Василий Иванович Немирович-Данченко
Василий Иванович Немирович-Данченко
Дома
Дома
* * *
* * *
—————————-
Дома, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1902
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Весна в долине Самура была очаровательна.
От ужасов прошлых лета и осени не оставалось следов. Природа точно спешила заткать зеленью раны, нанесённые ей человеком, покрыть цветами вырытые им могилы. Тысячи трупов, безмолвных свидетелей недавнего мученичества, вражды, истребления, отчаяния, бешенства и страха, жажды победы и подлого хищничества, великодушия и зверства, давно зарыты. Самур медлительно и нежно катит теперь серебряные воды, раскидываясь на десятки рукавов, ласкаясь к угрюмым стенам грозного укрепления и унося к далёкому, голубому морю свои печальные саги о синих ущельях, по которым пробежали его чистые струи… Так же в поднебесьях тонули снеговые вершины дагестанских великанов, под самое солнце на темя гордых утёсов взбирались орлиными гнёздами лезгинские аулы. По утрам и вечерам кутали их туманы, румяные зори как и прежде бросали на них золотисто-розовые отсветы… В лунные ночи по-прежнему мечтательным сновидением казался этот задумчивый край легенд. Тишина стояла кругом. Разбитые кланы ещё не решались подыматься, и меланхолическое ‘слу-ш-шай!’ русских часовых одно нарушало мистическое безмолвие горной пустыни…
В апреле здесь было так хорошо, что ехавшие из Тифлиса в Самурское укрепление путники не могли надышаться и насмотреться. На лёгких крылах ветерка каждое мелькавшее мимо ущелье посылало им навстречу благоуханный привет. Тысячи неведомых цветов раскрылись только что, чтобы сейчас же и умереть, кинув им ароматное: ‘здравствуй!’ С листвы деревьев, с откосов гор — отовсюду веяло свежею и таинственною прелестью чудно просыпавшейся природы. Она обволакивала их прохладным воздухом, возбуждала жажду жизни и счастья лучами, проникавшими во все потёмки души нежным шелестом, журчанием, шёпотом — так радостно настраивавшими и мысли, и чувства. Сердце сладко-сладко билось в ответ, и даже старик Брызгалов почувствовал себя вновь молодым и весёлым как некогда в юные и счастливые дни далеко отошедших лет.
Он ехал не один.
С ним в коляске была его дочь и молодой поручик, смотревший на Нину счастливыми глазами.
— Ну что, дети? Помните эти места?
— Да, батюшка… Ведь вы тогда здесь проехали сквозь лезгинские лагери? — обратилась она к сидевшему напротив.
— Нет, Нина, дальше… — ответил ей офицер.
— Как я тогда, Николай, боялась за вас. И… молилась…
Николай, в котором читатели, верно, узнали уже Амеда, незаметно пожал ей руку.
— Правду сказать, я тогда не мог себе и представить всего, что случилось потом, — тихо проговорил Брызгалов.
Дочь слегка прислонилась к нему, не отводя больших, лучившихся тихою радостью глаз от Амеда.
Ехавшие позади казаки привстали на стременах…
— Ваше превосходительство! — подъехал один из них к коляске.
— Что тебе?
— Самурское укрепление видно…
Брызгалов приподнялся.
Нина и офицер тоже.
За поворотом дороги, посреди долины, из-за зелёных и нежных облаков алычи, чинар и тутов угрюмо выдвинулись низенькие башни и стены крепости.
У Нины сильно забилось сердце. Она и сама не заметила, как её рука очутилась у Николая…
— Да… Сколько было пережито!.. — тихо проговорил Степан Фёдорович, не отводя глаз от каменного гнезда. — Сколько было пережито… И так много ушло из мира. Рогового нет… Левченко тоже… В мои годы тяжело прощаться с теми, к кому привык… Что это?
Яркий блеск с одной из башен, и, секунду спустя, гулкий перекатный удар орудия… Ущелье за ущельем повторяют его…
— Это нас заметили… Да, да… Вон и они — наши!
Вдали по дороге показалось облачко пыли… За ним точно подымалась серая туча.
Ещё один выстрел, и, казалось, всё кругом проснулось и отозвалось ему. Загрохотало в ущельях, ахнули и глухо простонали каменные груди утёсов, едва-едва слышно, но торжественно отозвались бездонные пропасти, точно и из их глубины нечто таинственное вздохнуло медленно и тихо…
— Это наши едут навстречу…
Облачко всё ближе… Надвигается за ними и туча поднятой пыли… В ней уже различаются смутно и слитно тёмные фигуры. Из облачка выдвинулись два всадника.
— Кнаус… И опять в черкеске!
Ехавшие не выдержали и выскочили из коляски.
Николай бросился вперёд.
При виде их, из тучи раздался целый залп весёлых выстрелов, и полусотня казаков, привстав на стременах, карьером понеслась навстречу.
— Ваше превосходительство! Степан Фёдорович! — орал радостно и возбуждённо Кнаус.
— Николай!.. Голубчик…
— Нина Степановна… Ангел наш…
И Незамай-Козёл спрыгнул с седла и кинулся к ней.
— Здоровы, братцы! — крикнул Брызгалов казакам, обнявшись со старыми боевыми товарищами. — Спасибо вам за службу. Это ваш Георгий я ношу на шее… Государь благодарит вас и шлёт вам привет.
— Рады стараться, ваше превосходительство!
Брызгалов пристально вглядывался в эти лица: всё друзья, с которыми сроднили его общее несчастье и горе. Вон седой урядник. Степан Фёдорович видит в его глазах слёзы, и сам едва удерживается от них.
— Слезай с седла, Свириденко! Обнимемся.
Тот подошёл.
— Ну, здравствуй, товарищ.
Они поцеловались.
Казак наклонился к Нине, хотел было руку ей поцеловать, — она подставила ему щеку.
Умилённо смотрели на неё другие казаки…
— Молитвенница наша, святая!.. — шептали из-под нависших усов они.
— Вот, ребята, прошу любить и жаловать, жених моей дочери, Николай Николаевич Курбанов-Елисуйский! Вы его все знаете. Вместе мучились и дрались здесь.
Амед обнялся с офицерами, перецеловался со знакомыми казаками…
— Сам Государь его крёстный отец и сватал за него Нину!
— Мы знаем всё… Мехтулин, уезжая, просил за него обнять тебя! — тихо наклонился Кнаус к Амеду.
— Как же, и он писал мне.
— Он в Елисуе теперь?
— Да. Мы после свадьбы туда… На новую свадьбу.
— Он на твоей сестре женится?
Амед молча ответил ему счастливою улыбкой.
Весь гарнизон Самурского укрепления был на стенах.
‘Ура!’ гремело оттуда навстречу дорогим гостям, гремело как и год назад. Но тогда оно неслось грозно и бешено в самые недра бесчисленных полчищ Шамиля, — теперь звучало радостно и весело.
— Я рад, что у вас, братцы, такой комендант теперь! — улыбался Брызгалов, кладя на плечо Незамай-Козла руку. — От души рад. С ним старая слава Самурского укрепления не пропадёт…
А ‘ура’ всё громче и громче могучими раскатами наполняло долину Самура. Целыми роями вскидывались и слетали с густых вершин зацветавших деревьев бесчисленные птицы. Спокойно дремавшие в заречных зарослях кабаны неумело подымались из притоптанных логов и кидались точно сослепу прочь, и только орлы по-прежнему спокойно чернели в голубой бездне, да так же неподвижно и молчаливо стояли на темени утёсов белые аулы поднебесного Дагестана…
Медленно и тяжело затворились за гостями ворота Самурской крепости.
Степан Фёдорович, Нина и Амед решили заранее быть свадьбе в убогой и простенькой церкви Самурского укрепления. Они знали, что этот счастливый день будет праздником для всех их боевых товарищей, и как ни удерживал их наместник в Тифлисе, они выехали в первых числах апреля в любимую долину — свидетельницу их первой любви, их мук и их наивного молодого счастья… Войдя в крепость, Брызгалов ещё раз поздравил Незамай-Козла, назначенного несколько месяцев назад её комендантом, и тотчас же отправился со всеми своими к братской могиле Рогового, Левченко и всех павших на стенах этого каменного гнезда в славные памятные дни сказочной осады. Тот же священник в старенькой ризе, что год назад, напутствовал всех предстоящих на смерть, — явился теперь на панихиду, и когда его дрожавший, весь проникнутый внутренним волнением голос тихо провозгласил: ‘Упокой, Господи, души раб Твоих!’ — вместе с ним плакали все… Нина припала на коленях к кресту поручика Рогового и жарко молилась. Поодаль стояли солдаты, — только часовые были на стенах и гласисах. Тихий шелест крестного знамения наполнял благоговейную тишину, — и ‘со святыми упокой’ из сотен грудей страстным порывом, пламенною мольбою взвилось в бездонные выси неба… Вдруг всем здесь до поразительности ясно стало, что те, о которых нёсся к неведомому престолу Бога этот полный веры и умиления вздох, — бесконечно счастливы и молятся вместе с ними…
На другой день в Самурском укреплении была отпразднована свадьба…
Через несколько дней Брызгалов с новобрачными оставляли уже навсегда Самурское укрепление…
Когда конвой был готов, генерал приказал отворить пороховой погреб.
Они пошли туда, и все разом, точно повинуясь одной и той же мысли, опустились на колени.
Здесь, в этих потёмках, они готовились к смерти.
Через десять лет после того уже полковник Курбанов-Елисуйский был ранен при первом приступе на Ведень. Он остался до конца верен рыцарским преданиям юности. Ни одна из больших экспедиций в сумрачные горы Кавказа не обходилась без него. От нежных поцелуев красавицы-жены он отрывался, скрепя сердце, и ласково на её упрёки отвечал ей:
— Я в неоплатном долгу у Государя!..
— А если тебя убьют?
— Всё равно, — умирать надо когда-нибудь! Ты подымешь наших детей. При такой матери — не надо отца… И Степан Фёдорович, слава Богу, ещё крепок и здоров.
И весёлый он возвращался назад целым и невредимым… Должно быть, Нина хорошо молилась за него, потому что он не жалел себя. Когда кипел бой, — его видели впереди. Он схватывался с лучшими наибами Шамиля. Сам великий имам Чечни и Дагестана говорил, что за его голову он заплатил бы десятью такими же, только отлитыми из золота.
Дети у них росли здоровые, сильные…
Когда Шамиль сдался, Николай Николаевич вышел в отставку и поселился с женою в Елисуе. Он уже думал скоротать жизнь среди счастливых, чуть не молившихся на него родных. Тут же пребывал и Мехтулин, женатый на его сестре, сюда же перебрались со своими семьями Джансеид и Селим, оставшиеся бесприютными по уничтожении гордого аула Салты… Но вдруг разразилась над мирными горами новая гроза… Если не над ними, то всё равно её раскаты донеслись сюда. Началась последняя турецкая война. Живший на покое генерал Курбанов-Елисуйский подал рапорт о зачислении на действительную службу и в лагерь под Карсом явился с четырьмя красавцами-сыновьями.
Увы!.. Назад к Нине явилось из них только трое!
Николай, он же Амед Курбан-Ага Елисуйский, со старшим сыном были убиты при штурме Араб-Конака. Они первые ворвались в турецкое укрепление и сложили там головы.
Нина — ещё красивая женщина — не снимала уже траура.
Она не считала себя несчастной. Ей осталось трое детей, — она живёт их жизнью. Сверх того, у неё в прошлом было столько радостей, что они как солнцем до сих пор согревают её жизнь.
Степан Фёдорович давно лежит под каменною плитою на Тифлисском кладбище… Память о нём угасла. Новое время выдвинуло и новых людей! И только высокие тополя грустно шумят над его могилой, точно рассказывая друг другу сказочные были об этом богатыре, что успокоился теперь глубоко в земле у их узловатых корней…
В яркое солнечное утро я отправился в Стамбул, из Европейской части Константинополя. Мне хотелось осмотреть мечеть Сулеймании, высокие и тонкие минареты которой на голубом, безоблачном небе древней Византии так дразнили моё воображение. Уложенный мраморами двор, арки, чудные, восточные арки кругом — веяли на меня преданиями далёкого прошлого, когда героические были мусульманства казались не поэтическою сказкою, а живою и яркою действительностью. Я заговорил со своими спутниками по-русски.
— Не знаю ещё, пустят ли нас. Здесь ведь надо особенное позволение…
— Если вы пойдёте со мною, то пустят!
Я оглянулся.
Рослый, седой красавец, тонкий и широкоплечий, в черкеске султанского конвоя, со знаками Османие на шее, очевидно, один из ближайших к Абдул-Гамиду сановников умирающей Турции, улыбаясь, ждал моего согласия.
— Я вам бесконечно благодарен. Но вы говорите по-русски?..
— Да, я вырос в России, на Кавказе…
Он показал нам мечеть. Муллы и софты почтительно встречали его. Под высоким и изящным куполом, в золотистом свете, заливавшем внутренность джамии, величаво звучали молитвы улемов. Мраморная облицовка, — причудливая и очаровывавшая нас, — тонула в каком-то радужном сумраке, из которого ярко и царственно вырезывались изречения из Корана, переданные дивною арабской вязью…
Старый красавец, говоря со мною, заинтересовался, откуда я.
— Я тоже родился и вырос на Кавказе.
Он радостно вспыхнул.
— Когда? Где?
Я сказал ему.
— И вы детство провели в Дербенте?
— Да.
Он схватил меня за руку.
— Как вас зовут?
Я назвал себя.
— Я знал вашего отца… Встречался с ним лицом к лицу… Мы были врагами. Я — наиб Шамиля!..
— Ваше имя?
— Кабардинский уздень — князь Хатхуа…
Мы долго говорили о Кавказе. Я ему передавал свои недавние впечатления. Я только что вернулся оттуда. Мы уж вышли из мечети и сели на её ограду, откуда весь в яркой роскоши несравненных красок, в блеске южного солнца, с бесчисленными башнями, дворцами, минаретами, куполами, с бирюзовою поэмою Золотого Рога, с аметистовою далью Босфора — расстилается внизу царственная Византия.
Князь Хатхуа не смотрел туда.
Он слушал меня, закрывши глаза. Сквозь его плотно сжатые веки проступали слёзы. Я понимал его. Он в эти минуты видел белые вершины Кавказских гор, родные аулы, гордо осевшие на темя их утёсов, быстрые реки, бегущие по голубому сумраку ущелий, тихие долины, где под защитою первозданных твердынь, под вечною ласкою солнца развёртывались истинным чудом Божьим красоты несравненной природы…
— От ваших слов на меня повеяло прохладным воздухом родной страны!
Он тихо встал, и мы стали сходить к джамии султанши Валиде.
— Я не прощаюсь с вами.
Мы, действительно, не раз ещё виделись.
Когда я уезжал из Константинополя назад в Россию, он пришёл проводить меня.
— Увезите с собой сыновний привет князя Хатхуа нашим вольным горам… Я, может быть, вернусь туда — сложить голову в их тени… Жить можно, где хочешь, — умирать следует на родине!..
Четыре года назад я странствовал по Кавказу.
Была весна, радостная, воскресная весна юга, — чудный праздник светло и блаженно улыбающейся природы…
Из Дербента я выехал на Самур.
В голубом царстве возносились причудливые вершины Дагестана, одни за другими, то блистая коронами снегов, то желтея мягко и нежно голыми скатами, под ласковым взором солнца… Чуть намечивались ущелья, пропадавшие где-то далеко… Тихо шептала мне старые были медлительная река… В сером тумане мерещились матовые, воздушные скалы… Веяло отовсюду свежестью и прохладой, — утро вставало в блеске и ароматах. Ветерок касался лица чуть заметным приветом только что распускавшихся цветов.
Вон за чащей алычи и гранат — серые груды…
Я узнал Самурское укрепление…
Оно лежало в руинах, безлюдное, безжизненное, как могила, к которой давно заросла последняя тропа, куда уж никто не приходит ни плакать, ни молиться… Я въехал под каменную арку ворот. Какой-то старый инвалид-сторож вышел навстречу… Вон крепостной двор, — дряхлая чинара, безмолвное кладбище. Кресты покосились, плиты раскололись, зелень могучими порослями прорывается сквозь их трещины.
Но как сине небо, как величавы горы кругом!..
‘Забытая’ крепость, действительно, была хорошо забыта!..
Источник текста: Немирович-Данченко В. И. Кавказские богатыри. Часть третья. Победа! — М.: Издание редакции журналов ‘Детское чтение’ и ‘Педагогический листок’, 1902. — С. 144.
OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, март 2013 г.
Оригинал здесь: Викитека.