Михаил Альбов
Михаил Альбов
Дом
Дом
Грядущие годы таятся во мгле…
Пушкин.
———————————————————————————
Дом, Альбов Михаил Нилович, Год: 1886
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Это был старый, мрачный каменный дом, угрюмо созерцавший бойкую, шумную улицу, в одной из людных частей Петербурга.
Он был старинной барской постройки, с большими, глубокими окнами и широким подъездом, подобным входу в древнее капище и украшенным, по бокам, парой кариатид, в виде нахмуренных бородатых мужей, похожих друг на друга, как два близнеца, поддерживавших могучими дланями портик…
Трудно было заметить, чтобы кто либо входил под его угрюмую сень. Однако, там жизнь присутствовала. Каждое утро тяжелая дубовая дверь разевалась, словно выплевывая маленького, седого как мышь, старикашку, в засаленной смешной кацавейке, державшего стертый кирпичик и тряпку. Пружась, пыхтя и задыхаясь от кашля, он принимался усердно тереть принесенными с собой материалами бронзовую ручку подъезда, как бы исполняя тем священнейший долг своей жизни,— и после нескольких минут такого занятия, по-видимому, истощавшего в нем весь остаток его жизненных сил, дубовая дверь опять раскрывала свой зев, чтобы безвозвратно поглотить старикашку на всю остальную часть суток, а каменные бородатые мужи оставались опять цепенеть в молчаливом своем одиночестве…
Эти каменные бородатые мужи бывают свидетелями, как два раза в неделю — в субботу вечером и в воскресенье утром — въезжает под портик пузатая, с гербами, карета, а к ней, из зева растворенной двери, ковыляя, стремится седой старикашка (облеченный в ветхую, горохового цвета, хламиду с гербовыми пуговицами, поды которой шлепают его по пятам), чтобы подсадить маленькую, согбенную барыню и сопутствующую ей бледную, некрасивую девочку, хлопает дверцей и, бодрясь, восклицает:
— Пошел!
Это значит, что хозяева отправились в церковь.
Вот и все, что наблюдают каменные бородатые мужи, в молчаливом своем одиночестве.
Давно, очень давно эти каменные бородатые мужи цепенеют вот так, со своими суровыми лицами друг против друга, устремив неподвижно свои незрячие очи. Плоть от плоти этого дома, они вместе с ним живут и дряхлеют, претерпевая зной летом, стужу зимою, с одинаково нахмуренным видом созерцая все окружающие их явления жизни, — и многого, очень многого они были свидетелями. Они помнят эту улицу еще с прошлого века, когда она представляла пустырь и вместо мостовой зеленела веселая травка, а там, где дома — тянулись заборы. Они помнят высокие, как саркофаги, рыдваны, с откидными подножками, что, бывало, подкатывали к этим, теперь молчаливым и безлюдным сеням, помнят кавалеров в напудренных париках с кошельками и дам в робронах и фижмах, помнят гайдуков, французскую речь, звуки музыки… Тогда весь дом горел освещенными окнами, посылая яркие токи лучей во тьму и безмолвие ночи… Не было вокруг ни движения, ни шума, разве лишь изредка доносился откуда-то издали слабый крик: ‘караул!…’
На их глазах зачалась и восприняла свою историю улица. Заборы исчезли и возникли дома. Засновали пешеходы, загремели кареты и дрожки. Ночные крики о помощи отошли в область предания и на страже спокойного сна обывателей водворилось влияние доброго гения, в образе будочника, в шишаке, с алебардою…
Шли годы, и жизнь улицы развивалась и ширилась. Деревянные дома исчезали и на месте их возникали каменные громады, одна выше другой, теснясь и заслоняя свет солнца, словно строй великанов. Разрастаясь все пуще и пуще, они наконец окружили и стиснули своего старожила. И в молодой, щеголеватой семье их старый барский дом очутился, как дряхлый, зажившийся дед среди насмешливой толпы молодежи… Зарябили вокруг яркие вывески, засверкал газ, и кипучая жизнь загремела, как бурный поток…
И так же, как и тогда, в то, навсегда отлетевшее в область былого, доброе, старое время, эти каменные бородатые мужи смотрят и слушают, что вокруг них происходит. Устремив свои незрячие очи в простирающуюся прямо пред ними красную трактирную вывеску, среди шума и грохота улицы, мелькания лиц нового, непонятного племени, они грезят о навсегда исчезнувшем прошлом и ведут между собою неслышную для человеческого уха беседу:
‘Что, пора умирать, брат!’
‘Да, брат, пора умирать!’
А тут, в самых недрах старого дома, гнездится другая, отдельная своеобразная жизнь.
Ночью здесь мрачно и тихо, словно на дне сухого колодца. Ни проблеска света, ни звука. Самый воздух тяжелый и спертый, совместивший в себе целый мир всяких миазмов, кажется, тоже окован, вместе со всем окружающим, владычеством сна.
Но вот засинел мутный рассвет петербургского дня, снимая мало помалу с предметов ночную завесу, и желто-серые стены колодца, с притаившимися там и сям и как бы нежелающими расставаться со своими убежищами тенями ночи, начинают понемногу очерчиваться в виде каких-то руин… Вот глубокие полукруглые арки, словно пещеры… Там реет в воздухе, опираясь на ряд тонких колонн, что-то длинное, темное, в роде террасы… Кое-где замелькали, смутно, как призраки, людские фигуры… Вон, в некоторых из черных оконных квадратов тускло забрезжились красные пятна огней, зажженных в подспорье скудным лучам раннего утра, между тем как прочие окна по прежнему мрачны, как норы каких-то громаднейших птиц. Однако и там уже, по-видимому, жизнь пробудилась… В воздухе слышны голоса… Заорал где-то петух… Грохнул, как пушечный выстрел, удар топора по полену и раскатился по двору эхом…
Светлеет все больше и больше, и последние остатки таинственного исчезают в лучах белого дня. Фантастическая терраса с колоннами обратилась в одну из тех деревянных пристроек, которые еще и теперь иногда можно найти во дворах очень старых домов Петербурга. Она лепится во всю длину грязно-желтой стены, отливая золотисто-фиолетовым цветом окошек, немытых, бог весть, с какого уж времени. Местами стекла разбиты и их заменила доска, или рогожка, а не то лишь зияет пустая дыра… Это сооружение жильцы зовут ‘галдареей’… Снизу ведет в нее лестница, укрепленная, подобно самой ‘галдарее’, на тонких деревянных столбах и постоянно унизанная ребятишками обоего пола, через которых шагают ноги снующих жильцов. Бог весть, зачем существует эта пристройка, но она нерушимо стоит и ветшает, вместе со всем окружающим, вместе с грязными, покрытыми потёками стенами, на которых штукатурка во многих местах уж осыпалась, обнажив промозглый кирпич, и как бы дыша унылым презрением ко всему этому новому племени, укрепившему здесь свои гнезда…
Тяжко и гулко продолжает стучать топор по полену… С громом ввалился во двор водовоз с своей бочкой, плеснув струей под воротами… Быстро шмыгнул мимо него спешащий на службу бледнолицый молодой человек, известный дому под простым названием ‘конторщика’… Прошел медленным, неторопливым шагом, тоже отправляясь на службу, самый давнишний жилец старого дома, титулярный советник Павел Иваныч Елкин… Повалил белый пар сквозь открытое полукруглое окно подземелья, где живет прачка Варвара… Рядом, бок о бок, за таким же полукруглым окном, на котором прилеплен, вырезанный из писчей бумаги, грубый силуэт сапога, застучал молоток… Там, еще дальше, завизжала пила… Мало-помалу весь ряд подземелий оживился всевозможными звуками… А выше, за этими темными квадратами окон, похожими на норы каких-то огромнейших птиц, тоже кипит уже жизнь — глухая, невидимая, заявляющая о себе лишь струями дыма, которые несутся из всех труб старого дома…
Она кипит там, за этими темными, похожими на норы, квадратами окон, будничная, серая жизнь будничных, серых существ, что гнездятся в недрах старой руины, со своими трудами, невзгодами, радостями, со всем своим обиходом мелкого муравьиного счастья… Там умирают, рождаются, любятся, стареются, покоряясь предвечным законам неудержимо-текущего времени, в его однообразной смене света и мрака… Оно вносит сюда, в эти норы, незримый мир своих неотвратных влияний, что сплетают канву грядущих событий, отмечаемых началом рассвета вплоть до момента, когда во всех норах погаснут огни и окрест воцарится владычество ночи.
Тогда, в тишине пустого двора начинают действовать волшебная чары.
Повсюду, во всех закоулках, в глубине темных пещер, во мраке повисшей на своих длинных колоннах террасы, зашевелились ожившие призраки стариков, в напудренных париках с кошельками и старух, в робронах и фижмах… Бесшумной, неслышной толпою восстают они один за другим, с суровыми, печальными лицами и, потрясая своими костлявыми пальцами на безмолвные норы, ведут к ним зловещие речи:
‘Спите, бедные, темные люди! Мы не смутим ваш покой! Живите, любите, плодитесь и множьтесь… Мы вас храним, сторожим, в этих старых стенах, где протекла наша жизнь. Мы все здесь, вокруг вас, во всех углах, переходах… Мы управляем вашей судьбою, внушаем вам мысли, желания, посылаем вам крепкий сон или тревожим вас тяжелыми грёзами… Вы все — в нашей власти, покуда стоят эти старые стены! Но в тот день, когда они упадут — исчезнем и мы, как исчезает душа из мертвого тела, и кончится все, и на развалинах прошлого возникнет новая жизнь, которой уже мы не увидим, а вы разбредетесь искать себе нового гнезда… До тех же пор — спите спокойно!’
1886 г.
Источник текста: Киевский сборник в помощь пострадавшим от неурожая. Под редакцией И. В. Лучицкого. — Киев: типография С. В. Кульженко. — 1892. C. 51—54.