Фантазія Георга Брандеса.
I.
I.
II.
II.
Переводъ съ датскаго B. С.
‘Современникъ’, кн. II, 1915
Дон-Кихот и Гамлет, Брандес Георг, Год: 1915
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Донъ-Кихотъ долго оставался молодымъ. Но теперь, когда ему перевалило за триста, онъ началъ чувствовать, что старетъ. Такъ давно уже появился онъ на свтъ въ маленькой Аргамизиль въ Ламанч. Онъ обладалъ даромъ многократнаго перевоплощенія — въ различныхъ странахъ, подъ разнообразными именами. На протяженіи смнявшихся столтій онъ облекался во многіе образы. Испанецъ въ семнадцатомъ вк, онъ въ начал восемнадцатаго, при Карл XII, былъ шведомъ, въ начал девятнадцатаго, при Наполеон, полякомъ, а въ конц девятнадцатаго русскимъ революціонеромъ. Такимъ образомъ, съ теченіемъ времени онъ нсколько модернизировался, но теперь, въ двадцатомъ столтіи, онъ считался всми устарлымъ и зналъ это самъ.
За послдніе полвка онъ ломалъ копья несчетное число разъ. Но теперь, когда онъ сидлъ въ раздумь на краю рва, ему стало казаться, что слишкомъ ужъ долго былъ онъ предметомъ насмшекъ для умниковъ, слишкомъ часто подвергался нападеніямъ погонщиковъ ословъ и пасовалъ предъ здравымъ взглядомъ Санчо Пансы на земныя дла и обстоятельства.
Онъ самъ понималъ, какъ смшно странствовать по свту въ качеств защитника невинныхъ и угнетенныхъ. Но что же ему было длать, если среди всхъ превращеній и перевоплощеній въ немъ еще продолжалъ жить испанецъ 1605-го года! Силы въ немъ по прежнему кипли, когда онъ видлъ, какъ юношей, бжавшихъ въ изгнаніе, выдаютъ властямъ, чтобъ подвергнуть ихъ пыткамъ, или слышалъ, какъ жертву инквизиціи называютъ ‘лжемученикомъ’, или долженъ былъ быть свидтелемъ того, какъ самомнительные дураки разсказываютъ небылицы о несчастныхъ повшенныхъ, заживо сожженныхъ или разстрлянныхъ. Но онъ постигъ теперь безнадежность борьбы за нчто столь отжившее или столь далеко рисующееся въ будущемъ, какъ справедливость.
Поздно, гораздо позднй, чмъ вс другіе, понялъ онъ, наконецъ, что время странствующихъ рыцарей миновало.
Онъ началъ съ защиты цлой половины человческаго рода, выступилъ ратоборцемъ женщины, бросалъ вызовы направо и налво во имя Дульцинеи. За это его не разъ колотили на большихъ дорогахъ и ославили его апостоломъ плоти,— несмотря на всю его худобу. Притомъ же, Дульцинея давно уже сдлалась гораздо воинственнй его самого, и то, чего она теперь всего настойчивй домогалась, не имло для него, какъ странствующаго рыцаря, особенной цны.
Затмъ, юнымъ оруженосцемъ, онъ ломалъ копья за обширные классы человчества. Онъ бралъ сторону крестьянъ противъ чиновниковъ въ большихъ и маленькихъ городахъ, онъ вступался за рабочихъ противъ тунеядцевъ, смотрвшихъ на нихъ сверху внизъ и выжимавшихъ изъ нихъ соки.
Но если въ комъ крестьяне теперь не нуждались, то именно въ немъ. Ихъ идеаломъ былъ не онъ, а Санчо Панса. Мужицкой смткой Санчо они восхищались отъ всего сердца, а такъ какъ Санчо въ то самое время, какъ Донъ-Кихотъ началъ остывать, сталъ обнаруживать своего рода набожность и своего рода энтузіазмъ, бывшіе имъ несравненно боле по вкусу, чмъ гарцованіе рыцаря на Росинант, то Санчо былъ провозглашенъ президентомъ совта на своемъ остров, и Донъ Кихотъ его больше не видалъ.
Затмъ, если рабочіе къ кому-нибудь питали недовріе, если, съ искреннимъ сознаніемъ своего превосходства, они къ кому нибудь относились свысока, то именно къ Донъ-Кихоту. Они вполн естественно длили людей на такихъ, которыми могли пользоваться, и на такихъ, пользоваться которыми они не могли. А онъ былъ не изъ тхъ, которыми можно пользоваться.
Молодымъ рыцаремъ онъ сочувствовалъ угнетаемымъ племенамъ и націямъ.
Съ негодованіемъ отнесся онъ къ изгнанію евреевъ изъ Испаніи и пожелалъ вести ихъ дло. Но велъ онъ его не такъ, какъ они хотли,— вдь онъ же былъ не еврей, — и никого во всей Европ не осыпали евреи такою бранью, виня его въ равнодушіи къ ихъ судьб.
Въ свое время онъ сдлалъ попытку вступиться за армянъ, когда ихъ избивали турки. Но кому во всемъ мір было какое-нибудь дло до армянъ! Ни одной великой держав, ни одному правительству, едва-ли даже самимъ армянамъ. Ибо они такъ же сильно ненавидли другъ друга, какъ ненавидли ихъ какіе-нибудь курды или турки.
Тогда-же отдалъ онъ свое сердце и свое время русскимъ революціонерамъ. Но кому во всемъ мір было какое-нибудь дло до русской революціи! Ни даже жителямъ святой Руси, ни даже великому русскому народу. Иначе вышло-же бы что-нибудь изъ этой революціи…
Онъ воспринялъ чувствованія поляковъ и симпатизировалъ имъ,— больше того: привтствовалъ ихъ, поднявъ руку къ шлему, въ которомъ его недруги видли тазъ для бритья, хоть тазъ для бритья не можетъ даже плотно пристать къ голов. Но, кром него, ни одна душа въ мір за предлами Польши не думала о полякахъ, да и сами они въ позднйшія времена нердко длали вещи, свидтельствовавшія о томъ, что эпоха рыцарства миновала.
Онъ сталъ соображать: сколько народностей найдется въ Европ которыя не изображали-бы его въ каррикатурномъ вид? Только, т разв, которыя, какъ турки, совсмъ не знали объ его существованіи.
Даже въ столь далеко лежащихъ отъ Испаніи странахъ, какъ Германія и Австрія, даже въ самыхъ отдаленныхъ, какъ Швеція, Норвегія, Исландія, по временамъ выдумывали, будто онъ врагъ, — къ счастію не опасный,— будто онъ вмшивается въ дла, которыя его не касаются, заслуживаетъ палокъ и насмшекъ.
Теперь онъ самъ это видлъ. Да, онъ дйствительно, какъ и называли его, рыцарь печальнаго образа.
Взоръ его упалъ на бднаго Росинанта, щипавшаго траву возл него. Не боевой это конь, нельзя отрицать этого. Не многаго стоитъ его аллюръ.
Онъ снялъ съ головы своей шлемъ и сталъ его разсматривать, Если это и не былъ тазъ для бритья, то защитой для его головы онъ во всякомъ случа не могъ служить, весь погнутый и изрубленный, едва можно было разглядть, гд когда-то разввались перья.
Онъ взвсилъ въ рук свое копье. Разв же это оружіе? Кто въ настоящее время вооружается копьемъ? Разв только уланы, скачущіе цлыми отрядами и снабженные, кром копья карабинами или револьверами. Да и похоже-ли это на копье? Вдь оно когда-то раскололось и было потомъ скрплено гвоздями, законопачено паклей,— короче сказать, такъ мизерно починено, что было въ сущности пародіей на оружіе…
Несчастье съ нимъ случилось уже много лтъ тому назадъ, въ стран беотійцевъ. Не въ битв съ втряными мельницами, которыя Донъ-Кихотъ, какъ разсказывали пересмшники, принялъ будто-бы за странствующихъ рыцарей. Нтъ, такимъ безумцемъ онъ не былъ никогда. Не о втряныя мельницы сломилось его копье, оно сломилось о гранитъ.
Конечно, онъ былъ неразсудителенъ и легковренъ. Онъ вообразилъ, что твердыня беотійцевъ состоитъ просто изъ ширмочекъ, изъ готовыхъ обрушиться кулисъ, какъ, по преданію, Потемкинскія деревни. Вдь беотійцы считались среди другихъ грековъ представителями глупости, и твердыню глупости можно было поэтому представить себ чистымъ аттропомъ, который опрокинется отъ сильнаго толчка.
Но затмъ оказалось, что она изъ гранита, вся изъ гранита, и построена на гранит, что она не сокрушима, неодолима, неприступна, что это крпость, отъ которой отскакиваютъ всякіе удары.
Онъ ухалъ оттуда побжденнымъ. Но теперь, когда онъ началъ чувствовать, что время одержало верхъ надъ нимъ, что онъ чуждъ вку, теперь его всмъ существомъ потянуло обратно къ этой твердын. Онъ вспоминалъ о ней съ почтеніемъ, — больше того: съ чувствомъ, похожимъ на благоговніе.
Набожный, какимъ онъ былъ всегда, онъ сложилъ руки и тихо сказалъ: Я поду назадъ въ Беотію, это будетъ мое послднее странствованіе. Я хочу увидть вновь эту твердыню, построенную изъ гранита, построенную на гранит, на утес, который никогда не сдается, но держится во вки вковъ. На стнахъ этого утеса, покорившись своей судьб, я повшу свое исколотое оружіе. И послдніе дни свои посвящу созиданію церкви, церкви будущаго. На скалистомъ фундамент.
Онъ осдлалъ Росинанта и медленно тронулся въ путь.
Глядя передъ собой на безлюдную большую дорогу, онъ увидалъ въ нкоторомъ отдаленіи въ высшей степени странное животное, какое-то чудовище, зловщую птицу, насчитывавшую, повидимому, нсколько сотенъ лтъ, всю обросшую блыми взъерошенными перьями, съ полупотухшими глазами и большимъ клювомъ. Не смотря на свою старость, она быстро, такъ быстро, какъ только могли нести ее ноги, бжала къ нему навстрчу, хлопая крыльями, точно спасаясь отъ погони.
Донъ-Кихотъ воскликнулъ: Кто ты, странное существо?
Глухимъ голосомъ отвчала престарлая тварь: Я твоя ровесница. Я та курица временъ Генриха IV, относительно которой король высказывалъ желаніе, чтобы каждый крестьянинъ имлъ ее по воскресеньямъ въ своемъ горшк. Я жива еще. Меня такъ и не зарзали.
Пока курица еще говорила, Донъ-Кихотъ замтилъ молодого парня, одтаго клоуномъ или придворнымъ шутомъ, онъ бжалъ вдогонку за птицей, и было очевидно, что онъ то и вспугнулъ ее.— Запусти свое копье въ это животное, храбрый рыцарь,— весело кричалъ онъ. Ты еще боле тогда прославишься. Это лучше, чмъ вызывать на бой странствующихъ рыцарей, и съ такой задачей ты можешь справиться. Проколи эту тварь своимъ копьемъ!
Въ эту минуту на большой дорог, какъ разъ позади клоуна, показалась цлая кавалькада. Во глав ея халъ знатный молодой человкъ въ черномъ костюм эпохи Ренессанса, съ разввающимся плащомъ, и, улыбаясь, кричалъ Донъ Кихоту: Да, благородный рыцарь, убейте ее! Этимъ самымъ вы разршите соціальный вопросъ и стяжаете неувядаемую славу.
— Я васъ не понимаю, отвтилъ Донъ Кихотъ. Что общаго между курицей и общественными вопросами? Вы заговорились.
— Это довольно просто, однако,— отвтилъ молодой вельможа.— Я безуменъ только при нордъ-нордъ вест, а втеръ дуетъ сейчасъ съ юга. Когда простолюдинъ будетъ имть въ своемъ горшк курицу, тогда его участь во всемъ остальномъ устроится сама собою. Тогда вы получите возможность прекратить вашу борьбу за угнетаемыя народности и насладиться вполн заслуженнымъ покоемъ, ибо простой народъ окажется тогда наверху, а онъ никогда не будетъ угнетать чужихъ народностей, будетъ только соотечественникамъ своимъ досаждать и ихъ тснить.
Молодой человкъ остановилъ своего гордаго вороного коня и, привтствуя странствующаго рыцаря съ изысканной учтивостью, упомянулъ о томъ, какое это для него удовольствіе познакомиться съ такой всесвтной знаменитостью.
— Вы знаете меня?— воскликнулъ Ламанчскій рыцарь.
— Кто-же не знаетъ васъ! отвтилъ всадникъ. Но я-то особенно хорошо васъ знаю и слдилъ за вами на протяженіи всей вашей жизни. Дло въ томъ, что я не только воинъ, какъ вы, но — опять-таки, какъ и вы — человкъ начитанный, и тми книгами, которыя я о васъ читалъ, можно было-бы заполнить цлую полку.
— Кто же вы?
— Я, какъ и курица, которую мы напугали, вашъ сверстникъ. Между вашими годами и моими такая ничтожная разница, что для нашего теперешняго возраста она не иметъ ни малйшаго значенія. Вы родились въ 1605 г., я въ 1602-мъ.
— Вамъ на видъ нельзя дать больше тридцати лтъ. Ваше имя?
— Быть можетъ, вы въ свою очередь слыхали обо мн. Дло въ томъ, что и обо мн тоже много писано. Меня зовутъ Гамлетъ, принцъ датскій. Говоритъ вамъ что-нибудь это имя?
— Очень мало. Но когда я занимался чтеніемъ рыцарскихъ романовъ, мн встртилось однажды это имя въ старинной хроник. Не вы-ли это избивали насильниковъ, пускали въ ходъ хитрость, не вы-ли имли одновременно двухъ женъ, англичанку и шотландку?
— Да, такъ было въ то время. Съ тхъ поръ, за вс эти долгіе годы, прибавилось еще нсколько женщинъ. Я не могъ удовольствоваться, какъ вы, одной Дульцинеей, которой, къ тому же, никогда не видалъ. Но сойдите сначала съ Росинанта, тогда я прикажу своей свит сойти съ коней, мы вс вмст усядемся здсь на трав, велимъ постлать скатерть и познакомимся поближе за трапезой и за кубкомъ вина.
Вс они сошли съ коней, и принцъ продолжалъ:— Итакъ мн, какъ и вамъ, перевалило за триста лтъ. Но я не чувствую гнета старости. Вы, можетъ быть, читали обо мн, что я толстъ, и что у меня короткое дыханіе. Это глупыя выдумки изъ тхъ, что попадаютъ въ театральныя рукописи, при длаемыхъ въ нихъ добавленіяхъ. Теперь вы сами можете убдиться въ томъ, что я не толстъ и не страдаю одышкой.
Вся компанія вскор расположилась на трав. Одному изъ слугъ было дано спеціальное порученіе заботиться о подкрпленіи истощеннаго Донъ Кихота.
— Кушайте безъ опаски!— сказалъ принцъ, — кушайте безъ опаски и эту курочку! Она не отъ 1600 г., а свжая. Позвольте мн выпить за ваше здоровье!
— Какъ это вы сумли остаться такимъ молодымъ?— спросилъ Донъ Кихотъ.
— То, что въ конц концовъ заставило васъ посдть, почувствовать утомленіе, то самое сохранило во мн свжесть. Когда мн было девятнадцать лтъ, я до боли негодовалъ на испорченность міра, злился чуть не до слезъ на глупость. Но затмъ я началъ тшиться и порочностью, и глупостью. Он насыщали меня. Он утоляли мою жажду. Он питали мое остроуміе, внушая мн тысячи забавныхъ мыслей. Если я высказывалъ эти мысли, люди воображали, что я сошелъ съ ума, и я этимъ тшился вдвое. Я родомъ изъ Даніи, какъ я уже говорилъ. Знаете вы эту страну?.
— Не островъ-ли это Санчо Пансы?
— О нтъ… Какъ вы, быть можетъ, слышали, нечисто что-то было въ Датскомъ королевств. Оттуда шло зловоніе. Но если я демонстративно зажималъ себ носъ, то люди кричали, что я плохой патріотъ, меня тшило и это. Полоніи обращались со мной, какъ съ помшаннымъ, и меня это тшило. Такимъ образомъ, несмотря на нкоторыя невзгоды, моя жизнь съ самаго начала полна была утхъ.
— Васъ глупость веселитъ. Меня-же она печалитъ. Она оказалась для меня неодолимой. Это единственная вещь, которой я страшусь и предъ которой чуть-ли не преклоняюсь.
— Вы къ ней, какъ ко всему, относитесь слишкомъ торжественно. Для меня глупость есть источникъ наслажденія, источникъ жизни. Я не знаю, кажется, большаго удовольствія, какъ согласиться съ мнніемъ какого-нибудь глупца, заставить его окунуться въ его глупость, чтобъ онъ такъ и оставался и барахтался въ ней. Глупость, конечно, неодолима, но такова она и должна быть, къ вчной утх умныхъ головъ. Весь свой esprit я употребляю на то, чтобъ сохранять глупости въ спирту и забавляться ими. Да, смю сказать, что мн не нужно никакой другой aqua vita, никакой другой воды жизни, кром чистой, дистиллированной глупости. Она для меня источникъ молодости, она меня бодритъ. Но, храбрый мой рыцарь, я отлично знаю, что то, что годится одному, не можетъ годиться для всхъ. Вамъ нуженъ совсмъ другой напитокъ.
Принцъ отдалъ приказаніе, и ему подали походную фляжку.
— Вы знаете, есть страна, которую зовутъ Бимини. Въ этой стран бьетъ ключомъ источникъ молодости. Нашъ почтенный современникъ, д-ръ Фаустъ, когда началъ чувствовать себя старымъ, какъ вы теперь, вкусилъ отъ него и сдлался молодымъ. Въ этой фляжк у меня вода изъ этого источника.
Донъ-Кихотъ приложилъ фляжку къ губамъ, сладко заструилась у него кровь въ жилахъ, спина его выпрямилась, морщины сгладились, въ глазахъ появился блескъ. Исчезли даже шрамы отъ сабельныхъ ударовъ на его лбу.
— Можно мн дать маленькій глотокъ Росинанту?— попросилъ онъ. Принцъ кивнулъ головой, и радостное ржанье тотчасъ же показало, что къ разслабленному коню вернулись молодость и рзвость.
— Вамъ извстенъ мой жизненный путь,— сказалъ затмъ рыцарь,— разскажите-же мн вашъ!
— Я родился, какъ вы знаете, въ Даніи, учился въ Германіи, въ Виттенберг, жилъ нкоторое время въ Англіи, извдалъ много горя по поводу смерти своего отца, а затмъ брака своей матери, и съ самаго уже начала мн плохо жилось въ моей отчизн, я считался въ ней опасной личностью, которую нужно было обезвредить. Друзья моей юности, Розенкранцъ и Гильденштернъ, предали меня, горько было мн это разочарованіе. Моя возлюбленная допустила враговъ моихъ воспользоваться ею противъ меня, это разочарованіе было жестоко. Родная мать отступилась отъ меня, это было больнй всего. Вся оффиціальная Данія были противъ меня, и, хотя и принцъ, я былъ отверженцемъ.
— Вамъ, я вижу, много пришлось бороться. Но разв вы не терпли, подобно мн, пораженія за пораженіемъ? Разв грубые, глупые или злые люди не одерживали верхъ надъ вами?
— Никогда. Я везд сражался не съ помощью одного только холоднаго оружія, какъ вы, а съ помощью остроотточенныхъ мыслей, ящикъ у меня здсь крпкій. (Онъ щелкнулъ себя по лбу). Я рано сталъ говорить себ: пускай ихъ роютъ, трудно ожидать, чтобъ я подъ ихъ подкопъ не сумлъ подвести другой, на цлый аршинъ глубже. Такъ я и длалъ, я подкапывался подъ ихъ мины, и не я, а они взлетали на воздухъ.. У меня было всегда то преимущество, что я говорилъ вчера то, что они скажутъ завтра. Больше того: сорокъ лтъ тому назадъ я говорилъ то, что они скажутъ черезъ сорокъ лтъ.— Наружно я много разъ уступалъ, меня высылали изъ страны, и я подолгу оставался за границей, но возвращался съ твердо намченнымъ планомъ. Я не пренебрегалъ никакимъ средствомъ. Я пускалъ въ ходъ поэтовъ и актеровъ, изобличавшихъ и пристыжавшихъ моихъ враговъ. Мало по-малу мн удалось отправить на тотъ свтъ моихъ вроломныхъ друзей. Къ сожалнію, одновременно съ этимъ, мн пришлось, — какъ и вашему Сиду — убить несноснаго отца моей возлюбленной. Но дйствовать безъ риска нельзя. И все-же большимъ тогда было для меня горемъ, что моя подруга оказалась не изъ такого твердаго металла, какъ Химена.
— Ну, а вы, храбрый рыцарь, что вы теперь задумали, куда вы направляетесь?
— Строить церковь въ дальней стран, въ Беотіи. На гранит.
— Отлично! Я всегда говорилъ, что для того, чтобъ великій человкъ остался жить въ памяти потомства, онъ долженъ при жизни строить церкви.
Тогда испанскій рыцарь разсказалъ, какъ ему пришла эта мысль, и сообщилъ принцу, какъ въ прежнія времена онъ мнялъ національность, былъ шведомъ, полякомъ, русскимъ и т. д.
— Удивительно, какъ мы похожи въ этомъ другъ на друга!— сказалъ принцъ.— Одинъ русскій писатель провелъ параллель между вами и мной и жестоко меня отдлалъ, чтобъ тмъ самымъ возвеличить васъ. Какъ нелпо было съ его стороны такъ пристрастно сравнивать насъ, только сегодня встртившихся другъ съ другомъ! Глубокое соотвтствіе между нами осталось ему такъ-же непонятно, какъ и всмъ другимъ. Я тоже цлые вка мнялъ національность, я былъ римляниномъ, какъ Брутъ, флорентинцемъ, какъ Лорензаччіо, былъ типичнымъ русскимъ у Тургенева, нмцемъ, даже всей Германіей, у Фрейлиграта, полякомъ, даже всей Польшей, у Красинскаго. Кмъ только меня не считали, — отъ медлителя до насильника, отъ помшаннаго до мудреца, отъ мечтателя до мстителя! То видли во мн только любящаго искусство принца, театральнаго критика, дилетанта и мецената, то только духовидца и мрачнаго скептика, изъ неспособности къ дйствію откладывающаго свою вендетту. Въ Даніи мн было не по себ, я, какъ и вы, объздилъ всю Европу. Теперь ни Германія, ни Англія, ни Россія не ищутъ больше во мн своего отраженія. Теперь я вернулся въ свою страну, къ своему народу. Маленькое знамя, разввающееся, какъ вы видите, надъ моими всадниками, это датскій флагъ, носящій имя Данеброгъ, и я служу ему теперь, какъ служилъ и прежде.
— А разв вамъ не непріятно жить въ Даніи? Датчане пьютъ все такъ же много, какъ и прежде?
— Нтъ, они съ похвальнымъ усердіемъ отстали отъ порока, о которомъ я когда-то такъ сильно сокрушался. Не могу сказать, чтобъ я былъ у нихъ особенно популяренъ, хотя никогда еще они не имли принца, такъ много странствовавшаго по свту, столько видвшаго, участвовавшаго въ столькихъ сраженіяхъ. Впрочемъ, они поставили мн жалкую статую въ Эльсинор, и никто не поднялъ голоса противъ этого. Вашъ жребій и мой съ томъ отношеніи различны, ибо меня никто не колотилъ и мн никто не давалъ пиньковъ, какъ это было съ вами. Да вдь за то и оружіе у меня лучше по качеству и боле современно, чмъ ваше старомодное копье. Въ ранней молодости я любилъ называть Данію тюрьмой. Она и была для меня тюрьмой въ то время. Это, однако, неврное выраженіе. Данія — страна открытая. Я желалъ-бы, чтобъ она была лучше защищена.
— Такъ вы чувствуете себя теперь въ гармоніи съ вашей страной?— спросилъ рыцарь.
— Самое главное, здсь, какъ и всюду, это привыкнуть къ воздуху, къ тону, стилю, ритму умственной и политической жизни. Данія плоская, но холмистая, хлбородная страна. Красивая страна. Датчане окружены моремъ. Море точно все колышется вокругъ васъ, качаетъ васъ и производитъ въ васъ тошноту. Въ этой стран женщины по большей части сладостно-очаровательны, мужчины же за то часто бываютъ немножко приторны. Съ чмъ иностранцамъ трудно мириться здсь, это съ овладвающимъ ими, какъ только они ступятъ на почву страны, легкимъ ощущеніемъ тошноты во всей общественной жизни. Это своего рода морская болзнь на суш. Но съ ней свыкаются, какъ свыкаются съ моремъ.
— Я понятія не имю о морской болзни, — сказалъ испанскій рыцарь.
— Природные жители не чувствуютъ этого недуга,— продолжалъ принцъ.— Они привычны къ морю, опытные мореходы, они не испытываютъ никакого непріятнаго чувства, если разговоры, или политика, или пресса, или искусство становятся приторны. Данія — страна учтивостей. Въ ней есть и понын люди, подобно Озрику, даже и за грудь матери не принимавшіеся безъ комплиментовъ. У насъ благодарятъ по девяти разъ въ тхъ случаяхъ, когда въ другихъ странахъ довольствуются однимъ разомъ. Часто бываетъ, что сразу выражаютъ тысячи и тысячи благодарностей. Значительная доля богатства страны заключается въ благодареніяхъ.
— Датчанамъ чужды страсти?— спросилъ рыцарь.
— Никоимъ образомъ. Но только они не прибгаютъ къ ножу или кинжалу, какъ испанцы. Оружіе, которымъ они пользуются — слово. Въ дни моей юности датчане убивали другъ друга съ помощью яда, они отравляли острія шпагъ, вливали ядъ въ ухо своему недругу. Когда они въ настоящее время хотятъ кого нибудь погубить, они вливаютъ въ уши другимъ ядовитую клевету на его счетъ. Все это они продлываютъ любезно, безшумно, они душатъ подушками, умерщвляютъ сплетнями, подобно тому, какъ награждаютъ они не золотомъ, а рукоплесканіями. Эта дйствительно прелестная страна есть обтованная страна холмовъ, болтуновъ, благодарителей, рукоплескателей, — къ сожалнію, также и ругателей. Въ конц концовъ эта милая страна все-таки жемчужина на старой ше Европы. Когда вы, мой рыцарь, подумаете объ Испаніи, которая такъ отстала, то пожалуй, будете готовы позавидовать мн. Но мы съ вами не будемъ завидовать другъ другу и поддразнивать другъ друга не будемъ, а побратаемся, по обычаю моихъ сверныхъ предковъ.
Принцъ подалъ знакъ. Служитель принесъ чашу. Принцъ и рыцарь сдлали себ по надрзу на рук и смшали капли крови въ чаш.— Благородная кровь!— угодливо воскликнулъ одинъ господинъ изъ свиты.
— Осдлайте нашихъ коней!— сказалъ принцъ.— Мы подемъ бокъ о бокъ и построимъ сообща церковь будущаго на томъ мст, которое вы облюбовали, мой храбрый другъ.