С душою, полною смятения и ужаса, решаюсь я взяться за перо и описать то, что случилось со мной. Мне нечем рисковать, прерывая молчание: послезавтра я умру. Хотя мне всего тридцать три года, я умру от старости. И хочу успеть предупредить, пусть это будет моим завещанием. Да, это не волшебная сказка, не занятная выдумка шутника. Здесь речь идет о самой ужасной опасности, которая когда-либо могла угрожать вам, вашему сыну или дочери, вашей жене или возлюбленной! Не шутите с этим, не пожимайте плечами. Смерть на страже около вас, и это говорит не сумасшедший…
II
Началось все с письма полковника Террисса, начальника полевой артиллерии, к вице-адмиралу де Фьере, главному командиру порта, морскому префекту, командующему войсками и губернатору Тулона. Пришло это письмо в канцелярию главного штаба адмирала с вечерней почтой. Был понедельник 21 декабря 1908 года. Оно попало в мои руки, потому что в то время на моей обязанности было разбирать почту по военной части: я был капитаном генерального штаба… И я был молод: мне только что минуло тридцать три. Всего-то! А ведь и месяца не прошло с тех пор, одного месяца…
Я распечатал письмо и прочел. Содержание его, на мой взгляд, не представляло ровно никакого интереса. На телеграфной линии между Тулоном и Гран-Кап случился обвал скалы, часть столбов упала, и провода были разорваны. Сообщение, таким образом, между этими двумя пунктами прерывалось дня на два.
Всем известно, что в мирное время, за исключением разве возможности каких-нибудь маневров, Тулону и Гран-Кап нечего передавать друг другу… Гран-Кап — одна из возвышенностей, окружающих Тулон. На ее голой, дикой вершине расположен новый, довольно хорошо оборудованный форт. В обычное время на Гран-Кап помещается один только батарейный сторож, войска же занимают этот форт лишь в случае мобилизации. Вокруг простирается крайне пересеченная и почти пустынная местность. Там и сям временно располагаются дровосеки, постоянно же здесь никто не живет. И если бы телеграфное сообщение с этой пустыней было прервано не на два дня, а на гораздо больший срок, право, земля продолжала бы вертеться по-прежнему… Я собирался уже сложить, куда следует, с прочими бумагами, это письмо полковника, как вдруг в дверь канцелярии постучался военный телеграфист:
— Капитан, вас просят к телефону из морской префектуры…
— Иду.
Поднявшись со стула, я посмотрел на каминные часы… Было ровно три часа. Я вышел и прошел по коридору. Телефон помещается по соседству с военной канцелярией. Когда я приложил трубку к уху, то тотчас же кто-то назвал меня по имени, и я не без удивления узнал голос самого вице-адмирала:
— Алло! Это вы, Нарси?
— Я, адмирал.
— Барра мне говорит, что у вас есть лошадь в Солье-Пон. Так это?
— Совершенно верно, адмирал. Одна из моих строевых лошадей со вчерашнего вечера стоит в Солье-Поне.
— А в каком она состоянии?
— В отличном виде, она совсем свежа. Я даже думал сделать на ней завтра рекогносцировку в Фенули…
— Прекрасно… Только вам, вероятно, завтра не придется ехать в Фенули… Дело в том, что с нами случилась пренеприятная история, и я рассчитываю на вас.
— Я к вашим услугам, адмирал.
— Так… Вам известно, что сообщение между Тулоном и Гран-Кап прервано?
— Да. Только что получено об этом извещение от артиллерийского начальства…
— И дело выходит очень скверное. Необходимо, во что бы то ни стало, предупредить сегодня же вечером батарейного сторожа, что завтра в Рока-Трока Семьдесят пятый полк будет производить боевую стрельбу.
— Завтра, адмирал?..
— Да, завтра, в двенадцать часов дня. При этом будет присутствовать генерал Фельт, а завтра же вечером он должен выехать из Тулона, так что откладывать ученье нельзя. Нам нужно предупредить горных дровосеков об этой стрельбе, а не то может случиться какое-нибудь несчастье. Который теперь час?
— Пять минут четвертого, адмирал.
— Отсюда до Солье будет…
— Семнадцать или восемнадцать километров.
— Так. Протелефонируйте вашему вестовому… Ведь он сейчас там?
— Да, адмирал.
— Прикажите ему оседлать вашу лошадь и ждать вас где-нибудь на дороге… А я распоряжусь, чтобы вам немедленно подали мой автомобиль. Вы доедете на нем до Солье и будете там в половине четвертого. Дальше, я думаю, автомобиль не пойдет.
— По пути в Гран-Кап? Разумеется, нет! От Солье до Валори едва проедешь и в легкой тележке…
— Вы хорошо знаете эту дорогу?
— Более или менее. В прошлом году во время маневров я там производил рекогносцировку. За Валори идет уже просто горная тропа, и притом довольно плохая.
— А вы бы проехали там верхом?
— В прошлом году я благополучно проехал, адмирал.
— В таком случае, поезжайте сейчас. От Солье-Пон до Гран-Кап, по крайней мере, полтора часа езды, а ведь в пять часов уже совершенно темно…
— Мне придется переночевать, конечно, в Гран-Кап?
— Разумеется. В форте ведь есть офицерские комнаты. Вас там как-нибудь сторож устроит, а завтра утром вы двинетесь обратно. Поручение не из приятных, мой бедный Нарси. Что поделаешь! Нужно непременно, чтоб сторож этот был предупрежден о стрельбе. И единственный выход из создавшегося положения — послать из Солье верхового, знакомого с горными тропинками… Иначе говоря, вас!
— Конечно, адмирал. А вот, я слышу, подъезжает и ваш автомобиль…
— Тогда — в дорогу! Счастливого пути, дорогой мой! До свиданья!..
Я повесил трубку. Телеграфист поспешно подал мне мой непромокаемый плащ и фетровую шляпу. На улице моросил дождь.
Я зашел в канцелярию закрыть шкафы с секретными делами. Сквозь стекла окон и гипюровые занавеси свет пасмурного дня проникал еще в комнату и смешивался с красноватым отблеском топившегося камина. И в эту последнюю минуту, перед выходом на дождь и сырость, какой уютной показалась мне моя канцелярия… На письменном столе у меня все еще лежало письмо полковника, начальника полевой артиллерии. Не зная, куда деть его — шкафы уже были все закрыты и мне не хотелось терять времени и снова открывать их — я взял это письмо и сунул его в свой карман.
Во дворе слышно было фырканье лошадей начальника штаба. Конюх, со скребницей в руках, кончал их чистить. При моем проходе он выплюнул свой окурок и отдал мне честь. Кругом везде было сыро. Там и сям стояли лужи. С мокрого от дождя эвкалипта падали капли. Открывая калитку, я задел колокольчик, проведенный к сторожам… От этого шума проснулась и взлаяла дремавшая под навесом сторожевая собака.
Я вышел на улицу. Зашумел и загудел мотор, и автомобиль, стоявший около тротуара, подхватил и помчал меня…
III
Помнится, на углу улицы Ревель и площади Свободы мы чуть было не раздавили ребенка, который играл, сидя на краю тротуара…
На Страсбургском бульваре, из-за большого скопления экипажей, пришлось ехать тихо. Не быстрее ехали и между тесными рядами домов бесконечной улицы Святого Иоанна Барского… Здесь трамваи то и дело пересекали нам путь. Под мостом железной дороги из группы рабочих, застигнутой врасплох нашим автомобилем, послышались, кажется, проклятия. Но свисток проходившего поезда помог нам их не расслышать… Вот наконец исчезли и последние дома предместья. Начинались поля по обеим сторонам грязной прямой дороги.
Деревня Ля-Валетт — первая на пути из Тулона к Ницце. Мы въехали в нее. И справа и слева с визгом бежали к нам ребятишки. Я посмотрел на свои часы. Еще не было половины четвертого. Тем не менее я опустил переднее стекло и тронул за плечо шофера:
— Как кончится эта мостовая, дадите полный ход? А?..
— Слушаю, капитан.
Скоро мотор понесся по прямой, как стрела, ровной дороге. Направо, на холме, показалась деревушка, увенчанная руинами старого замка. И вид этих развалин невольно вызвал в моей памяти образ дорогой для меня женщины… Здесь в первый раз, год тому назад, встретил я ее, мою Мадлен… И воспоминание о ней и об этой встрече целиком захватило меня… А мотор продолжал свой путь. Задумавшись, я потерял чувство времени и очень удивился, когда впереди показались первые дома Солье…
Без двадцати минут четыре мы поравнялись с ними. На дороге ждал уже мой вестовой, держа лошадь в поводу. Шофер так круто остановил, что я чуть не упал.
Через минуту я уже был в седле. У порогов своих дверей местные кумушки принялись судачить по поводу моего неожиданного появления и столь же стремительного отъезда. Одна из них звонким провансальским голосом кричала:
— Вот так погодку он выбрал, чтобы покрасоваться на своей лошади!..
Мне кажется, эти слова были последними словами обычных людей, которые мне привелось услышать в этот день… В последний день моей жизни…
IV
Я находился уже на пути к Эгюйер. Дорога была хорошая, не слишком скользкая, но и не жесткая. Моя лошадь шла скоро, крупной, размашистой рысью. Это был превосходный конь — мой большой любимец. Звали его Зигфрид. Мы успели с ним привыкнуть друг к другу, у него не было не только никакого порока, но и вообще недостатков, о которых стоило бы упоминать.
Одним духом доставил меня Зигфрид в Эгюйер, простую деревушку, лежащую у подножия последних отрогов цепи Мура. Отсюда дорога испортилась. Она пошла теперь вдоль обрыва, по течению небольшого светлого ручья и, следуя за его излучинами, делала самые неожиданные повороты. Я смотрел, как вода отражала в себе свинцовые тучи, и по расходящимся кругам на поверхности понял, что снова дождь. Между тем дорога, теперь уже собственно тропинка, взяла влево, вокруг начиналась совершенно пустынная местность.
Внезапный крутой подъем заставил меня подобрать поводья. Когда я перебрался через уступ скалы и стал снова спускаться по наклонной плоскости, передо мной открылся вид на Гран-Кап. До сих пор его скрывала горная цепь Мура. Он сразу отчетливо обрисовался на горизонте, величественно подымаясь среди остальных вершин. Его можно было бы видеть весь — снизу доверху, если бы не тучи, которые низко висели над ним. Клочья тумана ползли по его склонам, и под их покровом исчезала граница между расположенными внизу полями и дикими верхними частями Гран-Капа.
И словно какое-то предчувствие наполнило тревогой мое сердце… Я представил себе весь риск, всю опасность моего путешествия на ощупь, по едва заметной тропинке, когда наступит вечер… И пока было еще довольно светло, я пустил свою лошадь в галоп…
Случалось, Мадлен сопровождала меня в небольших утренних прогулках верхом. Оберегая наше счастье от завистливого любопытства посторонних глаз, мы выезжали с нею до восхода солнца. И под сенью сосен скакали мы бок о бок, наслаждаясь ароматом теплого и душистого воздуха…
Но тут грезы невольно оборвались, внезапно я почувствовал, как в мои легкие проникает тяжелый, сырой туман, пропитанный запахом гниющих на земле листьев. Мне захотелось точнее определить характер этого запаха: я приподнялся в седле и сделал глубокий вдох. Все тот же гнилой воздух наполнил вновь мою грудь, и у меня явилось странное впечатление, что этот тяжелый, тошнотворный, трупный дух идет от горы, что он — ее дыхание. Меня охватила какая-то жуткая дрожь. Зигфрид продолжал идти галопом. Я перевел его на рысь: тропинка опять поднималась в гору. Несколько выше она раздвоилась. Я остановился и раскрыл карту генерального штаба. Нужно было немного ориентироваться. Прямо передо мной Гран-Кап загораживал часть небосклона грозным хаосом своих остроконечных утесов. Его первые уступы были в каком-нибудь полулье, не далее. Там, значит, запад, север же приходился направо от меня. Я продолжал рассматривать карту… Она была довольно запутанная, и разобраться по ней было трудно. Но все-таки я отыскал перекресток, где я находился, и обе дороги, между которыми приходилось делать выбор. По-моему, обе они должны были привести к форту: правая через старинный монастырь Святого Губерта и деревушку Морьер-ле-Турн, левая — через деревню Морьер-ле-Винь и местечко Морьер. Я выбрал для себя левую дорогу. А остановись я на правой, судьба пощадила бы меня. Когда я двинулся дальше, мне показалось, что на горе, среди скопища туч, виден какой-то едва уловимый розовый отсвет. Как уже сказано, путь мой лежал к западу. И этот отблеск не мог быль нечем иным, как одним из последних лучей заходящего солнца, пробивавшимся сквозь завесу дождя и тумана. Значит, сейчас должна была наступить темнота. И при одной мысли о длинном еще пути, отделявшем меня от цели моего странствия, тревога охватила мою душу… Ночь наступала очень быстро, скорее, чем я думал. Она молчаливо гналась за мною, настигала и даже опережала меня, окутывая своим покровом опасные горные склоны. От тропинки оставался едва заметный след. Лошадь моя уже несколько раз спотыкалась…
И мне стало ясно, что неприятность моего путешествия не ограничится продолжительной вечерней поездкой под холодным дождем…
V
По всей вероятности, я сбился с пути на самых северных отрогах цепи Мура. Еще не совсем стемнело, но разглядеть что-нибудь было уж трудно. Тропинка совершенно исчезла под низким, густым кустарником, который покрывал и всю окружающую местность. Моя лошадь пробиралась с трудом, нащупывая то и дело почву, прежде чем ступить на нее. В сознании полной своей неспособности отличать тропинку среди этого мрака, я решил положиться на инстинкт самой лошади. Но я совсем упустил из виду, что как раз около самой северной точки Мура от тропы на Гран-Кап отделяется еще другая тропа на Турн. Последняя забирает влево и идет по направлению к довольно известному в тулонских летописях ущелью с оригинальным названием ‘Смерть Готье’.
Моя лошадь как раз и взяла направление по тропинке на Турн. А я ничего и не заметил, даже и не подозревая, что мы проехали мимо разветвления этих двух дорог.
Тропинка, до сих пор все-таки сносная, стала уже совсем плохой. Начинало очень сильно темнеть. Вскоре меня окутал прозрачный туман, как я догадывался, предвестник другого, более густого, разостлавшегося несколькими десятками метров выше.
Мне вспоминается, как я проворчал:
— Черт бы его побрал, весь этот Прованс!..
Как раз в эту минуту тропинка, только что поднимавшаяся довольно круто наверх, начала так же резко спускаться вниз. Такой переход немало озадачил меня: на карте не было указано ничего подобного. Мне захотелось еще раз посмотреть на нее. Но для точной проверки всех этих горных переходов было уже слишком темно. Пришлось отказаться от своего намерения. К тому же спуск оказался непродолжительным. Я попал было куда-то вроде ямы, густо заросшей кустарником, но тропинка снова пошла вверх. Хотя я и говорю о тропинке, но в действительности от нее не оставалось и следа: вокруг меня терновник вместе с мастиковыми деревьями образовал сплошную заросль, и шипы терний достигали груди моей лошади, я сам должен был оберегать свои руки от царапин. Эта густая растительность совершенно закрывала почву. Зигфрид стал нервничать и выказывал свое нежелание впотьмах пробираться этой опасной, как он чуял, дорогой…
Приблизительно через каких-нибудь сто метров от этой заросли опять начался спуск, после него — новый подъем. Я понял наконец, что сбился с дороги. Было очевидно, что я пересекал какую-то горную цепь, состоящую из трех последовательных уступов — а ничего подобного в направлении на Гран-Кап не было. Я это знал наверное, но тем не менее продолжал свой путь, надеясь добраться до третьего уступа и обозреть оттуда всю местность.
Я доехал до него.
И, действительно, я достиг желаемого. Моим глазам представилась длинная, широкая и покатая равнина, окруженная со всех сторон далекими горами, форма которых несмотря на застилавший их туман, дала мне возможность несколько ориентироваться. Вне всякого сомнения, я находился около самого ущелья ‘Смерть Готье’, и мне не оставалось ничего лучшего, как возможно скорее повернуть обратно и доехать до того проклятого перекрестка, где я сбился с пути. И это следовало сделать, не медля ни секунды, чтобы успеть добраться туда до наступления полнейшей темноты…
Зигфрид не решался вступить снова в чащу кустарника, высокие шипы которого царапали даже его ноздри. Я пришпорил, давая понять, что нечего топтаться на месте. Зигфрид храбро прибавил ходу и, как только кончился первый спуск, пошел рысью. Но это продолжалось недолго.
Во время подъема на второй уступ, я вдруг почувствовал что седло уходит из под меня… Кустарник принял меня далеко не ласково, но все же это было лучше, чем падать на голые камни. Менее чем через десять секунд я был уже на ногах, ушибленный и исцарапанный, но, во всяком случае, без серьезных повреждений.
Но моя лошадь лежала… Я наклонился к ней. О!.. Левая передняя нога так неудачно попала в расселину камня, что сломалась, как ломается простое стекло. О-ля-ля! Никогда не сможет больше бедный Зигфрид идти ни рысью, ни галопом… Да! Мы, любители лошадей, привязываемся к ним иногда более страстно, чем к подругам своей жизни. Я смотрел на распростертого на земле Зигфрида, и мне казалось, что вот-вот я заплачу, как плачут девочки. Но тотчас, желая побороть свою слабость, я выхватил мой револьвер и, приставив дуло его к уху несчастного животного, закрыл глаза и нажал на курок. Легкая дрожь прошла по большому телу, и оно успокоилось навсегда. Я машинально сунул револьвер обратно в карман. И, не отдавая себе отчета, куда иду, добрался до второго уступа, достиг самой высокой его точки и сел на первый попавшийся камень.
Только по прошествии добрых четверти часа я пришел несколько в себя и принялся обдумывать свое положение. Оно было не из завидных, я оказался без лошади, далеко от всякой проезжей дороги, затерянным среди самых пустынных мест всего горного Прованса. Ближайшая деревушка находилась от меня на расстоянии доброго лье, а форт Кап — по меньшей мере за два лье. Но это — если напрямую… Мне же, несмотря на полную почти невозможность выпутаться из этого непроницаемого лабиринта, предстояло во что бы то ни стало добираться до Гран-Кап посреди окружавшей меня густой, а скоро, наверное, и вовсе непроглядной тьмы.
VI
Я сидел на камне в том месте, где, по моим соображениям, должна была находиться тропинка, и смотрел в сторону заросшей долины, отделявшей меня от первого уступа, где лежал прах моего коня. Но так или иначе, а нужно было идти до конца, идти к этому недоступному форту, исполнить возложенное на меня поручение… И я готов был уже встать и продолжать свой путь. Я встал…
Вдруг наверху, над долиной, на первом уступе, в каких-нибудь ста шагах от меня, я увидел темный силуэт, отчетливо выделявшийся на мутном еще фоне неба. То была человеческая фигура, фигура женщины, и она быстро двигалась в мою сторону…
С радостным изумлением поднялся я со своего камня. Я готов был ко всему, но не к встрече с кем бы то ни было в такое время и в таком месте. Даже средь бела дня никто: ни крестьяне, ни охотники, ни дровосеки — не заходят в ущелье ‘Смерть Готье’: здесь нет ни полей, ни лесов, ни дичи. И вот мне необыкновенно повезло так кстати натолкнуться в эту темную, дождливую и холодную ночь на единственную, может, женщину, которая за целую неделю попала на этот перевал!
Очевидно, то была какая-нибудь крестьянка из Валори или Морьера, торопившаяся домой. Нельзя было сомневаться, что ей хорошо известны все горные тропинки, и она не затруднится указать мне, куда идти…
Я пошел навстречу — нарочно медленно, чтобы эту женщину не испугать. Она же шла чрезвычайно быстро, с удивительной ловкостью пробираясь кустарником. Вот уже только каких-нибудь двадцать шагов разделяли нас. Вдруг я остановился пораженный… Предо мной была вовсе не крестьянка! Теперь, когда можно было лучше рассмотреть приближавшуюся фигуру, я увидел ее костюм, самый неподходящий, казалось бы, к окружающей обстановке: на ней был надет элегантный городской туалет: светлое суконное платье, сшитое по последней моде, и норковый жакет с отделкой из горностая. Руки ее исчезали в огромной, тоже горностаевой, муфте. Перья на шляпе развились от сырости и повисли. Она была без зонтика, без манто и поэтому имела здесь какой-то совершенно неправдоподобный вид. Я окинул взглядом окрестность, не превратилась ли она в оранжерею или зимний сад, нет, кругом была по-прежнему мрачная пустыня и моросил все тот же холодный дождь…
Я затаил дыхание, мне было почти жутко…
А видение все приближалось. Во всяком случае, двигавшуюся фигуру нельзя было принять за какое-нибудь сверхъестественное существо, за бесплотную тень: я ясно услышал легкое поскрипывание ботинок и шуршание задетой низким кустарником юбки…
Женщина прошла мимо, чуть не задев меня, но не остановилась и не повернула головы… Я совсем близко увидел ее лицо, сначала прямо, а потом в профиль. Увидел, узнал и не мог сдержать крика изумления и ужаса:
— Мадлен!..
Да, это была она, Мадлен, моя возлюбленная. Она будто не слыхала моего голоса и продолжала не замечать меня. И быстро стала удаляться, уходя в глубь окружавшей нас пустыни…
VII
Мадлен…
Нет, я не могу написать ее полного имени… Я встретил ее в позапрошлом году… Да, в позапрошлом… 1907 году. Кажется, в мае… Впрочем, мне теперь трудно быть уверенным даже в этом… Это было так давно, так ужасно давно — в моей молодости! Все впечатления расплываются, как пламя догорающей свечи: фитиль уже упал на бок и изредка вспыхивает еще прощальным пламенем…
Да, да, в мае 1907 года… Во внезапном проблеске воспоминания оживает предо мною картина нашей первой встречи. Случилось это на площадке развалин старого замка, на вершине скалы де Ла-Гард. Я медленно взбирался по извилистой тропинке наверх и увидел Мадлен у башни замка. Заметив меня, она повернулась и покраснела, и по ее румянцу я угадал, что нарушил тайну ее интимных мечтаний.
Был один из самых ярких солнечных дней, когда само сердце ликует и трудно сдержать его порывы. Я увидел золотистые волосы Мадлен, и радость охватила мою душу. Но когда я почувствовал на себе взгляд ее зеленоватых глаз, то едва мог совладать с собою.
Через некоторое время в окрестностях Тулона, в парке одной великолепной виллы, был организован ночной праздник. Вилла стояла над морским берегом, и парк спускался к пляжу. Всюду развешены были бумажные фонарики, распространявшие кругом свой мягкий свет. Тут, во второй раз, я увидел Мадлен. Мы стояли друг против друга на террасе, над волнами, и глухой шум их долетал до нашего слуха. К этому шуму издали примешивалось пение скрипок.
Мы тихо разговаривали, обмениваясь незначительными фразами и не произнося слов, которыми были полны наши сердца. Этот разговор продолжался долго. Один за другим, потухли развешенные меж деревьев фонари. Показался из-за моря красный круг луны, и на воду опустился ее серебряный отблеск, похожий на сверкающий кипарис. Скрипки замолкли. Мы стали подниматься к вилле, и Мадлен оперлась на мою руку своей холодной рукой. Вокруг нас темнело. Внезапное волнение овладело мною. Я неожиданно наклонился, обнял дрожащие плечи Мадлен и прильнул устами к ее устам… Она не противилась.
Как ужасно теперь вспоминать все это…
VIII
Она отличалась редкою живостью характера. Чувствовалось, что горячая кровь течет в этих жилах, что ее прекрасное, стройное тело полно молодой жизнью, у ней был великолепный цвет лица, и все существо ее, казалось, дышало здоровьем.
Я помню, как я поднял ее, нежную, покорную, и стал качать, как качают маленького ребенка. Она смеялась, видя, что мне тяжело…
Может, все это интересно только для меня. Но ведь я пишу не интимный дневник или мемуары. Мне хочется, чтобы прочли мое завещание в полном его объеме: пусть раскроется тайна, которую необходимо узнать всем мужчинам и женщинам. Пусть говорят за меня, пусть убедят читателя точность и подробность моего изложения! А кроме того, как только начну раздумывать, все кажется мне существенным, все находится в связи с роковой тайной. Да, в первое же наше любовное свидание я обратил внимание на тяжесть ее тела, подняв его, чтобы крепче сжать в своих объятиях. В следующие, однако, разы это впечатление уже не повторилось. Теперь-то мне кажется, что потом она с каждым разом становилась легче…
Мадлен… Нет, я не могу написать ее полное имя, не могу, опасаясь повредить ее женской чести. Она была дочерью богатых людей. Ее отец, суровый и холодный старик, проживал зиму и лето в подобии замка, почти разрушенного, в глухой местности, затерянной среди меловых гор, отделяющих Тулон от Обани. Он жил в этой берлоге один, не принимая никого и не выезжая никуда сам. Одна из тех семейных трагедий, о которых не знаешь — более ли смешны они в глазах света или тягостны для разбитых ими сердец, — разлучила этого человека с женою десять или пятнадцать лет назад. Старики в Тулоне, Ницце и Марселе еще рассказывают историю этого развода, очень скандальную, по их мнению. О ней судачили иногда на скучных вечерах, если на зубок не попадалось более свежей сплетни. Что касается меня, я никогда не чувствовал склонности к этому мерзкому лакомству. И, по правде говоря, я не знаю, из-за чего в конце концов разошлись эти супруги. С ним я однажды виделся по делу. Ее я встречал часто по всей Ривьере, но никогда не был ее другом. Это была женщина очень легкомысленная, еще красивая, на взгляд всех, и молодая — на свой собственный… У нее была великолепная вилла в Болье и довольно крупное имение в Корнише. Она проводила три месяца в году в имении или на вилле и три других месяца в Тулоне у дочери. Остальное время — не знаю где… В Париже, вероятно.
Мадлен же круглый год жила в Тулоне и — неподалеку от него… Летом, на время самой сильной жары, переезжала на мыс, почти остров, около самого рейда, всегда доступный свежему морскому ветру. Там выстроено несколько совершенно уединенных вилл. Одна из них принадлежала мужу Мадлен, но он сам почти никогда не приезжал сюда: от города до мыса было довольно далеко. Мне же, наоборот, по служебным обязанностям нужно было, как можно чаще, посещать все соседние с Тулоном батареи. Таким образом мы с Мадлен, сколько душе угодно, могли разъезжать верхом по окрестным лесам. Приезжал я на своей лошади в сопровождении одного только вестового, человека вполне мне преданного, он следовал за мною тоже верхом, на лошади, которую выбрала для себя Мадлен. Около домика таможенного сторожа мы меняли седла, домик этот служил нам в своем роде убежищем. Вестовой оставался здесь ждать нашего возвращения, наслаждаясь моими сигарами. А мы, свободные, как ветер, среди этих совершенно уединенных мест, беззаботно скакали по лесу. И если память не изменяет мне, ни разу не произошло никакой неприятной для нас встречи.
Наша дерзость простиралась до того, что в каждую прогулку мы устраивали привал где-нибудь около опушки, на мягком и теплом от солнца песчаном ложе…
В начале лета Мадлен еще чувствовала себя, как всегда, прекрасно. Но вот прошло недель шесть или семь, может, восемь, но уж во всяком случае, никак не более десяти… Наступил сентябрь. Однажды, во время утренней прогулки, мы уселись вдвоем на песке среди леса, на обычном месте нашего отдыха. Мадлен, запыхавшаяся и веселая, легла рядом со мною. Я нагнулся к ней и обвил руками ее талию. Она смеясь отбивалась от меня, уверяя, что я устал и не смогу поднять ее. Я все-таки собрался с силами, хотя и сам сомневался в успехе. Но каково же было мое изумление, когда почти без всякого напряжения поднял я с песчаного ложа покоившееся на нем тело, каким легким, странно легким показалось оно мне…
IX
Догорающая свеча вспыхивает иногда ярким пламенем… С какой живостью воскресли в моей памяти прежние образы… Я вижу красные с темным налетом коры стволы, окружавшие просеку — они похожи на багряные колонны неведомого храма.
Одна сосна на самом солнцепеке, выше всех своих приморских сестер, распростерла над нами широкий, тенистый шатер. Песок, служивший нам ложем, был не белого, а желтого, местами золотистого цвета. Там и сям он был усыпан смолистыми иглами. Когда Мадлен поднялась, я на минуту задержал ее и стал снимать приставшие к ее юбке и спине иглы…
Лесок как бы замкнул нас в своем зеленом кругу. Наши лошади ощипывали кусты, и тишина нарушалась только позвякиваньем цепочек у их мундштуков, да близкою песнью незримого моря…
Чтобы помочь Мадлен сесть на лошадь, я подставил свою ладонь. Я напряг все свое внимание, и опять у меня получилось очень ясное впечатление необыкновенной легкости ее тела.
Пока лошади пробирались через кустарник, я невольно спросил:
— Вы были здоровы это время, моя дорогая?
— Я? — удивилась она.
— Да, вы… Мне кажется, у вас утомленный вид…
Она торопливо открыла свою коробочку с пудрой и посмотрелась в зеркало на крышке. И вдруг она рассмеялась:
— Что вы выдумали, мой милый! У меня щеки, как у деревенской бабы!..
Прогулка и отдых — все вместе взволновало ее молодую горячую кровь. И действительно, ее розовые щеки сияли как коралл.
Она поспешно взяла немного пудры на кончики пальцев и потерла щеки, чтобы ослабить блеск кожи. И потом, продолжая весело смеяться, сказала:
— Еще слава Богу, что вы мне напомнили об этом! А то у меня на лице — вот здесь под глазами и на щеках — следы ваших недавних безумств! И вид у меня вовсе не такой, как вы говорили… а совсем другой!
И я мысленно согласился с нею. Тогда… Мы продолжали болтать.
— А что вы делали, дорогая моя, со вторника? — спросил я.
— Со вторника?
— Ну да, со вторника, когда вы последний раз были у меня в Тулоне…
— Скажите пожалуйста, какая важная вещь, что ее и забыть нельзя!.. — Ничего особенного и не делала. Ах, нет: в четверг я еще раз ездила в город…
— И даже меня не предупредили об этом? Как хорошо!..
Она повернулась на своем седле и с удивлением посмотрела на меня, казалось, я поймал ее врасплох на какой-то сокровенной мысли, в которой она, видимо, сама едва отдавала себе отчет. Она повторила в тон вопроса:
— Не предупредила вас?.. — Потом, переведя свой взгляд на шею лошади, она прошептала, как будто обращаясь к себе самой: — А ведь это верно! Я вас не предупредила…
Какое-то странное смущение отразилось на ее лице. Сначала я стал подшучивать над ней и спросил:
— Конечно, у вас в этот день было назначено свидание с кем-нибудь поинтереснее меня?..
Она провела два раза рукой по лбу. Так и остались с этой минуты в памяти четыре розовых блика на кончиках ее пальцев, освещенных солнцем.
— Свидание?.. Про какое свидание вы говорите?
Она произносила слова, точно в бреду. Я несколько возвысил голос, обращаясь к ней, как к рассеянному ребенку:
— Да я сам вас об этом спрашиваю!..
Она вздрогнула и сказала уже другим голосом:
— Не сердитесь!.. Я задумалась… Вы говорили о четверге? Да, я была в городе… проездом… в Болье…
— Вы ездили в гости к вашей матери? Она теперь там?..
— К моей матери? Нет!.. Моя мать сейчас живет в Эксе… ведь еще сентябрь!..
— Зачем же вы ездили в Болье?
— Как зачем?.. — Казалось, она опять погрузилась в какой-то полусон. Неуверенно, будто с усилием, произносила она каждое слово… — Да у меня были разные дела… Я и поехала в Болье… Да впрочем… вот… я вам покажу… — Она бросила поводья и стала что-то искать в сумочке, которая всегда висела у нее на руке: — Вот… смотрите… у меня еще остался билет…
Я с удивлением взял от нее маленькую карточку, на ней был сделан всего один прокол.
— Ваш билет? Как? Разве у вас его не отобрали при выходе со станции?.. — Она посмотрела на меня, широко раскрыв глаза.
— Я, право, не знаю… Нет, верно, я забыла отдать… А у меня не спросили…
По маленькой складке между бровей было видно, что мысль ее усиленно работала. Вдруг, как бы почувствовав, что ее старания остаются тщетными, она сказала:
— Слушайте, я уж лучше вам во всем признаюсь… Это, действительно, как-то нелепо… и мне самой совестно… Но мне приятней, чтобы вы знали… Ну, вот в чем дело: я и сама не могу сказать, зачем, собственно, я ездила в Болье во вторник! Мне там решительно нечего было делать… По крайней мере, я ничего такого не могу припомнить… И я не помню даже, что я там делала… Уехала я во вторник утром, а вернулась вечером в среду… И страшно устала вдобавок… Вот и все!
От удивления я затянул мундштук, и моя лошадь остановилась.
— Как так — все? — громко сказал я. — А что же ваш муж?.. Вы ему-то объяснили, где вы пропадали целых двое суток? Ведь вы мне двадцать раз говорили, что он вам не позволил бы уехать и в Марсель без крайней необходимости?..
Я прекрасно помнил бесконечные разговоры с нею из-за двух ночей, которые нам всего только и удалось провести вместе за целых шесть или семь недель, чего мне стоило отвоевать их!
Она тоже остановила лошадь, обернулась… И недоумение, с которым она ответила мне, поразило меня…
— Всего удивительнее то, что я перед отъездом что-то объясняла своему мужу, а теперь не помню ни одного слова из нашего разговора.
— Ну, а когда вы вернулись?.. Ведь он же, я думаю, расспрашивал вас о вашем путешествии?
— Да! Вот его подлинные слова — они остались у меня в памяти: ‘Что ж, ты довольна? Все устроилось, как ты хотела?’ А я машинально ответила: ‘Да, все. Я очень довольна’. И он больше ничего не спрашивал.
— Ну а самое путешествие? Приезд в Болье?.. Вы где же там остановились?
— Где?.. Ну как где… Конечно, у себя на вилле…
— Вы, кажется, и в этом не вполне уверены…
— Нет, уверена! Но, право же, для меня самой эта поездка представляется загадочной. Как будто в моей памяти после нее осталась какая-то большая, темная дыра… И даже!.. Как только я стараюсь припомнить хоть что-нибудь, мне делается больно… больно здесь… и вот здесь… — И она указала сначала повыше виска, потом — на основание лба, между бровей. Я продолжал испытующе смотреть ей в лицо, в глаза… И вдруг она заплакала горькими слезами. Я забыл тогда все на свете и стал осыпать ее поцелуями.
Ведь я ее любил… Любил — как никого до нее!
X
Но я остановился на описании вечера 21 декабря 1908 года — последнего вечера моей жизни. Меня окружали дикие скалы ущелья ‘Смерти Готье’. Крик ужаса вырвался из груди моей:
— Мадлен!..
Да, это была она: моя возлюбленная, моя Мадлен, одна среди этой пустыни в эту темную ночь! Как попала она сюда, за целых пять лье от своего дома, в зимний дождь и туман… В этом своем городском туалете?
И она… она не заметила меня! И не слышала моего зова, быстро удаляясь в ночной темноте…
От изумления я не мог двинуться с места и почти не дышал. Это продолжалось каких-нибудь двадцать секунд. Потом сердце мое забилось с безумной силой. Я пришел в себя и бросился в погоню за беглянкой.
Она уже успела спуститься по ближайшему склону и находилась между вторым и третьим перевалом, поспешно двигаясь вперед и не обращая внимания на густой колючий кустарник. Она пересекала ущелье по совершенно прямому направлению с юга на север, и Тулон оставался позади нее.
Северная сторона горизонта погружалась в зловещий мрак. Светлое пятно юбки скоро скрылось в траве, и я видел впереди только белеющий горностаевый воротник жакета.
Я пустился бежать за ней, но оступался на каждом шагу. Кустарник рос почти на голых камнях, и скалистая почва была сплошь испещрена глубокими расселинами, вроде той, в которую попала ногой моя лошадь. В свою очередь, я очень скоро упал один раз, потом другой и, поднявшись вторично на ноги, увидел белый горностаевый воротник гораздо дальше от себя, чем прежде…
Тогда я снова закричал из всех сил:
— Мадлен!..
Слышала ли она меня? Теперь ее таинственный силуэт обрисовался уже на третьем уступе горы, а еще и пяти минут не прошло с того мгновенья, как он появился предо мной на первом уступе. Очертанья его уже едва можно было различить на потемневшем фоне неба…
Я все бежал и постоянно оступался. Силуэт мало-помалу скрылся за третьим уступом. Когда я достиг этого места, моим глазам представилась лишь расстилавшаяся у моих ног пустынная равнина, справа — утесы Мура, слева — вершина Гран-Кап…
Впереди и вокруг — никаких признаков человеческой жизни…
Но я все-таки среди ночного мрака продолжал свою отчаянную погоню. В полном исступлении стремился я догнать мою возлюбленную, раскрыть тайну ее необыкновенного явления мне. Все мое сердце, все силы потрясенного разума были охвачены этим безумным стремлением вперед…
Я скатывался сверху вниз по скалам. Заметя, как мне показалось, слева от меня, на других, совсем незнакомых вершинах, светлое пятно, я бросился туда. Я перескакивал с одного камня на другой, то скользя, то спотыкаясь, расшибал себе руки и колени, рвал о скалы платье, царапал себе лицо. Наконец, я совсем обессилел и опустился на землю. Скорее это были камни… вокруг теперь были одни камни.
Я лежал на голых камнях, потеряв всякое представление о том, где находился. И вдруг, как это бывает после переутомления, физического и нравственного, тяжелый сон сковал меня.
XI
Сколько времени я так спал, я не знаю. Только вдруг какое-то совсем особенное ощущение сразу вывело меня из моего оцепенения: я почувствовал, что вблизи меня стоит кто-то и пристально смотрит на меня. Я лежал на боку, подложив руку под голову. В таком положении я не мог ничего видеть. Но эта близость постороннего человека и его тяжелый взгляд сразу подействовали на меня, вызвав впечатление как бы сильного удара по затылку.
В то время, да, в то теперь бесконечно далекое для меня время, я был молодой, смелый и решительный человек. Однако вместо того, чтобы сразу встать и посмотреть, кто стоит около меня, я сначала не двигался и продолжал лежать, прикрыв лицо рукой, притворяясь спящим и чутко прислушиваясь…
Поверх своей руки, сквозь прищуренные веки, я мог только видеть небольшой кусочек почвы, густо заросшей кустарником, пространство не больше одного квадратного фута. Мало-помалу земля и кустарник осветились в этом месте дрожащим желтым светом. Я понял, что над моей головой держат фонарь, и он покачивается из стороны в сторону. Тогда я сразу поднялся, как будто только сейчас проснулся, и одним движением был уже на ногах.
Передо мной стоял очень старый человек.
Я заметил это сразу, хотя ослепительный свет его фонаря и был направлен мне прямо в лицо, прежде всего бросалась в глаза белоснежная широкая и длинная борода незнакомца, она покрывала всю его грудь.
А между тем, когда он обратился ко мне, то речь его оказалась совсем не похожей на старческую. Правда, он говорил медленно, глубоким грудным тембром, но никакого дрожания или утомленности в его голосе не было заметно. Напротив того, его слова звучали громко и уверенно.
Я невольно обратил внимание и на особенный характер его голоса и в то же время был поражен лаконизмом его обращения, — он только спросил меня:
— Сударь, что вы здесь делаете?
Я совершенно не ожидал подобного вопроса, и он показался мне резким и не совсем уместным, особенно при том бедственном положении, в котором этот человек застал меня. Все-таки, сообразив, что мой собеседник, по крайней мере, в два раза меня старше, я постарался ответить ему в самом вежливом тоне:
— Как видите, я сбился с дороги и окончательно заблудился в этой пустыне.
Фонарь продолжал ослеплять меня. Тем не менее я прекрасно различал устремленный на меня пронзительный взгляд. Глаза у старика были необычайно блестящие, и их взор поражал своей остротой.
А между тем он продолжал меня спрашивать резкими, обрывистыми фразами.
— Как так заблудились? И в таком месте? Откуда же вы шли, милостивый государь, и куда направлялись?
Я был раздражен этим допросом и даже мало обратил внимания на странный для такой обстановки наставительный тон его речи, изобличавшей в нем, видимо, не простого человека. Я сухо ответил:
— Я ехал из Тулона через Солье к форту Гран-Кап. Около ущелья ‘Смерть Готье’ я сбился с дороги, и вдобавок моя лошадь сломала себе ногу. Затем я стал искать кратчайшего пути в Гран-Кап и тут уже совершенно запутался в этих горных тропинках…
Казалось, мое объяснение более или менее удовлетворило человека с белой бородой. Он отвел свой фонарь от моего лица и осветил окружавшую нас дикую и гористую местность. Тогда я ясно увидел, куда завлекла меня безумная погоня за Мадлен: мое присутствие здесь, среди этого хаоса скал и пропастей, могло изумить кого угодно. Но в свою очередь я тоже имел полное право удивляться: ведь находилось же здесь и другое человеческое существо, и я невольно повторил обращенный перед тем ко мне вопрос:
— А вы-то сами, милостивый государь, как сюда попали?
Он сделал какой-то неопределенный жест и указал на один обрывистый склон слева:
— Я вас увидел оттуда, сверху…
Мы оба замолчали. Теперь фонарь не слепил больше мне глаз, и я стал внимательнее рассматривать моего собеседника.
Передо мной находился бесспорно старый, очень старый человек. Об этом можно было судить не только по его белоснежной бороде, но и по худобе рук, морщинам на лице и цвету кожи, похожей на пергамент.
Но какой удивительно бодрый и крепкий старик! Он был крупного роста, широк в плечах и держался чрезвычайно прямо, высоко подняв голову, руки и ноги его, видимо, не утратили своей гибкости. От всей этой мощной фигуры веяло такой недюжинной силой, что самую палку, на которую он опирался, легко можно было бы принять в его руках за оружие. Я, тридцатидвухлетний мужчина и военный по профессии, чувствовал себя каким-то тщедушным мальчиком перед этим, может быть, восьмидесятилетним старцем! И невольным движением руки я стал нащупывать в кармане длинный и плоский ствол моего револьвера, в нем оставалось еще семь зарядов, — не хватало только восьмого, того самого, который прекратил жизнь моего бедного Зигфрида…
Черед минуту мне самому стало стыдно за этот беспричинный страх, и я выпустил из рук оружие. Разговор возобновился:
— Извините меня, пожалуйста, — сказал я, на этот раз очень учтиво, — я до сих пор не поблагодарил вас. Я не вполне оценил еще ваше великодушное вмешательство в мою судьбу: ведь, желая помочь мне, вы рисковали, может, собственной жизнью, спускаясь с этого опасного уступа. Позвольте же мне выразить вам свою искреннюю признательность, я — капитан главного штаба вице-адмирала и губернатора, Андрэ Нарси…
Я остановился, ожидая, что старик, в свою очередь, назовет себя. Но он не сделал этого.
Слушал же он меня во всяком случае с большим вниманием. Я продолжал:
— Мне поручено было доставить одно серьезное известие на форт Гран-Кап. При исполнении этого поручения я и сбился с пути, и теперь вы застали меня здесь бессильно лежащим на земле от усталости. Но цель моего путешествия так и осталась недостигнутой, поэтому я еще раз рассчитываю воспользоваться вашей любезностью. Может, вы будете так добры указать мне верную дорогу к месту моего назначения — на форт Гран-Кап…
Произнося эти слова, я продолжал разглядывать своего собеседника. Тут только заметил я его одежду. В ней, собственно, не было ничего особенного — напротив того, на старике был такой именно костюм, в каком только и можно встретить ночью в горах пастуха, охотника или дровосека. Он был одет в бархатную куртку, такие же панталоны, на ногах у него были грубые чулки и башмаки, никаких признаков белья снаружи не замечалось. Но именно в ту самую минуту, когда я оканчивал свою последнюю фразу, контраст между корректным тоном нашей беседы и этим грубым костюмом внезапно поразил меня. Смущение и некоторый страх снова овладели мною. Я едва услышал ответ:
— Указать вам верную дорогу к форту Гран-Кап? Вы сейчас совсем в стороне от него, и я бы сказал — на самой плохой дороге.
Я сделал над собой усилие и спросил:
— Да где же я, наконец? Далеко от форта?
— Чрезвычайно далеко.
— Но все же… как называется это место?
— Да у него, вернее всего, нет никакого названия. Оно, наверное, не помечено на вашей карте.
— Однако, позвольте: ведь не мог же я так далеко отойти от своей дороги! Как-никак, место, где мы стоим, должно находиться между Гран-Кап и Смертью Готье!.. Значит, я всего в каких-нибудь двух лье от своей конечной цели!..
Рука старика, державшая палку, медленно поднялась и снова опустилась: этот жест, по-видимому, должен был выразить его снисходительную иронию к моим словам.
— А вы знаете, что значит два лье в такую ночь, как сегодня?.. Во что обойдутся они тому, кто попробует пройти их здесь?
Он снова поднял фонарь и осветил окружавший нас хаос скал. Я невольно покачал головой. Но потом решительно выпрямился и сказал:
— Что же делать! Мне приходится решиться на это: поручение мое слишком серьезно, будьте же добры указать мне хотя бы направление, в котором нужно идти к форту, и вы меня премного обяжете!..
Он протянул палку в сторону самого крутого обрыва, ничего кроме груды камней, готовых обвалиться при первом толчке, в этом направлении различить было невозможно.
— Идите туда…
Я решился быть твердым.
— Благодарю. — Сказав это, я поклонился человеку с белой бородой и храбро поставил ногу на первый уступ скалы. Но, видя почти полную невозможность продолжать подъем, я с раздражением проворчал:
— А ведь знаю же я людей, которые быстро бегают ночью по таким скалам!..
Я пробормотал мое замечание сквозь зубы и совсем тихо. Физически невозможно было услышать мои слова старику, находившемуся уже от меня шагах в десяти расстояния.
Однако сейчас же я еще раз, и совершенно отчетливо, почувствовал что-то вроде удара в спину и затылок, это было опять то же ощущение, от которого я перед тем проснулся, и снова оно было вызвано странным и тяжелым взглядом пронзительных глаз старика. Я быстро повернулся, готовый ко всему.
Он продолжал стоять на прежнем месте и пристально смотрел на меня. Но во взоре его не было заметно какого-либо враждебного чувства. Мне даже показалось, что я вижу улыбку на его суровом лице. Он заговорил, и снова речь его звучала спокойно и приветливо. Даже отрывистый тон первых вопросов теперь значительно сгладился:
— Сударь, — сказал он, обращаясь ко мне, — мне неловко было предлагать вам советы, которых вы у меня не спрашивали, и может быть, вы и не последовали бы им. Но все равно! Меня будет упрекать совесть, если я допущу вас идти навстречу собственной гибели. Я убежден, что не пройдет и одного часа, как вы сорветесь с какого-нибудь утеса и сломаете себе руки или ноги. Порученное вам дело, право, нисколько не выиграет от того, что вы будете лежать на дне пропасти. Доверьтесь же мне и отложите до утра окончание вашего путешествия. Если вы примете мой совет, то, наверное, доберетесь до вашего форта и, может случиться, даже прибудете к сроку. Если же тронуться в путь сейчас, уверяю вас, вам не суждено когда-либо видеть форт Гран-Кап…
Для большей убедительности он добавил:
— Только привычный горный житель, как я, и может безнаказанно ходить здесь в ночное время. — При этих словах старика мысли мои невольно обратились к другой встрече, которая потрясла меня несколькими часами ранее. Я закрыл глаза, чтобы увидеть вновь неизгладимую в моей памяти картину, как живой, представился мне образ моей Мадлен — такой, какою я только что видел ее, быстро и в забытьи скользящей среди горной пустыни…
И в ту же минуту, в третий раз, получил я впечатление удара, только направленного теперь мне прямо в лицо: таинственная, необыкновенная сила заключалась в этом устремленном на меня внимательном взоре. Меня охватил прежний непонятный страх, и я сразу раскрыл глаза. Старик по-прежнему смотрел на меня в упор, но больше ничего особенного я не заметил. Нелепая мысль промелькнула у меня в голове: уж не читает ли мои мысли этот, по меньшей мере, странный человек… Может, каким-нибудь чудом он слышит их, как я слышу звуки его слов?..
По-видимому, он вдруг решился на что-то:
— Мой дом в двух шагах отсюда, — сказал он. — Может, вы переночуете у меня до рассвета? На дожде оставаться холодно, к тому же скоро уже полночь.
Я удивленно раскрыл глаза. Как — здесь, где-то поблизости, есть жилье?
Ему было понятно мое удивление и, утвердительно кивнув головой, он повторил:
— Совсем близко отсюда. Пойдемте!
Его слова звучали теперь как-то необыкновенно мягко.
Но в этом голосе мне слышались такие ноты, которым нельзя было не подчиниться.
И я послушно последовал за ним.
XII
Среди нагроможденных в беспорядке камней и густо-сплетенного кустарника человек с белой бородой подвигался очень быстро. Он пользовался своею палкой только для расчистки пути, раздвигая ею мастиковые кусты, загромождавшие нам дорогу. Я шел по следам, задыхаясь и с трудом поспевая за стариком.
Добрых четверть часа шли мы таким образом друг за другом. Внезапно обернувшись ко мне, мой провожатый сказал:
— Будьте осторожны, сударь! — Он показал мне концом своей палки куда-то вправо, на препятствие или неведомую опасность.
Я осторожно подошел и вдруг остановился в страхе, как вкопанный. В двух шагах от меня зияла ужасная пропасть, края ее так заросли высокой колючей травой, что со стороны ничего нельзя было заметить, и, очевидно, путник мог бы свалиться здесь в бездну раньше, чем самая мысль об опасности пришла бы ему в голову. Я должен был нащупывать почву, прежде чем поставить на нее ногу: земля так и обсыпалась, а внизу, по самому дну пропасти, по светлому каменистому руслу, бежала зеленоватая вода бурного потока. На почти отвесном склоне не виднелось ни малейшего выступа, за который можно было бы удержаться в случае падения. Сделай кто-нибудь лишний шаг у этого обрыва, и…
— Теперь налево, — сказал старик. — И он двинулся дальше, продолжая идти прежними крупными шагами. Я следовал сзади.
Местность приняла между тем странный и совсем незнакомый мне вид. Исчезли неровные и покрытые зарослью склоны ущелья ‘Смерть Готье’, где покоился прах моего коня. Не видно было и скалистых утесов, вроде тех, по которым я взбирался, преследуя исчезавшую от меня Мадлен. Теперь начиналась долина с чуть заметным наклоном, только изрезанная вдоль и поперек отдельными громадами отвесных скал. Голые каменистые массы их, с почти правильными геометрическими очертаниями, резко выделялись среди окружавшей их более или менее ровной местности, сплошь поросшей дроком и кустарником.
Казалось, топором были высечены из камня эти странные скалы, рассеянные здесь без всякого видимого порядка. Они имели форму то правильных квадратов, то многогранников, то конусов. Все это вместе создавало какой-то настоящий лабиринт, откуда и средь бела дня нелегко было бы выбраться. Однако же старик ни разу не обнаружил ни малейшего колебания при выборе дороги и уверенно продолжал свой путь среди этих каменных громад.
Пейзаж еще раз переменился. Последние каменные глыбы остались позади нас. Местность заметно понижалась. Покрывавшие ее кусты дрока, мирты и мастикового деревца становились все реже. Плоскогорье перешло в почти голую равнину…
Наконец перед нами в ночной мгле показалась высокая и черная масса, чернее самой ночи. То была живая ограда из стройных кипарисов, подобная тысяче других, окружающих все похожие друг на друга дачные виллы залитого солнцем Прованса.
Линия кипарисов была обнесена снаружи еще железной решеткой. Мой спутник просунул руку в отверстие между двух перекладин этой решетки и надавил какую-то потайную пружину. Заскрипела дверь. Под своими усталыми ногами я почувствовал густую траву. Над головой переплетались, вперемешку друг с другом, ветви кедров, сосен и пробковых дубов.
Потом, меж частых стволов, обрисовался фасад дома, отделанный кирпичом. Под сенью разнообразных ветвей, тесно переплетающихся наподобие причудливой сети, темнота настолько сгустилась, что я уже не мог разглядеть всех деталей фасада, мне удалось заметить только каменное крыльцо со ступеньками — восемью ступеньками, которые я, помню, тогда еще пересчитал — да на левом углу крыши какую-то очень высокую и странной формы надстройку: должно быть, что-нибудь вроде башни или колоколенки, — подумалось мне…
В дом вела деревянная дверь, обитая железом. С наружной стороны, на дверной раме, висел молоточек, изображавший собою молот кузнеца. Им нужно было ударить по наковальне, вделанной в самую дверь.
Прежде чем взяться за этот молоток, хозяин дома обернулся ко мне. Блеск его суровых глаз снова вызвал во мне тревожное чувство. Но спокойствие его по-прежнему лаконичной речи и вежливое обращение и на этот раз побудили меня справиться со своими опасениями и побороть в себе инстинктивную осторожность животного, готового при первой тревоге броситься в бегство…
— Я очень прошу вас теперь… соблаговолить не шуметь, — сказал старик. — Нам откроет сейчас мой отец, человек весьма старый, — ему нужен покой.
В это же время к звуку только что услышанных мною слов присоединился новый характерный металлический звук от удара молотка по наковальне. Звук слов как-то странно слился в эту минуту в моих ушах с металлическим звоном…
Я не мог прийти в себя от изумления, и мне почудилось, что в этом звоне я слышу что-то вроде ответного эха на то впечатление, которое произвело на меня его замечание.
Как, неужели я увижу сейчас отца этого человека, отца этого, по меньшей мере, восьмидесяти лет, старика.
Снова послышался удар молотка по наковальне и тотчас второй… Стук этот напоминал собою обычный двойной удар ногой по земле, которым предупреждают противника перед началом фехтованья. Потом, за этим стуком, последовал, как раньше, еще отдельный удар. И дверь открылась.
XIII
Мы вошли в обширную переднюю. Она слабо освещалась двумя зажженными факелами. Стены ее, в нижней своей части, были отделаны темным дубом или орехом, а выше я смутно разобрал на них какие-то разрисованные фрески. Низкие, как в старину, двери сливались с деревянной панелью стен. Единственным украшением являлись две большие оленьи головы с рогами.
Но едва я переступил порог, как все мое внимание было поглощено фигурой другого старика, до того похожего на первого, который привел меня, что я невольно оглянулся, желая проверить, действительно ли здесь два разных человека, и не вижу ли я лишь отражение моего спутника в каком-нибудь зеркале. Второй старик стоял передо мной и левой рукой держался еще за ручку только что открытой двери. У него была такая же, знакомая мне, широкая и длинная борода белее снега и тот же взгляд, пронзительный и неподвижный… Да, я повернулся назад, не веря в возможность подобного сходства… Но передо мною действительно находились два отдельных человеческих существа: отец и сын. Сын почтительно поклонился отцу. Позднее, только по знакам этого почтения, мог я отличать сына от отца: они оба мне казались одинаково старыми — и тому, и другому, пожалуй, можно было дать чуть не по сто лет. Но, несмотря на это, у обоих было одинаково крепкое сложение и манера прямо держаться — один и тот же бодрый и, странно сказать, молодой вид!
Я невольно остановился и низким поклоном приветствовал хозяина. Он вежливо ответил мне тем же, не произнеся при этом, однако, ни слова. С большим вниманием некоторое время рассматривал он меня. Наконец он на минуту отвернулся в сторону сына, и я почувствовал, как повелительным взглядом он потребовал объяснения от моего спутника.
— Я встретил господина, которого вы видите, — обратился тогда сын к отцу, — под дождем у входа в каменный лабиринт, он заблудился среди скал и не мог найти дорогу. Мне казалось, что я должен был пригласить его сюда.
Он говорил вполголоса, как будто боясь разбудить кого-то. Наступила, по-моему, довольно долгая пауза…
— Я полагаю, сударь, что вы поступили правильно, — ответил отец сыну.
Он тоже говорил вполголоса.
Старинная вежливость их речи удивила меня. Я принялся рассматривать костюм этого необыкновенного старика, говорившего с сыном в церемонном тоне XVIII столетия. На нем был совершенно такой же, до мельчайших подробностей, толстый бархатный костюм, как и на его сыне. Только чулки были потоньше, а панталоны в сборку, короткие, стянутые у колен.
