ДОКТОР ШАТУНОВСКИЙ
ДОКТОР ШАТУНОВСКИЙ
* * *
1921 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Доктор Шатуновский, Куприн Александр Иванович, Год: 1921
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
Сегодня с тяжелым чувством прочитал я в газете перепечатку из московской ‘Правды’.
Какой-то товарищ Шатуновский додумался до замечательно глубокой и острой мысли. ‘Зачем — пишет он — возвращать шахты, фабрики, мастерские, заводы, пароходства и доходные дома в руки прежних хозяев и специалистов, т. е. буржуев, хотя бы от этого и ожидалась некоторая выгода государству? Не лучше ли и не благоразумнее ли передать их в аренду коммунистам — всё равно группам или отдельным личностям. Несомненно, опытный коммунист, блюдя свои интересы и с привычной энергией пользуясь принудительным, милитаризованным трудом, сумеет основательно выжать все соки из людей и предметов, к обоюдной пользе: своей и советской. Кто же, наконец, как не коммунист, достоин награды более высокой, чем все эти красные ленты, банты и звёзды, почётные часы и шашки, или ничтожные премиальные кусочки? И какое широкое открывается поле для соревнования в коммунистических доблестях’.
Я стал припоминать.
— Шатуновский… Странно-знакомая фамилия… Шатуновский… Шатуновский… Где я её слышал? Кажется, это было очень давно. Стоп! Нашёл!
Как же не помнить доктора Шатуновского. Кто из москвичей 90-х годов и из всех старых газетчиков может забыть это имя, с которым связан скандальный уголовный процесс, единственный в мире по чудовищной изобретательности и холодной жестокости преступника.
Д-р Шатуновский был из тех скороспелых молодых врачей, которые, развязно прибив у подъезда дощечку ‘Доктор Медицины’, лечат от всех болезней: ушных, глазных, женских, нервных, детских, внутренних, венерических, а также занимаются с отвагою акушерством и хирургией. Впрочем, венерическим болезням он отдавал специфическое предпочтение. Попросту говоря, он ухитрялся, незаметным образом, искусственно прививать своим больным сифилис.
Эта интимная часть его клиентуры состояла из кутящих купеческих сынков, молодых офицеров и студентов, но следствие выяснило, что, в подавляющем количестве такими несчастными его пациентами были мальчики из богатых и строгих семейств: реалисты, гимназисты, лицеисты, реже — кадеты и юнкера, у которых введены обязательные, регулярные физические осмотры.
Бедных юношей он лечил быстро, старательно и дёшево, обольщая их дружеской фамильярностью и успокаивая рассказами о крепости ‘врачебной тайны’. Они служили ему живой, ходячей, почти бесплатной рекламой: известно, что мальчики болеют разными половыми болезнями гораздо чаще, чем думают их родители и наставники, но склонны они быть в этих случаях откровенными только с товарищами.
Зато, заполучив богатого молодого пациента, д-р Шатуновский вцеплялся в него, как паук в муху. Здесь на его стороне было всё: невежество мальчика, его доверчивость, стыдливость, робость и беспомощность. Не довольствуясь искусственной затяжкой болезни, он под разными предлогами повышал свои требования, пока не доходил до угрозы разоблачения ужасной тайны перед родителями, а то и перед невестой. Чего не делали, как низко не падали даже очень сильные люди под давлением шантажа? Наконец, один юноша — лицеист, долго воровавший дорогие вещи дома и у знакомых, чтобы удовлетворить жадность доктора, попался с чьими-то золотыми часами. Следствие с трудом вырвало у него истинное признание. В дальнейшем, следствие выяснило также, что некоторые из этих бедных, желторотых птенцов, молча предпочли смерть тому позору, на который их толкал Шатуновский.
Судебная палата приговорила Шатуновского к бессрочной каторге. В своём последнем слове подсудимый попробовал привести в свою защиту изумительное, фантастическое оправдание: он, действительно, прививал сифилис, но имея в виду исключительно интересы науки. Так как ни в одной клинике или госпитале ему не разрешили бы проводить опыты над живыми людьми, то он производил их над пациентами, благо молодые организмы легко переносят эту болезнь. Он, видите ли, ради высоких целей будущего, перешагнул грани нынешней будничной мещанской морали. Этим оправданием он похоронил себя на суде. Обвинительный акт чересчур ясно говорил о самой безжалостной паучьей жадности.
Теперь меня жгуче интересует вопрос: тот ли самый доктор Шатуновский, который выскочил со своим грандиозным проектом у большевиков, или это просто Шатуновский — его дальний родственник, если не однофамилец?
И многие веские данные убеждают меня, что это именно тот самый, который…
Во-первых, каторга. Из неё, правда, выходили цельными и даже закалялись в ней такие возвышенные натуры, какие были у декабристов и у некоторых позднейших политических бунтарей. Но сколько слабых и средних людей морально съели её ужасные условия. Шатуновский не мог погибнуть на каторге: он лишь широко развил присущие ему душевные качества…
Большевики, раскрывшие настежь двери уголовных тюрем, нашли в вышедших каторжниках самое надёжное подспорье. В Шатуновском созрел для них тяжёлый, полный соками плод. Могли ли они, осведомившись о биографии доктора, не принять его в своё лоно?
Во-вторых: как изумительно близки, почти родственны, по мысли и духу д-р Шатуновский и Ленин. И тот и другой предпочитают оперировать в среде невежественной, доверчивой и беспомощной массы. Оба преследуют высшие цели, перешагивая через современное человечество. И тот и другой обольщают и заманивают своих пациентов, но равнодушны к их страданиям и гибели. Угроза и вымогательство — их обычные средства. И, наконец, один и тот же метод: заболевшему, но крепкому организму привить новую тягчайшую позорную болезнь.
Мне живо рисуется их первая тёплая встреча в Кремлёвском дворце:
— Вот кресло, доктор, — сказал Ленин, склоняя голову, — Вам сидеть, мне стоять перед вами. Маркс напитал меня теорией, у вас я научился практике. Вы были первым моим наставником в пору возмужания моей мысли…
И последнее: если мы по рисунку, по стилю, по музыкальному отрывку безошибочно сразу угадываем автора, то как не узнать старого доктора Шатуновского по его проекту поставить кровесосные банки больному, умирающему от анемии.
Фельетон впервые напечатан в газете ‘Общее дело’, Париж. — 1921. — 11 сентября. — No 421.
Печатается по первой публикации.