П. А. Вяземскій
Допотопная или допожарная Москва.
1866.
Допотопная или допожарная Москва, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1866
Время на прочтение: 37 минут(ы)
 
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.
Спб., 1882.
OCR Бычков М. Н.
Случайно напалъ я (говорю случайно, потому что очень трудно, если и несовершенно невозможно, слдить вн Россіи за общею Русскою журнальною дятельностію), случайно напалъ я на статью въ журнал, въ которой, между прочимъ, сказано, что ‘Москва 805 года была совершенною провинціею въ сравненіи съ Петербургомъ, что она, полная богатымъ барствомъ, жила на распашку, хлбосольничала и сплетничала, политическіе интересы занимали ее мало. Въ то время, когда въ Петербург только и толковъ было, что о предстоящей войн съ Наполеономъ, Москва гораздо боле замыкалась тяжкою болзнію одного богатаго барина и вопросомъ, кому онъ оставитъ громадное свое состояніе’. (Замтимъ мимоходомъ, что тогда въ Москв не могли толковать о громадномъ состояніи, потому что на Карамзинскомъ язык, тогда господствовавшемъ въ Москв, слово ‘громадное’ не примнялось, какъ нын, ко всмъ понятіямъ и выраженіямъ).
Какъ старый и допотопный Москвичъ почитаю обязанностію своею прямо и добросовстно подать голосъ свой противъ такого легкомысленнаго и несправедливаго мннія о Москв. Новое поколніе знаетъ старую Москву по комедіи Грибодова, въ ней почерпаеть оно вс свои свднія и заключенія. Грибодовъ — ихъ преподобный Несторъ, и по его разсказу возсоздаютъ они мало знакомую имъ старину. Но по несчастію драматическій Несторъ въ своей Московской лтописи часто мудрствовалъ лукаво. Въ нкоторыхъ захолустьяхъ Москвы, можетъ быть, и господствовали нравы, исключительно выставленные имъ на сцен. Но при этой темной Москв была и другая еще свтлая Москва. Что сказано о ней 1805 года журналистомъ, коего слова приведены выше, можетъ быть сказано не только о Москв такого то года, но о всякомъ большомъ город и во всякое время, какъ о Париж, такъ и о Лондон, Нью-Іорк, и пр. и пр. Тяжкая болзнь богатаго барства и вопросъ, кому достанется громадное его состояніе, могутъ служить и безъ сомннія служатъ, въ числ другихъ предметовъ, темою общежитейскихъ разговоровъ, и не выпускаются изъ вида свтскою хроникою. Не одни же общечеловческія задачи и государственные вопросы занимаютъ вниманіе общества. Впрочемъ везд и во всхъ столицахъ, городахъ и во всякихъ другихъ сборищахъ встрчаются пошлые и смшные люди. Безъ этого баласта нигд не обойдешься. Безъ сомннія, и въ изящной, пластической древней Греціи, въ сей стран образцовой красоты, бывали и горбатые, кривобокіе и колченогіе. Но не ихъ избирали Фидіасы, Праксители для возсозданія своихъ произведеній. Впрочемъ, когда охота есть, почему не изображать и горбатыхъ и колченогихъ, благо, что и они существуютъ въ природ: а все человческое — не чуждо человку, какъ сказалъ Римскій поэтъ. Но не выставляйте этихъ несчастныхъ выродковъ прототипами общаго народонаселенія. Не подражайте тому путешественнику, который, прозжая чрезъ какой то городъ и подсмотрвъ, что рыжая баба бьетъ ребенка, тутъ же внесъ въ свой дорожный дневникъ: Здсь вообще женщины рыжія и злыя.
Что Москва не была исключительно тмъ, чмъ ее нкоторые нравоописатели представляютъ, можно сослаться на слова другаго Москвича, еще старйшаго меня, котораго свидтельство принадлежитъ исторіи. Вотъ что Карамзинъ говорилъ о Москв въ стать своей ‘О публичномъ преподаваніи наукъ въ Московскомъ университет’. Знаю, что въ наше время мало читаютъ Карамзина, а потому считаю нелишнимъ привести здсь собственныя слова его. Говоря о лекціяхъ, Авторъ замчаетъ: ‘Любитель просвщенія съ душевнымъ удовольствіемъ увидитъ тамъ (т.-е. на лекціяхъ) знатныхъ Московскихъ дамъ, благородныхъ молодыхъ людей, духовныхъ, купцовъ, студентовъ Заиконоспасской академіи и людей всякаго званія’. Эта статья появилась въ 803 году, слдовательно не задолго до 805 года, такъ жестоко заклейменнаго журналистомъ. Слдовательно, публичныя лекціи, о которыхъ толкуютъ нын, привлекали уже за 60 лтъ тому назадъ любознательное вниманіе Московской публики, он были оцнены Карамзинымъ гораздо ране, чмъ была вообще признана польза популярнаго преподаванія науки. ‘Знанія,— говорилъ онъ — бывшія удломъ особеннаго класса людей, собственно называемаго ученымъ, нын боле и боле распространяются, вышедши изъ тсныхъ предловъ, въ которыхъ они долго заключались, къ числу сихъ способовъ (т.-е. способовъ дйствовать на умъ народа) принадлежать и публичныя лекціи Московскаго университета. Цль ихъ есть та, чтобы самимъ тмъ людямъ, которые не думаютъ и не могутъ исключительно посвятить себя ученому состоянію, сообщать свднія и понятія о наукахъ любопытнйшихъ нововводителей’. Польза общенародной науки была признана и приведена въ дйствіе въ Москв еще въ начал текущаго столтія. Эти понятія, воззрнія и сужденія могли бы написаны быть вчера. Въ нихъ не отзывается отсталость устарвшей мысли. Мысль эта свжа и нын, но выражена языкомъ, который по несчастію устарлъ, т.-е. сдлался преданіемъ давно минувшихъ лтъ. Тогда чистота, правильность и звучность Русскаго языка была на высшей степени своего развитія.
Есть еще другое свидтельство, и боле важное, объ умственномъ, гражданскомъ и политическомъ состояніи старой Москвы. Вотъ что говорилъ Карамзинъ въ путеводительной записк своей, составленной для Императрицы, предъ отъздомъ Ея Величества въ Москву: ‘Со временъ Екатерины Москва прослыла Республикою. Тамъ безъ сомннія боле свободы, но не въ мысляхъ, а въ жизни, боле разговоровъ, толковъ о длахъ общественныхъ, нежели здсь въ Петербург, гд умы развлекаются Дворомъ, обязанностями службы, исканіемъ, личностями’.
Изъ приведенныхъ словъ явствуетъ, что вопреки Грибодову и послдователямъ, слпо доврившимъ на слово сатирическимъ выходкамъ его, оцнка Петербурга и Москвы должна бытъ признана именно въ обратномъ смысл, т.-е. что въ Москв было боле разговоровъ и толковъ о длахъ общественныхъ, нежели въ Петербург, гд умы и побужденія развлекаются и поглощаются дворомъ, обязанностями службы, исканіемъ и личностями. Оно такъ и быть должно: въ Петербург — сцена, въ Москв зрители, въ немъ дйствуютъ, въ ней судятъ. И кто же находится въ числ зрителей? Многіе люди, коихъ имена боле или мене принадлежатъ административной и государственной исторіи Россіи. Пожалуй, нкоторые изъ нихъ оказываются зрителями и судьями пристрастными, недовольными тмъ, что есть, потому что настоящее уже не имъ принадлежитъ и что они должны были уступить мсто новымъ дйствующимъ лицамъ. Бывшіе актеры сдлались нын зрителями актеровъ новыхъ, но за то въ этомъ оппозиціонномъ партер, какъ и во всякой оппозиціи, были живость пренія и даже страсти, но ни въ какомъ случа не могло быть застоя. И кто же засдалъ въ этомъ партер или, по крайней мр, занималъ въ немъ первые ряды — Графы Орловы, Остерманы, князья Голицыны, Долгорукіе и многія другія второстепенныя знаменитости, которыя въ свое время были дйствующими лицами на государственной сцен. Вс эти лица были живая лтопись прежнихъ царствованій. Они сами участвовали въ длахъ и боле или мене знали закулисныя тайны придворной и государственной сцены. Поздне къ этимъ обломкамъ славнаго царствованія Екатерины измнчивая судьба закидывала жертвы новйшихъ крушеній и загоняла въ пристань и затишье тихихъ пловцовъ, жаждущихъ отдыха и спокойствія. Въ то время не одни опальные или недовольные покидали службу, были люди, которые, достигнувъ нкотораго чина и нкоторыхъ лтъ, оставляли добровольно служебное поприще, жили для семейства, для управленія хозяйствомъ своимъ, для тихихъ и просвщенныхъ радостей образованнаго общества. Къ прежнимъ именамъ прибавимъ имена княгини Дашковой и графа Ростопчина, который, удаленный отъ длъ въ продолженіе царствованія Павла I, жилъ въ Москв на поко до назначенія своего начальникомъ Москвы предъ бурею 1812 г. Одна княгиня Дашкова, своею историческою знаменитостію, своенравными обычаями, могла придать особенный характеръ тогдашнимъ Московскимъ салонамъ. Это соединеніе людей, боле или мене историческихъ, имло вліяніе не только на Москву, но дйствовало и на Замосковныя губерніи. Москва подавала лозунгъ Россіи. Изъ Петербурга истекали мры правительственныя, но способъ понимать, оцнивать ихъ, судить о нихъ, но нравственная ихъ сила имли средоточіемъ Москву. Фамусовъ говорить у Грибодова: ‘Что за тузы въ Москв живутъ и умираютъ!’ и партеръ встрчаетъ смхомъ и рукоплесканіями этотъ стихъ, въ самомъ дл забавный. Но если разобрать хладнокровне, то что за бда, что въ колод общества встрчаются тузы! Ужели было бы лучше, если бъ колода составлена была изъ однхъ двоекъ? Многіе изъ этихъ баръ жили хлбосольно и открытыми домами, доступными москвичамъ, иногороднымъ дворянамъ, прізжавшимъ на зиму въ Москву, деревенскимъ помщикамъ и молодымъ офицерамъ, празднующимъ въ Москв время своего отпуска. Дворянскій клубъ или Московское благородное собраніе было сборнымъ мстомъ Русскаго дворянства. Пространная и великолпная зала въ красивомъ зданіи, которая въ то время служила однимъ изъ украшеній Москвы и не имла, себ подобной въ Россіи, созывала на балы по вторникамъ многолюдное собраніе, тысячъ до 3, до 5 и боле. Это былъ настоящій създъ Россіи, начиная отъ вельможи до мелкопомстнаго дворянина изъ какого нибудь узда Уфимской губерніи, отъ статсъ-дамы до скромной уздной невсты, которую родители привозили въ это собраніе съ тмъ, чтобы на людей посмотрть, а особенно себя показать и, вслдствіе того, выйдти замужъ. Эти вторники служили для многихъ исходными днями браковъ, семейнаго счастія и блестящихъ судебъ. Мы вс, молодые люди тогдашняго поколнія, торжествовали въ этомъ дом вступленіе свое въ возрастъ свтлаго совершеннолтія. Тутъ учились мы любезничать съ дамами, влюбляться, пользоваться правами и, вмст съ тмъ, покоряться обязанностямъ общежитія. Тутъ учились мы и чинопочитанію и почитанію старости. Для многихъ изъ насъ эти вторники долго теплились свтлыми днями въ лтописяхъ сердечной памяти. Надобно признаться, хотя это признаніе состоится нын исповдью въ тяжкомъ грх, мы, старые и молодые, были тогда свтскими людьми и не только не стыдились быть ими, но придавали этому званію смыслъ умственной образованности и вжливости, а потому и дорожили честью принадлежать къ высшему обществу и наслаждаться его удобствами и принадлежностями. Нкоторые изъ Московскихъ баръ имли картинныя галлереи, собранія художественныхъ и научныхъ предметовъ, напр., графъ Алексй Кирилловичъ Разумовскій, кром роскошнаго дома и при немъ обширнаго и со вкусомъ расположеннаго сада въ самомъ город, имлъ подъ Москвою въ Горенкахъ разнообразный и отличный ботаническій садъ, разсадникъ рдкихъ растеній изъ отдаленныхъ краевъ всего міра. Графъ Бутурлинъ имлъ обширную, съ любовью и званіемъ дла собранную библіотеку, одну изъ полнйшихъ у частныхъ лицъ библіотекъ, извстныхъ въ Европ. Иные вельможи, на собственномъ своемъ иждивеніи, устраивали для меньшихъ братьевъ больницы и страннопріимные дома, а другіе — почему и въ этомъ не признаться — содержали хоры крпостныхъ пвчихъ, крпостные оркестры и крпостныхъ актеровъ. Если по существующимъ тогда узаконеніямъ помщики могли имть для фабрикъ и заводовъ своихъ крпостныхъ фабрикантовъ и мастеровыхъ, то почему же оскорбятельне было для человчества образовать художниковъ изъ подвдомственныхъ имъ людей. Эти явленія приводятъ нын въ ретроспективный ужасъ жеманную филантропію и пошлый либерализмъ, но тогда эти полубарскія зати, какъ иногда он мы были неудачны и смшны, съ другой стороны развивали въ крпостномъ состояніи хотя и невольныя и темныя, но не мене того нкоторыя понятія и чувства изящныя. Это все-таки была кое-какая образованность и распространяла грамотность въ грубыхъ слояхъ общества, обреченнаго невжеству и безграмотности. Имена Сумарокова, Княжнина, фонъ-Визина, Бортнянскаго, Мольера, Коцебу и творенія ихъ становились имъ доступными. Многіе актеры изъ домашнихъ и крпостныхъ труппъ, напримръ въ числ другихъ Столыпина, сдлались впослдствіи украшеніемъ Московскаго театра. Если крпостное владніе въ Россіи не имло бы другихъ упрековъ и грховъ на совсти своей, а только эти полубарскія зати, то можно бы еще примириться съ нимъ и даже отчасти сказать ему спасибо. Нын много толкуютъ въ Европ объ обязательномъ и даровомъ обученіи народномъ, вотъ вамъ въ вашихъ Москвичахъ живой примръ ужъ подлинно обязательнаго и дароваго обученія.
Мы видли изъ словъ Карамзина, какое вліяніе имлъ тогда университетъ на Московское общество, онъ сохранилъ и передалъ на уваженіе потомства имена нкоторыхъ изъ его дятелей: Политковскаго, Страхова, Гейма, которому Русскій языкъ не былъ природнымъ, но которымъ говорилъ онъ чисто и правильно, молодаго Шлецера, также не Русскаго, но вполн земляка нашего по историческимъ трудамъ знаменитаго отца своего. Еще другія имена могутъ быть внесены признательностью въ послужной списокъ Московскаго университета, какъ, напр., Буле, Рейнгардта и нкоторыхъ другихъ изъ Русскихъ и чужеземныхъ профессоровъ. Этотъ періодъ былъ едва ли не самымъ цвтущимъ въ исторіи университета, въ чемъ убдиться легко, справившись съ исторіей Московскаго университета и біографическимъ словаремъ профессоровъ его, изданными покойнымъ Шевыревымъ. Тогда не заботились и не толковали о самородной наук, тогда общая, человческая наука и заграничные представители ея не пугали и не оскорбляли нашего раздражительнаго патріотизма. Скоре, посл 1812 года былъ на нкоторое время застой дятельности и жизни сего старйшаго и высшаго учебнаго заведенія въ Россіи. Помню, какъ Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ, который любилъ дружески трунить надъ ректоромъ его и пріятелемъ своимъ, всмъ намъ памятнымъ A. A. Антонскимъ
(‘Тремя помноженный Антонъ,
‘А на закуску Прокоповичъ’, какъ сказано было о немъ во время оно), говорилъ ему: признайтесь, что вашъ университетъ нын дремлетъ, только и замчаешь въ немъ движеніе, когда дешь по Моховой и видишь, какъ профессора у оконъ перевертываютъ на солнц бутылки съ наливками’. Изящная текущая словесность также почти исключительно имла въ Москв своихъ выборныхъ и верховныхъ дятелей. Россія училась говорить, читать и писать по русски по книгамъ и журналамъ, издаваемымъ въ Москв. Петербургъ восплъ въ старомъ слог, Москва развивала и преподавала новый. Карамзинъ и Дмитріевъ были его основателями и образцами. Около нихъ и подъ ихъ снью разцвтали молодыя дарованія: напр., Макаровъ (Петръ) — по части прозы и журналистики, Жуковскій — на вершинахъ поэзіи. Около того времени появился и Русскій Встникъ, издаваемый Сергемъ Глинкою. Въ литтературномъ отношеніи сей журналъ былъ, можетъ быть, мало замчателенъ, но въ нравственномъ и политическомъ онъ имлъ всю важность событія, какъ противодйствіе владычеству Налолеоновской Франціи и какъ воззваніе къ единомыслію и единодушію, предчуемой уже въ воздух грозы 1812 года. Сей журналъ имлъ свое неоспоримое и весьма сильное значеніе. Зоркіе и подозрительные глаза Наполеона ничего не упускали изъ вида, Французскій посолъ въ Петербург жаловался нашему правительству на содержаніе нкоторыхъ изъ его статей. Глинка раздлялъ съ г-жею Сталь славу угрожать перомъ своимъ всепобждающему и всесокрушающему мечу Наполеона и тревожить самоувренность честолюбиваго владыки. Пишу на память и не имю подъ рукою справочныхъ матеріаловъ: иное и иныхъ могу пропустить забвеніемъ и отступать отъ хронологическаго порядка, но главныя черты и краски мн приснопамятны, и картина, мною слегка набросанная, можетъ быть лишена полноты, но не истины. Гршно было бы, при этомъ литтературномъ очерк, пройти молчаніемъ Хераскова. Онъ, конечно, нын устарлъ и боле нежели нкоторые изъ его сверстниковъ и предшественниковъ. Въ немъ ничего не было или было слишкомъ мало оригинальности или самобытности, какъ въ хорошихъ свойствахъ, такъ и погршностяхъ, а одна самобытность долговчна и переживаетъ свое время. Державинъ и въ паденіяхъ своихъ поэтъ иногда увлекательный и почти всегда поучительный. Новйшія поколнія довольно глумились надъ бднымъ Херасковымъ. Я первый тягчилъ свою совсть нсколькими эпиграммами и насмшками, не пощадившій его почтенной и честной памяти,
‘Но жизни перешелъ волнуемое поле,
‘Сталъ мен пылокъ я и жалостливъ сталъ бол’,
а особенно сталъ боле справедливъ и почтителенъ. Приношу повинную голову мою и раскаяніе предъ тнью пвца Россіады. Онъ въ свое время занималъ видное и почетное мсто въ высшихъ рядахъ Русской словесности. Онъ долго былъ патріархомъ ея и особенно патріархомъ Московскимъ. Постоянно, и добросовстно во все продолженіе долгой жизни, былъ онъ вренъ служенію прекраснаго, нравственнаго и добраго. Писатель, написавшій такъ много прозой и стихами и все же не лишенный нкотораго дарованія, не могъ не имть вліянія на языкъ и не оставить по себ какихъ-нибудъ слдовъ, достойныхъ вниманія и даже изученія. Смшно и жалко хотть переспорить минувшее. Если Херасковъ въ свое время имлъ читателей и толпы поклонниковъ, то и онъ принадлежитъ исторіи. Какъ патріархъ, онъ и нын, по ветхозавтнымъ заслугамъ своимь, иметъ полное право на уваженіе наше. Зачитываться его не будемъ, а читать его и справляться съ нимъ, какъ съ литтературнымъ знаменіемъ современной ему эпохи, не мшаетъ. По времени и по мстности, недалеко отъ могилы Хераскова встрчаемъ колыбель Пушкина: Un grand destin s’achè,ve, an grand destin commence. И въ этихъ двухъ участяхъ все противоположно, кром общей любви къ искусству и благородному служенію его. Пушкинъ былъ также родовой Москвичъ. Нтъ сомннія, что первымъ зародышемъ дарованія своего, кром благодати свыше, обязанъ онъ былъ окружающей его атмосфер, благопріятно проникнутой тогдашней Московской жизнію. Отецъ его Сергй Львовичъ былъ въ пріятельскихъ сношеніяхъ съ Карамзинымъ и Дмитріевымъ, и самъ, по тогдашнему обычаю, получилъ если не ученое, то, по крайней мр, литтературное образованіе. Дядя Александра, Василій Львовичъ, самъ былъ поэтъ или, пожалуй, любезный стихотворецъ, и по тогдашнимъ немудрымъ, но не мене того признаннымъ требованіямъ былъ стихотворцемъ на счету. Вся эта обстановка должна была благотворно дйствовать на отрока. Зоркіе глаза могли предвидть.
‘Въ отважномъ мальчик грядущаго поэта’. (Дмитріевъ).
Старая Москва нисколько не могла быть признана за провинціальный и заштатный городъ, особенно до 1812 года. Скоре же посл, освщенная пламенемъ и славою, обратилась она въ провинцію: многое изъ того, что придавало ей особенный характеръ и особенную физіономію, все что, однимъ словомъ, составляло душу ея безвозвратно исчезло въ пожар, начиная съ того, что Москва матеріально обднла и истощилась. Спустя нсколько лтъ посл, она, конечно, возродилась снова, но уже въ другихъ условіяхъ, въ новой обстановк и значеніи, но все же была она ни что иное какъ первый изъ провинціальныхъ Русскихъ городовъ. Нкоторые изъ первостепенныхъ представителей ея сошли въ могилу, другіе по изгнаніи Французовъ изъ Москвы переселились въ свои деревни, третьи — за границу и въ Петербургъ, напр., между послдними Ю. А. Нелединскій. Онъ имлъ въ Москв прекрасный домъ, около Мясницкой, который впрочемъ уцллъ отъ пожара. Онъ давалъ иногда великолпные праздники и созывалъ на обды молодыхъ литгераторовъ — Жуковскаго, Д. Давыдова и другихъ. Какъ хозяинъ и собесдникъ, онъ былъ равно гостепріименъ и любезенъ. Онъ любилъ Москву и такъ устроился въ ней, что думалъ дожить въ ней вкъ свой. Но выхавъ изъ нея 2 сентября, за нсколько часовъ до вступленія Французовъ, онъ въ Москву боле не возвращался. Онъ говорилъ, что ему было бы слишкомъ больно возвратиться въ нее и въ свой домъ, опозоренные присутствіемъ непріятеля. Это были у него не одни слова, во глубокое чувство. Кстати замчу въ этомъ дом была обширная зала съ зеркалами во всю стну. Въ Вологд, куда мы съ нимъ пріютились, говорилъ онъ мн однажды, сокрушаясь объ участи Москвы: ‘Вижу отсюда, какъ Французы стрляютъ въ мое зеркало’, и прибавилъ смясь: ‘впрочемъ, признаться должно, я и самъ на ихъ мст далъ бы себ эту потху’. По окончаніи войны перемщенъ былъ онъ изъ Московскаго департамента въ Петербургскій сенатъ и прожилъ тутъ до отставки своей.
Тогдашняя допожарная Москва имла нсколько подобныхъ средоточій общежитія. Въ 805 году былъ я слишкомъ молодъ, чтобы посщать и знать ихъ коротко. Но домъ отца моего могъ дать мн понятіе о свтской жизни той эпохи. Я ммлъ несчастіе лишиться отца моего, князя Андрея Ивановича, въ лтахъ, едва выходящихъ изъ отрочества. Но первыя впечатлнія мои подтвердились поздне отзывами о немъ людей образованныхъ и бывшихъ въ нимъ въ постоянныхъ и дружескихъ сношеніяхъ. A потому и могу искренно говорить о немъ, не подвергаясь опасенію быть подозрваемымъ въ излишнемъ сыновнемъ пристрастіи. Мой родитель былъ одинъ изъ образованнйшихъ, почтеннйшихъ и любезнйшихъ людей своего времени. Онъ владлъ даромъ слова, любилъ разговоръ, обмнъ мыслей и мнній, даже любилъ споры, но не по упрямству убжденій своихъ, не по тщеславію ума, довольнаго самимъ собою, но по любви къ искусству и въ оживленію бесды. Онъ любилъ споръ для спора, какъ умственную гимнастику, какъ безобидную стрльбу въ цль, какъ фехтованье, удовлетворяющее личному самолюбію, но не оставляющее по себ раны на побжденномъ. Онъ зналъ нсколько иностранныхъ языковъ, особенно хорошо зналъ Французскій, Русскій зналъ онъ боле на практик, нежели литтературно и грамматически, какъ и большая часть Русскаго общества въ то время, которое писало умно и дльно, но съ ошибками противъ правилъ правописанія. Жуковскій сказывалъ мн, что онъ часто въ разговор съ нимъ дивился ловкости и мткости, съ которыми бгло переводилъ онъ на Русскій языкъ мысли и выраженія, явно сложившіяся въ ум его на язык Французскомъ. Когда замчалъ онъ кокетничанье молодыхъ дамъ, онъ говорилъ, что она пересмениваетъ, и этотъ вольный переводъ Французскаго слова пошелъ въ ходъ и употреблялся въ обществ. Помню, что князь И. И. Долгорукій, долго посл смерти отца моего, шутя жаловался мн на него за подобные переводы. Князь Андрей Ивановичъ былъ въ послдній годъ царствованія Екатерины Нижегородскимъ и Пензенскимъ генералъ-губернаторомъ, а князь Долгорукій подъ начальствомъ его — вице-губернаторомъ въ Пенз. Вмсто того, чтобы, слдуя Русскому обычаю, называть его по имени и отчеству, онъ, въ разговор обращаясь въ нему, говорилъ: г. вице-губернаторъ, какъ говорится во Франціи: Monsieur le prsident, Monsieur le conseiller и т. д. Мой отецъ довольно блистательно прошелъ свое служебное поприще. 20 лтъ съ небольшимъ былъ онъ уже полковникомъ и командовалъ полкомъ. Не знаю, чеху приписать такое скорое повышеніе, но врно уже — не искательству, чему служитъ доказательствомъ, что, находясь подъ начальствомъ князя Потемкина въ Турецкую войну, былъ онъ съ нимъ въ неблагопріятныхъ сношеніяхъ: слыхалъ я, что князь находилъ молодаго человка черезъ чуръ независимымъ и гордымь. Впрочемъ съ самихъ раннихъ лтъ мой отецъ имлъ доступъ въ великомy князю Павлу Петровичу и былъ однимъ изъ ближнихъ ему товарищей. По кончин Императрицы и по уничтоженіи намстничествъ былъ онъ назначенъ сенаторомъ въ Москву. Въ семъ званіи получилъ онъ чинъ дйствительнаго тайнаго совтника и орденъ св. Александра Невскаго. Вскор потомъ въ то же царствованіе императора Павла былъ онъ вовсе уволенъ отъ службы, ему было тогда около 50 лтъ. Послдніе годы жизни своей, совершенно свободные отъ служебныхъ и даже свтскихъ обязанностей (потому что онъ мало вызжалъ изъ дому, и то единственно по утрамъ для прогулки и навщанія родственниковъ и ближайшихъ друзей), провелъ онъ въ Москв въ собственномъ дом, у Колымажнаго двора. По тогдашнимъ понятіямъ и размрамъ, домъ былъ довольно большой, съ очень большимъ дворомъ и садомъ. Онъ жилъ открыто, но не по тогдашнему обычаю, т.-е. не давалъ ни праздниковъ, ни большихъ обдовъ, а принималъ гостей ежедневно, по вечерамъ, за исключеніемъ трехъ или четырехъ лтнихъ мсяцевъ, которые проводилъ въ своей подмосковной, сел Остафьев. Большую часть дня просиживалъ онъ за книгою у камина въ большихъ, обитыхъ зеленымъ сафьяномъ креслахъ, которыя мн еще памятны и знакомы были почти всей Москв. Въ дом была значительная библіотека, ежегодно обогащаемая новыми произведеніями Французской литтературы. Онъ былъ дѣ,ятельнымъ потребителемъ тогдашнихъ книжныхъ лавокъ, Рица и Курделя (кажется такъ). Любимое чтеніе его были историческія и философическія книги, урывками и тайкомъ обращали они на себя мое ребяческое внименіе. Помню между прочими книгу знаменитаго Французскаго врача и физіологиста Cabanis: Rapports du physique et du moral de l’homme. За этимъ чтеніемъ и въ упомянутыхъ выше креслахъ заставали это прізжающіе гости, начиная съ 9 часовъ вечера. Иногда съзжалось пять-шесть человкъ, иногда двадцать, иногда пятьдесятъ и боле, и все незванные. Пріемное помщеніе заключалось въ двухъ небольшихъ комнатахъ, изъ которыхъ одна называлась зеленою, другая диванною, и то и другое названіе было знакомо Москвичамъ. Посл разговора, продолжавшагося около часу за чаемъ, ставились карточные столы для охотниковъ, къ которымъ и самъ хозяинъ принадлежалъ. Этихъ столовъ было иногда такъ много, что князь Як. Ив. Лобановъ-Ростовскій шутя предлагалъ хозяину устроить висячіе столы и стулья для удобнйшаго размщенія гостей. Когда нечаянный ихъ наплывъ принималъ слишкомъ большіе размры, то молодежь отправлялась въ другіе нежилые покои, боле обширныя гостиныя, назначенныя для экстренныхъ случаевъ, тутъ предавалась она или играмъ, или пляск, при наскоро устроенномъ, но впрочемъ очень умренномъ освщеніи, и подъ музыку домашняго оркестра, состоявшаго изъ скрипки и флейты. Тотъ же князь Лобановъ говаривалъ: ‘кажется, люди живутъ въ одномъ дом, а нѣ,тъ между ими никакого согласія*. Скрипачъ былъ нашъ буфетчикъ, а флейтистъ — дядька мой Никита Егоровъ. Вношу имя его въ мою лтопись, во первыхъ, изъ благодарности къ памяти его, а во вторыхъ, потому, что впослдствіи времени онъ очень забавлялъ насъ съ Жуковскимъ, когда случалось ему быть въ пьяномъ вид, что, сказать правду, случалось ему едва-ли не каждый вечеръ. Онъ тогда читалъ намъ безграмотныя и безтолковыя произведенія пера своего. Какъ сказали мы выше, родительскій домъ не отличался ни вншнею пышностію, ни лакомыми пиршествами. Опять тотъ же князь Лобановъ говорилъ мн долго по кончин отца моего: ‘ужъ, конечно, не роскошью зазывалъ онъ всю Москву, должно признаться, что кормилъ онъ насъ за ужинами довольно плохо, а когда хотлъ похвастаться искусствомъ повара своего, то бывало еще хуже’.
Первыя мои дтскія и отроческія впечатлнія сливаются въ памяти моей съ воспоминаніями о замчательныхъ лицахъ, которыхъ видалъ я у отца моего. Тутъ рано свыкся я съ вншнею жизнію и обстановкою образованія. Эти явленія были для меня боле галлереею отдльныхъ портретовъ, нежели полною картиною дйствительности. Знакомства и сближенія съ лицами быть не могло. Но все же чуткое свойство отрочества не лишено было нкоторой воспріимчивости. Съ учителями своими, признаться должно, учился я плохо, но мн сдается и нын, что эта живая атмосфера, въ которой я жилъ, хотя и не сознательно, была для меня не совсмъ безполезною школою. Постараюсь оттиснуть хотя бгло и слегка кое какія фотографія изъ моей памяти. Лицо моего отца сдлается явственне при начертанія среды его окружавшей. Нкоторыя изъ этихъ лицъ были Москвичами и постоянными посѣ,тителями нашего дома, другія зазжіе въ Москву. Въ числ послднихъ начнемъ съ канцлера графа Александра Романовича Воронцова. Онъ долго управлялъ иностранными длами государства. Князь Андрей Ивановичъ былъ съ нимъ особенно друженъ и велъ съ нимъ постоянную переписку на Французскомъ язык. У обоихъ почеркъ былъ почти недоступенъ глазамъ простыхъ смертныхъ. Мой отецъ обыкновенно диктовалъ свои письма сестр моей, бывшей посл замужемъ за княземъ Алексемъ Григорьевичемъ Щербатовымъ. Но графъ писалъ собственноручно. Письма его были нердко предметомъ напряженныхъ изученій и усилій, на которыя сзывались вс домашніе, отъ мала до велика, а иногда и посторонніе.
Братья Зубовы, князь Платонъ и князь Валеріанъ.
Еще помню красивое лицо и деревяшку послдняго, сильно поразившаго мое вниманіе. Изъ двухъ братьевъ, кажется, съ нимъ особенно друженъ былъ мой родитель. Помню, какъ, въ царствованіе Императора Павла, онъ въ дорожномъ плать прямо въхалъ къ намъ въ домъ, проздомъ изъ ссылки своей въ Петербургъ. Кажется, что князь Андрей Ивановичъ по связямъ своимъ отчасти даже содйствовалъ возвращенію его изъ ссылки, о чемъ посл, вроятно, и сожаллъ и упрекалъ себя, хотя лично и любилъ его.
Свтлйшій князь Петръ Васильевичъ Лопухинъ. Письма его къ моему отцу, хотя писаны и не очень грамотно и на Французскомъ, и на Русскомъ язык, отличаются нкоторою живостью и литтературностію. Въ нихъ встрчаются цитаты изъ Diderot, что даетъ легкое, но довольно врное понятіе о діапазон тогдашняго настроенія умовъ и врованій. Многіе полагаютъ, что въ жизни и привычкахъ отцовъ нашихъ литтературная стихія или вовсе не существовала, или была едва замтна. Это совершенно противорчитъ истин: дды и отцы были гораздо литтературне внуковъ и сыновей. Можно ршительно сказать, что нигд и никогда не было двора столь литтературнаго, какъ дворъ Екатерины II-й. И Людовикъ XVI, покровительствомъ, оказаннымъ Расину и Мольеру, и самъ Фридрихъ Великій, сей ученикъ Вольтера на Прусскомъ престол, не могутъ затнить въ этомъ отношеніи блескъ Петербургскаго двора. У Екатерины Великой былъ, такъ сказать, собственный литтературный секретаріатъ: Храповицкій, Козицкій и другія лица, между прочими государственными длами, занимались при ней и литтературными. Великій князь Павелъ Петровичъ и великая княгиня Марія еодоровна имли въ Париж литтературнаго корреспондента, въ лиц нын только-что извстнаго, а въ свое время знаменитаго писателя Лагарпа. Письма эти, впослдствіи изданныя, представляютъ любопытную картину тогдашней современной литтературы. Въ отсутствіи всякой принужденности и оффиціальной чопорности, они приносятъ честь и писавшему ихъ и тмъ, къ которымъ они были писаны. Подобные примры, истекающіе изъ царскаго двора, не могли не имть увлекательнаго и значительнаго вліянія на людей приближенныхъ къ двору, на высшее общество, а потомъ и на средніе слои его. Вельможи и государственные люди, какъ Шуваловы, Бецкіе, Румянцевы и другіе, вступали также въ переписку съ иностранными писателями, особенно Французскими, и каждый хотлъ имть въ своемъ портфел хотя одно письмо Вольтера или Д’Аламбера. Не касаясь настоящаго времени, чтобы съ нимъ не ссориться можно искренно и положительно сказать о прошедшемъ, что нкоторая часть высшаго нашего общества была гораздо выше нашей тогдашней литтературы. Любознательность, вкусъ, потребность въ умственныхъ наслажденіяхъ были пробуждены и тонко изощрены. Не скажу, чтобы уровень просвщенія былъ тогда возведенъ на значительную степень. Ученіе, положительныя знанія были довольно поверхностны. Но все же не было не только невжества, но не было и равнодушія къ уму и его проявленіямъ. Пожалуй можно витіевато и сердито возставать на тогдашнюю французоманію. Но справедливы ли будутъ эти нареканія? Здсь кстати припомнить Русскую пословицу: нужда научитъ сть калачи. Любовь, алчность къ чтенію сильно давали себя чувствовать въ высшемъ обществ, а домашняго хлба не было. По прочтеніи нсколькихъ Русскихъ поэтовъ, и пожалуй двухъ трехъ Русскихъ книгъ, образованные и мучимые голодомъ читатели по невол должны были кидаться на Французскія книги. Въ переводахъ съ иностранныхъ языковъ, особенно съ Французскаго, они не нуждались, потому что могли читать подлинникъ. Переводами они пренебрегали, а въ туземныхъ произведеніяхъ родной почвы былъ недостатокъ. Что же оставалось имъ длать? Неужели безграмотность или совершенная безчитательность, изъ упрямой любви къ родному и благоразумнаго презрнія къ иностранному, были бы благоразумне и лучше? Знаю, что нын нкоторые патріоты-публицисты, изъ ненависти ко всему привозному, негодовали бы на разршеніе привоза хлба изъ заграницы, въ случа общаго неурожая въ Россіи. Но патріотизмъ прежнихъ поколній не доходилъ до этого геройскаго самопожертвованія.
Князь Лопухинъ имлъ, какъ сказываютъ, много природнаго ума и Русскаго шутливаго остроумія. Помню, какъ однажды, въ проздъ его черезъ Москву, представлялись мы ему съ Карамзинымъ и почти всею Москвою, что было въ обыкновеніи при всхъ проздахъ сановниковъ и высшихъ государственныхъ людей. Тогда только что получено было извстіе о назначеніи Мертваго генералъ-провіантмейстеромъ, ‘увидимъ, сказалъ князь, что будетъ отъ Мертваго, а отъ живыхъ по этой части досел проку было мало’. При Екатерин князь былъ въ С.-Петербург полиціймейстеромъ, и цензура книгъ была ему подвдомственна, поздне, когда онъ былъ предсдателемъ государственнаго совта, а Дмитріевъ — министромъ юстиціи, и дла цензуры стали многосложне и щекотливе,— ‘а помните ли, говорилъ онъ Дмитріеву, какъ въ наше время все это проходило тихо и просто? Въ залу, куда собиралось множество народа и всякаго званія, кто съ прошеніемъ, кто съ схваченнымъ на улиц за шумъ, пьянство или буйство, ты бывало приносилъ мн свою рукопись,— я наскоро прочитывалъ ее, подписывался на ней, и дло съ концомъ’. Дмитріевъ поступилъ на мсто его въ званіи министра юстиціи и въ домъ, по этому званію имъ занимаемый. Спустя нсколько дней князь, встртясь съ нимъ, спросилъ его: ‘Какъ устроились вы въ министерскомъ дом и приняли ли вы въ цлости всю казенную мебель’? Дмитріевъ былъ очень щекотливъ и раздражителенъ, такой вопросъ показался ему страннымъ и неумстнымъ, и отвчалъ онъ довольно сухо. ‘Вы видно меня не понимаете, сказалъ ему князь: я говорю о —‘ и тутъ назвалъ онъ одного изъ сенаторовъ, который былъ неизмнною принадлежностью каждаго министра юстиціи и его то причислялъ онъ въ мебели казеннаго дома.
Николай Семеновичъ Мордвиновъ, одинъ изъ старйшихъ и ближайшихъ друзей отца моего, у коего въ дом онъ со всмъ семействомъ однажды останавливался и прожилъ нсколько времени, проздомъ въ Петербургъ. Онъ и тогда уже имлъ эти распущенныя сдины, которыя до глубокой старости придавали особенную прелесть и красивость его свжему и юно-старческому лицу. Ханыковъ, воинъ, поэтъ и дипломатъ. Онъ боле и удачне писалъ по французски, но въ Аонидахъ Карамзина встрчаются и Русскіе стихи его, помнится — на смерть брата, не чуждые дарованія и согртые сердечною теплотою. Онъ очень былъ остеръ и любезенъ, но и очень некрасивъ, а между тмъ очень занять собою. Бда, говорили о немъ, когда въ разговор глаза его попадутъ на зеркало: тутъ прости вс любезности и умъ его! Онъ начнетъ охорашиваться и чтобы опять привести его въ себя, нужно собесднику его лавировать его отъ зеркала.
Князь Блосельскій. Человкъ умный, до высшей степени любезный, ума образованнаго, но одержимый недугомъ метроманіи, онъ прославился своими эксцентрическими Французскими стихами. На Русскомъ язык много шума надлала опера его ‘Олинька’. Въ царствованіе Императора Павла была разыграна она на домашнемъ и дворовомъ театр Столыпина. Поэтическія и другія вольности были доведены въ ней до самыхъ крайнихъ предловъ, такъ что вся присутствующая публика пришла въ соблазнъ и негодованіе. Это былъ настоящій драматическій гвалтъ: дамы съ ужасомъ выбгали изъ залы, и скоро весь городъ наполнился молвою объ этомъ представленіи. Слухи объ этомъ соблазнительномъ происшествіи дошли до Петербурга, и отъ правительства потребована была рукопись этой оперы. Испуганный князь Блосельскій прибжалъ въ пріятелю своему Карамзину и просилъ его кое-какъ и на скорую руку очистить текстъ отъ слишкомъ скоромныхъ выраженій и замнить ихъ другими боле приличными. Въ такомъ экспургаціонномъ вид рукопись немедленно отправлена въ Петербургъ. И концы въ воду: тмъ дло и кончилось. Авторъ и содержатель театра Столыпинъ спасены отъ дальнйшихъ взысканій. Очищенная опера была посл напечатана и должна составлять нын литтературную рдкость. Князь Блосельскій былъ нравственною физіологическою загадкою. И до него, и при немъ, и посл него видали умныхъ людей и вмѣ,ст съ тмъ плохихъ стихотворцевъ, но у него, по извстному выраженію П. В. Мятлева, первые три пальца правой руки одержимы были горячкою, когда онъ брался за перо. Мн сказывали, что въ раннемъ дтств моемъ я былъ съ нимъ въ переписк, и что онъ называлъ меня своимъ поэтомъ. Это для меня преданіе доисторическое. Но помню, что онъ всегда былъ ко мн очень ласковъ.
едоръ Ивановичъ Киселевъ (родной дядя графа Павла Дмитріевича). Еще вижу предъ собою львиную голову его, о которой могутъ дать нкоторое понятіе портреты Мирабо, тмъ боле, что и его лицо было изрыто оспою. Помню Владимірскую звзду 2-й степени на его фрак, знакъ отличія, который въ то время былъ еще довольно рдокъ. Онъ человкъ былъ пылкій и страстный, между прочимъ, къ карточной игр, которая раззорила состояніе и здоровье его. Онъ цлыя ночи просиживалъ за картами. Тогда вели въ Москв крупную, азартную игру. У насъ въ домѣ, по вечерамъ также играли много, но единственно въ коммерческія игры и преимущественно въ бостонъ, бывшій въ общемъ употребленіи. Кто-то сказалъ, что въ этой игр имешь дло съ двумя врагаки и однимъ предателемъ, т.-е. съ тмъ, который вамъ вистуетъ. Киселевъ былъ остеръ и рзокъ на языкъ: въ словахъ и шуткахъ его отзывалась острота и шутка, совершенно Русскаго свойства, что тогда встрчалось часто. Французская шутка обыкновенно отвлеченна и улетучена: она ударить въ голову, пощекочетъ мозгъ и тугъ же выдыхается, какъ шампанское вино, Русская шутка полновсне: ее почти всегда можно представить въ лицахъ, въ ней, если она удачна, должно быть всегда что то живописное и драматическое. Оттого она и боле живуча. Русская шутка не беретъ сразу, ей нужно нсколько устарть и частыми повтореніями войти въ свои права. Это доброкачественное вино, которое и на первый годъ вкусно: но чмъ дальше, тхъ лучше и разъемисте. Мн часто хотлось составить новую Россіяду изъ шутокъ, поговорокъ, острыхъ словъ, запечатлнныхъ особымъ руссицизмомъ. Есть нкоторый складъ ума, нкоторое балагурство, краснобайство, которое такъ и пахнетъ Русью, и этотъ запахъ чуется не только въ томъ, что называется у насъ народомъ,— нтъ, не во гнвъ будь сказано оплакивающимъ разъединеніе высшаго общественнаго класса съ низшимъ, какъ будто не всегда и не везд развивалось и должно въ нкоторой степени развиваться такое историческое разъединеніе — нтъ, этотъ складъ, этотъ норовъ Русскаго ума встрчается не только въ изб, на площади, на крестьянскихъ сходкахъ, но и въ блестящихъ салонахъ, обставленныхъ и проникнутыхъ принадлежностями, воздухомъ и наитіемъ Запада.
Мы упомянули выше, что Киселевъ, многими любимый и уважаемый, былъ нрава нсколько крутаго и желчнаго, слдовательно имлъ и недоброжелателей. ‘Отчего это, едоръ Ивановичъ, многіе васъ не любятъ?’ кто-то спросилъ его.— A почему же всмъ любить мейя? отвчалъ онъ: разв я червонецъ?— Однажды предлагали ему войти въ масонскую ложу. Мн извстно, отвчалъ онъ, что масоны раздляются на дв степени — на биратусы и на донатусы: въ числ первыхъ быть не хочу, въ числ послднихъ — и подавне.
Вскор по возвращеніи изъ арміи, посл заключенія Тильзитскаго мира, кн. Дм. Ив. Лобановъ-Ростовскій говорилъ однажды при немъ, на вечер у отца моего: ‘странная судьба моя! Живу себ преспокойно на своемъ винномъ завод и занимаюсь хозяйствомъ. Вдругъ получаю Высочайшее повелніе явиться въ армію и тутъ-же подписываю прелиминаріи Тильзитскаго мира’.— Да, въ самомъ дл, очень странно, возразилъ Киселевъ, прикладывая правую руку къ щек своей — что бывало обыкновеннымъ движеніемъ его, когда онъ готовился выпалить краснымъ или острымъ словцомъ: ‘если посл подписанія этихъ прелиминарій сослали бы васъ на заводъ, то оно было бы понятне’.— Кстати о Лобанов. Я слышалъ отъ него, что за обдомъ у Наполеона разговорились о Екатерин Великой. Наполеонъ много его разспрашивалъ о ней. Князь Лобановъ уже въ ея царствованіе былъ дйствующимъ лицомъ,— онъ, какъ вс современники и сослуживцы его, признательно и горячо преданъ былъ ея памяти. У него при разсказ навернулись слезы на глазахъ. Наполеонъ это замтилъ и сказалъ: ‘Видишь, Бертье, какъ Русскіе любятъ и помнятъ своихъ царей’. Въ подписаніи упомянутыхъ прелиминарій кн. Лобановъ оказалъ удльную находчивость: Французскій уполномоченный подписалъ: Berthier, prince de Neufchtele. Лобановъ, чтобы не отстать отъ него, подписалъ: Lobanoff prince de Rostoff.
Посл Киселева упомянемъ о Павл Никитич Каверин. Вотъ тоже былъ коренной Русскій умъ, краснобай, искусный и живописующій разсказчикъ. Онъ долго былъ оберъ-полиціймейстеромъ: знавалъ многихъ и многое, чего другимъ не удавалось знать. Все это изощрило умъ его, тонкій и проницательный отъ природы. Онъ былъ въ пріятельскихъ сношеніяхъ съ Карамзинымъ и Дмитріевымъ и близкій человкъ въ дом нашемъ. Карамзинъ всегда съ уваженіемъ упоминалъ объ одномъ случа, который хорошо характеризуетъ и его нравственныя качества. Незадолго до вступленія непріятеля въ Москву, графъ Ростопчинъ говорилъ ему и Карамзину о возможности предать городъ огню и такою встрчею угостить побдителя. Каверинъ совершенно раздлялъ мнніе его и ободрялъ съ приведенію въ дйствіе. А между тмъ у небогатаго Каверина все достояніе заключалось въ домахъ, кажется въ Охотномъ ряду, которые отдавались въ наемъ подъ лавки Московскимъ торговцамъ. Посл дтскаго знакомства моего съ нимъ, я имлъ случай сблизиться съ нимъ въ зрлыхъ лтахъ моихъ, я часто уговаривалъ его составить на досуг записки свои. Не знаю, исполнилъ-ли онъ мое желаніе.
Сюда просится еще одно лицо, также отпечатокъ Русскій и въ старину извстный остротами, балагурствомъ и проказами своими Копьевъ. Онъ также былъ изъ близкихъ людей въ дом нашемъ и даже когда-то въ немъ жилъ. Въ это время и вслдствіе нкоторыхъ обстоятельствъ онъ крпко озаботилъ и напугалъ отца моего. Копьевъ помолвленъ былъ на богатой невст: однажды на вечер заснулъ онъ, сидя возл нея, пробужденіе было несчастное. Обиженная невста отказала ему. Онъ былъ въ отчаяніи и говорилъ о самоубійств. Нсколько дней родитель мой и приставленные къ нему люди день и ночь караулили его, Все обошлось благополучно. Помню одну сцену, которой въ дтств я былъ свидтелемъ: за ужиномъ у насъ, гд постороннимъ былъ одинъ Копьевъ, онъ вроятно о чемъ-то и о комъ-то похвастался: подробностей не помню. Отецъ мой сказалъ ему что-то въ этомъ род: ‘ну, полно Копьевъ! какъ же это могло быть такъ? Ты тогда былъ еще молодымъ и неизвстнымъ человкомъ, едва вступившимъ въ свтъ и въ службу. A тотъ — чуть-ли не шла рчь о Петр Васильевич Мятлев,— былъ уже и въ чинахъ и занималъ почетное мсто въ обществ’. Оскорбленный Копьевъ вскочилъ изъ-за стола и сказалъ: ‘видно, князь, вы судите о людяхъ по чинамъ: если такъ, то не иначе возвращусь къ вамъ до домъ, какъ въ генеральскомъ чин’,— и выбжалъ изъ комнаты. Этотъ упрекъ, который вовсе не могъ мтить въ отца моего, не смутилъ его, и онъ очень смялся выходк Копьева. Дло въ томъ, что какъ и было: спустя нсколько лтъ, Копьевъ явился генераломъ въ Москву и въ домъ отца моего, который, разумется, принялъ его, какъ ни въ чемъ не бывало. Посл и гораздо поздне вторично встртился я съ Копьевымъ. Въ немъ были еще кое-какія замашки осгроумія, но уже не было прежняго пыла и блеска. Дло въ томъ, что если Русская шутка не старетъ, то Русскіе шутники, какъ и вс другіе люди, могутъ легко состарться. Копьевъ имлъ довольно значительное лицо: онъ былъ очень смуглъ, съ черными выразительными глазами, которыми поминутно моргалъ, говоря, онъ нсколько картавилъ и вмст съ тмъ отчеканивалъ слова свои какимъ-то особеннымъ удареніемъ. Копьевъ написалъ комедію: ‘Лебедянская ярмарка’. Вроятно, въ свое время имла она нкоторый успхъ, по крайней мр въ дтств моемъ слыхалъ я нкоторыя повторяемыя изъ нея шутки.
Графъ Левъ Кирилловичъ Разумовскій. Вотъ врный типъ истиннаго и благороднаго барства. Одна уже наружность его носила отпечатокъ аристократіи: высокаго роста и пріятнаго лица, поступью, стройными движеніями, вжливостью отличался въ образованной и вжливой сред своей. Онъ смотрлъ, мыслилъ, чувствовалъ, дйствовалъ бариномъ. Умъ, образованный ученіемъ, чтеніемъ и любовью во всему прекрасному, нравъ мягкій и доброхотный,— въ то время, по Французскимъ поговоркамъ, говорили: ‘poli comme un grand seigneur’ и ‘insolent comme un valet’. Подобная оцнка можетъ служить вывской стараго общества и едва-ли не за нимъ исключительно осталась. Помню, какъ въ дтств радовался я ловкости, съ которою, прізжая онъ къ намъ зимою, кидалъ онъ въ первой комнат на стулъ большую блую муфту свою. Въ молодости своей былъ онъ сердечннкомъ и счастливымъ обожателемъ прекраснаго пола. Дмитріевъ разсказывалъ мн, что когда они по Семеновскому полку дежурили вмст на гауптвахт, онъ поминутно получалъ и писалъ цидулочки на тонкой душистой бумаг. Впослдствіи, въ дом своемъ на Тверской, нын знимаемомъ Англійскимъ клубомъ, и въ своей подмосковной, извстномъ Петровскомъ-Разумовскомъ, онъ жилъ открыто, давалъ балы, концерты, спектакли и радушно угощалъ Москву. Въ дом его былъ зимній садъ, богатая библіотека и красивыя произведенія художествъ — картины, статуи. Онъ въ дтств моемъ особенно ласкалъ меня, всегда вступалъ со мною въ разговоръ, повторялъ другимъ мои такъ-называемыя острыя дтскія слова, что, разумется, льстило моему раннему самолюбію и привлекало меня къ его личности. Однажды очень смялся онъ отвту моему на вопросъ: какъ доволенъ я Нмецкимъ своимъ дядькой, который — будь сказано между нами — немного попивалъ: Il est bon, mais il cultive trop la vigne du seigneur. Поздне опять встртились мы съ нимъ въ жизни, я по преданіямъ, и по сочувствію былъ съ нимъ, не смотря на разность лтъ, въ пріятельскихъ сношеніяхъ. Впрочемъ, могу сказать, что я имлъ счастье возсоздавать эти наслдственныя связи и съ нкоторыми другими пріятелями родителя моего. Въ молодости моей я не чуждался бесды съ стариками, въ зрлыхъ лтахъ и въ старости равно сближался я съ молодежью. Это, такъ сказать, расширяло кругъ жизни моей и обогатило меня многими впечатлніями и воспоминаніями.
Графъ Бутурлинъ. Я уже упоминалъ о немъ, какъ о знаменитомъ библіофил. Еще были у него два особенныя свойства, а именно: лингвистическое и топографическое. Не только зналъ онъ твердо многіе европейскіе языки, но и различныя ихъ областныя нарчія. Онъ былъ въ свое время маленькій Меццофанти. Никогда еще не вызжавши изъ Россіи, онъ хранилъ въ памяти планы первйшихъ столицъ и городовъ въ Европ, со всми зданіями, площадями, улицами и закоулками. Это служило часто поводомъ къ забавнымъ мистификаціямъ надъ иностранными путешественниками, посщавшими Москву. Онъ закидывалъ ихъ своими свдніями и выдавалъ себя за человка, объхавшаго Европу и обратившаго долгое и рачительное вниманіе на пріобртеніе этихъ разнообразныхъ и мелочныхъ свдній. Каково же было изумленіе слушателей, когда узнавали они, что этотъ полиглотъ, что этотъ наблюдательный странствователь никогда не переступалъ Русской границы.
Князь Андрей Ивановичъ, находившійся въ дружб съ замчательными современниками своими и со старшими, былъ очень привтливъ и къ молодежи, которая ему сочувствовала и уважала его. Изъ числа молодыхъ людей назову князя Петра Петровича Долгорукова. Онъ былъ генералъ-адъютантъ Императора Александра Павловича и любимецъ по восшествіи его на престолъ. Но не долго пользовался онъ своимъ счастьемъ и умеръ въ молодыхъ лтахъ. По бабк моей, жен князя Ив. Андреевича, урожденной Долгоруковой, мы находились въ родств съ этою фамиліею. Нын семейныя узы значительно укоротились. Не смотря на свою молодость, Долгоруковъ былъ, такъ-сказать, представителемъ или предтечею того, что посл начали называть ультра-русскою партіею, ненавидя властолюбіе Французовъ и особенно Наполеона, онъ быль — сказываютъ — однимъ изъ сильнйшихъ побудителей войны, которая несчастно запечатлна была Аустерлицкимъ сраженіемъ. Наполеонъ (не помню въ точности, гд и когда) не пощадилъ князя Долгорукова, упрекая Императора Александра, что онъ поддается побужденіямъ и совтамъ молодыхъ, неопытныхъ людей, его окружающихъ. Готовясь къ войн 1812 года, Государь писалъ Чарторижскому: esprit publique est excellent, en diffrant essentiellement de celai dont vous avez t tmoin: il n’y a plus de cette jactance, qui faisait me briser ennemi. Въ этихъ словахъ можетъ быть есть обратный намекъ на Долгорукова. Вижу словно теперь, какъ князь Долгоруковъ въ самый день коронаціи пріхалъ къ намъ вечеромъ, вроятно, прямо изъ дворца, въ полномъ мундирномъ облаченіи. Долго длился разговоръ его съ отцомъ съ глазу на глазъ. Родитель мой, хотя никогда не пользовался отмнною милостію Императора Павла, на которую такъ былъ онъ щедръ съ нкоторыми лицами, и хотя никогда не принадлежалъ къ такъ-называемой Гатчинской партіи, былъ однакожъ, какъ говорится, на хорошемъ счету у Императора. Самъ же онъ преданъ былъ ему глубоко и горячо. Мы уже сказали, что въ молодыхъ или отроческихъ лтахъ былъ онъ приближеннымъ къ обществу молодаго цесаревича. Знавшіе коротко внутреннія качества Императора, напримръ, Нелединскій, мой родитель и другіе, достойные уваженія и довренности люди, отзывались всегда о немъ съ живымъ и особеннымъ сочувствіемъ. Они могли жалть о нкоторыхъ дйствіяхъ и явленіяхъ его правленія, но всегда отдавали справедливость природнымъ, прекраснымъ его чувствамъ и правиламъ. Помню, какъ родитель мой пораженъ былъ извстіемъ объ его кончин и отъ скорби занемогъ, какъ Нелединскій, не иначе, какъ со слезами на глазахъ, воспоминалъ и говорилъ о. немъ. Вроятно, разговоръ Долгорукова съ родителемъ моимъ имлъ предметомъ послднія событія и виды и надежды на т событія, которыхъ можно было ожидать при новомъ царствованіи.
Графъ Никита-Петровичъ Панинъ. Довольно живо помню его холодное и нсколько строгое лицо. Во время учрежденія первой милиціи былъ онъ избранъ Смоленскимъ дворянствомъ въ областные начальники. Императоръ Александръ не утвердилъ этого выбора, вслдствіе того возникла переписка. Письма графа Панина отличались рзкостью выраженій. Ихъ читали у насъ въ дом, и мой отецъ резюмировалъ ихъ выраженіемъ также не совсмъ парламентарнымъ, котораго я тогда не понялъ, а теперь не могу поврить. Графъ Панинъ рдко являлся въ Москву. Посл отставки, не имя позволенія жить въ Петербург, онъ жилъ почти безъвыздно въ своей деревн (Смоленской губ.). Онъ былъ страстный охотникъ, и охота его была устроена на иностранную богатую руку. Вроятно посл его должно было остаться много любопытныхъ и важныхъ бумагъ, какъ собственно имъ собранныхъ, такъ и документовъ историческихъ прежняго времени и писемъ къ отцу его графу Петру Ивановичу, одному изъ замчательнйшихъ лицъ царствованія Екатерины Великой. Въ книг моей о Фонъ-Визин мелькомъ упоминаю о немъ и о сокровищахъ, которыя могли сохраниться въ его семейномъ архив. Помню о переписк графа Никиты Петровича съ графомъ Ростопчинымъ, напечатаяной, кажется, во Французскомъ Монитер. Дло идетъ о какомъ-то письм, вроятно найденномъ Французами въ Москв и напечатанномъ въ Париж по приказанію Наполеона. Въ этомъ письм, будто писанномъ гр. Ростопчинымъ Россійскому послу въ Лондон, графу Воронцову, неблагопріятно упоминается о граф Никит Петрович. Сей послдній письменно требовалъ отъ графа Ростопчина объясненія и вмст съ тмъ опроверженія упомянутыхъ нареканій. Князь Сергій Долгорукій, прозванный Le prince Calembour, потому что онъ отличался въ этой гимнастик словъ и мыслей. При сестр моей была старая Французская гувернантка M-lle Perlot. Долгорукій говорилъ, что нтъ ей опасенія умереть отъ водяной (perd l’eau). Въ то время на досуг не стыдились читать Mercure de France и ломать себ голову надъ разгадываніемъ шарадъ и логогрифовъ, въ немъ печатаемыхъ. Что-жъ длать! Приверженецъ и поклонникъ старины, винюсь и каюсь въ этомъ грх нашихъ отцовъ. Въ семейныхъ бумагахъ нашелъ я слды игры секретарь и разныхъ буриме. Однажды вечеромъ какая-то загадка въ журнал утомила головоломныя упражненія собравшихся Эдиповъ. Но все было безуспшно: сфинксъ не давался въ руки. Такъ я разошлись. Поздно ночью, уже къ утру, будятъ отца моего и приносятъ ему письмо отъ Долгорукого. Онъ встревожился я ожидалъ какой-нибудь бды: можетъ быть Долгорукій внезапно сильно занемогъ, можетъ быть, вызвалъ онъ на поединокъ и приглашаетъ онъ друга своего въ секунданты. Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ. Долгорукій, возвратившись домой, не успокоился и не заснулъ, покуда, наконецъ, не напалъ на сфинкса. Опасаясь, чтобы кто-нибудь другой не предупредилъ его, спшилъ онъ заявить отцу моему свою находку. Впрочемъ, какъ Долгорукій, какъ и многіе его сверстники, хотя и соревновалъ съ Французами въ каламбурахъ и шарадахъ, но не мене того храбро дрался противъ ихъ, когда задавали они другія задачи на ршеніе. Подъ ядрами и пулями ихъ и самъ направляя въ нихъ таковыя же, стрлялъ онъ въ нихъ въ отечественную войну Французскими каламбурами. Извстна шутка его, сказанная посл Тарутинскаго сраженія. Онъ приписывалъ Наполеону слдующее обращеніе къ Кутузову: Vieux rentier sa routine m’a drout. Когда разнесся слухъ, что взятъ въ плнъ генералъ Le Pelletier, онъ предсказалъ, что Французы замерзнутъ въ Россія, потому что они потеряли le pelletier gnral de l’arme franaise (генеральнаго мховщика Французскихъ войскъ).
Въ эту фотографическую перечень просится и князь Александръ Николаевичъ Голицынъ. Въ царствованіе Императора Павла былъ онъ сосланъ въ Москву въ одно время съ Гурьевымъ (впослдствіи министромъ финансовъ). Разумется въ ссылк своей были они рады дому отца моего. Князь Андрей Ивановичъ прозвалъ его le petit commandeur. Родитель мой любилъ раздавать подобныя забавныя и невинныя прозвища въ пріятельскомъ кругу своемъ. Впрочемъ, это народная и простонародная черта. Въ деревняхъ рдко встрчаешь крестьянина, не имющаго какого-нибудь особаго прозвища. Такимъ образомъ прозвалъ онъ Неаполитанскимъ королемъ Михаила Михайловича Бороздина, который нкогда занималъ Неаполь Русскими войсками, находившимися подъ начальствомъ его. A одного изъ временщиковъ царствованія Императрицы Екатерины Ивана Николаевича Римскаго-Корсакова называлъ онъ Польскимъ королемъ, потому что онъ постоянно носилъ по камзолу ленту Благо Орла, которая въ то время была еще рдкостью въ Россіи. Князь Голицынъ былъ необыкновенно любезный человкъ и мастеръ разсказывать на Русскомъ и Французскомъ язык. Онъ также былъ живыя записки о трехъ царствованіяхъ. Жаль, что эти записки выдохлись въ однихъ разговорахъ. Замчательно, что онъ оставилъ Петербургъ и государственную службу еще заживо. Въ Крымскомъ уединеніи своемъ Гаспра, на южномъ берегу, посвятилъ онъ себя исключительно духовной и созерцательной жизни: впрочемъ, и созерцательной почти въ одномъ духовномъ отношеніи, потому что не могъ онъ любоваться прекрасной горной природою, лишившись въ послднее время жизни своей зрѣ,нія. Но и тутъ, по свидтельству знавшихъ его, не терялъ онъ живости ума и прелести разговора. Это уединеніе и отшельничество его напоминаютъ примры нкоторыхъ Французскихъ вельможъ и свтскихъ людей старой Франціи, которые также посл боевой и страстной жизни, оканчивали дни свои въ Port-Royal, или въ какой-нибудь другой духовной общин.
Разшевелившаяся память моя выдвигаетъ впередъ еще одно лицо, нкоторымъ образомъ посторонне и случайно принадлежащее къ картин, которую уставляю. Но оно относится къ той же эпох и было у насъ домашнее. Одна черта изъ жизни его, мн памятная, такъ оригинальна, что стоить привести ее. Рчь идетъ о музыкант M-er George, кажется, Англичанин. По назначеніи князя Андрея Ивановича генералъ-губернаторомъ, семейство наше, т.-е. матушка съ дтьми и другими домашними лицами, хали мы въ Нижній-Новгородъ въ большой линейк. Тогда взыскательности комфорта мало были извстны. Ночью кто-то просыпается и видитъ, что соскочилъ кожаный фартукъ съ линейки, а мсто, занимаеное матерью моей, пусто. Общій испугъ: вс спрашиваютъ: да гд же княгиня? Ужъ нсколько минуть, что она упала — отвчаетъ Жоржъ съ невозмутимымъ британскимъ флегмомъ. По счастію обошлось благополучно: матушка не ушиблась. Паденіе ея и слова Жоржа возбудили общій смхъ, который всегда повторялся въ дом нашемъ при разсказ объ этомъ происшествіи.
Еще одно послднее сказаніе, тоже вставка, но въ которомъ я разыгрываю если не дйствующую роль, то страдательную. Въ первыхъ годахъ моего дтства (мн было тогда года 4 или 5) былъ при мн въ должности дядьки Французъ La Pierre. Не знаю, какія были умственныя и нравственныя качества его, по крайней мр мн памятно, что онъ не гршилъ потворствомъ и баловствомъ въ отношеніи къ барскому и генералъ-губернаторскому сынку. Видно, привиллегіи аристократіи, противъ которыхъ такъ вопіютъ въ наше время, не заражали тогда дтей своимъ тлетворнымъ вліяніемъ. Дло въ томъ, что господинъ Лапьеръ, не помню именно за что и про что, скалъ меня бритвеннымъ ремнемъ. Лтъ 30 спустя, бывши въ Нижнемъ-Новгород, заходилъ я въ домъ, тогда нами занимаемый. Въ немъ отыскалъ я впрочемъ не памятью сердца, а разв памятью чего-нибудь другаго, или чуялось мн, что, отыскалъ я комнату, въ которой подвергался я этимъ экзекуціямъ. Но я не злопамятенъ. Признаюсь, не раздляю благороднаго негодованія, которымъ воспламеняются либералы и педагоги-недотроги, при одной мысли объ исправительныхъ розгахъ, употребляемыхъ въ дтств. Во-первыхъ, судя по себ и по многимъ изъ нашего сченаго поколнія, я вовсе не полагаю, чтобы тлесныя наказанія унижали характеръ и достоинство человка. Вс эти филантропическія умствованія по большей части ни что иное, какъ суемыліе и суесловіе. Дло не въ наказаніяхъ, а дло въ томъ, чтобы дти и взрослые люди, подвергающіеся наказанію, были убждены въ справедливости наказателя, а не могли приписывать наказаніе произволу и необдуманной вспыльчивости. Не признаю сченія радикальнымъ пособіемъ для воспитанія малолтнихъ: но и отсутствіе розогъ не признаю также радикальнымъ способомъ для нравственнаго образованія и посянія въ дтяхъ благородныхъ чувствъ. Эти благородныя чувства могугъ быть равно посяны и съ розгами, и безъ розогъ. Но при нашемъ, отчасти при матеріальномъ сложеніи, страхъ физической боли особенно въ дтств иметъ, безъ сомннія, значеніе свое. Къ тому же разв одн розги принадлежатъ къ тлесному наказанію? Разв посадить ребенка или взрослаго человка на хлбъ и на воду не есть также тлесное наказаніе? A запереть провинившагося въ школьный карцеръ или въ городскую тюрьму не то же тлесное наказаніе? A заставить лниваго и небрежнаго ученика написать въ рекреаціонные часы нсколько страницъ склоненій или спряженій — неужели и это духовное, а не прямо тлесное и физическое наказаніе? При нашей немощи, при погршностяхъ и порокахъ, которымъ зародышъ находится и въ дтств, при страстныхъ и преступныхъ увлеченіяхъ, которымъ подвержена человческая природа, намъ нуженъ тмъ или другимъ способомъ дйствительный, воздерживающій насъ страхъ. Этотъ необходимый внутренній нравственный балластъ нын многіе хотятъ бросить за бортъ. Они хотли бы изгнать всякій страхъ изъ дтства, изъ взрослыхъ людей, изъ политическаго и гражданскаго общества. Они хотли бы уничтожить страхъ на земл, и вн и выше земли. Извстная аксіома: дайте вол идти (laisser faire, laisser passer), которую экономисты прикладываютъ къ матеріальнымъ силамъ и движеніямъ промышленности и торговли, можетъ быть, еще иметъ свой смыслъ и свою пользу въ этомъ отношеніи, но неблагоразумно, нелпо хотть приспособить ее къ нравственнымъ и духовнымъ силамъ человка. Нтъ спора, что безъ страха, безъ этой, такъ-сказать, внутренней оглядки, съ этой дикою и необузданною безнаказанностью, безъ этого полновснаго балласта, который служитъ уравновшиваніемъ и охраною, можно идти легче и уйдти далеко. Но какъ и куда? вотъ вопросы, о которыхъ стоить поразмыслить.
Не умю сказать, какимъ образомъ не задолго до кончины отца моего попалъ на житье въ намъ въ домъ старый итальянецъ Ротондъ Батонди. Онъ былъ большой чудакъ и вроятно нсколько тронутый. Въ теченіе нсколькихъ лтъ, которые провелъ у насъ, мы не могли дознаться происхожденія его и обстоятельствъ его жизни. Онъ или умышленно скрывалъ, или вслдствіе какой-нибудь болзни, или крутаго переворота въ жизни, утратилъ сознаніе о себ. Однимъ словомъ, отшибло память ему. Мы всегда подозрвали, что онъ игралъ нкоторую роль во Французской революціи. По крайней мр, ее единственно зналъ онъ, хотя ошибочно и скудно, и въ разговор своемъ усвоилъ себ ея фразеологію. Впрочемъ, чтобы ни было прежде въ жизни его, въ настоящей былъ онъ очень добръ, кротокъ и всему нашему семейству преданъ. Даже былъ онъ любимъ домашнею прислугою нашею и Остафьевскими крестьянами, хотя Русское простонародье не очень жалуетъ и любитъ чужеземныхъ приживаловъ обоего пола на хлбахъ у барина. Былъ онъ большой охотникъ читать газеты и занимался политикой по своему, или, лучше сказать, по обычаю многихъ, которые слпо врять своей газет и вкривь и вкось судятъ о событіяхъ и слухахъ. Обыкновенное заключеніе политическихъ свдній его было il у а quelque chose sur le tapie. Мы уже сказали, что исключая эпохи 93-го года, которую вроятно зналъ онъ на дл и по опыту, онъ не имлъ ни малйшаго понятія ни о природ, ни о мір его окружающемъ. Карамзинъ удивлялся и часто смялся его всеобщему невднію, онъ не зналъ имени ни единаго дерева, ни единаго растенія: точно родился онъ вчерашняго дня. Между тмъ онъ вовсе былъ не глупъ и даже имлъ нкоторую проницательность и оригинальность въ понятіяхъ и въ способ ихъ выраженія, Онъ былъ роста высокаго, очень толстъ, съ чертами въ лиц довольно правильными и выразительными. Разумется, онъ не зналъ и лтъ своихъ, но по видимому былъ онъ лтъ 60. Бывало передъ самымъ ужиномъ выходилъ онъ изъ своей комнаты и являлся въ столовую съ красной скуфейкой на голов — вроятно, воспоминаніемъ о прическ своей во время оно — и съ зажженною копеечной свчкою въ рук. Явившись, снималъ онъ скуфейку, гасилъ свчку, и обыкновенно предъ собравшимися гостями начиналъ читать собственныя философическія, а иногда о современной политик разсужденія, набросанныя на лоскутк бумаги. Что была за философія, что за изложеніе, что за слогъ, о томъ и говорить нечего. Но все было оригинально, часто нелпо и всегда забавно. Карамзинъ вообще не былъ хохотливъ, но не рдко и онъ заливался веселымъ и добродушнымъ смхомъ, при выходкахъ его изустнаго и письменнаго витійства. За ужиномъ Батонди былъ разумется мишенью всякихъ шутокъ и мистификацій. Князь Лобановъ, Нелединскій и другіе боле или мене принимали въ нихъ дятельное участіе. Одному Киселеву это не нравилось: ‘только и былъ домъ — говаривалъ онъ — домъ князя Вяземскаго, въ которомъ можно было предаваться удовольствіямъ разумнаго и занимательнаго разговора, а теперь и тутъ завелись домашнимъ медвдемъ и вс только и занимаются что травлею его’.
И признаться должно, травля иногда была безпощадная. Но медвдь не унывалъ и не сдавался. У Батонди выдавались нердко выходки довольно удачныя. Однажды сказалъ онъ князю Платону Александровичу Зубову: ‘послушайте, князь, роль ваша кончена: вы наслаждались всми благами фортуны и власти. Совтую вамъ теперь сойти со сцены окончательно, удалиться въ деревню, завестись хорошею библіотекой и сыскать себ, если можете, врнаго друга, который согласился бы раздлять съ вами ваше уединеніе’.
Одна милая дана казалось неравнодушна была ко вниманію къ ней молодаго гвардейскаго офицера, пріхавшаго изъ Петербурга. ‘Какъ странно играетъ нами судьба — сказалъ онъ ей при многолюдномъ обществ — нкогда имли вы въ рукав своемъ (французское выраженіе dans la manche) нсколько министровъ, а теперь вы сами попали въ рукавъ молодаго поручика.
Я нсколько распространился о Батонди, потому что онъ былъ характеристическая личность въ дом нашемъ и въ самомъ Московскомъ обществ, прилегавшемъ къ нашему дому. Предъ вступленіемъ непріятеля въ Москву, спустя уже нсколько лтъ по кончин отца моего, отправилъ я его въ нашу подмосковную, село Остафьево. Онъ пробылъ тамъ все время пребыванія Французовъ въ Москв. Вскор затмъ онъ тамъ и умеръ, угорвъ ночью въ своей комнат. — Карамзинъ въ письм своемъ изъ Нижняго ко мн оплакивалъ его кончину. Его присутствію, а также и бывшей Швейцарской гувернантки при дочеряхъ Карамзина, равно пріютившейся въ Остафьев, вроятно обязавъ я тмъ, что мой донъ не былъ преданъ разоренію и грабительству. Французы не стыдились Русскихъ варваровъ и варварски поступали съ ними, но можетъ быть посовстились предъ Европейскими свидтелями. Одними слдами ихъ наздовъ и набговъ осталось нсколько пустыхъ мстъ на полкахъ библіотеки и дв-три Польскія пули, вбитыя во внутреннія стны дона и ругательная на Русскихъ надпись, сдланная на Польскомъ язык. Извстный партизанъ Фигнеръ заходилъ въ то время нсколько разъ въ Остафьево и былъ въ хорошихъ ладахъ съ Батонди и Швейцаркою. Чтобы покончить съ этимъ вводнымъ этюдомъ о Батонди, замтимъ, что посл смерти князя Андрея Ивановича, который кажется не любилъ графа Ростопчина, графъ, по родству и связямъ своимъ къ Карамзинымъ, сдлался ежедневнымъ постителемъ нашего дома, авторъ ‘Мыслей въ слухъ на Красномъ крыльц’, авторъ комедіи ‘Всти или убитый живой’, а впослдствіи знаменитыхъ московскихъ афишекъ, нердко входилъ къ письменное и полемическое состязаніе съ Батонди. Не нужно прибавлять, что участіе его въ этихъ шуткахъ придавало имъ особую занимательность.
Въ числ фотографій, отразившихся по большей части въ профиль и при сумеркахъ временъ давно минувшихъ, приведу мелькомъ еще нсколько лицъ, которыхъ видалъ я на вечерахъ у отца моего.
Разумется, въ это общество, составленное изъ постоянно осдлыхъ Москвичей и изъ наплыва гостей, по временамъ назжавшихъ изъ Петербурга и изъ провинцій, являлись и чужеземные путешественники, которые всегда любили гостепріимную и своеобразную Москву. Матушка моя была Ирландка, изъ фамиліи О‘рейли и потому Англичане преимущественно находили у насъ особенное и почти родное привтствіе. Скончалась она за нсколько лтъ до отца моего, когда мн было лтъ 10 и потому личныя мои воспоминанія о ней очень темны и неполны. Но по слухамъ знаю я, что и она была любезная хозяйка и помогала отцу моему длать домъ нашъ пріятнымъ и гостепріимнымъ. нкоторые изъ путешественниковъ въ изданныхъ ими книгахъ упоминали объ отц моемъ, о любезности его, о ласковомъ пріем, о библіотек его, собраніи медалей и физическомъ кабинет. Эти иноплеменныя лица мене врзались въ памяти моей, нежели родные земляки. Были тутъ и просто путешественники, извстные нын подъ именемъ туристовъ, были художники и промышленники. Одинъ Англичанинъ выглядываетъ изъ этихъ истертыхъ и скудныхъ воспоминаній. Кажется называли его Монтексъ. Онъ прізжалъ изъ Лапландіи: угадывая и предупреждая ныншнюю фотографическую картоманію, развозилъ онъ вмсто обыкновенныхъ визитныхъ карточекъ свое гравированное изображеніе, въ шуб, мховой шапк, въ саняхъ, запряженныхъ оленями.
Мелькомъ представляется еще одинъ Ліонскій фабрикантъ. Отецъ мой былъ большой приверженецъ и поклонникъ консула Бонапарте. Помню, какъ однажды за обдомъ разсказалъ онъ старой своей тетк княгин Оболенской, малознакомой съ современною политическою исторіею, въ сжатомъ и бгломъ очерк главныя событія изъ жизни Бонапарте и объяснилъ ей изумительную судьбу этого баловня и покорителя обстоятельствъ. По возвращеніи своемъ въ Францію, Ліонецъ, признательный отцу моему за любовь его къ Бонапарте, прислалъ ему большой портретъ его, вытканный изъ шелка. Сей портретъ до самой кончины его вислъ у него на стн въ спальн. Не знаю, какими судьбами тотъ же самый портретъ пропалъ въ Московскомъ разгром, какъ будто въ знаменіе, что и самый подлинникъ скоро пропадетъ. Въ пребываніе фабриканта въ Москв уже готовились къ первой Французской войн и говорили о выступленіи гвардіи изъ Петербурга. Кто-то за ужиномъ довольно нескромно и необдуманно подшутилъ: при этомъ Француз сказалъ онъ, что пріятель его, какой-то гвардейскій офицеръ, общалъ прислать ему пирогъ изъ Парижа. — ‘А сказалъ ли онъ вамъ — спросилъ на отрзъ запальчивый Французъ — не пришлетъ ли онъ вамъ этотъ пирогъ въ качеств плнника’. Сердиться было не за что, потому что въ 1805 году никто еще не могъ и видть во сн, что въ 1814 г. будемъ мы въ Париж.
Помню еще и Гарнереня, извстнаго воздухоплавателя. Онъ первый познакомилъ Москву съ аэростатомъ и въ первое свое плаваніе спустился у насъ въ Остафьев. Но къ сожалнію, мы не были свидтелями этого зрлища. Въ самый этотъ день мы перезжали изъ подмосковной въ городъ: дорогою любовались полетомъ воздушнаго странника, не подозрвая, что онъ къ намъ собирается въ гости. Памятникомъ этого перваго воздухоплаванія хранится у насъ и донын въ подмосковной лодка, въ которой сидли Гарнерень и Московскій Французскій торговецъ Оберъ.
Въ то время толки и споры о сословіяхъ, о сословномъ дух, о разобщеніи сословій, не были на череди, но, не мене того, нравы смягчались. Правила и обычаи, внушенные просвщенною философіею и христіанскимъ братствомъ, входили боле и боле глубже и благотворне въ умы и сердца. Признаюсь, я за себя радъ, что въ нашу молодость мы не были оглушены трескотнею словъ, которая нын раздается въ журналахъ и въ ораторскихъ рчахъ. Во первыхъ радъ я и потому что самое выраженіе сословія по этимологическому составу своему совершенно безсмысленно и что оно и не по русски, и не по-каковски. А во-вторыхъ, потому, что въ силу какого-то роковаго логическаго послдствія и самыя пренія, изъ него истекающія, заимствуютъ часто безсмысліе и неправильность своего родоваго происхожденія. Разряды, различные слои общественные, встрчаются везд и должны встрчаться въ благоустроенномъ обществ. Одни дикари наслаждаются полнымъ равенствомъ невжества и почти животной грубости. Въ этомъ дикомъ положеніи одна физическая сила даетъ сословную или пожалуй сокулачную привилегію. Въ монархическомъ обществ, строгое и точное распредленіе общественныхъ разрядовъ необходимо какъ для пользы высшихъ, такъ и для пользы низшихъ. Въ республикахъ эти разряды или особенности составляются сами собою, или силою вещей. Нужно только, чтобы условія, выгоды однаго разряда, выгоды однихъ лицъ не были въ ущербъ другимъ, чтобы общество не было рзво раздлено на молоты и на наковальни, но чтобы вс общественныя стихіи, силы и пружины содйствовали другъ другу въ достиженіи общественнаго устройства. Въ числ лживыхъ выраженій, пущенныхъ въ ходъ въ новйшее время, замчательно и слдующее: эксплоатація человка человкомъ (l’exploitation de l’homme par l’homme). При этомъ выраженіи пена выступаетъ у рта, волосъ становится дыбомъ и кипятъ чернила у либераловъ и прогрессистовъ, здсь забывается одно: все гражданское общество, вся образованность, все просвщеніе основаны на этой эксплоатаціи, на этой разработк ближняго ближнимъ, чтобы помогать другъ другу. Скажу опять: одни дикари не умютъ эксплуатировать другъ друга иначе, какъ на пустой желудокъ, когда съ голоду одному прійдется състь другаго. Эксплоатація есть круговая порука, взаимное обученіе, взаимное содйствіе. Одинъ даетъ свою мысль, свой капиталъ, нажитый этою мыслью, другой свои руки, свои силы, чтобы привесть эту мысль въ исполненіе и самому получить отъ нея возмездіе и выгоду.
Въ тогдашней Москв не было словопреній о подобныхъ вопросахъ. Это такъ! Но то, что въ этихъ вопросахъ заключается существеннаго и добросовстнаго, сказывалось молча само собою. Въ различныхъ слояхъ общества не было ни высокомрнаго презрнія съ одной стороны, ни тревожной зависти съ другой. Безспорно, и тогда были свои больныя мста, но какая-то терпимость, эта житейская мудрость, не давала забывать, что есть однакоже нкоторое необходимое равенство, а именно: равенство предъ закономъ, т.-е., чтобы никто не былъ ни выше, ни ниже, ни вн закона. Другое поголовное равенство противно и природнымъ, и общественнымъ узаконеніямъ. Нын встрчаются часто большіе мастера возбуждать и разжигать вопросы. Жуковскій говорилъ объ одномъ нашемъ пріятел, который выдавалъ и признавалъ себя боле влюбленнымъ, нежели былъ на самомъ дл: ‘да, онъ работалъ, работалъ и наконецъ расковырнулся весь сердечной болячкой и страстью!’ Такъ и теперь расковыриваютъ нкоторые вопросы до болячки.
Въ то время были еще Европ памятны свжія преданія о событіяхъ, возмутившихъ и обагрившихъ кровью почву Франціи въ борьб съ старыми порядками и въ напряженныхъ восторженныхъ усиліяхъ установить порядки новые. Въ самой Франціи умы успокоились и остыли. Эта реакція вызвала потребность и жажду мирныхъ и общежитейскихъ удовольствій. Эта реакція, хотя до насъ собственно и не касавшаяся, потому что у насъ не было перелома, неминуемо, однако же должна была отозваться и въ Россіи. Праздная Москва обратилась къ этимъ удовольствіямъ, и общественная жизнь сдлалась потребностью и цлью ея исканій и усилій. Было въ этомъ много поверхностнаго, много, можетъ быть, легкомысленнаго — не спорю, но по крайней мр вншняя и блестящая сторона умственной жизни, именно допожарной Москвы, была во всей сил своей и процвтаніи. И въ этомъ отношеніи могла носить она почетное званіе первопрестольной столицы, не смотря на отсутствіе двора и высшихъ государственныхъ учрежденій.
Недоуміе ли, упрямство ли, или сознательное заблужденіе, но нкоторые изъ нашихъ мыслителей и писателей признаютъ за Русскій народъ то, что на дл и по исторіи есть простонародье. Въ семъ послднемъ, по мннію ихъ, вся сила, вся жизнь, вс доблести, однимъ словомъ вся русская суть. Въ подобномъ воззрніи есть много матеріальнаго и количественнаго. Большинство иметъ конечно свое значеніе и свою силу. Но въ государственномъ устройств и меньшинство, особенно когда оно отличается образованіемъ и просвщеніемъ, должно быть принято въ счетъ и уважено. Смотрть на него, какъ на вставочныя числа, которыя можно вычеркнуть изъ итога, есть не только несправедливость и слдовательно проступокъ, но и безуміе. При имени Минина, представителя большинства, есть рядомъ имя и князя Пожарскаго, представителя меньшинства, которое дало ходъ длу и окончательно его поршило. Такъ было, такъ и есть и нын въ нашей исторіи, такъ будетъ, надемся, и впредь, и долго-долго, если не всегда, потому что, какъ сказалъ Карамзинъ, на земл нтъ ничего безсмертнаго, кром души человческой.
Эти стованія о русскомъ разлад со времени Петра I — у многихъ, врю, искреннія и слдовательно почтенныя: какъ всякое крайнее мнніе или парадоксъ, имютъ и они свою долю истины, но во всякомъ случа эти стованія безполезны: соль этой истины обезсилилась, и по выраженію Евангелія, ее осолить уже нечмъ. Перевороты и событія перешли въ исторію: исторія перешла въ жизнь, а исторіи перестраивать нельзя. Попытки на это возсозданіе, если бы и можно было серьезно за него приняться, только загромоздили бы насъ и дорогу нашу новыми обломками, а не создали бы ничего новаго. Не признавать въ Петр I русской личности, русскаго духа, не смотря на вс его чужеземныя нововведенія, выказываетъ — воля ваша — непониманіе русскаго начала и русской природы. Своими геніальными свойствами и духовными доблестями, своими недостатками и пожалуй погршностями, принадлежащими впрочемъ еще боле эпох его, нежели ему самому, своею государственною опрометчивостію, Петръ былъ въ высшемъ размр, въ высшей степени первообразъ русскаго человка. Въ свое время онъ былъ въ тсномъ сочувствіи и въ живыхъ сношеніяхъ съ народомъ и простонародьемъ. Дубина его и нын памятна народу: и если современникамъ она была подъ часъ тяжела, она нын благословляется безпристрастнымъ преданіемъ. Анекдоты о немъ, легенды, псни, народныя и солдатскія, ходятъ и нын по городамъ и деревнямъ. Слава имени и длъ его — достояніе народное. Иногда безсознательно, безъ изслдованія, безъ критической поврки, но чувствомъ, но темною благодарностію они присвоены народной памяти. Въ числ немногихъ историческихъ воспоминаній он уцлли въ ум и простаго народа. Подобная популярность (скажемъ мы за неимніемъ русскаго кореннаго слова) выше всякихъ историческихъ кабинетныхъ умствованій. Образы Петра Великаго и Екатерины Великой живы въ воспоминаніяхъ народныхъ. A объ этомъ до Петровскомъ період, о лицахъ, которыя этотъ періодъ знаменуютъ, объ этомъ золотомъ народномъ вк, про который ему поютъ и о которомъ онъ будто тяжко вздыхаетъ и скорбитъ, народъ, т.-е. простонародье, никакого понятія не иметъ. Простонародью некогда изучать, классически изучать свою древнюю исторію, довольно съ него знать на дл кое-что изъ настоящей, и темно и смутно готовиться къ будущей. И должно сознаться, что по образу и складу выраженій, которыя употребляютъ нкоторые изъ этихъ пророковъ минувшаго, народъ и посл ихъ іереміадъ никакого понятія имть не можетъ. Нкоторые изъ нашихъ писателей, скорбя о народномъ разлад въ Россіи, пишутъ именно такимъ языкомъ, который въ разлад съ народнымъ понятіемъ и котораго любимое ими большинство въ толкъ взять не можетъ. Ратуютъ они за большинство, а пишутъ для немногихъ. Надобно опрокинуться въ бездну нмецкой философіи, рыться въ иноязычныхъ словаряхъ, и то новйшихъ изданій, чтобы попасть на слдъ того, что сказать хотла ихъ интеллигенція и субъективность. Прочтите что-нибудь изъ сочиненій этихъ народолюбцевъ на деревенской сходк, и вы убдитесь, поймутъ ли васъ грамотные гласные волостные, не говоря ужъ о сельскомъ мір. Въ наше старое время смялись надъ галлицизмами и прочиии измами нкоторыхъ писателей изъ Карамзинской школы, но въ виду пестроты ныншняго языка можно было бы и самаго князя Шаликова причислить къ Шишковскимъ староврамъ.