ДОМОВОЙ
ДОМОВОЙ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Домовой, Шилов Степан Самойлович, Год: 1926
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Шилов С. С. Месть Сухой протоки (рассказы и повести).
Благовещенск, Амурское отд. Хабаровского кн. изд., 1960
Максим Чубук, мужик башковитый, степенный и благочестивый, видел нехороший сон.
Видел, будто он ночью постоял, посмотрел на луну, позевал, почесался и совсем уж было направился в избу, как вдруг, глянув в сенник, заметил ‘дедушку-суседушку’, который на его взмыленном Калюнке бешено носится по двору,— только рыжая борода у него развевается!
Утром, протерев запухшие глаза, Максим поспешил рассказать сон своей Егорьевне — бабе толковой и рассудительной донельзя.
— Ой, нехороший сон, ой, нехороший! — сразу же заойкала она, лупя испуганно глазищами. — Ой, впрямь, не уходил ли нечистый коняшку? Досмотри, отец, досмотри живо, Максимушка!
Перебрав еще раз пять все подробности ночного видения, Максим встал, не спеша обул бродни, одел ‘спинжак’ и, благословись, вышел.
Солнце лениво подымалось над позолоченным лесом — выходило на обычную поденщину, и в свете солнца все вокруг было просторно и радостно.
Коровы, овцы и куры, завидев хозяина, дружно, хором его приветствовали, а старая собака Хап, оставшаяся по смерти поселенца, почтительно приложилась к его руке, после чего возмущенно залаяла на валявшихся в грязи чушек: ‘Свиньи вы, дескать, этакие! Не видите, невежи, что хозяин? Черти, как есть черти!..’
Максим живо прошел в сенник.
Глянул на лошадь с одного боку, глянул с другого, внимательно оглядел с хвоста, с головы и сразу же понял: сон-то в руку! Калюнка был мокрый, даже в пене! Грива спутана, и бока еще не совсем уходились…
— Тэк-с! Значит, вон оно какое дело-то,— вздохнул Максим удрученно. — Тэк-с, тэк-с!
Он сразу же вернулся к Егорьевне, но, как мужик степенный и понимающий, не заревел, не заругался, а сказал удрученно:
— Да, женчина, нечистый, значит, то-го… Охо-хо! Чего делать теперь? Нечистый шалит…
Егорьевна сразу же нашла выход:
— К дедушке Софроше надо… Ужо я сбегаю.
Надела синюю короткохвостую юбку, плеснула водицы в лицо, надернула пальтушку и отправилась к знахарю.
Дед Софрон таков: скажет слово — закон для всей деревни. И во всей Глухомени не было человека, который осмелился бы ему прекословить.
Умен был как сорокаголовый змей! Жил в богатстве, в большом почете: шапки перед ним за пять сажен — как ветром…
Аринка, Максимова дочка, поставленная на карауле, вскоре же прибежала, запыхавшись:
— Папанька!.. Дедушка… уж около… Мокея!
— Ну, драстуй,— снисходительно сказал Софрон, входя в избу. — Чево тако опять? Тревожите старика ни свет ни заря!
Максим Чубук, откашлявшись и запустив тяжелую пятерню в за.гривок, стал длинно изъяснять суть дела.
— Вышел это, значит, я ночью. Ну, понятное дело, отвернулся за уголок, за амбарчик, за задний, то есть, угол… к плетню, значит… Ну… остановился, конешно… Потом, конешно… само собой…
— Поехал! — сердито перебил его Софрон. — ‘Конешно’, ‘конешно’!.. Веди к коню-то лучше, ивдиот!
Во дворе старик долго дивовал над коняшкой, а потом накинулся на Максима.
— Сукин сын! Пошто заволока на груде этак продернута?
И понес, и понес…
— Спать ложишься, идол, лба не перекрестишь, не то штоб оградить животину! К перекрасе своей, чертов сын, торопишься? А, старый пень!.. Молчать, замолчи, зараза!
И только потом уже, в избе, когда Егорьевна поднесла ему стаканчик водки, немного смяк дед Софрон.
— Ладно,— сказал он хмуро (слабость ‘страшнеющая’ была у старика к чертову зелью: не это бы, так — э-э-э!). — Так вот что, Максюха,— сказал он чуть подобрее,— позови дюжего богобоязненного человека, возьмите с им по доброму пучку свяченой вербы, покрепче которые, с комельками, станьте на ночь и караульте. И как завидите нечисть — дери через ‘аминь’ со всей мочи! Пищать будет, мявкать, псом выть эли человечьим голосом заговорит,— не взирайте на это! Дуй, покеда не отлетит, с вербы последний барашек! Кем бы ни прикинулся! Хоть отцом родным… Ну, прощайте!,. Не взирайте ни на што: лукавый — он хитрой!
— Умственный человек,— умильно покачал головой по уходе старика Максим. — Башка! Всем башкам башка! Голова, прямо, двадцать девятая!
Потом Максим долго совещался с женой, кого бы позвать караулить.
Микиту? Коня кулаком дожит, но всесветный ругатель.
Лавра? Свечи теплит каждый день, но чахлый — плевком своротить можно.
— Анаху? — обрадовался Максим. — Сегодня только что исповедался, завтра к причастью, а силища! На масляной Савке-кузнецу дал по хлебалу, так тот три дня кровью харкал… Самый раз!
Анаха долго отговаривался, а потом за пуд пшеницы согласился:
— Уж ладно, што же. Дело суседское.
Под вечер опять потревожили Софрошу: у Силантьевны стал ‘разгорать’. Васютка. Ножками сучит. За бочок хватается…
Куда же деваться!
— Зови, Феклуша, дедушку! Беги!
Опять тащись старик! Опять кряхти! Маята одна в деревне умственным людям, которые понимающи.
— Да уж ладно, приду.
И опять кричать надо на ‘ивдиотов’. Чего же доброго: один крюк для люльки вбит в потолок перед хайлом печки, а другой у самых дверей, да еще с такими щелями, что ‘свет по полу дороги стелет’.
Опять надрывайся старик, доказывай, поучай да изъясняй! А корысти-то много ли? Ничем не берет — ни деньгами, ни припасами: всего довольно у самого. Вот разве стаканчик-другой… Ну, где и побольше хватанет — бывает, шут его, ошибка…
Силантьевна была баба правомочная и как следует ‘ублаготворила’ старика. Настолько разуважила, что когда он собрался домой, то даже протянул ей руку:
— Ну, бабенка, не тужи! Поправится скоро мальчонка твой. А за угощенье — спасибо.
Тихонечко идет дед Софрон, покачивается слегка и думает о том, что он, дед Софрон, добрый: всех обогревает, как солнышко, и никому не делает зла. Ни так ни эдак.
Зато и любят его все. Как отца родного. Скажи на руках понести — понесут.
Старик хотел потянуть набежавшую на душу, как ветерок, песенку, но раздумал: уж больно хорошо, мягко на улице. Пахнет и травами, и всякими цветами, и земляною прелью. Собаки где-то спросонья тявкают. Кузнечики трещат.
‘Шут с ей, с песней’,— подумал дед и тихонько поплелся знакомой дорогой, вдоль забора.
Он наперед знает, где какая изба: вот Обидинских, вот Волокитима, вот Федора Кулика, а вот, за Кырмой, и Максимова.
Умственный дед — все знает и всех помнит. Вспомнил и Калюнку. Попроведать разве? Сон немного морит. Но ведь спать-то может и Максимка, и Андрияшка — и все! А разве его, Софрона, можно мешать с ними в одну кучу?
Решил попроведать.
Тихонечко, тенью крадется хитрый дед. (‘Спытаю: хорошо ли сполняют наказ? Молодежь ведь спать охоча’).
А вот и Калюнка. Только было нащупал гриву — и свету не взвидел!
Что-то ожгло лицо — и пошло гулять по всему телу! И по голове, и по бокам, и по заду… Микола-заступник!
Едва придя в себя и разобрав шепот и ‘амини’ Чубука, старик понял все и совсем ополоумел!
— Максимка, сукин сын! — завопил он, поддерживая сползшие штаны. — Аль сдурел, лешай косопузый? Максимка, черна ти немочь! А это еще кто злодей хлещет? — вертелся он под жестокими ударами. — Подлец-ы, на старости-то лет! Меня-то! Старика-то Софрона?! Анашка, лешай!.. А-ай!!!
Когда на свяченой вербе не осталось ни одного ‘барашка’, запыхавшийся Максим тихонько шепнул Ананию:
— Отсекай, кум, крестом дорогу — и в избу!
Разбиралось это дело в народном суде.
Максим и Ананий утверждали, что они ‘дули домового, а не деда’, дуть же им велел сам дед Софрон, ‘потому как знахарь’.
Дед Софрон не отрицал своего поучения, но упирал на то, что ‘вить я кричал им, чертям, што это я!’
— Не кричал, что ли, Анашка, а?
— Диствительно,— скреб затылок Анашка, черный и круглый, как бочонок из-под дегтя, мужик. — Орал, точно, шибко… Жалко даже было, потому как я, разволновавши, по спине, помню, кулачищем съездил…
— Дык ты же сам велел не взирать! — с горячностью перебил Максим, пожимая плечами и с недоумением смотря на судей. — ‘До последнего’, говорил… Кем бы, дескать, не прикинулся… Хоть отцом родным… А?
Свидетелем выступал быстроглазый космач Ванюшка, Софронов внучек. Лучше б не выступал! Ведь это он, окаянный, в ночь перед позорищем деда гонял Калюнку в Малиновку:
— Парни с вечерки за самогоном посылали!..
Долго думали судьи и вот какой приговор надумали:
‘…Максима Фокеевича Чубука и Анания Ивановича Пентюхова считать невиновными в умышленном нанесении побоев жалобщику, но признать виновными перед здравым смыслом, который обязателен для каждого человека, тем более для гражданина Республики…
…Потемина Софрона Даниловича считать виновным в том, что он, пользуясь темнотой населения, поддерживал среди народа крайне вредные сказки про разных ‘домовых’, ‘леших’, ‘нечистую силу’ и тому подобную чепуху, чего на самом деле на свете не существует, а также в том, что гражданин Потемин занимается врачеванием местного населения, не имея для этого не только надлежащего врачебного свидетельства, но и малейшего понятия о медицине…
На основании вышеизложенного и руководствуясь революционной совестью, суд постановил:
Оштрафовать ответчиков и истца в равной степени на 10 (десять) рублей каждого, на каковые деньги выписать для избы-читальни деревни Глухомень книги по борьбе с народным суеверием…’
1926
Этот рассказ, написанный в несколько необычной для Шилова сатирической манере, стоит в ряду немногих произведений Шилова (таких, например, как ‘Нечистая сила’), посвященных культурному переустройству сибирской деревни после окончания гражданской войны.
В такой редакции рассказ впервые увидел свет в 1926 году (отдельное издание, выпущенное Государственным издательством).