную борьбу между тяжким трудом и подавляющею бедностью… выслушав горькие рассказы нескольких тружеников, с которыми столкнул меня случай, я тотчас нашла доступ к сокровенным изгибам сердец их и коротко познакомилась с некоторыми из самых горемычных и задумчивых. Чем более размышляла я о печальном их положении, тем более укоренялось во мне желание поднять голос во имя этой глубокой нищеты, заявить живым словом о той муке, которая клокочет иногда в груди какого-нибудь молчаливого бедняка, страдающего без поддержки и участия’.
Так слагается гуманистический стиль романистки. Программа ее, как видим, соответствовала заданиям Достоевского-художника. И улицы большого города, изъеденные проказой нищеты, и стремление автора проникнуть к сокровенным изгибам сердца ‘самых горемычных и задумчивых’ из этих отверженцев современной цивилизации — выражали исконные тенденции его творчества. Ему близка была мысль Гаскел, что только новый Данте мог бы изобразить муки рабочего населения, вымирающего в страшные голодные годы 1839 — 1841. Автор ‘Мертвого дома’ должен был оценить и приведенный английской романисткой новозаветный образ, символизирующий современную социальную трагедию: манчестерские работники, по ее словам, стремились изобразить, перед членами парламента ‘народное бедствие, сокрушавшее их жизнь и шествовавшее по стране, как всадник на коне бледном, повсюду оставляя следы страданий’. Бедствия современной цивилизации представали обычно перед Достоевским в масштабах Дантова ‘Ада’ или видений Апокалипсиса, и библеизмы английской романистки, как и реминисценции inferno в ее рассказе, отвечали внутренним особенностям его повествовательного стиля.
В кратком редакционном примечании ‘Времени’ к роману ‘Мери Бартон’-наряду со словами о ‘благоденствующей’ России выражено мнение Достоевского о страданиях европейского рабочего класса и язве массовой нищеты.
‘Печатаем этот интересный роман, — сообщала редакция нового журнала, — потому, что в нем живо очерчены быт и страдания рабочего класса в Англии. Из всех европейских государств одна только Россия может смотреть с братским участием на все эти бедствия, на всю эту сословную ненависть, благодаря бога ей самой вовсе неизвестные. Надел крестьян наших землею спасает нас навсегда от этой страшной, повсюду зияющей теперь язвы, — которая называется пауперизмом или пролетариатом’.
Такую официальную или ‘надклассовую’ иллюзию славянофильского толка Достоевский развивал и в своей позднейшей публицистике. Но при этом он сохранял до конца живое отношение великого художника к страданиям трудовых масс. Это в полной мере сказалось и в начале 60-х годов, когда ряд потрясающих эпизодов из истории борьбы манчестерских ткачей с магнатами великобританской мануфактуры сыграл решающую роль в выборе Достоевским ‘Мери Бартон’ для опубликования в своем журнале.
Вглядимся же в узловые сцены и центральные типы этого замечательного английского романа, который открыл иностранный отдел ‘Времени’, оставив заметный след и в творческой памяти его редактора.
Рабочий крупнейшей текстильной фабрики в Манчестере Джон Бартон, чартист и коммунист, в мае 1839 года избирается товарищами для подачи их коллективной петиции в парламент. Но прибывших в Лондон делегатов из промышленных районов страны даже не подпускают к зданию палаты общин, — их разгоняет полиция. Рушится последняя надежда на правительственную поддержку самых жизненных требований прядильщиков хлопка. Потрясенный неудачей, Джон Бартон возвращается в Манчестер. Он покупает опиум, чтобы заглушить гложущую его тоску. Бартон отправляется на собрание, где читают письма фабричных из разных районов страны, сообщающие о повсеместном голоде и вымирании рабочего люда. Мрачное уныние овладевает всеми, члены тред-юниона расходятся в одиннадцать часов ночи в самом тяжком и мстительном настроении духа…
Джон Бартон простился с товарищами и побрел домой. Пройдя две-три улицы, он ясно расслышал за собой ускоренные шаги. Кто-то нагнал его и тронул за руку. Он обернулся и увидел, несмотря на полутьму тусклых фонарей, что то была женщина, и притом известной профессии. Он узнает ее: это Эстер, его свояченица, давно уже погибшая, горькая причина смерти жены его, не пережившей семейного позора. Джон отталкивает несчастную. Полицейский отводит ее в участок.
Арестованная женщина в отчаянии: Джон не захотел ее выслушать, и теперь некому предупредить его об опасности, угрожающей его дочери — семнадцатилетней Мери, которую готов погубить молодой фабрикант Гарри Карсонс, бросивший в свое время на улицу и полюбившую его Эстер. Она понимает, что для нее самой уже нет спасения, но есть еще возможность удержать от гибели Мери. Друг ее детства Джем Уильсон, рабочий литейной мастерской, талантливый техник-изобретатель, беззаветно и безнадежно любящий Мери, выступает на ее защиту. Он требует от Гарри Карсонса прямого ответа: намерен ли он жениться на девушке. Объяснение заканчивается дракой, прерванной подоспевшим полисменом.
Между тем развиваются события чартистского движения: снижение заработной платы, стачка, безработица, знаменитая манчестерская оппозиция фабричных, выбор Джона Бартона в стачечный комитет. Выдвигается новая тема насилия как средства освобождения угнетаемых от угнетателей.
Общее совещание фабрикантов и депутатов от ткацкого цеха кончается безрезультатно. Самыми непримиримыми противниками уступок рабочим оказываются крупнейшие предприниматели Карсонсы. Они защищают свои прибыли, грубо издеваясь над мастеровыми. Молодой Гарри Карсонс, ставший лидером крайней партии собственников, глумится над депутатами ткачей, рисуя, на них злостные карикатуры. Конфликт достигает высшего накала.
К вечеру множество фабричных собирается в клубной зале трактира под вывеской ‘Ткач’, на этот раз помещение, предназначенное ‘для самых веселых оказий’, служило сборным местом для людей озабоченных и угрюмых. Здесь сошлись голодные, озлобленные, отчаявшиеся работники, чтобы узнать, какой ответ дали поутру хозяева рабочим депутатам. Здесь узнают они об издевательстве богачей над нищими. Раздаются голоса, полные протеста и гнева. Нужна схватка с джентльменами. ‘Хозяева навлекли на нас все эти беды, пусть они и поплатятся’. ‘Нужна борьба с фабрикантами’.
‘— Небось струхнули бы маленько предприниматели, если бы хоть одного из них избить до полусмерти, — сказал один из рабочих.
— Или даже до смерти, — прошептал другой’.
Слово за слово, заменяя иные выражения энергичными взглядами, они составили заговор на смерть. Речи их становились все глубже и мрачнее. Стиснутые кулаки, сжатые губы, бледные лица — все свидетельствовало о страдании, которому они добровольно подверглись, обсуждая свое преступление и заранее свыкаясь с его подробностями.
Затем последовала страшная клятва, связывающая членов тред-юниона. Происходит жеребьевка. Разорвав на лоскутки клочок бумаги, они на одном только сделали отметку. Газ в комнате потушили, и в темноте каждый вынул по одной бумажке. Снова зажгли огонь. Каждый из участников тайком заглянул в свою бумажку, все лица были как окаменелые, ни на одном нельзя было прочесть жребия.
В мертвом молчании каждый взял свою шапку, и все разошлись. ‘Тот, кто вынул отмеченную бумажку, обязался быть убийцей. Он поклялся не изменить жребию. Но никто не знал, кто будет убийцей’. Через несколько дней на одной из глухих улиц Манчестера было обнаружено тело застреленного Гарри Карсонса[1]. Подозрение падает на рабочего Джема Уильсона, который незадолго перед тем схватился на глазах у полиции с молодым фабрикантом Карсонсом из-за девушки Мери Бартон. Уильсон арестован и предан суду. Ему грозит виселица.
———————————————————————————
[1] В основу этого, центрального эпизода ‘Мери Бартон’ Гаскел положила подлинный случай, о котором упоминает Энгельс в своей книге об английском пролетариате: ‘Однажды вечером, во время сильных волнений среди рабочих в 1831 г., в поле был застрелен молодой Аштон, фабрикант из Хайда близ Манчестера, убийца остался необнаруженным. Нет никакого сомнения в том, что это являлось актом мести со стороны рабочих’ (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 2, М. 1955, стр. 444).
В этот катастрофический момент и выступает на первый план героиня романа — девушка из рабочей среды, прошедшая жестокую школу лишений и страданий, -дочь рабочего-коммуниста Бартона, семнадцатилетняя Мери. Она решает сделать все, чтоб спасти жизнь своего первого друга, которого полюбила теперь всем сердцем. В свое время, удрученная заботами и тяготами рабочего быта, она отказалась стать его женой, мечтая тогда о браке с блестящим красавцем Гарри Карсонсом. Теперь у нее одна мысль: спасти Джема Уильсона.
Вскоре в ее руки попадают доказательства, окончательно убеждающие ее в невиновности любимого человека. Но эти неопровержимые доказательства несут бедной девушке новую страшную весть: молодого Карсонса убил ее отец, Джон Бартон. Именно он на общем собрании рабочих в трактире ‘Ткач’ вынул жребий исполнителя смертного приговора и бестрепетно выполнил свой общественный долг.
Задача, стоящая перед Мери, невероятно осложняется: ей необходимо спасти Джема, не навлекая никаких подозрений на подлинного убийцу — своего отца. Если суд и присяжные вынесут смертный приговор обвиняемому Уильсону, что тогда делать ей, обладающей ключом к этой страшной тайне? Кем пожертвовать — отцом или возлюбленным? Эта дилемма едва не доводит Мери Бартон до сумасшествия. Но сознание высшей ответственности за надвигающуюся катастрофу укрепляет ее волю и разум для верного достижения намеченной цели. Она действует энергично, настойчиво, осторожно, умно. В среде тружеников и бедняков она находит духовную поддержку своему делу. Она разыскивает нужных свидетелей и устанавливает важнейшие факты, опрокидывающие доводы обвинения. Алиби Джема Уильсона (то есть фактическая невозможность его пребывания на месте преступления в момент совершения убийства) доказано со всей неопровержимостью. Одинокая, бесправная, слабая девушка противостоит всесильному миллионеру и всему королевскому суду, готовому вынести в угоду магнату текстильной промышленности смертный приговор заподозренному рабочему. Джем Уильсон оправдан присяжными. Любовь Мери Бартон спасла его. Умная и смелая девушка сумела вырвать любимого человека из рук палача, не выдав при этом и уголовной тайны своего отца, которому грозила такая же смертная кара.
Но Джона Бартона ждет другая трагедия — нравственная. С самой ночи убийства его жизнь стала для него моральной пыткой. Он томится угрызениями совести и готов искупить свой грех величайшими страданиями. Он приходит к выводу, что заслужил казнь и что его душевные муки хуже виселицы.
Страшнее всего для него возникшее с момента преступления одиночество: он навеки потерял право помогать ближнему. ‘Он был уничтожен сознанием неисчислимых последствий своего злодейства’: преданием суду неповинного Джема Уильсона, едва избежавшего смертной казни, трагедией своей дочери, страшным горем отца убитого, безрезультатностью своего террористического акта. Единственный выход для него — в сознании своей вины. И подавленный мучительными воспоминаниями и жестокими сомнениями, он сознается старому Карсонсу, что убил его сына.
На этом обрывается главная линия романа: вскоре потрясенный и нравственно подорванный пережитой драмой Джон Бартон умирает.
Достоевскому был, несомненно, близок общий колорит романа, отвечавший его собственной художественной манере. Его должен был привлечь и пасмурный городской ландшафт Гаскел, сумевшей передать особый урбанический трагизм современности.
Фабричные районы Манчестера страшны. В старом городе со стороны широкой мрачной улицы с трактирами и грязными съестными лавками, конторами ростовщиков, складами лохмотьев и костей находился главный вход на фабрику Карсонсов. Улица нищих Берристрит прорезана продольной сточной канавой, куда женщины выбрасывают домашние отбросы. Отравленный воздух проникает в полутемные подвалы с разбитыми оконцами, еле заткнутыми тряпьем. Гнилая лихорадка беспощадно косит истощенных рабочих. Матери кормят младенцев иссохшей грудью. Голод убивает детей. Можно столкнуться на улице с веселой девушкой, которая на самом деле дошла до отчаяния и видит свое последнее прибежище в холодной реке. Можно здесь встретить преступника, обдумывающего такое страшное злодеяние, что содрогнешься от ужаса, читая о нем на другой день в газете…
Таков пейзаж и жанр романа Гаскел — город как ‘скопище грязи и позора’.
Правда, в своей последней части роман утрачивает обличительную силу, которая так громко прозвучала в предшествующих главах. Автор незаметно переходит на путь ‘христианского социализма’, проповеди примирения классов, сотрудничества рабочих и хозяев. Но объективный смысл изображенных конфликтов приводил к выводу о неизбежности рабочего восстания. Морализирующий финал романа не мог заглушить его революционного звучания. В истории Мери Бартон раскрывалась трагедия тружеников промышленной Англии в эпоху глубочайшего экономического кризиса, предвещавшего вооруженную борьбу.
К этой новой огромной теме, поставленной движением чартизма, Достоевский был подготовлен английским социальным романом 40-х годов, который рано вызвал его пристальный интерес. ‘Мери Бартон’ входила в круг таких знаменитых книг, как ‘Домби и сын’ Диккенса, ‘Ярмарка тщеславия’ Теккерея, ‘Джен Эйр’ Шарлотты Бронте, книг, свидетельствующих, что в эти годы критический реализм стал господствующим направлением в английской литературе.
В одной из любимейших книг Достоевского — ‘Лавке древностей’ Диккенса (1840)-имеется яркий социальный фрагмент, приближающий фабулу к политической современности. Преследуемый бедствиями старик-антикварий с внучкой Нелли бежит из Лондона и проезжает через индустриальный район страны, охваченный революционным брожением. Перед ними развертываются картины голода, нищеты, отчаяния и ненависти. Но боевым призывам вожаков чартизма Диккенс противопоставляет столь распространенную в тогдашней литературе проповедь покорности и смирения.
В 1849 году, находясь в Петропавловской крепости, Достоевский с увлечением прочитывает ‘Джен Эйр’ Бронте — обличительный роман с резкой критикой буржуазной системы воспитания. ‘В Отечественных Записк. английский роман чрезвычайно хорош’, — сообщает Достоевский брату 14 сентября 1849 года. Похвала эта весьма значительна. Джен Эйр — питомица сиротского приюта, познавшая всю тяжесть жестокого и унизительного режима, калечащего беззащитных детей. Она ощущает глубокое чувство протеста против своих бездушных воспитателей, а затем и против лицемерного общества, в которое вступает бедной гувернанткой. Не удивительно, что ‘автор ‘Неточки Незвановой’ так восхищался правдивой историей несчастной девушки, которую полюбил богатый эсквайр — демонический красавец Рочестер. Независимо от развития любовной интриги, центральная ситуация романа Бронте отчасти намечает судьбу бедной гувернантки Дуни Раскольниковой в доме преступного Свидригайлова.
Достоевский мог знать и ‘рабочий роман’ той же Бронте — ‘Шерли’, изображавший движение луддитов во второй половине XVIII века (перевод напечатан в ‘Библиотеке для чтения’, 1851, тт. 105-107). Отметим, что биографию Шарлотты Бронте написала ее подруга Элизбет Гаскел, столь заинтересовавшая в начале 60-х годов редактора ‘Времени’ своей повестью о девушке-работнице.
В 1854 году был написан роман Диккенса ‘Трудные времена’. Он был связан с новым подъемом чартизма в начале 50-х годов, когда в Манчестере был созван рабочий парламент, вызвавший глубокое сочувствие Маркса. Книга эта — одно из самых выдающихся произведений английского критического реализма. В письмах к Гаскел Диккенс в эту пору сообщает о своем новом романе, где алчному фабриканту противопоставлена благородная фигура труженика, мужественно отстаивавшего права своих товарищей — ткачей, чесальщиков, поденщиков, которых экономика эпохи ‘не приближает ни к чему, кроме смерти’. Эта сатира Диккенса на британский капитализм встретила полное одобрение русской демократической печати. Есть все основания полагать, что Достоевский, с огромным интересом читавший в Семипалатинске (то есть с 1854 года) русские журналы, знал ‘Трудные времена’ и читал рецензию Некрасова в ‘Современнике’ (август 1855 года), признавшего эту книгу одной из лучших среди романов Диккенса, несмотря на отсутствие в ней единой политической идеи[1].
———————————————————————————
[1] В 1857 году в ‘Современнике’ Чернышевский рекомендовал своим читателям прочесть ‘Трудные времена’ Диккенса взамен монографий о чартизме (см. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 738).
Но особенно примечателен интерес Достоевского к чартистскому роману Гаскел. История одной манчестерской семьи прежде всего послужила ему источником ряда сведений об английском пролетариате и главном соотношении сил на капиталистическом Западе. Именно здесь раскрывался непримиримый конфликт богатых и бедных, уже вступивших в борьбу.
Некоторые мотивы и образы замечательной английской книги оказались близки коренным замыслам Достоевского и могли уточнить сущность томивших его вопросов, особенно о ‘четвертом сословии’ и его роли в грядущих исторических судьбах мира. Эти вопросы будут широко поставлены только в ‘Дневнике писателя’ 1876 года, но их предвестья уже ощущаются в ‘Зимних заметках о летних впечатлениях’, написанных вскоре после опубликования ‘Мери Бартон’ в журнале ‘Время’.
К знаменитому описанию Лондона в этих путевых записках Достоевский, как видим, приступил, ясно представляя себе положение трудящихся в Англии. Он, конечно, по личным впечатлениям описывал ужасающий Уайтчапель с его полуголым, диким и голодным населением, или же по непосредственным рассказам, вероятно Герцена (‘говорили мне’), изображал, как ‘ночью по субботам полмиллиона работников и работниц с их детьми разливаются, как море, по всему городу… и всю ночь до пяти часов празднуют шабаш'[1], торопясь напиться до потери сознания. Опиум Джона Бартона мог многое разъяснить в картине этого мрачного пира тружеников Британской империи.
Ничуть не лучше показался русскому писателю и нарядный Гай-Маркет — ‘квартал, в котором по ночам, в некоторых улицах, тысячами толпятся публичные женщины’. Здесь Достоевский был поражен девушкой небывалой красоты, она пила джин за столиком в казино в обществе молодого человека, и казалось, у нее была чахотка. Вскоре они расстались, и красавица ‘с румянцем, разгоревшимся от водки густыми пятнами на ее бледных щеках, пошла и затерялась в толпе промышляющих женщин'[2]. И здесь в основе описания — непосредственные наблюдения Достоевского над ночным Лондоном, может быть подкрепленные некоторыми страницами английского социального романа. Образ Эстер с ее промыслом и кровохарканием мог здесь дополнить и оживить впечатления автора ‘Зимних заметок’ от быта и драм ночного Лондона.
———————————————————————————
[1] Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. IV, М. 1956, стр. 94.
[2] Там же, стр. 96.
Ряд эпизодов из ‘Мери Бартон’ мог служить как бы вводным комментарием к потрясающим картинам современного ‘Ваала’, некоторые образы и ситуации книги Гаскел могли явиться введением в страшный мир, раскрывшийся читателю на фоне Петербурга 1865 года. Достаточно известно, что роман ‘Преступление и наказание’ создавался по заветным философским замыслам Достоевского и его выстраданным жизненным впечатлениям. Но сам романист никогда не скрывал своих кровных связей с русской и мировой литературой.
Материалы изученного нами английского романа свидетельствуют, что ряд его мотивов был учтен создателем группового портрета семьи Мармеладовых. Недуги и язвы капиталистического мира — темы пьянства, проституции, чахотки, голода, нищеты, вымирающих детей и черной нужды, доводящей до мысли о мести и убийстве, — мучительно напоминали в романе Гаскел об этих истоках массовой трагедии современного большого города, зарождающей гнев бедняков и внушающей им мысль о новом распределении материальных благ.
По неизмеримо более глубоким и сложным концепциям строил интеллектуальную драму Раскольникова Достоевский, изображая ужасающую отъединенность от всех людей одного рассудочного убийцы, пораженного непредвиденными ошибками своей беспощадной теории. Но фоном этой трагедии оставался и здесь тот особый мрачный урбанизм, о котором рассказывал и правдивый роман английской писательницы.
Книга Элизбет Гаскел о чартистах была новым типом политического романа, раскрывавшего борьбу идей и сил з обществе, взбудораженном капиталом. Это была повесть о современном большом городе, разъединенном на два непримиримых мира — благоденствующих и погибающих. Это был роман о напряженном социальном конфликте, об экономическом кризисе эпохи.
В духе нового социального романа строится и Петербург ‘Преступления и наказания’, с его трактирами, притонами, ростовщиками, алкоголиками, голодающими детьми, нищими, туберкулезными, утопленницами и, наконец, главным героем — идеологическим убийцей во имя высшей человечности.
Социальные противоречия эпохи уже стояли в центре внимания автора ‘Бедных людей’, но современная политическая борьба между двумя лагерями капиталистического мира раскрылась ему впервые как тема для современной хроники в книге Гаскел. Это уже был роман не только социальный, но -при всей умеренности выводов романистки — и революционный, поскольку главной его темой была классовая борьба и пролетарское восстание.
Утопические мотивы ‘Мери Бартон’ не помешали Марксу признать Гаскел блестящей обличительницей буржуазии, заклеймившей аморальный и преступный класс, обреченный на гибель самой историей. Это был первый роман о народной борьбе, с которым ознакомился и в который пристально вчитался Достоевский. Романист-новатор высоко оценил это новое слово западноевропейской литературы и явился в русской печати первым его пропагандистом. Было бы излишним ставить вопрос об отражении каких-либо повествовательных деталей Гаскел в творчестве Достоевского, но не приходится сомневаться, что самый жанр ее романа о грандиозных политических битвах Европы середины века, разделивших современный мир, не случайно привлек внимание писателя в ту пору, когда он обдумывал проблемы большого философско-политического романа.
В 1845 году Достоевского интересуют отдельные ‘бедные люди’, затерянные в Петербурге, в 1865 — массовая нищета огромного города. Там нужда и смиренные жалобы, — здесь пауперизм и протест. Тема государства и личности в своеобразном преломлении реакционного ‘почвенничества’ ляжет в основу последних книг Достоевского. Но с этих позиций он все же строил свой роман на острейших социальных конфликтах эпохи, в брожении и кипении ее ведущих сил. Отражая по-своему сложные комплексы новых идей русской современности, писатель поднимался на высоту общечеловеческих проблем, создавая великую социальную эпопею страдания и возмущения, которая в истоках своих приближалась и к европейскому рабочему роману 40-х годов, изученному Достоевским на самом пороге последнего периода его деятельности.
Источник: журнал ‘Вопросы литературы’, No 4, 1959, C. 147-158/