Дорсанъ и Люція.
Повсть госпожи Жанлисъ (*).
‘Встникъ Европы’, No 23—24, 1810
Дорсан и Люция, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1810
Время на прочтение: 32 минут(ы)
(*) Справедливая во всхъ подробностяхъ, говоритъ г-жа Жанлисъ. Люція невыдуманное лице, она существуетъ, счастливая супруга и мать. Кто ее знаетъ, тому не трудно будетъ замтить, что списокъ мой весьма уступаетъ оригиналу.
Вольнисъ, проживши около десяти лтъ въ печальномъ изгнаніи, наконецъ возвратился съ семействомъ своимъ во Францію. Проведя нсколько времени въ Париж, отправился онъ въ деревню свою, находившуюся въ Бургони, онъ нашелъ ее совершенно разоренною, одн развалины хижинъ показывали то мсто, на которомъ нкогда существовало семейство многолюдное, поля были запущены, господскій домъ, церковь, сады — все исчезло, повсюду являлись слды неистовой руки истребителей. Одна только бдная хижина уцлла, то было смиренное жилище Герара, прежняго управителя Вольнисова, старика добраго и необыкновенно честнаго, — Вольнисъ затрепеталъ, увидя ету знакомую хижину, со всхъ сторонъ окруженную развалинами. Она поразила его какъ древній величественный памятникъ, котораго многіе вки не могли низпровергнуть….. нтъ сомннія, что мы вс имемъ право оставить отечество, когда тиранство отыметъ у насъ свободу отправлять богослуженіе по закону отцовъ нашихъ, когда лишимся безопасности личной, но скольже напротивъ достойна будетъ удивленія нашего твердая неустрашимость того, кто, смло ршившись и самою жизнію пожертвовать вр, останется посреди опасностей, и презритъ гоненія въ надежд принести отечеству пользу хотя малую по какому нибудь чувству привязанности, благодарности, дружбы. Гераръ изъ любви къ доброму господину своему остался во Франціи, ибо онъ надялся сберечь нкоторыя нужныя вещи, ему принадлежавшія, Провидніе спасло его отъ погибели, онъ опять видлъ добраго своего господина, онъ отдалъ ему сохраненныя имъ важныя бумаги, безъ которыхъ Вольнисъ конечно не избгнулъ бы тяжбы, въ его положеніи чрезвычайно разорительной, нсколько драгоцнныхъ вещей, серебра и портретъ Вольнисова отца тутъ же сохранены были Гераромъ. Вольнисъ, жена его Ельмира и дти ихъ Юлія и Карлъ должны были на время поселиться въ Гераровой хижин — и добрый старикъ былъ вн себя отъ восхищенія.
На друтое утро по прізд своемъ въ деревню, Вольнисъ и Ельмира, проснувшись очень рано, пошли осматривать то мсто, на которомъ нкогда находились и замокъ и церковь — и самое основаніе ихъ изчезло, но благодаря попеченіямъ Герара, слды разрушеннаго Божія храма были еще замтны. Въ етой церкви, говорилъ онъ Вольнису, благословили нкогда бракъ вашъ. Въ то самое время, когда она была разрушена, посялъ я между развалинами множество ландышей, фіялокъ и резеды — вс цвты взошли въ следующую весну, а на томъ мст, гд находился олтарь, посадилъ я молодое гебановое дерево — оно принялось, и вы найдете его теперь во всемъ цвт. Всякое утро на зар приходилъ я съ женою и дочерью въ етому дереву — оно служило для насъ Божіимъ храмомъ, а мсто, на которомъ оно цвло, называли мы церковію замка, тамъ уже не было ни мраморнаго олтаря, ни прекрасныхъ образцовъ, ни позолоты богатой, но тамъ присутствовалъ самъ Господь: Онъ слышалъ наши молитвы, и Онъ ихъ исполнилъ, ибо добрые господа наши сохранены милосердіемъ Его, счастливы и опять вмст съ нами. Подъ тнью гебановаго дерева на маленькомъ дерновомъ холмик стоитъ деревянный крестъ — я самъ его сдлалъ и тамъ утвердилъ, какъ скоро отечеству нашему возвратили спокойствіе и религію.
Вольнисъ и Ельмира, взявшись за руки, пошли на мсто прежняго своего жилища — они молчали, сердца ихъ были растроганы. Около четверти часа продолжалось ихъ шествіе, вдругъ Ельмира затрепетала, взорамъ ея представился молодой гебанъ, котораго втви, обремененныя прекрасными какъ яркое золото блиставшими цвтами, пріятно склонялись на деревянный крестъ, она пожала Вольнисову руку — супруги подходятъ и падаютъ на колна у подножія креста, на томъ самомъ мст, на которомъ за семьнадцать лтъ соединились они союзомъ священнымъ… О, какъ съ того времени любовь ихъ усилилась посреди несчастій!… Съ какою живостію, съ какимъ глубокимъ чувствомъ благодарности возобновили они священную клятву, нкогда запечатлвшую ихъ узы. Вольнисъ слъ на дерновый холмикъ, и крпко пожавъ Ельмирину руку, сказалъ: Другъ мой! когда твоя мать на самомъ томъ мстъ ввряла тебя моей любви и уступила мн вс права свои надъ тобою, то она конечно надялась, что жребій дочери ея будетъ блестящій!… И что же я долженъ былъ раздлить съ тобою?… убожество и изгнаніе! Лучшіе годы жизни твоей протекли подъ чужимъ небомъ, въ нуждъ и печаляхъ! Но, другъ мой, безъ етихъ ужасныхъ несчастій я не узналъ бы ни твоего великодушія, ни силы твоего характера, ни силы чувствительности твоего сердца! — ‘Ахъ, Вольнисъ! сказала Ельмира, Богъ слышитъ меня, я не жалла объ утрат богатства, оплакивала одну потерю нашихъ друзей, и не могла быть спокойна, ибо я думала, что ты несчастливъ. Опредленіе мущины есть быть полезнымъ — но тысячи случаевъ могутъ или на время отдалить его отъ етой великой цли, или и навсегда лишить его способовъ къ ней достигнуть. Женщина, опредленная довольствоваться жребіемъ скромнымъ, не столько подвержена измненію фортуны: если она была нжною дочерью, врною женою, доброю матерью, то вс уже требованія судьбы ея совершенно исполнены, а ихъ исполнить всегда въ ея вол — не значитъ ли ето повелвать своею судьбою? Лишившись чиновъ и богатства, ты потерялъ вс средства служить отечеству и пріобрсть благородную славу, но я — я сохранила и дтей и супруга, а раздляя съ ними изгнаніе, имла боле способовъ и любить ихъ и посвящать имъ вс попеченія моей нжности… Мой другъ! наше убжище было непышно, но въ етомъ непышномъ, гостепріимномъ убжищ я не была отдаляема отъ тебя обязанностями общежитія и благопристойности: а ты, не будучи развлеченъ ни честолюбіемъ, ни суетностію придворной жизни, всегда былъ, вмст со мною. Ты одинъ заботился о воспитаніи нашего сына, каждый день видла я тебя добрымъ отцемъ, наставникомъ нжнымъ и неусыпнымъ, наконецъ одна я была повреннымъ твоихъ печалей, одна я была необходимою для тебя во всякую минуту жизни… въ какіе же дни, благопріятные для честолюбія и суетности, могла бы я насладиться такими чистыми благами?’ — Ельмира! сказалъ Вольнисъ: здсь ожидаетъ тебя то счастіе, которое, такъ трогательно тобою описано — мы насладимся имъ безъ всякой примси безпокойства, въ отечеств, окруженны милыми намъ людьми. И самыя прежнія горести наши могутъ теперь послужить намъ въ пользу: он научатъ насъ отличать истинныя блага, отъ ложныхъ. Мы уже не будемъ расточатъ нашу жизнь на суетное удовольствіе, ослплять глаза людей, намъ чуждыхъ, нашъ домъ не прослыветъ самымъ богатымъ и великолпнымъ въ провинціи, за то не станемъ входить и въ долги, чтобъ угощать въ немъ такихъ людей, которымъ сопутствуютъ скучное принужденіе и обряды, за то нашъ кругъ будетъ составленъ изъ друзей искреннихъ и намъ во всякое время пріятныхъ, никому не придетъ въ голову превозносить наши чудесные сады, въ которыхъ не найдутъ ни сырыхъ гротовъ, ни поддланныхъ рощъ, ни тинистыхъ озеръ, ни пустыхъ гробницъ, ни новыхъ развалинъ, ни утомительныхъ кривыхъ дорогъ, отъ которыхъ прогулка превращается въ трудное путешествіе — за то, съ какимъ удовольствіемъ будемъ собирать плоды, собственною рукою нашею обработанныя! и какъ пріятно будетъ намъ, доживши до старости, сидть подъ тнію молодыхъ деревъ, нами воспитанныхъ, или нами насажденныхъ! О! благословляю, Провидніе, которое жестокими, но благодтельными и полезными уроками просвтило меня. Я знаю теперь, гд обитаетъ прямое счастіе! Оно въ поляхъ, оно посреди сельскихъ, пріятныхъ работъ, удалено отъ суетности и честолюбія, въ союз съ невинностію, природою, дружбою. И здсь я найду ето счастіе, но я обязанъ имъ буду одной Ельмир!…
Въ ету минуту явились ихъ дти, которыя вели съ собою архитектора, призваннаго изъ ближняго города, для сдланія плана будущему Вольнирову дому. Назначили мсто, начертили планъ — прекраснаго, скромнаго и спокойнаго сельскаго замка, въ которомъ ничто нужное и служащее для истиннаго наслажденія жизнію не было забыто. Потомъ началась и постройка: Вольнисъ и Карлъ сами смотрли за всми работами. Ельмира и Юлія между тмъ, съ помощію дочери Гераровой, горничныхъ двокъ и двухъ или трехъ молодыхъ крестьянокъ, вышивали мебели — время летло, они его не примчали — наконецъ домъ отстроенъ, мебели готовы, надобно разставаться съ хижиною Герара.
И день переселенія въ новое жилищ былъ днемъ великуаго торжества для всего семейства. Какое счастіе наконецъ наслаждаться плодами собственнаго труда. И съ какимъ удовольствіемъ осматривали они вс горницы замка, убранныя просто, но чисто и со вкусомъ… Ахъ! мой другъ, сказала Ельмира, мы уже никогда неоставимъ етаго восхитительнаго мста — здсь проведемъ, послдніе годы жизни! Полно скитаться! мы уже не удалимся отъ нашей родины, отъ счастливаго жилища нашихъ отцевъ! — Такъ Ельмира, отвчалъ Вольнисъ, мы наконецъ пристали къ отеческому берегу посл несчастнаго плаванія по чужимъ морямъ. Вести спокойную жизнь въ отчизн, въ кругу семейства и милыхъ друзей — вотъ счастіе совершенное, вотъ то, что я называю благословеніемъ Неба! Ты будешь скитаться по земл, безъ пристанища! таково первое проклятіе противъ перваго преступника, изреченное Создаьелемъ!… Онъ не сказалъ братоубійц: ты потеряешь силу, здоровье и бдственнымъ образомъ погибнешь, но Онъ возвстилъ ему вс печали, Онъ соединилъ для него вс горести и страданія въ одномъ ужасномъ приговор: ты будешь скитаться по земл безъ пристанища! — О мой другъ! воскликнула Ельмира, отдали отъ себя сіи печальныя воспоминанія!… ‘Нтъ, Ельмира, онъ со мною неразлучны, но я сохраняю ихъ въ сердц своемъ безъ всякой причины негодованія или злобы. Я мене страдалъ, нежели другіе, ибо ничто не принуждало меня ненавидть, да и прежнія горести мои приготовили меня къ живйшему наслажденію настоящимъ.
И въ етотъ день счастіе семейства Вольнисова увеличено было радостными извстіями изъ Америки, онъ получилъ письмо отъ брата своего Дорсана, который увдомлялъ, что наконецъ оставляетъ Америку, и что Вольнисъ не въ продолжительномъ времени увидитъ его у себя въ дом.
Проходитъ мсяцъ — ожиданіе увеличивается, наконецъ оно обратилось въ нетерпніе. Въ одинъ вечеръ Вольнисъ и его семейство сидли на прекрасной терасс замка — вдругъ слышатъ они хлопанье бича, возвщающее прибытіе почталіона — бгутъ. Они не обманулись — посланный отъ Дорсана. Вольнисъ разспрашиваетъ его о брат, узнаетъ, что Дорсанъ здоровъ, что онъ уже близко, что онъ черезъ нсколько минутъ будетъ въ замк. Какая радость! Вечеръ былъ прекрасный. Вольнисъ, Ельмира и дти ихъ бгутъ на встрчу къ милымъ путешественникамъ. Вольнисъ боле четырнадцати лтъ не видалъ Дорсана, съ которымъ до самой епохи изгнанія не разлучался ни на минуту — можно вообразить его восхищеніе. Ельмира, всегда имвшаго нжнаго друга въ Люціи, Дорсановой жен, раздляла Вольнисову радость, и Карлъ и Юлія не мене ихъ восхищались, они увряли, что очень помнятъ и любезнаго своего дядюшку и братца Феликса, и были въ великомъ нетерпніи увидть людей, родителямъ ихъ столь близкихъ и имъ самимъ заране уже любезныхъ. О лта счастія, въ которыя душа наша, еще неопытная, такъ быстро и такъ свободно предается привязанности нжной, въ которыя для удостовренія въ любви такъ мало размышленія, такъ мало доказательствъ намъ нужно, что кажется, будто невдомый таинственный голосъ говоритъ намъ: для наслажденія милою мечтою не теряйте первыхъ весеннихъ лтъ вашей жизни.
Между тмъ Вольнисъ, Ельмира и дти ихъ вышли на большую дорогу — вдругъ вдалек показалась карета — это они — бгутъ, летятъ — карета остановилась — слышатся голоса — знакомые, милые, обнимаются, проливаютъ сладкія слезы восторга… но въ ету минуту желаннаго соединенія нкоторое чувство прискорбія смшано было съ восхитительнымъ ощущеніемъ счастія, и нжность, которою сердц наполнено и самая радость свиданія напоминаютъ о горестяхъ продолжительной разлуки, о драгоцнныхъ дняхъ, проведенныхъ въ изгнаніи и невозвратно погибшихъ для дружбы!… мсто встрчи окружали тнистыя деревья, было темно — желали и нсколько страшились увидть другъ друга въ лице, ибо разстались во всемъ блистаніи молодости и красоты, а разлука продолжалась четырнадцать страшныхъ лтъ. Но Юлія, Карлъ и Феликсъ не могли имть етаго безпокойнаго чувства, они вошли въ освщенную залу съ ожиданіемъ пріятнымъ, первый взглядъ Юліи встртился съ первымъ взглядомъ Феликса, и онъ и она были прекрасны, и мысль, что они должны другъ друга любить, наполнила въ ету минуту неизъяснимой радостію ихъ сердце.
‘Люція, тридцати шести лтъ, имла еще всю живость блестящей красоты, сама Ельмира не замтида въ ней никакой перемны, а женщина въ етомъ случа, какъ и во многихъ другихъ, судитъ врно, и взглядъ, ея бываетъ столь проницателенъ, что ни малйшее измненіе на лиц другой женщины не можетъ отъ него утаиться.
Дорсанъ, проходя черезъ комнаты замка, нсколько разъ воскликнулъ съ прискорбіемъ : Все новое! все перемнилось! ни одного воспоминанія!... ни одного призрака первыхъ привязанностей и перваго счастія жизни!... Но вошедши въ гостинную и еще разъ обнявши Вольниса, онъ неизъяснимо обрадовался, когда, окинувъ глазами предметы, увидлъ самыя т мебели, которыя вышивала нкогда мать ихъ — и бархатъ, и цвтъ, и узоръ, и самое дерево были т же, но мебели казались совсмъ обновленными. — Загадку объяснили: онъ видлъ работу Ельмиры и Юліи, но самый образецъ сохраненъ былъ Гераромъ. Ельмира сняла богатый атласный чехолъ съ большаго кресла, стоявшаго у камина — и Дорсанъ, увидя его, почувствовалъ въ сердц своемъ трепетъ невольный — на етомъ кресл обыкновенно сидла его мать! Надъ нимъ повшенъ былъ портретъ ихъ отца: Дорсанъ весьма долго съ чувствомъ благоговнія разсматривалъ етотъ образъ, все было въ немъ для него трогательно, самая древняя готическая рама имла особенную прелесть — она приводила на память пpoшедшеё. Дорсанъ съ полными слезъ глазами протянулъ къ супруг своей руку. ‘О Люція! сказалъ онъ: для чего она въ ету минуту не съ нами! съ какимъ восхищеніемъ благословила бы тебя моя мать за то, что сдлала ты для ея сына! Я, кажется, вижу ея слезы, кажется слышу, какъ она своимъ пріятнымъ, трогательнымъ голосомъ благодаритъ мою Люцію за то, что она вопреки самой фортун заставила меня всякую минуту восхищаться жизнію!’ Люція заплакала, и ета минута могла бы наградить ее за все, когда бы нжность супруги уже давно не была для нее самою сладкою наградою… Весь етотъ вечеръ прошелъ какъ одна восхитительная минута, но радость соединенныхъ друзей была задумчивая, казалась унылою: такова радость людей, претерпвшихъ большія несчастія — сердце растрогано, чувствительность его сходствуетъ съ печалію.
Дорсанъ проснулся на другой день очень рано, онъ отворилъ окно, изъ котораго были видны съ одной стороны новый садъ, а съ другой луга, орошаемые прекрасною ркою и на берегу ея деревни, рощи, зеленые пригорки. Новое положеніе замка было несравненно выгодне и лучше стараго — но Дорсанъ по первому движенію сердца воскликнулъ съ нкоторою унылостію: ‘Боже мой! какъ ето печально! Мн кажется, что я на чужой сторон — все видимое мною для меня ново и мн совсмъ незнакомо.’ Съ такимъ же унылымъ чувствомъ прогуливался онъ и по саду, но въ вечеру, когда все семейство соединилось въ гостиной, ето уныніе совсмъ исчезло, Доранъ опять увидлъ себя въ кругу ближайшихъ сердцу его людей, онъ чувствовалъ одну восхитительную радость соединенія. Вольнисъ желая усовершенствовать удовольствія сего очаровательнаго вечера, просилъ Дорсана разсказать въ связи случившееся съ нимъ во все продолженіе изгнаннической жизни его, и ему почти неизвстное, ибо Дорсанъ очень мало имлъ способовъ часто писать изъ Америки и многія изъ писемъ его были потеряны.
Дорсанъ весьма охотно согласился исполнить ето желаніе — говоря о себ, онъ долженъ былъ говорить о Люціи, Онъ слъ между Ельмирою и ея дочерью. Ты помнишь, сказалъ онъ Вольнису, наставленія батюшки, данныя намъ въ то время, когда онъ началъ думать о нашей женитьб. Я повторю его слова, могущія для дтей нашихъ быть полезными. Друзья мои! сказалъ онъ: молодымъ людямъ всегда позволено избирать кругъ дйствія, приличный ихъ склонностямъ и дарованіямъ, но ета свобода необходимо должна согласоваться съ разсудкомъ и приличіями общежитія. То же самое надлежитъ наблюдать и при свободномъ выбор супруги: отецъ дастъ своему сыну ето право свободы съ тмъ необходимымъ условіемъ, чтобы онъ избиралъ не слпо, а согласуясь съ совтомъ разсудка. Чемъ выше занимаемая имъ въ обществ степень, тмъ мене позволено ему слдовать одному побужденію чувства: степени высокія можно назвать пожертвованіями, которыя любовь къ спокойствію длаетъ благородной любви ко слав. Супружество Государей иметъ единственною цлію благо общественное. Государь, соединяясь съ Принцессою, нимало ему неизвстною, дйствуетъ какъ отецъ своихъ подданныхъ, какъ истинный благотворитель отечества. И торжество брака его, освященное сими возвышенными чувствами, должно производить всеобщую благодарность въ народ, ему подвластномъ. Частный человкъ иметъ въ етомъ случа боле свободы, и онъ до нкоторой степени можетъ предаваться влеченію сердца, но со всмъ тмъ обязанности фамильныя должны имть большое вліяніе на его поступки: за избраніе супруги отвчаетъ онъ и своему роду и своимъ потомкамъ. Я соглашаюсь, что отвращеніе исключаетъ союзъ, но также не мене увренъ и въ томъ, что не одна любовь должна его производить, и что любовь не есть необходимое условіе счастія. Вотъ правила, мои друзья — руководствуясь ими, ищите себ супругъ, которыя могли бы сдлать судьбу вашу счастливою, откройтесь мн искренно, когда вы сдлаете выборъ, и знайте напередъ, что я и тогда соглашусь исполнить ваши желанія, когда бы самъ имлъ какіе нибудь и тайные и по моему мннію боле выгодные планы для вашего супружества.
Такъ говорилъ нашъ добрый отецъ. Послдствія доказали, что, онъ не имлъ причины раскаяваться въ снисходительности къ своимъ дтямъ, а мы съ своей стороны должны все простить фортун, ибо, не смотря на ужасные перевороты ея, въ выборъ нашего сердца нашли мы и вс утшенія и награды.
Люція была семьнадцати лтъ, а я имлъ не боле двадцати пяти, когда она отдала мн руку. Союзъ нашъ, заключенный въ обстоятельствахъ благопріятныхъ, предсказывалъ намъ въ будущемъ счастіе: любовь, дружба, разсудокъ, фортуна, все было соединено для утвержденія етого счастія.
Люція, извстно вамъ, родомъ Ирландка, она получила во Франціи то воспитаніе, которое въ свт называется основательнымъ, она прекрасно говорила по англійски, любила читать, имла таланты — но вчно живучи въ столиц, она не могла находить пріятной деревенской жизни: чтобъ жить съ удовольствіями въ деревн, необходимо надобно познакомиться съ сельскими трудами.
Люція, въ етомъ отношеній совершенно несвдущая, не пренебрегала однако и добрыхъ такъ называемыхъ деревенскихъ жителей, но думала, что живучи при двор и будучи богата, совсмъ не имла нужды обращать вниманіе свое на то, какъ смотрятъ за пашнею, за скотнымъ дворомъ, за садомъ, за огородомъ. Я не былъ согласенъ въ етомъ мнніи съ Люціею, но чувствовалъ, что имя обширныя семейственныя обязанности, живучи въ большомъ свт и занимая блестящее мсто въ Версали, я по невол обязанъ былъ, особливо въ первые годы молодости, отказаться отъ деревенской жизни и всякаго хозяйственнаго занятія. Я же имлъ тогда полкъ. Словомъ, мои обстоятельства не позволяли мн проводить боле одного мсяца въ деревн. Мы прізжали туда обыкновенно на Сентябрь, а въ началъ Октября возвращались въ Парижъ. Все это время проходило въ праздникахъ и веселостяхъ, сосди были чрезвычайно скучны для Люціи, разговоры ихъ ее усыпляли: чтобы понять ихъ, всякую минуту надлежало просить или истолкованія словъ или объясненія предметовъ. А деревенскія дамы съ своей стороны также не знали, о чемъ разговаривать съ Люціею, он посщали ее съ принужденіемъ, и время визитовъ проходило въ скучномъ молчанія. Люція воображала, что она приводитъ ихъ въ замшательство своею свтскою ловкостію и своею пріятностію въ обращеніи, а выходило на поврку, что онъ просто дивились ея невжеству. Прелестная придворная дама казалась смшною для провинціалокъ, а добрыя провинціалки были забавны и скучны для милой придворной дамы, надлежало привлекать къ себ общество изъ Парижа — играли комедіи, танцовали, давали концерты, и такимъ образомъ въ провинціи отдаленной возобновлялись блестящіе вечера Сенъ-Жерменьскаго предмстія.
Я былъ влюбленъ и мн легко было прощать моей Люціи ету наружную неосновательность, — успхи ея въ свт восхищали меня, а Люція была такъ непорочна въ поступкахъ, такъ удалена отъ всякаго кокетства, что сердце мое не могло быть смущаемо и тнію безпокойства, и будущее всегда представлялось мн восхитительнымъ. Люція, одаренная отъ природы здравымъ умомъ и глубокою чувствительностію сердца, не могла не предпочитать внутренно сему разсянному образу жизни спокойныхъ и чистыхъ удовольствій дружескаго круга, но она съ малолтства пріучена была думать, что женщина для пользы супруга своего и дтей необходимо обязана исполнять условія общежитія, искать благосклонности министровъ и людей сильныхъ, и если можетъ, имть въ своемъ домъ общество блестящее. Правила сіи, которыя будучи приняты въ слишкомъ строгомъ смыслъ, вовлекли многихъ женщинъ въ интригу, они весьма нравятся женщинамъ вообще, и скажите сами, непріятно ли воображать, что предаваясь неограниченному разсянію, исполняешь вс должности совершенной супруги и матери. Но въ етомъ случа, какъ и во многихъ другихъ, Люція отъ всего сердца была уврена, что ей не льзя поступать иначе. Думая, что исполняетъ обязанность общественную, полезную для настоящаго или для будущаго, она охотно принимала всякое приглашеніе на балъ и длала визиты, весьма для нее скучные.
Такъ кружились мы въ етомъ вихр свта, который, не разрывая нашего союза, безпрестанно похищалъ насъ другъ у друга, не рдко разлучались мы на цлой день, а счастіе между тмъ улетало! Посреди етаго безпрерывнаго шума взаимное почтеніе осталось невредимымъ, но любовь, истинная любовь, основанная на сладкомъ сліяніи двухъ сердецъ, питаемая энтузіазмомъ, сія невинная, чистая любовь, одобряемая должностію, усиливаемая добродтелію — могла ли она неохладиться посреди сего суетнаго разсянія?
Всякая сильная страсть необходимо требуетъ, чтобы мы такъ сказать заключили себя въ самихъ себ: занимаясь ею, мы образуемъ ее и распаляемъ. Великія чувства не могутъ согласоваться съ втренностію мыслей, а сильная, всегда владычествующая мысль оживляетъ чувствительность, воспламеняетъ геній, любовь услаждается тайнымъ мечтаніемъ, которое заступаетъ для нее мсто размышленія, и пламя ея, сколь бы оно ни было сильно, должно наконецъ потухнуть, если она сама не будетъ его хранить и безпрестанно давать ему новую пищу.
Наслажденія суетности очень скоро становятся скучны. Прошло два года, и я уже пересталъ восхищаться успхами Люсіи въ свт. Дарованія, любезность и красота другихъ женщинъ сдлались для меня замтны. Я съ удовольствіемъ смотрлъ на Люцію, но уже не она одна привлекала мои взоры, словомъ, я не былъ уже влюбленъ. Теперь признаюсь въ етомъ охотно, ибо тогда я видлъ въ Люціи одну любезную, достойную почтенія женщину, и не имлъ никакого понятія о совершенств ея характера, о несравненной чувствительности ея сердца, не имлъ ни какого понятія о той высокой твердости, которая все презираетъ, когда покорствуетъ долгу, о томъ благородномъ и трогательномъ повиновеніи жребію, которое не есть унылое чувство невольника, уступающаго необходимости жестокой, но тихая, безропотная надежда чистой души, предающая себя въ волю верховнаго благотворящаго, непостижимаго Промысла, мн не были извстны тогда ни тотъ высокой умъ, ни та восхитительная простота добродтели, которыя находятъ одно необходимое и весьма обыкновенное въ самыхъ героическихъ поступкахъ, если, только почитаютъ ихъ и возможными и полезными. Вотъ то неизчерпаемое богатство счастія, которое открыли намъ наши горести! О, благословляю васъ, страданія и бдствія, данныя мн Провидніемъ милосердымъ!
Пятый годъ нашего супружества былъ уже въ исход, когда началась революція. Мы находились тогда въ деревн, безпрестанно представлялись глазамъ нашимъ явленія ужаса, Люція была вн себя, и я уже начиналъ опасаться, что она потеряетъ разсудокъ: ея душа, непорочная и чистая, не могла быть твердою въ присутствія преступленія. Они умертвятъ тебя передъ моими глазами, они разорвутъ моего сына въ моихъ объятіяхъ! намъ надобно спасаться! скоре, скоре! такъ говорила мн всякую минуту Люція. А въ ето время еще не были мы угрожаемы никакою опасностію, но скоро потомъ ужасныя произшествія принудили и меня и тебя оставить Францію, ты перехалъ въ Англію, а я ршился отправиться на первомъ корабл въ Америку. Я не имлъ никакого средства взять съ собою много денегъ, и долженъ былъ оставить отечество безъ надежды, съ ужасною мыслію, что уже никогда не суждено мн его увидть!.. Но я страдалъ еще боле, воображая, что Люція никогда не привыкнетъ къ етому страшному перевороту нашего жребія! И чего же возможно мн было ожидать отъ молодой женщины, едва ли имвшей двадцать два года, воспитанной въ нг, вчно жившей роскошно, посреди удовольствіи блестящаго двора, и показавшей такую великую слабость при первыхъ волненіяхъ революція…. Боже мой! думалъ я, какъ будетъ она переносить опасности и безпокойство продолжительнаго мореплаванія! какъ будетъ переносить томительную скуку уединенія и вс недостатки убожества!… Я знаю, какъ велика ея набожность, какое ангельское она иметъ терпніе! Она не позволитъ себ ни одной жалобы, но будетъ страдать, а я буду видть ее унылою, горестною, несчастною. Я буду видть ее увядающую въ цвтущіе годы жизни, и наконецъ она увянетъ! Какое мучительное зрлище! какія надежды! но что же будетъ моимъ утшеніемъ!… Мысли сіи терзали мою душу!… О Люція! цлою жизнію моею не заплачу теб за такую несправедливость.
Ужасы окружали насъ до самой минуты отплытія. Наконецъ мы взошли на корабль — ето случилось ночью. Люція имла на рукахъ Феликса. Увидя себя вн опасности, она бросилась ко мн на шею. Милый другъ, благодари Бога! воскликнула она, мы уже не во власти злодевъ! Я раздлилъ съ нею ету мгновенную радость, но скоро потомъ мучительное чувство наполнило душу мою, ибо я подумалъ, что мы принуждены радоваться въ ту минуту, въ которую навсегда разстаемся съ отчизною, съ друзьями, со всми выгодами фортуны блестящей… Непрерывныя страданія и безпокойство такъ изнурили Люцію, что она совсмъ почти не походила на самую себя. Она сидла на маленькомъ ларчик, въ которомъ заключена было все наше богатство, держала на колняхъ сына, и старалась его усыпить. При свт лампады, которая отъ качаніи корабля сіяла такимъ дрожащимъ и слабымъ свтомъ, что всякую минуту казалась мн угасающею, разсматривалъ я ету несчастную, блдную, полуувядшую, но за нсколько мсяцевъ блиставшую всми пріятностями свжести и здоровья… Подымался втеръ, все предвщало бурю…. Я бросилъ на жертву грабителей на слдъ моихъ отцовъ, я потерялъ имніе, чины, преимущества знатнаго рода, какъ бдный изгнанникъ стремился я въ новый міръ, къ судьбъ неизвстной, и въ тсномъ пространствъ корабельной каюты видлъ все оставленное мн фортуною, моего сына, мою жену, и тотъ легкій ларчикъ, на которомъ она сидла…. и ето все мое послднее, мое драгоцннйшее, ввряю я бурному морю, стихіи ужасной, обманчивой какъ та судьба, которая намъ измнила,и грозной, какъ будущая наша участь!
Втеръ усиливался безпрестанно. Онъ страшнымъ образомъ свисталъ между корабельными снастями, мачты скрыпли, паруса хлопали, и бурныя волны съ шумнымъ плескомъ перебрасывались черезъ палубу. Спокойствіе и нкоторая веселя ясность Люціина лица изумили меня, она все еще держала на колняхъ спящаго Феликса — но колебаніе корабля сдлалось такъ сильно, что бдный младенецъ проснулся, онъ началъ кричать: Люція сла на полъ, я сталъ подлъ нее на колни, чтобы помочь ей развеселить ребенка, который отъ страха метался и плакалъ. Успокойся, мой сынъ, говорила Люція, Создатель хранитъ насъ, Его покровительствомъ спасены мы отъ кинжала убійцы, Онъ и теперь надъ нами, подъ врною защитою любви Его бжимъ мы отъ преступленія и нечестивыхъ. О! будьте благословенны, вы страшныя волны, вы грозные втры, удаляющіе насъ отъ земли, оскверненной убійствомъ и кровію!… Буря не ужасаетъ меня, она увеличиваетъ быстроту нашего плаванія.
Втеръ свирпствовалъ боле сутокъ, и во все ето время Люція непоказывала ни малйшаго страха — остатокъ путешествія нашего былъ счастливъ, мы наконецъ въ Америк. Но горесть неизъяснимо тяжкая наполнила сердце мое, когда мы пристали къ берегу. Ахъ! можно ли равнодушно ступить на чужую землю, если увренъ, что долженъ остаться въ ней на вки. Я чувствовалъ, что наконецъ мой сынъ и моя жена въ безопасности — и ето меня утшало, но сердце мое сильно стснялось, когда я смотрлъ на обширное море, на ету ужасную бездну, которая навсегда отдляла меня отъ Европы — ахъ! мн казалось въ ету минуту, что я разстаюсь съ жизнію, и безпредльное пространство имло для меня подобіе смерти, уничтожающей драгоцннйшія наши узы. Ни слава, ни самое обыкновенное самолюбіе, не могли уже боле оживотворить бытія моего, и что можетъ значить одобреніе чужеземцовъ, когда наши соотечественники въ немъ не участвуютъ, когда, похищена у насъ та награда, которая одна 6ыла нашею цлію!
Первые мсяцы по прізд моемъ въ Америку провелъ я въ Бостон. Положеніе етаго города, цвтущаго и многолюднаго, прелестно. Проживши нсколько дней въ трактир, я вздумалъ переселиться къ одной старой вдов, госпож Виллисъ. Честный Англійскій купецъ, мой знакомый, давшій мн етотъ совтъ, вызвался меня проводить къ ней и быть моимъ переводчикомъ, ибо госпожа Виллисъ не знала Французскаго языка, а я въ то время еще ни слова не разумлъ по англйски. Мн не хотлось возложить етаго труда на Люцію, ибо я внутренно былъ увренъ, что она найдетъ его непріятнымъ. Я увидлся съ госпожею Виллисъ: она показалась мн доброю женщиною, но имла самую обыкновенную наружность и была до чрезвычайности болтлива. Какое общество для Люціи! А по условію надлежало и обдать и ужинать за однимъ столомъ съ хозяйкою, слдовательно проводить съ нею большую часть нашего времени. Я съ крайнимъ огорченіемъ воспоминалъ, что Люція нкогда скучала обществомъ нашихъ провинціалокъ, изъ которыхъ многія были и умныя и любезныя: я былъ увренъ, что женщина, ни о чемъ кром хозяйства не разумющая, будетъ несносна для Люціи. Надобно было однако ршиться объявить ей, что мы переселяемся къ госпожъ Виллисъ и будемъ до тхъ поръ жить въ ея домъ, пока я не найду купить какую нибудь маленькую хижину въ окрестности Бостона, ибо небольшія привезенныя мною изъ Франціи деньги хотлъ я употребить на разведеніе сада. Люція съ обыкновенною кротостію своею согласилась на мое предложеніе, и мы въ тотъ же день перебрались на новую квартиру. Госпожа Виллисъ безъ всякой пощады овладла моею женою, несносное лепетанье етой старушки меня терзало, но Люція слушала ее со вниманіемъ, часто ей отвчала, и даже сама заводила съ нею разговоръ. — Какое принужденіе, думалъ я, и ето принужденie для меня неописанно тягостное, ибо оно было ощутительно для одной только Люціи, продолжалось боле четырехъ мсяцевъ. Несмотря однако на тайную горесть мою, я имлъ утшеніе видть, что Люція становилась часъ отъ часу здорове, что на лиц ея возвращалась прежняя свжесть, что красота ея разцвтала. Я приписывалъ ету счастливую перемну молодости, порядочному образу жизни, спокойствію, произведенному безопасностію, но я не могъ и вообразить, чтобы госпожа Виллисъ не утомляла ее продолжительностію своихъ разговоровъ, я даже не врилъ и словамъ Люціи, которая старалась мн доказать, что госпожа Виллисъ очень пріятна, что разговоры ея могутъ быть весьма занимательны.
Дла мои всякой день заставляли меня уходить на нсколько часовъ со двора, и всегда по возвращеніи своемъ находилъ я или госпожу Виллисъ въ комнатъ Люціи, или самую Люцію въ комнатъ госпожи Виллисъ. Онъ были неразлучны. Ибо сколько разъ хотлъ я сказать неотступной хозяйк нашей, что она посщаетъ жену мою слишкомъ часто, но Люція просила меня оставить ее въ поко. Я почиталъ ето одною любезною снисходительностію, но иногда приходило мн на мысль, что Люція не можетъ сносить уединенія совершеннаго — а я намренъ былъ заключить ее въ тсную хижину! а я принужденъ былъ на вки, разлучить со свтомъ милое существо, одаренное такими совершенствами, красотою, талантами!…. Бдность непозволяла мн имть и служанку, ибо намъ нуженъ былъ работникъ для сада, разумющій нсколько и поваренное искусство! Чтожъ будетъ съ Люціею въ етомъ бдномъ жилищ! что можетъ она длать въ то время, когда я по цлымъ часамъ принужденъ буду рыться въ земл! что станемъ мы говоришь другъ съ другомъ! что будетъ между нами общаго и въ упражненіяхъ и въ чувствахъ! Она сокроетъ отъ меня свою скуку, а я принужу себя скрывать отъ нее свои печали — вс прелести нашего союза должны исчезнуть, и прелести любви и прелести дружбы, несносное принужденіе между нами поселится, и вс наши радости должны наконецъ погибнуть. И самый нашъ Феликсъ можетъ произвести между нами раздоръ. Люція будетъ хотть, чтобы онъ имлъ пріятные таланты и то образованіе, которое уже неприлично скромному нашему жребію, а я напротивъ желалъ бы дашь ему свденія простыя, но для него нужныя, желалъ бы вселить въ него любовь къ земледлію. — Таковы были мои мысли: онъ приводили меня въ отчаяніе, и тысячу разъ сожаллъ я, что не женился на простой провинціалк, неимющей ни блестящаго ума, ни дарованій пріятныхъ, но пріученной довольствоваться уединеніемъ и находить счастіе въ занятіяхъ хозяйства. Я могъ сносить перевороты фортуны, но мысль, что я уже не властенъ осчастливить моей Люціи, была для меня несносна. Прошло боле четырехъ мсяцовъ съ того времени, какъ мы переселились въ домъ госпожи Виллисъ, а тсная дружба между ею и Люціею продолжалась по прежнему. Добрая старушка была въ восхищеніи отъ Люціина характера, глядла ей въ глаза, предупреждала ея малйшее желаніе, и часто пожимая руку ея, весело на меня посматривала и, восклицала: Нарру husbаnd! Нарру husbаnd {Счастливый мужъ!} Но въ ето время я слишкомъ далекъ былъ отъ Счастія!… Наконецъ мн удалось найдти поблизости отъ Бостона опрятную хижину съ довольно большимъ садомъ, и также нанять негра сорока лтъ, хорошо знающаго садоводство, я сдлалъ его и кухмистеромъ замка, ибо онъ объявилъ мн, что уметъ варить мясо и зелень. Я купилъ нсколько простыхъ мебелей, небольшую телгу и старую лошадь, на которой Іосифъ — имя негра — могъ бы два, или три раза въ недлю возить наши плоды и огородную зелень на продажу въ Бостонъ, а изъ города привозить нужный столовый запасъ — хлбъ и мясо.
Въ исходъ Августа мсяца переселились мы въ нашу убогую хижинку. Не могу описать того, что я чувствовалъ и думалъ, когда мы къ ней приближались. На канун казалось мн ето жилищ и пріятнымъ и спокойнымъ, но въ ту минуту я находилъ его печальнымъ, ужаснымъ, темницею для моей Люціи. Я переносился мыслію въ прежній Парижскій домъ нашъ, и, даже былъ въ замшательств, какъ будто казалось мн, что я одинъ причиною упадка нашей фортуны. Я не смлъ поднять своихъ глазъ на Люцію, опасаясь прочитать на лиц ея горесть — наконецъ приближаемся къ хижин, входимъ — слава Богу! сказала Люція, обнимая меня, теперь имемъ пристанище собственное и спокойное!... По звуку ея голоса догадался я, что она плакала: ето отъ горести, подумалъ я съ нкоторою досадою, сердце мое оледенло, я не отвчалъ ни слова, мы вошли въ маленькой кабинетъ, назначенный мною для Люціи, потомъ въ другую горницу, боле просторную и лучше другихъ прибранную. Люція нашла въ ней горшки съ цвтами и, нсколько фарфору. Досада моя показалась ей унылостію, она захотла меня развеселить и сказала съ улыбкою: какая роскошь, мой другъ! етаго я неодобряю. Но слово роскошь принято было мною за насмшку, досада моя увеличилась и я опять не отвчалъ ни слова. Въ етой же комнат стояло и маленькое фортопіано. Ета вещь кажется мн полезною, сказала Люція, она можетъ иногда служишь къ твоему развеселенію!… Къ моему развеселенію! воскликнулъ я съ горестнымъ чувствомъ: съ етомъ минуты ничто, кром полезнаго труда, не должно и не будетъ меня веселить. Понимая, что въ етихъ словахъ заключенъ былъ упрекъ, она сла за фортопіано и начала играть. Я устремилъ на нее глаза, и звуки инструмента противу воли заставили меня содрогнуться. Никогда пріятная игра милой женщины не могла произвести такого тягостнаго впечатлнія… Люція играла мое любимое рондо, оно оживило въ воображеніи моемъ прошедшіе дни нашего счастія, но въ ету минуту одна погибель счастливыхъ дней моей Люціи приводила меня въ отчаяніе!… Я не слыхалъ ее съ самаго начала революцій… а теперь видлъ передъ собою во всемъ блистаніи молодости и красоты… етотъ образъ возобновилъ въ моемъ воображеніи веселыя сцены Парижа, а мысль о прошедшемъ живе заставила меня почувствовать, сколько горестно было настоящее. Слушая музыку, смотря на Люцію, напрасно искалъ я вокругъ себя моего брата, его жены, его семейства, моихъ друзей!…. Я былъ одинъ, на отдаленномъ краю міра, въ двухъ тысячахъ миляхъ отъ моей отчизны!… Сердце мое стснилось и принужденъ былъ поспшно уйти изъ горницы.
Запасшись въ Бостон холоднымъ ужиномъ, я былъ избавленъ въ тотъ вечеръ отъ непріятности предложить Люціи невкусное стряпанье нашего негра. На другое утро по нужному длу отправился я очень рано въ городъ, сказавши Люціи, что возвращусь къ самому обду. Но дло мое кончилось очень скоро, и я возвратился гораздо прежде того времени, въ которое могла ожидать меня Люція. Мысль о худомъ обдъ меня пугала: Іосифъ былъ очень неискусенъ въ своемъ ремеслъ, онъ умлъ варить въ вод мясо и зелень — какая пища для женщины, которой вкусъ приученъ былъ къ разборчивости изобиліемъ! и мн казалось. крайне жестокимъ осуждать ее на такую перемну въ образъ жизни!… Я вошелъ въ хижину съ горестію въ сердц. Увы! говорилъ я самому себ, и найду здсь не счастливую и довольную жребіемъ своимъ супругу, но тихую, непорочную жертву, подругу несчастія, терпливую, покорную, безъ ропота, увядающую въ тоск и скук.
Спрашиваю, гд Люція. Іосифъ сказываетъ мн, что она въ маленькой горниц, находящейся подл кухни: дверь етой горницы, была растворена. Приближаюсь тихо — вхожу — вообразите мое удивленіе: вижу передъ собою крестьянку прелестную, одтую въ корсетъ изъ самой простой матеріи, въ коротенькой юбк, въ фартук, въ простыхъ кожаныхъ башмакахъ. Стройность гибкаго стана, прекрасные свтлые волосы, руки близны ослпительной, нжныя, совсмъ почти обнаженныя — это Люція! но что она длаетъ? къ чему такой нарядъ?… Я подхожу… Люція слышитъ шумъ — оборачиваетъ голову… что же? она составляетъ тсто для хлба!… Я остолбенлъ, и сердце мое затрепетало такъ сильно, что я принужденъ былъ прислониться къ стн. Люція сложила руки и съ умоляющимъ видомъ воскликнула, улыбнувшись какъ Ангелъ: ‘другъ мой, ради Бога не смйся надо мною… ето не въ первый разъ! увряю тебя, что я пеку хлбы не хуже Бетси!’… Я упалъ на колна, и слезы ручьями побѣ,жали изъ глазъ моихъ. Ето движеніе изумило Люцію — то, что она длала, казалось ей весьма обыкновеннымъ. Но, другъ мой! сказала она: когда же благодарила я тебя за то, что всякой день работаешь по нскольку часовъ въ нашемъ саду? Ты можешь копать свои гряды, а я могу печь хлбъ. Что же находишь въ етомъ удивительнаго?
О Промыслъ непостижимый! воскликнулъ я: какою дорогою возвелъ ты меня на ету степень счасітя!… и я ропталъ!… Теперь не желаю забыть о нашихъ потерянныхъ благахъ! ета минута все замнила!…. Фортуна и почести, блага ничтожныя! сколь вы для меня презрнны!… О Люція! въ эту минуту я вижу тебя въ одной восхитительной красот добродтели. Одно совершенство небесной души придаетъ въ ету минуту милому лицу твоему ту прелесть, ему одному свойственную, которая всякое движеніе твое длаетъ трогательнымъ, любезнымъ, плнительнымъ. О, благословляю судьбу, которая все у меня похитила, что бы все даровать одной теб, чтобы возвысить тебя надъ всми другими женщинами и сдлать для нихъ навсегда примромъ!… Слова сіи произнесены были съ движеніемъ страстнымъ и съ такимъ жаромъ, какого Люція никогда не замчала во мн прежде. Ея изумленіе соотвтствовало моей чувствительности, по щекамъ ея тихо катились слезы. Она велла мн ссть, сама подл меня сла, прижала руку мою къ сердцу и сказала: благодарность твоя, мой милой другъ, неизъяснимо трогаетъ мою душу, но я и теперь не могу ее постигнуть. Скажи мн, почему кажется теб чудеснымъ то, что мы длаемъ другъ для друга?…. Не думаешь ли, что эти новыя заботы мн въ тягость? Ты ошибаешься, он ни мало неутомительны, и я несравненно боле радуюсь теперь тому, что госпожа Виллисъ и ея Бетси выучили меня въ четыре мсяца печь хлбы, нежели музыкальному своему таланту, съ трудомъ пріобртенному въ десять лтъ. Всякое истинно полезное дло всегда иметъ въ глазахъ нашихъ неописанную прелесть, но ета прелесть увеличивается, когда полезное почитаешь необходимымъ, и она обращается въ восхищеніе, когда трудишься для милаго человка. Не то же ли чувствуешь и ты, работая въ нашемъ саду? Милый другъ, таинственный голосъ увряетъ меня, что въ етомъ прекрасномъ, смиренномъ жилищъ, буду я несравненно счастливе нежели прежде. Для насъ не останется ни одной минуты принужденія, праздности, скуки, и съ етаго времени будетъ существовать между нами восхитительное согласіе, — согласіе въ трудахъ и желаніяхъ, согласіе въ безпрестанной мн услугъ взаимныхъ, согласіе въ образованіи новой, общей судьбы, сладостной и благородной.
Я слушалъ ее съ неописаннымъ восхищеніемъ — и самые глаза мои были очарованы. Никогда Люція не была для меня такъ прелестна, какъ въ етой простой одежд. Весьма естественно! Прежде въ блестящемъ свтскомъ кругу я могъ невольно сравнивать ее съ другими, и даже во многихъ замчатъ съ нею нкоторое сходство — но въ етомъ уборъ какая крестьянка могла съ нею сравниться? какая крестьянка могла имть такой прелестный станъ, такую пріятность въ движеніяхъ, въ голос, въ разговорахъ, и наконецъ, могъ ли я видть такія нжныя руки, составляющіе тсто для хлба?
Какая перемна въ моей судьб! какую чудесную силу иметъ добродтель, соединенная съ чувствительностію сердца: и какъ въ ету минуту была украшена въ глазахъ моихъ та хижина, которая за нсколько времени представлялась мн и печальною и слишкомъ бдною! Вмст съ любовію находилъ я въ ней и спокойствіе и радость и счастливую беззаботность о будущемъ…. О моя Люція! говорилъ я: минуту, въ которую открылъ я такую нжность, такія высокія чувства въ душ моей, почитаю истиннынъ началомъ моего съ тобою союза. Счастливый день нашего брака ознаменованъ былъ великолпіемъ и блескомъ, холодное уваженіе, обыкновенная любовь, казались намъ врнымъ основаніемъ счастія. Нтъ, Люція, нтъ! священныя узы брака соединили насъ только судьбою. Но та возвышенная любовь, любовь, воспламеняемая каждою мыслію и немогущею угаснуть отъ времени: — она родилась въ етой хижин! здсь заключили вы тотъ союзъ, который сливаетъ души, одна для другой сотворенныя…. Свтъ разлучилъ насъ, препятствуя намъ другъ друга узнать — можемъ ли сожалть о его утрат? —
Нсколько времени забывались мы въ етомъ разговор, котораго восхитительное воспоминаніе никогда въ душъ моей не исчезнетъ. Наконецъ Люція встала, сказавъ мн: приступъ къ хозяйству былъ для меня очень счастливъ, но мн еще надобно приготовить обдъ…. — Приготовить обдъ! что ето значитъ? — ‘Я превеликая искусница стряпать!’ — Можно ли? — ‘Если бы ты зналъ, какъ все удается тому человку, который иметъ и прилжаніе и нкоторую легкость въ понятіи. Обыкновенная служанка, неловкая и лнивая, должна учиться тому нсколько лтъ, чему я выучилась безъ всякаго почти труда въ четыре мсяца. Увряю тебя, что вс т млочи, которыми занимаютъ насъ въ молодыхъ лтахъ, какъ дломъ важнымъ, несравненно трудне полезныхъ упражненій хозяйства. Но полно говорить — время приняться за дло! Поди въ садъ и нарви саладу, а я иду къ своему очагу.’ Она обняла меня, а я прижалъ ее къ сердцу, не будучи въ состояніи сказать ей ни слова. Непобдимая сила привязывала меня къ тому мсту, на которомъ я ее видлъ, мн нужно было придти въ себя, нужно было успокоиться, чтобы думать о своемъ счастіи. Смутное упоеніе души моей препятствовало мн разсматривать его въ подробностяхъ: я могъ только чувствовать его вообще, я видлъ одни только сдланныя ею хлбы, я могъ только повторять: Душа ея согласна съ моею!… Она будетъ счастлива!… Я не увижу ее ни томною, ни унылою, ни задумчивою, она будетъ счастлива!…
Іосифъ пришелъ сказать мн, что меня ожидаютъ обдать. Я вошелъ въ маленькую нашу столовую въ то время когда Люція брала изъ рукъ своего сына хлбъ, чтобы доложить его на столъ, ею самою накрытый. Щеки ея оживлены были яркимъ румянцемъ, она казалась мн торжествующею, была весела какъ младенецъ, и эта веселость составляла прелестную противуположность съ тмъ милымъ и кроткимъ простосердечіемъ, которое во всякое время на лиц ея изображается. Какой восхитительный обдъ! какое очарованіе!…. ‘Отвдай моего хлба, Дорсанъ, сказала Люція: онъ долженъ быть очень вкусенъ, если врить наружности….. А мой обдъ! каковъ онъ теб кажется?’ Въ это время она сажала за столъ Феликса, которому отрзала кусокъ своего хлба, Феликсъ отвдалъ его и сказалъ съ милою чувствительностію, принявши на себя важный видъ: прекрасной хлбъ, маминька, потомъ поглядвъ на меня, онъ прибавилъ: маминька пекла етотъ хлбь сама. Люція улыбнулась, и на глазахъ ея сверкнули слезы… А я въ восхищеніи поцловалъ Феликса, и воскликнулъ: какъ много люблю тебя, мой милой младенецъ! ты уже начинаешь чувствовать цну твоей матери! О, какъ ты будешь мн дорогъ когда придешь въ т лта, въ которыхъ и добродтели ея сдлаются для тебя понятны, когда мы будемъ съ одинакимъ чувствомъ о ней говорить, вмст ее обожать, вмст ею восхищаться!’ Обдъ былъ очень вкусенъ, но я совсмъ не имлъ аппетиту и ѣ,лъ только для вида, въ угожденіи Люціи. Сердце мое такъ сильно было растрогано и такъ стснено разнообразными чувствами, что я почти не имлъ возможности говорить. Посл обда пошли мы въ садъ, и Люція, свъ на скамейку, сказала мн: теперь ты долженъ узнать, вс мои тайны. Опасаясь твоей недоврчивости, я принуждала себя скрываться: ты безъ сомннія не поврилъ бы, чтобъ въ нсколько мсяцовъ было возможно пріобрсти знанія госпожи Виллисъ, но ты не одинъ разъ съ большимъ аппетитомъ лъ и похлебку и зелень, изготовленныя мною, совсмъ не воображая, чтобы онъ были мое твореніе. Я не хотла однако открыть моего таланта, ты могъ бы подумать, что мн помогаютъ. ‘Но по крайней мр ты позволишь мн отпустить Іосифа, на мсто его нанять служанку, которая могла бы облегчить для тебя работу.’ — Нтъ! нтъ! ни за что на свт! Я буду тогда мене для тебя полезна, и вс труды потеряютъ въ глазахъ моихъ главную свою прелесть. Пускай Іосифъ помогаетъ мн исправлять тяжелыя работы, боле ничего и не требую. Но для меня останется еще много и другихъ занятій. Попеченія о хозяйств займутъ не боле четырехъ часовъ въ сутки, то есть не боле того времени, которое, ты долженъ будешь посвящать садовымъ своимъ работамъ. Остатокъ нашего дня займемъ пріятными прогулками и прежними обыкновенными упражненіями: разговоромъ, музыкою, чтеніемъ, рисованьемъ, и время, которое такъ бременитъ празднаго человка, будетъ пролетать для насъ со всми прелестями счастливыхъ и спокойныхъ мечтаній невинности! Воспоминать объ немъ будетъ для насъ сладко, но въ етомъ воспоминаніи однообразности, не представляющемъ никакихъ произшествій замтныхъ, цлыя годы сольются для насъ въ одинъ прекрасный и тихой день… Другое признаніе, милой другъ: я продала вс свои дорогія платья и накупила простыхъ, приличныхъ деревенской хозяйкѣ,….. ‘Какъ, Люція! ты хочешь всегда ходить въ етомъ убор?’ — Для какихъ же визитовъ и церемоній могу я теперь наряжаться? но я имю и праздничное платье, блое, самое простое, очень пріятной формы! Я уврена, что оно теб понравится… Етого недовольно: деньги свои истратила я не на одни наряды, я продала и свои золотыя вещи — на ету сумму купила мн госпожа, Виллисъ прекрасную корову и куръ… Прошу тебя воздержаться отъ восклицаній! Благодаря наставленіямъ Бетси, умю очень искусно доить корову, длать сыръ и смотрть за птичнымъ дворомъ, а на лугу, принадлежащемъ къ хижинъ, и корова и старая наша лошадь найдутъ для себя очень вкусную пищу, два раза въ недлю сама буду здить въ Бостонъ продавать наши плоды и зелень, дабы не лишить тебя Іосифа, который во всякую минуту бываетъ нуженъ или въ саду, или въ дом. Мы будемъ жить въ довольств, имя даже и прихоти. А ясность души, а счастливое одобреніе совсти, а нѣ,жный союзъ и мыслей и чувства… а милый нашъ Феликсъ, рожденный съ прекрасною душою, привязанный къ однимъ только намъ, и зрющій въ нашихъ глазахъ, удаленъ будучи отъ всхъ опасностей и примровъ разврата…. О, Дорсанъ! если такое счастіе незамнитъ для насъ всего, что мы потеряли, то какъ велика будетъ неблагодарность наша къ Провиднію которое въ страшное время бдствій всеобщихъ даровало намъ наслажденія золотаго вка!’ — Послднія слова произнесла она прерывающимся голосомъ, а я облилъ руку ея слезами…. О сладость чистой любви! кто можетъ тебя изобразить! Среди ничтожныхъ свтскихъ суетъ любовь моя могла охладиться, но въ ету минуту восторгъ удивленія возобновилъ ее съ такою силою, которая до сего времени была для меня еще неизвстна. Любовь сія была оный священный огнь, которой угаснулъ отъ руки нечестивыхъ, и снова оживился отъ чистыхъ лучей небеснаго пламени.
На другой день имли мы удовольствіе видть у себя госпожу Виллисъ — единственное постороннее лице, которое не могло быть мн въ тягость: она умла отдавать справедливость Люціи, и госпожа Виллисъ, пожавши руку мою сильне прежняго, нсколько разъ воскликнула, hаppу husbаnd! hаppу husbаnd! Но какое слово могло достаточно изобразить мое счастіе!
Я уже вамъ сказалъ, что Люція непремнно хотла сама здить на рынокъ. Въ старое время, когда мы живали въ деревн, она прекрасно управляла кабріолетомъ, слдовательно и теперь не трудно ей было привести въ послушаніе смирную нашу лошадь. Одтая въ крестьянское платье, съ большой соломенной шляпк, съ корзинкою полною огородной зелени на рук, прелестная какъ Ангелъ, съ видомъ царицы и непорочной двы, взошла она въ первой разъ на свою тлегу и расположилась между капустою и рпою такъ непринужденно, такъ просто, какъ будто уже пріучена была въ тому продолжительнымъ навыкомъ. Я удивлялся, но мене удивлялся ея несравненнымъ поступкамъ, нежели той простот, которою поступки ея украшены были во всякое время.
Люція все успвала длать, и никакого труда не находила она тяжкимъ. Минуты ея распредлены были такъ порядочно, съ такимъ благоразумнымъ разсчетомъ, что никогда не казалась она озабоченною своимъ дломъ, и я тмъ боле наслаждался ея трудолюбіемъ, что ни въ какомъ случа не замчалъ въ ней усталости: совсмъ не помню, чтобы она или задумывалась, или скучала. Тихая веселость ея всегда была одинакова: трудомъ укрпила она свое здоровье, а на лиц ея, удивительно сохранившемъ свою близну, разцвтали и живость и свжесть.
Я никогда не могъ привыкнуть къ тому удовольствію, съ какимъ смотрлъ на нее работающую или въ кухн, или на птичьемъ двор, или въ кабинет, гд она иногда рисовала цвтокъ, мною для нее возращенный, иногда играла на фортепіано какую нибудь Штейбельтову сонату, иногда сидла за книгою. Таланты придавали неизъяснимую прелесть ея хозяйственнымъ заботамъ, а ея превосходныя свднія въ хозяйств удивительно украшали сіи пріятные таланты.
Мы собрали нсколько лучшихъ книгъ, и вечера были у насъ опредлены для чтенія. Въ ето время особенно нравились намъ изъ стихотворныхъ произведеній именно т, которыя прежде казались искуственными и слишкомъ далекими отъ истины — еклоги. Я не скажу, чтобы изображенія природы и сельской жизни, находящіяся въ сихъ поемахъ, совершенно меня удовлетворяли, но я уже не почиталъ ихъ ни мечтательными, ни слишкомъ украшенными. Какое изображеніе Виргиліевой, или Геснеровой пастушки могло мн казаться не естественнымъ, когда я смотрлъ на Люцію, или ее слушалъ? И вся наша жизнь не была ли идиллія, достойная кисти добродтельнаго Цирхскаго Поета? Напротивъ, перечитывая буколическихъ стихотворцевъ, я замчалъ, что истинныя чувства были ими выражамы или слишкомъ слабо, или только слегка, и что любовь особенно рдко являлась у нихъ съ чертами чувствительности глубокой. Я сообщилъ свое замчаніе Люціи. ‘Ето происходитъ отъ того, отвчала она, что стихотворцы никогда не описываютъ счастливой любви супруговъ!’ — И я то же думаю, любовь, основанная на удивленіи сердца, любовь очищенная отъ ревности, безпокойства, сомнній, иметъ въ себ нчто небесное: кто же осмлится изображать ее?… — ‘И надобно замтить, что истинная чувствительность согласуется съ одною только позволенною, непорочною любовію, ибо одна невинная, позволенная привязанность можетъ быть и продолжительна и постоянна. Она одна великодушна и благородна, всякая другая боле или мене смшана съ егоизмомъ: страсть необузданная всякую минуту готова пожертвовать и честію и славою и спокойствіемъ милаго предмета. О какъ ничтожны и слабы т склонности, которыхъ неодобряетъ разсудокъ! Довольно одной разительной, справедливой мысли, чтобы заставить насъ отъ нихъ отказаться. А принужденіе ихъ скрывать, а стыдъ, сопутствующій ихъ открытію…. сколь тягостны они для души чувствительной и высокой!’… — Описывая силу виновной страсти, всегда описываютъ одно несчастіе, ибо называютъ ее изступленіемъ. О Люція! мы не имемъ сего изступленія! Чмъ боле повинуемся разсудку, тмъ счастіе наше становится и чище и совершенне! Любовь моя къ теб можетъ увеличиться только тогда, когда и сердце мое пріобртетъ боле добродтелей, благородства и чувствъ высокихъ, сдлавшись лучшимъ, я сдлаюсь боле чувствительнымъ: чтобъ охладеть въ любви, мн надобно развратиться, а для такой любви, какова наша, ни призраки, ни заблужденія уже не существуютъ, она равно украшаетъ и ранніе и поздніе годы жизни: воспоминанія объ ней имютъ всю прелесть воспоминанія о добродтели. О Люція! скажи мн, ета любовь не естьли единственное основаніе твоихъ поступковъ? — ‘Нтъ, милой другъ! должность во всякихъ обстоятельствахъ жизни иметъ для женщины силу любви!’ — Но ты была бы мене счастлива. — ‘Я наслаждалась бы другаго рода счастіемъ: я боле значила бы въ собственныхъ глазахъ своихъ, теперь напротивъ могу ли уважать сколько нибудь мои поступки? Я не упрекаю себя ни въ чемъ, я имю спокойствіе невинности: но если ни для какого поступка не нужно мн длать надъ собою усилія, ни подкрплять себя убжденіями разсудка, то какъ могу воображать, что я добродтельна? Ахъ, нтъ? я могу только радоваться своимъ счастіемъ!’…. Такъ скромно судила o себ Люція.
Къ усовершенствованію наслажденій нашихъ недоставало одного только свидтеля, способнаго меня понимать: я чувствовалъ что для меня необходимо было говоришь объ ней, и раздлять восхищеніе, мое съ другими. ‘Ахъ! восклицала тогда Люція, когда бы Вольнисъ, когда бы Ельмира были съ нами!’… Какъ живо участвовалъ я въ етомъ желаніи ея сердца!
Все было соединено для очарованія нашей жизни: любовь, молодость, здоровье, непорочныя склонности, спокойствіе совершенное, мы были заключены, въ той счастливой посредственности, въ которой желанія не могутъ разшириться, не сдлавшись честолюбивыми? и мы, умя цнить пріятную свою ограниченность, искренно сожалли о тхъ несчастныхъ, которыхъ гибельное величіе окружено злодйствами, завистію, злобою, гоненіемъ. И самое удовольствіе благотворительности не было у насъ похищено. Люція въ начал каждой недли относила прекрасный хлбъ своего печенья къ одной бдной вдов, имвшей трехъ малолтныхъ дтей, и жившей не подалеку отъ насъ, а я присоединялъ къ етому скромному подарку нсколько связокъ лучшаго салата: такимъ образомъ по силамъ своимъ помогали мы существовать горестному семейству. Добрая вдова жила рукодльемъ, и ета работа, соединенная съ нашимъ пособіемъ, составляла и для нее и для несчастной ея сироты пропитаніе врное. Хижина бдной женщины сей была въ двухъ стахъ шагахъ отъ нашей — ветхая, почти развалившаяся. Іосифъ съ моею помощію поправилъ ее, и она по крайней мр могла уже давать защиту отъ холода или дождя. Люція между тмъ заботиламь и о привденіи въ лучшее состояніе хозяйства Мони (имя вдовы), она дарила ее посудою — иногда какою нибудь оловянною чашею, глинянымъ горшкомъ, стеклянною кружкою, сама приносила ихъ въ хижину — сама разстанавливала по полкамъ, и ета забота была чрезвычайно для нее пріятна — она отступала на нсколько шаговъ, чтобъ издали полюбоваться своимъ порядкомъ — опять приближалась — еще что нибудь перемняла, снова отходила , словомъ, въ минуту благотворенія была младенецъ, но милый и восхитительный младенецъ. И всякой разъ ето разсматриваніе оканчивалось печальнымъ вздохомъ, котораго причина была весьма для меня понятна, Люція сожалла, что ето собраніе рдкостей было не полно, и что на полкахъ оставались пустыя мста, которыя, не смотря на ея стараніе расположить съ возможнымъ великолпіемъ стаканы, горшки и кружки, все еще оставались замтны. Она воображала, какой прекрасный видъ составили бы дв или три новыя вазы, и сожалла, что не имла на ту минуту ничего лишняго между своею посудою. И возвращаясь домой, я былъ увренъ, что найду ее въ великомъ размышленіи передъ шкапомъ, старающуюся доказать себ, что та или другая вещь для насъ безполезны, дабы имть основательную причину переселить ее на полку бдной сосдки. Милая, трогательная благотворительность! Сердц ея хотло уклониться отъ того правила, которое предписываетъ намъ сохранять должную мру въ благотвореніи, дабы она могла быть и основательною и постоянною. Люція чувствовала, что настоящая возможность есть истинная мра благотворительности для добраго сердца. О благость Божественнаго Промысла! какія наслажденія и въ самыхъ несчастіяхъ даруешь ты чувствительному сердцу!
Прошло боле двухъ лтъ со времени переселенія нашего въ Америку. Господинъ Т**, котораго мы часто видали въ Париж, любезный своимъ умомъ, кроткимъ характеромъ и остроуміемъ въ разговоръ, также принужденъ былъ искать убжища въ етой части свта. Ему неизвстно было, что мы находимся въ Бостон, ибо революція и отдаленіе совсмъ разорвали наши съ нимъ связи. Въ одно утро, прохаживаясь по городской площади, увидлъ онъ на одной телег, остановившейся позади великаго множества другихъ, молодую крестьянку, которой необыкновенная красота его поразила: она показалась ему столь похожею на госпожу Дорсанъ, что онъ ршился подойти къ ней поближе. Подходитъ — Люція узнаетъ его и кланяется. Что вы здсь длаете? спрашиваетъ Т **, удивленный до чрезвычайности. — ‘Дожидаюсь, чтобъ меня пропустили, хочу продавать свою зелень!’ — Въ ету минуту телеги тронулись, Люція ударила хлыстомъ свою лошадь и скрылась. Она успла однако пригласить господина Т** въ нашу хижину и разсказать ему, гд мы жили. Онъ на другой же день отыскалъ наше жилище. Ето посщеніе его обрадовало меня несказанно: я видлъ наконецъ передъ собою человка, съ которымъ могъ говорить о Люціи языкомъ ему понятнымъ, и мы имли удовольствіе, описанное во многихъ романахъ, разсказать другъ другу случившееся съ нами въ послдніе два года. Разговоръ нашъ былъ прерванъ явленіемъ моего негра, который съ важнымъ своимъ лицомъ подошелъ прямо къ Люціи, оборотился къ ней спиною, и показавъ большую на камзол своемъ прорху, сказалъ: надобно зачинить. Люція, которая въ ету минуту говорила, не оставляя матеріи, взяла иголку и зачинила Іосифовъ камзолъ: милая простота, съ которою она ето исполнила, была и трогательна и вмст забавна.
Прощаясь съ нами господинъ Т** сказалъ: весьма естественно сожалть о васъ при вид етой убогой хижины, но заглянувши во внутренность ея, нельзя удержаться отъ зависти! Пользуйтесь своимъ счастіемъ: никакая сила Фортуны и никакое волненіе имперіи не могутъ его у васъ похитить!
Такъ конечно! и я умлъ чувствовать цну такого счастія!… Самое однообразіе нашей жизни имло особенную свою прелесть. Въ каждой недл и въ каждомъ дн были для насъ епохи удовольствія, отличныя отъ прочихъ своею пріятностію — и ета пріятность ни мало не уменьшилась отъ времени и привычки. Напримръ минута завтрака всегда бывала для насъ удивительно счастливою, особенно лтомъ, въ хорошій день на воздух подъ тнію прекрасной виноградной бесдки, я никогда не садился за столъ безъ нкотораго радостнаго нетерпнія: работа усиливаетъ аппетитъ, а мой обдъ готовила Люція. Каждое новое блюдо выдуманное, или другимъ лучшимъ образомъ изготовленное, было въ нашемъ углу произшествіемъ важнымъ. Такимъ образомъ нжная чувствительность и чистота сердца самыя обыкновенныя удовольствія длала для насъ благородными и высокими. А дни, въ которые Люція должна была здить въ городъ? Какое впечатлніе всегда производилъ во мн стукъ ея телеги! Взявшись съ Феликсомъ за руки, мы выбгали къ ней на встрчу. Мы видли ее вдалек, мы слышали голосъ ея, понуждающій лошадь къ скорйшему бгу. Чтобы помочь ей сойти съ повозки, я бралъ ее на руки, и нсколько минутъ удерживалъ въ своихъ объятіяхъ, Феликсъ между тмъ, въ большомъ нетерпніи получить свой поцлуй, приподымался на цыпочки, дергалъ ее за платье, я кричалъ: но мн, милая маминька!
И каждый день становилась для насъ ощутительне пріятность! искреннихъ нашихъ разговоровъ, пріятность взаимнаго сообщенія сокровеннйшихъ мыслей и скромныхъ плановъ для будущаго О…. А по скончаніи дня съ какимъ услажденіемъ, всегда для меня новымъ, слдовалъ я глазами за Люціею, когда она приближалась къ колыбели, спящаго своего сына, становилась подл нее на колни и начинала молитву свою трогательнымъ благословеніемъ матери, которое призывало и безъ сомннія влекло на главу его благословеніе Вездсущаго!… Черезъ нсколько времени: новое упражненіе увеличило для насъ пріятность уединенной жизни: — забота о воспитаніи нашего сына. Я училъ его Латинскому языку, Исторіи, Географіи, а Люція давала ему уроки рисованья, онъ находился при, всхъ нашихъ чтеніяхъ, которыхъ прелесть увеличивалась отъ его присутствія, а милый характеръ его и прилжность были сладчайшею наградою за вс наши о немъ попеченія. Онъ обожалъ свою мать, и я наконецъ уже могъ говоришь съ нимъ о ея совершенствъ, могъ уже открывать ему свои чувства, которыя онъ понималъ, и словомъ, онъ былъ для меня и самый прелестный младенецъ и самый любезный повренный моего сердца.
Наконецъ, по прошествіи четырнадцати лтъ, благодаря твоему старанію, я могъ возвратиться во Францію, но мы не безъ сожалнія прощались съ моею смиренною хижиною, въ которой не было для насъ ни единаго дня печали, въ которой изъ самыхъ горестей извлекали мы наслажденія прямыя.
Путешествіе наше было благополучно. — Увидя отечественный берегъ, я не почувствовалъ себя счастливе, но мн показалось, что прежняя молодость ко мн возвратилась — а теперь, видя себя въ кругу драгоцннйщихъ для меня людей, чувствую во глубин души, что счастіемъ совершеннымъ можемъ мы наслаждаться только въ отчизн, а не въ разлук съ милымъ семействомъ.