Дом шалунов, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1912

Детская
Время на прочтение: 137 минут(ы)
Скачать в PDF
Л.Чарская. Дом шалунов— Санкт-Петербург-Москва: т-во О.Вольф, 1912 — 304с.: ил. А. Бальдингер
Scan, OCR, SpellCheck: Kapti, 2009г.
Благодарю Ольгу Россинскую, предоставившую эту книгу для сканирования.
Исправлено в соответствии с современной орфографией.

Л.Чарская

Дом шалунов

Повесть для детей.

ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ

Что детям свойственны шалости это знают все. Но шалости бывают разные. Бывают и невинные, причиною которых является просто резвость детей и их неуменье предвидеть все последствия своих проделок, выдуманных иногда ради шутки, бывают и такие шалости, которые свидетельствуют о том, что дети более или менее испорчены, что они нуждаются для исправления в особенно внимательном воспитании, а иногда даже и в лечении.
Скрывать от детей проделки их сверстников из ложного опасения, что дети, узнав, как шалят их товарищи, сами начнут шалить, — нет ни малейшего основания. Напротив, с воспитательной точки зрения нужно признать гораздо более желательным показать юным шалунам и веселым резвушкам всю, нередко неприглядную, сторону их шалостей (конечно, без скучных нравоучений, которые редко достигают цели и наводят на детей лишь тоску).
С другой стороны, нельзя не учитывать и того, что у юных читателей ничто другое не вызывает такого искреннего, сердечного смеха, как описание невинных шалостей, свойственных детскому возрасту. И это смех здоровый, который не может повлиять нежелательным образом на хорошего ребенка, а иного шалуна, пожалуй, даже исправит.
Все эти соображения легли в основу предлагаемой книги, которая вводит юного читателя в маленький мир маленьких проказников — в пансион, куда отданы на воспитание и исправление юные шалуны, здесь они встречают однако не резкое, строгое обращение со стороны наставников, а, напротив, доброе, сердечное отношение, и на их шалости смотрят не как на какоенибудь преступление, а как на необдуманные эксцессы недостаточно еще окрепших умов.
Мир этих веселых шалунов всеже является в этой книге только фоном, на котором развивается грустная повесть о случайно попавшем в эту среду мальчике с добрыми задатками чуткой души. Юный читатель найдет здесь целый ряд типов маленьких проказников, узнает об их радостях и невзгодах, познакомится с жизнью оригинальной, своеобразной юной среды. И возможно, что, смеясь над проделками ‘пансионеров дома шалунов’, следя за поступками их, не одно детское сердечко проникнется добрыми чувствами, познает собственные пороки и недостатки и, быть может, прольет даже слезу над судьбою невинных жертв шалостей и проказ.
Дети легче воспринимают, но и глубже переживают раз воспринятые впечатления, большинство из них принимает рассказ за действительность, и нам кажется, что, прочтя эту книгу, они с одной стороны будут вспоминать — к чему иногда приводит грубая неуместная шутка, а с другой — научатся видеть в каждом ‘чужом’ мальчике или ‘чужой’ девочке своего близкого, брата или сестру.

1912

ГЛАВА I

Пропал мальчик.

Хорошенький, черноглазый, с золотистыми кудрями мальчик, по имени Ника, трех лет, пропал между 2-мя и 4-мя часами дня, во время прогулки, близ городского сада. Всех встретивших малютку убедительно просят дат знать его матери, которая живет на Энской улице, в доме N 3, кв. 24.
Молодая дама протянула бумажку, на которой было написано о пропаже мальчика, и подала ее сидевшему за конторкой пожилому конторщику в очках.
— Пожалуйста, нельзя ли напечатать это объявление в завтрашнем номере газеты, — сказала она дрожащим голосом.
Конторщик с удивлением взглянул на бледную молодую даму с заплаканными глазами, прочел внимательно поданную ею бумажку и спросил с участием:
— Это ваш сынок пропал, сударыня?
Молодая дама не в силах была ответить. Слезы душили горло, руки тряслись, она поминутно вздрагивала. Вместо ответа она закрыла лицо руками и глухо зарыдала.
В конторе газеты было много народа. Все окружили рыдавшую. Начались расспросы, советы, утешения. А молодая дама все плакала, плакала. Сквозь судорожные рыдания она могла только бессвязно пояснить, что пропал её Ника, её милый, маленький, дорогой мальчик, радость и утешение, пропал во время прогулки. Новые рыдания помешали говорить бедняжке.
Какая-то очень добрая на вид старушка протиснулась ближе всех к громко всхлипывавшей молодой даме и, дружески похлопывая ее по плечу, ласково проговорила:
— Не плачьте, голубушка… Отыщется ваш мальчик… Выпейте водички, успокойтесь и поезжайте с Богом домой… Завтра, как только люди прочтут в газете ваше объявление о пропаже мальчика, так те, которые нашли малютку, приведут его к вам… Наверное приведут… Плакать не надо… От слез только заболеете, чего доброго… Выпейте-ка водички лучше, милушка моя!
Голос доброй старушки проникал в самое сердце молодой дамы, вселяя в нее надежду, что её ненаглядный мальчик в самом деле найдется. Она вытерла слезы, выпила воды и, поблагодарив добрую старушку, наскоро расплатилась за напечатание объявления в газете и вышла на улицу, где, взяв первого попавшегося извозчика, велела ему ехать на Энскую улицу.
Ей теперь почему-то казалось, что её Ника уже найден и ждет ее дома. И она поминутно торопила извозчика ехать скорее, обещая ему хорошо заплатить за это. Извозчик немилосердно хлестал свою чахлую лошаденку, пролетка мягко подпрыгивала по ровным мощеным улицам, а сердце молодой дамы сильно билось в ожидании встречи с потерянным сынишкой…

ГЛАВА II

Горе маленького семейства.

— Динь! Динь! Динь! — оглушительно звенит-заливается колокольчик. — Динь! Динь! Динь! Динь!
Находившаяся в комнате старушка только что поставила вариться манную кашку и мешала в кастрюле большой серебряной ложкой, как неожиданно раздавшийся звонок заставил ее задрожать с головы до пяток.
— Господи! Никак привели Никушку! — вырвалось радостно из груди старушки, и она кинулась в переднюю со всех ног.
Трах-тах-тах! И тяжелый крюк с грохотом отскочил от двери под трепещущей рукой старушки. Дверь широко распахнулась. На пороге стояла та самая молодая дама, которая только что отнесла в газету объявление о потерянном мальчике.
— Ну, что, няня? Ника дома? Привели? — сорвалось с её губ, и красивые, печальные глаза впились в лицо няни.
— Не нашли нашего Никушку? — задала в свою очередь вопрос старушка-няня, и её морщинистые губы дрожали, а седая голова под темной наколкой заметно тряслась.
Рыдания снова подступили к горлу молодой дамы и что-то забилось, заклокотало в её груди… Сердце сжалось сильнее, мучительнее…
Вдруг быстро распахнулась дверь, и худенький, остриженный под гребенку, мальчик стремительно вбежал в прихожую.
У мальчика было некрасивое личико, капризно оттопыренные, точно надутые, губы и темные глазенки, сердито глядевшие исподлобья. Ему было не больше пяти лет.
Это был брат пропавшего Ники, по имени Жоржик.
— Мамочка! Когда же наконец найдется Ника? — недовольным голосом заговорил мальчик, обращаясь к тихо рыдавшей молодой даме, — мне не с кем играть без него. Мне скучно! Фроська все плачет, уткнувшись носом в угол, а няня занята на кухне и тоже плачет… Я отлично слышал, как она всхлипывала и сморкалась… А мне так хочется играть в солдатики, мама! Вели же Фроське перестать плакать и прикажи ей заниматься со мной!
Екатерина Александровна (так звали молодую даму) с грустью взглянула на мальчика.
‘Как может он играть и веселиться, когда такое горе постигло всю семью?’ — с тоскою подумала она, но тотчас же утешила себя тем, что Жоржик еще слишком мал, чтобы понять то, что случилось. И она тут же предложила ему поиграть с ним в солдатики. Жорж запрыгал от радости. Еще бы! Ведь маме, занятой службой, редко приходилось играть с ними — детьми.
И крепко вцепившись в руку матери, он потащил ее к себе.

ГЛАВА III

Никин барашек.

В маленькой комнате, где жили Ника и его брат Жоржик, все было по-старому. Солнце весело играло, заливая уютную, веселенькую комнату с розовыми обоями. Две маленькие кроватки стояли у стены, накрытые белыми пикейными одеяльцами. На одной из кроваток лежал белый маленький барашек, чуть-чуть замазанный, — любимая игрушка пропавшего Ники.
При виде кудрявого барашка сердце Екатерины Александровны сжалось сильнее. Еще так недавно хорошенький черноглазый Ника целовал и ласкал своего игрушечного барашка, кормил его кашей во время завтрака и укладывал спать в постельку рядом с собою. А теперь? Где то он милый, маленький, ласковый Ника?..
Глаза Екатерины Александровны затуманились слезами… В углу послышалось сдержанное рыданье… Это плакала Фроська у окна, положив на подоконник свою огненно-рыжую вихрастую голову.
Фроське было всего пятнадцать лет, и ее веснушчатое, остроносенькое лицо казалось совсем еще детским.
Екатерина Александровна не могла взять более солидную, нежели Фроська, прислугу на помощь няне. Взрослая девушка потребовала бы и большую плату. А у Екатерины Александровны хватало денег только-только в обрез. Рано оставшись вдовою после смерти Жоржиного и Никиного папы, она поступила на службу в управление одной из железных дорог. На свое небольшое жалование она содержала теперь всю семью, нанимала крошечную квартирку в три комнаты, платила жалование Фроське. Старушка няня после смерти папы от жалования отказалась, видя, как тяжело приходится молодой женщине, которую она вынянчила в свое время. Няню никто и не считал прислугой. На нее смотрели как на родную. Пока Екатерина Александровна бывала на службе, няня ходила на рынок или стряпала завтрак и обед, а детей нянчила Фроська. По большей части они гуляли в это время в ближайшем городском саду. Гуляли аккуратно каждый день с двух часов до самого обеда. Пошли гулять туда и накануне в те же часы на старое место, пошли все трое: Жоржик, Ника и Фроська. А вернулись только Жоржик с Фроськой вдвоем: Ника пропал!
Екатерина Александровна пришла со службы, узнав о случившемся, побледнела, как смерть, и залилась горькими слезами. Позвали дворников, велели им искать Нику по всем улицам, переулкам, садам, скверам. Позабыв про обед, сама Екатерина Александровна поехала в полицию заявить о пропаже Ники. Потом вернулась домой, отдала какие то приказания и, взяв извозчика, вдвоем с няней снова поехала искать Нику и кружила без конца по всем улицам, по всему городу. Вернулись поздно ночью, обе заплаканные и измученные. Вернулись без Ники.
Фроську не упрекали, не бранили. Только Екатерина Александровна не могла ее видеть больше и все махала на нее рукой, чтобы Фроська к ней не подходила… Фроська голосила на весь дом, как в деревне бабы голосят над покойниками. Всю ночь никто не ложился, все ждали Нику. Вот-вот, думали, приведут. Дрогнет звонок, и он вбежит, такой черноглазый, розовый, хорошенький… Но никто не приводил Нику. Ника не отыскивался.

* *** *

Тихие, крупные слезы падали из глаз Екатерины Александровны на сваленных в кучу оловянных солдатиков… Жоржик давно разделил войско на две половины: красных гусаров взял себе, желтых драгун отдал маме. Своих гусарчиков Жоржик, расставил давно, а мамины драгуны все еще лежали, сваленные в кучу. Мама точно совсем позабыла об игре.
Жорж надулся. Он заметил, что не на солдат вовсе, а на Никиного барашка смотрит, не отрываясь, мама. И Жорж закапризничал, заныл:
— Не хочу играть! Не буду! Разве это игра? Гусары выстроены в две шеренги, а драгуны лежат, точно раненые, когда они стоять должны… Нехорошо это… Не хочу…
И Жорж заплакал на всю комнату.
Фроська, как встрепанная, вскочила с подоконника, подбежала к Жоржу и повела его в гостиную, уговаривая по дороге:
— Не плачь, золотце, не плачь, кисонька, не плачь, маленький, не то маме еще горше станет! Молчи!
Но маме не могло быть горше от слез Жоржика. Фроська ошибалась. Мама, казалось, и не слышала даже его плача. Её глаза все смотрели и смотрели на милого беленького Никиного барашка…
Лишь только Жоржик и Фроська скрылись за дверью, как Екатерина Александровна вскочила со своего места, с живостью девочки подбежала к Никиной постельке, схватила барашка и, прижав его к груди, залилась слезами.
— Господи! — прошептала она, рыдая. — Ты добр и милосерден, верни мне Нику!.. Верни мне его, Господи, моего мальчугашку, крошку моего ненаглядного, птичку мою! верни мне его!.. Никушка, малюточка моя! Детка моя крохотная! Золотой ты мой птенчик! Сердечко мое, где ты? Где ты, птичка моя?
И она покрывала поцелуями беленького барашка.

ГЛАВА IV

Что случилось накануне печального дня.

Розовый хорошенький мальчик, с черными вишенками-глазами, с золотой, цвета спелой ржи, головенкой, отягощенной длинными мягкими, как лен, кудрями, стоял перед огромной, пестревшей цветами, клумбой городского сада.
Вот так цветочки! Каких тут только нет! И голубенькие анютины глазки, и плутоватый душистый горошек, который кажется таким простеньким и скромным на вид, а как хорошо пахнет! А вот и белые, точно снежные комочки, левкои. И еще много-много других красивых цветов, названия которых мальчик не знает.
В золотокудрой головенке мальчика является мысль: нарвать, как можно больше, цветов маме и поставить их перед её прибором в стакане с водою. ‘Вот то обрадуется мама! Вот расцелует то своего Никушку!’ — думает мальчик.
Он даже причмокивает от удовольствия и, быстро наклонившись, рвет цветы и собирает их в букет: беленькие к беленьким, красные к красным, голубые к голубым!
Этот мальчик, собирающий букет для мамы был Ника. Он пришел вместе с Фроськой и Жоржиком. Но Фроська заболталась с подругами, такими же молодыми няньками, как и она сама, а Жоржик играет в мяч с нарядной девочкой в розовом платье на садовой площадке, и обоим в эти минуты очень мало дела до Ники. А Ника и рад.
Один… другой… третий!.. Еще, еще и еще!.. Ах, сколько он уже нарвал цветочков!.. Маленькие ручонки едва могут удержать огромный пучек.
И вдруг над ухом его раздается грозный голос:
— Как ты смеешь рвать цветы, негодный мальчишка! Вот я тебе задам! Постой ты у меня!
В один миг перед Никой вырастает какой то человек с бородою в пол лица, в сером кафтане с блестящими пуговицами и с толстой палкой в руках.
Ника знает кто этот человек. Это садовый сторож. Когда они с Жоржем расшалятся в саду, Фроська им говорит постоянно: — ‘Вот погоди-ка! Отдам сторожу. Он тебя отучит шалить!’
Ника очень боится сторожа. Да и нельзя его не бояться: сам он огромный и борода у него огромная, и палка тоже… Ой, какие борода и палка!.. И вот они теперь обе перед ним: и палка, и борода.
Глаза сторожа страшно и грозно смотрят на Нику. Вот-вот он поднимет палку и… и… Вне себя от страха Ника роняет цветы весь пучек, все до единого, и, не помня себя, бежит. Бежит по клумбе, по цветам, по хорошенькой пахучей куртине прямо к выходу из сада, прямо на широкий тротуар длинной улицы. Ему все кажется, что сторож гонится за ним по пятам. Но сторож и не думает гнаться. Он попугал только мальчика и теперь, с сокрушением покачивая головою, занялся исправлением клумбы, потоптанной маленькими ножонками Ники. А Ника все бежит, да бежит… Его красивое личико теперь красно, черные глазки горят страхом. Он бежит, не оглядываясь, по широкой улице, где в этот час мало пешеходов. Да и те, которые встречаются ему, и не думают остановить Нику.
— Ишь, бежит сердечный, верно няньку догоняет! — говорят они мимоходом, улыбнувшись красивенькому мальчику, и спешат дальше.
Ника бежит… Вот повернул направо, вот налево… Опять направо… Опять бежит. Широкая улица стала узкой… Или это другая?..
Дома кругом становятся меньше и реже. А дальше — поле, какие-то постройки и огороды, и река. Никина мама живет на самой окраине города, где квартиры значительно дешевле, и немудрено поэтому, если маленький Ника в какие-нибудь четверть часа очутился на самом конце Петербурга.
При виде реки Ника разом почувствовал, что ему уже давно хочется пить. И в крошечной головке, под золотыми кудрями, мелькнула внезапная мысль: спуститься к речке, лечь на её бережку и напиться прямо из реки так, как пьют собачки и лошади. Это очень забавно и весело! Задумано — сделано. Но берег крутой и скользкий, ножонки Ники скользят по траве, покрывающей его. Он хочет уцепиться за что-нибудь, но не может, скатывается и, помимо собственной воли, бежит вниз к реке…Маленькие ножонки все скользят и скользят…
Вот и вода… Близко, близко… Мальчик уже не может остановиться и все катится, катится к воде…

ГЛАВА V

Нику похищают.

— Ах!
Две цепкие, загорелые руки схватывают Нику и высоко поднимают на воздух, над самой рекой. Еще минута, одна минута, и маленький Ника утонул бы в быстрых холодных волнах реки.
Цепкие сильные руки крепко прижимают мальчика к груди. Над ним склоняется загорелое лицо крестьянки, повязанное черным платком. Её светлые глаза ласково глядят на скорее удивленного, нежели испуганного Нику.
— Не бойся, сыночек, не бойся! — говорит она грубым, но ничуть не сердитым голосом. — Худого тебе ничего не сделает тетка Матрена… Кабы не я, потонул бы ты, сердечный, свалился бы вниз и поминай как звали… Небось, жалко такого красивенького парнишку… Глянь-ка на меня, сынок! А и хорош же ты, маленький… Волоски-то что лен… мягкие, золотом отливают… А глазенки то, глазенки! Ишь ты!.. Чего смотришь, дурачок? Ты тетке Матрене самим Господом Богом послан… Да… да… Таких ребяток на утешенье людям Господь дает!.. Как моего Митюшку я хоронила, так думала от слез помру… А вот, вишь, другого Митюшку Господь мне дает!.. Поедем со мною в деревню, сынок… Любить тебя, холить буду… И мужу беречь велю, заместо сынка, то есть Митюшки нашего, покойничка!.. То-то заживешь у нас, сынок!..
И, говоря это, Матрена сжимала все крепче и крепче в своих объятиях Нику, покрывая поцелуями его нежные щечки, розовые губки и пышные волны золотых кудрей.
Но Нике были неприятны эти ласки чужой ему женщины с большими, жесткими, мозолями покрытыми, руками. Сухие, потрескавшиеся губы женщины кололи его. Её грубый голос неприятно звенел в ушах.
Нике разом представилась другая женщина: нежная, молоденькая, с мягкими душистыми ручками, с нежным голосом и нежными поцелуями, — ему вспомнилась мама.
— К маме хочу! — неожиданно закричал он и горько заплакал, затрепетав веем телом.
— Нет у тебя нынче другой мамы, окромя меня! Слышишь? — сердито крикнула крестьянка и, зажав своей грубой ладонью маленький, громко кричавший, ротик Ники, еще крепче прижала его к себе.
Мальчик должен был успокоиться поневоле.
Тогда женщина закрыла его с головой теплым байковым платком, покрывавшим до этого её тощие плечи, и куда-то понесла его, несмотря на то, что Ника, барахтаясь руками и ногами, всеми силами старался вырваться из её цепких рук.

ГЛАВА VI

Отъезд в деревню.

Матрена принесла Нику в какую-то избушку, одиноко стоявшую на самом конце большого огорода. В избе жил кум Матрены, огородник Вавила, со своею семьей. У них-то и останавливалась Матрена во время своих поездок в город, когда привозила из деревни на продажу деревенский холст.
Вавила, его жена и дети очень удивились при виде красавчика-барчонка, принесенного кумой к ним в избу
— В деревню к себе повезу… Заместо сынка, Митюшки моего, — пояснила им Матрена. — Сам Господь видно послал мне этого мальчика, не иначе как Он. Под старость кормить нас с Кузьмою будет сыночек мой богоданный! — заключила она,
— А полиции не боишься разве? Небось, это вроде кражи выходит… Чужого ребенка ведь ты украла, Матрена! — нерешительно заметил куме Вавила, умный, рассудительный мужик.
Но Матрена только рукой махнула.
— Чего украла? Как украла? Что ты говоришь-то? Бог с тобою! Господь послал. Вот и все!
И упрямо поджимая губы, она тотчас же стала собираться в дорогу, к себе в деревню.
Прежде всего она переодела Нику в деревенское платье, купленное ею тут же у огородника и принадлежавшее до сих пор его младшему сынишке. Потом строго наказала Нике называть ее ‘мамкой’ и, покормив его досыта молоком с хлебом, попрощалась с семьей огородника и отправилась в путь.
Ехали они долго. Сначала по конке, потом в трамвае, наконец приехали на вокзал и сели в вагон… И опять ехали весь остаток дня и целую ночь вплоть до утра. Ника ничего не понимал, не видел и не слышал. Он крепко спал, измученный слезами и тоскою по своей маме, которую горячо любил всем своим маленьким сердечком.
После долгого пути, когда поезд подъезжал к станции Псков, Матрена разбудила Нику, сказав ‘приехали’, связала в узелок все вещи, какие взяла с собой из Петербурга, и вышла с Никою из вагона.
От станции в Матренину деревню надо было ехать еще на лошадях верст двадцать. На станции Матрену встретил с телегой мужик, с черной бородою и черными же глазами. Он удивленным взором окинул Нику.
— Вот, Кузьма, сыночка нам Господь посылает! — умиленным голосом пояснила мужу Матрена, указывая ему на только что проснувшегося Нику, — глянь-ка, что за красивенький парнишка! Помощником тебе будет! — и она ласково провела своей шершавой рукой по золотистой кудрявой головке мальчика. Но Кузьма не разделял, казалось, восхищения своей жены и угрюмо посматривал на Нику.
— Еще чего! Нашла тоже дармоеда!.. Пока он вырастет, сколько на него денег уйдет — пропасть! — проговорил он сурово и сердито, блеснув глазами на нежданного негаданного нового члена своей маленькой семьи.
Ника вздрогнул от этого взгляда. Вздрогнул и заплакал.
Лицо у Кузьмы стало еще сердитее.
— Пореви ты у меня! А это видел?
И он погрозил ему кнутом, которым погонял лошадь. Потом он стал упрекать и бранить жену за то, что она ‘навязала’ им обоим на шею такую обузу. Матрена тоже плакала и все гладила по головке Нику, крепко прижимая его к себе. Ника уже не плакал больше. Затих. Страшный мужик с кнутом приводил его в ужас. Маленькое сердечко мальчика сильно билось от страха.

ГЛАВА VII

Нику ищут.

Искали Нику всюду. Искала мама, няня, искали дворники, полиция, искали, прочитав объявление Екатерины Александровны в газете, чужие добрые люди. Искали и не нашли. А на следующее утро, после того как это объявление было напечатано в газете, один из дворников, проплутав всю ночь, нашел на берегу реки зацепившуюся за дерево старенькую Никину фуражку и принес ее Екатерине Александровне.
Екатерина Александровна сразу признала фуражку своего Ники. На ней был вышит красным шелком маленький флаг в отличие от Жоржиной фуражки, на которой был голубенький флаг. Едва только заикнулся дворник о том, где нашел фуражку, как Екатерина Александровна, дико вскрикнув, без чувств упала на руки подоспевших няни и Фроськи… Ее долго отливали водой, поили лекарством, давали нюхать спирт, всеми силами стараясь привести в чувство. Оправившись немного и пришедши в себя, Екатерина Александровна решила, что Ники уже нет в живых, что он утонул, бедный, маленький Ника!
Теперь у убитой горем Екатерины Александровны было одно желание — во что бы то ни стало найти маленькое бездыханное тельце Ники. Для этого наняли рыбаков с лодкой. Рыбаки ездили по реке, шарили баграми в воде и ничего не находили. Решили окончательно что, Ника утонул и что тело его застряло где-нибудь на дне реки. После того пригласили священников в маленькую квартирку, зажгли свечи и стали молиться за душу бедного погибшего Ники. Екатерина Александровна стояла на панихиде, молилась горячо и плакала, плакала безутешно…
Фроську отослали в деревню. Екатерина Александровна не могла ее видеть больше, считая девочку главной виновницей гибели своего Ники. С тех пор сама няня стала неустанно ходить за Жоржем.
С карточки Ники пересняли большой портрет, который Екатерина Александровна повесила в своей спальне. На портрете Ника вышел такой хорошенький, кудрявенький, веселый. Екатерина Александровна целыми ночами не спала, сидела на постели и все глядела и глядела на портрет, с которого точно улыбался Ника. Белый Никин барашек лежал тут же под портретом на столике, тут же лежала и найденная дворником у реки Никина фуражка — последнее воспоминание о Нике…
Все эти дорогие вещицы часто-часто целовала Екатерина Александровна, оставаясь одна. Она звала Нику, смотрела на портрет и плакала горькими-горькими слезами…

ГЛАВА VIII

Через шесть лет.

— Дай!
— Не отдам!
— Дай!
— Как же?!
— Дай!
— Не дам, тебе говорят! Раз!
Прежде чем Сенька успел опомниться, Миколка торжествующе восседал на его груди и собирался задать врагу порядочную трепку. Не помня себя, Сенька завизжал, как поросенок, и отшвырнул далеко от себя картуз, сорванный им ради шутки с головы Миколки. Но Миколка не удовольствовался этим и шлепнул раза три по спине Сеньку, прежде нежели выпустить его из своих цепких сильных ручонок.
— Вот тебе, не таскай чужих картузов в другой раз! — произнес он наставительно, гоном взрослого человека.
Сенька заревел. В ту же минуту с конца деревни по направлению к лугу, где находились оба мальчика, показалась бегущая ватага крестьянских ребятишек. Тут были и Ванька вихрастый, и Степка-козел, и Митяйка рыжий, и два Андрюшки — Андрюшка хромой и просто Андрюшка, и Прошка беззубый, и Ванька маленький, и Санька-толстяк, и другой Санька — обыкновенный. Все они устремились к двум находившимся на лугу мальчуганам, из которых один продолжал реветь во все горло.
— Чего глотку дерешь-то? — суровым тоном взрослого обратился к нему Степка-козел, самый большой и сильный из ребят.
— Чего глотку-то дерешь, спрашиваю? — еще суровее обратился Степка к ревущему Сеньке.
— Да все он… Все ‘чужак’ забижает… Взлез, накинулся на меня и прибил! — всхлипывая, жаловался Сенька.
— Ты чего, ‘чужак’, дерешься, а?
И Ванька вихрастый, грозно сжав в кулаки свои грязные ручонки, с задорным видом подступил к Миколке.
Миколка вспыхнул.
— Не ври, Сенька, не я тебя, а ты меня задрал первый, — произнес он, — я мирно лежал тутотка на опушке, стадо стерег, а он с меня, братцы, — пояснял черноглазый Миколка, — картуз от как сдерет… Да на дерево еще грозил закинуть… Ну, я его, значит, и того… Бока ему намял, што б не баловался!
И Миколка с гордостью оглянулся на окружающих ребят.
Он был меньше их ростом и казался стройнее и красивее всех. Ему было лет девять на взгляд. Золотисто русые кудрявые волосы так и горели на солнце, черные глаза сверкали умом. Тонкое загорелое личико дышало удалью и здоровьем. Он был одет беднее всех. На нем была одета старая рваная рубашонка, ноги были босые, широкие ситцевые штанишки, все заплатанные, едва держались на узеньком ремешке. Несмотря, однако, на этот рваный нищенский вид, мальчик казался настоящим красавчиком…
Окружающие ребята враждебно и зло поглядывали на него.
— Эге! Ты драться, брат! — значительно проговорил Андрюшка хромой, выковыливая вперед своей больной ногою, — так ты дра-а-аться! Братцы! — обратился он к товарищам, — ‘чужак’ дерется. Давайте отлупим ‘чужака’!.. Больно зазнался! А?
— Отлупим его! Отлупим! — согласился Митяйка рыжий. — Чего с ним долго хороводиться! Хватай его, ребята! Раз, два, три!
И Митяйка первый подскочил с быстротой кошки к стоявшему неподвижно Миколке. Но Миколка только и ждал, казалось, этой минуты. Он смело выпрямился и сжал кулаки, черные глаза сердито сверкнули на смуглом от загара лице.
— Стой! — крикнул он.
И в тот же миг рыжий, как мяч, отскочил от Миколки, отброшенный его крепкими, не детски сильными, кулачками.
Митяйка взвыл во весь голос. Это послужило как бы сигналом к началу схватки. Ребята все разом ринулись на Миколку со всех сторон. Одна секунда, и мальчик был бы на земле, сбитый с ног своими врагами. Но быстрее молнии Миколка нагнулся, ловко подхватил с земли огромный сук, валявшийся тут же, по соседству, и, приняв боевую позу, произнес сурово, сверкая своими черными глазами:
— А этого хошь? Подойди-ка теперича! А-ну-кась!
Но подойти никто не решался. Сук был огромный, страшный. Но еще страшнее были черные глаза Миколки, ставшие из добрых и сияющих, вдруг разом сердитыми, почти злыми. Миколка сверкал ими и размахивал суком направо и налево с поразительной быстротою.
Мальчуганы поняли теперь, что им, пожалуй, не справиться с ‘чужаком’. Они выругались громко и уже намеревались было покинуть поле битвы, как вдруг Прошка беззубый, самый лукавый из них всех, что-то оживленно зашептал на ухо Ваньке.
По лицу Ваньки проползла довольная улыбка. Что-то недоброе промелькнуло по его угрюмому лицу. И вдруг неожиданно лицо это сделалось испуганным, оробелым. Ванька широко раскрыл рот и заорал на весь луг громким пронзительным голосом:
— Глянь-ка, Миколка, глянь-ка! Волк твою Белянку дерет!
Ответный, еще более громкий и отчаянный, вопль пронесся по лугу. Миколка весь затрепетал с головы до ног, как былинка под дуновением ветра. В его прекрасных черных глазах отразился ужас. Лицо мальчика стало белее мела. Испустив новый громкий крик, отчаяннее первого, Миколка со всех ног ринулся к лесу, где паслось овечье стадо, вверенное его присмотру.
А мальчишки весело загоготали на разные голоса.Шутка им удалась вполне: они ‘надули’ Миколку…

ГЛАВА IX

Печальные мысли Миколки.

Стадо, тихо позвякивая колокольчиками и пощипывая травку, мирно паслось на опушке леса. Любимая Миколкина овца, Белянка, гуляла тут же, с наслаждением лакомясь сочной травой. Миколка сразу понял, что никакого волка и не бывало, и что злые бессердечные мальчишки хотели только напугать его хорошенько. Черные глазенки Миколки снова загорелись. Он сжал в кулаки свои маленькие, сильные загорелые руки и погрозил ими в ту сторону, где еще пестрели на лугу цветные рубашонки его постоянных врагов-мальчишек.
Потом он быстро подошел к Белянке, доверчиво потянувшейся к нему навстречу своей милой, тупой овечьей мордочкой с добрыми, глупыми глазами, и произнес ласково, заглянув в эти глаза и обняв Белянку:
— Беляночка моя!.. Добренькая… И вы все овечки да барашки мои милые! Одни вы у меня. Как есть одни вы, да Кудлашка! Добрые вы мои, одни вы меня не обижаете, голубчики! Спасибо вам, родненькие… Ввек вас не забудет Миколка, право слово, не забудет никогда!
И мальчик прижал голову овцы к своему сильно бьющемуся сердцу…
Белянка доверчиво терлась о его грудь и руки и тихо, жалобно тянула свое неизменное: ‘Бэ!Бэ-бэ-бэ-бэ!’ Она точно хотела сказать этим: — ‘Не горюй, не тоскуй, маленький Миколка, я с тобою, твой друг и приятель, Белянка с тобою!’ И мальчику показалось, что он понял блеяние своей любимицы. Он крепко сжал кудрявую шею овцы и, закрыв глаза, опустился на траву рядом с нею. В тот же миг что-то неожиданно защекотало голую пятку Миколки, что-то шаршавое и влажное прикоснулось к ней. Мальчик испуганно открыл глаза, оглянулся и вдруг тихо, радостно рассмеялся
— Ты, Кудлашка? А и напугала же ты меня!
Черная, кудлатая, вполне оправдывающая свое прозвище, собака, с ласковым визгом отскочила от его ноги, около которой прилегла было тихохонько, и быстрым прыжком очутилась у груди своего друга.
Миколка ласкал Кудлашку, обнимал Белянку и чувствовал себя почти счастливым в эту минуту. Потом он прилег на мягкий мох, вскинул свои черные глаза к небу и стал думать: — ‘Почему они не любят меня? За что обижают постоянно? Что я им сделал такого, что они дразнятся кажинный день да прибить норовят? Неужто всем ‘чужакам’ так горько на свете живется?’
Миколка был ‘чужак’, то есть чужой мальчик, из другой деревни. ‘Своя’ — Миколкина — деревня лежала за добрый десяток верст от этой… Здесь, в этой деревне, Миколка всего полтора года. Как это случилось, что он очутился здесь, Миколка помнит отлично. Помнит он свое детство, которое мирно и беззаботно протекало в той, ‘своей’, деревне. Помнит и невеселое, но ласковое, морщинистое лицо ‘мамки’… Мамка его любила крепко… Никогда не била… Кормила пирогами с маком по воскресеньям, покупала медовых пряников в базарные дни… Мамка была добрая. И Миколка ее тоже любил. Он горько плакал, когда умерла мамка. Мамку схоронили, поставили крест на её могилке, на погосте… Тятька, и без того сердитый и суровый, сделался еще сердитее со дня мамкиных похорон, стал крепко скучать по мамке, стал пить водку с горя, а под пьяную руку бил Миколку… Вскоре и тятька помер, свезли и его на кладбище и схоронили подле жены. Теперь круглым сиротою остался Миколка. Один на свете… Собрались мужики со всей деревни и решили так: ‘кормить Миколку даром нельзя, у самих ребят куча. Надо отдать Миколку в соседнюю деревню в пастушки — овец пасти. Там требуется такой пастух. В соседней деревне живет к тому же одиноким бобылем отставной солдат Михей. У него изба большая. Больно велика для одного, Михей может взять к себе и Миколку заместо сына. Кормит же Миколку будет деревня за то, что он станет пасти овец’.
Так и порешили.
Миколка поселился у Михея в избе, стал пасти баранов и овечек. Михей был злой мужик и под злую руку частенько колотил Миколку за всякий пустяк. Ребятишки не любили Миколку. Они чувствовали, что он особенный какой-то был, гордый, серьезный, не лгал никогда, не бранился — не им чета. Миколка тоже не любил ребятишек. Любил он только свое стадо, Кудлашку мохнатую, любил поднебесную высь голубую, лесную чащу любил… Радостно и любо ему было лежать так одному на зеленом мху, на мягкой мураве. Колокольчики овец звучат так серебристо и красиво… В лесу медом пахнет, диким левкоем, смолой… Птицы поют… Приветливо, звонко… Под этот звон, под это пение чудится странное что-то Миколке… Всегда одно и то же чудится, постоянно все одна и та же картина представляется ему: будто лежит он в белой мягкой постельке, будто пуховые перинки под ним, а голубое стеганое одеяльце его накрывает… И откуда взялись только перинка эта и это одеяльце? Где он, деревенский парнишка, мог видеть все это?… Но не только перинка да одеяльце чудились Миколке. Словно в облаке, тихо, неслышно приближается к нему женщина, молодая, прекрасная, с темными ласковыми глазами, с руками мягкими и нежными, гораздо более нежными, нежели шерсть на спине его Белянки. Женщина эта склоняется над ним, гладит его волосы своими нежными руками, целует его глаза, щеки и тихо поет…
И голос у неё нежный, нежный… ‘Должно быть у ангелов Божиих на небе бывают такие голоса!’ — думается Миколке и сладко-сладко становится у него на душе… Сердечко мальчика так и замирает в груди… И любит он бесконечно и голос этот сладкий и нежный, и руки эти мягкие, и печальные, кроткие глаза, с такою любовью и лаской устремленные на него, Миколку.
Кто эта женщина, которую он часто видит, точно во сне, Миколка не знает, но он чувствует какую-то особенную радость, когда она является в его мечтах. Иногда ему кажется, что он когда-то, давно-давно, бывал с нею постоянно, и что она все время ласкала, лелеяла его и пела ему ту же сладкую песню… И сейчас он слышит эту песню, нежную и чудную, как дыханье ветерка:

Утро синеет лучистое

В пышном уборе своем,

Солнце встает золотистое

Там, за зеленым холмом.

Небо безбрежное, ясное

Светится там высоко,

Но и во время ненастное

В сердце светло и легко!

Ты — мое солнышко жаркое,

Ты — мой серебряный луч,

Утро весеннее яркое,

Ясное утро без туч.

Мальчик мой, крошка прелестная,

О, как люблю тебя я!

Пташка моя поднебесная,

Радость, утеха моя!

И видит Миколка, точно во сне, как печальные глаза сияют, как белые мягкие руки нежно касаются его, Миколки…
— Милый мой, хороший мой, родной мой мальчик! — шепчет белая женщина, лаская золотистые волосы маленького пастушонка.
И сердце мальчика наполняется сладкой тоской, глаза невольно закрываются… Тихий сон сковывает его всего, с головы до ног…
— Бэ-бэ-бэ-бэ! — громким, отчаянным блеянием пронеслось по лесу. — Бэ-бэ-бэ-бэ!
— Гав-гав! — оглушительным лаем залилась Кудлашка.
— Что это? — Миколка в ужасе открыл глаза… Сердце так и упало… Холодный пот разом проступил на лбу. — Господи помилуй!
Огромный волк стоял, оскаля зубы, в каких-нибудь десяти шагах от него, как бы выжидая чего-то. И вдруг, в один прыжок, с горящими хищным огнем глазами, бросился на ближайшую овцу… Новое отчаянное блеяние пронеслось по лесу, и страшный хищник, повалив свою жертву, вцепился в нее острыми, оскаленными зубами…

ГЛАВА X

Волк

Все это случилось в один миг. В следующий же Миколка был уже на ногах… Ни светлого виденья, ни чарующей песенки как не бывало… Все исчезло, как сон, из его мыслей. Страшный серый хищник и несчастная овечка, еще бившаяся в зубах волка последними предсмертными судорогами, поглотили теперь все внимание маленького пастушонка. Миколка весь преобразился… Задыхающийся, взволнованный, не помня себя, он рванулся вперед, прямо к волку.
— Го-го-го-го! — дико закричал он сердитым, громким, не детским голосом и исступленно замахал на волка уцелевшим в его руках суком.
— Го-го-го-го! — пронеслось громким эхом по лесу.
В тот же миг с воем подскочила к волку и Кудлашка. Её шерсть топорщилась, глаза горели как уголья. Она так и рвалась к волку, заливаясь оглушительным лаем. Волк взвыл в свою очередь и, нехотя оставив добычу, стал быстро красться кустами обратно, мимо Миколки, в чащу. Он полз теперь по земле с оскаленными, свирепыми зубами и алчным взором… Глаза хищника горели страшным зеленым огнем… Еще минута… другая… Вот он в двух шагах от мальчика и как будто готовится броситься на него, но неожиданно что-то вдруг разом прыгнуло на спину волка и острыми зубами схватило его за шею… В ту же минуту волк и Кудлашка с диким воем забарахтались в одной сплошной куче… Миколка в один момент очутился подле них. Он бесстрашно нагнулся и изо всех сил крикнул чуть ли не в самое ухо волку:
— Го-го-го-го-го!
Волк подскочил, как очумелый, с минуту простоял на месте, ничего не понимая, и вдруг… Кинулся бежать со всех ног в чащу леса… К месту схватки подоспели крестьяне из деревни.

ГЛАВА XI

Злой дядя Михей. — Бегство.

‘Что случилось? Чего орал, точно кто резал тебя? — так и накинулись прибежавшие мужики на Миколку, очевидно не понимая еще всего происшедшего перед тем. — Ну, говори же?!
Но Миколка молчал. Острая жалость защемила его сердечко. Перед ним лежала мертвая овца. Кровь лилась алым потоком из её перегрызенного волком горла. Миколка присел на траву подле овечки и нежно гладил ее мягкую, теперь липкую от крови, шерсть. Кудлашка, тяжело дыша, с высунутым языком, с видом победительницы, уселась тут же. Она, казалось, сочувствовала горю своего маленького хозяина и тоже печально смотрела на мертвую овцу, изредка лишь оглашая воздух лаем… О волке они как будто и позабыли оба.
Сильный удар по спине заставил Миколку быстро вскочить на ноги. Перед ним стоял дядя Михей, рыжий, страшный, рябой, с торчащими щетинистыми усами, с маленькими, злыми, во все стороны бегающими, глазками. Лицо дяди Михея было перекошено от злости. Он зашипел на Миколку и, больно дергая его за уши, произнес:
— Ты что же это, скверный парнишка, наделал, а? Волку овцу задрать позволил, а? Чай, по сторонам зевал, а? Вот постой ты у меня! Давно у меня руки о тебя чешутся… Отдеру я тебя, как Сидорову козу… Будешь ты меня помнить долго…
— И впрямь, дядя Михей, стоит проучить парнишку, — согласились остальные мужики, косо и сердито поглядывая на Миколку, — а то гляди-ка, как твою овцу-то волк испортил!
— Как мою овцу? — так и подпрыгнул Михей на месте, и вдруг, кинув быстрый взгляд на лежащую без движения окровавленную овечку, закричал во все горло:
— Ах, ты негодный! Ах, ты разбойник! Ах, ты душегуб этакий! И впрямь мою Кудрявку волк задрал. Ну, ладно же, постой ты у меня!
И, не помня себя от гнева, Михей схватил Миколку подмышку и быстро потащил его к опушке леса. Здесь он бросил мальчика на землю, потом приволок его к дереву и, быстро распоясавшись, стал привязывать снятым поясом Миколку к толстому стволу старого дуба. Мальчик не давался Михею, извивался и барахтался в руках мужика. Тогда, видя, что ему одному не справиться с Миколкой, Михей стал сзывать на подмогу других крестьян. Но тут случилось нечто такое, чего совсем не ожидал Михей. Миколка изловчился и изо всех сил оттолкнул его от себя так, что Михей едва удержался на ногах. Вслед затем Миколка стрелой помчался в лесную чащу.
— Держи! Лови его! — загремел на весь лес зычный голос Михея. — Убёг парнишка, держи его, ребята! — вопил он, не взвидя света от ярости и бессильной злобы. Но поймать Миколку было не так-то легко.
За деревьями леса крестьянам не видно было, куда побежал мальчик. Только треск сухих листьев разносился по лесу, да голос Михея нарушал тишину. Кое-кто из мужиков бросился было, однако, в погоню за Миколкой. Другие же махнули рукой на это дело.
— Ладно! Все едино домой вернется. Не больно-то ночью разгуляется с волками. А ими кишмя кишит лес, — решили они.
Вскоре отстали и те, кто погнался было за мальчиком, и Миколка мог немного перевести дух и бежать тише.
Ночь наступала понемногу, тёмная, теплая, пахучая июльская ночь. Деревья теряли в темноте свои настоящие формы и казались теперь огромными великанами, простиравшими к небу свои мохнатые руки-ветви. А Миколка все шел да шел вперед и вперед, пока не выбился из сил и не упал на влажную от росы траву.
Ночь совсем загустела. Стало темно, как в могиле. Темно и жутко. Ни зги не видать. Только изредка прорезывал тишину громкий, совсем как будто человеческий, голос филина, да откуда-то из чащи неслось голодное завывание волков. Сердце Миколки болезненно сжалось. При свете дня, даже вечером, в сумерках, он волков не боялся. Смелый и бесстрашный от природы, Миколка умел глядеть беде прямо в глаза. А вот ночью, во тьме, когда не видно было откуда крадется к нему скрытый мглою четвероногий враг, когда опасность являлась, прикрытая мглою, этого уже никак не мог не страшиться даже такой отважный мальчуган, каким был Миколка. И теперь, несмотря на ужасную усталость и желание уснуть, забыться, он отгонял от себя сон и таращил через силу в темноту свои широко раскрытые глазенки. И все-таки не выдержал в конце концов мальчик борьбы со сном. Сон оказался сильнее. Он подкрался незаметно и, точно невидимой паутиной, окутал голову Миколки. Голова перестала работать, мысли спутались, и Миколка крепко заснул, повалившись на мягкую росистую землю…

ГЛАВА XII.

Сладкий сон и страшное пробуждение.

Миколка спал. Ему грезилась во сне та добрая, кроткая, с белыми руками и печальными глазами женщина, о которой он так часто думал. Грезилось ему, — вот подходит она к нему, склоняется над ним, шепчет: ‘бедный мой мальчуган, милый, бедный маленький Миколка!’ и целует его, и гладит его волосы своей нежной, мягкой рукой… Дух замирает от радости, от этих нежных поцелуев в груди Миколки… Он протягивает руки к светлой женщине, поднимается, тянется к ней навстречу, хочет обнять ее за шею, прижаться к ней, пожаловаться на злых мальчишек, на жестокого Михея, на всех, кто его обижает и притесняет, и… просыпается неожиданно и быстро.
Прежняя беспросветная тьма окутывает лес.
Удивленным взором оглядывается вокруг себя Миколка, не понимая, каким образом он очутился здесь, а не на лавке, в избе дяди Михея, и неожиданно короткий крик смертельного испуга замирает на его разом похолодевших губах… Прямо на него медленно надвигаются две горящие точки, два огненные глаза, светящиеся зеленым огнем среди сгустившейся темноты.
Это был волк, встречи с которым так опасался Миколка, тот, по всей вероятности, самый волк, из пасти которого они с Кудлашкой вырвали добычу. Теперь он, очевидно, пришел расплатиться с мальчиком в темноте ночи за отнятую овцу.
Ужас перед близкой гибелью сковал все маленькое тельце Миколки. Ноги разом ослабели, отказываясь служить… О бегстве не могло быть и речи. Только руки он вытянул вперед, как бы желая оттолкнуть ими страшное чудовище… А оно между тем все приближалось и приближалось. Его горящие глаза точно плыли по воздуху, прямо по направлению к тому месту, где притаился мальчик. Миколка боялся дышать… Он весь замер, съежился. Холодный пот выступил у него на лбу… Взгляд его не отрывался от горящих глаз волка, точно какая-то сила притягивала глаза мальчика к страшным глазам хищника… Еще минута, другая, третья… Огненные точки как будто остановились. Глаза волка не двигались больше. Очевидно хищник присел, чтобы ему легчё было сделать прыжок и кинуться на свою маленькую жертву.
— Тук!Тук!Тук!Тук!Тук! — мучительно колотилось сердце в груди Миколки. — Тук-тук-тук-тук!
Еще минута проползла, долгая, томительная и последняя, быть может, минута коротенькой жизни маленького Миколки…
Мальчик отлично понимал смертельную опасность, которая ему угрожала. Понимал, что минуты его были сочтены, что жить ему осталось немного, очень немного, что вот-вот он сделается добычею хищного волка, который не пощадит его конечно…
Бедный Миколка!
А глаза, между тем, вспыхнули ярче, страшнее… Потом исчезли сразу… Волк присел… Нацелился… Крах!
Хрустнули сухие ветки… Прыжок… Отчаянный крик… И горячее дыхание зверя пахнуло жарко в самое лицо Миколки…

ГЛАВА XIII

Верный друг.

Что это? Вместо острых зубов, нежное прикосновение шершавого, мокрого языка… Вместо страшного волчьего воя, какое-то нежное повизгивание… Что-то лижет лицо Миколки, его глаза, щеки, руки… Что-то мягкое, лохматое, теплое трется об его плечи, грудь,.. Миколка ничего не понимает в первую минуту. Но постепенно мысль его проясняется. Радостный крик срывается с губ: — Кудлашка!
Новый визг, и кто-то в темноте обнимает его мохнатыми, добрыми лапами.
— Кудлашка! ты? Милая, родненькая! Нашла-таки меня? Нашла, сердешная голубушка моя! — слышится прерывающийся от радости голос мальчика.
Миколка никогда не плакал. Даже тогда, когда дядя Михей бил его жестоко, даже и тогда не плакал Миколка. Сожмет только губы, зубы стиснет, но ни единой слезинки А тут заплакал. Навзрыд заплакал от радости, что нашел его верный друг, Кудлашка, незаменимый добрый мохнатый приятель.
Миколка крепко прижал к груди собаку, обнял за мохнатую шею. Плачет и шепчет:
— Нашла ты меня, Кудлашечка, родименькая, нашла? Вот спасибо тебе, дружок ты мой сердешный! Вот спасибо!
Кудлашка визжит и умильно крутит хвостиком в темноте.
— Миленькая ты моя! Нашла меня таки! — и новые слезы капают на нос Кудлашки.
Кудлашка визжит.
— Никогда таперича не расстанусь с тобою. Ей-богу! — решительно заявляет Миколка. Куда я, туда и ты. Ладно?
Кудлашка визжит так, что звон стоит в ушах от её визга. Кудлашенька!
Мальчик и собака обнимаются снова, потом ложатся рядком на траву и через минуту уже спят крепко и сладко.

ГЛАВА XIV

Беглецы идут дальше. — Голод.

Солнце стояло высоко на небе, когда все еще сонный Миколка почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Он вскочил, как встрепанный, протер глаза. Перед ним Кудлашка, тянет его за рубаху, тихонько урчит и виляет хвостиком по своему обыкновению.
— Миленькая! — шепчет счастливым голосом Миколка и чмокает Кудлашку прямо в её черный холодный влажный нос.
Потом решительно встряхивается от сна, оправляется и, обратившись к Кудлашке, говорит:
— Ну, брат, таперича мы махнем дальше, в лес. Куда-нибудь да выйдем. Идет, штоли?
Кудлашка неожиданно тявкает, точно хочет сказать:
— ‘Куда хочешь веди, всюду пойду за тобою!’
И оба пускаются в путь.
Солнце печет вовсю. Но жара не чувствуется. Деревья кругом стоят такие высокие, ветвистые и дают тень и прохладу. Зато нечто другое, более несносное, нежели жара, начинает мучить Миколку и Кудлашку.
Это голод. Не поужинав с вечера, мальчик чувствует неприятную пустоту в желудке. Чувствует голод и Кудлашка, она уже не прыгает, довольная и радостная, как прежде, а идет, уныло опустив голову, подле своего маленького хозяина… А лес, как нарочно, становится все гуще и гуще. Мало надежды скоро выбраться из него. Миколка приуныл. Голод все сильнее и сильнее точит его внутренности. К голоду присоединяется и жажда. Под ложечкой сосет. Язык стал тяжелый и шершавый — И пить, и есть хочется нестерпимо.
Вот солнце ниже. Вот оно красным огненным шаром спустилось к верхушкам деревьев. А они все идут… идут…
— Господи! поесть-то как охота! — невольно срывается с губ Миколки, и он с тоскою оглядывается на своего друга. Четвероногий друг мучится, видно, нестерпимо, он глядит на Миколку печальными, полными тоски глазами. Глядит и визжит.
Целые сутки без еды, шутка ли!
Но вот лес стал редеть понемногу.
Мальчик приободрился. Вдали заблестело что-то.
— Речка! — вскричал радостно Миколка. — Чуешь, Кудлашка, — речка близехонько? Верно и жилье есть. А где жилье, — там и еда, вестимо! Чуешь?
Кудлашка тявкнула и стрелою помчалась вперед. За нею, собрав последние силенки, побежал и Миколка.
Лес еще поредел. Светлая полоса реки засверкала ближе. Кудлашка, как безумная, метнулась к ней. За нею Миколка.
Оба скатились кубарем по берегу к воде. Миколка вместе с Кудлашкой стал жадно пить воду прямо из реки, лежа на самом берегу её. Вода бежала под самым лицом мальчика. Её серебристые струйки горели разноцветными искрами в лучах заходящего солнца. От этих искр, от их постоянного мелькания, от голода и усталости в глазах Миколки зарябило. Голова его закружилась. Темные круги заходили перед ним и, лишившись последних сил, мальчик, перекувырнувшись через спину, тяжело бухнул в воду…

ГЛАВА XV

Неожиданное происшествие.

Тише! Вам говорят: тише, пострелята! Кто только посмеет разбудить его, тому я дам здоровую взбучку. Гога Владин, ты знаком с моими кулаками! Сунься-ка!
— Уж ты бы помолчал, Алек Хорвадзе. Чего ты так важничаешь! Такой дылда, как ты, может одолеть любого малыша! Ты больше нас всех и оттого сильнее! Не мудрено это!
— Я годами не старше вас. Ну, а теперь марш отсюда, покуда целы…
И красивый, стройный чернокудрый мальчик, с черными, пламенными глазами, запер дверь перед самым носом детей разных возрастов, толпившихся на её пороге, и, снова подойдя к постели больного, склонился над ним.
— Что за красавчик-мальчуган! — произнес он, тщательно рассматривая лицо того, кто лежал перед ним, рассыпав золотистые кудри по белой наволочке подушки.
— Этакий красавчик! Подумать больно, что такой-то чуть не утонул в реке! — И высокий черноволосый Алек даже вздрогнул при одной мысли об этом.
Как раз в эту минуту больной приподнял веки. Два прекрасные черные глаза взглянули на Алека. Точно две горючие звезды зажглись в комнате.
— Где я? — произнес больной слабым голосом.
— У друзей, не бойся, малыш!.. — отвечал стройный Алек, — у друзей, которые тебя ничем не обидят.
— А где же Кудлашка? — снова с беспокойством проговорил больной.
Но едва он успел произнести это, как из-под постели неожиданно вынырнула потешная черная мордочка, и оттуда появилась и сама Кудлашка во всей своей красоте. С радостным визгом она кинулась прямо на постель больного, оставляя на чистом белом пикейном одеяле следы своих грязных лап. Темноволосый Алек покачал головою.
— Макака не похвалит, если увидит это, — произнес он серьезно, — и Кар-Кар тоже. Впрочем, я заступлюсь за тебя, когда понадобится, — заключил он тихо.
— А кто они будут? — спросил не без трепета больной, широко раскрывая свои и без того огромные глаза.
— Макака — это обезьяна… Она похожа очень на человека и ест руками, как мы, и вся покрыта волосами при этом. Но наша Макака вовсе не обезьяна. Вот ты убедишься сам, когда увидишь. А зовут нашу Макаку господином Марковым, Александром Васильевичем. Настоящая макака — злая, а наш Макака — добрый. Кар-Кар же — это помощник нашего Макаки. У Кар-Кара четыре глаза и две головы: одна — своя, другая — чужая.
Больной еще шире раскрыл глаза. Хотел спросить что-то и не успел.
Быстро распахнулась дверь, и из неё высунулось десятка два детских головенок. Тут были и черненькие, и белокурые, и рыжие, и русые. Смешные, любопытные рожицы изо всех сил тянулись вперед. Карие, черные, синие и серые глазенки устремились взорами на лежавшего в кроватке больного.
— Алек Хорвадзе! Алек Хорвадзе! Можно нам к нему? Можно посмотреть больного мальчика и собаку? Пожалуйста, Алек, пусти нас! — послышались звонкие детские голоса.
Но Алек не смог ни впустить, ни ответить, потому что в комнату вкатилась как раз в эту минуту, оттолкнув детей от двери, шарообразная толстая фигура, похожая на большой мяч. На плечах фигуры торчала круглая же, как шар, голова. Румяное лицо в очках лоснилось. Из-за стекол приветливо и добро смотрели маленькие глазки. Очки едва-едва держались на кончике румяного же носа. Фигурка несла тарелку в руках с дымящейся в ней вкусной похлебкой. Тут же на краю тарелки лежал ломоть белого хлеба.
Круглый человек подошел к постели и знаками стал показывать больному, что принес ему завтрак. Больной не заставил себя долго упрашивать и с жадностью набросился на еду.

ГЛАВА XVI

Круглый человечек и шалуны.

Больной ел. Круглый человечек сидел на стуле, кивал и улыбался, глядя на то, как — ел больной. За его спиной стояли двадцать мальчиков, которые тоже кивали, улыбались и делали все то, что делал круглый человечек. Почешет себе нос круглый человечек, и все двадцать мальчиков почешут себе носы. Начнет сморкаться толстяк, и тут-то поднимается настоящая музыка, потому что все двадцать мальчиков принимаются сморкаться, и начинают раздаваться такие трубные звуки, что можно подумать, что едет артиллерия. Даже Кудлашка, вылезшая, было, из-под постели, услыша эти звуки, издала продолжительный, жалобный вой.
Но вот круглая фигурка протянула руку и погладила по голове больного. В ту же минуту двадцать рук потянулись к золотистым кудрям лежавшего в постели мальчика, силясь проделать то же.
Тут случилось нечто неожиданное. Видя, что трогают её маленького хозяина, Кудлашка взвизгнула пронзительнее прежнего, потом тявкнула отчаянно и, вскочив на постель, рядом с Миколкой, сердито оскалила зубы.
Это случилось неожиданно, быстро. Но еще неожиданнее опрокинулся стул, на котором сидела круглая фигура, и толстенький человечек очутился на полу.
— Ach du liebe GЭte! (Ах, ты, Господи!) — произнес кругленький человечек и забарахтался отчаянно руками и ногами, силясь подняться.
В тот же миг двадцать мальчиков окружили его, громко крича:
— Я вас подниму, Карл Карлович!
— Нет, я!
— Нет, я!
— Бедный Карл Карлович!
— Ужасное падение!
— Вы не очень ушиблись, Карл Карлович?
— Обопритесь на меня!
— Вот вам моя рука, Карл Карлович!
И двадцать пар рук тут же потянулись на помощь упавшему. Но лишь только бедный немец (Карл Карлович был немец, и притом немец самый настоящий, приехавший лишь недавно из Германии и ни слова не говоривший по-русски) опирался на чью-либо руку, как мальчик, протянувший ему ее, моментально падал на пол подле Карла Карловича и, сделав испуганное лицо, кричал:
— Ах, вы меня перетянули, Карл Карлович! Вы ужасно тяжелый!
Один… другой… третий… четвертый… одиннадцатый, пятнадцатый… двадцатый… Вскоре все двадцать мальчуганов лежали вповалку вокруг Карла Карловича, точно отряд индейцев, мирно отдыхающих после битвы в самых живописных позах вокруг своего вождя.
Это было так смешно, что Миколка, все еще уписывавший похлебку, громко и весело расхохотался. Особенно смешон был Карл Карлович, который неистово дрыгал ногами, желая подняться с пола, и не мог.
Все это время сидевшая преважно на постели, рядом с Миколкой, Кудлашка вдруг насторожилась. Очевидно, беспомощно дрыгающие в воздухе ноги почтенного немца неожиданно привлекли собачье внимание. Кудлашке показалось, что с нею заигрывают ноги кругленького человечка, и она разом приготовилась к возне, взвизгнула и подскочила.
— Гоп-ля-ля!
Любой наездник позавидовал бы такому смелому прыжку.
— Ай-ай-ай-ай! — неожиданно закричал немец. Зубы Кудлашки мгновенно вцепились в его каблук.
Карл Карлович кричал, Кудлашка лаяла. Миколка хохотал, а все двадцать мальчиков шумели, кричали, свистали, пищали на двадцать разных голосов.
Лицо Карла Карловича из белого стало багрово-красным, как морковь. Жилы напряглись на его лбу и надулись, как веревки. Он сердито кричал что-то по-немецки, чего нельзя было разобрать за гамом, криками и свистками.
И вдруг все покрыл один громкий возглас:
— Довольно! Молчать! Перестать сию минуту! Что за травля! Рыцари! Сейчас же на ноги, вам говорят! Поняли!
И Алек Хорвадзе живо вскочил со своего места, находившегося около постели больного, подбежал к немцу и помог ему подняться на ноги. И все двадцать мальчиков тоже вскочили, как по команде.
Алек Хорвадзе был самый сильный из них, и мальчуганы отлично знали, что тягаться с ним не особенно-то легко.
Лишь только Карл Карлович поднялся на ноги и, отдышавшись как следует, привел в порядок свой костюм, он сердитыми глазами оглядел всех мальчиков и пропищал тоненьким голоском:
— Витик Зон! Komm hier! (Подойди сюда!).
Из толпы мальчиков выскочил один, белокурый, голубоглазый, хорошенький, со сверкающим бесшабашным, веселым взглядом.
Карл Карлович стал что-то оживленно говорить Витику по-немецки. Витик был единственный изо всех мальчиков, который отлично знал немецкий язык, потому что был сам немец по происхождению. Витик отвечал Карлу Карловичу, по-немецки же, очень серьезно и очень тихо, так тихо, что остальные мальчики не могли ничего расслышать. Потом Карл Карлович еще раз сердито оглядел их всех, покрутил головою, пошевелил своими белокурыми усами и быстро исчез за дверью.
— Жаловаться пошел Макаке! — произнес Витик, — скажет, как на него напала собака и хотела его укусить, и что мальчики уронили его на пол и стукнули ему колено и ляжку…
— Вот так история! Ну, будет нам на орехи, — произнес Миля Своин, бледный, хрупкий, худенький мальчик, боявшийся всякого рода волнений и передряг.
— Да уж здорово влетит от Макаки! — подхватили хором остальные мальчики.
— Влетит, конечно, если только Макака поймет нашего Кар-Кара, — лукаво усмехнулся Витик. — Ведь Макака ни в зуб толкнуть по-немецки, а Кар-Кар не знает совсем по-русски, да к тому же я приложил все старания к этому и научил его сказать так: ‘На меня упал бак и ушиб мне ложку и каблук’. Ну-ка, разбери, что это такое! — со смехом заключил Витик и победоносным взглядом окинул своих друзей.
— Браво! Браво! Витик молодчина! — закричали мальчики, охваченные внезапным восторгом.
И, прежде чем Витик мог опомниться, сорок рук подхватили его на воздух и начали качать.

ГЛАВА XVII

Кое-что понемножку выясняется.

— Тебя как зовут?
— Какая кличка у твоей собаки?
— Ты деревенский?
— Издалека ты пришел?
— Как ты попал в реку?
— А что, страшно тонуть?
— А собака у тебя давно?
— Ты чувствовал, что умираешь, когда тонул?
— Почему ты такой рваный?
— Ты бедный?
— Ты знаешь куда попал
— А драться на кулачках умеешь?
— Прыгать через стулья ты можешь?
— А родители у тебя есть?
Двадцать мальчиков — и двадцать вопросов! Попробуйте-ка отвечать на них сразу! Задача нелегкая!
Миколка отвечал однако, что его зовут Миколкой, что он из деревни Старая Лесовка, что он сирота, что бежал от дяди Михея, который дерется больно шибко. Затем он рассказал, что сам не понимает, как упал в реку, не знает, кто его вытащил из воды, и где он очутился. Вот и все, что он мог отвечать.
Тогда заговорили мальчики, все вместе, разом, так что ровно ничего нельзя было разобрать. Наконец Алек Хорвадзе снова возвысил голос:
— Дайте мне сказать… Я буду говорить! — произнес он твердо.
Все стихло в один миг. Алек начал говорить степенно и обстоятельно, как взрослый, обращаясь к Миколке:
— Мы все, мальчики, купались вчера в реке с мосье Шарлем, гувернером, потому что Кар-Кар не купается: он очень толстый и боится, что может умереть в воде. Купаемся и слышим: за кустами шорох, потом крик, потом точно плюхнулось что-то в воду. Собака залаяла и опять плюхнулась… Побежали за кусты… Видим, кто-то тонет… А собака плывет к нему… Вот подплыла, вот схватила зубами, к берегу тянет… Вытащила тебя… Мы тебя на руки и прямо сюда. Здесь тебя качали на простыне… Думали, ты не очнешься… Ты лежал несколько времени бледный, точно мертвый, без движения… А затем очнулся и уснул. Теперь будешь жить — это уж наверное! — убежденно заключил свою речь Алек и похлопал Миколку по плечу.
Остальные мальчики тоже улыбались, закивали ему радостно головами и тоже похлопали его по плечу.
— А меня дяде Михею не вернут? — опасливо спросил Миколка мальчуганов.
— Ну вот еще! Мы не позволим! — вскричал немчик Зон. — А насильно не посмеют отнять: Алека побоятся. У него кинжал есть.
— Да, у меня кинжал есть! — не без гордости произнес Алек и блеснул своими черными глазами.
— Кинжал-то игрушечный! Тупой! — протянул тоненький высокий мальчик с насмешливым лицом и темными презрительно щурившимися глазами.
— Ну-ну, ты помалкивай, Гога Владин! Трусишка ты, каких мало. Уж молчал бы лучше! Ты с твоим графчиком тараканов и лягушек боитесь, — сердито заметил Алек.
— И мух тоже, — весело прибавил Арся Иванов, некрасивый, смуглый мальчик, но с большими умными глазами.
— Слушай ты, деревенщина, а ты высоко прыгать умеешь? — немного картавя, произнес, обращаясь к Миколке, маленький, худенький, но чрезвычайно пышно одетый в бархатную, несмотря на летнюю пору, куртку и клетчатые штаны, мальчик лет десяти, которого звали графом Никсом Гоптаровым и который очень важничал своим титулом и богатством.
— Ну, ты молчи, графчик картавый, не очень-то заносись! — прикрикнул на него Вова Баринов, вместе с другими не любивший Никса. — Вы с Гогой и ходить-то как следует не умеете, не то, что прыгать…
— А вот и сочиняешь! Я прыгаю отлично! — картавил Никс.
— И я тоже! — вторил ему Гога, задетый за живое.
— А вот посмотрим! Так сумеешь’?
И Вова быстро отбежал на край комнаты и в один миг перешагнул через высокую спинку стоявшего посредине её кресла.
Миколка даже крякнул от удовольствия при виде этого прыжка. Он сам был большой любитель до всякого рода скачек и вполне оценил Вовино искусство.
— Ага! Ты, небось, тоже так можешь прыгнуть?.. — торжествующе произнес Вова и взглянул на Миколку.
— Я выше смогу! — отвечал с живостью тот.
— Врешь!
— Не, не вру! Зачем врать? Бог врать не велел. Давайте перепрыгну! — предложил он тут же.
— Нет, тебе прыгать нельзя, — хором вскричали мальчики, — ты болен, тебя в постель положили.
— Эва! Болен! — рассмеялся Миколка. — Ничего не болен. Был малость уставши, теперича отошел. Тащи сюды, что повыше, живо перескочу.
— А через комод перескочишь? — спросил Арся Иванов, недоверчиво взглянув на Миколку.
— Перескочу!
— Ой, не перескочишь!
— Ой, перескочу!
— А ну-ка, братцы, выдвинем комод!
Антоша Горский, Павлик Стоянов, Алек Хорвадзе и Вова Баринов, четыре самые сильные мальчика, подбежали к комоду и стали двигать его на середину комнаты. Комод трещал, скрипел, визжал всеми своими пересохшими досками, но не двигался с места.
Миколке вскоре надоело лежать и смотреть, как четыре ‘барича’ двигают ‘махину’, а сдвинуть не могут. Быстрее молнии вскочил он с постели и, путаясь в длинной до пят ночной сорочке одного из мальчиков, надетой на него, очевидно, во время обморока, он подскочил к комоду. Поплевавши себе на ладони, он напряг все мышцы, уперся руками в комод и изо всей силы толкнул его вперед.
Трык!.. Комод, перевернутый на сторону, сдвинут с места. На пол вывалена целая куча всевозможных вещей.
Чего, чего тут только нет!..
Галстуки розовые, голубые, красные, лиловые, воротнички всех цветов и фасонов, шарфы, манжеты, запонки, бутылки с духами, коробки с зубным порошком, носки белые, носки цветные, жилеты полосатые, жилеты клетчатые и т. д., и т. д., — словом, целый модный магазин.
Комод этот принадлежал monsieur Шарлю, французу-гувернеру мальчиков, прозванному ими Жирафом. И все вещи, находившиеся в комоде, тоже принадлежали Жирафу. Он привез их в трех больших ящиках из Парижа и очень дорожил этими вещами.
— Вот-то скроит физиономию Жираф, когда увидит все свои жилеты и галстуки в таком виде! — весело вскричал Павлик Стоянов, высокий и прямой, как жердочка, мальчик, живой и веселый как бесенок.
— И поделом ему!.. Не придирайся к нам и не будь несправедливым! — подхватили остальные проказники на разные голоса.
— Братцы! я придумал штучку, — вскричал весельчак Витик Зон и залился серебристым смехом. Затем он быстро нагнулся и, пошарив в куче вещей, вынул оттуда огненно-красный галстук, розовый воротничок, четыре разноцветных носка и голубую манишку. Все это он спрятал за спинкой дивана, стоявшего в углу комнаты, и, как ни в чем не бывало, повернув к товарищам свою смеющуюся рожицу, произнес спокойно:
— Ну, а что же скачки?
— Будут, конечно! — отвечал за всех Павлик и, обратившись к остальным, крикнул:
— Поднимай комод, рыцари!
Мальчики бросились к комоду, втиснули в него кое-как всю груду жилетов, носков, галстуков и воротничков и поставили комод на середину комнаты. Когда все было готово, Миколка, как был, в одной рубашке и босой, отбежал в самый конец комнаты, опять поплевал на руки и весело крикнул:

Раз, два, три, бери!

Коли скажешь, то не ври,

Коли больше, это врешь,

Знамо дело, пропадешь!

И он перескочил через комод.

ГЛАВА XVIII

Прыжок.

— Вот так скачок!
— Ну, это — мое поживаешь!
— Здорово, брат!
— Будем друзьями?
— Нет, его в рыцари в эту же ночь посвятить надо!
— В рыцари! В рыцари! Непременно!
— Штукенция, я вам скажу!
— Браво! Браво!
— Ей-богу же, молодчага!
Возгласы восторга, восхищения, похвал так и посыпались на Миколку.
Миколка, в одной рубашке, весь сияющий, довольный и торжествующий, сидел на комоде, с самым победоносным видом поглядывал на своих новых друзей и от удовольствия болтал босыми ногами. Мальчики окружали его теперь, как верные рыцари своего короля. Их возбужденные, разрумяненные лица обратились к нему. Синие, зеленые, серые и черные глазенки влажно и мягко сияли. Миколка оглядывал новых приятелей дружеским взором и вдруг насторожился разом. Улыбка сбежала с его лица. На него в упор смотрели два черные, сердитые глаза. Насмешливая улыбка кривила тонкие губы бледного высокого мальчика, стоявшего в стороне от других. Казалось, он хотел сказать этой улыбкой: ‘Ну, вот еще, нашли чем восхищаться тоже’.
Алек Хорвадзе тоже заметил сердитое, насмешливое, бледное лицо со злыми глазами.
— Ты чего ехидничаешь, Гога? — обратился Алек к мальчику.
— Молчи, Хорвадзе! — отвечал презрительно Гога. — Ты такой же глупый, как и остальные! Нашли чем восхищаться тоже! Мужик умеет прыгать! Удивительно, подумаешь! Да он только и делал, что скакал и прыгал у себя в деревне. Нет, вы посмотрите лучше, как барин, настоящий барин может прыгать, как может быть ловок и грациозен даже в такую минуту!
— Это кто же, настоящий-то барин? Ты?
— А хотя бы я!
— Ха, ха, ха, ха, ха! Барин! Гога Владин — барин! — захохотали мальчики… Ну, прыгай, барин покажи свое искусство!
Гога отступил несколько шагов назад, отсчитал раз, два, три и бросился вперед. Прыжок и… отчаянный визг Кудлашки. Какая-то темная куча, хохот мальчиков… и сконфуженный Гога встал с пола или, вернее, с Кудлашки, о которую он запнулся по дороге и, прихрамывая на одну ногу, поплелся в угол.
— Барин посрамлен! Провалился барин! Ай, да Гога! Ай, да хвастун! — закидали его насмешливыми восклицаниями мальчики.
Один только графчик Никс не смеялся. Они были приятелями с Гогой и всегда стояли друг за друга горой. Никс подхватил под руку Гогу. Гога жаловался товарищу на ‘злых мальчишек’ и собирался неистово зареветь. Реветь, однако, ему не пришлось…

ГЛАВА XIX

Кар-Кар, Жираф и Макака.

Дверь распахнулась. Вошли трое. Один был уже знакомый Миколке Карл Карлович или просто Кар-Кар, как его звали мальчики, другой — высокого роста, щеголеватый, смуглый человек в белом костюме, с ярко-красным галстуком и в высоком превысоком воротничке. Это был учитель-француз monsieur Шарль. Шея у француза была длинная-предлинная. За эту-то шею мальчики и прозвали monsieur Шарля ‘Жирафом’. Но больше всего привлек внимание Миколки третий человек, вошедший с двумя остальными. У этого человека были чрезвычайно длинные руки, покрытые волосами, и коротенькие ноги с огромными ступнями. Мальчики нередко говорили, что в сапогах этого странного волосатого человека можно было с успехом кататься как в яликах по реке. Но что было удивительнее всего, так это лицо длиннорукого. Оно все сплошь заросло огромною, густою бородою. Борода эта шла чуть ли не от самых глаз, маленьких, зорких и добрых, добрых. Кроме глаз на лице этого человека, сплошь покрытого волосами, красовался еще нос, немного сплющенный на конце, с очень широкой переносицей. Доброго волосатого человека прозвали ‘Макакой’, по названию обезьяны, на которую он будто бы походил. Это был директор пансиона для мальчиков, Александр Васильевич Макаров, чудеснейшее по доброте и чуткости существо в мире.
Лишь только он вошел в комнату, как мальчики все столпились на середину её и незаметно подтянулись в один миг. Только Миколка по-прежнему продолжал преважно восседать на комоде, болтать ногами и самым спокойным образом заниматься чисткою своего носа.
Александр Васильевич удивленно взглянул на мальчика, потом обвел всех пансионеров пристальным взглядом и строгим голосом спросил:
— Кто из вас шалил?
— Лил! — отвечало неожиданно эхо из последних рядов.
— Не сметь передразнивать меня! — топнул ногой господин Макаров.
Несмотря на свою доброту, Александр Васильевич был очень вспыльчивым.
— Ня, ня, ня, ня! — тихо, но все же слышно отвечало эхо.
— Молчать!
— Ать! — отвечало эхо.
— Я вам задам! — окончательно вышел из себя директор, сердито топая ногою.
— Ам, ам, ам, ам! — залаяло эхо.
Мг Шарль нахмурился, покраснел, подошел к директору и шепнул ему что-то. Директор покраснел токе и, оглядев внимательным взором мальчиков, произнес строго:
— Витик Зон, это ты! Я узнаю тебя, бездельник!
— Право же не я, Александр Васильевич, не я, а эхо… Вы кричите, а эхо передразнивает. Это уж всегда так бывает, что эхо повторяет, уверяю вас, — самым невинным образом отвечал Витик.
— Не смей меня морочить, ты, шалопай (это было любимое слово Александра Васильевича), — прикрикнул на него директор. — А ты там, тот, на комоде, слезай сейчас! — обратился он через головы остальных мальчиков к Миколке. — Сейчас же слезай… Больные не сидят на комодах, а лежат в постелях. Понял — заключил директор самым суровым тоном, какой только имелся в запасе у этого доброго человека.
Но Миколка не двигался. Он по-прежнему сидел на комоде, болтал босыми ногами и во все глаза глядел на странного, заросшего волосами человека, какого он в жизни своей еще и не видал.
Все в этом странном, волосатом человеке было чудно и диковинно для Миколки: и заросшее лицо, и длинные руки, и нос пуговкой, и узкие щелочки-глаза.
Monsieur Шарль видя, что мальчик не двигается, подошел к нему, взял за руки и потянул с комода.
— Гав! Гав! Гав! — неожиданно залилась Кудлашка и, кинувшись к французу, свирепо оскалила зубы на него.
Жираф побледнел. Он заметно испугался.
— Ах, ти, дрянной собашенк… Кусят меня хошеть!.. Пошель… пошель, дрянной собашенк! — за кричал он на расходившуюся Кудлашку.
Но ‘дрянной собашенк’ и не думал уходить. Он уселся у ног Миколки и продолжал свирепо скалить зубы.
Глаза директора, внимательно и зорко оглядывавшие комнату, остановились между тем на грязном, запятнанном одеяле, покрывавшем постель.
— Кто запачкал одеяло? — произнес он, стараясь придать суровое, злое выражение своим добрым глазам. Молчание.
— Кто запачкал одеяло, спрашиваю я! — еще строже повторил свой вопрос Макака.
Опять молчание.
— Кто же, наконец?..
Мальчики молчат. Смотрят и молчат.
— Если сейшась ви не назваль вашему директор тот, кто пашкаль одеяль, все малыпик будуть остафлен сегодня без уяшнь! — сердито закричал monsieur Шарль, сверкающими глазами обводя разом притихших пансионеров.
Это была серьезная угроза. Остаться без ужина неприятно, а выдать собаку жалко. Чего доброго, ее прибьют и выгонят из дома.
Кудлашка всем нравилась. С ней успели подружиться. Выдавать ее было немыслимо. Вдруг чей-то тоненький голосок пискнул неожиданно:
— Александр Васильевич, это сделали не мы, а… собака…
Графчик Никс не докончил своей фразы, потому что Витик Зон, находившийся подле него, изо всех сил ущипнул его за руку.
— Вот тебе, не шпионь! — прошептал голос Витика под самым его ухом.
В ту же минуту стройный черноглазый красивый Алек выпрыгнул перед грозные очи своего начальства и сказал:
— Это сделал я, господин директор!
За ним выскочил Витик Зон.
— И я тоже! — произнес он.
За Витиком Антоша Горский.
— И я! И я тоже!
— И я, Александр Васильевич!
— И я!
— И мы!
— И мы тоже!
Павлик Стоянов, Вова Баринов, близнецы Тото и Ноно Вогурины, Миля Своин, словом, все мальчуганы, кроме Никса и Гоги, смело называли себя, выскакивая вперед. Им было жаль выдавать собачонку, такую умную, такую веселую и вдобавок героиню, так как она вытащила из воды этого смешного златокудрого мальчугана. И, не сговариваясь между собою, мальчики решили отстоять Кудлашку.
Макака, должно быть, сразу понял в чем дело, потому что сурово произнес:
— Вы все, марш отсюда! И ты тоже слезай, и пусть тебя оденут в чье-нибудь платье! — обратился он к Миколке. — Ты, очевидно, здоров! Ну, живо у меня, налево кругом, шагом марш!
И директор, который не мог долго сердиться и любил своих воспитанников, точно своих собственных детей, хлопнул в ладоши.
Как стая птиц шарахнулись мальчики к двери с веселым хохотом и визгом.
Миколка быстро соскочил с комода и кинулся вслед за остальными. За Миколкой помчалась и Кудлашка, оглушительно лая и хватая за икры бегущих. Кар-Кар, Жираф и Макака остались одни.

ГЛАВА XX

Директор решил оставить Миколку.

Лишь только мальчики исчезли за дверью, Макака, следя глазами за Миколкой, сказал:
— Красивый мальчуган. В нем есть что-то особенное. Глазенки так и горят умом. Я оставлю его в пансионе. Он сирота, и никто не явится за ним. Буду его учить всему, чему учат остальных. Мне кажется, что из него выйдет толк.
— О, господин директор, ви добра, как ангель! Но кто вам будет заплятить за новый мальчуган? — произнес Жираф, крепко пожимая руку директора..
— Бог заплатит мне за него, monsieur Шарль. Это Божье дитя. Упал к нам, как с неба… Удивительный мальчик! Не правда ли, Карл Карлович? — обратился он к немцу.
Карл Карлович ничего не понял, но все же закивал своей круглой головою, покрытой густыми и обильными для такого старого человека, волосами.
Дело в том, что Карл Карлович носил парик, но тщательно скрывал это и был твердо убежден, что никто этого не знает.
Директор был очень доволен, что Карл Карлович согласен с ним, и произнес решительным голосом:
— Итак, я беру этого бездомного крестьянского мальчика к нам в пансион и надеюсь, господа, при вашей помощи сделать его прилежным учеником, который будет служить примером для других…Пусть хоть один бедный мальчик воспитывается у нас бесплатно… Я убежден, Господь сторицей воздаст нам за это…
И пожав руки обоим воспитателям, добрый Макака пошел к себе, очень довольный своим решением.
Александр Васильевич Макаров всего несколько лет назад открыл свой пансион для мальчиков, и этот пансион приобрел сразу громкую известность, хотя он был совершенно не похож на обычные школы. Пансион предназначался, главным образом, для капризных, злых, сердитых, пустых или ленивых детей, которых отдавали господину Макарову ‘на исправление’, так как в других учебных заведениях их бы скоро выключили. Пансион же Макарова славился тем, что в нем самые отчаянные шалуны исправлялись, самые ленивые становились прилежными, самые капризные — послушными и добрыми. Исправлял же своих воспитанников господин Макаров не жестокими наказаниями, а добрым, ласковым словом, отеческой заботливостью и только в крайних случаях строгим внушением. К наказаниям в пансионе прибегали редко и то в самых исключительных случаях, когда шалость или дерзость заходила слишком далеко и ее уже никак нельзя было простить.
Зато маленькие шалуны любили своего директора, как могут только дети любить родного отца.
И добрый ‘Макака’ платил тем же своим маленьким пансионерам.
Кроме шалунов, проказников, лентяев и капризников, отдаваемых ‘на исправление’, были в пансионе господина Макарова и просто слабые и хрупкие здоровьем дети, которые если и капризничали или плохо успевали, так только вследствие болезни. Живительный воздух Дубков, где находился пансион, тщательный уход со стороны господина Макарова и его помощников, разные упражнения на свободе, скромная, но здоровая пища, веселое, приятное препровождение времени среди других мальчиков, — все это делало таких больных мальчиков сильными и крепкими и превращало вялых и ленивых в смелых, бойких и трудолюбивых.
Зиму и лето пансионеры жили среди леса, в чудном живописном уголке, где находился пансион, вдали от прочего мира, под непосредственным и постоянным надзором самого директора и его ближайших помощников.
Вот в этот-то пансион и попал теперь Миколка.

ГЛАВА XXI

Посвящение в рыцари.

Ночь наступила безлунная, темная. Мальчики крепко спали в большой, полной воздуха, спальне или, по крайней мере, казались спящими. Один Миколка спал по настоящему и очень крепко, потому что его громкий храп разносился, точно грохот паровоза, по всей спальне.
В ногах его постели спала Кудлашка. Несмотря на неистовые крики monsieur Шарля, она успела таки вскарабкаться на кровать своего хозяина и улеглась там, очевидно, в убеждении, что никто не посмеет согнать ее.
Миколка спал и видел страшный сон: точно он бежит по лесу, а злой дядя Михей гонится за ним по пятам. Вот-вот настигнет его и схватит своими цепкими сильными руками…
— Вставай! Вставай, сонуля! Время идти посвящать тебя в рыцари! — слышится над его ухом веселый голос, и Алек Хорвадзе живо одергивает одеяло с Миколки.
Миколка вскакивает, как встрепанный, с постели. Вскакивает вслед за ним и Кудлашка.
Мальчики, в числе шести, стоят вокруг Миколки и торопят его. Они все до одного босы и в одних рубашках. Миколка разом узнает их всех: Павлик Стоянов, Алек, Вова Баринов, Арся Иванов, Антоша Горский и Витик Зон, — все самые отчаянные шалуны перед ним налицо. Правда, Алек как будто и не шалун: он степенный, серьезный на вид мальчик, но большой выдумщик на всякого рода проделки, а это стоит любой шалости. Хорошо, что Жираф и Кар-Кар спят каждый в своей комнате, как сурки, непробудно и не видят, как семь небольших фигурок в длинных ночных рубашках неслышно движутся по спальне и коридору, по столовой и оттуда на крыльцо, прямо в сад…
Впрочем, если бы Жираф с Кар-Каром, чего доброго, и проснулись, то им все равно не уйти далеко. Витик Зон предупредительно вылил четыре бутылочки гуммиарабика около постелей обоих гувернеров. Как только вскочили бы с кроватей воспитатели, их ноги приклеились бы к полу, к огромному удовольствию маленьких шалунов. Но после ‘посвящения’ мальчики намеревались тщательно вытереть пол мокрой тряпкой, чтобы уничтожить самые следы своей выдумки.
Ночь… В саду ни шороха, ни звука… Только семь белых мальчиков тенями скользят по длинной аллее. Впереди всех Алек, позади Миколка. Кудлашку оставили в сенях. Она могла помешать торжественной церемонии.
Мальчики незаметно подошли к какому-то забору и уперлись в него. Дальше идти некуда. Чиркнула спичка… Ветер задул… Вторая… Опять задул… Экий противный! Наконец с трудом зажжен маленький огарок в фонаре, прихваченном Алеком с собою. Миколка оглянулся с любопытством. Кругом них чаща огромного сада. Деревья и кусты. Вдали белеют пансион и флигель директора. Над головами развесистые сучья огромного старого дуба. У мальчиков лица серьезные и важные. Не узнать их даже Миколке.
Алек поставил всех в круг, сам вошел в середину, потянул за руку и Миколку, затем сунул руку за пазуху и вытащил оттуда небольшой деревянный, оклеенный серебряной бумагой, кинжал.
— Встань на колени! — коротко и властно приказал он Миколке.
— Для ча? — удивился тот.
Ему не ответили.
Вова и Арся приблизились к нему и поставили на колени.
Миколка, широко раскрывая удивленные глаза, покорился невольно и ждал с любопытством, что будет дальше.
— Раз!
Что-то сильно ударило его по спине, немного ниже шеи. Рассерженный Миколка вскочил на ноги. Перед ним был тот же Алек с поднятым кинжалом. Рукояткой кинжала он видно, и ударил по спине Миколку.
— Ты того… не дерись!.. А не то и сам получишь по шее! — грозно сжав кулаки, подступил к нему Миколка.
Но тот только глазами сверкнул в ответ.
— Ничего, Миколка, молчи! Теперь ты рыцарь! — хлопнув по плечу мальчика, произнесис он дружески. — Выдержал удар, не заревел. Зато мы теперь тебя принимаем в свою среду… В наш рыцарский кружок, понимаешь? Только раньше ты должен произнести еще одну клятву. Повторяй ее за мною… Что я буду говорить, то и ты… Слышал?
Миколка слышал отлично, но ничего не понимал из того, что ему говорили… И какой такой рыцарь? И какая такая клятва? Бог весть!
Между тем Алек положил ему руку на плечо и произнес:
— Ты не бойся, здесь нет ничего дурного… Рыцарями назывались самые благородные люди в прежние времена… Они всегда заступались за обиженных, особенно за вдов и сирот, никогда не лгали и всегда свято держали данное слово. Они были храбрыми, смелыми воинами и, не задумываясь, шли на врагов… Вот в память этих рыцарей, всех вновь поступающих в наш пансион мальчиков, которые окажутся достойными этого, мы тоже посвящаем в рыцари. Понял? Ну, а теперь клади руку сюда, на кинжал, вот так, и повторяй за мной: ‘Клянусь защищать всех слабых и беззащитных’.
— Клянусь защищать всех слабых и беззащитных! — повторил Миколка, которому начинала нравиться ночная затея.
— ‘Клянусь быть храбрым и смелым в битвах!’
— Клянусь быть смелым и храбрым в битвах! — повторил Миколка.
— ‘И мудрым, как змея!..’
— И мудрым, как… Ну это ты врешь! Змея подлая, лукавая… Я одну-то пришиб камнем… — вдруг спохватясь, с азартом заговорил Миколка.
— Молчи!.. Ты глуп и ничего не понимаешь! — выскочил вперед Вова Баринов. — Повторяй за Алеком, и баста!
— Повторяй за Алеком, и баста! — повторил за ним, как эхо, Миколка.
— Ха, ха, ха, ха, ха! — расхохотались мальчики, — этого не надо!.. Это лишнее!..
Но велико же было их изумление, когда и Миколка загоготал во все горло и рявкнул во всю:
— Ха, ха, ха, ха! Этого не надо! Это лишнее!
— Ха, ха, ха! — следом за ним раздалось откуда-то сверху, с ветвей дуба, — вот так рыцарь!
Мальчики подняли головы. Поднял голову и Миколка. Алек взял фонарь и старался осветить ветки дуба.
Миколка разинул рот и ахнул от удивления.

ГЛАВА XXII

Воздушное видение.

У самого ствола дуба, на крепком могучем суку его, стояло какое-то маленькое очаровательное существо, не то мальчик, не то девочка. Миколка еще не видывал такого. На очаровательном существе были надеты широкие штанишки и высокие сапоги, на узеньких плечах сидела широкая матроска, какую носят мальчики. На голове была лихо заломлена маленькая фуражка с козырьком, опять-таки совсем мужская фуражка, а из-под фуражки спускались две толстые пепельные косы ниже пояса. Лицо у странного существа было очень хорошенькое, но почти коричневое от загара, а на этом загорелом лице сверкали два светлые серые глаза, огромные, яркие и живые, от взора которых, казалось, ничто не могло ни уйти, ни укрыться… Миг… хрустнула ветка, и очаровательное существо, тряся своими толстыми косами и своей крошечной фуражкой, едва державшейся на макушке, очутилось среди мальчиков.
— Вот и я! — прозвучал звонкий, веселый голос, — видела, как вы посвящали в рыцари нового мальчишку. Здравствуй, мальчишка! — весело кивнула она головкой Миколке.
И маленькая черная загорелая ручка протянулась к нему. Миколка не протянул своей. Он преважно засунул обе руки за спину и серьезно взглянув на странное существо, проговорил:
— Ты меня, того, мальчишкой звать не моги, потому как теперича я лыцарь. Видала?..
— Ничего, Миколка, это свой человек! — успокоил его Витик, — это наш друг и приятель Женя. И хоть и девочка она, а любого мальчугана в удальстве и прыти заткнет за пояс…
— А коли ты девчонка, зачем в штанах ходишь и на деревья лазишь? — снова степенно обратился Миколка к странной, таинственной Жене.
— А вот почему, — весело отвечала она: — во-первых, хотя я и девочка, но совсем не умею сидеть сложа ручки, как девочка, и носить узкие платья и сапоги на каблуках, во-вторых — я больше всего на свете хотела бы быть мальчиком… Понимаешь? Мое самое большое удовольствие это прыгать через заборы и лазать по деревьям. Дядя Саша меня любит больше всего в мире, гораздо больше Маруси и всех вас, и ни в чем мне отказать не может, потому что я ему страшно напоминаю его покойного брата, то есть моего папу… Понимаешь? У других девочек должны быть иголка и ножницы в руках, а у меня — хлыст или палка… Вот я какая девочка! Понял?
Миколка, очевидно, понял и улыбнулся во весь рот. Женя решительно понравилась ему.
— Хочешь быть моим другом навеки, как Алек, Вова, Арся, Павлик, Антоша и Витик? — спросила она, видя впечатление, произведенное ею.
— Ладно! — отвечал тот и пожал протянутую руку.
Вслед за этим снова захрустели ветки, и Женя очутилась одним прыжком на суку. Затем она исчезла куда-то, и через минуту её белая матроска замелькала в самом конце дорожки. Мальчики побежали за ней.

ГЛАВА ХХ.

Новый пансионер и его жизнь.

Прошла неделя. Целая неделя. Миколка исчез с лица земли. То есть собственно не Миколка, а тот босоногий, рваный деревенский мальчуган, которого звали Миколкой. Теперь и в классе, где учились понемножку во время летних каникул маленькие пансионеры, и в столовой, где они сидели за завтраком, обедали и ужинали, с ними находился всюду совершенно новый, чисто одетый и причесанный мальчик, по имени Котя.
У господина Макарова существовал странный обычай: каждому вновь поступающему пансионеру он давал новое имя.
— Ты поступаешь в мой пансион, потому что родители или родственники твои хотят, чтоб ты исправился, стал человеком, — говорил он каждому новичку, — дома тебя баловали, здесь баловать не будут, дома ты ел всякие тонкости и разные сладости, ] здесь будешь есть щи с кашей да мясо с зеленью. Дома тебя звали Митенька или Митюшечка, здесь ты будешь Дима… Здесь баловства не увидишь… И имя носи другое, чтобы прежнего Митеньки-баловня не было и в помине…
Такие слова, с неболыпими лишь изменениями, г. Макаров повторял при приеме в свой пансион почти каждого нового воспитанника.
Приняв в пансион чудесно спасенного из реки Миколку, господин Макаров не мог, конечно, сказать, что тот ‘дома ел всякие тонкости’. Поэтому речь, обращенная к Миколке, была короче и состояла лишь в том, что Александр Васильевич объяснил новому своему воспитаннику, что впредь он не будет называться болеше Миколка, а Котя.
— Как? — переспросил, смеясь громко, мальчик.
— Котя.
— Вон как! — громко произнес Миколка. — Чего, гляди, не выдумают! Ну Котя, так Котя! Не все ли равно, если вашему благородию так хочется…
Сообразительный Котя-Миколка быстро привык к новой жизни и к новой обстановке.
Всего неделя только прошла с его поступления в пансион, а уж он научился многому: он знал, что нельзя сморкаться пальцами, а для этого постоянно имеется платок в кармане, что плеваться на пол тоже нельзя. Есть руками — тоже… Чавкать при еде тоже. Икать за столом тоже не следует. И обтирать руки о спину соседа — тоже. Узнал, что такое азбука и какие в ней имеются буквы, и что земля — шар и вертится постоянно, а не стоит на трех китах, как ему пояснял как-то дядя Михей в добрую минуту.
Все мальчики, кроме Гоги и графчика, полюбили сразу Миколку. Полюбила его и веселая, шаловливая Женя. Её сестра, всегда серьезная, степенная девочка Маруся, тоже хорошо отнеслась к нему. Только на Кудлашку косились, — не мальчики, конечно, а ‘начальство’, как Митя называл директора и воспитателей. С Кудлашкой были постоянные несчастья. То она выхлебывала ‘по ошибке’ молоко, оставленное мальчикам на ужин, то съедала курицу, которую готовили на обед Макаке и его племянницам, то она норовила схватить за икры Кар-Кара или Жирафа в ту минуту, когда они меньше всего ожидали этого. Словом, с Кудлашкой было много всяких хлопот…
Стоял теплый августовский денек.
Мальчики сидели в классе и учили уроки.
День был праздничный, но уроки приказано было приготовить. Monsieur Шарль уже третий день был не в духе. Он заставил мальчуганов учиться в праздник в виде наказания. Дело в том, что в день своего рождения monsieur Шарль с утра хотел нарядиться в розовый воротник, новую белую манишку и ярко красный галстук, которого он ни разу еще не носил, полез в комод и — о, ужас!.. — не нашел ни того, ни другого, ни третьего. Любимых своих двух пар цветных носков тоже не мог доискаться monsieur Шарль.
Позвали кухарку Авдотью, заведовавшую всем хозяйством в пансионе.
Авдотья была прекрасная кухарка, но в собеседницы не годилась вовсе: она заикалась и говорила точно кудахтала. К тому же была глуха и глупа. Пока она оканчивала какую-нибудь фразу, можно было дойти до соседнего леса и с успехом вернуться обратно. Monsieur Шарль совсем забыл, что Авдотья обладает всеми этими качествами, и забросал ее вопросами
— Где мои носки? Где мои воротнички? Где мой галстук?
Авдотья потрясла головой и принялась кудахтать. Monsieur Шарль рассвирепел, потому что ничего не понял из того, что кудахтала Авдотья.
— Это шютки малчшик неготяй!.. — прогремел он на весь пансион так, что дрогнули стекла в доме.
И в наказание засадил детей за уроки в первое же воскресение.
Надо было выучить стихи.

Птичка Божие не знает

Ни заботы, ни труда,

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда…

Так как monsieur Шарль очень плохо понимал по-русски, он ничуть не удивился, когда Павлик Стоянов вместо упомянутой ‘Птички’ прочел другое, совсем особенное стихотворение собственного сочинения:

Птичка Божие все пела,

Поперхнулась и вспотела.

А как голос потеряла,

Петь совсем уж перестала… и так далее.

Monsieur Шарль впрочем и не слушал. Он в это время думал о пропавших носках, галстуке и манишке и потому вообще мало обратил внимании на то, что ответил Павлик. Он качал только в такт стихам головою и похлопывал рукою по краю стола. Когда он перестал думать о носках и воротниках, в его мыслях стал носиться милый Париж, откуда monsieur Шарль был родом, и красивый дом на берегу Сены, где он нанимал крошечную комнату у своих друзей. Он так углубился в свои мысли, что не заметил, как распахнулась дверь и с оглушительным лаем в класс влетела Кудлашка. Дружный взрыв хохота встретил ее. Monsieur Шарль поднял задумчивые глаза, вскинул ими по направлению к двери и побледнел от злости.
На шее Кудлашки красовался блестящий розовый воротничок француза, повязанный роскошным ярко-красным галстуком, нежная голубая манишка прикрывала горло и грудь собаки. На всех четырех лапах Кудлашки было надето по цветному носку monsieur Шарля, два лиловых — на передних ногах, два золотисто-желтых — на задних.
К довершению всего на голове Кудлашки красовалось что-то странное, привязанное веревкой к шее.
Monsieur Шарль хотел броситься к Кудлашке, но она вихрем пронеслась мимо него, сбросила два носка, манишку, воротник, забралась под дальнюю скамейку и с остервенением стала сдирать с головы тот странный предмет, который был надвинут ей на самые уши…
В это время снова распахнулась дверь и весь красный, как рак, в класс влетел Карл Карлович. Он махал неистово руками и кричал что-то по-немецки. Но что, — никто не мог разобрать. Никто, кроме Витика Зона разве, который проскользнул за ним следом и теперь преспокойно сидел на своем обычном месте с невинным, спокойно улыбающимся лицом. Ему ничуть не странным показалось то, что, вместо обычных густых волос, на голове Кар-Кара, замечательно круглой, как мяч, красовался носовой платок, завязанный под подбородком.
Тайна круглой головы и носового платка была лучше, чем кому другому, известна Витику: сегодня он пробрался, после обеда, в комнату немца и, пока тот спал, стянул с головы Карла Карловича парик, для того чтобы нахлобучить его на мохнатую голову Кудлашки.
Он жё нарядил собаку и в принадлежности костюма monsieur Шарля, припрятанные накануне в укромном местечке, позади дивана.
Monsieur Шарль взглянул на господина Вейса (фамилия Кар-Кара), господин Вейс — на monsieur Шарля.
Monsieur Шарль позеленел, Кар-Кар побагровел.
Оба без слов поняли один другого.
Минуту они смотрели друг на друга. Но вот Кар-Кар быстро подошел к французу и, взволнованный, хотел начать что-то говорить, но вдруг, неожиданно, платок, очевидно от быстрого движения, соскользнул с головы Кар-Кара, и она предстала перед всеми пансионерами розовая, без единого волоска на темени, блестящая, гладкая и круглая как шар…

ГЛАВА XXIV

Совсем неожиданный конец.

Мальчишки хохотали. Кудлашка носилась по классу, как угорелая. За Кудлашкой носился господин Вейс, желая спасти парик. За Вейсом monsieur Шарль. Оба вспотевшие, оба красные, оба злые. А мальчики хохотали все громче и громче.
Наконец, Кар-Кару удалось схватить Кудлашку за хвост. Быстро протянулась рука немца к голове собаки. Хвать! И парик очутился в его пальцах… Но в каком виде! Вместо красивых волос, на верхушке парика зияла огромная дыра. Тем не менее Кар-Кар напялил парик на голову, так что дырка пришлась как раз посередине. Точно сияние получилось на голове почтенного немца. Это было очень смешно.
— Глядите, у нас в классе взошло солнце! — прокричал, хлопая в ладоши, Павлик Стоянов.
— Нет, это месяц выплыл из-за тучи! — вторил ему Арся Иванов.
И мальчики заливались хохотом.
Но ни Кар-Кар, ни Жираф не имели никакой охоты смеяться.
Между тем Кудлашка, освободившись от неудобного для неё головного украшения, принялась освобождаться и от других навязанных принадлежностей совершенно лишнего ей костюма… Она безжалостно теребила манишку, рвала воротничок и стягивала зубами со всех своих широких лап злополучные носки француза. Наконец, ей удалось освободиться… Последний носок упал. Кудлашка подпрыгнула на радостях так высоко, что попала лапами на стол. На столе стояла чернильница и лежал классный журнал. Миг — и чернильница опрокинута вверх ногами… Черный ручей потёк по журналу, по столу, с тихим журчаньем низвергаясь на пол…
— О! О! — воскликнул Кар-Кар и поднял, в знак своего ужаса, указательный палец к небу.
— О! О! — вторил ему Жираф и воздел обе руки к потолку.
Потом они, как по команде, бросив уничтожающий взгляд на мальчиков, исчезли за дверью класса.
Мальчики затихли сразу… Теперь было уже не до смеха. Что-то скажет директор, когда узнает все? Шутка зашла слишком далеко. Даже самые отчаянные шалуны поняли это.

ГЛАВА XXV

Печальная новость.

Прошло томительных полчаса. Мальчики сидели как на иголках. Каждый сознавал, что дело заварилось не шуточное. Особенно плохо себя чувствовал Витик Зон. Он выдумал эту затею, он устроил шутку и подвел товарищей. Его приятель, Павлик, чувствовал себя не лучше. Павлик Стоянов любил Витика, как родного брата. И когда наказывали Витю, Павлик чувствовал как бы наказанным самого себя. Поэтому он и вздрогнул с головы до ног, когда Витик вскочил на стол и крикнул оттуда не совсем спокойным голосом:
— Рыцари! Я самый большой шалун из вас всех!.. Недаром же папа, отдавая меня на исправление к Макаке, сказал: ‘Господин Макаров, если вам удастся исправить моего сына — это будет чудо’… Да, я сознаю, что я гадкий шалун… И в этот раз я поступил особенно скверно… Все это я сознаю… Но больше всего мне жаль, что, чего доброго, вас всех накажут из-за меня. Я один заслуживаю наказания и желаю быть наказанным. Поэтому вот что я решил. Слушайте! Отвезите меня на необитаемый остров, знаете, тот, что посреди реки, и оставьте меня там. Я читал, что Робинзон Крузо исправился на необитаемом острове. Я тоже исправлюсь…
— Там летучие мыши и совы живут… Там нехорошо тебе будет, Витик! — отозвался Бобка Ящуйко.
— Так что же? Пусть они ему нос отъедят, по крайней мере шалить меньше будет! — злорадно произнес Гога Владин, кидая на Витика презрительный взгляд.
— Гога! Еще одно только слово, и я тебе покажу, где раки зимуют! — крикнул Павлик Стоянов и покрутил перед самым лицом Гоги своим маленьким, но сильным кулачком.
— Вы так не смеете! Я пожалуюсь Александру Васильевичу! — запальчиво вскричал, заступаясь за Гогу, графчик Никс и встал в вызывающую позу
— А-а, ваше сиятельство, господин граф, и вы изъявили, наконец, желание испробовать трепку.
— Сейчас мы попотчуем вас! — и Павлик Стоянов решительно направился к графчику.
Графчик был не из смелых. Он завизжал на весь класс и внезапно юркнул за спины товарищей.
Мальчики захохотали на весь голос. Класс снова наполнился криком и визгом.
Вдруг оглушительный треск раздался за окном.
— Откройте скорей! — произнес тоненький голосок.
Алек Хорвадзе поспешил открыть окно. На подоконнике показалась живая, как ртуть, фигурка Жени.
Все мальчики кинулись к ней.
— Ура, Женя! Ура!
— Тсс! — таинственно произнесла Женя. — Я пришла сообщить вам новость, печальную новость. Раскройте уши и слушайте!
— Ну, Женя! Ну же, говори, что такое?
— Приготовьтесь, повторяю я, услышать печальную новость… Сейчас я очутилась случайно за дверью дядиного кабинета и слышала все. Дядя, Жираф и Кар-Кар совещались насчет Котиной собаки. ‘Мальчики от рук отбились с тех пор, как собака…’ — говорил Шарль. А Кар-Кар все кивал и кивал головой, как всегда. И они решили: сегодня ночью, пока все будут спать, взять Котину собаку и приказать дворнику, чтобы он завел ее в лес подальше и оставил там или отдал в соседнюю деревню… Поняли?
Едва только Женя успела произнести последнее слово, как Котя закричал во весь голос:
— Не отдам Кудлашки!.. Ни за что не отдам!.. Помру вместе с нею!.. Лучше по…
Он не докончил. Руки Алека Хорвадзе легли ему на рот.
— Молчи!.. Понял?!. Молчи! Мы же придумаем что-нибудь, чтоб Кудлашку не обидели… Сейчас придумаем… А то если ты будешь кричать, то подведешь Женю.
Котя затих поневоле. Он только крепко обнял Кудлашку и прижал ее к груди, повторив еще раз, что не расстанется с нею ни за что на свете. Женя, с ловкостью мальчика, снова перепрыгнула через окно и исчезла в саду. Она исполнила свое дело. Рыцари между тем уселись в кружок и стали совещаться. Это было ‘тайное совещание вождей’, как торжественно объявил всем Алек. Гога и Никс не были приняты в совещание и ходили по классу, язвительно улыбаясь. Им было досадно, что от них постоянно скрывают все. Совещались долго, но ничего придумать не могли.
— Пропало наше дело — не будет у нас Кудлашки, — произнес унылым голосом Павлик, и мальчики печально разбрелись по своим местам.
В ту же ночь Кудлашка исчезла. Это было большой неожиданностью для господина Макарова, который еще не успел отдать приказания увести ее со двора.
Все ходили пораженные таинственным исчезновением собаки. Не был удивлен один только мальчик. Он знал один, куда девалась Кудлашка. И этот мальчик был Котя.

ГЛАВА XXVI

Тайна.

Прошла еще неделя. За эту неделю Котя, под руководством директора, который самолично давал детям уроки русского языка, выучился плавно читать. Котя оказался очень способным мальчиком. Он быстро все запоминал и, присутствуя на уроках, внимательно слушал все, что рассказывал Александр Васильевич и чему учили его помощники, и даже выучил много немецких и французских слов.
— Положительно, совсем особенный мальчик! — говорил господин Макаров, очень довольный своим маленьким учеником, обращаясь к своим помощникам. — Он будет служить хорошим примером для наших шалунов и лентяев.
Кар-Кар и Жираф вполне согласились с мнением директора.
— Ein prДchtige Junge! (Великолепный мальчуган!) — повторял Кар-Кар, когда речь заходила про Котю.
Макака узнал от Коти, что он круглый сирота, что был у него злой дядя Михей, что убежал он от этого дяди, потому что тот бил его и обижал постоянно. Александру Васильевичу понравился правдивый, откровенный рассказ мальчика, и он еще больше привязался к Коте.
Одно только не нравилось господину Макарову: сколько он ни спрашивал Котю, где Кудлашка, Котя молчал. Он делался совсем красный при этом вопросе директора, потому что не умел лгать, и все-таки молчал. Это была тайна Коти, большая тайна. Никто о ней не знал, не только никто из ‘начальства’ пансиона, но даже рыцари и Женя, хотя и они часто приставали к Коте, подозревая, что он один только знает тайну.
Но знал её также и Алек Хорвадзе.

ГЛАВА XXVII

Еще одна тайна.

Алек Хорвадзе и Котя сидели в самом отдаленном уголку сада и тихо разговаривали:
— Как ты думаешь, хорошо ей там? — спросил Алека тихим шепотом Котя.
— Ну, понятное дело! Ты ей снес воды утром?
— И воды, и хлебушка, и костей, всего вдоволь! — весело отвечал недавний Миколка, сверкнув глазами.
— Славная у тебя Кудлашка, умница!.. Я рад, что тебе удалось ее спасти! Когда я жил у себя в Кутаисе, у меня тоже была собака. Удивительная собака! Она прыгала через руку, в платок сморкалась и газету читала.
— Алек! — произнес тихо Котя и почесал затылок.
— Не чешись, — остановил его маленький грузин, — не хорошо это, ты теперь не Миколка, а Котя, и одни мужики чешут затылки.
Котя покраснел и опустил руку, потом посмотрел на Алека и неожиданно спросил:
— Слушай-ка, брат, как ты попал сюда? Ведь ты не здешний, а издалече.
— Надо говорить издалека, а не издалече! — снова степенно поправил приятеля Алек. — Да, я издалека… С Кавказа. Там, где я родился, хорошо! Солнце греет жарко, в долине цветов много, красных, голубых, розовых, всяких… И виноградники есть тоже… Ягоды спелые, синие или желтые, как янтарь. Хорошие!.. А дальше горы идут… Под самое небо… Красиво очень!.. Я люблю Кавказ… Ведь родина там моя!.. Ах, Котя, Котя!..
Алек вздохнул. В его прекрасных черных глазах блеснули слезы.
— А как же ты попал сюда? — спросил Котя.
— Меня привез один кавказский купец вместе с товарами, которые он взял с собою из Кутаиса… Кутаис на Кавказе, это город такой — в Грузии… Я ведь грузин… Купец, который меня привез, тоже грузин… Но так как он все разъезжает по разным городам и возить меня с собою ему неудобно, то он и решил отдать меня в пансион.
— Та-а-акс! — произнес протяжно Котя. — А кто он тебе будет, этот купец?
— Он? — тут Алек замялся. — Говорит, будто он мне родственник, дядя. Но только это неправда.
— Как так? — полюбопытствовал Котя.
— Видишь, Котя, я сирота, как ты. У меня нет ни отца, ни матери. Они умерли…
— Там, в Кутаисе? — спросил Котя.
— Нет, не в Кутаисе, а в замке близ Кутаиса… Надо тебе знать… — тут Алек оглянулся. — Ты думаешь, что я просто Алек Хорвадзе, грузин, племянник простого купца?.. Так вот знай — я царь! — неожиданно выпалил он.
— А?.. Что?.. — спросил Котя, подскочив на месте.
— Да, Котя, я царь, — спокойно ответил Алек. — Никому я этого до сих пор не говорил, но тебе скажу. Тебе одному. Я царь. То есть пока я только еще Алек Хорвадзе, но буду скоро царем… Около Грузии есть страна. Там был царь. Его убили злые люди. Остался сын у него… Сына выбрали в цари. Но сын боялся царствовать… Ведь и его убить могли… Он скрылся в горы и решил ждать, когда в стране все успокоится… Женился там… У него родился свой сын. Этот сын — я… Когда вырасту, я поеду в мою страну. Я сын царя, я внук царя, я царевич… И буду царствовать… И тогда я одену на голову золотую корону и буду сидеть на троне… И буду кормить, поить и одевать бедных людей, которые будут приходить ко мне за помощью…
Глаза Алека разгорелись. Лицо пылало. Губы улыбались.
— Пойдем! Мальчики ждут нас играть в индейцев, — сказал он вдруг уже другим тоном, кладя руку на плечо Коте.
Котя послушно последовал за ним.
— Когда я буду царем, то сделаю тебя своим первым генералом! — произнес торжественно Алек.
‘Первый генерал’ подпрыгнул от удовольствия и высморкался по забывчивости в руку. Потом спохватился, покраснел, как рак, и вприскочку побежал за Алеком.
Лишь только оба мальчика отошли подальше, ветви в кустах захрустели, кусты зашуршали, кто-то задвигался в траве, и на аллею сада выбежала девочка. Она была вся белокурая, нежная, с голубыми глазами. Загар, казалось, не тронул этого нежного, некрасивого, но удивительно милого личика. Глаза девочки смотрели мечтательно и кротко.
— Он — царь! — произнесла она тихо и, подпрыгивая по дорожке, побежала к дому.
Она казалась очень маленькой, хотя ей было 12 лет.
Добежав до крыльца флигеля, где жил директор, она вошла в первую комнату через небольшую террасу. Там сидела Женя в своих неизменных широких шароварах, с фуражкой на голове. В руках Жени была огромная зеленая лягушка. Женя кормила ее из рук мухами и комарами, которых ловила тут же на окне.
— Женя, знаешь, он царевич! — вскрикнула белокурая девочка, захлебываясь от восторга. — У нас царевич воспитывается в пансионе! Царевич! Ты слышишь меня?
Женя подпрыгнула так, точно ее в эту минуту ужалила оса.
— Что за чушь несешь ты, Маруся!
Но белокурая девочка, которую Женя назвала Марусей, даже покраснела от обиды.
— Не веришь? Спроси у него самого! Алек Хорвадзе — царь. Честное слово! Только это тайна, большая, страшная тайна! Никому не говори, Женя! Знаю только я да Котя. Мы двое из всего пансиона, и больше никто! Я тебе все подробно расскажу, но, пожалуйста, не говори никому, Женя…
— Ну, конечно! — пробурчала себе под нос Женя и снова принялась кормить ручную лягушку, которая у неё жила целое лето в особом аквариуме.

ГЛАВА XXVIII

Он — царь!

После вечерней молитвы, когда пансионеры шли парами ложиться спать, Женя пробралась в коридор большого дома и тихонько шепнула Павлику Стоянову:
— Павлик, ты можешь важничать на славу: ты спишь рядом с будущим царем и сидишь с ним за одним столом… Честное слово!
Павлик ахнул от удивления.
— Женя, ты в своем уме? — спросил он серьезно и даже потрогал голову девочки, желая убедиться, не слишком ли горяча она и не бредит ли, ненароком, Женя. Но все обстояло благополучно: голова была холодная, как у всех здоровых людей. Тогда Павлик спросил:
— Кто же этот царь?
— Алек Хорвадзе!..
— Алек Хорвадзе, говоришь ты?!. — начал Павлик тихо.
— Ну да, он царь! — торжественно заявила Женя. — Только никому не говори об этом, ради Бога… Мне Маруся рассказала, она все слышала… Сам Алек говорил в саду Коте… Только ты никому не говори!..
И Женя, идя рядом с Павликом, быстро передала ему все, что знала.
Monsieur Шарль, провожавший пансионеров в спальню, увидел белую матроску Жени и строгим голосом приготовился окликнуть ее. Но Женя быстро исчезла за поворотом коридора.
Павлик ущипнул за шею Вову Баринова, толстого, упитанного, крупного мальчугана, идущего впереди него, в паре с Димой Вортовым.
— Вова, а Вова, ты слышал новость?
Вова хотел дать хороший щелчок Павлику, но раздумал.
— Какая новость? — внезапно разгораясь любопытством спросил он.
— Алек Хорвадзе — царь. У него есть корона и мантия с хвостом, то есть со шлейфом. Только, пожалуйста, никому ни слова об этом!
— Царь? Мантия? Корона? Арся, а Арся!
Арся Иванов, уплетавший самым спокойным образом булку, оставшуюся от чая, взвизгнул, потому что Вова, чтобы обратить его внимание на себя, сунул ему за шиворот огромного майского жука… Майские жуки, лягушки и гусеницы всегда имелись в карманах Вовы. Он собирал из них коллекцию и говорил всем, что будет ученым.
— Не визжи, пожалуйста, — рассердился Вова. — Майский жук — самое безвредное насекомое.
— Но ты посадил его мне за шиворот! — не унимался Арся.
— Вздор!.. все вздор!.. Все вздор кроме того, что наш Хорвадзе — царь. Понимаешь! Алек — царь. У него огромный дворец в Грузии, и ему служат арапы с черными лицами. А ездит он там в коляске, в которую запрягают оленей с золотыми рогами… Право!
— Что ты врешь! — удивился Арся, смотря на Вову большими глазами.
— Правда! Только не смей никому говорить об этом. Ведь ты умеешь хранить чужие тайны, не правда ли, Арся?
— Ну, вот еще, разумеется!..
Арся наскоро дожевал свою булку и изо всех сил хлопнул по плечу Витика Зона, который шел перед ним с Мишей Своиным.
Витик даже подпрыгнул от неожиданности.
— Арся! Ты чего дерешься?
— Слушай, Зон, и ты, Бобка Ящуйко! — усиленно зашептал Арся. — Я вам сообщу тайну, ужасную тайну про то, что с нами живет сам царь. Да, да, сам царь! Он ест, спит, учится и ходит с нами в парах. Это Алек Хорвадзе!.. У него золотой дворец, весь осыпанный бирюзою. И деревья вокруг дворца тоже золотые. И лошади, и коровы, и овцы… А в виноградниках растет золотой виноград. И ездит в золотой карете, и ест одни конфеты. И суп из конфет, и жаркое из конфет… Алек — царь! Только вы никому этого не говорите!
Весть о том, что Алек — царь, в каких-нибудь полчаса разнеслась по всему пансиону. Все узнали и поверили. В темном лице Алека, в его необыкновенно черных глазах, в его чертах лица, резких и своеобразных, в его походке, в его способе говорить, в его повелительном рте — было что-то такое, что уже давно выделяло его среди его товарищей. Поверить известию было тем легче, что еще недавно директор во время урока рассказывал мальчикам о Кавказе, о кавказских землях, кавказских царствах, царях и царевнах…
— Да, Алек царь, несомненно царь, — решили все и сразу стали к нему относиться с каким-то особенным почтением.
Когда Алек появился в спальне вместе с Котей, взоры всех мальчиков направились на него.
Алек, не подозревая, что его ‘тайну’ знают уже другие, преспокойно уселся на кровать и стал снимать сапоги.
— Не помочь ли тебе, Алек? — раздался вдруг десяток голосов. И не успел Алек еще ответить, как все мальчики бросились к нему: одни схватили его за одну ногу, другие уже принимались стягивать сапог с другой. Но Алек, хотя и царь, буркнул громко на всех:
— Оставьте! — и предпочел сам снять свои сапоги.
В это время к нему подошел Вова Баринов и предложил ему своих жуков и лягушек, а Павлик Стоянов — тетрадку с ‘собственными стихами’, Тото и Ноно Вогурины, два близнеца, угостили Алека пирогом, оставленным от обеда, а Гога Владин поднес ему свой коврик.
Алек блаженствовал. Кому неприятно получать подарки и есть пироги, оставшиеся от обеда?
Котя сидел все это время на своей кровати и внимательно смотрел на Алека. Он видел, как Алек ел пирог, как ему подносили подарки.
‘Хорошо быть царем, — подумал Котя. — Вот бы и мне тоже’.
И вдруг, точно воспоминанием, в голове мальчика выплыла странная картина: уютная, светлая комнатка, ковер на полу, детская кроватка и голубое одеяльце на ней… В кроватке лежит он, Котя, а на краю кроватки сидит она, та прекрасная молодая женщина, у которой такие нежные руки и которая поет таким сладким, чудным голосом! Точь-в-точь царица! Да и впрямь царица… Нешто такие бывают всамделишные барыни? — подумал Котя. — И то, должно статься, царица она, а я, поди, царевич, а может тоже пожалуй, чего доброго, сам царь!
Хотя Котю и учили ежедневно говорить правильно ‘по-господски’, но в мыслях он все же выражался по-своему, по-крестьянски. Это казалось мальчику куда легче и приятней.
Но не в том было дело, а в том, что Котя живо представил себя царевичем, о котором им читал недавно сказку директор, тем самым царевичем, которого украли у матери-царицы и повезли по белу-свету.
И не помня себя, он соскочил с кровати, ворвался в толпу мальчиков и закричал благим матом на всю спальню:
— Слушай, братцы! Я тоже царь! Право же царь, как Алек… Верно слово! Умереть мне на сем месте! И кроватка у меня была царская, и голубое одеяльце, и ковер… Все царское!.. Право слово, верно! Не вру!
Мальчики вытаращили глаза на Котю.
Павлик Стоянов не выдержал и первый расхохотался. За ним остальные.
Дружный хохот пансионеров огласил спальню. Смеялись громко, весело, смеялись несколько минут.
Но вот Гога Владин выскочил вперед и пискнул:
— Какой же ты царь? Ты просто мужик сиволапый!
— Что ты сказал?! — крикнул Котя.
Тут случилось нечто совсем неожиданное. Котя кошкой прыгнул на спину Гоги и стал его ‘тузить’. Гога заревел.
В этот вечер у дверей спальни стояли в наказание два мальчика в длинных ночных сорочках. Это были наказанные Гога и Котя. Один за то, что дрался, другой за то, что довел до драки Котю.
Простояли они целый час, пока не пришел сам директор и не простил обоих. Котя быстро забыл обиду и даже пожелал Гоге спокойной ночи. Но Гога отвернулся и прошипел:
— Подожди, я тебе еще покажу что такое драться! Я тебе за все отплачу, мужик!
И злобно взглянув на Котю, Гога пошел к своей постели.

ГЛАВА XXIX

У маленьких шалунов бывает доброе сердце.

Всю неделю шел дождь. Стояла холодная, совсем не летняя погода, хотя лето еще не было на исходе. Мальчики сидели в беседке, стоявшей в углу сада и выходившей окнами на проезжую дорогу.
В противоположном углу беседки сидел Карл Карлович и читал газету. Ему было, очевидно, холодно, потому что он поминутно покрывал носовым платком то место головы, где у него была дыра на парике.
— Ему очень холодно! — проговорил Алек, тихонько указывая товарищам на беднягу-немца.
— Да, это верно! Ты прав, Алек, — произнес Арся, — ему очень холодно, должно быть.
— Когда мы вырастем и потеряем наши волосы, у нас будет лысина, мы будем тоже чувствовать холод, — с комической задумчивостью проговорил Павлик.
— Надо ему достать новый парик без дырки! — радостно вскричал Вова так громко, что Кар-Кар испуганно поднял на него глаза.
— Владимир Баринов! Ты глуп, как тулуп! — сострил Витик Зон, делая самую удивительную гримасу в сторону Вовы.
— Виктор Зон, вы забылись! Грубостей нельзя говорить! — дернул его за фалдочку куртки Антоша Горский.
— Бедненький, какой он синий! Ему ужасно холодно! — произнес Миша Своин, самый маленький пансионер, указывая глазами на Кар-Кара.
— Откуда бы ему раздобыть парик, а? — произнес Бобка Ящуйко, мигая по привычке своими беловатыми ресницами.
— Надо ему купить парик или даже не купить, а собрать денег на покупку. Деньги положить на столе в комнате Кар-Кара и пусть Зон, — он один еще пока умеет писать по-немецки, — пусть Зон напишет: ‘Кар-Кар, купите себе, пожалуйста, новый парик. Деньги эти вам принес орел с неба’.
Все это Павлик Стоянов проговорил скоро-скоро, захлебываясь, боясь, чтобы ему не помешали кончить.
— Да, но откуда достать денег?
Мальчики переглянулись и все, как по команде, полезли в карманы. У ‘царевича’ нашлась всего копейка, у близнецов Тото и Ноно — по две, у Павлика — вместо денег свисток, у Коти — краюшка хлеба, у Бобки — кусок сахару и старое стальное перо, у Арси — перочинный нож, три копейки и мертвая лягушка, у Вовы Баринова — четыре майские жука и крошечный слепой, но живой мышонок.
У остальных все богатство состояло: у кого — из одной копейки, у кого — из двух.
— Дело плохо, — произнес Алек, собрав все медные монеты, оказавшиеся налицо. — Всего восемь копеек и одна полушка. На это парика не купишь.
— Да, это верно, не хватит! — уныло подтвердили мальчики и поникли головами.
Печальное настроение охватило ребятишек. Рыцари притихли.
Вдруг Павлик кинул взгляд на дорогу, которая вилась прихотливой змеею мимо Дубков.
По дороге шел мужик с двумя мешками за спиною.
— Это торговец, он продает что-то! — произнес Вова.
Котя тоже выглянул в окно беседки и заявил в свою очередь:
— Это старьевщик, он покупает старые вещи… Ему можно продать что-либо и на вырученные деньги купить нашему немцу новую голову.
— Верно! Верно! — вскричали мальчики снова так громко, что Карл Карлович от испуга выронил газету.
— Что у вас опять? — спросил он, предчувствуя новую шалость своей буйной маленькой команды.
— Ничего, Карл Карлович, — проговорил Витик по-немецки, — только господин директор присылал за вами…
— А, директор! — подхватил Кар-Кар и, бросив газету, выбежал из беседки по направлению к дому искать директора.
Искал он его довольно долго, а когда вернулся, не найдя его нигде, то так и присел от неожиданности и испуга. Дело в том, что мальчики были в одних сорочках. Курточки их исчезли неизвестно куда. То есть собственно не исчезли, а перешли в огромный мешок старьевщика. Вместо них в кулаке Алека были зажаты три засаленные рублевые бумажки и сорок копеек медью и серебром.
Самый след старьевщика простыл. Его как ни бывало.
— Где ваше платье, несчастные? — вскричал обезумевший от испуга Вейс. .
Витик Зон, в одной рубашонке, выступил вперед и сокрушенно заговорил:
— Ах, добрейший Карл Карлович, с нами случилось несчастье. Мы хотели играть в индейцев и разделись. Налетел ветер, сорвал наше платье и унес в реку… Вы видите, оно плывет, Карл Карлович… Вон видите, вдали, белеет…
Кар-Кар поднял, было, глаза, но тут с ним случилось несчастье: очки не удержались на носу и упали. Теперь, без очков, Кар-Кар уже ничего не видел: ни реки, ни белевших, будто бы, на ней курток, ни той точки, которая двигалась поспешно по дороге, унося мешок, наполненный куртками мальчиков.
Карл Карлович впрочем сразу догадался, что мальчики придумали какую-нибудь шалость, и был в отчаянии. В не меньшем отчаянии был monsieur Шарль, который как раз пришел в это время в беседку. Но всех больше было отчаяние директора.
Стали допрашивать мальчиков по очереди, но они давали такие разноречивые и сбивчивые ответы, что ничего нельзя было понять. Один говорил про ветер, другой про индейцев и т. д. И директор и оба воспитателя догадались, что все это мальчики вsдумали, что тут кроется какая-то шалость. Но куда именно делось платье мальчиков, они так и не добились.
Тогда директор со своими помощниками держали совет, как проучить шалунов, а пока решили одеть всех в старые, грубого холста, простые картузы.
Но рыцари не унывали. Правда, холщевые картузы были очень некрасивы и неудобны, но сердца шалунов были полны счастьем. На ночном столике Карла Карловича лежал конверт, в конверте — записка и деньги, ровно три рубля сорок копеек, полученные от старьевщика. На записке значились по-немецки, измененным до неузнаваемости почерком Витика, следующие слова:
‘Пожалуйста, купите себе новый парик. Эти деньги вам принес орел с неба’.

ГЛАВА XXX.

‘Штучка’

— Рыцари, слушайте! Я придумал славную штучку. Сегодня воскресенье и можно позабавиться вволю. Я выдумал нечто ужасно смешное!
И Витик Зон, сказав все это, с грохотом плюхнулся на стул, где в ожидании самовара сидели за чайным столом все остальные рыцари во главе с Алеком.
— Что ты придумал, Витик? Что? — так и посыпались на него вопросы со всех сторон.
Даже ‘царь’ не утерпел и полюбопытствовал, как самый обыкновенный смертный, и спросил:
— Что ты опять придумал такое, Витик?
— Имейте терпение. Сейчас скажу. Я очень устал! Ах, ужасно! — отвечал с неистовым хохотом шалун. — У меня был сегодня урок…
— Как урок? В воскресенье? Что ты такое мелешь, Витик?
— Ах, какие вы все глупые!.. Извините, Алек, это замечание вас не касается! — самым серьезным образом обратился он в сторону Алека Хорвадзе и поклонился ему так низко, что ударился головой об стол, разлил сливочник на чистую скатерть и залил сливками сухарницу со сладкими воскресными крендельками.
— Извини, мой лоб, что я тебя ударил! — обратился он к самому себе под хохот товарищей и тут же прибавил, обращаясь ко всем:
— Слушайте все: вы знаете, что Кар-Кар по-русски ни бе, ни ме, то есть ровно ничего не знает, ничего не понимает. Но вот ему вздумалось обрадовать и потешить Макаку и заговорить с ним по-русски. Он обратился ко мне, чтоб я ему сказал, как надо говорить: ‘С добрым утром’, ‘Как вы спали?’, ‘Дай вам Бог всего хорошего’. Тут я решил устроить ему ‘штучку’ и сказал, что по-русски не говорят ‘С добрым утром’, а говорят ‘Принесите нам самовар’, и что вместо ‘Как вы спали?’ надо говорить…
— Как? Как? — заволновались мальчики.
— Тсс! Кар-Кар идет! — предупредил Витик.
Все разом стихло. Мальчики поднялись со своих мест и отвесили молчаливый поклон немцу. Один Витик сказал за всех:
— Guten Morgen,(доброе утро) Карл Карлович!
Немец кивнул и улыбнулся. Он был в очень хорошем настроении духа, хотя на голове его все еще сидел по-прежнему злополучный парик с дыркой, так как Кар-Кар не захотел воспользоваться деньгами, ‘принесенными орлом с неба’. Деньги эти по-прежнему лежали нетронутыми на столе Карла Карловича. Но погода снова установилась хорошая, теплая, и лысина немца под рваным париком не чувствовала холода. Кар-Кар кивал, улыбался по своему обыкновению, сидя между мальчиками, и терпеливо ожидал, когда Авдотья принесет самовар. Даже пролитый сливочник и подмокшие булки не могли особенно испортить его светлого настроения.
— Ай-ай! — произнес он только и показал на пятно своим толстым пухлым пальцем.
Он хотел еще сказать что-то, но не успел. Вошел директор.
Александр Васильевич тоже был в отличном настроении духа. Через три дня должен был праздноваться день рождения его любимицы Жени, и добрый дядя решил позабавить свою проказницу на славу. А когда являлась возможность позабавить
Женю, Александр Васильевич расцветал как тюльпан. Его заросшее волосами лицо сияло, глаза блестели довольством.
Он кивнул пансионерам, улыбнулся им и весело крикнул:
— Здорово, мальчики!
И, все еще продолжая сиять, с протянутой рукою пошел навстречу Карлу Карловичу.
Карл Карлович вскочил со своего места и спешил, в свою очередь, приветствовать своего директора. И оба сияли, и оба улыбались при этом. Наконец они оба остановились посреди комнаты друг перед другом. Кар-Кар прижал левую руку к сердцу, шаркнул своей толстой, неуклюжей ножкой и, пожимая правой рукой протянутую руку Макарова, проговорил, как только мог вкрадчиво и умильно:
— Принесите нам самофар!
— Что-о-о-о?!.
Всякое сияние разом исчезло с лица Александра Васильевича. Он даже подпрыгнул на месте и лицо у него побелело так, точно кто-то по ошибке мазнул его мелом.
Кое-кто из пансионеров фыркнул в кулак. Другие сидели с разинутыми ртами и предвкушали нечто очень интересное, что должно было случиться сию минуту.
Кар-Кар, ничего не подозревая, еще крепче сжал руку директора и, тряся ее так сильно, как только мог, произнес, задыхаясь от восторга, вторую фразу:
— Фам гофорят! Слюшаться!
Александр Васильевич подскочил на этот раз, как мячик, и с силою вырвал свою руку из руки Вейса.
Теперь его лоб, нос и части щек, не покрытых бородою, сделались красными как свекла.
— Вы с ума сошли? — сорвалось с его трясущихся губ.
Но Кар-Кар только замотал головою, отступил назад и, прижимая на этот раз уже обе руки к сердцу, произнес, совсем замирая от избытка счастья:
— Ви плохой слюга.
И, довольный своим искусством, медленно отступил к столу.
Директор вспыхнул. Потом побледнел. Потом стал снова красный как мак на огороде. Ему в голову не пришло, что Кар-Кар просто повторял заученные русские слова, не понимая их настоящего смысла. Он даже забыл, что Кар-Кар не понимает по-русски, и, в ответ все еще улыбающемуся немцу, произнес резко, наполовину по-русски, наполовину по-немецки:
— Господин Вейс, я этого не потерплю! Вы меня оскорбили перед всем пансионом… Прошу вас сегодня же оставить пансион… Чтобы духу вашего не было в моем доме!
И директор пулей вылетел из столовой.

ГЛАВА XXXI

Гроза собирается.

Мальчики притихли. Никому и в голову не приходило смеяться. Они поняли, что шутка Витика оказалась очень нехорошей. Карл Карлович по уходе директора вскинул глазами на Витика, весь бледный, дрожащий.
Витик не выдержал этого взгляда и опустил взор. Карл Карлович проговорил, обращаясь к Витику, какую-то длинную немецкую фразу, зарыдал и выбежал из столовой, отчаянно махнув рукою.
Мальчики сидели совсем уже тихо, как мышки, не двигаясь, не шевелясь.
Витик Зон опомнился первый. Он упал на руки головой и горько заплакал.
— Не бойся, Витик, мы тебя не дадим в обиду, — произнес Павлик и обнял товарища. — Мы скажем, что все научили тебя сделать это. Понимаешь? Накажут всех, а не тебя одного…
— Ах, Па-авлик, — всхлипывал маленький шалун, — пусть лучше… меня накажут… Пу-усть прибьют, то-олько… бы… бы… Кар-Кар остался…
И. бедный Витик зарыдал еще громче, еще мучительнее.
— Как он плакал бедный Кар-Кар! Я думал, у него сердце разорвется! — вскричал Вова Баринов печальным голосом, сам едва удерживая слезы.
— Бедный Кар-Кар! Ведь он в сущности добрый и никогда нас не наказывал. Не то что Жираф! — повторил еще печальнее Бобка Ящуйко.
— Право, мне жаль несчастного, — прошептал Арся Иванов чуть слышно.
— Что он сказал, Витик, по-немецки, когда уходил отсюда? — робко осведомился Миля Своин.
— Да, да, что он сказал, Витик? — так и кинулся к проказнику Антон Горский.
— Он сказал… он сказал… что мы самые бессердечные мальчики в мире… что мы оставили его без хлеба и… и… и что… что он не сможет теперь найти себе места, потому что не умеет говорить по-русски…
И Витик громко зарыдал.
Все стихло.
Авдотья принесла самовар и снова унесла его, потому что все пансионеры единогласно отказались от чая. Унесли и хлеб, и масло. Никому и в голову не приходило есть.
Вдруг, неожиданно, ураганом ворвалась в столовую Женя. Её хорошенькое личико было бледно. Серые глаза сумрачны и печальны. Она, видно, бежала со всех ног, потому что очень запыхалась и с трудом переводила дыхание.
— Рыцари! — вскричала она своим звонким, теперь однако совсем не веселым голоском, — я ‘оттуда’! Сейчас только… Слушайте… все узнала…
— Что ты узнала? Что? Что? — так и встрепенулись рыцари, в один миг повскакав со своих мест и окружая Женю. — Что ты узнала, Женя? Да говори же, говори скорее!
Женя обвела всех быстрым взглядом, потом вскочила на стул, оттуда на стол, с которого уже успели взять посуду и скатерть, и произнесла мрачным тоном:
— Кар-Кар уложил свой чемодан…
— Ах! — вырвалось из груди двадцати мальчиков.
Женя помолчала немножко и произнесла с расстановкой, как бы желая, чтобы слова её произвели еще большее впечатление:
— Но Кар-Кар не уедет…
— Ах!..
Это ‘ах’ было похоже скорее на вздох облегчения и радости.
— Кар-Кар остается, — тем же мрачным тоном произнесла Женя, — но уезжает… другой… уезжает совсем отсюда…
— Кто уезжает? Говори, Женя! — снова заволновались мальчики.
— Витик Зон, вот кто уезжает! — печально заключила девочка. — Дядя решил выключить его из пансиона и вернуть к родителям, если не найдется другой, который скажет, что это он научил Витю проделать такую шутку…
Новое ‘ах!’
Но какое унылое, какое печальное! Бедные маленькие рыцари почувствовали себя очень скверно. Никому из них не хотелось быть выключенным из пансиона, и поэтому никто не решился бы сказать, что это он научил Витика его ‘штучке’.
‘Если выключат не Витю, то выключат другого’. У Вити хоть родители есть: мама, папа. Витю отдали на исправление в пансион господина Макарова потому, что он слишком много шалил дома. Неприятно, если его отправят отсюда, но другому, сироте-мальчику, пришлось бы еще хуже.
Так думали двадцать мальчуганов в эту минуту. Им было бесконечно жаль Витика, как доброго, веселого готового всегда на всякие шалости и проказы ‘рыцаря’ и друга. Но никто не решился взять его вину на себя.
Все двадцать мальчиков сидели как в воду опущенные. У всех двадцати мысли были печальные и беспросветные. У Витика, конечно, хуже всех.
Бедный Витик!
Он не выдержал, наконец, вскочил со своего места и проговорил, захлебываясь от слез:
— Я самый скверный мальчишка на свете… Я дурной… Я обидел Макаку… Кар-Кара… Обоих… Всех… Я гадкий, но я не злой… Я и дома дурного ничего не делал никогда… А только шалил… И все выходило дурно… Когда мамочка отправляла меня сюда, она говорила: ‘Витик, если ты напроказишь там и тебя выключат из пансиона, это меня убьет… Помни, Витик!..’ А я-то… Я… Мамочка такая слабенькая, худенькая!.. она не вынесет!.. Когда я… Я…
Слезы градом лились из глаз Витика. Он весь дрожал.
В ту же минуту дверь столовой распахнулась, и г. Макаров, в сопровождении Жирафа и Кар-Кара, появился на пороге.
Кто виновник?
В столовой сразу наступила полная тишина. Прошла минута, а быть может и десять, потому что время тянулось для двадцати проказников мучительно долго…
И вот господин Макаров позвал глухим, суровым голосом:
— Виктор Зон!
Витик вышел, пошатываясь, на середину столовой. Лицо его было бледно как смерть, сам он заметно дрожал.
— Виктор Зон! — снова произнес Александр Васильевич, — я больше не могу держать тебя в моем пансионе. Ты портишь мне остальных мальчиков. Есть шутки добрые и есть злые шутки. Насмехаться над начальством и воспитателем это очень злая шутка, и ее простить никак нельзя. Собирай свои пожитки, Зон, и пиши твоей матери, чтобы она приехала за тобою…
— О, о! — прорыдал Витик, — простите меня, моя мама умрет от стыда и горя… Простите меня, Александр Васильевич!
— Я прощу тебя только в том случае, если тот, кто научил тебя этой злой шутке, назовет себя, — отвечал господин Макаров.
— Мальчики! Слушайте! — обратился он ко всем остальным пансионерам, — если сейчас кто-нибудь из вас скажет мне, что он научил Витика так зло подшутить над нами, я оставлю Витика в пансионе и только примерно накажу его. Но того, кто научил его злой шутке, накажу еще строже.
И Александр Васильевич снова умолк, ожидая, что будет.
Ждать пришлось очень недолго. Какая-то суматоха произошла в толпе мальчиков, и, расталкивая их ряды, откуда-то сзади протиснулся Котя.
Его черные глаза горели. Горели золотом и белокурые волосы в лучах августовского солнца.
— Дяденька! А, дяденька! — послышался звонкий голос новенького пансионера. — Ты… того… не моги Витьку гнать… Это я сорудовал… Право слово, я! Вели меня выдрать покрепче, а Витьку не тронь! Пожалуйста, дяденька, не тронь Витьку…
Котя проговорил все это с большим увлечением, размахивая руками перед самым носом изумленного директора. От волнения он совсем позабыл, как надо говорить с ‘начальствующими лицами’.
Александр Васильевич пришел в ужас.
— Как ты смеешь так разговаривать? Разве тебя так учили! — накинулся он на Котю. — Какой я тебя дяденька?.. Изволь говорить по-людски… Да не маши руками… Не маши, тебе говорят!..
Потом, когда Котя вытянул руки по швам, как его учили за эти три недели, Александр Васильевич окинул его долгим, пристальным взором и строго спросил:
— Ты научил Виктора проделать эту штуку?
— Я, Ляксандра Васильич, — покорно отвечал Котя.
— Не Ляксандра, а Александр Васильевич, — поправил его строго директор. — Ты будешь примерно наказан! — еще строже заключил он.
— Ладно! — невозмутимо произнес Котя и его красивое личико не дрогнуло ни одним мускулом.
— Не смей отвечать мне! — рассердился директор.
— Ладно! — уже совсем радостно проговорил Котя, очень довольный тем, что ему удалось спасти приятеля и принять его вину на себя.
— Молчать! — топнул ногою директор, который был так же вспыльчив, как и добр.
— Ладно! — с полной готовностью исполнить все, произнес покорно Котя и весело закивал головою.
— Ступай в спальню и сиди там, пока я не решу, как тебе наказать, — заключил директор и, сильно хлопнув дверью, вышел из класса. За ним поспешили Жираф с Кар-Каром, упрашивая директора не беспокоить себя и не расстраивать своего здоровья из-за проказ двух ‘негодных мальчишек’.
Лишь только все трое исчезли за дверью, как рыцари подняли невообразимый шум.
Все окружили Котю, хлопали его по плечу, пожимали ему руки и гладили его по голове. Витик бросился в его объятия и покрыл все его лицо градом поцелуев.
— Спасибо, Котя! Молодец, Котя! Герой, Котя! — слышалось отовсюду.
Только Гога и Никс стояли в стороне, насмешливо улыбались и делали свои замечания.
— Хорош герой! Велика важность получить порцию розог!.. — произнес Гога, подергивая плечиками…
— Ну, разумеется! — картавил графчик. — его ведь в деревне наверное каждый день драли!..
В другой раз мальчики не поленились бы устроить хорошую драку с двумя нелюбимыми пансионерами, но сегодня им было не до того: все они были поражены геройством маленького Коти, всех окончательно покорил этот славный, великодушный и смелый мальчуган, принявший на себя чужую вину.
Если его полюбили с первого же дня его появления в пансионе, то теперь он завоевал уже полную и всеобщую любовь. Только два маленьких пансионера не разделяли этой общей к нему любви: Никс и Гога. Графчик Никс был гордый, чванливый мальчик. Его отдали сюда исключительно для того, чтобы в пансионе он мог потерять свое заносчивое тщеславие и чрезмерную гордость.
Гога Владин был не лучше его. Капризный, завистливый, всегда всем и всеми недовольный мальчик, он был отдан в пансион на исправление своей матерью, которая не могла дома справиться с его дурным характером. Теперь обоим мальчикам было неприятно видеть, как ‘рыцари’ восторгаются Котиным поступком, как наперерыв ласкают его.
— А все-таки завтра, что там ни говори, его выдерут! — злорадно произнес Гога.
— И это будет великолепно, потому что он слишком зазнался, этот маленький мужичонок, — заключил с торжествующим видом Никс, засовывая руки в карманы своих клетчатых панталон.

ГЛАВА ХХХII

Беспокойная ночь. — Нянин рассказ.

Жене не спалось. Ночь была лунная, светлая. Месяц приветливо заглядывал в комнату и серебрил Женину постельку. Женина кроватка поэтому казалась совсем голубой в его приветливых лучах. Рядом стояла кровать Маруси. Маруся спала давным-давно крепким сном, как и полагается спать маленькой девочке её лет. Женя же спать не могла. Десятки беспокойных мыслей так и толпились в её голове.
Из них самыми важными были три, которые особенно не давали в эту ночь покоя Жене и не позволяли ей заснуть.
Во-первых, она начинала дрожать всем телом при одной мысли о том, что ожидало завтра её маленьких друзей, Витика и Котю… Эта первая мысль приводила в ужас девочку так сильно любившую своих маленьких друзей.
Вторая мысль была совсем иного рода.
Дядя велел ей подумать и сказать ему не позднее, как завтра утром, что она хочет получить от него ко дню своего рождения в подарок. Женя придумала, уже давно придумала. Она хочет лошадь. Маленькую верховую лошадь-пони, на которой она будет ездить по полям и лугам, окружающим Дубки. Женя знает, что дядя, обожавший свою баловницу, исполнит и это её желание. Ведь позволяет же он ей бегать и лазить по деревьям и ходить в костюме мальчика.
Ах, как хотелось бы Жене быть мальчиком! Она вот уже четвертый год проводит среди маленьких пансионеров и не умеет и не хочет играть с девочками. Верховая лошадь тоже ведь совсем ‘мальчиковское’ удовольствие, но Женя знает, что отказа ей в нем не будет…
И, наконец, третья мысль, самая странная и самая любопытная, не перестает сверлить мозг Жени…
Вот уже скоро две недели, как аккуратно каждую ночь у неё под полом слышатся какая-то возня и глухие шаги в подвале, и всегда в один определенный час — около двенадцати ночи, как раз в то время, когда весь пансион погружается в тишину и сон. Женя по секрету сказала уже об этом старой няне Федосье, которая вынянчила их с Марусей и теперь жила чем-то вроде экономки в пансионе дяди. Няня Федосья только руками замахала на Женю и лицо у неё стало в тот миг испуганное и взволнованное.
— Молчи! Молчи, матушка! ‘Он’ не любит, когда о нем говорят громко, — произнесла она шепотом, едва выслушав Женину тайну.
— Да кто же это, няня? — не унималась Женя.
— Да ‘он’… Домовой батюшка! Неужто не знаешь?
— Кто?
— Домовой!
— А что это такое за птица, няня? — не отставала Женя.
— Ой, не птица это, девонька, а дух… Весь мохнатый-мохнатый… с рогами и с хвостом, вроде зверя… А иной раз лицо у него будто человечье бывает, только темное, как земля. Он больше в конюшне живет, промеж лошадок, а иной раз и под полом, в подвале… Кого полюбит, того во время сна мягкой ладонью гладит и грезы сладкие навевает, а не полюбит, так, чего доброго, задушить может… Берегись!..
— Все это чушь, няня, глупости! — неожиданно расхохоталась Женя. — Все это одни выдумки деревенские. Никаких домовых нет на свете! Уверяю тебя!
Старуха обиделась.
— А коли так умна, что никому верить не хочешь, то и не лезь с расспросами к няньке! Умница-разумница какая нашлась! Старуху учит! — сердито заворчала она.
Жене ясно припомнился почему-то сейчас весь этот разговор с няней.
‘А вдруг и впрямь у них домовой в подвале, — пронеслось быстрее молнии в голове девочки. — Кто же, как не он, там под полом стучит, бегает, возится и точно рычит даже? Крысы не могут так шуметь. Крысы маленькие’. Да и потом крыс у них в доме и в заводе не бывало, насколько помнится Жене.
Неожиданно смелая мысль является в голове девочки.
— А что если пройти в подвал и посмотреть? В подвал ведет крошечная дверка. Для того, чтобы попасть к ней, надо выйти на крыльцо и пробежать немного по садовой дорожке.
— Все очень просто… Совсем даже просто!.. — мелькает в голове Жени.
— Пойду непременно! — решает проказница. — Если услышу опять возню в подвале, обязательно пойду и увижу, узнаю, какой такой домовой бывает!..
И она снова стала мечтать о прелестной гнедой (непременно гнедой!) лошадке, которую она попросит дядю подарить ей в день рождения.
Женя так ушла в свои мечты, что не заметила, как пролетело время.
Глухо и мерно отбили в соседней комнате стенные часы двенадцать ударов.
— Уже полночь! Как скоро! — удивилась Женя и вдруг вздрогнула всем телом.
Под полом спальни послышалась чья-то беготня… Прыжки… Глухое рычанье… И возня. Кто-то тихо ахнул и — все смолкло.

ГЛАВА XXXIV

Таинственное чудовище.

Женя вскочила с постели, набросила на плечи накидку, в два прыжка достигла двери, проскользнула в коридор, оттуда на террасу и выскочила на крыльцо.
Свежая ночь сразу охватила ее своим студеным дыханием. Ветер вздувал парусом длинную ночную сорочку и трепал густые длинные косы девочки. Но Женя не боялась ни холода, ни ветра. Она быстрой стрелой пронеслась по дорожке и очутилась у двери подвала. И вдруг остановилась, как вкопанная, и даже протерла глаза, как бы желая убедиться, не спит ли она, чего доброго.
Дверца подвала, всегда плотно прикрытая, теперь была раскрыта настежь.
Дверца была в аршин вышиною, и, чтобы попасть через нее, приходилось лечь на землю и ползти в подвал так, как вползают обыкновенно собаки в свою конуру.
Женя постояла с минуту в нерешительности — ползти или нет?
Несомненно, ползти очень неприятно.
Из подвала глядела на Женю жуткая, черная мгла. Слышались какие-то странные дикие звуки. Кто-то страшно хрустел зубами и возился в углу…
Но смелая девочка никогда не останавливалась ни перед каким препятствием. Недаром пансионеры любили за храбрость маленькую десятилетнюю Женю. К тому же ей непременно хотелось разузнать в чем дело.
— Посмотрим, что там за домовой такой возится и правду ли говорила няня! — произнесла она почти вслух и, тряхнув головкой так, что две толстые косы запрыгали и заплясали на её спине, отважно поползла прямо вперед, в темноту черного подвала.
Что-то шарахнулось в темноте в сторону и, прежде чем Женя могла опомниться, больно впилось в её плечо…
Луч месяца как раз упал в эту минуту в темное подполье и испуганная девочка увидела черное мохнатое существо, больно схватившее ее за плечо зубами, но тотчас же отскочившее назад…
В тот же миг что-то блеснуло перед глазами Жени… Подвал осветился… И она тихо ахнула при виде того, что представилось её глазам.

ГЛАВА XXXV

То, что представилось глазам Жени.

Спичка в чьей-то невидимой руке ярко вспыхнула и сразу своим светом прорезала темноту. Другая рука протянула огарок к спичке, и в подполье от зажженной свечи стало светло.
Женя увидела белокурого мальчика и черную собаку. Мальчик сидел на старом чемодане и кормил мохнатую собаку, которая радостно махала хвостом, от времени до времени отскакивая в сторону Жени.
— Котя!
— Женя!
— Кудлашка!
— Гав! Гав! Гав!
Вот так история!
Вот так домовой в подполье!
— Как ты сюда попал с Кудлашкой? — изумленно спрашивает Женя и, морщась, потирает плечо. — Ведь Кудлашка пропала две недели тому назад! Как же все это?
— Известно, пропала! — важно отвечает Котя, — известно, пропала, коли я ее сюда перетащил и здесь все время прятал от всех. День она здесь одна сидела, а ночью я ей еду приносил, кости, которые собирал после обеда, да хлебушка, да воды… Выпускал погулять на волю, а потом опять запирал…
— Да как же она себя не выдала? Разве она не лаяла? — все больше изумлялась Женя.
— А я ей на мордашку ремешок надевал, вроде намордника, а ночью снимал, — пояснял Котя. — Она у меня умница и послушная. Свое положение, небось, поняла! — с гордостью говорил мальчик, лаская собаку, — тихохонько вела себя ночью. Только у самой дверцы сидит и ждет меня, значит… Знает, что еду я ей несу… И опять, как увидит, не залает ни за что! Храни, Господи! Только прыгнет на меня, визгнет раз-другой и все лицо оближет на радостях… Только и всего!
— Бедная Кудлашка!.. Сидит как в тюрьме! — участливо проговорила Женя и погладила мохнатую узницу.
— Ладно! Лучше так-то, нежели вон отсюда! Сама, небось, говорила, что дяденька твой ее согнать со двора ладил! — сурово произнес Котя. — Доживем как-нибудь… до зимы…
— А зимою как же? — встрепенулась Женя.
— А зимою замерзнет здесь на смерть Кудлашка. Здесь, небось, холодно, как в леднике! — мрачно произнес Котя и махнул рукой, как бы желая сказать: — ‘Ну, чего пристала с расспросами. И без тебя ведь тошно!’
Женя притихла. Чуткое сердечко девочки забило тревогу. Она присела на холодный земляной пол подвала и стала нежно гладить Кудлашку.
Личико её стало не детски серьезным и задумчивым. Она потерла себе лоб рукою, нахмурилась и вдруг… ясно и светло улыбнулась.
— Слушай, Котя!.. — зашептала Женя, в то время как глаза её загорелись какой-то новой, внезапно появившейся в её уме, мыслью. — Котя, иди домой и ложись спать… Тебя может хватиться monsieur Шарль или Кар-Кар… Удивляюсь еще, как они не заметили, что ты каждую ночь исчезаешь из спальни? — прибавила она, пожав недоумевающе плечами.
— Куда им заметить! — разом оживляясь, произнес Котя, — мы с Алеком чучело на ночь в мою постель кладем!..
— Какое чучело? — изумилась Женя и высоко подняла свои темные брови.
— Обыкновенное… из соломы… Напихаем соломы в мою куртку и штаны и положим под одеяло… Пущай лежит… Благо, есть не просит.
И Котя засмеялся в кулак, чуть слышно. Женя тоже засмеялась и, снова тряхнув по привычке головою, обняла Котю и сказала:
— Ступай спать… только не домой, в пансионскую спальню, а в мою классную, где мы учимся с Марусей… Знаешь? Да возьми с собою и Кудлашку. Я провожу тебя.
— А как же Ляксандра Васильич? Если увидит, беда будет… Ведь он тогда сгонит со двора Кудлашку-то, а? — робко осведомился Котя.
— Говорю тебе, положись на меня… Идем! Кудлашка, сюда, за мною! — повелительным голосом произнесла Женя, и все трое тихонько, оглядываясь кругом, на четвереньках вылезли из подполья.

ГЛАВА XXXVI

Странный подарок.

Александр Васильевич был не в духе. Ему жаль было наказывать двух провинившихся мальчиков, так как вообще он не любил крутых наказаний. Но в этот раз мальчиками выкинута была такая злая шутка, за которую не наказать виновных не было возможности. И, скрепя сердце, добряк директор решил, что наказание необходимо. Но его душа болела при этом так, точно ему самому предстояло быть наказанным, а не Коте и Вите.
Но вот внезапно счастливая улыбка озарила нахмуренное лицо директора. Морщинки на его лице разгладились: он услышал за дверью шаги маленьких ножек и узнал милую походку своей любимицы Жени.
Женя и Маруся попали к нему после смерти их родителей. Младшей племяннице, Жене, было тогда всего лишь два месяца. Марусе — два года. Александр Васильевич самолично, как нянька, выходил Женю, тогда еще слабенькую, хрупкую малютку, и немудрено, что он горячо привязался к ней. Жене ни в чем не было отказа. Вместе с годами к Жене пришло и здоровье. Она оправилась и окрепла. Но, уже начав баловать хрупкую, болезненную Женю, добрый дядя продолжал баловать и здоровую, жалея стеснять живую и подвижную, как ртуть, девочку. Женя росла совсем особенным ребенком. В ней было много мальчишеского, удалого. Ни одна гувернантка не уживалась у неё.
Шести лет она упросила сшить ей костюм мальчика вместо платьица и лазала, как белка, по деревьям. Видя, что это не мешает ей быть чуткой и доброй девочкой, дядя не очень горевал и с улыбкой смотрел на мальчишеские замашки Жени.
Женя пулей влетела в кабинет дяди, взобралась к нему на колени и повисла у него на шее.
— Завтра чье-то рожденье! Завтра чье-то рожденье! — припевала она, осыпая поцелуями его бородатое лицо.
— Ну и что же, шалунья ты этакая? — так и расцветая улыбкой, спросил Макаров.
— А то, что я придумала себе подарок. Только это не вещь! — внезапно выпалила Женя и, прищурив лукавый глазок, взглянула искоса на дядю.
— Знаю, знаю… Пони, о котором ты уже не раз говорила! — засмеялся тот, возвращая ей поцелуи.
Женя вздохнула.
— Ах, не пони! — произнесла она уныло, — а если бы ты знал, дядя, как мне хочется пони!
— Так за чем же дело стало, шалунья? Подарю тебе пони, и дело с концом!
— Ай, нет, нет! Нельзя этого! — вся так и всколыхнулась Женя. — Если я получу пони, то уже не посмею просить ничего другого!
— А какой же это другой подарок, позвольте узнать? — шутливо осведомился у неё дядя.
— Это не подарок, а просьба! — произнесла тихо Женя и скромно и лукаво опустила глазки.
— Какая же просьба, шалунья? Выкладывай скорее! Мне некогда. Сейчас уже восемь часов. Надо спешить в пансион.
— Зачем так рано? — удивилась Женя.
— Там будут наказывать двух шалунов, — нехотя отвечал Александр Васильевич.
— Дядя, прости их! Прости, пожалуйста, дядя! — так и взмолилась Женя, устремляя на дядю свои красивые глаза.
— Нет, деточка, эту просьбу я положительно не могу исполнить.
И Александр Васильевич даже отвернулся, не желая встречать молящего взгляда своей любимицы.
— Не простишь?
— Нет!
— Ни за что?
— Ни за что!
Женя вздохнула долгим, протяжным вздохом. Потом полезла в карман, вынула оттуда конверт и дрожащей рукой подала его дяде.
— Вот, — проговорила она торжественно, — когда я хлопну в третий раз в ладоши, ты разорвешь конверт и прочтешь это письмо, только громко, во весь голос. Это и будет твоим подарком мне ко дню моего рождения вместо пони, которого я должна лишиться, — печальным голосом заключила Женя. — Понял меня, дядя?
Дядя мотнул головою, хотя ровно ничего не понял из слов Жени. Но размышлять над этим было поздно. Женя уже командовала:
— Теперь сиди, не шевелясь, пока я не ударю три раза в ладоши! Я начинаю.
Она вышла на середину комнаты и ударила резко ладонь о ладонь.
— Раз!..
Дверь из гостиной в кабинет отворилась, и на её пороге появился сконфуженный и красный, как рак, Витик Зон
— А… а!.. — как-то странно проронил директор и искоса взглянул на маленького пансионера
— Два!
Женя снова, во второй раз, хлопнула в ладоши. И вторично растворилась дверь, не гостиная только, а другая, маленькая, чуть заметная для взора, та, что вела из классной девочек в кабинет.
На пороге классной новое видение.
Перед изумленным взором господина Макарова теперь стоят уже не один, а двое: Котя и Кудлашка.
— Что же это, наконец, за шутки, Женя? — растерянно моргая, спрашивает Александр Васильевич. Но Женя только трясет головой и мычит что-то непонятное себе под нос.
— Три!
Третий и последний хлопок.
— Читай письмо, дядя! Скорее, скорее! И как можно громче! — кричит Женя так, точно потолок готов свалиться ей сию минуту на голову.
Александр Васильевич, недоумевая, разрывает конверт, вынимает из него лист бумаги, исписанный крупным почерком Жени и читает во весь голос:
— ‘Дети, вы провинились и заслужили наказание. Но я прощаю вас и наказывать не буду. Кудлашку позволяю оставить в пансион. Это будет мой подарок, вместо обещанного пони, моей маленькой Жене’.
Вот и все, что стояло в записке.
Женя торжествовала.

ГЛАВА XXXVII

Живой петух в печке.

Каждый понедельник monsieur Шарль аккуратно, от девяти до двенадцати, читал детям очень поучительную повесть об одном умном, добром и послушном мальчике. Этот мальчик никогда не шалил, не клал локтей на стол за обедом, не фыркал носом, не пачкал курточки, не рвал чулок. Он умел кланяться и шаркать ножкой, за все благодарил и нё носил дохлых мышей и живых лягушат в кармане. Словом, это был настоящий ‘пай-мальчик’. Но слушать про этого мальчика было очень скучно маленьким пансионерам. К тому же Женя сидела на яблоне, как раз под окном классной, и строила ‘рыцарям’ такие уморительные гримасы, что те, глядя на нее, едва удерживались от смеха. Женя не ограничилась этим и, сорвав несколько яблок, еще зеленых и незрелых, пустила их в окошко. Одно яблоко попало в чернильницу, которая стояла как раз против monsieur Шарля. Черные брызги полетели во все стороны фонтаном. Одна из них попала на нос monsieur Шарля и украсила кончик его черной лепешкой. Monsieur Шарль, разом поняв в чем дело, помчался в сад накрывать виновницу, а заодно и смыть с носа злополучное чернильное пятно.
Вслед за ним из класса выскочили четыре мальчика: Вова, Арся, Павлик и Котя и тоже помчались, только не в сад, а на птичник, прямо через заднее, кухонное крыльцо.
Мальчуганы придумали новую ‘штучку’. Слишком скучно было сидеть и слушать про благовоспитанного мальчика, и они решили позабавиться на славу. Пока monsieur Шарль делал должное нравоучение Жене и отмывал с носа чернильное пятно, ‘рыцари’ раздобыли на птичьем дворе огромного петуха с огненно-красными перьями и великолепным хвостом. Вова приволок его подмышкой в класс. Петух орал так, точно его режут, во все время пути. Но он заорал еще громче, когда Котя, ловко привязав к его ноге веревку, открыл дверцу печки и сунул туда опешившего петуха.
Печи летом, разумеется, не топились, но, тем не менее, петух почувствовал себя там, как в тюрьме. К тому же длинная веревка, протянутая от его ноги к ближайшей классной скамейке, на которой сидел Павлик Стоянов, пренеприятно действовала на его петушиные нервы. Между тем monsieur Шарль вернулся, и чтение про благовоспитанного мальчика возобновилось.
Monsieur Шарль читал по-русски, так как мало кто из детей понимал по-французски. Читал он ужасно, все время коверкая слова. И все-таки ‘рыцари’ поняли, что благовоспитанный мальчик, о котором говорилось в книжке, опасно заболел. Но он, как и все благовоспитанные и добрые дети, которые никогда не шалят и не портят настроения духа старшим, не боялся приближения смерти. Monsieur Шарль читал:
— ‘Мама, — обратился к своей доброй матери благовоспитанный мальчик, — когда я умру, то придите на могилку и скажите’…
В эту минуту Павлик дернул за веревку.
— ‘И скажите на моей могилке, мама’… — продолжал читать monsieur Шарль.
— Ку-ка-ре-ку! — оглушительным криком пронеслось по классу.
Monsieur Шарль даже подпрыгнул от неожиданности на своем стуле.
— Не смейте кукарекать! — закричал он сердитым голосом на весь класс.
Дело в том, что monsieur Шарль подумал, что кто-нибудь из пансионеров так искусно передразнил петушиный крик.
Потом он снова опустил нос в книгу и прочел дальше:
— ‘И скажите, что любили меня всю жизнь, мама..’ — ‘Дорогой мой! — отвечала мама благовоспитанного мальчика, — когда ты уйдешь от меня, я только и смогу’…
— Ку-ка-ре-ку! — снова, еще оглушительнее, заорал петух за своей заслонкой, потому что Павлик дернул его изо всех сил за ногу.
— О, это уже слишком! — закричал monsieur Шарль и так застучал руками по столу, точно стол был не столом, а барабаном. — Если еще кто-нибудь посмель кукарекать, я пошель и привель господин директер! — заключил француз.
Потом снова сел, выпил воды, которая была приготовлена ему на время чтения в графине, и снова продолжал читать:
— ‘Благовоспитанный мальчик умер. Его маленький гроб на руках понесли все окружающие. Его все любили, потому что он был очень добрый и кроткий мальчик. Люди несли маленький гробик, осыпанный цветами и пели’…
— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!
Петух заорал на этот раз так за своей заслонкой, что monsieur Шарль сразу понял в чем дело.
Он вскочил со стула и во всю прыть своих длинных ног очутился у печки.
— Там есть спрятано петушиное животное! — завопил он, указывая пальцем на печку, — сей же минут здесь будет директер!
И подпрыгивая, как на резинах, выскочил из класса.
В ту же минуту мальчики бросились к печке, освободили злосчастного петуха, перерезали на ноге его веревку и выбросили его прямо через окно в сад.
Когда в классную вошел Александр Васильевич с серьезным, строгим лицом, то не только петух, но и куры кудахтали на дворе так, точно в их птичьем царстве праздновались именины.
— Что за шум? — сурово обращаясь к классу, произнес директор.
— Ужасный шум, Александр Васильевич. Это куры шумят на дворе, — самым невинным образом согласились со своим директором мальчики. — Слушать чтение не дают! Такая интересная книжка, просто прелесть! — заключили они, вздыхая на разные лады.
Александр Васильевич взглянул на monsieur Шарля. Француз был смущен… Поймать мальчиков ему не удалось на этот раз.

ГЛАВА XXXVIII.

Тук-Тук!

— Тук-тук-тук!
Было 6 часов утра и пансионеры еще спали. Вставали они в 7. Стало быть, до одеванья и утренней молитвы оставалось еще спать целый час.
И вдруг… — ‘Тук! Тук! Тук! Тук!’
Арся Иванов, который спал против самого окна, подумал, что это его сосед Бобка Ящуйко придумал какую-нибудь шутку, чтобы подразнить его, Арсю. Сквозь сон, заспанным голосом, он крикнул:
— Бобка, отстань! А то я тебя щёлкну по носу моей хлопушкой!
Хлопушка у Арси имелась постоянно. Он бил ею мух по стенам пансиона в досужий час.
— Тук! Тук! Тук! Тук! — простучало как бы в ответ на слова Арси. Арся вскипел, потому что любил спать, как никто из всех маленьких пансионеров.
Заспанный и сердитый, он, не раскрывая глаз, опустил руку, нащупал ею сапог у своей постели и запустил им в Бобку. Бобка, спавший до сих пор как сурок, подпрыгнул на пол-аршина от кровати и запищал на всю спальню:
— Ай! Ай! Ай! Кто дерется?
— Тук! Тут! Тук! — отвечало ему что-то громким, настойчивым стуком у окошка…
Бобка и Арся, как по команде, открыли глаза, оба сразу, потом рты и произнесли в один голос, сидя на своих постелях:
— Вот так штука!

ГЛАВА XXXIX

Нечто совсем необычайное.

Перед окном стоял мальчик, лет одиннадцати, толстый, рыхлый, белобрысый, с выпуклыми серыми глазами и очень пухлым ртом. Он был одет в высокие сапоги и чистенькую куртку. На голове его был нахлобучен картуз с козырьком, за плечами привязана котомка, какие обыкновенно носят странники на больших дорогах.
Мальчики в одну секунду повскакали с кроватей и побежали навстречу незнакомцу. Первый подошел к нему Алек.
— Ты кто такой? — обратился он к мальчугану.
— А ты кто такой? — тем же тоном задал ему вопрос тот.
— Я — царь… То есть не царь еще, а буду царем! — гордо отвечал Алек.
Мальчик взглянул на него так, точно перед ним очутился слон, змея или дикая кошка из лесов Южной Америки. Потом прыснул от смеха и залился хохотом, нисколько не стесняясь того, что он был не один.
Мальчик хохотал так, что голова у него тряслась, плечи тоже, живот тожё, даже котомка за плечами тоже тряслась.
— Ой, не могу! Ой, умру! Ой! Ой! Ой! Вот так царь! Не могу, уморил! — хохотал мальчик и, не будучи уже в состоянии держаться на ногах, опустился на землю и все еще продолжал смеяться. — Хорош царь! Ха! Ха! Ха! — заливался он, — а у самого дырка в башмаке, — и он ткнул пальцем в сапог Алека, из носка которого действительно очень любопытно посматривал большой палец. ‘Царь’ тоже посмотрел на дырку, ‘гымкнул’ и покачал головою. Неприятно! Царь — и вдруг дыра в сапоге!..
Вова Баринов увидел смущение Алека, безропотно стащил с себя сапоги и отдал их ‘царю’.
— Оденьте их, Алек. Они целые, — произнес он с низким поклоном.
Алек великодушно принял подарок, одел целые Вовины сапоги, а свои рваные передал Вове.
Увидя это, лупоглазый мальчик тот час перестал смеяться.
В эту минуту послышался голос подошедшего monsieur Шарля:
— Дети, на молитву! Живо! Марш! — И вдруг monsieur Шарль остановился, увидя незнакомого мальчика под окном.
— Ты кто такой? — спросил он не без любопытства.
— А вы не директор?
— Какое такое тебе дело, кто я! Ты говори, кто ты? — вспыхнул monsieur Шарль, не любивший, когда дети пускались в разговоры со взрослыми.
— Мне нужно видеть директора, — произнес мальчик.
Monsieur Шарль рассердился, топнул ногою, но сдержался.
— Попросите сюда господина директора! — приказал он Миле Своину, которого любил больше других за его кроткую натуру и тихий нрав.
Миля побежал вприскочку и через пять минут вернулся в сопровождении Александра Васильевича.
При виде лица, заросшего волосами, новый пришлец открыл рот и выпучил на директора и без того уже огромные глаза, потом лениво поднялся с земли, не спеша перелез через окошко и, подойдя к господину Макарову, протянул руку.
— Здравствуйте! — произнес он самым серьезным образом без единой улыбки на недетски спокойном лице. — Вы, стало быть, сам директор?
— Стало быть, сам директор! — улыбнувшись ответил Александр Васильевич.
— Ну, вот вас-то мне и надо. У вас есть заведение, где исправляют мальчиков-шалунов? — снова без малейшего смущения спросил странный мальчик.
— Да, — отвечал улыбаясь Александр Васильевич, очень заинтересованный маленьким пришлецом. — А ты кто такой? — заключил он вопросом.
— Я! — мальчик взглянул в лицо директора спокойным взглядом и ответил, не меняя тона: — я — шалун.
— Как шалун? — удивились господин Макаров, monsieur Шарль и все мальчики-пансионеры.
— Да так, шалун! Я теперь устал немного и оттого тихий, а вообще я — шалун и прошел сюда пешком двадцать верст, чтобы меня здесь исправили, — спокойно отвечал мальчик.
— Как пешком? — снова изумились все.
— Нуда, пешком. Что ж тут такого? Я тихонько из дома ушел от бабушки и папы. Мамы у меня нет. Мне надоело все слушать одно и то же: что я ‘проказник’, что я ‘скверный мальчишка, что я ‘бесенок’ и что я ‘послан в наказание всем домашним’. И вот я не захотел больше быть наказанием для тех, кого люблю, и решил придти сюда, чтобы исправиться. Деньги у меня есть. Я сам за себя платить буду. Как решил, что поступлю сюда для исправления, так и стал копить деньги в копилку. И скопил. Вот вам, получайте — 4 рублей 75 коп. Целых четыре месяца копил! — заключил с гордостью странный мальчик и, развязав узел в носовом платке, высыпал в руку Александра Васильевича пригоршню серебра и меди. Господин Макаров взглянул на мальчика, едва удерживаясь от смеха, потом на деньги, потом на мальчика снова и сказал ласково:
— Но ведь здесь очень немного денег, дорогой мой!
— Ой! Неужели не хватит? — испуганно вскричал странный мальчик. — А я-то ведь целых четыре месяца копил!
Мальчик задумался на минуту, наморщил лоб, почесал затылок, и вдруг глаза его блеснули внезапной мыслью.
— Я придумал, — произнес он, сразу теряя свое обычное спокойствие, вы только примите меня и начните исправлять, а уж я сам потороплюсь исправиться как можно скорее. И больше чем на 4 р. 75 к. меня не придется исправить, — заключил он с самым торжествующим видом.
Услышав это неожиданное решение, директор невольно расхохотался. Засмеялся и всегда серьезный учитель француз. Засмеялись и мальчики. Странный мальчуган пришелся всем по душе.
— Как тебя зовут? — спросил, с трудом преодолев первый взрыв смеха, директор.
— Меня зовут по разному, — отвечал мальчик, — бабушка зовет меня ‘несносным шалуном’, папа ‘сорвиголовою’, кухарка Дарья ‘чистым бесенком’, дворник ‘сорванцом’…
— Нет, нет, — снова захохотал г. Макаров, — не то я спрашиваю тебя. Как твое имя, мальчуган?
— Имя? Гриша Кудряшев.
— Ну, вот что, Гриша! — и говоря это, директор положил руку на плечо мальчика. — Ты останешься у меня. Деньги твои спрячь обратно. Они тебе самому пригодятся. А лучше дай мне адрес твоих родных. Я напишу им, что ты останешься у меня, чтобы они не подумали, что ты потерялся. Понял?
— А они не увезут меня отсюда, пока я не успею еще исправиться? — испуганно произнес Гриша.
— Нет, нет, не бойся! — засмеялся директор. — Я сам не отдам тебя, пока не исправлю совсем. С сегодняшнего дня ты мой пансионер, слышишь! И зовут тебя отныне Греня. У меня уж такое правило — давать со дня вступления в пансион другие имена детям. Но никаких прозвищ у нас не полагается.
— Значит я не ‘несносный шалун’ больше? — осведомился Гриша.
— Нет, — опять ответил Александр Васильевич.
— И не ‘бесенок’?
— Да нет же!
— И не ‘сорвиголова’?
— Нет. Ты Греня и никто другой!
— Отлично. Это имя мне нравится. И эти мальчики тоже, — неожиданно кивнул Греня на окруживших его пансионеров. — А вы больше их всех, — заключил он, неожиданно обращаясь к Александру Васильевичу, — давайте-ка вашу руку. Я вас полюбил и думаю, что вам скоро удастся меня исправить!
И он изо всех сил тряхнул, как взрослый, руку директора.
— Да, я тоже надеюсь на это, — отвечал тот. — Ты славный малый и мы будем друзьями.
И сказав это самым серьезным тоном, директор вышел из спальни, поручив нового пансионера гувернеру и его новым товарищам.

ГЛАВА ХL

Таинственная бумажка, — Злое намерение.

Поступление нового пансионера решено было отпраздновать. Добрый Александр Васильевич захотел порадовать своих мальчиков, а заодно и сироток-племянниц, Марусю и Женю. Он предложил поездку в лес с самоваром и закусками, взяв с собой и кухарку Авдотью, которая должна была печь картошку и варить обед в лесу.
Когда мальчики узнали об этом, долгое ура стоном стояло в воздухе, оглашая стены пансиона. Шумному ликованию не было конца. Но поездка чуть было не расстроилась.
Произошло одно из ряда вон выдающееся событие. Кухарка Авдотья, накануне ‘пикника’, как назвал Александр Васильевич предстоявшую поездку, ходила в соседнее село на базар покупать себе сапоги, и когда шла по проселочной дороге, то в двухстах шагах от пансионского сада увидела четвертушку бумаги, тщательно прибитую к дереву и исписанную крупным детским почерком вкривь и вкось. Авдотья не была грамотна, но бумажка всё же очень заинтересовала ее. Она осторожно сняла ее с дерева и принесла домой. Мальчики играли в саду на площадке в мячик, когда перед ними неожиданно появилась Авдотья.
— Вот… тута… на деревце висела, — таинственно прокудахтала она, показывая им записку.
Алек Хорвадзе взял у неё бумажку, желая прочесть, но Витик Зон стрелою кинулся к нему и почтительно, вынув листок из рук ‘царя’, произнес с поклоном:
— Ты, Алек, царь, и потому тебе нечего утруждать себя чтением. На это у тебя, как царя, имеются секретари!
Алек поморщился. Ему самому очень хотелось узнать поскорее, что стояло в таинственной бумажке. Но Витик уже взобрался на вышку фонтана и, размахивая руками, кричал во весь голос оттуда:
— Рыцари! Слушайте! Я прочту вам сей…
Он не договорил, потому что Павлик Стоянов подкрался к нему незаметно сзади, повернул ручку у фонтана, и в один миг Витик был облит холодной струею воды, забившей из фонтана.
Витик, фыркая и отмахиваясь, как мокрый котенок, соскочил на землю под оглушительный хохот шалунов.
А бумажка в это время очутилась в руках Вовы Баринова. Он стоял во весь рост на садовой качалке и читал то, что было написано там. В бумажке стояло:
‘В пансионе господина Макарова, на лесном хуторе Дубки, уже второй месяц живет мальчик Миколка, убежавший от своего дяди, отставного солдата Михея, из деревни Старая Лесовка. Если Михей пожелает вернуть Миколку домой, то пусть переговорит с господином Макаровым. Хозяин Дубков принимает ежедневно’.
Если бы в эту минуту солнце, не переставая светить, упало на землю, мальчики удивились бы не больше того, как были удивлены в настоящую минуту. Точно столбняк нашел на них. Они добрую минуту не могли произнести ни слова, пораженные и изумленные тем, что узнали. Поступок с бумажкой был из ряда вон скверным поступком. Очевидно кто-то из злобы на маленького Котю захотел причинить ему большое горе, отдав его снова в руки его сердитого ‘дяди’.
Несколько минут ‘рыцари’ не могли произнести ни слова от охватившего их негодования. И вот молчание было нарушено в конце концов,
Павлик Стоянов вскочил на качалку по соседству с Вовой и вскричал, задыхаясь от волнения:
— Это такая гадость, такая гадость! Тот, кто сделал ее, — предатель и шпион. Самый скверный! самый бесчестный! Он хотел зла бедному Коте! Котя храбрый рыцарь и верный товарищ. Он уже доказал это. Мы все его любим и все хотим иметь его среди нас! Мы хотим, чтобы он рос с нами, учился с нами!.. ну, словом, остался с нами до окончания нашего житья-бытья здесь. И вдруг какая-то злая, предательская душа…
— Это ужасно! Кто мог сделать это! — послышались негодующие голоса остальных мальчиков.
— Какой это мерзкий и гадкий мальчишка!
— Негодный! Скверный! Злой!
— Да кто же это? Кто, рыцари?
Но никто не знал, никто не решался даже догадываться. Мальчики боялись подумать на кого-нибудь. Поступок был слишком гадок, и если бы в нем обвинили невинного, обида была бы слишком велика.
— Положительно не знаю, кто бы мог это сделать! — произнес Алек, внимательно оглядывая лица столпившихся вокруг него мальчиков. — А ты, Зон, не знаешь? — обратился он к Витику с вопросом.
— Не могу знать.
— А ты, Арся?
— Не знаю!
— А ты, Миля?
— Не знаю тоже!
— А я знаю! — послышался торжествующий голос откуда-то сверху.

ГЛАВА ХLI

Женя-всезнайка. — Товарищеская расправа.

Все мальчики как по команде подняли головы кверху и взглянули на дерево. Разумеется на дереве была Женя. Она смотрела весело и лукаво и чему-то улыбалась.
— Женя знает! Женя всегда все знает! Женя-всезнайка!.. Слезай же скорей вниз, Женя, и говори все, что знаешь! — раздавались нетерпеливые голоса.
Дуб зашуршал, листья зашумели, и в одну минуту Женя была уже на садовой площадке среди своих друзей.
— Ну, Женя! Ну, всезнайка, говори! Говори же!
Мальчики сгорали от нетерпения и прыгали во круг Жени. Но Женя не обращала на них, казалось, никакого внимания. Она быстрыми шагами прошла площадку, приблизилась к скамейке под развесистым кленом и произнесла холодно и спокойно, глядя в упор на двух пансионеров, сидевших на скамье с книгами на коленях.
— Гога Владин, и ты, Никс Гортанов, — это сделали вы!
Мальчики вскочили оба разом со своих мест. Книги выпали у них из рук и тяжело плюхнулись на дорожку.
— Как ты смеешь! — запальчиво вскричал Никс. — Как ты смеешь, скверная девчонка!
И он, опустив руки в карманы своих клетчатых панталон, принял самый презрительный и негодующий вид.
— Да, как ты смеешь так оскорблять нас обоих! — выступил теперь вперед и Гога, чуть-чуть изменившись в лице.
Он, видимо, храбрился, но руки у него дрожали и глаза бегали во все стороны, как у пойманного зверька.
— Молчи, ты, лгунишка! — презрительно повела на него взором Женя, — и ты, клетчатая кукла, тоже молчи! — бросила она негодующе в сторону Никса, — Если у вас нет смелости сознаться, так не лгите по крайней мере! — И тут же, обернувшись ко всем мальчикам, она вскричала своим звонким, далеко слышным голоском:
— Рыцари! Это сделали они: графчик Николай Гортанов и Георгий Владин. Если вы не верите мне, то должны поверить моей сестре Марусе. Моя сестра никогда не врет, рыцари! Вы знаете это. Пусть она подтвердит вам то, что эти мальчики (тут она презрительно мотнула головою в сторону Никса и Гоги) оказались предателями. А теперь позовите сюда Марусю, — заключила тоном приказания ни перед чем не задумывающаяся Женя.
Никто, казалось, не посмел ослушаться её, и в следующую же минуту её сестра Маруся стояла сконфуженная среди двадцати буйных шалунов, с нетерпением ожидавших от неё показаний.
Маруся была тиха и робка от природы как овечка.
Она во всем отличалась от своей проказницы сестры. Но у Маруси было одно огромное достоинство: она никогда не лгала.
Не лгала даже в шутку, даже во время игр, которые иногда требовали шуточной лжи, — и то не лгала Маруся.
Как только сестра появилась в саду, Женя бросилась к ней со всех ног навстречу.
— Скажи им, Маруся, что ты видела неделю тому назад и что рассказывала мне вчера утром, — произнесла она, заглядывая ей в лицо.
Маруся покраснела. Её большие кроткие глаза растерянно вскинулись на сестру.
— Ты хочешь знать еще раз о том, что я видела за изгородью сада? — тихо спросила Маруся.
— Да, да! — нетерпеливым хором вскричали мальчики и Женя в один голос.
— Это было дней шесть тому назад, — начала своим нежным голосом Маруся, — рано утром. Все мальчики спали, спали также и Женя, и дядя, и Авдотья, и сторожа Мартын и Степаныч, и monsieur Шарль, и Карл Карлович, словом — все, весь пансион. Только я проснулась, потому что мне показалось, что ястреб спускается к цыплятам. Я вышла в сад и увидела двух мальчиков. Они крались осторожно по большой дороге прямо к большому дубу, что стоит на перекрестке двух путей, которые ведут к соседним деревням. Мне показалось это очень странным, что мальчики встали в такой ранний час и крадутся как воры. Зачем было мальчикам в такую пору идти, да еще с такой опаской, по дороге? Я стала смотреть. И что же? Они прошли с четверть версты, а может быть и больше, и подошли к дубу. Один из них вынул какую-то бумагу из кармана, другой гвозди и молоток. Они прибили листок к дереву и снова тем же крадущимся шагом пошли обратно. Когда они повернули, то я увидела хорошо их лица. Это были графчик Никс и Гога Владин.
Маруся кончила и обвела круг мальчиков своими честными, правдивыми глазами. Снова наступило молчание. Оно тянулось минуты две, три. Потом Алек Хорвадзе сурово взглянул на обоих маленьких преступников.
— Ну, что же? Вы еще будете уверять, что это сделали не вы? — насмешливо обратился он к Гоге и Никсу.
— Не мы! — протянул маленький франт, приготовляясь огласить пансионский сад изрядным ревом.
— А ты что ответишь, Георгий Владин? — обратился к его приятелю Алек.
Сердитые, горевшие злыми огоньками, глаза Гоги окинули толпу мальчиков недобрым и дерзким взором. Он побледнел немного. Губы его дрогнули. С коротким злым смехом, глядя куда-то в сторону, Гога проговорил:
— Ну да! Это сделал я! Так что же из этого?
— Как, что такое? Что ты сказал? — так и посыпались на Гогу со всех сторон вопросы.
— Я сделал это! — еще более сердито произнес Гога и гордым, надменным взором окинул толпившихся вокруг него пансионеров. — Я написал бумажку и прибил ее… И научил Никса помочь мне в этом… Все я, один я! Потому что я ненавижу вашего мужичонка, которому не может быть места среди нас. Здесь воспитываются граф Никс Гортанов и я, Георгий Владин, и вдруг, рядом с нами, сын каких-то мужиков! Да, мне неприятно, противно это! Я не хочу сидеть рядом с мужиком, спать с ним в одной спальне, учить с ним в классе урок и есть за одним столом. Он серый мужик, пастух, а я благородный мальчик… Да!
Но тут благородный мальчик как-то странно перекувырнулся в воздухе и отлетел в траву сажени на две по крайней мере. Это Алек Хорвадзе схватил его за плечи и, прежде чем Гога успел опомниться, он лежал уже врастяжку на мягком газоне подле самого края дорожки. Алек стоял над ним с горящими глазами и с взволнованным от гнева лицом.
— Рыцари! — ронял он дрожащим голосом, — эти глупые мальчишки не достойны нашей дружбы. Они не рыцари больше. Мы все будем сторониться их с этого дня! Слышите ли? Все!.. Не сметь разговаривать с ними, играть и подавать им руку! Идем сейчас же к директору (Алек хотел сказать по привычке к ‘Макаке’, но вовремя удержался, вспомнив про присутствие девочек, обожавших своего дядю) и расскажем ему все… И еще скажем, что лучше не ехать на пикник, если надо брать с собою этих глупых, негодных, бесчестных мальчишек. Они предатели, и мы не должны иметь с ними ничего общего с этого дня. Так ли? Хорошо ли вы поняли меня, рыцари?
— Поняли, Алек!
— И исполните все, что я сказал?
— Исполним все до единого слова.
— А теперь марш к директору… Мы должны ему рассказать все, — снова скомандовал Алек.
— Мы должны рассказать ему все! — эхом откликнулись двадцать мальчиков и покорно последовали послушной толпою за Алеком.
За ними поспешили Маруся и Женя. Никс и Гога остались одни.
— А все-таки дело сделано, — произнес Гога, — и дядя этого глупого мужичонка будет знать, где искать своего сбежавшего Миколку.
— Да, ты удивительно умный, Гога, так все хорошо придумал! — восторженно произнес Никс. — Только вот пикника жалко! ‘Макака’ ни за что не согласится нас взять с собой, когда узнает про все, — печально добавил через минуту маленький графчик.
— Велика важность пикник! Совсем это не весело ходить по скучному лесу и натирать себе ноги о сучья! — презрительно фыркнул его приятель.
— И быть изъеденными комарами в конце концов, — мигом согласился с ним графчик.
— И еще, чего доброго, попасть на ужин волкам! — заключил торжествующе Гога.
— Конечно! конечно! подтвердил Никс.
Но говоря это, оба мальчика кривили душой. Им было ужасно досадно лишиться удовольствия. К тому же они боялись директора, который, как они предчувствовали, не похвалит их за гадкий поступок.

ГЛАВА ХLII

Волшебный кисель.

Когда Александр Васильевич узнал о ‘предательстве’ Никса и Гоги, он согласился тотчас же с остальными мальчиками и решил оставить провинившихся без пикника. Но и самый пикник опять чуть было не расстроился, — вот по какой причине.
Накануне счастливого дня к ужину подали кисель, обыкновенный клюквенный кисель, который подают на стол с молоком и сахаром.
Такой кисель в пансионе господина Макарова подавали очень часто, хотя маленькие пансионеры ненавидели это кушанье всей душой. Пансионские служителя, Мартын и Степаныч, нередко уносили кисель со стола нетронутым.
Каково же было их изумление, когда в этот вечер не только кисель, но и миска с киселем исчезла со стола. Правда, миска скоро вернулась на стол, к вечернему чаю, но уже пустая, а кисель…
Ах, что сталось с киселем!
У киселя положительно оказались ноги! По крайней мере он сбежал из миски и очутился в комнате директора на его письменном столе, в большой чернильнице, предварительно изгнав оттуда чернила.
Когда Александр Васильевич сел за стол и, обмакнув перо в чернильницу, начал писать письмо кому-то из родителей маленьких пансионеров, вместо чернил на бумаге очутился… кисель. Александр Васильевич вскочил, схватился за колокольчик, чтобы позвонить служителя, но с отвращением отдернул назад руку. И колокольчик был весь мокрый и липкий от киселя.
— Нет, они останутся все до единого без пикника, если я еще найду где-нибудь эту гадость! — сердито произнес директор.
Но к счастью ‘этой гадости’ не нашлось больше нигде, в квартире директора, по крайней мере…
Зато кисель очутился у monsieur Шарля. Поздно вечером, когда пансионеры уже спали, monsieur Шарль пожелал пройтись по саду и подышать свежим воздухом. Ничего не подозревая, он взял с окна фуражку, белевшуюся в полумраке ночи, надел на голову и…
Нет, такого крика положительно еще не было под мирною кровлею пансиона! monsieur Шарль кричал, что на голове у него ползают змеи и, делая отчаянные прыжки, носился по своей спальне в какой-то дикой пляске. Карл Карлович, спавший в соседней комнате и видевший самые превосходные сны, проснулся от этих безумных криков, вскочил с постели и второпях сунул ноги в туфли, стоявшие постоянно у его кровати.
И в свою очередь Карл Карлович дико закричал на весь пансион:
— А-а-а-а-а!
Ему ответил отчаянный вопль monsieur Шарля за стеною:
— О-о-о-о-о-о!
Мальчики повскакали со своих постелей и со всех ног бросились в комнаты обоих гувернеров, предполагая, что случилось какое-нибудь несчастье.
Зачиркали спички, засветились огни.
При их мерцающем свете мальчики увидели плясавшего monsieur Шарля с фуражкой на голове. Из-под фуражки по всему лицу француза текли мутные потоки чего-то розовато-алого или бледно-малинового, тусклого и жидкого.
— Да это кисель! — неожиданно и наивно вскричал кто-то из пансионеров.
— Как кисель? А не змея разве? — удивился monsieur Шарль, вскидывая глазами на своих воспитанников.
— Нет, положительно это кисель, а не змея, monsieur Шарль! — подтвердил Павлик Стоянов самым серьезным тоном, разглядывая мутно розовые ручьи, все еще стекавшие по лицу Жирафа.
И все разом тут же кинулись в соседнюю комнату к Карлу Карловичу, который положительно охрип от криков.
— Лягашка! Лягашка! — вопил несчастный немец.
— Где лягушка? — так и бросились к нему мальчики.
— В мой сопожка, в мой сопожка сидят лягашки! — неистовствовал Кар-Кар, боявшийся больше всего в мире лягушек и мышей.
Кто-то из мальчиков присел на пол и быстро снял с ноги Кар-Кар туфлю.
Оттуда потекла мутно-красная жидкость.
В туфли Кар-Кара забрался все тот же проказник-кисель!
Таким образом ни ‘лягашек’, ни ‘змей’ у обоих гувернеров не оказалось, и они могли спокойно ложиться спать.
Но monsieur Шарль был возмущен и не думал уходить спать.
— Кто это сделал! Я хочу знать, кто это сделал! Я этого не прощу! — кричал он.
Витик Зон с самым покорным видом подошел к Жирафу и, скромно опустив глаза, произнес тихо:
— Monsieur Шарль, не сердитесь на нас, пожалуйста. Это я виноват во всем. Я думал, что вы любите кисель и понес его вам в вашу комнату, пока вы ужинали в столовой. Я хотел, чтобы вам осталось киселя на завтра. На окне, мне показалось, лежала тарелка, я и вылил в нее кисель.
— Это была моя шляпа, несчастный! — вскричал француз, — понималь меня? Не тарелка, а шляпа!
— Разве это была ваша шляпа, monsieur? — с глубоким вздохом сожаления произнес Витик, выражая полное отчаяние на своем плутоватом лице. — А я думал, что тарелка…
Но гаг Шарль усомнился в том, правду ли говорит Витик, и спросил сердито:
— А туфли Карла Карловича вы тоже приняли за тарелку?
— Как попал кисель в туфли дорогого Карла Карловича, этого мы положительно не знаем! — и Витик Зон печальными, сочувствующими глазами взглянул на немца.
— Да, мы этого не знаем! Но, по всей вероятности, это сделал кто-нибудь чужой! — послышались тихие, робкие и удивительно покорные голоса.
В это время на пороге комнаты показался директор.
Несмотря на позднее время, Александр Васильевич решил тотчас же переговорить с обоими учителями относительно наказания пансионеров за ‘непозволительную’ шалость.
В первую минуту он, по обыкновению, решил, что необходимо строго наказать виновных, проучить их, как следует.
В этот раз защитником шалунов выступил Кар-Кар. Добрый немец, насколько умел, старался уговорить директора простить проделку шалунов.
— Они теперь, наверное, и сами понимают, какую глупую шалость они придумали, — объяснял он.
Впрочем, у Кар-Кара были еще и другие соображения, почему он так усердно заступался за пансионеров. Ведь, чего доброго, виновными могли оказаться все. И всех пришлось бы в таком случае лишить завтрашнего пикника. А на пикнике ужасно хотелось быть самому Кар-Кару. Он был большой любитель рыбной ловли, а в лесу, он знал, находилось озеро, где водилось столько рыбы, что хоть руками ее лови. Предвкушая приятную поездку к озеру, Карл Карлович уже не мог лишить себя подобного редкого удовольствия. И вот он мысленно решил, ради пикника, простить проказникам их новую проделку. К нему присоединился и monsieur Шарль. Александр Васильевич сначала и слышать не хотел — но потом смягчился, и мальчиков великодушно простили, взяв с них обещание, что они никогда больше подобных шалостей делать не будут.

ГЛАВА ХLIII

Пикник

Наступило утро. Солнце с пяти часов заглянуло в спальню пансионеров. Небо было безоблачно и ясно. Белые облачка легкой снежной дымкой ползли по небу.
— Ура! — закричали, проснувшись, в один голос двадцать мальчиков, — Ура! дождя не будет!
В десять часов их позвали завтракать. Завтрак был ранний, обед же решили сделать в лесу. За завтраком дали печеный картофель с маслом и с селедками. Картофель съели очень быстро, потому что это было одно из любимых кушаний ‘рыцарей’, а селедок съесть не успели: оставшиеся на тарелке селедки исчезли неведомо куда. Искали их и не нашли. Искали под столом, под стульями, под скамейками, даже под подушками в спальне и нигде не могли отыскать. Вместе с другими искал и Витик, карман у которого оттопыривался как-то странно в это утро. От самого Витика пахло чем-то очень похожим на запах селедки. Но пансионерам и в голову не пришло доискиваться причины странного запаха, потому что все торопились со сборами на пикник. Сам Карл Карлович ужасно волновался, приготовляя удочки и собирая все нужное для рыбной ловли. Суета шла необычайная.
Только два мальчика не суетились и с завистью смотрели на общую суматоху. Эти мальчики были Гога и Никс.
Ровно в двенадцать часов к крыльцу подъехала долгуша, — длинный узкий экипаж с сидениями на обе стороны. Долгуша была очень поместительна, места в ней было вдоволь. Александр Васильевич с племянницами, — monsieur Шарль, Кар-Кар и десять мальчиков уселись на ней. Кому не хватило места в долгуше, тех усадили в телегу к Авдотье и Степанычу, которые ехали с провизией и самоваром позади долгуши. Другой служитель, Мартын, остался приготовлять обед двум наказанным пансионерам.
Мальчики с гамом разместились по своим местам. Долгуша и телега тронулись. Пансионеры закричали ‘ура!’ и подбросили фуражки в воздух. Судя по началу, пикник обещал быть превеселым.

ГЛАВА XLIV.

Костер. — Он не хочет быть больше царем!..

Долгуша с грохотом катилась, не умолкая ни на одну минуту. Ей вторила мучительным скрипом и визгом телега. Авдотья с глупым видом сидела на переднем месте телеги, нежно сжимая в своих объятиях самовар. При каждом повороте она кричала во весь голос от испуга:
— Батюшки, перевернемся! Родимые, смертушка пришла!
Мальчики неистово хохотали.
Но телеге не суждено было перевернуться, она благополучно добралась до леса.
Что за прелесть был лес в эту раннюю осеннюю пору! Листья чуть подернулись золотом, заалели, словно вспыхнули румянцем под прихотливой рукой царицы-осени. Тут и там застенчиво выглядывали из-под сухой травы красные, желтые, белые и коричневые шапочки грибов. Вблизи шумело озеро. Голубое, чуть подернутое рябью, точно огромная рыба с серебряною чешуею, оно было прекрасно и величаво в этот день.
При виде озера Карл Карлович точно ожил, торопливо собрал свои удочки, ведерко с червями, сетку для улова и направился к берегу.
— Карл Карлович, и я с вами! — неожиданно вызвался Витик.
— Но ты будешь там шалить? — подозрительно покосился на него немец.
— О, нет, я буду удить! — самым серьезным образом произнес Витик.
И старый гувернер с маленьким шалуном отправились на берег.
Авдотья, переставшая бояться телеги с той минуты, как очутилась на земле, решительно заявила, что ей нужен костер для варки обеда.
— Это уже дело мальчиков! Мальчики, разложите костер Авдотье! — крикнул директор ‘рыцарям’, которые уже успели разбрестись по лесу.
— Костер! Костер, рыцари! — закричал Алек, находившийся ближе всех к гну Макарову, и первый, схватив несколько больших сучьев, валявшихся во мху, потащил их к тому месту, которое, по его мнению, оказывалось самым подходящим для костра.
— Ах, что ты делаешь, Алек! Ты можешь себе занозить твою нежную ручку! Ведь ты царь! — и с этими словами Арся Иванов со всех ног кинулся к ‘царю’ и отнял у него хворост.
— Но я тоже хочу разводить костер! — вспыхнул Алек.
— Ах, что ты! Что ты? — закричал подоспевший Павлик. — Ты все забываешь, что ты не простой мальчик-пансионер. Ведь ты царь или по крайней мере царевич, кавказский царевич. Мыслимое ли дело, чтобы цари или царевичи разводили костры и носили сучья? Что скажут твои подданные? Посуди сам.
— Но это весело! — протестовал Алек.
— Все же для царевича неподходящее занятие! — вставил свое замечание Вова Баринов.
— Нет, нет, тебе нельзя этим заниматься, — произнес Миля Своин. — Ты будешь только сидеть и смотреть. Мы тебе, Алек, сейчас устроим для этого трон из мха.
И Миля Своин тут же принялся за работу.
— Сядь здесь, в тени! Тут не печет солнце! — предложил Дима Вартов, стремительно расчищая Алеку путь.
— Да, да, посадите в тени нашего драгоценного царя! — вскричало десять голосов. И двое мальчиков, Бобка и Котя, подхватили под руки Алека и усадили его на мох. Остальные с веселым хохотом и криками принялись таскать сучья для костра. Алек с завистью смотрел на общее веселье. Здесь под деревом одному ему было скучно и неудобно. Комары досаждали нестерпимо, муравьи ползали по рукам и ногам, кусая больнее комаров, искусанные руки ‘царя’ покрылись красными пятнами. Мальчики между тем сложили хворост в кучу и зажгли его. Костер запылал. Шалуны сняли сапоги и стали прыгать через пламя. Этого зрелища Алек выдержать равнодушно уже не мог. Он быстро разулся, отшвырнул сапоги и носки в сторону и в две минуты уже был около костра.
— О, Господи! Царь — и вдруг без сапог! Алек, ты простудишь твои драгоценные царские ножки! — почти в ужасе вскричал, подскакивая к Алеку, Бобка Ящуйко.
Бац!
Этого Бобка уж никак не ожидал.
‘Царь’ дал ему порядочного таки шлепка. Глаза Алека горели. Бобка Ящуйко рассвирепел, в свою очередь поднял руку, чтобы дать Алеку сдачи, но рука внезапно опустилась, и он произнес, наклоняя почтительно голову:
— Так как ты, Алек, царь, то я, конечно, не имею права с тобой драться и мирно покоряюсь.
Алек, который рассердился еще больше за то, что Бобка не отдал ему удара. что считалось уже совсем позорным у ‘рыцарей’, сердито вскричал:
— Прочь с дороги и пусти меня к костру, говорю я тебе!
Бобка покорно стушевался. Но тут между Алеком и костром выросла целая стена других мальчуганов.
— Нельзя! ведь ты царь!
— Это опасно для твоего царского здоровья!
— Бей нас всех, но к костру мы тебя не пустим!
— Мы проводим тебя опять на трон!
— Что-о-о! На трон! Ни за что в мире! — закричал Алек так громко, что Авдотья, хлопотавшая возле чая, от неожиданности и перепуга чуть не упала прямо на кипящий самовар.
— Не пойду на трон, потому что не хочу быть царем больше! Пусть этот лес будет свидетелем, что с этого дня Алек Хорвадзе не царь больше, а простой, совсем простой Алек. У меня нет больше царства, около Кутаиса нет дворца, нет баранов, ничего нет! Слышите, ничего нет, говорю я вам!.. Если все маленькие цари так несчастны, что не могут бегать, играть, не могут подраться в свое удовольствие, так где же тут счастье?! Не хочу и я быть царем! И первого, кто меня назовет еще раз царем или царевичем, я вздую так, что он долго будет помнить… А теперь место мне! Дайте отвести душу и попрыгать как следует! А то того и гляди — погаснет пламя…
И проговорив все это, Алек отошел немного, громко ‘ухнул’, и в один миг, смеющийся и веселый, перескочил костер. Павлик Стоянов вскочил на ближайший пень и, как настоящий поэт, прочитал стихотворение, сочиненное им в честь Алека:

Муха Алю укусила,

Вздумал Алек быть царем,

Только во сто раз быть лучше

Мальчуганом-шалуном!

— Ура! Да здравствует наш Алек! — заключил веселым хохотом маленький проказник.

ГЛАВА XLV

Совсем диковинная рыба.

— Тс! Тс! Тише! Тише! Чего вы расшумелись! Хохочут и не подозревают, что около них происходит! Вот глупые-то мальчуганы!
Витик Зон с таинственным, многозначительным видом появился среди ‘рыцарей’. Щеки Витика горели румянцем, голубые глаза лукаво искрились. По всему виду мальчика было заметно, что шалун снова готов выкинуть одну из своих удивительных ‘штучек’.
Мальчики в один миг окружили его.
— Что такое? Что ты еще выдумал? Что такое около нас происходит? — тормошили они Витика со всех сторон.
— Тс! Тс! Тс! — погрозил он на них пальцем с самым таинственным видом. — Во-первых, Кар-Кар удит рыбу…
Мальчики расхохотались.
— Ты нас морочишь, Витик! — зашумели они, — что за важность, подумаешь, что Кар-Кар удит рыбу!
— Во-вторых, он… уснул! — нисколько не обращая на них внимания, продолжал Витик.
— Ну и что же!
— И в-третьих, рыба клюет… — торжествующе заключил Витик.
— А! О! А! Ага! Угу! Вот так штука! — вырвалось разом на разные голоса из уст двадцати мальчуганов.
— Уснул, а рыба клюет? Вот это совсем особого рода дело! Надо бежать его будить! — зашумели шалуны.
И Алек Хорвадзе первый козликом запрыгал по направлению к берегу.
За ним побежали и остальные. Павлик Стоянов преблагополучно стал на голову и прошелся на руках впереди всей маленькой толпы к общему удовольствию шалунов.
Вот и берег. На берегу сидит Кар-Кар. Его шляпа сдвинулась на затылок. Удочка зажата в правой руке. Левая покоится на груди. Он спит так сладко и крепко под легкий шум озера, как наверное не спал никогда в своей собственной постели.
Громкий храп его разносится далеко по лесу. Очки сползли на самый кончик носа, и поэтому лицо у Карла Карловича такое, точно он чему-то удивлен.
В один миг мальчики окружают его.
— Карл-Карлович, смотрите, ваша шляпа упадет в воду! — кричит Витик в самое ухо немца.
— Карл Карлович, ваши очки скоро собирается утащить щука! — задыхаясь от смеха, вторит ему Павлуша.
— Карл Карлович, у вас рыба клюет! — визжит Бобка Ящуйко самым отчаянным образом.
Карл Карлович открывает заспанные глаза и бессмысленно минуту, другую смотрит на шалунов, потом быстро поднимает руку к голове.
Слава Богу — шляпа на голове.
Щупает нос.
И очки на месте.
Тогда он строго грозит пальцем маленьким проказникам.
— Рыба же! Вам говорят рыба клюет! — вопит Арся Иванов на всю окрестность, точно на поверхности озера появилась настоящая акула.
Тогда Карл Карлович точно оживает. Сна как не бывало. Действительно, рыба клюет и дергает удочку у него давно.
Со счастливым, радостным лицом Карл Карлович осторожно поднимает удилище от воды… И…
О! О! О! как тяжело! Рыба очевидно попалась не из мелких. Удочка гнется. Карл Карлович торжествует. Все в нем сияет: и красное, лоснящееся лицо, и нос с очками, и парик с дырочкой.
Удочка еще чуточку поднялась над водою…
Раз!
Наконец-то!
Карл Карлович очень близорук и поэтому не может рассмотреть сразу, что за рыба поднимается над поверхностью воды.
А рыба эта престранная. Тонкая, вроде угря, и длинная-предлинная. Кар-Кар изумлен. Ему еще ни разу не приходилось видеть такой странной рыбы. Она совсем не трепещет на крючке и не играет чешуею на солнце. Удивительно странная рыба. Тусклая какая-то и по крайней мере в два аршина длиной.
О!!!
Наконец она подле него на песке. Карл Карлович наклоняется над нею, не решаясь однако взять ее в руки. И вдруг откидывается назад, зажимая себе нос обеими руками. Вот так запах! Нет сил вынести близкое соседство подобной рыбы!..
Но Карл Карлович все же имеет мужество еще раз наклониться над странным уловом. И вдруг лицо его багровеет от гнева. Теперь он понял все!
Перед ним лежит селедка и не одна, а целых шесть не живых, а вычищенных селедок, при чем хвост одной втиснут в голову другой. И так все шесть, гуськом… Они лежат длинной змеею перед глазами злосчастного рыболова, издавая ужасное зловоние…
Возмущенный Карл Карлович вспоминает, что за сегодняшним завтраком почти никто не ел селедок и что селедки куда то исчезли как по волшебству… Вспоминает еще и то, что во время сборов на пикник карман у Витика как то топорщился и от Витика пахло именно совсем так же, как пахнут сейчас эти селедки. Значит, все это штука Витика! И разгневанный Карл Карлович бросается к Витику и больно схватывает его за ухо. Попавшемуся проказнику плохо пришлось бы наверное, если бы в эту минуту не показалась бегущая к берегу со всех ног Женя. Лицо у Жени было взволновано. Глаза испуганы на смерть.
Она ураганом ворвалась в толпу мальчиков, во все горло крича:
— Где Котя? Вы не видели Котю?
Мальчики в недоумении переглядываются. В самом деле, где же он, Котя?
И лица у них становятся такими же испуганными, как и у самой Жени.
Теперь поднялась уже настоящая суматоха. Все стали вспоминать, где и кто видел Котю последним.
— Он был, когда складывали костер! — произнес уверенно Алек.
— Но когда мы бежали к берегу, его не было уже с нами! — уныло вторил ему Павлик.
— Да, его не было с нами! — еще печальнее произнес Витик, который особенно привязался к общему любимцу с тех пор, как тот так великодушно выручил его.
— Котя! Ау! Ау! Котя! — пронеслось громкой перекатной волной по опушке леса.
— Ау! Ау! Ау! Откликнись, Котя! — задрожали, зазвенели детские голоса.
— Ау! Ау! — присоединились к ним и крики взрослых.
Но никто не откликался.
Только старые дубы и клены неумолчно шумели, да веселые пичужки звонко перекликались в кустах…

ГЛАВА XLVI

Котя исчезает.

— Ау!Ау!
— Ау!
Громко несется по лесу этот крик.
Но тот, кому нужно во что бы то ни стало услышать это ‘ау’, его не слышит.
Котя быстрым шагом идет все вперед и вперед. Мальчик сам хорошо не помнит, как он отделился от всех, как углубился в чащу. Его фуражка полна грибов, карманы — ягод. На душе у Коти сладко и легко. Давно он не чувствовал себя так, как сейчас. Это светлое, радостное настроение продолжается с той минуты, как он почувствовал себя среди огромных великанов-деревьев, среди веселых пичужек, букашек, грибов и ягод, которыми кишмя кишит лес.
Надо быть самому крестьянским мальчиком, чтобы понять то настроение, которое охватило Котю. Хорошо ему жилось в пансионе, начальство и товарищи любили его, он чувствовал себя там, как дома, но… в лесу, на воле, было еще лучше, еще радостнее!..
И он торопился насладиться этой радостью, погулять в волю, чтобы вернуться вовремя к обеду к месту, где расположились его друзья.
Бодрый и веселый, легко подпрыгивая на ходу, он перебегал от гриба к грибу, от ягодки к ягодке. Когда картуз его был уже полон ими, Котя перестал собирать грибы, пошел тише и затянул песенку. Песенка была все та же, далеко не крестьянская песенка, которая неведомо откуда и как запомнилась Коте:

Ты — мое солнышко жаркое,

Ты — мой серебряный луч,

Утро весеннее, яркое,

Ясное утро, без туч!

Мальчик мой, крошка прелестный,

О, как люблю тебя я,

Пташка моя поднебесная,

Радость, утеха моя!

Эту песенку Котя как то запел в пансионе. И тогда мальчики окружили его и забросали вопросами:
— Откуда ты знаешь такую прелесть?
— Это совсем не деревенские слова, не деревенская песня!
— Где ты ее слышал?
Но Котя не мог сказать, где он слышал песню, а так как мальчики не переставали расспрашивать его о ней, то он и перестал петь ее в пансионе. Зато здесь, в лесу, он затянул ее с особенным наслаждением. Здесь он был один. Никто не мешал ему. Котя шел и пел, а в его мыслях мелькала та странная, прекрасная, с белыми, мягкими руками женщина, которая всегда появлялась перед ним, как только он начинал свою песенку или погружался в свои мечты…
Довольный и радостный, он шел все вперед и вперед, не замечая, как деревья в лесу становились чаще и чаще… Стало как-то темнее сразу… Лес заметно загустел…
— Ну, баста! Пора обратно! — произнес Котя, заметив вдруг, что зашел слишком далеко. — Поверну назад. Может костер еще горит и по дыму найду к нему дорогу.
И он взглянул по тому направлению, где должен был, по его мнению, показаться над деревьями дымок костра.
Но дымка нигде не было видно. Не находил Котя и тропинки, по которой он забрел сюда. Одна только чаща теснилась кругом. Огромные деревья уходили в небо. Птицы замолкли. Начинало темнеть. Вечер подкрадывался незаметно.
Легкая дрожь пробежала по телу Коти. Он бросился направо.
Темная чаща неприветливо встретила его колючими сучьями. Тогда он направился налево.
Та же густая, непроходимая чаща, безмолвная и угрожающая.
Рванулся вперед…
Все то же.
Тогда мальчик в ужасе понял, что он заблудился.
Холодом повеяло на него от темных жутких деревьев. Холодом повеяло в самое сердце.
В отчаянии схватился за голову и дико вскрикнул на весь лес:
— Сюда! Ко мне! Скорее! И чутко прислушался.
Где-то хрустнула ветка… Потом другая… Еще и еще захрустело что-то уже ближе, яснее…
Кто-то точно прокладывал себе дорогу, хрустя хворостом под ногами.
— Сюда! Ко мне, здесь я! — еще громче закричал Котя, надеясь увидеть кого-либо из мальчиков, гувернеров, или Степаныча.
Сухой лист зашуршал совсем близко под чьими-то ногами. Котя уже решил, что к нему подоспевала помощь.
Полный радостного волнения, он рванулся вперед навстречу еще невидимому другу. Кусты быстро раздвинулись под сильными руками и… Котя дико, испуганно вскрикнул, выронил из рук картуз с грибами и отпрянул в сторону…

ГЛАВА XLVII

Снова он!

Перед ним был дядя Михей. Его маленькие глазки горели злобною радостью, рыжие усы щетинились, рот кривился злорадною усмешкой. В два прыжка он очутился подле мальчика и, крепко схватив его за плечи, зашипел змеею в самое ухо Коти:
— Ага! Наконец-то ты мне попался, голубчик! Наконец-то удалось схапать тебя!.. Давно я выслеживаю тебя, ангельчик! Спасибо доброму человеку, сказал про бумажку, которая обозначала, где мне искать тебя!.. Наш Лесовский грамотей прочел, пришел и сказал мне, что в Дубках ты… Вот и опять свиделись… Небось, не рад, поди? А и впрямь, что радоваться!.. Теперь я тебя, голубчика, взаперти держать буду, в конуре собачьей, голодом морить… Бить буду кажинный день по два раза… Искалечу тебя, чтобы ты не убег в другой раз! А теперь ступай за мной… И гляди ты у меня… Бежать не моги… Забью до смерти, коли поймаю!
И все еще цепко держа за руку Котю, чуть передвигающего ноги от ужаса, волнения и усталости, Михей поволок его за собою.
Холод охватил душу мальчика. Сердце его сжалось точно в тисках. Он чувствовал, что Михей исполнит свою угрозу, что от этого жестокого, бессердечного человека пощады ждать нельзя. Живым из его рук теперь не вырваться, — с тоскою и болью подумал Котя. И тут же вспомнил милых товарищей, доброго Макаку, проказницу Женю и того злого мальчика, из-за которого ему теперь приходится снова попасть в страшные руки дяди Михея.
И вот в его мыслях промелькнуло то, что ожидало его в деревне: голод, заключение, побои, истязания. Новым ужасом наполнилось бедное сердечко Коти.
‘Нет! Нет! Лучше умереть в лесу голодной смертью, нежели оставаться в руках своего мучителя! — вихрем пронеслось в его голове и, не помня себя, он неожиданно наклонился к державшей его крепко руке Михея и, прежде чем тот успел опомниться, изо всех сил укусил его за палец.
Михей громко вскрикнул от боли и выпустил руку Коти… Этого только и надо было мальчику.
Он рванулся вперед… и помчался стрелою через кусты и сучья, через самую чащу, едва чувствуя ноги под собою.
С диким, бешеным криком Михей понесся за ним.

ГЛАВА XLVIII

Погоня.

Котя бежал с такой быстротой, на которую способен только человек, за плечами которого смертельная опасность. Но и Михей не отставал от него ни на шаг. Взрослый человек гнался за маленьким человечком, желая во что бы то ни стало нагнать его и жестоко отомстить за все. Оба бегущие не обращали внимания на то, что встречные сучья деревьев рвали на них одежду, царапали им лица, кололи ноги. Кровь ручьем текла по щекам обоих, но ни Михей, ни Котя не замечали её. Вот-вот, казалось, сейчас протянется рука Михея и схватит мальчика… Но прыжок, другой, и снова — уже вне опасности Котя… Расстояние между беглецом и его преследователем становится то больше, то меньше. Вот оно увеличилось снова… вот уменьшилось…
— Стой, Миколка! Если жив остаться хочешь, тебе говорят, стой! — слышится уже близко, совсем близко за плечами Коти.
Мальчик значительно устал и ослабел теперь. Силы совсем ему изменяют. Ноги отказываются служить. Михей уже близко, близко за его плечами. Вот горячее дыхание обдает уже Котю, рука протягивается, цепкие пальцы хватают за рукав…
— Ох!
Не то стон, не то вопль раздается за плечами беглеца… И что-то тяжелое грузно падает на землю позади мальчика… Это упал Михей, не разглядев в наступивших сумерках глубокую канаву…
Котя облегченно переводит дух, легко перескакивает канаву и быстро исчезает за деревьями. В ту же минуту радостный крик вырывается из груди мальчика… Деревья значительно поредели… Вон и опушка леса… На опушке слабо тлеет костер, вокруг костра мелькают большие и маленькие тени. Вон кто-то бежит от костра, смешно размахивая руками. Это Витик. Котя сразу узнал подвижную фигурку своего первого приятеля.
— Витик!
— Котя!
И мальчики радостно падают в объятия друг друга.

ГЛАВА XLIX

Уроки. — Страшилище.

Александр Васильевич Макаров, узнав обо всем случившемся с Котей, строго-настрого приказал всем мальчикам не оставлять его одного. Добрый директор пансиона боялся, чтобы снова не появился Михей и не утащил, чего доброго, Котю.
Маленькие пансионеры с удовольствием исполнили это желание своего директора. ‘Сторожить’ Котю являлось очень приятною обязанностью для них всех. Котю любили все, за исключением Гоги и Никса, завидовавших ‘мужичонку’, как оба они презрительно называли мальчика. Но с Гогой и Никсом не очень то считались. Помня их предательский поступок с Котей, маленькие пансионеры по-прежнему чуждались и сторонились обоих мальчиков. Каждый знал отлично, что если бы не они, Михей ни за что не догадался бы, где находится его маленький приемыш.
Итак, за Котей следили, не оставляя его ни на минуту одного. Боялись Михея и говорили о нем постоянно. Михей являлся каким-то сказочным чудовищем, которое могло появиться внезапно и украсть прекрасного принца. Поэтому ‘рыцари’ решили сторожить своего принца. Днем всегда кто-нибудь ходил по пятам его, а ночью в спальню брали Кудлашку, чтобы она своим лаем успела возвестить о приближающейся опасности.
Прошла неделя, а Михей не появлялся. Мало-помалу о нем стали забывать. К тому же время каникул прошло, и с 16-го августа начались серьезные уроки у пансионеров. Лето проходило и снова наступили зимние занятия. На этот год класс пансионеров увеличился двумя новыми учениками: Греня и Котя стали заниматься вместе с прочими детьми. Сам Александр Васильевич давал урок мальчикам. Из соседнего села два раза в неделю приезжал священник учить их Закону Божию, а Кар-Кар и Жираф обучали их языкам.
Котя, выучившийся с Макакой за лето грамоте, мог тоже сидеть в классе вместе с прочими и учиться всему тому, чему учили его маленьких друзей. Даже по-французски и по-немецки ему велено было заниматься заодно с остальными, потому что мальчик оказывал ко всему удивительные способности.
— Совсем особенный он какой-то! — говорил про него Александр Васильевич, указывая своим помощникам на красивую белокурую головенку недавнего деревенского пастушка, прилежно склонившуюся над книгой.
Действительно, Котя был совсем особенный мальчик, потому что способности у него были удивительные. Он запоминал все свободно и легко. Науки давались ему просто, без усилий. За два месяца своего пребывания в пансионе господина Макарова он отучился постепенно и от своих деревенских выражений. Он не говорил теперь ни ‘ладно’, ни ‘эвона’ и ничем не отличался от своих товарищей.
Загар постепенно сходил с его лица… Простая, но изящная курточка куда более подходила к нему, нежели деревенская рубашка и кафтан. Теперь, тщательно одетый, умытый и причесанный, он выглядел настоящим красавцем.
Прошла еще неделя. Наступили теплые дни ‘бабьего лета’, в саду поспели яблоки, груши. И дети окончательно позабыли про ‘страшного дядю’ Михея.
Часы уроков еще увеличились, а свободное время сократилось. Надо было учиться и учиться, чтобы получить хорошие отметки к Рождеству. Мальчикам было уже не до Михея. Они были уверены, что он не посмеет заглянуть сюда. К тому же в пансионской жизни случилось событие, заставившее обратить совсем в иную сторону мысли детей: в пансионском мирке появилось новое страшилище.
Александр Васильевич, как хороший хозяин, решил, что на зиму пора запасаться мясом. Мясо получалось в их глуши довольно трудно, а зимою так и совсем нельзя было его получить. Поэтому надо было сделать с осени мясные запасы. Для этой цели директор пансиона купил быка, настоящего живого быка. Бык был огромный, с налившимися кровью глазами и с огромными рогами. Он казался очень страшным, и соседние крестьяне продали его хозяину Дубков потому только, что бык был какой то дикий и они страшились его рогов. Про быка ходили слухи, что он уже забодал пастуха и двух подпасков. Когда его притащили связанного в телеге, дети с любопытством окружили быка. Всем было чрезвычайно интересно взглянуть на страшное чудовище. Крестьяне, привезшие его, насилу втащили быка в сараи и один из них, наскоро перерубив веревки, стягивавшие ноги свирепого животного, с быстротою молнии выскочил из хлева.
Бык заревел на вес хутор и заметался разъяренный по всему сараю.
Дверь сарая, стены и крыша, — все затряслось и задрожало под его страшными ударами.
Даже самые храбрые из мальчиков попятились назад, слыша дикое завывание рогатого пленника и его бешеные прыжки по сараю.
— Быка надо заколоть как можно скорее! — произнес опасливо Александр Васильевич, прислушиваясь к его дикому вою, — а то, того и гляди, наделает он бед!
— Вот уж не дело, — неожиданно выразила свое мнение Авдотья. — Где ж в нем мясо-то, в быке-то!.. Кожа одна да кости. Пущай откормится с недельку, другую… а потом и заколем в добрый час.
Решено было, что быка надо откормить и крепко-накрепко запереть дверь сарая.
Мальчики нехотя разошлись со скотного двора, когда их позвали учиться. Страшный бык вытеснил все остальные мысли из детских умов. О быке только и думали, и говорили.
Проказник Витик, проснувшись на следующее утро, пресерьезно уверял товарищей, что видел даже быка во сне, и что голова у быка была наполовину Авдотьина, наполовину Кар-Кара…

ГЛАВА L

Павликин рассказ.

Был вечер. На дворе стояла теплая, совсем не осенняя ночь, хотя был порядочный ветер, и деревья жалобно поскрипывали вокруг дома. Мальчики приготовили уроки и теперь все уселись около огромного кресла, в котором обыкновенно сидел Карл Карлович, и в котором теперь преважно развалился Павлик с очками Карла Карловича на носу и в его парике с дыркой — на голове.
Старый гувернер имел неосторожность расстаться с этими принадлежностями во время сна и, разумеется, и парик, и очки очутились в руках проказника. Жираф же углубился в чтение какой то книги у себя в комнате, а за мальчиками оставили присматривать Степаныча.
Павлик, в парике и очках, представлял Кар-Кара. подражая всем движениям и манерам старика-немца.
— Лягашка… потайте самофар… Фам говорят, лягашка! — выкрикивал он, безбожно коверкая слова.
Мальчики неистово хохотали.
Но наконец эта затея наскучила им.
— Павлик, расскажи нам что-нибудь страшное, ты так умеешь хорошо рассказывать, — тоненьким голоском попросил Миля Своин, ужасно любивший все таинственное.
— А ты не заревешь со страху? Ведь ты порядочный трусишка в душе, — прищурился на него Павлик. — Помнишь, как тогда, прошлой зимой?
Миля покраснел и замотал головою.
— Расскажи! Расскажи нам что-нибудь страшное, Павлик! Хоть бы про черный дом, — хором запросили мальчики.
— Да ведь вы сто раз слышали про черный дом! — отнекивался Павлик.
— Не все, не все. Котя и Греня не слышали, а мы еще раз с удовольствием послушаем, — не унимались они.
Павлик поломался еще для пущей важности, хотя видно было, что ему самому хотелось до смерти рассказать про черный дом.
Мальчики пристали настойчивее.
— Расскажи! Пожалуйста расскажи, Павлик! Кто-то полез в карман, вытащил оттуда леденец и протянул его Павлику.
Вова Баринов тоже порылся у себя в кармане, и через минуту на коленях Павлика появился ручной мышонок.
— Дарю тебе его, если ты расскажешь, — объявил торжественно Вова.
— Как? А тебе-то? — даже подскочив от такой щедрости приятеля, спросил Павлик.
— У меня другой в запасе найдется!
И сияющий Вова, порывшись опять в кармане, вытащил из него другого такого же мышонка.
Теперь кто-то из мальчиков положил на колени Павлика старый сломанный перочинный нож, кто-то обглоданную ручку и петушиное перо.
Перед такими роскошными подарками Павлик устоять уже не мог. Он живо наполнил ими свой собственный карман, крякнул, откашлялся и приготовился начинать рассказ.
Зашумели стулья, зашуршали ноги. Мальчики придвинулись к рассказчику и устремили на него горящие вниманием глазенки.
Кое-кто покосился на открытую дверь неосвещенной столовой, откуда глядела темная мгла, казавшаяся таинственной и страшной.
На дворе сильнее заскрипели деревья… Где-то стукнула калитка… В саду завыла Кудлашка… Тихо завизжала на ржавых петлях балконная дверь… Но мальчики ничего этого не слыхали. Они все с головою ушли в то, что им должен был рассказывать Павлик…
— И вот, братцы мои, — начал тот, — стоял этот черный дом на самом краю города. Ставни его были заколочены постоянно, двери тоже. Крыльцо поросло мохом и травой… Соседи знали, что в черном доме никто не живет лет пятьдесят или сто по крайней мере. Черного дома страшно боялись. Уж очень он был черный, таинственный и угрюмый. Его обходили за версту и страшились поздно вечером глядеть в его сторону, как вдруг…
Миля Своин тихо прошептал ‘ай’ и вскарабкался на стул с ногами. На него зашикали и замахали руками. Сидевший с ним рядом Бобка дал ему щелчок по носу. На этот раз мальчик не обиделся, и Павлик снова продолжал свой рассказ:
— Как вдруг в черном доме появился огонек. Он был виден в узенькую щелочку между ставень и перебегал временами от окна к окну. Люди, жившие вокруг черного дома, очень взволновались, стали наблюдать за огоньком, который появлялся каждую ночь и исчезал с рассветом. На? шлись смельчаки, которые во что бы то ни стало решили пойти и узнать, что это был за огонек. Самым храбрым в этом городке считался молодой слесарь Иван. Он и объявил соседям, что в эту же ночь отправится в черный дом узнать в чем дело. И вот Иван, когда на городской башне пробило ровно полночь, взял топор и отправился. Огонек давно уже перебегал от окна к окну, яркой полоской света мелькая между ставнями. Иван храбро вошел на крыльцо и ударом топора разрубил дверь. Потом вошел в сени. Но странное дело! Лишь только он перешагнул порог соседней комнаты, как огонек исчез, и он очутился в полной темноте…
Тут Павлик остановился.
Глаза всех мальчиков, как по команде, уставились в темноту, глядевшую из столовой. Тонкий детский слух уловил легкий шум, доносившийся оттуда. Точно кто крался в темноте и чуть слышно шаркал ногами.

ГЛАВА LI

Что было в темной комнате.

— Ай! — не своим голосом взвизгнул Миля Своин и схватился дрожащими руками за курточку Павлика. В ту же минуту шарканье раздалось явственнее, слышнее и перед изумленными мальчиками появилась незнакомая, коренастая фигура чужого мужика с рыжими, щетинистыми усами, злым, бегающим взглядом и дубинкой в руке.
— Дядя Михей! — вырвалось помимо воли из груди Коти, который побледнел, как смерть, и первый вскочил со своего места.
— Он самый, голубчик мой! — злобно усмехаясь, отвечал грубым голосом усатый мужик. — Пришел за тобою, сыночек! Небось, не чаял, не ждал, что осмелюсь я нагрянуть сюды! Видишь, не струсил… Пришел за тобою, красавчик мой писаный!
Собирайся в путь-дороженьку… Да поторапливайся, дружочек мой!
Михей старался говорить ласково, но глаза его так и сверкали из-под нависших бровей, а лицо приняло угрюмое, свирепое выражение.
Мальчики с ужасом смотрели на страшного мужика, не смея произнести ни слова.
И только когда Михей схватил за руку Котю и грубо потащил его за собою, Алек Хорвадзе опомнился первый.
— Александра Васильевича сюда! Котю уводят! Не давайте его, пока я не приведу господина Макарова! — неистово крикнул он и со всех ног кинулся из комнаты. Но директора звать было не нужно. Услышав отчаянный крик, директор уже бежал в классную узнать, что случилось.
Каково же было изумление Александра Васильевича, когда он увидел страшного рыжего мужика, державшего за руку Котю.
— Вы Михей? — сразу догадался г. Макаров.
— Так точно, барин! — отвечал тот и, дерзко заглянув в лицо Александра Васильевича, спросил в свою очередь: — а вы господин Макаров будете, тот самый, что укрывает беглых ребят?
Директор вспыхнул, но сдержался, чтобы не повредить какънибудь Коте, и ответил насколько мог спокойно:
— Беглых ребят я не скрываю, а что в пансион принимаю бездомных сирот, это верно!
— Ха, ха, ха, ха! — грубо расхохотался Михей, — вот так бездомный сирота! Да ведь малец этот, — и он грубо ткнул пальцем в Котю, — убёг от меня, потому как не хотел больше работать. И что я буду без него? Состарюсь, кто кормить меня, поить станет? Что ж я даром, штоли, после родителей евоных призрел парнишку, а? Приютил я сиротку, чтобы иметь опору под старость, а вы его к себе утянули! Эва, ловко!
И Михей снова грубо захохотал.
— Но что же вы теперь с ним делать хотите? — в волнении спросил директор свирепого мужика.
— А уж это мое дело и вас это, барин, не касается! — грубо отрезал тот, — а только у меня есть на то полное право взять Миколку, потому бумага у меня такая от самого господина пристава дадена, что значит мой он, Миколка, вроде сына. Вот и бумага эта…
И трясущейся рукой Михей полез за пазуху, вытащил оттуда вчетверо сложенную засаленную бумажонку и подал ее господину Макарову. Тот быстро пробежал ее глазами и когда прочел до конца, то лицо его приняло печальное, убитое выражение.
— Послушайте, Михей, — произнес, насколько мог кротко, Александр Васильевич, —Может быть… вы нуждаетесь… скажите прямо… я вам денег дам… Заплачу… сколько надо… а только… оставьте нам мальчика… Прошу вас… Мы его так все полюбили… Он особенный мальчик, умница… хороший такой… И учится отлично… Я его в люди выведу… Право, отдайте нам его, Михей…
Но рыжий мужик упрямо закачал головой.
— И не проси! Все едино не отдам, барин! — резко оборвал он директора и, быстро повернувшись к бледному, как мрамор, Коте, скомандовал: — Ну, чего глаза выпучил-то! Ступай вперед, тебе говорят!
Котя покорно шагнул к двери, понурив голову.Его глаза блеснули слезой. Он понял одно: если он ослушается Михея, то директор, чего доброго, получит какие-либо неприятности от этого грубого мужика. И, тихий, подавленный, Котя приблизился к своему благодетелю и чуть слышно произнес:
— Прощайте, Александр Васильевич! Спасибо вам за все!
Слезы брызнули из глаз добряка Макаки.
— Как, уже? Вы его уводите от нас, Михей? — произнес он уныло и прижал к груди мальчика.
— А то неужто же еще нам здесь канителиться, барин? — произнес насмешливо Михей. — Ну, ну, пошевеливайся, малец, — прибавил он, обращаясь к Коте, и грубо толкнул его к дверям.
Но тут уже мальчики тесною стеною окружили своего любимца. Один крепко обнимал его, другой спешно пожимал руку, третий шептал ему на ухо слова утешения, ласки.
Вова Баринов вынул из кармана свое последнее сокровище: второго ручного мышонка, и переложил его в карман Коти. Арся Иванов сунул в другой его карман свой любимый игрушечный пистолет, который стрелял совсем как настоящий. Рыцари крепились, чтобы не разрыдаться. Сам директор догнал Котю у входных дверей и, сунув ему в карман два золотых, спешно вынутых из кошелька, тихо шепнул на ушко мальчику:
— Не отчаивайся, мой милый! Я поеду к губернатору и добьюсь у него разрешения вернуть тебя сюда снова!
Котя не отвечал ни слова. Бедный мальчик точно окаменел в последнюю минуту расставанья со своими друзьями. Все носилось перед ним как во сне. Мелькали в последний раз милые лица: добрый Макака, Карл Карлович (внезапно проснувшийся и вышедший на шум в ночном колпаке, потому что его парик был унесен Павликом) и Жираф, громко ругавший на странном, коверканном русском языке ‘этот отвратительная, злая Михейка’, и славные лица товарищей с затуманенными от слез глазами, смотревшими на него, и злое, торжествующее лицо Гоги Владина, настоящего виновника его несчастья, и полные щеки старой кухарки, любившей Котю…
Все, казалось, было кончено для бедного маленького Коти: и его новая счастливая жизнь среди ласковых людей, и его новое детское счастье, только что засиявшее для него, и вся коротенькая радость, с которою он только что познакомился за последние два месяца жизни. И при одной мысли о том, что его ждало впереди, мальчик вздрогнул.
Точно тяжелый сон снился Коте. Сквозь этот сон он пожал еще раз от души милые ручонки своих друзей, гувернеров и директора, шептавших ему добрые, ласковые слова на прощанье и, пошатываясь от волнения, спустился на крыльцо следом за Михеем.
В саду с громким лаем к нему кинулась Кудлашка. Она тоже точно почувствовала горе своего маленького хозяина, потом тихо завизжала, точно жалуясь на что-то, и, уныло опустив голову, поплелась за Котей и Михеем.

ГЛАВА LII

Рыцари совещаются.

— Всё кончено! — произнес печально Витик по возвращении с крыльца, до которого мальчики провожали Котю, и глухо зарыдал на всю комнату.
— Страшно подумать, что мы никогда не увидим его больше! — и большой Павлик невольно присоединил свои слезы к слезам товарищей.
— Теперь 8 часов. До Лесовки верст двадцать. К утру он уже будет там! — тихо всхлипывая, произнес Арся.
— Да. И этот изверг Михей может быть забьет его до смерти! — дрожащим голосом произнес. Вова.
— А все этот негодный Владин! — вскричал Бобка Яшуйко и, подскочив к Гоге, спокойно сидевшему со своим другом-графчиком в дальнем углу комнаты, в стороне от всех, закричал ему в лицо, весь дрожа от ярости:
— Все из-за тебя! Я ненавижу тебя! Мы все ненавидим тебя! Из-за тебя мы лишились нашего милого Коти!
И Бобка не выдержал и заревел так, как никогда еще не ревел этот бедный толстяк.
Гога вскочил на ноги. Лицо его было бледно от душившего его гнева. Темные глаза сверкали.
— Что мне за дело, любишь ли ты меня или ненавидишь! Что же касается меня, то я рад, что мы оба с Никсом избавились наконец от этого маленького мужика, — произнес он сердито.
Внезапная тишина воцарилась в комнате. Мальчики, пораженные неслыханным бессердечием их товарища, как будто не могли долгое время найтись, чтобы ответить ему.
Наконец, Вова Баринов опомнился первый.
— Вон его! Совсем из пансиона вон! Мы не хотим его больше! Ни его, ни эту клетчатую обезьяну, Никса! И завтра же скажем директору, что не хотим быть с такими негодными, бессердечными мальчишками. Обоих вон! Непременно!
Вова весь дрожал от охватившего его волнения. Губы у него тряслись, руки тоже.
— Вон, вон их, обоих! Непременно! Завтра же вон! — подхватили все остальные мальчики, усиленно размахивая руками.
— А сейчас чтоб их не было с нами! Пусть убираются по добру, по здорову, или я отколочу их на славу! — вне себя заключил, пылая негодованием, Витик Зон.
Гога вздрогнул и переглянулся с Никсом. Маленький франтоватый графчик затрясся как в лихорадке от одной угрозы мальчика. Оба поспешно встали и выскользнули из комнаты.
— Трусы! — прокричал им вслед чей-то взволнованный голос.
— Жалкие шпионы! — отозвался другой.
— Гадкие предатели!
— Выгнать их обоих!
— Завтра же чтобы не было их здесь!
Крики мальчиков все разрастались и разрастались.
— Идем сейчас просить Макаку выключить их из пансиона!
— Нет, лучше отколотить их хорошенько!
— Ну, вот еще! Не стоит о них и руки то пачкать!
— Вон их! Вон! Сию же минуту! Крики росли с каждой минутой.
Стон стоном стоял от них во всем здании пансиона. Вдруг чей-то голос громко и оглушительно крикнул:
— Молчать!
Крикнул одно только слово один мальчик, а двадцать мальчиков послушно сразу смолкли.
Этот мальчик был Алек Хорвадзе. Маленький грузин был взволнован как никогда. Его черные глаза метали молнии. Лицо так и пылало румянцем. Красивый, тоненький, ловкий и проворный, как кошка он в следующую же минуту был на столе.
— Рыцари! — закричал он оттуда громким голосом, — слушайте меня, не перебивая. Я придумал, как спасти нашего друга. Если вы дадите мне слово исполнить все, что я от вас потребую, то — вот вам моя рука — Котя будет ужинать сегодня ровно в 10 часов в этой столовой вместе со всеми нами. Но только дайте слово, рыцари, повиноваться мне беспрекословно и до конца.
— Даем! Даем! — хором отвечали ему мальчики.
— В таком случае те, кого я назову, выходите вперед, — скомандовал Алек.
— Так точно, ваше величество, — пропищал Бобка.
— Кто посмеет еще назвать меня царем или величеством, тому я дам хорошую трепку! — сверкнул на него своими черными глазами Хорвадзе и тотчас же добавил уже совсем спокойно — а теперь выходите вперед по очереди:
— Павлик Стоянов.
— я.
— Вова Баринов.
— Здесь!
— Витик Зон.
— Я тут!
— Арся Иванов.
— Налицо!
— Бобка Ящуйко.
— Здесь. Только не дерись пожалуйста…
— Дима Вортов.
— Весь тут!
— Греня Кошуров.
— Я!
— Антоша Горскин.
— Есть такой!
— Гутя Ломов.
— Ау!
— Со мною вместе пойдут десять человек, считая и меня, самые высокие и сильные, — наскоро окинув глазами выбежавших вперед к нему мальчиков, произнес деловито Алек и затем продолжал: — Те, которые останутся, постарайтесь нашуметь как следует за себя и за нас, чтобы никому и в голову не пришло, что нас десятерых здесь не хватает… Поняли?
— Поняли! — отвечали оставшиеся мальчики покорными голосами.
— А вы, рыцари, вперед! И как можно тише! Я бы рекомендовал даже снять сапоги, — обратился Алек к послушно следовавшим за ним десяти мальчикам.
Все десять рыцарей пригнулись к полу, точно нырнули, и в следующую минуту уже шли в одних носках. Сапоги понесли с собою.
— Мы идем за Котей, Алек? — нерешительно осведомился Павлик по дороге.
— Нет, мы идем на чердак! — угрюмо отвечал их предводитель.
— На чердак? — произнесли недоумевающе все девять мальчиков разом. — Но что же там такое на чердаке?
— Многое, — коротко отвечал Алек тем же тоном, — там лежат корзины со всякой рухлядью, ящики с хламом и сундук с нашими святочными костюмами. Больше ничего!
— Больше ничего! — отвечали мальчики и разом замолкли, потому что уже были на чердаке, где Алек быстрой рукой зажег вынутый из кармана свечной огарок.

ГЛАВА LIII

Маленький пленник и его мучитель.

Михей и Котя шли густым темным лесом. Кудлашка уныло плелась за ними. Черная ночь покрыла чащу своим таинственным покровом. Но у Михея был фонарь в руках, которым он освещал дорогу. Отошли недалеко, всего каких-нибудь полверсты от Дубков, потому что от волнения и горя маленький пленник Михея едва передвигал ноги.
— Не могу дальше идти, — прошептали его трепещущие губы… — Дай мне отойти маленько!
— Еще чего! Ишь ведь барин какой! — грубым голосом закричал Михей. — Не велишь ли еще заночевать в лесу? Нет, братец ты мой, дудки это! Небось, здесь сейчас нечисть всякая водится и лесовик, не к ночи будь сказано, и русалки, и все такое… Заведут в чащу и замучат. И поминай как звали крещеную душу. Говорят тебе, прибавь ходу, а не то!..
И прежде чем Котя мог опомниться, Михей со всей силы ударил его палкой, на которую опирался в пути.
Котя застонал от боли и обиды. Кудлашка, видя, что обижают её хозяина, самым оглушительным образом залаяла и оскалила на Михея зубы.
Михей ударил и ее. Собака завыла.
— Не смей обижать Кудлашку! Не смей! Бей меня, сколько хочешь! А ее не дозволю трогать! — вне себя вскричал Котя и, весь взволнованный, дрожащий, со сверкающими глазенками, встал между Михеем и своим четвероногим другом.
— Ах, ты так-то!… — зашипел последний, с силой швырнув Котю на землю, и занес над ним свою палку.
— До смерти заколочу! — прозвенел над ухом мальчика его зловещий голос.
— У-у! У-у! У-у! — послышалось как раз в это время в кустах. Точно кто-то смеялся, аукал и стонал.
— Что это? Господи помилуй! — вырвалось из груди Михея и, бледный как смерть, он уронил на землю палку.
— Га-га-га-га! — ответило ему что-то с противоположной стороны куста.
— Это мы! Это мы! Это мы, дядя Михей, за тобой пришли! — невнятно заулюлюкали, зазвенели в тот же миг разные голоса.
— О! О! Ох! — стоном вырвалось из груди Михея. — Пропали мы с тобою, Миколка! Совсем пропали! Нечистая сила это! — роняли его трясущиеся губы, и он метнулся было в другую сторону от кустов.
— Не уйдешь! Не уйдешь! Не уйдешь! — загоготали снова из ближнего куста.
Михей схватился за голову, не зная, куда броситься, что предпринять. Котя был тоже сам не свой. Как и все деревенские дети, он верил в существование на свете леших, чертей, ведьм и русалок, во всякого рода небылицы, выдуманные простыми, необразованными людьми…
Холодный пот выступил у мальчика при первых же звуках этого страшного хохота. Даже Кудлашка, и та была испугана. Она поджала хвост, тихо завыла и вдруг, стрелой кинувшись в кусты, исчезла там.
Трясущаяся холодная рука Михея схватила руку Коти.
— Мы пропали, Миколка! Бежим! Хошь?… Авось спасемся!.. Господи помилуй!.. Слышь… бежим!.. — беспорядочно ронял он слова заплетающимся от страха, одеревенелым языком.
Михей стрелой понесся по лесу.
И трясясь, как в лихорадке, закрестился и зашептал чуть слышно:
— Да воскреснет Бог и да расточатся врази его!
Хохот, гиканье и голоса в кустах умолкли на мгновенье. Там только слышался странный, едва ли испуганный визг Кудлашки и какая-то возня в траве.
Михей, позабыв и про Миколку, и про весь мир, кинулся вперед со всех ног по лесной тропинке.
Но вдруг кусты ожили. Страшные черные существа с хвостами и рожками выскочили оттуда и в один миг окружили Михея.
Котя замер от ужаса, хотя одно из рогатых существ шепнуло ему:
— Ты не бойся! Тебе мы ничего дурного не сделаем.

ГЛАВА LIV

Чертенята.

При свете Михеева фонаря страшные маленькие рогатые существа с диким хохотом, визгом и улюлюканьем запрыгали, закружились, кривляясь и коверкаясь, вокруг беглеца. Их черные рожи, их рога, хвосты и как-то по-змеиному извивающиеся фигуры наполняли новым ужасом суеверного Михея. Они накидывались на него, щекотали, щипали его, дули ему в уши, царапали ему руки, тормошили и всячески мучили его.
— Свят! Свят! Свят! Господь Саваоф! — шептал Михей и поминутно крестился, всеми силами стараясь избавиться от страшных чертенят. Но ему не помогал ни крест, ни молитва: чертенята не исчезли.
— Сейчас мы замучим тебя!
— Замучим! Да, да!
— И утащим в ад!
— И утащим! Утащим! — пищали они, кривляясь на разные лады. И дикая пляска их продолжалась без конца вокруг Михея.
— Слушайте, родимые! — не своим голосом прошептал Михей, — не губите душу христианскую! Отпустите меня!
Тогда самый высокий чертенок подскочил к Михею и захохотал ему диким хохотом прямо в ухо:
— Отпустим тебя, только клятву нам дай в этот лес ни ногой никогда, никогда! В это место забудь заходить!
— Слышу, родимые! За десять верст близко не подойду. Отпустите только!
— Клянешься?
— Жизнью своей клянусь! Пущай меня гром убьет на этом самом месте.
— Не гром, не гром,
А мы убьем.
Если клятву забудешь,
Себя погубишь…
А теперь убегай,
Да слов своих не забывай!
А не то придем,
В ад тебя унесем!
прогремел страшным голосом высокий чертенок и так дико засверкал глазами на Михея, что тот как безумный вскочил на ноги и стрелой понесся по лесу, крича во все горло:
— Родимые, спасите! Голубчики, помогите! Смертушка пришла! Ой! Ой! Ой! Ой!
За ним вдогонку понеслись визг, свист, хлопки и улюлюканье чертенят. Потом все чертенята собрались в кучку и в несколько прыжков очутились около Коти, который очнулся как раз и сидел под деревом, обнимая мохнатую шею Кудлашки, снова очутившейся возле него.
При виде возвращающейся ‘нечистой силы’ Котя громко вскрикнул, протянул вперед руки и закрыл глаза.
Тогда самый высокий чертик прыгнул вперед и радостно крикнул голосом Алека Хорвадзе:
— Котя, голубчик! ты можешь быть спокоен, дядя Михей никогда уже не придет за тобою!
И маленький грузин схватил удивленного Котю в свои сильные объятия.
— Так вот вы кто! А я думал… Спасибо, что спасли меня, братцы! — вскричал Котя в то время, как пансионеры-чертенята горячо целовали и обнимали своего маленького приятеля.
Алек рассказал ему в нескольких словах, как он придумал напугать Михея, как десять мальчиков отправились на чердак и взяли из большого сундука десять святочных костюмов чертей, которые им делали к прошлому Рождеству, и как, догнав Михея, они напугали его так, что он никогда уже не вернется не только в Дубки, но и в эту местность.
Котя внимательно слушал, восторгался умом и находчивостью своих друзей-чертенят и пожимал их руки.
Друзья-чертенята подняли его на руки и торжественно понесли, но только не в ад, а в Дубки, предшествуемые Кудлашкой, сопровождавшей шествие своим оглушительным лаем.
Ровно в 10 часов все пансионеры сидели за ужином, как ни в чем не бывало. Мальчики едва успели смыть сажу с лиц, которою их тщательно намазал Алек, чтобы увеличить сходство с чертями. Костюмы же снять не успели.
Когда Макака, Жираф и Кар-Кар явились к ужину, они были неприятно поражены этим неожиданным маскарадом в неурочное время.
Директор сердито нахмурился и произнес строго:
— Кто позволил вам взять костюмы с чердака? И как вам не стыдно думать о проказах, когда ваш маленький друг снова попал к своему притеснителю! У вас нет сердца, если вы…
Но директору не суждено было докончить его фразы. Чьи-то нежные ручонки обняли его за его спиною. Он быстро обернулся и тихо, радостно вскрикнул:
— Котя!
Да, перед ним был сам Котя.
Мальчики быстро повскакали со своих мест, и, пока обрадованный директор обнимал общего любимца, они рассказали про свою проделку. Тогда господин Макаров сияющими глазами обвел всех своих милых проказников.
— Слушайте, — произнес он так задушевно и мягко, как никогда не говорил еще со своими маленькими пансионерами, — слушайте, милые мои шалуны. Вы дали сегодня вашему директору самую сладкую минуту в его жизни. Спасибо вам за это, ребятки, золотые маленькие сердца! Никогда вам этого не забудет ваш старый ворчун-директор!Никогда!
И, отвернувшись, он незаметно смахнул радостную слезу с ресницы.
— Ура! Ура! Ура! — хором подхватили мальчики, — качать директора! Качать нашего доброго, милого директора! Ура! Качать! Качать!
И двадцать мальчиков бросились к Александру Васильевичу, стараясь поднять его на воздух на своих маленьких, слабых руках.
Директор отбивался руками и ногами от всей этой шумливой оравы, пресерьезно уверяя мальчиков, что они ‘сломают ему его последний нос’.
Веселый хохот покрыл его слова и мальчики кинулись целовать своего добряка-директора.

ГЛАВА LV

Два друга. — Бык.

Под развесистым дубом, на лугу, примыкающем к скотному двору и птичнику, сидели Гога и графчик. Шагах в тридцати от них остальные пансионеры затеяли свою любимую игру в ‘белых и индейцев’.
Но Гогу и Никса не приглашали играть. Этих двух мальчиков чуждались всегда за их напыщенность, высокомерие, дурной характер, а теперь, после их поступка с Котей, и совсем исключили из своей среды…
Правда, Котя упросил товарищей простить Гогу ‘ради него, на радостях’, и мальчики, скрепя сердце, согласились не требовать исключения Владина из пансиона. Гога и Никс остались в заведении, но тем не менее никто из пансионеров не желал ни играть, ни разговаривать с ними.
Вот почему, в то время пока ‘рыцари’ изображали ‘индейцев и белых’, оба мальчика сидели в стороне и с завистью поглядывали на играющих.
— Гога! — произнес Никс, — что ты думаешь теперь делать?
— Я думаю поймать где-нибудь на задворках этого негодного Миколку и вздуть его хорошенько. Ведь я в десять раз сильнее его. Да и потом ты мне поможешь.
— Ну, конечно! — согласился со своим приятелем Никс — Но все-таки, мне кажется, нам не справиться с ним… Он очень сильный!
— Ну, тогда я еще раз сделаю ‘штучку’… Напишу Михею, что напрасно он испугался в лесу тогда, потому что это были не настоящие чертенята, а святочные, и что ему не грозит никакая опасность, если он придет снова за Миколкой.
— А как же ты пошлешь ему письмо?..
— Я знаю адрес. А когда Авдотья поедет на базар в город, я ее попрошу опустить письмо в почтовую кружку. Ведь Авдотья неграмотная и не сможет прочесть, кому я пишу. Марка у меня есть. Мама мне постоянно посылает марки в письмах, чтобы я мог писать ей.
— Ты любишь твою маму? — неожиданно спросил Гогу Никс.
— Люблю. Только я сержусь на нее, зачем она отдала меня сюда. Ведь тебя отдали потому только, что ты сирота и твоему опекуну не было времени и охоты возиться с тобою. Это не обидно. А меня отдали сюда только на исправление. Мама говорила постоянно, что у меня недобрый характер и ,что я совсем-совсем нехороший мальчик и приношу ей много горя своими выходками и капризами. И еще говорила, что я совсем не похож на моего брата.
— У тебя есть брат? — живо заинтересовался Никс.
— Теперь нет. Он умер. Но о нем постоянно говорили у нас в доме и мне ставили его в пример. Это было скучно. Я шалил еще больше и делал много дурного, чтобы показать всем, что мне решительно все равно то, что меня считают хуже моего брата. Вот меня и отдали сюда, ненадолго, правда. Ведь мне 12 лет, я почти самый старший здесь, если не считать Алека и Павлю. Мама пишет, что скоро возьмет меня отсюда, чтобы отдать в гимназию.
— Ты хочешь поступить в гимназию? — заинтересовался Никс.
— Мне все равно. Я уверен, что буду умнее и лучше всех гимназистов. В гимназии, кроме того, не будет этого мужика Миколки, с которым все нянчатся как с каким-то сказочным принцем и которого я ненавижу всей душой…
— Но ты ведь хочешь отделаться от него. Ты напишешь Михею?
— Конечно, напишу! Я отомщу этому скверному мальчишке, чего бы мне это ни стоило, потому что никогда ему не прощу того, что по его милости меня чуть было не выставили из пансиона.
— Да, да напиши. Пусть его уберут отсюда, — ответил Никс.
— О, я ему отомщу! Непременно отомщу.
Гога замолчал и злыми глазами посмотрел в ту сторону, где играли пансионеры.
И вдруг Никс неожиданно схватил его за руку.
— Гляди! Гляди, Гога! Быка ведут! — вскричал он радостным голосом.
Действительно, дверь сарая распахнулась и человек пять рабочих вытащили оттуда на длинной веревке упиравшегося быка… Высокий мужик с ножом, заткнутым за пояс, погонял быка огромной дубиной. Это был мясник, приглашенный из города хозяином Дубков для того, чтобы заколоть страшное животное.
Еще накануне господин Макаров предупреждал мальчиков, что на следующий день страшного быка заколют и чтобы они не подходили слишком близко к сараю в это время. Но мальчики, разумеется, позабыли это предостережение, а может быть любопытство пересилило их благоразумие, и, в перемену между завтраком и следующим за ним уроком, они преспокойно отправились играть на лужайку, соседнюю с помещением быка.
Но теперь, вспомнив о запрещении директора, они не без волнения поглядывали, как появилась из сарая страшная фигура чудовища — огромного, свирепого быка.
Бык, очевидно, предчувствовал свою скорую гибель. Он упирался всеми своими четырьмя ногами, яростно мотал головою во все стороны и стучал о землю рогами с привязанной к ним для безопасности толстой доской. Его глаза, налитые кровью, дико глядели на людей. Пена клокотала у рта и брызгала во все стороны.
Рабочие употребляли все свои силы, чтобы стащить быка с места. Им надо было завести его за сарай, где его должен был поразить нож мясника. Бык упирался.
Страшный, сильный, огромный, он наводил трепет на мальчиков, невольно бросивших игру и все свое внимание посвятивших теперь страшилищу.
Наконец кое-как быка удалось вытащить из хлева и завести за строения. Мальчики снова принялись было играть, как вдруг отчаянный рев огласил лужайку. За ним пронесся громкий испуганный крик и из-за угла выскочил бык, еще более дикий, страшный и свирепый, нежели прежде!.. Вокруг его шеи болталась веревка или, вернее, кусок веревки, потому что он перервал свой повод и вырвался на волю. Теперь, почуяв себя на свободе, с налившимися кровью глазами, с опущенной книзу головой, взбешенный и рассвирепевший, бык несся с поражающей быстротою прямо к дубу, под которым сидели Гога и Никс.

ГЛАВА LVI

Смертельная опасность.

— Бык сорвался! Берегитесь! Бык! — отчаянным криком пронеслось по поляне… Оба мальчика, смертельно бледные, вскочили на ноги. Бык несся прямо на них, разъяренный, чудовищный. Они видели это. Не помня себя, Гога и Никс схватились за руки и испустили дикий, пронзительный, нечеловеческий вопль.
Бык был теперь всего в пятидесяти шагах от дуба, под которым они стояли.
— Спрячьтесь за ствол! Спрячьтесь за ствол! — кричали им остальные мальчики, не менее перепуганные их самих.
Но, взволнованные и трепещущие, Никс и Гога не слышали этих криков, в которых было теперь их единственное спасение.
Если бы мальчики укрылись за древесным стволом, страшный бык ударился бы о него рогами и не причинил бы, может быть, им ни малейшей опасности. Но к ужасу всех остальных пансионеров и гнавшихся за быком рабочих, потерявшиеся с перепугу мальчики не могли ничего слышать и метались под дубом, не зная, что делать, что предпринять. Бык, между тем, все приближался. Уже слышно было страшное, хрипящее клокотанье в его груди, его тяжелое дыханье, вылетающее вместе с паром и пеной изо рта и ноздрей. Земля тряслась под сильными ударами его копыт.
Чуть живые, мальчики с замиранием сердца ждали приближения чудовища. Но вот от плотно сбившейся в кучку толпы пансионеров в один миг отделилась маленькая фигурка и помчалась прямо к дубу наперерез быку.
Отчаянный крик пансионеров пронесся по поляне:
— Котя! Котя! Куда? Куда ты, Котя?
Но Котя, как будто ничего не слыша, летел стрелою. В его руках был красный платок, которым он махал, как флагом, над головою. Он несся со всех ног, прямо к чуть дышавшим от волнения Гоге и Никсу и все махал и махал своей красной тряпкой изо всех сил.
Минуту перед тем в белокурой головенке Коти при виде всего происшедшего мелькнула отчаянная мысль:
‘Мальчики растерялись со страху, они не догадаются встать за дерево, надо поэтому отвлечь от них внимание быка и обратить его на себя. Надо махать красной тряпкой, которая случайно есть у него в кармане, потому что бык ненавидит красное и когда он кинется на него, Котю, он уже успеет добежать и им удастся всем троим скрыться за стволом дуба’.
И не думая о том, какой страшной опасности он подвергается сам, смелый мальчик бросился исполнять свою безумно отважную мысль.
Котя не ошибся.
Бык, при виде красной тряпки, остановился на минуту, уперся в землю рогами с навешенной на них доскою и, испустив новый, пронзительный рев, понесся стрелою прямо на Котю.
Теперь Котя не бежал, а летел, чуть касаясь пятками земли, все вперед и вперед, прямо к дубу, откуда ему уже протягивали трепещущие руки Гога и Никс. Но и разъяренный бык прибавил в свою очередь ходу. Он несся на маленького смельчака, не чуявшего ног под собою. За ним неслись рабочие и мясник с поднятым ножом наготове.
В быстро работавшем мозгу Коти мелькнула еще одна новая мысль — если бросить красный платок на землю, то бык, пожалуй, оставит в покое его, Котю, и кинется на платок, а в это время он, Котя, успеет укрыться.
Не рассуждая больше, Котя широко размахнулся, желая отшвырнуть как можно дальше от себя злополучную красную тряпку — но, о, ужас! — платок не упал на землю, как предполагал Котя, а, зацепившись сзади за пояс мальчика, повис на нем. К несчастию, Котя не заметил этого и продолжал бежать, что было духу по направлению к дубу, оглядываясь от времени до времени назад.
Бык тоже не замедлил хода. Напротив: его прыжки становились все чаще и быстрее. Вот уже совсем маленькое расстояние осталось между ним и Котей. Но и спасительный дуб всего в нескольких шагах от них. Если Котя первый добежит до него, — он спасет и себя, и мальчиков. И его задача будет исполнена. Если же бык настигнет бежавшего, то все кончено, и страшная гибель ждет его, Котю, всего через несколько секунд…
Вот уже ближе к нему страшилище… Еще ближе… Еще…
— ‘Я погиб, — вихрем проносится в мыслях мальчика, — так пускай же я один!.. Спасу по крайней мере тех двоих… Гогу и Никса…’
И он разом остановился, как вкопанный и кричал изо всей силы:
— Становись за дерево! Становись скорее!
Гога с Никсом услышали крик и в одну секунду оба скрылись за стволом старого дуба. Они были спасены.
Почти в ту же секунду отчаянный вопль огласил лужайку.
Минутная остановка погубила Котю. В три прыжка бык очутился около него, наклонил голову и с диком хрипом поднял на воздух маленькое, трепещущее тело мальчика. Еще один миг — что-то перекувырнулось, мелькнуло в воздухе быстрее молнии, и Котя тяжело рухнул на землю, ударившись головою о ствол огромного дуба.
Рабочие окружили быка и мясник воткнул ему в рыло нож по самую рукоятку.
Бык со страшным воем тяжело рухнул на землю…

ГЛАВА LVII

Маленький герой.

— Он умер!
— Не дышит!
— Сердце почти не бьется!
— Господи! Да неужели же умер он?!
Кто-то зарыдал неудержимо, кто-то закричал протяжным криком потерявшегося от горя маленького человечка.
Это был Витик Зон.
Он кинулся первый к Коте, распростертому у корней старого дуба.
За ним и все мальчики окружили несчастного Котю. Он был безгласен.
Смертельная бледность покрывала его лицо. Глаза, огромные, прекрасные, скрылись под опущенными веками. Он был весь холодный, как лед, не дышал и казался мертвым…
Вдруг страшное, потрясающее душу рыдание раздалось за ними.
Кто-то растолкал толпу пансионеров и, упав на колени перед бесчувственным Котей, дико закричал, исступленно рыдая на весь луг:
— Если ты умер — я умру тоже! Ты из-за меня умер… Меня хотел спасти… Меня и Никса… А я то?! Я то?! Прости! Прости!.. Все мое зло прости! Котя! Котя! Прости меня!.. Не умирай только!.. Котя! Котя! Ты мой спаситель!.. Живи… прости… Котя!.. Котя!..
И Гога Владин залился слезами около безжизненно распростертого Коти.
Его отвели от него, оттащили насильно.
Потом рабочие подняли безжизненное тельце с земли и осторожно понесли в дом.
Рыдая навзрыд, мальчики поплелись за ними.

ГЛАВА LVIII

Он при смерти.

Они сидели все двадцать человек, притихшие, безмолвные. Уже трое суток прошло с той минуты, как бесчувственного Котю принесли в лазаретную комнату пансиона, а мальчик все еще не приходил в себя. Два доктора поселились в Дубках и по просьбе директора не отходили от постели больного.
Страшный удар о ствол дерева потряс все существо бедного мальчика и разразился сильнейшим воспалением мозга, грозившим смертельным исходом. Больной то открывал глаза и безумным взором окидывал окружающее, то снова впадал в странное оцепенение или диким голосом кричал на весь дом:
— Бык!.. Опять бык!.. Он схватил Гогу!.. Надо отнять!.. Иду… Иду!.. Да не держите же меня… Пустите, пустите!..
И со страшной силой мальчик вскакивал с постели. Его схватывали, укладывали снова и поливали его голову холодной ледяной струей. Это помогало немного, и Котя успокаивался на время.
Так прошла целая неделя. На восьмой день его положение стало особенно плохим. Всю ночь доктора поочередно дежурили у его постели.
Добряк Макака не отходил от него ни на шаг. Маленький белокурый мальчик, и без того любимый им, стал ему вдвое дороже после своего самоотверженного геройского поступка.
Со слезами на глазах Александр Васильевич умолял докторов спасти маленького героя.
Восьмая ночь была мучительнейшею для больного. Доктора только покачивали головами на все просьбы и мольбы директора спасти мальчика. Тогда Александр Васильевич понял грозящую его маленькому любимцу опасность.
Он бросился в классную, где сидели мальчики, тихие, безмолвные, убитые горем.
— Дети! Он при смерти! Молитесь за него! — едва нашел в себе силы произнести директор и, зарыдав, как ребенок, выбежал от них.
Ответное рыдание, всхлипывание и вопли понеслись за ним вдогонку. Мальчики были неутешны. Несколько минут только и слышались эти мучительные звуки безысходного детского горя.
И вдруг чей-то дрожащий голос покрыл детский плач:
— Тише! Вы можете потревожить его… Он умирает… Слезами не поможете все равно… Надо молиться… Хорошо, от души помолиться… Понимаете вы?.. Пойдем все в часовенку, что около дороги, и будем просить Бога, чтобы… чтобы…
Алек не докончил своей фразы и сам зарыдал неутешно.

ГЛАВА LIX

В часовне.

Неслышной толпою пробирались мальчики по аллее сада к самому концу его, где была калитка, выходящая на большую дорогу. Здесь стояла небольшая часовенка, выстроенная господином Макаровым в год смерти родителей Жени и Маруси. Там ежегодно служилась панихида по ним.
Когда бедные ‘рыцари’ прошмыгнули через калитку и, пройдя шагов пять, очутились в часовне, таинственная тишина маленького храма странно подействовала на них. Они почувствовали себя такими крошечными и ничтожными в сравнении с Тем Великим и Могучим, Кто незримо присутствовал здесь, среди них, и смотрел на них с образа Спасителя милостивыми, кроткими и дивными очами…
Все мальчики разом, как по команде, опустились на колени, и горячая детская молитва понеслась к Богу.
Теперь все эти черненькие, белокурые и русые головки были полны одною мыслью, их сердца бились одним и тем же желанием, все до одного.
— Господи! — выстукивало мучительно каждое такое сердечко, — сделай так, чтобы выжил наш Котя, сделай, Господи!
И полные святой детской веры и надежды глазенки впивались со слезами в кроткий лик Спасителя, милостиво глядевшего на детей с образа.
Мальчики молились так горячо, что не слышали, как по дороге застучали копыта лошади и как маленький тарантас подкатил к ограде сада, а вслед затем к дверям часовни приблизилась невысокая женская фигура и остановилась у порога при виде молящихся.
Не слышали дети и того, как из толпы их неожиданно выделился Гога, как маленький Владин приблизился к образу и, припав к подножию Христа, стал молиться, позабывшись, вслух.
Мальчики опомнились только тогда, когда взволнованный голос Гоги прозвенел на всю крошечную церковь:
— Господи! я буду хорошим, добрым, честным мальчиком, клянусь Тебе, Господи!.. Я постараюсь исправиться и любить ближних больше самого себя!.. Только спаси Котю! Спаси Котю, добрый, милостивый Христос…
И Гога припал к образу и забился у ног его в громких судорожных рыданиях.
Чья-то нежная рука легла на его плечо, чьи-то нежные губы коснулись его лба.
Гога быстро оглянулся.
— Мама! — неожиданно вскрикнул во весь голос мальчик и повис на шее у вновь прибывшей.

ГЛАВА LX

Неожиданная радость

— Гога!
— Мамочка! Мама!
И Гога осыпал руки и лицо молодой женщины градом горячих поцелуев.
Мама отвечала ему тем же. Она не узнавала своего Гогу в этом странно изменившемся мальчике. Прежнее капризно-надменное выражение исчезло с его лица. Глаза не смотрели на всех с суровой неприязнью. Они были печальны и тоскливы, эти глаза, полные слез. Гога точно переродился.
— Мамочка, как ты приехала? Так неожиданно! И ничего не написала! — забросал Гога вопросами мать.
— Я получила письмо от твоего директора, где он написал о страшном происшествии с быком и о том, что один мужественный, смелый и благородный мальчик спас тебя от верной гибели. Я и приехала поблагодарить этого мальчика и повидать тебя и его! — отвечала госпожа Владина тихим, взволнованным голосом.
— Ах, мама… он… Котя… он умирает!.. Мы пришли сюда молиться за него! — безнадежно прошептал Гога, заливаясь слезами.
— Да, он умирает! — хором повторили пансионеры, окружая госпожу Владину и её сына со всех сторон.
— Бедный ребенок! Неужели ему суждено погибнуть за его великодушный поступок! — печально проговорила молодая женщина и потом тихо спросила у окружающих ее детей:
— А мне позволено будет повидать его?..
— Ну, конечно! — отвечал Алек, — ведь он все равно лежит без чувств. Вы его не можете потревожить. Позвольте, я проведу вас туда.
— Пожалуйста.Милый Гога, не пойдешь ли и ты взглянуть на твоего спасителя?.. — предложила она сыну.
— Александр Васильевич нам запрещает в лазарет, — отвечал ей кто-то из мальчиков.
— В таком случае я пойду одна. Ты подождешь меня, хорошо, мой мальчик?
— Хорошо, мама!
Госпожу Владину проводили всей толпою до дверей комнаты больного.
У порога ее встретил директор и горячо пожал ей руку.
— Я знал, что вы чуткая, отзывчивая и захотите непременно повидать того, кто спас вашего Гогу, — произнес он тихо. — Он очень плох, несчастный мальчик. Впрочем, сейчас ему чуточку лучше, нежели было утром…
От этих слов на лице госпожи Владиной и на лицах сопровождавших ее мальчиков отразилась улыбка маленькой радости и надежды.
Потом вновь прибывшая вошла за директором в комнату больного. Вся толпа маленьких пансионеров бесшумно притаилась у дверей.

ГЛАВА LXI

Он!

Попав из светлой комнаты в полутьму спальни лазарета, госпожа Владина ничего не могла разобрать в первую минуту. К тому же острый запах лекарства, царивший здесь, ударил ей в голову. Ей сделалось почти дурно, и она едва устояла на ногах.
Мало-помалу глаза молодой женщины привыкли к темноте, и она различила большую кровать в углу, кресло и столик с лекарствами подле постели, директора, сидевшего в кресле, и что-то маленькое, круглое, обложенное пузырями со льдом посередине подушки…
Госпожа Владина легкими, неслышными шагами приблизилась к постели, быстро наклонилась над нею и поцеловала маленькую худенькую ручку, выбившуюся из-под одеяла.
— Спасибо тебе, смелый, отважный мальчик, спасибо, что спас моего Гогу! — произнесла она и так же поспешно и легко отошла от постели.
— Вы видели его, близко сударыня? — тихим голосом спросил ее директор, привставший со своего места при появлении молодой женщины.
— Нет.
— Я вам покажу его сейчас… Мы приподнимем штору… Все равно придется давать ему лекарство и потревожить его… Удивительный мальчик, я вам скажу!.. Я редко встречал таких детей!.. Во время болезни он сильно изменился… Пришлось срезать ему волосы… Они были как чистое золото…
— Как золото, говорите вы? — рассеянно проронила молодая женщина ы снова наклонилась над постелью больного.
Александр Васильевич осторожно поднял штору. Луч солнца вместе с яркою полосою света ворвался в комнату и осветил ее, кровать и самого Котю. Этот свет потревожил его. Его веки слабо затрепетали. Черные глаза широко раскрылись и странным взглядом окинули незнакомую даму, стоявшую у его постели. Он пошевелил головою, и тяжелый мешок со льдом свалился с его темени и лба…
В тот же миг, с быстротою молнии, молодая женщина наклонилась над больным мальчиком.
Её глаза впились в его красивые глазки, в его бледное, изнуренное болезнью лицо…
Странная судорога прошла по её лицу и с легким криком: ‘Он, это он!’ Екатерина Александровна Владина упала на руки подоспевшего директора…

ГЛАВА LXII

Ему становится лучше.

Котя был очень изумлен, когда, наконец, придя в себя в одно холодное утро, увидал очень странную картину перед своими глазами.
В комнате было светло. Окно открыто. За окном видны были целые сугробы снега, покрытые белым инеем деревья в саду и тучи галок, сидевших на крыше.
— Как я долго спал однако! — подумал мальчик, — уже снег выпал, значит зима! Неужели же я проспал целую осень!
И это показалось ему таким смешным и забавным, что он слабо рассмеялся.
Его смех разбудил старушку, спавшую подле его постели в широком кресле…
Лицо старушки показалось Коте ужасно знакомым. Но где он видел его — он положительно не мог припомнить.
— Скажи, бабушка, — произнес он слабым нежным голоском, — неужели же я проспал всю осень?
— Нет, ты проболел всю осень, дружочек, — радостно встрепенувшись, произнесла старушка, — а теперь ты поправился, слава Богу, батюшка ты мой!
— Ах, да, — вспомнил Котя. — Бык, кажется, подбросил меня на рога… Не так ли?
— Да, милый! И ты заболел от этого…
— Потому что я стукнулся обо что-то, да? — еще неожиданнее припомнил мальчик.
— Значит, ты помнишь все? — удивилась старушка.
— Все! А вы чья же, бабушка, будете? — спросил он ее снова.
— Я — ничья, милый… Я просто няня…
— А чья няня?
— Одного мальчика, которого зовут Гогой…
— А у него нет мамы и папы, у вашего Гоги.
— Мама есть… Она приехала сюда, чтобы повидать Гогу и тебя поблагодарить за то, что…
— Меня? Зачем же? Ах, да! — снова вспомнил Котя, — верно за то, что я отогнал от него быка… Только ведь в этом нет никакой особой важности.
— Как, голубчик ты мой, нет! Да ты чуть не умер! — так и всполошилась старушка.
— Так что же! Лучше я бы умер, нежели Гога… У Гоги есть мама, говорите вы, а у меня никого… Я ведь сирота…
И, повернувшись к стене, Котя тут же уснул крепким сильным сном выздоравливающего ребенка…

ГЛАВА LXIII

Его мама.

Котя поправлялся теперь с каждым днем, с каждым часом. Силы его все прибывали и прибывали. Доктор, лечивший его уже не приезжал ежедневно, а только раз в неделю, и уезжал с веселым видом, говоря одну и ту же фразу на прощанье директору:
— Все идет отлично! Скоро мальчик у вас будет танцевать!
Гогина няня неотлучно находилась при больном с утра до вечера. Чаще всего тут же у его постели был и сам Гога. Он занимал больного, играл с ним, всячески стараясь его развлечь.
Раза три в день навещали Котю и остальные пансионеры. Но Александр Васильевич не особенно радовался их приходу. Они так шумно изъявляли свою радость больному по поводу его выздоровленья, что добрый директор очень опасался, чтобы мальчики не испортили под конец дела и своим шумом не надорвали слабого еще здоровья Коти. Но доктор успокаивал его, что страшный исход миновал уже и что больше нечего было опасаться, а потому присутствие мальчиков у кровати больного не может принести вреда. Котя поправлялся.
Однажды неожиданно мальчик проснулся ночью. Свет лампады скупо озарял его комнату. Котя приподнялся на локте и увидел кого-то, сидящего на кресле подле его постели.
— Гогина няня, это вы? — тихо окликнул он ее. Но это была не Гогина няня, а кто-то другой, чуть видимый в полусвете комнаты…
Котя пристально посмотрел на сидевшую у кровати его и вдруг радостная улыбка озарила лицо мальчика.
— Это ты! — вскричал он счастливым голосом и протянул ручонки к сидевшей у постели женщине с печальными глазами и красивым лицом. Ты опять пришла ко мне!.. Я так давно, давно тебя не видел. Почему ты долго не приходила?.. Мне было так грустно и печально без тебя!.. Я чуть было не забыл твою песенку… Но не бойся, я снова ее вспомнил, — лепетал в каком-то радостном полузабытье ребенок.
И вот среди тишины ночи зазвенел его тихий, нежный, слабый голосок:

Утро синеет лучистое

В пышном уборе своем,

Солнце встает золотистое

Там за зеленым холмом…

И вдруг замолк.
Другой голос, голос его милого видения, с печальными глазами, запел над его головою тихо-тихо продолжение песни:

Небо безбрежное, ясное

Светится там высоко,

Но и во время ненастное

В сердце светло и легко.

Ты мое солнышко жаркое,

Ты мой серебряный луч,

Утро весеннее яркое,

Ясное утро без туч.

Мальчик мой крошка прелестный,

О, как люблю я тебя!

Пташка моя поднебесная,

Радость, утеха моя!..

При последних звуках печальные глаза наполнились слезами… Мягкие нежные руки обвили голову Коти и прижали ее к груди…
— Ах, как хорошо мне! — прошептал мальчик и сам прижался к молодой женщине, — ты и прежде приходила ко мне, но никогда я не видел тебя так ясно и близко… Скажи мне, кто ты?
— А сам ты разве не вспомнишь этого, милый ты мой? — отвечал ему нежный, чарующий голос, и мягкие руки нежно коснулись его стриженой головки. — Постарайся вспомнить, милый… Разве ты не помнишь маленькую розовую комнатку и две детские постельки у стены…
— Ах, помню! — неожиданно обрадовался Котя. — На одной голубое, на другой лежит красное одеяльце…
— А еще что, милый?
— Барашек на одной… беленький… мягкий и потом мальчик… А у постельки ты…
— А как я называла тебя?.. Не вспомнишь ли, милый?
И все нежнее и нежнее мягкие руки сжимают в своих объятиях Котю… Печальные глаза, как две огромные звезды, горят перед ним жгучей радостью, счастьем и тревогой. Мучительно напрягается теперь мысль мальчика… Он морщит лоб от усилия… Дышит тяжело, бурно… Хочет и не может вспомнить…
— Миколка… — шепчет он, — нет, не то!.. Котя… тоже нет… Николай… Нет… нет, не вспомнить! — почти с отчаянием шепчет он и с мольбою смотрит в печальные глаза своего милого видения.
И вдруг точно шелест ветерка проносится по комнате:
— Ника! Милый, маленький Ника! Птичка моя! — произнесла взволнованным голосом молодая женщина.
— Мама! — неистовым криком вырывается из груди Коти… — Мама! Мама моя!
И он точно летит с поразительной быстротой прямо куда-то в бездну. Нежные руки подхватывают его, сжимают в своих объятиях, приводят в чувство… И когда через минуту Ника снова приходит в себя, горячие поцелуи градом сыплются на его лицо, шею и руки, и нежный голос мамы шепчет, вздрагивая от затаенных слез:
— Ника! Птичка моя! Ника, радость моя! Наконец-то я нашла тебя!.. Сам Господь вернул мне тебя, ненаглядный, родной, маленький Ника!
И мать с сыном замирают в объятиях друг друга.

ГЛАВА LXIV

Заключение.

С самого утра морозного зимнего дня ‘рыцари’ поднялись чуть ли не с петухами. У всех были торжественные и печальные лица. Все ходили на цыпочках и говорили шепотом. Сегодня был особенный день в Дубках: уроков не готовили, не проказничали и не шалили.
Даже не ели ничего за завтраком и ни разу не раздразнили Кар-Кара, что являлось уже совсем необычайным явлением в жизни пансионеров, полной шума, волнений и проказ.
Видно было по всему, что готовилось что-то исключительное и необычайное в этот день.
К двум часам к крыльцу подали сани, а через десять минут из сеней вышел Александр Васильевич с обеими племянницами, за ним оба гувернера и все ‘рыцари’ Дубков в теплых валенках на ногах и полушубках. Мальчики стали шпалерами вдоль дорожки, ведущей от крыльца к саням. Женя присоединилась к ним, в то время как Маруся осталась на крыльце с дядей, Жирафом и Кар-Каром.
Все глаза устремились на дверь.
И вот в дверях появились пансионские служителя, Мартын и Степаныч. Они несли к саням два чемодана и какие-то свертки. За ними Авдотья с помощью Гогиной, а следовательно и Никиной, няни тащила тяжелую корзину с дорожными и съестными припасами.
Все это пронеслось мимо мальчиков и быстро исчезло в санях.
Снова отворилась дверь.
На крыльцо вышла Екатерина Александровна Владина с обоими сыновьями, Гогой и Никой.
Госпожа Владина уезжала в Петербург и увозила мальчиков с собою. Найдя своего ненаглядного, потерянного Нику, которого она считала более шести лет умершим, она ни за что не могла уже расстаться с ним. Дальнейшее же пребывание Гоги в пансионе господина Макарова тоже являлось теперь лишним. Благородный, смелый, маленький Ника лучше всякого другого исправления подействовал на Гогу своим примером. Гога исправился и самым неожиданным образом стал другим, благодаря самоотверженному поступку своего брата.
Когда госпожа Владина, Ника и Гога появились на крыльце, директор и все присутствующие окружили их толпою. Все наперерыв ласкали Нику, жали руку его матери и Гоге, просили навестить Дубки, писать и не забывать старых друзей.
Особенно горячо простился с Никою сам директор. Он перекрестил мальчика дрожащей рукой и произнес взволнованно:
— Оставайся таким, какой ты теперь, всю жизнь, и ты дашь этим огромное счастье твоей матери!
Когда отъезжающие сошли с крыльца, маленькие пансионеры со всех сторон окружили крошечное семейство.
Послышались взволнованные, дрожащие голоса:
— Пиши, Ника!
— Пиши почаще!
— И побольше!
— А к Рождеству сюда! Привезете их, Екатерина Александровна!
— Привезу, привезу!
— Гога, давай и ты твою лапку! Ты славный стал! Такого я тебя люблю!
— Да и я! И я тоже!
— И я!
— Ника, слушай! Вот тебе от меня ножик на память.
— А от меня картинка!
— У меня ничего нет! Ну все равно, возьми мой носовой платок на память.
И грязный носовой платок переходит из чьего-то кармана в карман Ники.
Мальчики наперерыв обнимают и целуют общего любимца. В глазах ‘рыцарей’ — слезы.
Высокий Павлик выходит вперед и взволнованно лепечет:
— Я стихи… стихи тебе написал… слушай:

Мы тебя любим,

Никогда не забудем.

Возвращайся к нам скорей

С братом, с мамою своей!

Сильный, рослый Алек подхватывает Нику и торжественно несет на руках в сани.
‘Рыцари’ кричат ‘ура’.
Ника улыбается и кивает головою.
Его сердечко сжимается против воли… Ему жаль своих первых друзей…
Но вот все уселись. С Кудлашкой труднее всего. Она визжит неистово и долго не решается влезть в сани. О том, чтобы оставить ее здесь, не может быть и речи!.. Она является новым членом семьи Владиных. Ведь Кудлашка два раза спасала их ненаглядного Никушку.
Но вот и Кудлашку усадили!..
Сани тронулись… Отъезжающие замахали платками… Замахали и оставшиеся на крыльце — Макака, гувернеры, Женя, Маруся, прислуга…
‘Рыцари’ бросились за санями. Женя с ними.
— Прощайте, Котя! Гога! Кудлашка! Все! Все прощайте! — зазвенели детские взволнованные голоса.
Кучер дернул вожжами… Сани заскрипели полозьями… Снег весело захрустел под ними… Вот один поворот… другой… третий… И милые Дубки исчезли из затуманенных глаз Гоги и Ники…

КОНЕЦ.

Чарская Лидия Алексеевна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Юркин хуторок, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1907
  2. Бичо-джан, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1915
  3. Умница-головка, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1916
  4. Тасино горе, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1909
  5. Записки сиротки, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1907
  6. Большая душа, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1918
  7. Первые товарищи, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1911
  8. Гимназисты, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1907
Электронная библиотека