А. В. Амфитеатров
А. В. Амфитеатров
———————————
Дорошевич, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1934
Время на прочтение: 7 минут(ы)
‘Слава в прихотях вольна’, и странны, капризны, часто глумливы и оскорбительны бывают ее прихоти. Вот стою я в раздумье перед близкою мне темою и только головою качаю:
— Сколько было славы и как она прахом пошла! Как он забыт! Бедный Влас Дорошевич! Два года тому назад исполнилось десять лет с его кончины. Никто и не вспомнил и добрым словом не откликнулся. И я промолчал. Потому что — откуда же было знать, когда он приходится, день кончины Власа Дорошевича?
Однажды, летом 1921 года, этот знаменитый и богатый человек очутился нищим и больным в советском доме отдыха на петербургских Островах. Там его навещали и видели Василий Иванович Немирович-Данченко, я, еще два-три старика. В конце августа я бежал из Петербурга в Финляндию. Дорошевича большевики вскоре переместили с Островов в лучший дом отдыха, кажется, в Осиновую рощу, где обычно поправляли свои нервы советские сановники. Там он и умер когда-то в 1922 году.
Вас. И. Немирович-Данченко, выехавший из Петербурга в 1923 году, привез в Берлин известие о смерти Власа как о давнем уже факте. Едва ли не он последним из литературного мира видел Дорошевича живым. Но уже в таком отупелом состоянии, что, по-видимому, совсем утратил представление о времени и обстоятельствах, которые он переживает. Спросил Василия Ивановича:
— Отчего Амфитеатров меня забыл — давно не был?
— Хватились! Его давно нет в Петербурге. Он в Финляндии.
— Так что ж? Взял бы автомобиль да и приехал.
Когда человек, полжизни занимавшийся политикой, забывает о границах между враждующими государствами, — дело плохо.
Уже на меня в летние посещения Влас Михайлович производил тяжелое впечатление конченого человека. Трудно соображал, затруднялся в речи. К зиме он совсем развалился, так что потерял даже телесную опрятность и сдержанность, чего — при мне — еще не было. Меня он однажды даже довольно далеко проводил по парку дома отдыха, хотя и очень тихим шагом.
Впрочем, ходок он всегда — и в здоровые годы — был плохой. В начале 90-х годов ему случилось однажды, в некоторую шалую ночь, сильно промерзнуть, и с той поры после тяжелой болезни он ‘пал на ноги’, охромел.
Хромота эта сделалась в литературных кружках как бы паспортного приметою Власа.
Курьез. Впоследствии, когда Влас Михайлович сделался властным и славным, почти что хозяином ‘Русского слова’, среди московской газетной молодежи взялась мода подражать его хромоте и ходить с палочкой. Сперва Влас смеялся этому дурачеству, потом, когда число хромых ‘под Дорошевича’ стало непомерно возрастать, начал хмуриться, наконец, однажды, когда провинившийся и вызванный им для разноса юный репортер приблизился к нему вприхромку и опираясь на тросточку, Влас не выдержал, — взревел буйтуром Всеволодом:
— Это что такое?! Чтобы я больше не видел в редакции подобных глупостей! Не хромать! убрать палку прочь! выздороветь! в одну минуту!
Выздоровел. Именно этот репортер вывел Дорошевича из терпения и попал под грозу потому, что был похож на Власа лицом и фигурой, так что с хромотой и палочкой получалась довольно схожая карикатура.
Это был С.Н. Ракшанин, усыновленный воспитанник очень известного в свое время московского фельетониста и ‘бульварного’ (но ‘с психологией’) романиста Николая Осиповича Ракшанина и, как твердо держалась молва, натуральный сын Дорошевича. Я, несмотря на сходство их и твердость молвы, не вполне ей верю.
Потому что мне хорошо известно страстное желание Власа Михайловича в зрелые его годы иметь сына — наследника и продолжателя рода, который Влас, хотя сам был в нем приемышем, очень любил.
Едва ли я ошибусь, что обманутые надежды иметь сына играли немалую роль в частых расхождениях Власа с женщинами, с которыми он пробовал устраиваться семейно. Но на выбор подруг он был несчастен — попадал либо на неродих, либо на производительниц ‘девчонок’. Когда одна из них осчастливила было его мальчиком, судьба злобно посмеялась: ребенок задавился пуповиной. Влас с горя чуть с ума не сошел. Отчаянное письмо его у меня цело. Вот почему я не совсем доверяю [слухам] о Ракшанине. Зачем бы Дорошевичу было так много волноваться чаянием сына, если бы имелся налицо готовый, которого стоило лишь признать?
В годы нашей тесной дружбы и полной взаимной доверенности мы с Власом никогда не говорили об этом мальчике, которого я хорошо помню весьма избалованным Сережей у приемных его родителей Ракшаниных.
В бесчисленном полчище репортеров ‘Русского слова’ молодой человек не проявил дарования, которое свидетельствовало бы о наследственности от предполагаемого отца, ниже от бабки ‘Соколихи’: этой сударыне, при всей ее злокачественности, никак нельзя было отказать в литературном таланте. Короткую, но беспутную жизнь свою ‘Сережка’ кончил скверно. После большевицкого переворота и гибели ‘Русского слова’ снюхался с победителями, напечатал в ‘Известиях’ письмо с отречением от ‘проклятой буржуазии’, получил ответственную командировку в Ростов на пост не то инспектора, не то цензора местной печати. Но там же вскоре пал ‘жертвою борьбы роковой’ — не в поле битвы с белогвардейцами, а в пьяной трактирной драке.
Жизнь Власа Дорошевича очень четко и определенно делится на пять периодов: московский подготовительный (мелкое репортерство и работа в юмористических журналах), московский фельетонно-хроникерский (‘За день’ в ‘Новостях дня’ и ‘Московском листке’), одесский (‘Одесский листок’ и путешествие на Сахалин), петербургский (моя ‘Россия’) и — самый важный и длительный — третий московский (создание ‘Русского слова’). За исключением последнего периода, когда судьба развела нас по разным дорогам (не нарушив, однако, нашей старой дружбы), мы с Дорошевичем были так тесно близки, что мне трудно писать о нем одном иначе, как анекдотически: иначе пойдет автобиография. Анекдотов же о нем достаточно включил я и в ‘Девятидесятников’, и в ‘Закат старого века’, и в ‘Дрогнувшую ночь’, и в ‘Лиляшу’, и в ‘Вчерашних предков’, где Влас проходит иногда под собственным именем портрета, иногда в составе сборного типа журналиста Сагайдачного.
Я очень любил Власа. Полагаю, что и он меня не меньше — по крайней мере, в годы совместной работы, как в ‘России’, или хотя бы параллельной, как в его московских периодах. В создании им ‘Русского слова’ я не принимал участия. Но вовсе не потому, будто, как не раз меня пытались уверить, он не хотел впустить меня в газету, опасаясь моего ‘непомерного’ (как любил он выражаться) темперамента и своевольства, которыми я, дескать, ‘погубил’ так блистательно преуспевавшую ‘Россию’. Нет, помогать ему в строительстве ‘Русского слова’ я не мог просто потому, что был в это время сперва ссыльным в Сибири и Вологде, а затем эмигрантом в Париже. А что сношения наши и в этом сроке не прекращались и продолжали быть наисердечнейшими — лучшее доказательство, что все мои ‘Сибирские этюды’ были напечатаны в ‘Русском слове’ Дорошевича и в ‘С.-Петербургских ведомостях’ кн. Эспера Ухтомского: единственных двух редакторов, не убоявшихся помещать статьи литератора, которому ‘запрещено писать’.
Мне только пришлось расстаться с старым привычным моим псевдонимом Old Gentleman. Сперва я подписывался ‘Борус’ (гора в Саянах, видная снежною вершиною из Минусинска, за 270 верст), потом (это уже с 1903 года в ‘Руси’ А.А. Суворина) ‘Абадонна’. А как скоро вырвался за рубеж, в эмиграцию, дал себе слово, что впредь никогда не напечатаю ни единой псевдонимной строки. И, слава Богу, слово свое тридцать лет сдержал, отвечая за все, что писал, именем и фамилией.
Дорошевич терпеть не мог писать письма. Однако в Минусинске я то и дело получал от него писульки — крупным энергическим его почерком с сильными черными нажимами, — увещавшие все к одному и тому же: ‘Пишите, пишите, пишите! Не стесняйтесь размерами! пишите!’ — это дословная выписка из одной его цидулки. А в своем ‘Сахалине’, присланном мне в Минусинск, он написал такое ‘объяснение в любви’, что я эту книгу прятал от знакомых, опасаясь, что кто-нибудь, прочитав, скажет с укоризною:
— Ну, знаете, Александр Валентинович, это уж Дорошевич хватил через край! Это вам, голубчик, не по чину!
Теперь эта книга вместе со всею проданною библиотекою у чехов в Праге. Уповаю, что цела.
А когда перевели меня из минусинской ссылки в вологодскую, как Дорошевич встретил меня на перепутье, в Москве на вокзале! ‘Суровый славянин, он слез не проливал’, а тут всего меня исслезил! И я уверен, ни одна из возлюбленных дам его сердца никогда не была так исцелована, как я, мохнатый и бородатый, в сибирской дохе. Что тем замечательнее, что ни он, ни я никогда не были охотниками до изъявления чувств и ‘телячьих нежностей’, а к поцелуйным обрядам между друзьями я чувствую решительное отвращение.
Рано поутру мне надо было следовать дальше в Вологду, и всю-то ночь просидели мы вдвоем в кабинете ‘Славянского базара’, не заметив, как в беседе, полной воспоминаний прошлого и предположений о будущем, пролетели часы. Ну, и что греха таить! Шампанского тоже приняли внутрь предостаточно!
Полтора года спустя, вскоре после убийства Плеве Егором Сазоновым, моя жена при помощи А.А. Столыпина выхлопотала мне у Лопухина замену ссылки ‘отпуском’ за границу. Я приостановился в Москве, чтобы проститься с отцом, родными и Дорошевичем. А он повез меня на Воробьевы горы — прощально поклониться Москве. Об этой поездке я года два тому назад рассказал в ‘Сегодня’ в этюде ‘Вербовщица Сатаны’: встретили мы тогда некоторую такую личность на пути к Воробьевке… А там сидели втроем: Влас, Виктор Александрович Гольцев и я, — смотрели через реку на Новодевичий монастырь и говорили о человеке, которого там только что похоронили.
В это время Влас, во главе ‘Русского слова’, был уже очень крупною — ‘всероссийского значения’ — силою, зарабатывал огромные деньги и жил богато. Однако еще далеко не с тою нелепою и неуютною роскошью, в какую впоследствии втянула его ‘погубительница’ Ольга Николаевна Миткевич, с которою он, безумно влюбясь, вступил в законный брак (второй).
Предшествовавшая гражданская его супруга, тоже фарсовая артистка, тоже красавица, была хорошая русская баба-домоводка — умела окружить Власа комфортом, создать подобие семейного уюта. Однажды, проездом из Вологды в Питер, я, не желая предъявлять ‘проходное свидетельство’ в гостинице, ночевал у них и дивился: попал — среди Москвы — в благоустроенный провинциальный помещичий дом, где в хозяйстве — полная чаша, а шикарства — ни малейшего. Не знаю, из-за чего распался этот союз, но, узнав о том, помнится, пожалел. Потому что тогда видел Власа в первый раз устроенным по-человечески — так, что обстановка его не напоминала ни номера в отеле, ни уборной кафешантанной певички, ни театрального фойе, ни ‘гнездышка’ модной львицы. В первый и в последний.
В эпоху ‘Русской воли’, когда пошатнулись отношения Власа с ‘Русским словом’ и он чуть-чуть было не сошелся с С.М. Проппером для ‘Биржевых ведомостей’, мы виделись довольно часто, но неинтересно. Влас в это время сильно втянулся в общество крупных бюрократов и биржевиков. Даже давал какие-то вечера с присутствием посланников, правда экзотических, но — все же! Скучал он в этом обществе люто. Да и вообще скучал — жизнью уже скучал. Оживлялся только тогда, как, бывало, заведешь речь о Французской революции. Он хотел писать ее историю и собрал великолепную библиотеку по предмету, которая погибла в большевицкую революцию. Не от большевиков, а от нераспорядительности или, наоборот, чересчур уж прыткой распорядительности супруги, использовавшей отъезд Власа Михайловича на юг, чтобы спустить его книжные сокровища за бесценок.
В Февральскую революцию Дорошевич был окрылен, но большевицкий октябрь его раздавил. Особенно после ареста, который длился, правда, всего несколько часов, но разбил его больше, чем иного год каторги. Много видел я в то время панически испуганных людей, но никого в такой мятущейся, самоубийственной тоске, как терзался Дорошевич. Помню, застал я однажды его, совсем больного, в постели, по которой он катался из стороны в сторону, как зверь, в отчаянии, не находящий места, где дать хоть минутный покой больному сердцу… Насилу-то, насилу его выпроводили на юг.
Возвращение Власа Михайловича с юга в Петербург — такой ‘зеленый ужас’, такое надругательство над большим, доверчивым человеком, что не хочется рассказывать. Тэффи в ‘Воспоминаниях’ немножко намекнула, недосказав до конца. Да вряд ли и все знала: ведь ее в это время уже не было в Петербурге. И я воздержусь. Скажу только, что, возвратясь внезапно, в ночное время, Влас долго не мог быть впущен в свою квартиру и больше часу сидел — больной, в полуобмороке — на лестнице, пока что-то там внутри приводилось в пристойный для глаз хозяина порядок. А назавтра он был препровожден в дом отдыха — без единого рубля в кармане.
Там и застал я его в том жалком состоянии, как было сказано в начале… При помощи некоего г. Фельтена мне удалось хорошо продать тогдашнему эстонскому дипломатическому представителю Альберту Георгиевичу Оргу несколько лекций Власа Михайловича о Французской революции для таллинского издательства ‘Библиофил’. Любезные миллионы, или, как тогда говорилось, ‘лимоны’, Орга позволили Дорошевичу обойтись на первое время. А от дальнейшего времени его освободила смерть. И — по тем обстоятельствам, в каких она его застала, — слава Богу!
Опубликовано: Сегодня. 1934. No 291. 21 октября.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/amfiteatrov/amfiteatrov_doroshevich.html.