ДОМИКЪ МОЕГО ДДУШКИ 1).
ДОМИКЪ МОЕГО ДДУШКИ 1).
1) Съ польскаго, изъ ‘Очерковъ Литвы’, Игнатія Ходзько.
——
‘Историческій встникъ’, No 1, 1880
Домик моего дедушки, Ходзько Игнацы, Год: 1880
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Приближаюсь къ домику моего ддушки, въ которомъ я не былъ со дней моего дтства, въ немъ все осталось по прежнему, только все склонилось боле къ старости, все подъ тяжестью времени осло и пошатнулось: та же поросшая мохомъ крыша, тоже крыльцо съ двумя скамейками, т же тропинки, ведущія въ разныя отъ крыльца стороны и тa же громадная, каменная плита съ крестомъ и Распятіемъ, осненная липами, подъ которыми вечеромъ собиралась вся семья, чтобы насладиться вечернею прохладою, послушать разсказовъ ддушки и вмст съ нимъ помолиться передъ Распятіемъ.
Матвй Видмонтъ — такъ звали ддушку, — наслдовалъ отъ прадда не только домикъ съ усадьбою, но и званіе скарбника — хранителя короннаго достоянія. Неизвстно, какіе общественные труды лежали на прадд, получившемъ отъ короля патентъ на это званіе, но положительно извстно, что его потомки умли лишь оберегать свою трудомъ нажитую копйку, но такъ ужо велось съискони, что сынъ вмст съ имніемъ наслдовалъ и званіе отца, безъ всякаго впрочемъ оффиціальнаго значенія. Ддушка въ юности цри жизни отца пользовался титуломъ скарбниковича, а посл смерти его, по милости сосдей и знакомыхъ, сдлался уже настоящимъ скарбникомъ.
Видмонты принадлежали къ истой, домовитой шляхт (szlaelieie na Zagrodzie), рзко отличающейся отъ шляхты околичной, этой голутвенной толпы, которая шаталась по дворамъ магнатовъ ради хлба и наживы. Правда, и околичная шляхта владла надломъ, но она избгала жизни трудовой и осдлой и, въ ожиданіи сеймиковъ и конфедераціи, предавалась праздности, пьянству и мотовству.
Домовитая шляхта жила въ своихъ скромныхъ усадьбахъ, вдали отъ бурь политической жизни, сохраняя патріархальную простоту нравовъ, неподкупную честность, чистосердечіе, преданность религіи, отличаясь притомъ бережливостію и трудолюбіемъ. У очага этой домовитой шляхты сохранялись черты народнаго характера и быта, вс добродтели и предразсудки предковъ. Посл денныхъ трудовъ и заботъ къ вечеру собирались вокругъ очага члены семьи, челядь, ближайшіе, пріуроченные къ дому жильцы и слуги, и велись въ длинные. зимніе вечера разнаго рода бесды: о жизни и длахъ предковъ, сообщались преданія и врованія, разсказывались сказки, причемъ главную роль играли чудеса, знаменія, привиднія, словомъ все, что кому пришлось видть, слышать и испытывать, все это вносилось въ складъ домашнихъ врованій и преданій. Такъ складывался циклъ семейныхъ и родовыхъ врованій и преданій, которыя составляли такъ сказать религію и эпопею дома.
Не много нужно было употребить труда, чтобы осмотрть владнія ддушки: около полусотни десятинъ земли, нсколько деревенскихъ избушекъ, роща съ пчельникомъ, домикъ съ приникающій строеніями, — составляли все его состояніе. Ддушка вполн былъ доволенъ своею судьбою, ни въ чемъ не нуждался и не разъ выручалъ изъ бды другихъ. Въ хозяйств ддушка держался крпко правила завщаннаго предками, которое обратилось въ поговорку:
‘Pszczotka, klaczka ipszenica
‘Wyprowadza z nedzy szlachcica’.
‘Пчела, кобылка и пшеница выручатъ изъ бды шляхтича’.
Усадьба Матвя Видмонта удовлетворяла всмъ этимъ требованіямъ. Она утопала въ зелени двухъ садовъ, полныхъ ягодныхъ кустарниковъ, отличныхъ качествъ плодовыхъ деревьевъ и раскидистыхъ ликъ, вокругъ которыхъ жужжали рои пчелъ, высасывая изъ цвтовъ сокъ для сотовъ. По лугу рзвилось нсколько штукъ жеребятъ, правда невысокой породы, но способныхъ, какъ тогда выражались, таскать воду и воеводу, на тщательно вспаханныхъ поляхъ колосилась сандомірская пшеница, которую не разъ самъ стражникъ сплавлялъ въ Гданскъ и возвращался съ кожанымъ мшечкомъ, туго набитымъ червонцами, на небольшой, но быстро-текущей рчк работала мельница, дымился небольшаго размра винокуренный заводъ, на которомъ заготовлялась водка, пиво и барда.
Водка, съ помощью особаго ухода со стороны хозяина, доведена была до высокой степени совершенства и до сихъ поръ, подъ именемъ ‘старой водки’, иметъ всеобщую извстность, изъ домашихъ ягодъ изготовлялись чудныя наливки, медъ-дубнякъ, который билъ не въ голову, а въ ноги, барда шла въ кормъ лошадямъ, коровамъ и безрогимъ, изъ которыхъ опытная хозяйка изощрялась въ приготовленіи разнообразнаго вида и вкуса ветчины, подъ именемъ литовской, до сихъ поръ счастливо соперничающей съ нмецкими колбасами и вестфальскими окороками. Часть сандомірской пшеницы, смолотой подъ непосредственнымъ наблюденіемъ самого хозяина, поступала въ распоряженіе хозяйки дома, и на стол являлись знаменитыя польскія бабы, мазурки, сухари и т. д., до сихъ поръ пользующіеся заслуженною извстностью. Словомъ, домъ былъ полною чашею и все это длалось изъ домашнихъ средствъ, безъ лишнихъ расходовъ, хозяйство велось разумно, бережливо и постепенно совершенствовалось. Домашній бытъ создавался не въ домахъ околичной шляхты, не въ домахъ магнатовъ, а въ домахъ домовитой шляхты. Они не чуждались піитической жизни, но и не гонялись за нею, не разъ приходилось видть, какъ къ крыльцу скромнаго домика подъзжала коляска, изъ нея высаживался одинъ изъ тузовъ, въ надежд склонить на свою сторону домовитаго шляхтича или призанять деньжонокъ за проценты. Классъ этой домовитой шляхты былъ значителенъ, и онъ составлялъ ядро народной жизни и домашняго быта. Она жила свободно и независимо и къ мой-то относилась пословица: Szlachiu na Zagrodzie, Rowny Wojewodzie.
У ддушки на черный день сберегалась не одна копйка, въ его спальн, въ темномъ углу алькова, стоялъ крпко окованный желзомъ ларчикъ, изъ котораго ддушка доставалъ польскіе злотые, прусскіе талеры и голландскіе дукаты. Обыкновенно открывая и закрывая ларчикъ, ддушка повторялъ про себя въ вид назидательнаго memento:
‘Painietaj przychodzie,
Zyj z voschodem wzgodzie’.
‘Помни, господинъ, приходъ, живи въ согласіи съ расходомъ’!
Домикъ ддушки состоялъ изъ двухъ комнатъ пріемныхъ и двухъ жилыхъ, первыя дв служили для пріема гостей и открывались только въ торжественные и семейные праздники. Въ первомъ поко на стн вислъ образъ Богородицы въ оклад, украшенномъ бисеромъ, къ нему примыкалъ искусной работы ларчикъ съ различными священными предметами и тутъ-же находился, изъ Лорети, лорестанскій колокольчикъ, охраняющій будто-бы усадьбу отъ громоваго удара, и въ случа грозы, бури или града, хозяинъ дома выходилъ на крыльцо, звонилъ на четыре стороны, глубоко вруя, что гроза пройдетъ моего дома и полей. Въ слдующей для пріема комнат замчалась нкотораго рода претензія на комфортъ: стны были обиты обоями, расписанными въ цвти, диваны, табуреты и кресла прикрыты были коврами: одинъ изъ полированныхъ столиковъ былъ разрисованъ въ квадраты для игры въ шашки, на другомъ лежала колода картъ и стояла чашка съ фасолью, служившею вмсто марокъ. Панъ скарбникъ любилъ иногда поиграть въ карты съ женою, или хорошимъ знакомымъ, въ марьяжъ — что-то въ род нашихъ дурачковъ, а при боле численномъ собраніи устраивалась игра въ цьвикъ. О! въ какой азартъ приходило все общество, когда ставка достигала до двухъ польскихъ злотыхъ!
Ддушка медленно тасуетъ карты, сдаетъ ихъ съ должнымъ вниманіемъ и открываетъ козырь, изъ-подъ колоды соблазнительно выглядываетъ козырной тузъ. Первый голосъ принадлежитъ ддушк, какъ сдающему, остается ршить вопросъ: подмнить ли туза и объявить игру, или отказаться отъ покудки въ пользу сосда, отца Павла? Но тузъ дло соблазнительное и но этому поводу для ддушки наступаетъ ршительная минута въ род Гамлетовскихъ сомнній: ‘быть или не быть’? Ддушка повторяетъ про себя: ‘брать, не брать’?
— Берите, ддушка, берите! кричитъ вся семья отъ малаго до великаго, стараясь воодушевить его на такой ршительный подвигъ.
— Такъ-то такъ.— замчаетъ будто бы про себя отецъ Павелъ: но ставка велика и риску много.
Рчь эту ведетъ отецъ Павелъ будто бы изъ доброжелательства, а на самомъ дл изъ желанія, чтобы ддушка отказался и право покупки перешло къ нему.
Ддушка кладетъ карты, закрываетъ глаза и начинаетъ ворожить пальцами — брать или не брать: разъ, два, три!— палецъ попадаетъ въ палецъ.
— Покупаю, — заявляетъ ршительнымъ тономъ ддушка и затмъ подмниваетъ туза и размщаетъ козыри по чинамъ подъ большимъ пальцемъ.
Играющіе съ нетерпніемъ ожидаютъ объявленія игры и шепчутъ промежъ себя: ‘ремизъ, непремнный ремизъ’!
— А! вскрикиваетъ съ мужествомъ ддушка: что будетъ, то будетъ, Богъ милостиве ксендза Рымши {Мстная поговорка.}. Играю! Это вистъ?
Посл столь ршительнаго шага со стороны ддушки настаетъ минута всеобщаго молчанія. Ксендзъ Павелъ кладетъ карты, закрываетъ глаза и начинаетъ ворожить пальцами, а между тмъ, забросивъ незамтнымъ образомъ зницу ока въ карты ддушки, видитъ: стоятъ въ подрядъ, какъ воины, готовые къ атак, козырной тузу король и дама. Отецъ Павелъ молча кладетъ на столъ карты.
— Кто вистъ? спрашиваетъ ддушка.— Кто? повторяетъ онъ съ натискомъ на струсившаго непріятеля.— Такъ нтъ охотниковъ! заключаетъ торжественнымъ голосомъ ддушка, и, развернувъ карты, забираетъ ставку въ 2 злотыхъ.
Начинается всеобщій восторгъ, поздравленія, поднимается споръ, кто совтовалъ подмнить туза — спорамъ нтъ конца, дти бгаютъ кругомъ стола и бьютъ въ ладоши. Вс наконецъ ршаютъ вопросъ, что ддушка мастеръ играть въ цьвикъ, хотя игрокъ слишкомъ азартный. Отецъ Павелъ сумрачно сдаетъ карты, впрочемъ поздравляетъ скарбника съ выигрышемъ, но всю досаду срываетъ на мальчик, хлопающемъ въ ладоши подъ самымъ ухомъ патера.
— Убирайся, соплякъ, отсюда, — ворчитъ сквозь зубы ксендзъ Павелъ: куда конь съ копытомъ, туда ракъ съ клешней — убирайся!
Иначе проводилось время въ будничные дни въ двухъ жилыхъ комнатахъ. Мы не заглянемъ въ комнату съ альковомъ — эта комната исключительно семейная, комната ддушки, вторая, угловая комната, была самая большая въ дом, на первомъ план красовался постоянно пылающій каминъ, къ нему примыкала огромной величины печь, которая раздляла угловую на дв неровной величины комнаты, — меньшая, лежащая за печью, служила обителью для дтей, приживалокъ, няньки, мышей и таракановъ, вокругъ стнъ большой комнаты стояли скамьи, а передъ ними громадный столъ. Тутъ-то, предъ пылающимъ каминомъ, разыгрываласъ драма семейной жизни со всми чертами родоваго быта, напоминающими времена Крива-Кривейта, зажигающаго огонь предъ алтаремъ Знича, или родоначальника, приносящаго жертву на очаг духамъ усопшихъ предковъ.
Каждый день утромъ и вечеромъ ддушка, окруженный семьею, прислугою и челядью, громко читаетъ утреннія и вечернія молитвы, затмъ, за утреннимъ кофе — для боле почетныхъ лицъ, и гртымъ молокомъ для младшихъ членовъ семьи, велась рчь о виднныхъ ночью снахъ и объяснялся ихъ смыслъ и значеніе. Вечеромъ шли толки о привидніяхъ, упыряхъ, о заколдованныхъ двицахъ и кладахъ. Ддушка принималъ дятельное участіе во всхъ этихъ толкахъ и всему этому врилъ въ душ, но, вспоминая при этомъ невольно о поученіяхъ въ школ, въ костел и на исповди, старался замять разговоръ боле раціональнымъ поученіемъ.
— Такъ оно, такъ, мои дтки, бываетъ иногда, бываетъ, но на все воля Божія, безъ Его воли волосъ не упадетъ съ головы, — замчалъ уходя ддъ.
Въ длинные зимніе вечера засданіе принимало иногда боле продолжительное и боле серьезное направленіе. По разставленнымъ около стнъ скамьямъ сидли почтенныя матроны съ чулками въ рукахъ, или ощипывали перья съ убитой птицы, тутъ же жужжули самопрялки и веретена въ рукахъ пригожихъ двицъ, а панна Марина, дочь умершаго эконома, какъ безпріютная сирота, причисленная къ семь, сидя около печи, распвала въ угоду почтенной публики различныя псни. Иногда при боле веселомъ настроеніи, панна Марина запвала, а хоръ ей подхватывалъ:
Ловилъ бадько сойку,
Ловила маци сойку.
Ловила маци, ловили дти,
Да уже сойц не лецци.
Тутъ хоръ подхватывалъ:
Гей, сойка, погуляли,
Да уже сойци не летати,
Гей, сойка, гей.
Иногда ддушка, сидя предъ каминомъ, скучивалъ распавшіяся головешки, подкладывалъ дрова, сгребалъ жаръ и устроивъ все какъ слдуетъ, слдилъ за пылающимъ пламенемъ, какъ жрецъ, приносящій жертву священному огню, тутъ у ддушки являлась въ особенности охота пускаться въ воспоминанія, но въ его мирной, семейной жизни вс воспоминанія вертлись по преимуществу вокругъ семейнаго очага, какъ ласточки постоянно вьются около гнздъ своихъ.
— Въ такомъ-то году былъ отличный урожай, а въ такомъ-то году холода поморозили всхъ ичелъ, тогда-то появилось на неб знаменье, затмъ послдовала война, а за войною голодъ и моръ на людей, въ такомъ-то году пришлось мн принять участіе въ сеймик, шли въ кандидаты на сеймъ Елинскій и Хорватъ, вижу, что Хорватъ привлекаетъ на свою сторону шляхту, — а Елинскій даже мн не сказалъ ни слова, — тогда я volens-nolens, являюсь на сеймики pro publico bono. Шляхта шумитъ, — а я ей: Елинскій-то панъ — отъ вка вковъ шляхтичъ, а что такое вашъ Хорватъ? — Не знаемъ, отвчаетъ шляхта.— А я такъ знаю: ддъ его пришелъ изъ Венгріи и торгуя пластырями, разными маслами и каплями, скопилъ деньги, сынъ, якшаясь съ жидами, увеличилъ разнаго рода гешефтами состояніе, не одного честнаго шляхтича пустилъ во міру, добился происками шляхетства. а теперь внукъ его, дурной сосдъ, тиранъ для своихъ подданныхъ, вздумалъ утереть носъ Елинскому, стыдно вамъ! не дадимъ въ обиду нашего земляка, родовитаго шляхтича, съ отцами и праддами котораго стояли за-одно наши отцы и прадды. Vivat Елинскій.— Вся шляхта пошла за мною, и Хорвата спустили какъ по маслу.
Горизонтъ міровоззрнія ддушки, какъ и всхъ воспитанниковъ отцовъ іозуитовъ, былъ узокъ и одностороненъ. Никакіе философскіе и соціальные вопросы не затрогивали ихъ умъ, никакія религіозныя сомннія но волновали ихъ сердца. Умъ втиснутъ былъ въ рутину, въ которой вращался какъ блка въ колес. Образованіе, которое получалось въ школ, было чисто формальное, изученіе латинскаго языка и его литературы считалось альфою и омегою человческой мудрости, но латинская литература, какъ по художественности формъ, такъ и по глубин мысли и чувствъ, уступаетъ другимъ классическимъ литературамъ и по этому одному она уже не могла быть признана за главный источникъ воспитанія христіанскихъ народовъ, какіе же скудные результаты могло дать одно формальное и отрывочное изученіе мертваго языка и небогатой по содержанію литературы?
Дйствительно. воспитанники іезуитскихъ школъ писали прекрасно латинскіе стихи, говорили на латинскомъ язык краснорчивыя рчи, такъ что но свидтельству Де-Ту, когда польское посольство явилось во Францію для приглашенія на престолъ Генриха III, то парижская публика была поражена знаніемъ поляками латинскаго языка и ихъ латинскими рчами, но одно формальное изученіе мертваго языка и нкоторыхъ наукъ, преподаваемыхъ въ схоластическомъ дух, не расширило горизонтъ народнаго ума, не подняло народный духъ, а скоре сжало его, опутало и понизило. езуитская школа со своимъ альваромъ была для воспитанія польскаго народа тмъ, чмъ Талмудъ для евреевъ. Воспитанникъ, разставшисъ со школою, вмст съ тмъ разставался съ наукою, сохраняя лишь въ памяти латинскія изреченія. Стихи и поговорки, которыя цитировались на каждомъ шагу и искажали чистоту языка и эстетическое чувство. Но какъ ни опутывала школьная наука народный умъ, она не могла убить окончательно жизненныя силы, и природный умъ усплъ находить себ боле естественную и здоровую пищу въ родникахъ народной жизни не доступной школ.
Прослдимъ за умственною дятельностію ддушки и по ней составимъ понятіе объ умственномъ горизонт людей этой эпохи.
Библіотека ддушки состояла изъ двухъ сочиненій: изъ Ветхаго и Новаго Завта на польскомъ язык и изъ полнаго собранія сочиненій Кохановскаго, перваго народнаго польскаго поэта. Ддушка всю жизнь читалъ эти два произведенія и почти зналъ ихъ наизусть. Ддушка любилъ молиться, онъ молился обыкновенно долго, громко, въ уединеніи, на зар или ночью, и былъ настоящимъ поэтомъ въ своихъ молитвахъ, нельзя было не придти въ умиленіе отъ этого восторга души, отъ этой глубины чувствъ, которыя выражались въ молитв у ддушки, но чуть бывало онъ замтитъ, что кто нибудь подслушиваетъ его, немедленно перестанетъ молиться и удаляется въ комнаты. Чтеніе и молитвы питали умъ его, сердце и воображеніе. Это пробужденіе народнаго духа поддерживалось цикломъ народныхъ врованій, преданій, сказокъ и легендъ религіознаго и историческаго содержанія. Вся умственная атмосфера пропитана была духомъ народныхъ суеврій и предразсудковъ, находившихся подъ сильнымъ вліяніемъ ученія католическихъ монаховъ, поддерживающихъ фанатизмъ, суевріе и мистицизмъ, частью по невжеству, а частью по разсчету. Такой билъ горизонтъ міровоззрнія поляковъ этой эпохи вообще и въ частности героя этого разсказа.
— Какая милость Господня къ намъ, — говорилъ въ одинъ изъ вечеровъ ддушка всмъ окружающимъ, — что такъ близко отъ насъ храмъ Божій! Ежедневно утромъ, пшкомъ можно пойдти и прослушать обдню. Помолиться можно и теперь, но не то теперь, далеко не то въ обители и святомъ храм, что было прежде, когда все находилось въ рукахъ отцовъ іезуитовъ, — все было иначе и все было лучше. Не видать теперь намъ боле ни здсь — да и нигд этихъ торжественныхъ богослуженій, этихъ процессій и поученій! Видите эти. опустлые, полуразрушенные домики вокругъ костела, здсь жили прежде отцы іезуиты, ихъ было немного, — человкъ восемь, въ одномъ изъ этихъ домиковъ жилъ ксендзъ Облачимскій, былъ онъ моимъ профессоромъ риторики въ школ. Окончилъ я школу и на тридцатомъ году жизни наслдовалъ посл смерти отца эту усадьбу, женился, жилъ мирно, счастливо, занимался хозяйствомъ, такъ прошло пять или шесть лтъ, какъ вдругъ слышу, что назначается настоятелемъ въ нашу обитель ксендзъ Облачимскій. Гадость моя была велика! Облачимскій постилъ домикъ мой, благословилъ его и съ тхъ поръ видлись мы съ нимъ ежедневно. Во-истинну говорю вамъ, что Облачимскій былъ святой и ученйшій человкъ, но кром того онъ имлъ даръ свыше — даръ исцлять одержимыхъ нечистою силою, изгонять ее изъ человка. Со всхъ концовъ Литвы свозили къ нему одержимыхъ нечистою силою и вс получали исцленіе, — сколько разъ я самъ былъ этому свидтелемъ!
Вс стснились вокругъ ддушки и просили его разсказать, какъ ксендзъ изгонялъ изъ человка чорта! Ддушка радъ былъ случаю побесдовать и при глубокой тишин, прерываемой только трескомъ и шумомъ пылающаго камина, приступилъ къ разсказу.
— Часто, упаси насъ Господи, — тутъ ддушка и вс присутствующіе перекрестились, — нечистая сила вселяется въ бабу, а иногда и въ мужчину, — по рже, и овладваетъ ихъ тломъ и душою. Съ этой минуты — это уже боле не баба, а чортъ въ вид бабы — творитъ непостижимыя дла: кричитъ, стонетъ. пляшетъ, богохульствуетъ, говоритъ на разныхъ языкахъ: по-латыни, по-нмецки и на такомъ язык, котораго никто не понимаетъ. Одержимый нечистою силою ненавидитъ людей, а паче всего духовныхъ. Бывало какъ только Облачимскій отслужитъ обдню, покажется въ эпитрахили съ крестомъ, кропиломъ и святою водою, чорть сейчасъ угадывалъ въ чемъ дло и осыпалъ пастыря бранью: ‘ахъ ты сякой-такой попъ, что теб отъ меня нужно’? Тутъ обыкновенно начиналась брань, богохульство, нечистый бросался на ксендза, грозилъ, плевалъ — все напрасно. Облачимскій былъ твердъ, серьезенъ, непоколебимъ. Прежде всего, окропивъ порядочно бабу святою водою, прикрывалъ ее эпитрахилью, клалъ крестъ на голову, связывалъ руки ораремъ, а самъ между тмъ читалъ, да читалъ молитвы наизусть — а какія то были молитвы, какія слова?— это извстно одному ксендзу Облачимскому! Благодать Господня, непостижимая сила заключалась въ нихъ! Каждое слово жгло чорта, — даже стихъ Виргилія, какъ мн удалось подслушать, прожигалъ чорта до костей.
Чортъ, видя, что дло плохо, что угрозами и бранью ничего не возьмешь, принимался ублажать пастыря и соблазнять его:
— Отче, отче! восклицалъ дьяволъ, не терзай, не мучь меня бднаго, я укажу теб мста, гд зарыты громадныя сокровища, я разскажу теб, что длается на томъ свт, что будетъ съ тобою посл смерти, я выучу тебя, какъ счесть звзды, какъ вылчить болзнь и какъ можно сдлаться папою?
— Ничего, ничего мн не нужно, отвчалъ Облачимскій: изыди, нечистая сила!— и продолжалъ кропить водою, читать молитвы и творить заклинанія.
— Ну, постой, хоть на минуту остановись, кричалъ чортъ: сейчасъ выйду, — ну куда же мн дться, позволь, достопочтеннйшій отче, переселиться въ жирнаго борова, который недалеко отъ насъ.
Мы вс смотримъ кругомъ, никакого борова нтъ, а идетъ по монастырскому двору нашъ толстякъ органистъ сильно выпившій. Облачимскій понялъ лукавство дьявола.
— Нтъ! сказалъ ксендзъ, — иди въ мста, куда ты свергнутъ въ начал міра десницею Всевышняго!
— Въ адъ? спросилъ дьяволъ, сидя упорно въ баб.— Ни за что не пойду въ адъ! А вотъ что, позволь мн помститься въ гнилой колод, которая лежитъ на пути изъ мстечка?
— О, искуситель, сказалъ Облачимскій: въ мстечк ярмарка, кто нибудь изъ подгулявшихъ, возвращаясь домой, заснулъ подъ колодою и ты туда мтишь, лукавый! и пуще прежняго принялся кропить святою водою и творить молитву, такъ что крупный потъ выступилъ на лиц почтеннаго патера.
— Отгадалъ, отгадалъ, проклятый попъ! закричалъ дьяволъ. Хорошо, уйду, но чрезъ годъ.
Ксендзъ молчалъ и продолжалъ святое дло.
— Ухожу! сказалъ протяжно дьяволъ, — дйствительно баба лежала безъ движенія.
Ксенизъ Облачимскій зналъ вс лукавства нечистой силы, онъ сейчасъ догадался, что чортъ притаился, въ надежд, что его оставятъ въ поко, повривъ словамъ его. Ксенизъ внимательно смотрлъ на бабу, она лежала какъ мертвая, только лвый глазъ изрдка подергивало. Ксснизъ произнесъ какое-то слово, сильно брызнулъ въ глазъ святою водою, чортъ взвизгнулъ.
— Ну хорошо, ладно, будетъ по твоему — ухожу, но только позволь мн выйдти чрезъ глазъ или пальцы?
— Конечно, продолжалъ ддушка, будь кто другой, а не Облачимскій, непремнно бы согласился на эти условія: баба избавилась бы отъ чорта, но осталась бы безъ глазъ или пальцевъ, на вс эти лукавства пастырь вознесъ глаза къ небу, помолился и произнесъ громко:
— Ego te exorcise, Spiritus immimde! т. е. ‘Я тебя проклинаю, нечистый’! Чортъ пуще всего боится латыни, хотя самъ знаетъ ее отлично.— Чуть произнесъ эти слова ксендзъ Облачимскій, чортъ вышелъ для насъ незамтнымъ образомъ, но предъ нами поднялся сильный вихрь, взвился вверхъ высокій песчаный столбъ и съ визгомъ понесся вдаль, у ногъ Облачимскаго лежала баба безъ всякихъ чувствъ, мы вс стали на колна и прочитали молитву,— баба привстала и поплелась домой.
— Разъ, продолжалъ ддушка, изъ весьма далекихъ мстъ привели къ Облачимскому одержимаго нечистою силою. Утверждали, что это былъ человкъ знаменитаго шляхетскаго рода, побывавшій на поклоненіи въ Рим и ерусалим и что въ немъ поселился самъ Люциферъ — простой чортъ не могъ проникнуть въ столь благочестиваго человка. Ксендзъ Облачимскій значительне чмъ когда нибудь подготовлялся къ предстоящей борьб съ нечистою силою — молитвою, постомъ, чтеніемъ житій св. угодниковъ, кром того онъ по цлымъ ночамъ читалъ какую-то таинственную книгу. Всхъ насъ, присутствующихъ, Облачимскій заставилъ стать на колна и творить молитвы, органиста, какъ пьяницу, удалилъ совсмъ отъ церемоніи. Борьба была упорная и продолжительная, наконецъ Облачимскій, хотя съ большимъ трудомъ, но преодоллъ чорта, — но тутъ ддушка вздохнулъ и продолжалъ говорить съ грустью: чортъ, выходя изъ человка, сказалъ Облачимскому:
— Изгоняешь меня! Ухожу, но помни іезуитъ, скоро и очень скоро изгонятъ тебя и всю братію твою изъ монастырей, лишатъ васъ богатства, снимутъ съ васъ рясы и облаченія, разсятъ васъ по лицу земли и возненавидятъ васъ. езуитъ! вспомнишь ты слова мои!
— Провались въ преисподнюю, а съ тобою вмст и вс лживыя твои предсказанія, сказалъ Облачимскій, — а мы вс прибавили: аминь.
— Прошло посл этого, продолжалъ ддушка, два года. Въ одно раннее утро, когда мы совершали утреннюю молитву, неожиданно входитъ ксендзъ Облачимскій. Появленіе его въ столь раннее время встревожило меня, я прекратилъ было молитву, но ксендзъ заставилъ продолжать ее и самъ съ нами помолился. Посл молитвы мы остались вдвоемъ, и ксендзъ Облачимскій сказалъ:
— А помнишь, что мн предсказывалъ чортъ?
— Помню, отче! отвчалъ я.
— Предсказанія нечистаго сбылись: нтъ боле святаго ордена. Папа Климентъ XIV уничтожилъ братство исуса. Завтра торжественно посл обдни будетъ прочитана булла св. отца: нашъ монастырь поступаетъ въ веденіе благо духовенства, — а мы, какъ предсказалъ чортъ, ‘будемъ разсяны и возненавидятъ насъ’. Прихожу къ теб съ просьбою: пріюти меня старика, дай уголъ и кусокъ хлба, не въ силахъ я шататься по міру, хочу здсь сложить свои кости.
— Съ тхъ поръ поселился у меня бывшій мои учитель, другъ и отецъ духовный. Онъ умеръ на моихъ рукахъ. Вотъ этотъ песчаный холмъ, покрытый соснами, былъ избранъ и обращенъ въ кладбище покойнымъ Облачимскимъ. Онъ самъ освятилъ мстность и указалъ гд похоронить его. Воля его исполнена… Тутъ же схороните и мои кости, вблизи могилъ дорогихъ мн лицъ. Ддушка прослезился и умолкъ, птухъ возвстилъ полночь, вс перекрестились и разошлись по своимъ мстамъ.
Въ дом ддушки сначала гостилъ часто, а потомъ сдлался постояннымъ его сожителемъ нкто Яковъ Пуцято. Онъ принадлежалъ къ разряду лицъ, извстныхъ въ Литв подъ именемъ резидентовъ.
Они жили въ дом безъ всякихъ опредленныхъ занятій, пользуясь хозяйскимъ угломъ и хлбомъ. Подобнаго рода людей могъ выработать только общественный строй Рчи-Посполитой и славянское гостепріимство.
‘Гость въ домъ — Богъ въ домъ’, говаривалъ обыкновенно ддушка и вс его сверстники, жившіе въ это старое доброе время. Дйствительно, гостепріимство было догматомъ жизни, священною обязанностію каждаго домохозяина. Лучшій кусокъ изъ запасовъ въ кладовой, лучшая бутылка въ погреб, приберегались для гостя — не изъ тщеславія только, а по внутреннему убжденію, перешедшему въ поговорку: ‘Гость въ домъ — Богъ въ домъ!’
Человческая природа такъ уже создана, что ни одно свтлое явленіе въ ней не обойдется безъ пятенъ. Какъ въ уль, среди пчелъ, заводятся трутни, такъ въ литовскомъ дом явились тунеядцы, которые подобно саранч, расползлись по всей Литв. Старый или хорошо потоптанный холостякъ, бездтный вдовецъ при скудныхъ средствахъ для жизни или вовсе безъ оныхъ, но при нкоторыхъ умственныхъ дарованіяхъ, при сильномъ желаніи хорошо, но безъ труда пожить, — пускался въ резиденты.
Каждый изъ этихъ резидентовъ имлъ своего рода спеціальность, въ которой иногда достигалъ извстнаго рода совершенства, а буде силъ на это не хватало, то, не задумываясь долго, прибгалъ къ плутовству и шарлатанству.
Не смотря на спеціальность каждаго изъ резидентовъ, вс они имли общія черты, въ силу которыхъ составляли какое-то братство, какой-то особаго рода цхъ.
Каждый изъ нихъ кое-какъ умлъ съиграть на скрипк, пропть подъ аккомпаниментъ гитары сантиментальный романсъ, разгульную или скандальнаго свойства псню, вс они любили шататься изъ дома въ домъ пока служили собственныя или подаренной лошадки ноги, вс одинаково чувствовали отвращеніе къ труду и усидчивымъ занятіямъ, вс любили на чужой счетъ пость, а по преимуществу выпить.
Резидентъ съ перваго же шага старался стать въ дом на фамиліарную ногу, втереться въ дружбу и сдлаться въ дом не гостемъ, а своимъ человкомъ. Жизнь въ то время въ Литв была однообразная и скучная: города были рдки, усадьбы разсяны, пути сообщенія затруднительны, а въ иное время, какъ напр. весною, вовсе невозможны.
Помщики были въ полномъ смысл слова домосды, только крайность заставляла ихъ оставить домъ, чтобы постить городъ или пріятеля и знакомаго. Выздъ изъ дома составлялъ въ этой мирной и однообразной жизни особеннаго рода происшествіе, къ которому готовились и собирались цлые дни и недли.
Газеты не получались, и потому никто ничего не зналъ, что длается въ Вильн, Варшав и за-границею. Развлеченія, которыя могла создать самая изобртательная фантазія изъ домашнихъ средствъ, не удовлетворяли членовъ семьи, особенно женской ея половины. При такихъ условіяхъ жизни появленіе въ дом чужаго человка, съ запасомъ разнаго рода новостей, было столь же радостное явленіе какъ находка для нищаго.
Хозяинъ дома съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ разсказъ о политическихъ партіяхъ, освдомлялся о ход хозяйства у извстныхъ своею опытностію въ этомъ дл землевладльцевъ, до очереди доходило дло и до политики, резидентъ не затруднялся въ отвтахъ, высыпалъ новость за новостью, какъ горохъ изъ кармана, перечислялъ событіе за событіемъ, переплетая ложь съ истиною и разнообразными анекдотами и остротами. Вс слушали розсказни пришельца съ напряженнымъ вниманіемъ, какъ дворъ Дидоны повсти Энея о разрушеніи Трои.
Хозяйк дома резидентъ торопился сообщить новости боле пикантнаго свойства и, похваливъ красоту любимой дочери, непремнно прибавлялъ, что для такой красавицы есть у него и женихъ на примт. Заручившись всеобщимъ расположеніемъ, гость помщался въ дом безъ всякой церемоніи, критически относился къ кушаньямъ и напиткамъ и на стол являлось все, что было лучшаго въ дом, а между тмъ резидентъ разживался старою бекешею хозяина, подчасъ талеромъ и лошадкою, а у хозяйки штукою ткацкаго полотна и товаромъ на сапоги.
Резиденты по своей профессіи раздлялись на рыболововъ, охотниковъ, а третью группу составляли лица, которыхъ занятія не выходили изъ предловъ дома.
Резидентъ третьей группы зналъ вс семейные праздники и къ каждому спшилъ устроить сюрпризъ или поднести стихи собственнаго произведенія. Онъ умлъ посодйствовать хозяину въ продаж мстныхъ произведеній, принять дятельное участіе въ покупк товаровъ у явившагося въ домъ купца, промнять лошадь, заглянуть въ конюшню и скотный дворъ, сосплетничать на прислугу, заговорить боль зубовъ и съиграть роль ветеринара, во всхъ этихъ операціяхъ резидентъ имлъ въ виду отчасти интересъ хозяина, а боле всего собственныя выгоды и нельзя было вполн положиться на его клятвы, которыя давались щедро. Нкоторые изъ резидентовъ принимали на себя роль садовниковъ и педагоговъ, но нельзя было разсчитывать ни на продолжительность, ни на основательность ихъ занятій, — все длалось какъ бы мимоходомъ, спустя рукава.
Каждый литовецъ въ душ охотникъ, къ чему располагаетъ его самая природа страны, конечно найдутся въ Литв лица, которыя вовсе не занимаются охотою, но я не врю, чтобы истинный сынъ Литвы не любилъ охоты, у нкоторыхъ она переходила въ страсть, а у людей богатыхъ охота принимала громадные размры и поэтическій характеръ, не даромъ Карлъ де Нассау, гонявшійся за львами и тиграми въ Азіи и Африк, плнялся охотою въ лсахъ литовскихъ. Охота въ Литв, можно сказать, обращалась въ науку и искусство {Охотника въ Литв называютъ ‘мысливымъ’, отъ слова мыслить, думать. Слдовательно въ понятіяхъ литовскаго народа мысливый былъ не только любителемъ развлеченій въ лсахъ за зврями, не только промышленникомъ въ цляхъ наживы, но онъ обращалъ спои занятія въ систему, слдовательно въ своего рода науку и искусство.}, поэтому-то спеціалистъ дла являлся для любителей охоты дорогимъ гостемъ, таковымъ былъ резидентъ по ремеслу охотникъ. Никто лучше его не могъ открыть логовище звря, указать на мсто, гд протянуть цпь, гд разставить охотниковъ, когда и съ какой стороны запустить собакъ, словомъ, воодушевить охоту и дать ей правильный и раціональный ходъ и направленіе.
Посл охоты, когда въ лсу запылаютъ костры, закипятъ котлы снесутся закуски, и охотники, усвшись вокругъ костровъ, при круговой чаш, заведутъ рчь объ охот и разныхъ случаяхъ, удачахъ и неудачахъ — тогда-то резидентъ-охотникъ длается душою общества. ‘Вретъ какъ охотникъ’, говоритъ пословица. Если охота содйствуетъ развитію фантазіи вообще, которая въ свою очередь создаетъ артистовъ лжи, то резидентъ-охотникъ являлся поэтомъ лжи въ области охотничьихъ предпріятій и приключеній. Дйствительно, онъ умлъ увлечь и воодушевить своими разсказами все общество.
Обласканный и щедро одаренный, резидентъ-охотникъ оставлялъ домъ, его манили новые лса, новые люди, новыя приключенія, но вслдъ за его отъздомъ оказывалось, что изъ псарни исчезла лучшая собака, и только спустя нкоторое время доходили слухи, что пропавшій песъ гонялъ звря въ отдаленныхъ углахъ Литвы. Нердко молодой, неопытный магнатъ, заплатившій за ружье большія деньги. промнивалъ его резиденту на восхваленную имъ винтовку, которая. не смотря на вс его увренія и клятвы, оказывалась никуда негодною. Посл этихъ проказъ резидентъ обыкновенно долго не являлся, но вс по немъ скучали и при появленіи его все предавалось забвенію, вс радовались его прізду.
Резидентъ-рыболовъ по самому уже ремеслу своему былъ честне своихъ коллеговъ, хотя и онъ не стснялся очистить чужія мережи, призанять сть, общая богатый уловъ, который раздлитъ съ владльцемъ сти пополамъ, но въ результат выходило, что владльцу не доставалось ни одной рыбки, а сть или пропадала, или возвращалась порванною. Къ числу такихъ резидентовъ принадлежалъ панъ Яковъ Пуцято.
Пока панъ Яковъ билъ помоложе и покрпче здоровьемъ, онъ. подобно своимъ собратамъ, шатался изъ дома въ домъ, но почему то зиму всегда проводилъ у ддушки. Доживши до шестидесяти лтъ, панъ Яковъ подарилъ свою лошадку монаху, собирающему милостыню за монастырь, и поселился у ддушки. Онъ не отказывался помочь кое-чмъ въ хозяйств, если работа была срочная и необременительная, аккуратно являлся къ молитв, къ обду и на вечернія бесды, составлялъ партію при игр въ карты, но проигрышъ уплачивалъ не деньгами, а рыбою, и хотя отецъ Павелъ считалъ пана Якова должникомъ по игр въ карты, но играть съ нимъ не отказывался, словомъ резиденть сдлался членомъ семьи и необходимымъ человкомъ въ дом. Многое сходило съ рукъ пану Якову, ддушка равнодушно относился, когда панъ Яковъ не только отказывался исполнить возложенное на него порученіе, но еще принимался ворчать на ддушку за длаемыя ему притсненія, какъ гостю, или когда панъ Яковъ возвращался изъ мстечка, сильно выпивши и выписывая мыслети по двору, плъ громко, прищелкивая пальцами:
Самъ себ панъ,
Самъ себ господинъ,
Все мн ни почемъ,
Бромъ, бромъ — ура! нашъ стражникъ!
Жизнь ддушки шла какъ заведенная машина, текла какъ ручей но разъ проложенному руслу. Время уносило силы, организмъ постепенно истощался, но ддушка не чувствовалъ ни болзней, ни страданій: смерть приближалась путемъ естественнымъ и подталкивала въ могилу такъ незамтно, какъ усталость приближаетъ человка къ постели, чтобы онъ склонилъ голову къ подушк и уснулъ спокойно. Такое мирное шествіе къ предлу жизни не волнуетъ и не тревожитъ человка, могила является цлью послднихъ стремленій. смерть не роковымъ ударомъ, а естественнымъ переходомъ изъ жизни временной въ жизнь вчную. Съ такими чувствами и мыслями шелъ къ могил ддушка, сводя счеты съ грхами прошедшей жизни и съ глубокою врою въ милосердіе Божіе — въ будущей. Ддушк исполнилось восемьдесятъ шесть лтъ.
Приближался одинъ изъ годовыхъ праздниковъ, къ которому собирались вс родные и близкіе знакомые, это былъ обычай, обратившійся уже въ правило, но не смотря на это, ддушка на этотъ разъ безпокоился и даже прибгалъ къ гаданію пальцами и хотя по гаданію и выходило, что внукъ прідетъ, ддушка ршилъ:
— Лучше пошлю, можетъ быть это будетъ послднее мое съ нимъ свиданіе, — и послалъ нарочнаго за внукомъ.
Дня за два до праздника ддушку окружали уже внукъ и ожидаемые гости. Вечеромъ вс сидли подъ липою и бесдовали. Жизнь ддушки такъ тсно была связана съ обрядами и постановленіями церкви, что онъ вс важнйшіе случаи въ своей жизни обозначалъ не годами и мсяцами, а важнйшими церковными праздниками.
— Покойный отецъ, говорилъ ддушка, умеръ въ глубокой старости въ день Успенія Богородцицы, вроятно Богъ взялъ его душу въ этотъ день потому, что онъ съ дтства ежедневно читалъ акаистъ Божіей Матери. Дня смерти моей матери не помню: ода умерла, когда я былъ еще въ колыбели. Въ Духовъ день, какъ сегодня помню, въ первый разъ я встртилъ въ дом воеводы Смоленскаго его племянницу и почувствовалъ къ ней влеченіе, дло, начавшееся въ столь великій праздникъ, пошло такъ удачно, что въ день святаго Крещенія мы уже были обвнчаны, въ день Благовщенія родилась у насъ дочь, почему наречена была Маріею.
Тутъ ддушка остановился, въ ум его мелькнули самыя грустныя минуты жизни: смерть первой жены, неудачная женитьба на другой. Смерть ея и смерть любимой дочери. Ддушка прервалъ нить разсказа и посл минутнаго молчанія прибавилъ:
— Скоро въ списокъ умершихъ внесете и мое имя, молю Всевышняго, чтобы смерть постигла…
Въ эту минуту въ монастыр, какъ наканун праздника, заблаговестили во вс колокола къ вечерн. Ддушка приподнялъ руку, чтобы перекреститься — и остановился, прошло нсколько минутъ въ молчаніи, затмъ ддушка оснилъ себя крестнымъ знаменіемъ, вздохнулъ и сказалъ спокойно:
— Завтра я оставлю васъ, завтра умру.
Вс молчали и не могли придумать, что сказать, что длать, — но въ это время приблизился панъ Яковъ, держа въ рукахъ трепещущую щуку, и прервалъ эту грустную сцену:
— Вотъ вамъ къ завтрашнему дню, говорилъ резидентъ, поднимая вверхъ огромную рыбу.
— Не къ завтраму, сказалъ ддушка.— Завтра четвергъ.
— Ахъ, да! впрочемъ все равно, къ пятниц словимъ другую, а эту съдимъ завтра за ваше здоровье.
— Прибавьте, замтилъ ддушка, если будемъ живы. Что касается до меня, то дни моей жизни сочтены — въ пятницу я уже не буду съ вами.
— Фантазіи, фантазіи! сказалъ панъ Яковъ.— Вы слава Богу здоровы! Завтра съдите щуку, а къ пятниц принесу карасиковъ.
— Что будетъ — увидитъ, кто останется живъ. Теперь скажу вамъ, панъ Пуцято, что прожили мы съ вами неразлучно боле десяти лтъ, въ моемъ завщаніи вы не забыта, будете имть до конца жизни уголъ и кусокъ хлба, а теперь исполните мою послднюю просьбу: сходите къ отцу Павлу и попросите его, чтобы пожаловалъ завтра меня исповдывать и причастить на дому, въ церковь идти я буду не въ силахъ, а теперь проводите меня въ амбаръ.
Вошедши въ амбаръ. ддушка попросилъ пана Якова отправиться наверхъ и, отыскавъ тамъ гробъ, высыпать изъ него хлбъ и спустить внизъ. По обычаю того времени хозяинъ дома заблаговременно приготовлялъ себ гробъ, наполнялъ его хлбомъ и ставилъ въ уединенное мсто, никто не долженъ былъ въ него заглядывать, или трогать, вруя, что гробъ съ хлбомъ содйствуетъ урожаямъ и что ко дню смерти хозяина хлбъ самъ собою вытечетъ изъ гроба.
Панъ Яковъ отыскалъ гробъ, открылъ крышку и увидя, что въ немъ нтъ хлба, всплеснулъ руками и невольно вскрикнулъ: ‘Увы!’, но тутъ спохватился и прибавилъ:
— Все это фантазіи!
— Не фантазіи, отвчалъ ддушка, зерно за зерномъ высыпалось изъ гроба, и жизнь моя изсякала съ каждымъ днемъ и минутою, зерно все ушло изъ гроба, чтобы очистить въ немъ мсто для своего жильца,
Солнце склонилось къ закату, ддушка сидлъ на крыльц. Вдали изъ-за лса блестлъ куполъ костела Буцлавскаго монастыря {Буцлавъ, мстечко Минской губерніи, Вилейскаго узда.}.
— Никогда не разсказывалъ я вамъ, спросилъ ддушка окружавшихъ его, исторію основанія этого монастыря?— это будетъ послдній мой разсказъ. Было это давно, когда еще великимъ княземъ литовскимъ былъ Александръ Ягеллоновичъ. Былъ онъ человкъ благочестивый и набожный. Монахи Виленскаго Бернардинскаго монастыря просили князя отвести имъ лса для топлива и другихъ монастырскихъ нуждъ, въ мстностяхъ, о границахъ которыхъ не могло бы быть никакого спора. такъ какъ изъ-за границъ въ то время, какъ и теперь, постоянно возникали тяжбы и споры, благочестивый князь общалъ подумать и спустя нсколько времени отвелъ для монастыря лсу приблизительно десятинъ двсти. Это былъ островъ, образовавшійся отъ сліянія трехъ рчекъ: Сервега, Трекана и Зуи, въ разстояніи отъ Вильно миль на двадцать. Разстояніе отъ монастыря далекое, но отцы бернардины не унывали, такъ какъ Сервегъ впадаетъ въ Вилію, то весною при разлитіи ркъ, лсъ заготовленный зимою сплавлялся въ Вильно и его доставало не только на отопленіе монастыря, но излишекъ продавался для покрытія другихъ нуждъ. Естественно, что для вырубки лса зимою и для сплава весною требовался надзоръ и уходъ, съ этою цлью отправленъ былъ одинъ монахъ и нсколько братчиковъ, въ лсу построена была часовыя и нсколько досчатыхъ будокъ для жилья.
Одинъ изъ братчиковъ, обходя лсъ зимою, запоздалъ и заблудился. Ночь была темная, поднялась мятель и вьюга, братчикъ шелъ куда глаза глядятъ, выбился изъ силъ, весь промерзъ, кругомъ слышенъ вой рыскающихъ волковъ, — смерть была неизбжна. Братчикъ помолился и, положившись на волю Божію, побрелъ впередъ, вдругъ онъ видитъ въ лсу сіяніе, усилилъ шагъ, шелъ долго или коротко, не знаю, только видитъ передъ глазами часовню, а надъ нею въ сіяніи образъ Божіей Матери, точь въ точь, какъ одинъ изъ образовъ въ Виленскомъ Бернардинскомъ костел. Братчикъ сообщилъ о видніи монаху, видніе повторилось нсколько разъ, тогда донесли настоятелю монастыря, который, убдившись въ дйствительности явленія, ршился перенести образъ изъ монастыря въ часовню.
Слухъ о чудесномъ явленіи распространился по всей Литв, народъ устремился туда на богомолье, начались пожертвованіи и вклады, лсъ былъ вырубленъ и на мст, гд стояла часовня, построенъ каменный, существующій теперь костелъ, а вмсто прежнихъ будокъ возникъ монастырь, а потомъ мстечко, которое и назвали сначала Буцславъ, отъ буды и слова, а потомъ стали называть Буцлавъ.
Ддушка хотлъ говорить что-то дальше, но тутъ изъ монастыря вернулся панъ Яковъ и прервалъ нить разсказа.
— Завтра прибудетъ отецъ Павелъ, а съ нимъ и викарій Буцлавскаго монастыря, пріхавшій къ намъ для принятія участія въ богослуженіи по случаю праздника и для произнесенія проповди. Отецъ викарій посылаетъ вамъ поклонъ, но мы съ нимъ разстались не совсмъ-то ладно.
— Что же такое случилось? спросилъ ддушка.
— Очень просто. Онъ ни съ того, ни съ сего вмшался въ нашъ разговоръ съ отцомъ Павломъ: ‘я, говоритъ, буду сопровождать тло покойника и скажу надъ прахомъ скарбника надгробное слово’. А я ему въ отвтъ: ‘убирайтесь съ вашими проводами и проповдями, приберегите ваше краснорчіе для другаго случая! Если скарбникъ желаетъ исповдываться и причаститься, то это еще не значитъ, что онъ умираетъ’! Но онъ не унялся, пошелъ доказывать, что панъ скарбникъ долженъ быть похороненъ не въ мундир, а въ ряс отцовъ бернардиновъ, такъ какъ сопричисленъ номинально къ своему братству. ‘Фантазіи!.. сказалъ я. Скарбникъ отъ отцовъ и праддовъ шляхтичъ и будетъ похороненъ въ мундир своего воеводства, a не въ поповской ряс’. Слово за слово, попъ кричитъ ‘въ ряс’, я — ‘въ мундир’, дошло до того, что монахъ разсердился и сказалъ мн: ‘убирайся, пьяница’! а я ему въ отвтъ: ‘смялся лысый надъ плшивымъ’!— затмъ хлопнулъ дверьми да и ушелъ!
— Напрасно такъ поступили, сказалъ ддушка. Отецъ викарій благочестивый человкъ и все что совтовалъ, хорошо совтовалъ. Онъ зналъ, что я, какъ христіанинъ, смерти не боюсь, что же касается до похоронъ, то мною сдлано распоряженіе, которое найдете бъ моемъ духовномъ завщаніи.
— Я пошлю за докторомъ, сказалъ панъ Яковъ.
— А зачмъ докторъ? Я здоровъ, никакой болзни во мн нтъ, пришелъ только конецъ жизни, а отъ смерти лкарства нтъ.
— Нтъ, вы не умрете, говорилъ сквозь слезы панъ Яковъ, не умрете! А если умрете. то и я умру, а если не умру, то пойду въ въ ерусалимъ, чтобъ помолиться за упокой души вашей.
— Зачмъ такъ далеко идти, замтилъ ддушка: помолиться и здсь можно — и объ этомъ прошу тебя, другъ мой!
— О, вы будете на неб, вы праведникъ, но если на томъ свт душа ваша будетъ нуждаться въ молитвахъ, явитесъ ко мн на яву, я не испугаюсь, или во сн, — продамъ свой послдній кунтушъ и отслужу панихиду за упокой души вашей. Увидите, что все это исполню!
— Ну, довольно, довольно, сказалъ ддушка: помогите мн дойти до постели, силы ослабли, чувствую ознобъ.
Ддушку уложили въ постель.
Вся окрестность, въ которой лежала усадьба ддушки, представляла равнину, засянную разнаго рода хлбомъ, по которой раскинуты группы деревьевъ, какъ бы острова среди хлбнаго моря. Среди поля пролегала большая почтовая дорога, усаженная съ двухъ сторонъ тнистыми березами. Вправо отъ дороги возвышалась гора, на которой стоялъ каменный костелъ и нсколько деревянныхъ копій. У подошвы горы лежала усадьба ддушки. Мстность, какъ удаленная отъ городовъ, была неоживленна, изрдка но большой дорог протянется бывало длинный обозъ русскихъ возовъ или проскачетъ почтовая тройка.
Всегда тихая и спокойная окрестность въ одинъ изъ польскихъ дней представляла весьма разнообразную и оживленную картину.
По всмъ дорогамъ, сходившимися къ монастырю, какъ радіусы къ центру, шли толпы народа обоего пола и возраста, тянулись телги. брички и экипажи, — все это спшило къ слушанію обдни въ день праздника Тла Христова. Католическая церковь празднуетъ этотъ день съ особенною торжественностію, которая между прочимъ состоитъ въ томъ, что крестный ходъ направляется въ близкія мстности или дома, при которыхъ благочестивые люди устраиваютъ алтари съ обстановкою, сообразною со средствами и вкусомъ.
День восьмаго поля — праздникъ Тла Господня — былъ послднимъ днемъ жизни ддушки. Ночь провелъ онъ въ забытьи, утромъ шло богослуженіе, по окончаніи котораго раздался звонъ колоколовъ, что означало начало крестнаго хода.
Ддушка открылъ глаза и спросилъ. устроенъ ли алтарь вокругъ Распятія? Получивъ утвердительный отвтъ, онъ попросилъ помочь ему привстать и одться. Поддерживаемый подъ руки, онъ вышелъ на встрчу процессіи къ алтарю. Все богослуженіе и чтеніе св. Евангелія ддушка выслушалъ стоя на колняхъ, когда процессія тронулась, онъ протянулъ руки и сдлалъ движеніе, какъ-бы желая слдовать за процессіею, но силы измнили ему, и онъ упалъ на землю, затмъ былъ посаженъ на кресло и отнесенъ домой.
Духовенство, окончивъ богослуженіе, пришло въ домъ, чтобы напутствовать больнаго. Обрядъ соборованія окончился. Ддушка обвелъ глазами присутствующихъ, подозвалъ къ себ внука и пожелалъ видть всхъ своихъ слугъ и подданныхъ. Комната больного мигомъ наполнилась народомъ. Ддушка благословилъ всхъ и сказалъ внятно:
— Благословляю васъ, дтей вашихъ, домики ваши и все достояніе ваше, благодарю за труды ваши и прошу прощенія, если кого либо невольно обидлъ. Завщаю наслднику моему заботиться о васъ и не обижать, въ чемъ потребую у него отчета въ день Страшнаго суда.
Сказавъ это, ддушка положилъ руку на голову колнопреклоненнаго внука и молча оснилъ его крестомъ. Отецъ Павелъ далъ въ руки умирающему зажженную свчу, а викарій громко произнесъ: ‘Изыде къ Богу душа христіанская’. Отецъ Павелъ приложилъ ухо къ груди ддушки и творилъ молитву, пока не прекратилось дыханіе, при послднемъ вздох потушилъ свчу и произнесъ:
— Вчный покой усопшему, подай Господи.
— Аминь, — повторили присутствующіе.
Унылый звонъ колокола возвстилъ о смерти ддушки. На его могил до сихъ поръ лежитъ камень, на которомъ съ трудомъ можно еще прочесть слдующую надписи:
‘Жилъ честно, врилъ, не мудрствуя, умеръ спокойно’.