Дочь оружейника, Майер Генрих, Год: 1873 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 343 минут(ы)

Генрих Майер

Дочь оружейника

Часть первая

I. Вывеска ‘Золотого шлема’

Город Амерсфорт, основание которого относится к первой половине десятого столетия, в 1480 году мог сравниться со столицей утрехтского епископства.

Он стоял на холме, в четырех милях от Утрехта, и река Эмс, бывшая прежде рукавом великого Рейна, разделяла его на две части. Благодаря близости этой реки, город Амерсфорт процветал и увеличивался, и в 1480 году состоял из двух отдельных городов: старого и нового.

Новый город походил скорее на деревню, потому что в нем, за исключением некоторых пивоварен, было очень мало домов, зато он был окружен стогами сена, житницами и сараями, в которых помещались стада на ночь, потому что за городом были превосходные поля и на них изредка виднелись лачужки. В эти годы междоусобных войн даже бедные поселяне боялись жить вне городов, там происходили беспрестанные грабежи и вечно бродили вооруженные шайки негодяев.

Зато новый город был отлично укреплен самими жителями. Они окружили его двойными рвами и высокими стенами с грозными башнями. В ворота, рано запираемые и защищаемые бастионами и бойницами, можно было попасть только через подъемный мост, который поднимался из города и держался над рвами на крепких железных цепях.

Старый город был отстроен довольно правильно, и там, недалеко от городских ворот, на большой улице, жил мастер Вальтер, главный оружейник епархии. Он занимал один из лучших домов Амерсфорта. Дом его был выстроен из красного кирпича, по бокам подъезда было два готических окна с тяжелыми дубовыми ставнями, которые могли выдержать даже ночное нападение разбойников. По архитектурному вкусу того времени второй этаж выдавался вперед, третий тоже выдвинулся на улицу и над подъездом красовалась богатая вывеска со словами:

‘Золотой шлем’
Мастер Вальтер, слесарь-оружейник

Но так как в то время немногие умели читать, то хозяин дома, для объяснения своей вывески, повесил вместо украшения над одним окном первого этажа гирлянду, сделанную из железных цветов. Это было образцовое произведение его мастерства, и над гирляндой красовался золоченый шлем с забралом и перьями.

На правой стороне дома открытая аллея вела во двор, где находилась мастерская и магазин оружия, тогда как возле подъезда устроена была выставка мелких вещей, как то: шпор, уздечек, ножниц, кинжалов и проч. Крепкая железная решетка охраняла этот товар от любителей, готовых попользоваться чужой собственностью.

Кроме этого наружного магазина, внутри дома был другой, обширный, где собраны были вещи удивительной работы: цепи и стальные перчатки, вороненые клинки, панцири, секиры и другие части вооружения, отлично отделанные и украшенные золотой и серебряной насечкой.

В этот-то богатом магазине, за прилавком, сидела обыкновенно Мария, хорошенькая дочь оружейника. Ее было только шестнадцать лет и она считалась первой красавицей в городе. Хотя черты ее лица не были безукоризненно правильны, но в них было столько прелести, столько невинности и ангельской доброты, что все невольно восхищались ею, не разбирая, в чем именно состоит ее красота.

Каждый день перед окнами оружейного мастера собиралась толпа под предлогом рассматривания вещей, но в действительности все смотрели больше на хорошенькую Марию, чем на шпоры и ножницы. Однако молодая девушка была скромна, робка, и краснела при каждом смелом взгляде. Она пряталась за мать и за старую Маргариту, и если в магазин входил покупатель знатный или военный, и выбирая какое-нибудь оружие, обращался прямо к ней, Мария спешила удалиться, как будто для того, чтобы позвать отца или первого работника, без которых не смела продать вещи.

Однажды утром в магазин вошел человек странной наружности, и так как он будет иметь большое влияние на события нашей истории, мы познакомим с ним ближе читателей.

II. Гостиница ‘Красного льва’

14 августа 1480 года, накануне праздника св. Девы Марии, как тогда называли день успения Богородицы, в дверь гостиницы ‘Красного льва’ постучал путешественник. На нем было широкое верхнее платье из грубой материи, шляпа надвинута на глаза, нижнее платье и штиблеты из козлиной шерсти доказывали, что это должен быть поселянин из окрестностей, но при внимательном рассмотрении можно было заметить, что приемы его довольно ловки, лицо выразительное, взгляд живой и что он нисколько не похож на неповоротливого и терпеливого голландского поселянина, на которого он походил только одеждой.

Он был утомлен, как будто пришел издалека и, отирая пот с лица, спросил у толстой служанки, отворившей ему дверь, не остановился ли в гостинице иностранец, с виду здоровый, с молодым пажом.

— Если ты говоришь о незнакомце, у которого смешной выговор, — отвечала Шарлотта, — он точно остановился у нас, и если не боишься его побеспокоить, можешь пойти к нему. Только он, кажется, сердитый, я не пойду тебя провожать Пойди сам по коридору и в конце его увидишь большую комнату, номер первый. Там ты найдешь иностранца.

Новоприбывший быстро вбежал по лестнице и бросился в коридор, где тотчас нашел дверь с No 1, но он не успел еще постучать, как она отворилась, перед ним стоял тот, кого он искал.

Это был человек лет сорока, немного выше среднего роста, с широкой грудью, жилистыми руками и толстой шеей. Во всей его физиономии заметен был странный контраст: наружность его выражала то доброту, то гнев, то гордость, то низость, улыбка была по временам невыразимо увлекательна, но скоро превращалась в горький смех, приводивший в ужас. Все эти перемены происходили быстро, так что трудно было следить за ними.

Одежда его была проста, хотя принадлежала дворянскому сословию этой эпохи. Верхнее платье из светлого голубого сукна застегивалось на груди золотыми пуговицами, узкий воротник рубашки был отложен у шеи, вышитый кушак стягивался большой золотой пряжкой и придерживал шелковые панталоны, на половину красные и голубые, башмаки из черного сукна были с длинными носками.

Единственное украшение этого простого наряда состояло в тяжелой золотой цепи, на которой висела медаль, полученная, как он говорил, от самого короля французского Людовика XI, и на красной шапочке блестел большой алмаз, подаренный, по словам его, графом Вильгельмом Ван-дер-Марком, прозванным Арденнским Кабаном.

Незнакомец носил черные перчатки из тонкой кожи, которые были очень длинны. Самым странным было то, что он редко снимал перчатку с левой руки, а с правой никогда, даже во время обеда, хотя бы за столом были самые почетные гости.

Ко всему этому надобно еще прибавить черную бороду, короткую, но густую, придававшую еще больше выразительности лицу незнакомца.

Когда мнимый крестьянин постучал у дверей гостиницы, иностранец, ждавший его с нетерпением, вскочил со своего места и бросился к двери, которую отворил в ту минуту, когда посланный стоял на пороге.

— Что так поздно? — спросил он.

— Синьор капитан, раньше было невозможно, лошадь моя расковалась на половине дороги, и я должен был идти пешком.

— Фрокар, говори ясно и коротко: видел ли ты графа Монфорта?

— Видел, синьор.

— Получил приказ?

— Вот он.

Фрокар вынул из кармана пергамент и подал капитану.

Вид пергамента немного успокоил атлета, который насмешливо улыбнулся и сел за стол, где приготовлен был завтрак, состоявший из яиц, ветчины, масла и яблок.

— Садись, Фрокар, и покуда я завтракаю, прочитай мне, что пишет почтенный монфортский бурграф.

Фрокар молча сел к столу, и, развернув пергамент, прочитал следующее:

‘Мы Иоанн, бурграф Монфортский, губернатор утрехтской епархии, повелеваем мастеру Вальтеру, оружейнику нашего города Амерсфорта, приготовить столько оружия и лат, сколько закажет ему мессир Перолио, капитан и начальник воинов, прозванных Черной Шайкой, которому по сему случаю позволено свободно жить в Амерсфорте. Мастеру Вальтеру строго воспрещается однако выдать заказное оружие кому-нибудь другому, кроме нас самих.

В замке Монфорт. Подписал: Иоанн Бурграф’.

— Он сомневается во мне! — закричал Перолио, потому что это был сам начальник Черной Шайки.

— Вероятно бурграф не хочет довериться вашей милости, — заметил Фрокар.

Перолио выхватил пергамент из рук Фрокара и положил его в бархатный мешочек, висевший сбоку.

Собеседник, чтобы смягчить гнев страшного капитана, проговорил вкрадчивым голосом:

— А что делает дочка оружейного мастера?

При этих словах лицо Перолио вдруг прояснилось, и он вопросительно посмотрел на Фрокара.

— Как она хороша! — продолжал мессир Фрокар.

— Прелестна, восхитительна! — вскричал с восторгом капитан. — Я видел ее только раз, и то несколько секунд, но сегодня найду средство поговорить с ней.

— Сегодня? Сомневаюсь.

— Отчего это?

— Оттого, мой знаменитый капитан, что ни одна девушка не будет заниматься посторонними делами в тот день, когда ждет своего жениха.

— А! У нее есть жених! И ты его знаешь? — сказал Перолио, лицо которого приняло опять мрачное выражение.

— Да, и вы тоже знаете его, синьор! За это вы и ненавидите его, хотя служите с ним у его светлости Давида Бургундского и он командует, как вы, отрядом превосходных всадников…

— Это ван Шафлер!.. Говори, это он?

— Да, он любит дочь оружейника и хочет жениться на ней.

— Что за вздор! Разве можно дворянину жениться на дочери слесаря?

— Отчего нельзя? Особенно если у дворянина нет ничего, кроме развалившегося замка, а слесарь — самый богатый и уважаемый житель города.

— Мне суждено встречать, везде этого человека, которому я скоро отплачу за все. Но тебя обманули, Фрокар, сказав, что он сегодня придет к оружейному мастеру, он не смеет показаться в городе, принадлежащем бурграфу, потому что носит бургундский крест и служит у его светлости.

— А разве вы не служите тому же господину?

— Но я не вассал бургундца, и могу служить, кому хочу. Притом ты мне принес охранный лист.

— И Шафлер достал себе такой же.

— Кто тебе сказал?

— Его оруженосец, с которым мы вышли от бурграфа в одно время. Мы и ехали с ним вместе, и от него я узнал, что Шафлер приедет сегодня сюда, на свидание с невестой. Я было не поверил ему, но он показал мне бумагу, по которой его господин может оставаться в городе до четырех часов пополудни.

— Так позволение прекращается с четырех часов, ты уверен в этом?

— Я сам читал.

— В таком случае, он не выйдет из города.

И встав из-за стола, капитан сказал своему пажу:

— Ризо, шляпу, меч и плащ!

Покуда ему подали все, что он требовал, он задумался и обратясь к Фрокару, спросил:

— Нет ли между городскими стражами воинов бурграфа?

— Есть, синьор, да и начальник их ваш друг и соотечественник.

— Хорошо, пойдем к оружейному мастеру.

И они быстро сбежали с лестницы и вышли из гостиницы ‘Красного Льва’.

III. Заказ

Через час начальник Черной Шайки вошел в магазин оружейника.

Первый работник мастера Вальтера прилаживал на манекене полное вооружение из чистой стали, так что, казалось, стоит настоящий рыцарь. Хорошенькая Мария стояла возле него и восхищалась блестящими латами.

— И это ты сделал сам, Франк? — говорила молодая девушка с непритворным удивлением. — Знаешь, это превосходная работа. Я горжусь, Франк, что товарищ моего детства сделался таким искусным мастером.

— Полноте хвалить меня, Мария, — проговорил молодой человек, вздыхая.

— Я говорю правду, потому что знаю толк в работе. Разве можно сделать шлем лучше и красивее этого? А эти латы с золотым узором, разве это не образцовое произведение? Я уверена, что итальянцы, которые так хвастают своим искусством в резьбе, не могут сделать ничего подобного.

— Вы правы, моя красавица, — сказал Перолио, который вошел, незамеченный молодыми людьми. — Это вооружение превосходно во всех отношениях и можно сказать, что его сработал не мастер, а артист. Я был в Италии, которую почитают колыбелью искусства, и признаюсь, нигде не встречал такой изящной отделки, такого вкуса в украшениях.

С первых слов Перолио Мария покраснела от стыда и досады, что чужой подслушал ее детские речи, она посмотрела на посетителя и покраснела еще больше, потому что узнала незнакомца, который два дня тому назад приходил заказывать ее отцу большое количество оружия. Уже тогда она испугалась его, хотя он был очень учтив и любезен, ее пугал и звук его голоса и пронзительный взгляд, и она хотела по обыкновению скорее уйти.

Поклонившись капитану, она попросила его сесть и прибавила, что позовет отца, но Перолио удержал ее за руку, посадил возле себя и сказал:

— Останьтесь со мной, моя красавица, я совсем не тороплюсь. Кроме того, вот этот молодец может потрудиться позвать мастера Вальтера.

И он указал на Франка, который осмотрев быстрым взглядом посетителя, спокойно принялся за работу и ждал ответа Марии. Но молодая девушка, не желая остаться одна с капитаном, сказала:

— Нет, мессир, Франк не должен выходить из магазина.

— Отчего это? Уж не боитесь ли вы меня, моя милая?

— Совсем не боюсь, — отвечала девушка, стараясь выказать больше уверенности, нежели у нее было.

— В таком случае пусть Франк отправиться за вашим отцом. Слышишь, любезный, ступай.

Однако молодой работник не двигался с места, продолжая вытирать тонкой кожей сталь, которая ярко блестела.

— Разве ты оглох, негодяй? — продолжал Перолио, горячась.

Франк посмотрел на него, не переставая работать.

— Будешь ты меня слушать?

— Я слушаюсь мастера Вальтера и его дочь, — отвечал Франк хладнокровно, — и не намерен повиноваться всякому встречному.

— Как ты смеешь так отвечать? — вскричал капитан, вскакивая со своего места и хватаясь за кинжал.

Увидев это, Мария воскликнула:

— Прошу вас, мессир, не сердитесь на Франка, я уверена, что он не хотел вас оскорбить.

Несмотря на угрозу итальянца, Франк не переставал спокойно вытирать латы.

— Не бойтесь, Мария! Этот кинжал — просто игрушка, и прежде чем разбойник дотронется до меня, я размозжу ему голову этим молотом.

И он указал на огромный молот, лежавший возле него.

Перолио с усилием улыбнулся, и сказал:

— В самом деле, стоит ли сердиться из-за пустяков. Дворянин не должен унижаться до слесаря. Когда подобный негодяй осмелится оскорбить такого человека как я, я тотчас пошлю жалобу монфортскому бурграфу и он прикажет судить этого грубияна.

— Я не боюсь ни бурграфа, ни вас, — отвечал Франк спокойно, — потому что знаю мои права. Я свободный человек и сумею защитить себя.

— Франк прав, мессир, — сказала Мария решительным голосом, потому что привязанность к другу детства заглушила в ней робость. — Всякий гражданин города Амерсфорта свободен и, никто не смеет обижать его. Мой отец — один из первых граждан, и Франк принадлежит нашему семейству, потому что был у нас воспитан. Франк честный человек и лучший работник. Стало быть, вы не будете преследовать вашим гневом молодого человека.

Говоря это, добрая девушка оживилась, глаза ее наполнились слезами, голос дрожал от волнения. Она была поразительно прекрасна.

Итальянец воскликнул:

— Вы слишком жарко заступаетесь за этого молодчика. Может быть, друг вашего детства в то же время и друг вашего сердца?

Дерзкие слова итальянца произвели сильное действие на Марию. Она покраснела, потом волнение ее усилилось и она рыдая упала на стул.

— Не стыдно ли вам, мессир? — спросила она. — За что вы оскорбляете меня?

Франк, стоявший перед манекеном, едва расслышал обидные слова итальянца, потому что повторял про себя выражение девушки: ‘Он принадлежит к нашему семейству’. Однако ответ Марии и ее слезы дали ему понять, что Перолио сказал дерзость и, не думая долго, молодой работник поднял тяжелый молот, бросился на капитана, сбил его с ног и подняв над ним свое оружие, закричал:

— Так погибнет всякий, кто осмелится оскорбить Марию!

Все это произошло в одну секунду, и жизнь Перолио висела на волоске, как вдруг рука Франка была остановлена и раздался громкий голос:

— Несчастный! Ты хочешь быть убийцей, да еще в моем доме?

Это был мастер Вальтер, услышавший шум в магазине и прибежавший вовремя, чтобы спасти жизнь капитану Перолио.

Итальянец был опрокинут не силой, но быстротой своего противника. Он проворно встал, оправил на себе платье и встал перед Франком, как бы вызывая его на бой. Франк готов был принять вызов, но тут был Вальтер, его учитель, отец Марии, и потому он остался неподвижен.

— Что тут случилось? — спросил Вальтер с досадой.

— Хозяин, — ответил Франк тихо, — этот человек оскорбил вашу дочь.

И он указал на Марию, которая не могла удержать слез.

— Хорошо, — сказал Вальтер, — ступай в мастерскую.

Франк вышел, бросив на Перолио взгляд, который говорил: ‘Между нами еще не все кончено’.

— А ты, дочка, ступай встречай мать, она вернулась и спрашивает тебя.

И пока Мария шла к двери, мастер Вальтер обошел магазин, потом остановился перед капитаном, сказав:

— Что вам угодно?

— Прежде всего, мастер, я должен вас уверить, что не имел никакого намерения оскорбить вашу прекрасную дочь. Я хотел только пошутить, а ваш неуч работник погорячился некстати. Я мог бы наказать его примерно, но не хочу. Бездельник подождет, но будет мной доволен. Повторяю еще раз, что репутация вашей дочери совершенно чиста.

— Я вам верю, мессир, — сказал оружейник. — Вы дворянин и не унизитесь до того, чтобы оклеветать молодую девушку, которую видите в первый раз. Но если бы вы и были способны на это, предупреждаю вас, что никто вам не поверит. Весь город знает дочь оружейного мастера и все уважают ее за чистоту и невинность. Все наши соседи готовы защищать ее, как Франк, и не позволят обидеть ее ни эрцгерцогу, ни бурграфу… Однако извините, мессир, я забыл, что вы пришли сюда по важному делу. Что вам угодно?

— Вот что, мастер Вальтер. Два дня тому назад я вам сделал значительный заказ. Теперь я пришел сказать, что мне нужно еще сто мечей, сто копий и сто щитов — я увеличиваю мой отряд сотней людей.

— Хорошо, мессир. Как оружейник я должен изготавливать оружие и продавать его, но я гражданин города, признавшего своим правителем бурграфа монфортского, а вы, мессир, служите у бывшего епископа Давида, которого мы низложили.

— Ну, так что?

— А то, мессир, что я не желаю доставлять оружие, которым будут нас убивать. Не думаю даже, чтобы мне было это позволено. Вы скажете мне на это, что купите оружие у другого и что нам должно быть все равно, чем бы нас ни били — если только мы будем слабее. На это я вам отвечу, что другой сделает вам, может быть, плохое оружие и мне будет не так обидно, если меня ранят копьем, которое не я делал. Итак, мессир, я не могу исполнить вашего заказа без приказа бурграфа.

— Вот вам и приказ, — сказал Перолио, подавая ему пергамент.

Удивленный мастер прочитал несколько раз приказ, осмотрел его со всех сторон, долго рассматривал подпись, печать и сказал:

— Если так, мессир, то я к вашим услугам. Работа пойдет живо.

Капитан вынул из мешка деньги и, подавая их мастеру, прибавил:

— Вот двадцать золотых каролюсов в задаток. Только не забудьте, мастер, что весь заказ должен быть готов прежде окончания перемирия, то есть, к середине будущего месяца.

— Это скоро, но мы поторопимся. А что, мессир, — прибавил оружейник, — вы перешли в службу бурграфа?

— Совсем нет… Я служу Давиду Бургундскому.

Вальтер посмотрел с удивлением на капитана, потом пробормотал:

— Хорошо… Во всяком случае этот приказ для меня достаточен.

И он спрятал деньги в ящик. В эту минуту послышался на улице топот подъезжавшей лошади. Перолио выглянул в окно и сказал оружейнику:

— К вам едет гость.

Вальтер поднял голову и увидел молодого, красивого всадника, который в сопровождении конюшего въехал в аллею, ведущую во двор.

— Клянусь св. Мартином, — вскричал оружейник, — я не ожидал такого гостя! Неужели это мессир ван Шафлер! Как он осмелился явиться в город и еще белым днем! Какая неосторожность!

— Ему ничего бояться, — отвечал Перолио, — у него, наверное, есть пропуск. Прощайте, мастер. Принимайте гостя, который приехал очень кстати, чтобы осушить слезы вашей прекрасной Марии.

И начальник Черной Шайки вышел в одну дверь, в то время, как молодой ван Шафлер входил в другую.

IV. Жених

Оставим оружейника встречать нового гостя и скажем, что значили в ту эпоху начальники вооруженных шаек и какой род войны вели Голландия или, скорее, утрехтская епархия.

Увы! Это не была честная и благородная война против чужеземцев, для защиты независимости или чести отечества, это была даже не жертва во имя прав или спасения общества, нет, это была самая худшая из войн, — война партий, без знамени, война безжалостная, кровопролитная, где убийство смешивалось с грабежом, где приступы бывали отчаянные, битвы жестокие, и все это продолжалось беспрерывно до тех пор, пока одна партия исчезла совершенно, оставляя победителю не славу, но угрызения совести.

Во всех странах были подобные войны, но нигде эти ссоры и соперничества партий не были поддерживаемы с большим упрямством, как во Фландрии и Голландии. Война, о которой мы будем говорить, оставила после себя смешное название. Она названа войной ‘удочки и трески’ и началась в 1350 году, вот по какому случаю:

Вильгельм IV, граф Геннегау, Зеландии и Голландии, умер в 1345 году, не оставив детей. Ему наследовала старшая сестра Маргарита, супруга императора Людвига Баварского. Через пять лет после смерти мужа она передала наследство брата второму своему сыну Вильгельму, который обещал выдавать ей ежегодную пенсию. Это обещание не было исполнено, потому что через несколько месяцев сын отказался от выдачи пенсии. Маргарита прибыла в Голландию, чтобы снова принять управление, от которого отказалась, но оказалось, что если легко передать корону, то очень трудно взять ее назад. Вильгельм не только не возвратил того, что получил, но решился еще вести войну с матерью. На его стороне были могущественные дворяне и главные города Голландии. Эта партия приняла название ‘трески’, желая доказать, что она уничтожит своих противников, как эта прожорливая рыба проглатывает маленьких рыбок, попадающих ей. Партия Маргариты, хотя малочисленная, храбро приготовилась к борьбе и назвалась ‘удочками’, как бы говоря: ловкостью и хитростью мы будем ловить наших врагов, как на удочку ловят рыб.

Мы не будем следить за всеми событиями этой печальной войны, начавшейся тем, что сын восстал против матери. Скажем только, что она продолжалась еще сто сорок лет, после смерти Маргариты и Вильгельма, поддерживаемая теми же городами, из поколения в поколение, теми же семействами.

В 1455 году, то есть почти через сто лет после начала войны, утрехтская епархия, принадлежавшая партии ‘удочек’, лишилась своего епископа. Собрался капитул семидесяти каноников и избрал единогласно Жильбера Бредероде. Этот выбор не понравился Филиппу Бургундскому, поддерживавшему партию ‘трески’. Он давно назначил Утрехт своему побочному сыну Давиду, который уже был епископом фероанским, и покуда капитул выбирал Жильбера, бургундский герцог выпросил у папы инвеституру Давиду.

Итак, незаконный сын герцога управлял утрехтской епархией до 1478 года, но после смерти Карла Смелого партия ‘удочек’ усилилась и заставила Давида бежать из города. Потом победители избрали монфортского бурграфа своим правителем и он поспешил набирать войска, пешие и конные, и составил отряды для усиления городской стражи.

Епископ Давид, со своей стороны, удалился в замок Дурстед, близ города, называвшегося прежде Батаводурум, на правом берегу Лека, и оттуда начал созывать всех своих приверженцев, вооружил их и, сверх того, нанял множество вольных солдат, которые под начальством капитана разбойничали и грабили везде, где ни появлялись.

Епископ Давид, изгнанный из своей епархии, которой завладел бурграф Монфорт с помощью партии ‘удочек’, просил помощи у императора Максимилиана, который позже принял его сторону и возвратил ему утрехтское епископство.

Вернемся к мастеру Вальтеру.

Затворив дверь на улицу после ухода Перолио, Вальтер вышел из магазина и, пройдя коридор, вошел в комнату, где обыкновенно собиралось все семейство. Это была большая квадратная комната, служившая залой, столовой и даже спальней, потому что в глубине стояла кровать Вальтера и его жены, с зелеными занавесками.

Вся меблировка была проста, но чрезвычайно опрятна. Большой камин помещался против двери, и его железные украшения блестели, как сталь. Хотя было лето, но в камине сложены были дрова, которые можно было тотчас зажечь. Занавески окна, выходящего во двор, были безукоризненной белизны. Дубовый шкаф для платья был удивительной резной работы, стол, тоже дубовый, несколько стульев и одно кресло, вот все, что было в этой комнате, не считая маленького столика, за которым работали мать и дочь.

Когда мастер вошел, Мария сидела у ног матери, старавшейся успокоить ее.

— Жена, дочь! — закричал Вальтер весело. — Готовьте скорее обед, к нам приехал гость.

— Кто это? — спросила Марта.

— Кто? Наш лучший друг, жених Марии, храбрый рыцарь, мессир ван Шафлер.

— Боже! Как же это так неожиданно? — вскричала Марта, вставая.

Мария побледнела.

В эту минуту ворота отворились перед мессиром Жаном ван Шафлером.

Это был человек лет тридцати пяти, высокий и хорошо сложенный. Густые темные усы придавали ему несколько суровый вид, но добрый взгляд смягчал эту строгость. На нем было простое платье из темного сукна, стянутое кушаком, панталоны того же цвета, длинные сапоги, кожаный нагрудник, шляпа с широкими полями и серебряным галуном. Что касается оружия, у него был только длинный меч с железной рукояткой и широкий кинжал.

Войдя в комнату, он протянул руку оружейному мастеру, который дружески пожал ее.

— Здравствуйте, мессир Жан, милости просим, дорогой гость. Здоровы ли вы?

— Благодарю, мастер. Вы тоже не изменились, а что ваша добрая Марта, моя милая Мария, все ли здоровы?

— Все, слава Богу, — отвечала Марта.

— Я очень рад, — продолжал Шафлер приятным голосом, протягивая руки матери и дочери и поцеловав и ту, и другую, что было принято в то время, в особенности в звании жениха.

— Кажется, один я немного болен, — сказал Вальтер смеясь, — и то потому, что уже двенадцать часов, а мы еще не обедаем. Жена, ступай на кухню, а ты, дочка, помоги старой Маргарите накрывать на стол.

После ухода Марты и Марии Вальтер придвинул к столу стул для своего гостя, а сам сел в кресло, в которое не садился никто, кроме хозяина дома.

— Клянусь св. Мартином, — вскричал Вальтер, — я никак не ожидал такого счастья, что мессир Жан будет со мной обедать!

— Отчего же? — спросил Шафлер.

— Оттого, что вам не безопасно днем показываться в городе. Ведь вы один из главных начальников ‘трески’, и самая верная опора бывшего епископа Давида Бургундского. Что, если бы вас узнала?

— Не беспокойтесь, любезный Вальтер, я воспользовался месячным перемирием, которое подписано, но еще не объявлено, и получил от бурграфа позволение войти в город.

— У вас есть пропуск?

— Да, вот он.

— Прекрасно! Так вы останетесь у нас на несколько дней?

— Нет, это невозможно, я не могу даже переночевать здесь, потому что мне дано позволение только до четырех часов.

— Понимаю, мессир, вас влекло сюда не столько желание говорить со мной, сколько свеженькое личико моей Марии.

— Я не видал ее целый год, любезный Вальтер.

— И вы в это время не переменили вашего намерения жениться на ней?

— За кого вы меня принимаете, мастер?

— Все возможно, мессир.

— Вальтер! Вы меня обижаете.

— Не сердитесь, мой милый гость. В прошлом году вы просили руки моей дочери и я отвечал вам: мессир Ван Шафлер, ваше предложение очень лестно для моего отцовского самолюбия, но я не могу принять этой чести. Вы храбрый дворянин, носите достойное имя ваших предков, а Мария — дочь мещанина, работника. По добродетели и честности она вам равна, но в остальном она ниже вас, и я боюсь, что вы повинуетесь скорее вашему сердцу, а не рассудку. Следовательно, я обязан отказать вам.

— Все это так, но что я отвечал на вашу речь?

— Вы не хотели согласиться со мной.

— Я вам сказал, что прося руки Марии, действую по внушению сердца и рассудка и, кроме того, исполняю последнюю волю моего отца, которого вы, с опасностью своей жизни, спасли во время наших междоусобий. Он обязан был вам более чем жизнью — честью, потому что враги оклеветали его и вы помогли ему оправдаться. Он не забыл ваших благодеяний, и умирая, просил меня быть защитником Марии, ее мужем. ‘Женись на ней, сын мой, — сказал он, — я крестил Марию, привык звать ее дочерью, ты сам любишь ее’.

— Я не забыл этих благородных речей, мессир Шафлер. Я был тронут и принужден уступить. Тогда я позвал Марию и сообщил ей ваше предложение. Вы помните, как бедная девушка покраснела и едва могла проговорить: ‘Я всегда любила мессира Жана, и с удовольствием соглашаюсь исполнить желание моего отца’. Я был совершенно счастлив, только по нашему обычаю отложил окончательное решение на год, чтобы вы оба могли хорошенько обдумать и проверить ваши чувства. Год прошел, и вот почему я вас спросил, мессир: все ли еще вы хотите жениться на Марии?

Шафлер хотел отвечать, но оружейник остановил его, потому что вошла служанка с чистой скатертью, накрыла стол, поставила четыре серебряных бокала и каменный кувшин с дорогим рейнским вином.

Когда служанка ушла, Вальтер налил два бокала и, подавая один Шафлеру, поднял свой.

— В честь вашего посещения, мессир! — сказал он.

— Нет, Вальтер, погодите, — возразил Шафлер, — я провозглашу другой тост.

И подняв свой бокал, он прибавил торжественно:

— Клянусь именем всемогущего Бога, который читает в моем сердце, я люблю Марию, хочу, чтобы она была моей женой, и пью за ее будущее счастье.

— Аминь! — сказал оружейник и осушил бокал.

В эту минуту вошла Марта с дочерью, за ними Маргарита несла большое блюдо с дымящимся мясом.

Все сели за стол. Обед состоял из бараньего мяса, селедок, гороха и моркови. Пиво пили из оловянных стаканов, только один хозяин пил вино, чтобы составить компанию гостю.

Маргарита села за стол вместе с господами, потому что по тогдашнему обычаю почетные слуги и лучшие работники обедали вместе с хозяевами. Одно место оставалось пустым, и Вальтер заметил это:

— Что же не идет Франк, разве он сегодня не хочет обедать?

— Я его звала два раза, — отвечала Маргарита, — только он так расстроен, что кажется, не слышал. Не знаю, что с ним сегодня случилось.

— Вот и он, — заметила Марта.

Франк вошел бледный, почтительно поклонился мессиру Шафлеру и сел на свое место возле Маргариты, против Марии.

Все умолкли, Вальтер встал и громко прочитал молитву, потом налил себе вина и выпил, желая всем хорошего аппетита.

— Что с тобой, Франк? — сказал он, подавая мясо Шафлеру. — Верно ты не голоден, что забыл час обеда. Обыкновенно ты не заставляешь себя дожидаться.

— Извините, мастер, — отвечал молодой человек со смущением, — я был занят… я не слыхал, что меня звали.

— Понимаю! — сказал оружейник. — Ты сердишься, что я помешал тебе отправить на тот свет человека.

— Франк — убийца? — спросил удивленный Шафлер.

— Да, поверите ли, мессир, что если бы я пришел в магазин двумя минутами позже, этот молодчик убил бы дворянина, как быка, молотком в голову. Да знаешь ли, любезный, что ты за эту шутку не отделался бы даже деньгами? Дворяне отплачивают за убийство золотом, это их привилегия, а ты, бедный Франк, несмотря на все твое искусство в оружейном мастерстве, попал бы прямо на виселицу.

— Что мне за дело! — вскричал Франк. — По крайней мере, он бы в другой раз не оскорбил нашей Ма…

Шафлер понял в чем дело и сказал:

— Стало быть, дело важнее, нежели я думал, оскорблена женщина, и эта женщина Мария!

Вальтер сказал:

— Оскорбления никакого не было. Франк истолковал в дурную сторону шутку, какую часто позволяют себе дворяне. Стоит ли обращать на это внимание?

— Однако кто этот дворянин, как зовут шутника? — : настаивал жених.

— Вы должны его знать, — проговорил мастер. — Ведь он служит вместе с вами у Давида Бургундского. Он называет себя графом Перолио.

— Перолио! — вскричал Шафлер, покраснев от негодования и вскочив с места. — Перолио начальник черных разбойников. И он смел коснуться Марии! Он заплатит жизнью за это оскорбление.

Все начали успокаивать Шафлера, но тот продолжал:

— Зачем приходил сюда этот бездельник? Что ему надобно?

— Он заказал мне копья, щиты, шлемы, панцири, кажется, он набирает солдат в свою шайку.

— Зачем же он обратился именно к вам?

— Он не нашел оружейника лучше меня.

— Однако вы принадлежите другой партии.

— Правда, зато я повинуюсь приказу монфортского бурграфа.

— Что это значит? Объяснитесь.

— Вот приказ бурграфа, прочитайте его и вы увидите, что мне не в чем упрекнуть себя.

И он подал Шафлеру пергамент, полученный от Перолио.

Как бы не веря своим глазам, Шафлер прочитал два раза пергамент и проговорил:

— Да, это подпись бурграфа, его рука.

— Это вас удивляет, мессир Жан? Признаюсь, и я удивился и не могу понять, зачем бурграфу угодно, чтобы враги его были хорошо вооружены?

— Однако, — сказал дворянин, прочитав приказ в третий раз, — вы должны передать оружие самому бурграфу и в его собственном замке.

— Да, в собственные руки.

— Когда же?

— Через месяц.

— Значит перед окончанием перемирия. Стало быть, этот Перолио изменник.

— Неужели монсиньор Давид доверяет такому человеку?

— Кто он! — вскричал дворянин. — Он называет себя дворянином, и это, может быть, справедливо, потому что теперь много дворян, недостойных своего имени, которые набирают шайки, по примеру знаменитых кондотьеров Фортебраччио, Бонконсильо и других, и продают свою храбрость тому, кто им больше заплатит. Перолио храбр и имеет воинские способности, но возбуждает ужас и отвращение своими зверскими поступками. Его шайка набрана из двух тысяч самых отчаянных негодяев, хорошо вооруженных и на отличных лошадях, все они привыкли к войне, готовы на все и страшны для тех, против кого идут и для тех, кому служат, потому что первое их правило — убийство и грабеж. Они боятся только своего начальника и повинуются ему только потому, что он дает им пример в жестокости и разбоях. Для него проливать кровь не только удовольствие, но необходимость, и он нападает сегодня на того, кому служил вчера. Это тигр, которому нужна жертва, который дерется не с целью, не за партию, а для одной добычи, чтобы вести роскошную и развратную жизнь.

— Такой человек Перолио. Он ненавидит меня и поклялся мне отмстить.

— За что?

— Два месяца тому назад я делал рекогносцировку близ Дурстеда, как вдруг услышал стоны в бедной лачужке. Я вбежал туда и увидел трех солдат из Черной Шайки, которые били старуху, недавно поселившуюся в епархии, и называемую то сумасшедшей, то колдуньей. Эта старуха знает целебные свойства многих трав и вылечивает больных, она также предсказывает будущее. К ней вошли солдаты Перолио, ища добычи, но она начала проклинать их, называя разбойниками и убийцами. За это они хотели убить несчастную, но я приказал им тотчас же выйти. Один из них смел замахнуться на меня, и пал мертвый, другие убежали, грозя мне гневом капитана. Действительно, Перолио пожаловался на меня епископу Давиду и требовал, чтобы я заплатил огромную сумму за убийство одного из героев Черной Шайки. Я отвечал, что ничего не заплачу, потому что наказал злодея и готов поддерживать мечом справедливость моего поступка. Перолио хотел отвечать вызовом, но епископ приказал нам помириться. Я тотчас же протянул руку моему врагу и Перолио сделал то же, только вы знаете его привычку не снимать перчатки, особенно с правой руки, а протянутая рука была в черной перчатке. ‘Снимите перчатку, сеньор граф’, — сказал я и опустил свою руку. Но Перолио вспыхнул и выбежал из комнаты, даже не поклонившись епископу.

Любопытство слушателей было возбуждено в высшей степени.

Мастер спросил:

— Скажите, отчего монсиньор Давид, служитель церкви, берет на службу подобного разбойника?

— Это делается по необходимости, — отвечал Шафлер. — Многие города северной Голландии, хотя и приверженные к партии ‘трески’, отказываются выставлять солдат, а герцог Максимилиан очень занят своими делами, чтобы помогать монсиньору. Вот почему последний принужден был нанять Перолио.

— И вы думаете, мессир, что злодей готовит какую-нибудь измену? Вы хорошо бы сделали, если бы предупредили епископа.

— Я обязан это сделать, как честный дворянин.

— А теперь, мессир Жан, не пора ли отложить важные дела и продолжать обед?

— Охотно, Вальтер.

Когда подали простой десерт, состоявший из бисквитов, масла, трех сортов сыра, орехов и пирожков, Маргарита встала, по обыкновению, и хотела уйти, но хозяин остановил ее словами:

— Маргарита, принеси нам еще кувшин рейнвейна и дай всем серебряные бокалы.

Старуха повиновалась. Когда все бокалы были наполнены, Вальтер обратился к Марии:

— Дочь моя, надеюеь, что ты не забыла, какое предложение сделано было тебе год тому назад?

— Помню… — прошептала Мария.

— И с тех пор, — продолжал Вальтер, — я надеюсь, мысли твои не изменились?

— Нет…

— В таком случае, — сказал отец вставая, — выпьем за здоровье жениха с невестой и за будущий их союз.

Все встали, кроме Франка, старая Маргарита напрасно толкала его, наконец взяла и приподняла.

— Господи Боже, — говорила Марта, — что с тобой, мой бедный Франк?

— Клянусь св. Мартином, — вскричал Вальтер, — он не мог переварить выходки Перолио, и она так сильно взволновала ему кровь, что довела почти до удара. Успокойся, мой друг. Стоит ли такой негодяй, чтобы хворать из-за него! Выпей стакан вина, это поправит тебя.

— Благодарю, хозяин, — отвечал Франк, стараясь оправиться. — Мне совестно, что я опечалил ваш праздник. Я не виноват, позвольте мне уйти.

— Ступай, любезный, может быть, на воздухе тебе будет легче.

Франк вышел. Мария успела скрыть волнение, которое, впрочем, можно было приписать внезапной болезни первого работника, а Вальтер продолжал веселым тоном:

— Теперь, друзья мои, остается только назначить день свадьбы и, с Божьей помощью, день этот наступит скоро.

Мария бросила умоляющий взгляд на мать, и добрая Марта сказала мужу:

— Что ты, Вальтер! Разве благоразумно назначать свадьбу, когда война может быть объявлена со дня на день? Обвенчанная дочь не будет уже жить с нами, потому что ее супруг не имеет права входить в город, мессир ван Шафлер не захочет, чтобы жена его жила с ним в лагере или была одна в его замке, подвергаясь оскорблениям разбойников. Нет, я уверена, мессир согласиться со мной, что надобно ждать окончания войны, а потом затевать свадьбу.

— Да, ты права, жена, — проговорил мастер. — Моя Марта дает иногда хорошие советы. Но что вы скажете на это, мессир Жан?

Шафлер задумался на минуту, потом покачал грустно головой.

— Да, любезный Вальтер, жестокая война снова разгорится. Вчера еще я думал, что мир будет подписан прежде окончания перемирия, но увидев приказ бурграфа, уверился в противном. Правитель епархии вооружается, и мы готовы отвечать ему, если только герцог Максимилиан не остановит всего своим скорым приездом. До тех пор надобно следовать совету доброй Марты, и хотя мне тяжело отсрочить мое счастье, но я клялся защищать права епископа Давида и должен сдержать клятву.

— Ваше решение благородно, любезный мой зять, потому что теперь я могу называть вас зятем, хоть я не дворянин, а просто работник, но честный человек никогда не откажется от своего слова.

Шафлер встал и, подойдя к Марии, сказал нежно:

— Теперь позвольте мне, моя прекрасная невеста, в память этой минуты, связывающей нас на всю жизнь, вручить вам вещь, которую носила моя святая мать и на которой я клянусь любить вас и уважать, как графы ван Шафлер всегда любили и уважали своих супруг.

Он вынул из мешочка прекрасную золотую цепь с алмазным крестом и надел на шею Марии.

С тех пор, как Франк вышел из комнаты, молодая девушка впала в такую задумчивость, что не слыхала почти ничего, что вокруг нее говорили. Она опомнилась, когда Шафлер, стоя перед ней, надел ей цепь с драгоценным крестом. Волнение ее стало так сильно, что она не могла сказать ни слова. Когда же отец стал подсмеиваться над ее смущением и говорить, что такой подарок стоит поцелуя, она молча повернула свою хорошенькую голову к Шафлеру и тот поцеловал ее первым страстным поцелуем влюбленного жениха.

— Хорошо, дочка! — вскричал обрадованный мастер. — Это для жениха самый лучший подарок, которого он долго не забудет. Но этого мало. Надобно было приготовить ему что-нибудь — ты, верно, не подумала об этом?

И, не дав отвечать дочери, он продолжал:

— Я знаю, что ты ничего не приготовила, зато твой отец подумал за тебя. Я заплачу твой долг, и для этого прошу мессира проводить меня в магазин.

Шафлер пошел за Вальтером в магазин, где Франк сидел за прилавком на месте Марии, погруженный в тяжкие думы. Услышав шаги, он быстро встал, бледный и с красными глазами.

— Лучше ли тебе, друг? — спросил его Вальтер.

— Лучше, благодарю вас, — отвечал молодой человек слабым голосом.

— Берегись же, мой милый, и впредь не горячись из-за пустяков.

Потом, показав Шафлеру превосходное вооружение, выделанное Франком, мастер сказал:

— Вот подарок Марии, мессир. Вы можете им гордиться, потому что это образцовое произведение — и вот кто сработал его!

Вальтер указал на Франка.

Шафлер, как знаток оружия, не мог не удивиться отличной отделке лат. Он подошел к Франку и сказал:

— Франк, я вас полюбил, как друга и достойного ученика почтенного человека, к семейству которого я буду скоро принадлежать, теперь же я уважаю вас как редкого художника, как благородного, храброго молодого человека, который не допускает, чтобы при нем оскорбили слабое существо.

Франк был тронут этими словами.

— Эти латы, — продолжал Шафлер, — будут мне вдвойне драгоценны, потому что это ваша работа и с ними будет связано воспоминание о том, что вы защитили от оскорбления мою невесту. Вот моя рука, Франк, дайте мне пожать вашу, как руку брата и друга, и помните, что вы всегда можете располагать мной. Я ваш друг на жизнь и на смерть.

Молодой работник не мог удержать слез и, сжав крепко руку Шафлера, вскричал:

— И я клянусь быть самым верным, самым преданным другом жениха Марии! Если я изменю моей клятве, пусть Бог накажет меня.

— Аминь! — проговорил Вальтер. — Я уверен, что никто из вас не изменит клятвы. Теперь пойдемте в комнату.

V. Западня

Когда все трое вошли в комнату, там находилось новое лицо странной, смешной наружности. Это был человек не выше трех футов, с огромной головой, почти квадратный, на коротеньких ножках. Нельзя было смотреть без смеха на эту живую карикатуру, но лицо карлика выражало столько доброты, что под безобразием заметна была душа, смелость и преданность. Еще мальчиком бедный Генрих много терпел насмешек и дурного обращения, особенно от хозяина своего, трактирщика, у которого служил на конюшне. Шафлер, увидев однажды, как мучили бедного уродца, сжалился над ним и взял его к себе. Генрих начал упрашивать его, чтобы он дал ему место конюшего.

— Я знаю, мессир, — говорил он, — что такому красивому дворянину, как вы, не очень приятно взять в службу урода, но ваша красота выиграет еще более от моего безобразия, и притом вы знаете, что если оболочка моя дурна, то сердце доброе, готовое жертвовать вам всем, даже жизнью. Вы не раскаетесь в вашем добром поступке. Я буду следовать за вами везде, как собака, дома буду служить вам, на войне не отойду от вас и буду счастлив, если приму удар, назначенный для моего господина.

Шафлер исполнил желание карлика и, как докажет эта история, доброе дело принесло ему пользу.

При виде конюшего графа, оружейник не мог удержаться, чтобы не захохотать, но Генрих, привыкший производить такое впечатление, не обратил на это внимания и, кланяясь почтительно своему господину, сказал:

— Простите, мессир, что я осмелился придти сюда без вашего позволения… но случилось важное дело…

И конюший осмотрелся кругом и заглянул даже в дверь, как бы боясь, не подслушивают ли его.

— Что такое, Генрих, — спросил Шафлер, смеясь, — кто тебя потревожил?

— Я не знаю, должен ли я говорить, мессир.

— Здесь все мои друзья, говори.

Генрих низко поклонился всем присутствующим и продолжал:

— Итак, мессир, эти собаки ‘удочки’, — извините мессир оружейник, я говорю не про вас, потому что и между разбойниками бывают порядочные люди, — эти злодеи ‘удочки’ хотят поймать вас в западню и поужинать сегодня ‘треской’.

Вальтер не смеялся более, но с беспокойством смотрел на молодого дворянина, который, не придавая большого значения словам своего конюшего, спросил:

— Как же ты узнал об этой западне, Генрих?

— А вот послушайте, мой добрый господин. Я отвел наших лошадей в гостиницу ‘Белого коня’, потому что она принадлежит прежнему моему хозяину, и я очень рад, что теперь могу приказывать ему и он обязан мне служить. Я сам смотрел, как этот негодяй задал овса нашим лошадям и, надобно признаться, что он угостил их на славу, верно боялся меня, мошенник. Когда я вышел из конюшни, то заметил, что мой прежний мучитель стоит у ворот и с жаром разговаривает с поселянином, которого назвал Фрокаром. Увидев меня, оба замолчали и начали смеяться над моей красотой. Настоящие разбойники!

— Ты бы поменьше употреблял эпитетов, — заметил молодой граф, — тогда рассказ твой был бы яснее и короче.

— Повинуюсь, и буду даже говорить учтиво об этом висельнике. Я не обратил внимания на смех бездельников и спокойно пошел прогуливаться к городским воротам. Там есть группа кустарников, в тени которых я расположился отдохнуть, как вдруг увидел, что к тому же месту подходят оба разбойника… извините, мессир, но я не могу назвать учтивее людей, которые составили против вас заговор.

— Заговор! — вскричал Вальтер. — Говори скорее, в чем дело?

— Я вам все расскажу по порядку… Они говорили: ‘Он не должен выйти из города,. мы получим два золотых, если поймаем ‘треску’. Это сделать не трудно, и право будет на нашей стороне, если мы его удержим до четырех часов’.

Машинально все глаза обратились к часам, которые показывали только три.

Генрих продолжал:

— Это говорил крестьянин, а злодей трактирщик отвечал: ‘Да как же нам удержать его? Он не будет так глуп, чтобы просрочить время’.

— Разумеется, нет! — вскричал Вальтер.

— А крестьянин возразил: ‘Прежде всего ты не допустишь эту обезьяну конюшего… это он про меня говорил, разбойник… вывести лошадей из конюшни, потом мы уж уговорились с капитаном, охраняющим ворота, что число солдат его будет удвоено, решетка опущена и запрещено будет поднимать ее без позволения, а капитан придет только, когда пробьет четыре часа. Тогда треска попадется на удочку, а в наши карманы попадут деньги’.

— Недурно придумано, — сказал Шафлер.

— Еще крестьянин прибавил, что надобно привлечь на их сторону начальника городской стражи, чтобы он не помешал этой измене. Тогда разбойники удалились, а я со всех ног побежал в гостиницу, оседлал наших лошадей, бросил деньги в ясли и пришел сюда, предупредить вас о заговоре.

Оружейник уже не находил карлика смешным и с чувством пожал ему руку.

— Ты славный малый, — сказал он, — и может быть спасешь жизнь твоего господина. Ясно, мессир Жан, что против вас составлен заговор и вас хотят захватить.

— И, вероятно, эту западню устроил ваш враг Перолио, — заметил Франк.

— Больше некому, — отвечал граф. — Он один способен придумать такую неблагородную шутку. Но он может ошибиться. Чтобы поймать треску, надобно крепкую удочку, и не одну.

— Однако, мессир, надо обдумать дело хорошенько, — сказал Вальтер спокойно, но решительно. — Во всяком случае, вы можете надеяться на меня и на Франка. Не правда ли, сын мой?

— Да, хозяин, я обещал мессиру Шафлеру безграничную преданность.

— Отправимся же, дети мои, — сказал Вальтер, — потому что время уходит. Ты, Франк, выбери четырех самых сильных работников и следуй за нами в ста шагах.

— Хорошо, мастер.

— Не вели им снимать рабочих передников, чтобы подумали, что они идут с работы.

— Не взять ли им оружие?

— Нет, довольно с них и палок со свинцовыми концами, да пусть под передниками спрячут ножи.

— Все будет исполнено.

— Скажи также, чтобы Маргарита дала каждому по кружке пива и по стакану вина.

Франк вышел, а Шафлер, надевший, с помощью Генриха, свой нагрудник, взял меч. Но Вальтер, находя, что будущий его зять недостаточно вооружен, подал ему секиру с костяной ручкой, которую вынул из шкафа, а сам взял короткий, но широкий меч.

На лицах Марии и ее матери выражалось сильное волнение. Бедная Марта хотела успокоить дочь, но когда увидела, что муж вооружается, произнесла:

— Вальтер, ради Бога, что ты делаешь?

— Успокойся. Ты знаешь, что я не забияка, но нельзя же не защищать себя. Правда, бывают минуты, когда кровь кипит во мне, как у молодого человека, но это ненадолго, и я опять делаюсь флегматиком. Будь уверена, что все устроится к лучшему. Я имею влияние на добрых граждан нашего города и надеюсь, что они меня послушаются. Но пора, любезный зять, отправимся в путь.

— Прощайте, матушка, прощайте, Мария, — сказал Шафлер, обнимая их, — даст Бог, скоро увидимся.

Вальтер и граф поспешно вышли. Генрих подвел своему господину лошадь, но он хотел дойти пешком до городских ворот, которые были недалеко, и потому велел вести лошадей. Подойдя к ним, Вальтер, осмотрев все, сказал:

— Генрих не обманул нас. Решетка опущена, стража бурграфа удвоена, но и городская наша гвардия тут же. Прошу вас, мессир, позвольте мне поговорить с ними и не вмешивайтесь до времени. Все зависит от хладнокровия.

Входя под своды ворот, Вальтер оглянулся, заметил приближение Франка с товарищами и Генриха с лошадьми и проговорил:

— Хорошо, все на своих местах, начнем атаку.

— Ворота заперты, — закричал солдат бурграфа, стоявший на часах, — сегодня никого не выпускают из города.

— Это что за новость? — отвечал оружейный мастер. — Обыкновенно решетку опускают в пять часов.

— Может быть!

— В таком случае, любезный, потрудись поднять решетку, потому что мне надобно идти за город.

— Нельзя, — проговорил солдат грубо.

— Разве ты командуешь этим постом? — спросил Вальтер строго.

— Нет не я, но мне приказано никого не выпускать.

— Где ваш начальник?

— Капитан ушел.

— Да мне и не надобно капитана. Охранение города поручено гражданам, и я хочу видеть начальника городском стражи, а не иностранца, наемника бурграфа.

Вальтер намеренно возвысил голос, потому что городские стражи вышли из караульни и с удовольствием слушали слова мастера, льстившие их самолюбию. Так как начальник их был тут же, то он выступил вперед и сказал:

— Вы правы, мастер Вальтер. Здесь должен командовать начальник алебардщиков. Скажите, что вам угодно?

— Вот это начальник, так начальник, — сказал мастер весело. — Это начальство я готов всегда признать. Здравствуйте, мастер ван Шток, здоровы ли ваши домашние? Как идет пивоварня? Наверное, хорошо. Очень рад.

И он дружески пожал руку товарищу.

— Что это значит, любезный ван Шток, — продолжал он, — что сегодня решетка опущена так рано?

— Право не знаю, это капитан воинов приказал ее опустить.

— Разве боятся нападения монсиньора Давида?

— Что вы, какое нападение! — сказал другой алебардщик, ведь у нас перемирие.

— А! Это вы, ван Брук, — сказал оружейник, обращаясь к подошедшему гражданину. — Сегодня ваша очередь стеречь ворота. Вы редкий гражданин, потому что при вашем слабом здоровье могли бы и отказаться от должности.

Ван Брук был высокий, толстый мужчина, у которого была страсть жаловаться на воображаемые болезни. Он только улыбнулся на слова Вальтера и тяжело вздохнул.

— Что ж, товарищи, — продолжал хитрый оружейник, — прикажите поднять решетку, я хочу прогуляться за городом с моим гостем.

Алебардщики посмотрели в смущении друг на друга, не зная что делать, но часовой отвечал за них.

— Для вас можно поднять решетку, потому что вас все знают, но ваш гость должен ждать возвращения капитана.

— Позволь тебе заметить, любезный, — возразил Вальтер, — что ты напрасно отвечаешь, когда тебя не спрашивают. Я привык говорить с хозяевами, а не с их слугами. Вот почему я обращаюсь к гражданам Амерсфорта, которые одни имеют право здесь командовать. Неужели мы позволим распоряжаться у нас наемным солдатам бурграфа? ван Шток, ван Брук, неужели вы повинуетесь наемникам?

— Нет, нет, мы здесь начальники! — вскричали граждане. — Никто не смеет командовать нами.

— Я тоже думаю, что наши права должны быть уважаемы. Прикажите же выпустить нас, потому что нам надобно торопиться.

— Да, — сказал ван Шток, — я прикажу поднять решетку.

— И прекрасно! — кивнул Вальтер. — Да здравствует городская стража!

— Только подождите немного, мастер, я пошлю за капитаном, он сейчас придет.

— Зачем вам капитан?

— Да ведь он запретил…

— Так стало быть, он здесь старший? Так бы и сказали. Теперь я буду знать, что ваши алебарды ничего не значат и что город стерегут наемные солдаты. Граждане свободного города Амерсфорта не смеют выйти за город без позволения иностранного капитана! Клянусь св. Мартином, я и не подозревал, что у нас такие обширные права. Скажите, ван Брук, не надобно ли просить позволения капитана, если мы захотим обедать часом раньше. Ведь он назначает же часы наших прогулок?

Эти иронические слова произвели действие.

— Он смеется над нами, — ворчали алебардщики. — Оружейник много себе позволяет!

— Ну, да, смеюсь, — сказал Вальтер, к которому подошли его работники и его несколько молодцов. — Я говорю, что вам стыдно повиноваться солдатам бурграфа, подло унижаться перед иностранцами.

— Оружейник прав! — вскричали многие голоса, подстрекаемые Франком и его товарищами. — Мы не хотим унижаться, не хотим слушаться наемников.

— Так кто же смеет не выпускать нас из города? — произнес Вальтер. — Вы видите, что права наши нарушены.

— Да вас никто и не задерживает, — заговорили солдаты, выстроившиеся перед решеткой, — вы можете идти за город, только мы не выпустим дворянина, который с вами.

— По какому праву? — спросил Шафлер, которому надоело молчать.

— Не наше дело, нам приказано.

— Но вы служите бурграфу, вы должны ему повиноваться?

— Без сомнения.

— Так вот приказ бурграфа выпустить меня из города. Поднимите решетку.

И Шафлер показал офицеру свой пропуск, но то отвечал:

— Я не умею читать.

Вальтер взял бумагу, и показав ее ван Штоку сказал:

— Ну, так этот умеет читать! Разве это не подпись бурграфа?

— Не мое дело, — возразил офицер. — Я знаю своего капитана. Подождите немного, он скоро придет и велит пропустить.

— В самом деле, отчего вам не подождать? — проговорил начальник милиции. — Ведь вам говорят, что капитан придет через несколько минут.

— Собаки, а не граждане! — проворчал оружейник сквозь зубы. — Ни рыба, ни мясо! Разве вы не видите, что эти бездельники составили заговор против храброго дворянина и дожидаются, чтобы прошел час, назначенный в пропуске, чтобы арестовать его?

— Неужели? — сказал ван Шток так же хладнокровно. — Ведь это не совсем честно.

Прочие алебардщики сняли свои шапки перед графом, но ни один ни трогался с места.

Между тем Франк, сговорившись со своими товарищами, подошел к Шафлеру и сказал ему:

— Мессир, надобно решиться на отчаянный поступок, или все будет потеряно. Сейчас бьет четыре часа, и с первым звонком колокола явится капитан с другими солдатами, чтобы арестовать вас. Мастер Вальтер потерял много времени с разговорами, наемники не уступят, а граждане очень слабы. Садитесь на лошадь и обнажите меч, а мы ворвемся силой в караульню и, добравшись до цепи, поднимем решетку.

— Хорошо, Франк, мое терпение уж истощилось. Вперед!

Подозвав Генриха знаком, он ловко вскочил на лошадь и, подъехав к самым воротам, закричал:

— В последний раз, солдаты бурграфа! Хотите ли повиноваться вашему господину и пропустить меня? Поднимите решетку!

Удивившись этим приказаниям, солдаты не знали, что отвечать, но не двигались с места, никак не воображая, чтобы один человек осмелился напасть на двадцать четыре солдата. Но граф бросился в середину их, размахивая мечом на обе стороны, а за ним пробирался карлик на своей черной лошадке, размахивая секирой, данной Вальтером.

Произошла суматоха. Франк с товарищами и другими работниками бросился на солдата, крича: ‘Смерть наемникам!’ Палки и ножи пошли в дело. Солдаты, со своей стороны, защищались отчаянно. Но так как они не ждали нападения и пищали их не были заряжены, притом же и гражданская стража, вероятно одумавшись, направила против них свои длинные алебарды, то солдаты хотели уже отступить, как вдруг офицер закричал им:

— Ребята, держитесь еще одну минуту. Сейчас бьет четыре часа и капитан подходит. Прижмитесь к стене и не допускайте до цепи решетки.

Свалка возобновилась с большим ожесточением. Угрозы, проклятия слышались со всех сторон, одни порывались к цепи, прикрепленной машиной, другие оттесняли нападающих. Вдруг раздался первый удар колокола.

— Четыре часа! — закричали солдаты бурграфа. — Победа! Победа!

— Нет еще, — вскричал Франк, который сделал последнее усилие, оттолкнул двух солдат, закрывавших собой машину, бросился на офицера, который держал ручку машины и ударил его так сильно палкой по голове, что тот упал.

В эту минуту раздался третий удар колокола.

— Он погиб! — вскричал Вальтер с отчаянием.

— Нет, он спасен! — раздался голос Франка. — В галоп, мессир, в галоп, решетка поднята!

Действительно, проезд был свободен благодаря храбрости работника, и Шафлер, пришпорив лошадь, взмахнул еще раз мечом и с последним ударом колокола был за воротами.

В эту самую минуту у входа в караульную показался капитан с новым отрядом солдат.

— Поздно! — вскричал переодетый крестьянин, которого называли Фрокаром, который смотрел из-за угла на битву, не принимая в ней участия.

VI. Ночь после битвы

Прошло несколько часов после отъезда ван Шафлера, и волнение, причиной которого он невольно был, скоро успокоилось. Пробило десять часов, улицы опустели, и если бы не пронзительный голос и трещотка ночного сторожа, можно было бы слышать шорох мыши.

Семейство оружейника собралось, по обыкновению, к ужину, но на этот раз ужин был невеселый, все молчали и, казалось, были погружены в тяжкие думы.

Даже Вальтер, всегда разговорчивый и беззаботный, не проронил ни одного слова и не дотронулся до второй кружки пива. Это была важная примета, потому что он привык каждый вечер выпивать по три кружки.

Вдруг раздался стук в дверь, ведущую в аллею.

— Я вам говорил, что это должно быть! — вскричал Вальтер. — Я хорошо знаю наши законы.

— Да ты ничего не сказал нам, — отвечала испуганная Марта.

— Не сказал, так думал, — возразил мастер.

В двери застучали сильнее.

— Ну что ж, надобно отворить. Нельзя сопротивляться закону, — сказал Вальтер.

Оттолкнув Франка и Маргариту, которые встали, он взял лампу и пошел сам к наружной двери.

— Кто там? — спросил он.

— Я, Ван-дер-Эльс, судья. Отворите поскорее, мастер Вальтер, и не шумите.

Оружейник отпер дубовую дверь и удивился, что судья был один, а не в сопровождении солдат.

— Вы один, судья? — проговорил он.

— Я теперь не судья, а ваш друг Ван-дер-Эльс. Запирайте поскорее дверь, чтобы не узнали, что я был у вас, и ведите меня к вашему ученику Франку, если он дома.

— Он ужинал с нами, — сказал оружейник и ввел его в общую комнату. Судья поклонился Марте и Марии и, сев на кресло, обратился к Франку:

— Молодой человек, я знаю, что происходило сегодня у городских ворот, и знаю несчастную причину драки, к вам я пришел за тем, чтобы спросить: можете ли вы оправдаться в том, в чем вас обвиняют?

— В чем нас обвиняют? — спросил Франк.

— Вы ударили офицера, который защищал цепь решетки?

— Это правда, мессир.

— Несчастный! А знаете ли вы, что офицер этот умер?

— Боже мой! Офицер бурграфа убит! — вскричала Марта с ужасом, а Мария побледнела.

— Это еще опаснее, нежели я думал, — сказал Вальтер.

— Да, — сказал судья. — Вы, может быть, не знаете закона, что всякий гражданин или простолюдин, который осмелится ударить военного, выдается начальнику отряда и тот имеет право тотчас казнить его. Вот участь, которая ожидает вас, молодой человек.

— Сжальтесь над ним, спасите! — вскричали мать и дочь, бросаясь к ногам судьи.

.— Что вы просите, друзья мои! Что я могу сделать? Я знаю, что Франк честный и храбрый малый, и что он хотел спасти из западни вашего друга, но капитан наемников знает свои права и воспользуется ими завтра утром. Франк будет взят и повешен, и я пришел предупредить вас об этом.

— Бедный Франк, — говорила рыдая Марта, не замечая, что ее дочь лишилась чувств.

— Какое несчастье! — сказал Вальтер. — Верно Франку суждено было стать убийцей.

— Это правда, мастер, — отвечал молодой работник, — и лучше бы я убил Перолио. Бедный офицер не сделал мне никакого зла.

— Друг мой, Ван-дер-Эльс, — продолжал Вальтер, сжимая руку судьи, — нет ли средства спасти его?

— Никакого. Капитан уже был у меня с приказом бурграфа, чтобы я выдал ему виновного. Я хотел отговориться тем, что не знаю убийцы, но он сам назвал мне Франка, первого работника у оружейника ‘Золотого шлема’. Что мне было делать, друг Вальтер! Разве я мог ослушаться приказания бурграфа, закона? Однако я отвечал, что город наш имеет свои привилегии и, что после звона ночных сторожей я не имею права войти в дом первого синдика оружейного цеха, где живет обвиненный.

— О, если бы наши привилегии помогли нам спасти этого несчастного! — произнес Вальтер. — Если бы завтра, когда придет судья, Франк был в безопасном месте… Надобно воспользоваться несколькими часами ночи и спасти его.

— Да, Франк, — проговорила Марта, — беги сейчас же в Гарлем, к нашему родственнику Гюйсману… он тоже оружейный мастер.

— Там он, конечно, был бы в безопасности, — проговорил Вальтер, — только как выйти из города? Теперь ворота заперты и солдаты стерегут их. Нельзя ли, чтобы он переоделся и вышел из города?

— Нет, это очень опасно, — отвечал судья, — потому что солдаты будут строго всех осматривать. Здесь его тоже невозможно спрятать, потому что, по закону, укрыватели преступников наказываются смертной казнью.

— Я не хочу, чтобы за меня страдали другие! — произнес Франк.

В это время Вальтер, ходивший по комнате, остановился, говоря сам с собой:

— Какая мысль… попробуем. Не плачьте, дети, я нашел средство!

— Слава Богу! — воскликнула Марта. — Отец спасет бедного Франка.

— Что же это такое, друг Вальтер? — спросил с любопытством судья.

— Вот что. Вы знаете, что почти возле городских ворот у меня есть сарай, в котором стоит телега для перевозки тяжестей. Сосед мой, пивовар ван Шток, просил у меня эту телегу на завтрашнее утро перевезти в ней десять бочек пива в монастырь св. Агаты. Я дал ему ключ от сарая, и так как он отправляет пиво рано утром, то вероятно бочки уже положены на телегу.

— Что же потом, мастер?

— Послушайте, мессир Ван-дер-Эльс, утопающий хватается за соломинку, отчего нам не схватиться за бочку?

— Как это?

— А вот как. У меня есть другой ключ от сарая, и если бочки сложены на телегу, то Франк спасен.

— Каким образом?

— Мы выбьем дно одной бочки, выльем куда-нибудь пиво (я заплачу за него ван Штоку). Франк влезет туда и просверлит несколько дырочек, чтобы проходил воздух, я вставлю опять дно, только не так крепко, чтобы его можно было выбить ударом кулака.

Судья покачал головой, как бы сомневаясь в успехе этого предприятия.

— Не отнимайте у нас надежды, Ван-дер-Эльс. Другого средства нет, отчего не попробовать это?

— Делайте, как хотите, и Бог поможет вам. Только не говорите, что я был у вас.

И судья простился с хозяевами, а Вальтер проводил его, посмотрев сперва, нет ли кого на улице.

Войдя опять в комнату, оружейник увидел, что Франк печально сидит в углу.

— Что же ты, друг? Надобно торопиться, пойдем. О чем ты задумался?

— Я думаю, мастер, не лучше ли мне остаться здесь и ждать заслуженного наказания. Я могу погубить и вас, спасая свою жизнь, которая мне самому в тягость.

— Что это значит, Франк? Ты боишься, что я попаду в беду, но разве ты не принадлежишь к моему семейству? Разве ты не защищал того, который тоже будет принадлежать к моему семейству? Кому ж хлопотать о тебе, как не мне? Ты говоришь, что жизнь тебе в тягость… в двадцать два года! Это что-то странно… Верно ты был у нас очень несчастлив? Верно, Марта и я притесняли тебя и обижали? Стало быть, я дурно сделал десять лет тому назад, что взял бедного сироту и воспитал его как сына?

— О мастер! Не говорите этого, прошу вас, — умолял Франк, плача как ребенок.

— Ты не жалеешь своей жизни, неблагодарный! Но вспомнил ли ты о тех, кого оставляешь? О Марте, которая любит тебя так же, как свою дочь, о Марии, твоей сестре, которая не может осушить своих слез, наконец подумал ли ты обо мне? Я воспитал тебя, научил своему ремеслу и горжусь тобой, как моим сыном. Неужели ты думаешь, что и мне не жаль потерять тебя? Клянусь св. Мартином, я буду бороться до конца жизни, чтобы только спасти тебя.

Вместо ответа Франк бросился в объятия Вальтера.

— Будь смелее! — продолжал оружейник. — Бог не захочет, чтобы такой славный малый погиб на виселице. Ну, прощайся же с матерью и с сестрой, — пора.

Молодой работник стал на колени перед Мартой, нежно поцеловал ее руки и сказал:

— Матушка, исполните мою последнюю просьбу.

— Говори, дитя мое, что тебе надо?

— Благословите меня, как бы меня благословила родная мать.

— С охотой, сын мой. Благословляю тебя, благодарю за все радости, которые ты мне доставил и молю Бога, чтобы Он дозволил нам свидеться когда-нибудь.

— Когда-нибудь! — вскричал Вальтер, отирая слезы и стараясь рассмеяться. — Надеюсь, вы увидитесь скоро. Только бы ему до утра выбраться из города, а потом я выпрошу ему у бурграфа прощение.

Марта, обняв Франка, подвела его к Марии.

— Простись с сестрой, — сказала она.

И видя, что молодая девушка смешалась, продолжала:

— Поцелуй же его, дочка, а то он подумает, что ты его не любишь.

Мария упала на грудь Франка, который крепко прижал ее к сердцу и дотронулся губами до ее раскрасневшейся щечки.

— Мария, сестра моя! — проговорил он едва слышным голосом. — Завтра день Успения Богородицы, твой праздник, я приготовил тебе стальную цепочку с резным крестом моей работы, но ты получила сегодня такой великолепный подарок, что на мой нельзя и посмотреть… Все-таки возьми его и сохрани, милая Мария.

— Я не расстанусь с ним никогда, обещаю тебе, милый брат. Я буду вечно носить твой подарок.

— Благодарю, и когда будешь молиться, не забудь меня в своих молитвах.

Молодая девушка не могла говорить от волнения.

— Скорее, Франк, идем! — проговорил Вальтер и увлек за собой молодого человека. Отворив тихонько двери сарая, он сказал шепотом:

— Браво! Бочки на телеге, и все готово, чтобы рано утром пуститься в дорогу.

Он начал осматривать воз и считать бочки, которые лежали в два ряда: шесть внизу и пять наверху.

— Одиннадцать бочек! — проговорил оружейник. — Кажется я слышал, что сосед посылает в монастырь только десять, но что за беда! Главное дело в том, чтобы успеть все обделать так тихо, чтобы не услышали ночные сторожа. Мы возьмем крайнюю бочку в нижнем ряду, потому что из нее удобнее будет вылезти. За работу же, живее!

Найдя ведро, они выцедили все пиво и вылили его в ближайшую канавку, почти не пролив на землю.

Потом Вальтер обтер внутренность бочки, просверлив в ней несколько дырочек, так что можно было дышать и видеть, и когда Франк влез туда, оружейник вставил опять дно и сказал, приложив губы к отверстию:

— Прощай, сын мой, надейся и терпи. Бог спасет тебя.

И Вальтер, боясь возбудить подозрения, так же тихо вышел из сарая, запер дверь и осторожно пошел к дому, где все плакали и молились о спасении молодого человека.

VII. Как Франк вошел в город Амерсфорт

В первых числах апреля 1460 года в бедную избушку близ города Турнгута вошел человек, завернутый в широкий плащ из бараньих кож. Незнакомцу не было еще пятидесяти лет, но он уже походил на старика. Он был высокого роста, черты лица красивы и правильны, но он был совершенно плешив, бледен и худ, как будто был опасно болен или страдал душевно.

В избушке жила женщина лет сорока пяти, тоже печальная и бледная, одетая в черное. Она сидела в самом темном углу и только подняла голову, когда незнакомец показался у дверей.

— Здесь живет вдова Клавдия? — спросил пришедший.

— Это я, что вам угодно?

— Я сейчас объясню вам, — отвечал незнакомец, одетый пастухом. Заперев дверь, взял скамейку и сел против женщины. — Ваш муж был садовником в монастыре Благовещения в городе Турнгуте?

— Да.

— Два месяца тому назад он умер и оставил вас в бедности.

— Я бы не могла похоронить его, если бы мне не помогли добрые люди.

— И у вас нет детей?

— Был сын, но Бог взял его.

— Вы любили вашего ребенка?

— Разве об этом спрашивают у матери?

— Не возьмете ли вы на воспитание маленького мальчика?

— Такого, как мой сын! О, дайте! Какое счастье, я не буду одна, я буду опять кому-нибудь полезна, буду любить маленькое создание… и он, может быть, полюбит меня. Только… я не хочу, чтобы ребенок был несчастлив… я бедна, так бедна, что с трудом могу заработать себе на хлеб.

— Не бойтесь, вы не будете ни в чем нуждаться, только возьмите мальчика.

— А его родители соглашаются отдать его?

— У него нет ни отца, ни матери, я один родственник сироты и мои обязанности не позволяют мне самому воспитывать его. Я служу пастухом у богатого вельможи на том берегу Мааса и далеко гоняю его стада. Как же мне смотреть за ребенком?

— А где же он? — спросила женщина с нетерпением.

— Здесь, вот он.

И пастух вынул из-под плаща хорошенького двухлетнего мальчика, крепко спавшего.

— Какой ангелочек! — вскричала Клавдия, и, взяв осторожно ребенка, начала качать его тихо, чтобы он не проснулся.

— Я вижу, что моему сиротке будет здесь хорошо, — заметил пастух.

— Он заменит мне моего сына… А как его имя?

— Франк.

— Как зовут его отца?

Пастух на минуту задумался, потом отвечал.

— Тоже Франк.

— Хорошо… Вы не сказали мне вашего имени.

— Меня зовут Ральф, я пастух, — проговорил он глухим голосом.

— Вы в самом деле пастух? — продолжала расспрашивать Клавдия. — Правда, одежда ваша, как у пастухов, только вы говорите не так, как простолюдины.

Незнакомец, казалось, не слыхал этого замечания или не хотел отвечать на него, он вынул кожаный мешок и выложил на стол деньги, в то время как Клавдия отыскала колыбель и укладывала в нее своего воспитанника.

— Итак, — сказал Ральф, — дело это решено. Вы берете ребенка. Вот деньги на первые расходы. Я буду посещать вас всякий раз, как буду поблизости. Прощайте, да хранит вас Бог.

И он скрылся так скоро, что вдова не успела ни поблагодарить его, ни расспросить больше.

С тех пор пастух часто навещал бедную хижину и наблюдал за ребенком. Но, заботясь о его нуждах и прихотях, он ни разу не приласкал сироту, как будто исполнял только обязанность, а сам не любил ребенка. Когда Клавдия занималась хозяйством, а ребенок, играя, подбегал к пастуху, и собирался влезть ему на колени, Ральф, как бы повинуясь невольному влечению, брал ребенка на руки и нежно целовал его, но вдруг, словно одумавшись, ставил маленького Франка на пол, отталкивал его и быстро уходил, не сказав ни слова.

Между тем мальчик вырастал, ум его развивался, и Ральф все чаще приходил в хижину. Казалось, старик смягчился и стал ласковее к сироте. Он не избегал его ласк и, играя с ним, старался понемногу образовать его ум и сердце. Разумеется, он не мог сделать из него ученого, потому что в то время и вельможи мало знали, но Ральф, много живший и испытавший, давал ребенку полезные уроки, учил его быть твердым и честным.

Так проходили годы, в тишине и покое, как вдруг посещения Ральфа прекратились. Правда, прибегал маленький пастух и говорил, что старый Ральф прислал его успокоить Клавдию и Франка и сказать им, что дела задержали его за рекой, но что он скоро вернется и даже назначил час свидания и место, куда Франк должен был придти встречать его. Однако напрасно мальчик бегал несколько раз на встречу со своим другом, дни проходили, а Ральфа все не было. Клавдия плакала и не смела сказать ребенку своих предположений.

— Что ты плачешь, мама? — спросил ее мальчик. — Что случилось с нашим другом, не болен ли он?

— Если бы он захворал, то дал бы нам знать. Нет, он наверно умер.

— Умер! — повторил Франк, бледнея. — Не может быть. Бог милостив. Он не отнимет у нас единственного друга, нашего благодетеля!

И ребенок еще целый месяц каждый день ходил на место, назначенное Ральфом, но наконец и он принужден был сознаться, что если Ральф не приходит, значит его нет в живых.

Между тем больная вдова приходила в отчаяние. Деньги, оставленные пастухом, все вышли и наступила крайняя бедность. Франк, которому было только одиннадцать лет, старался утешить свою воспитательницу, обещал работать и заботиться о ней, как она заботилась о его детстве, но старушка не могла перенести этого последнего удара. Она слегла и через сутки ее не стало.

Франк остался сиротой во второй раз.

На другой день этого печального дня, а именно 12-го декабря 1469 года, по дороге между Турнгутом и Буа-ле-дюк ехала телега, запряженная лошадью, которой правил амерсфортский оружейник Вальтер. Он отвозил графу фландрскому заказное оружие и потом заехал в Буа-ле-дюк, закупить кожу, необходимую для делания нагрудников, перчаток, кушаков и прочего. Желая доехать скорее, он свернул с большой дороги на проселочную, но разыгралась метель и пошел сильный снег. Он заблудился и отыскивал какое-нибудь жилище, чтобы узнать, в какую сторону ехать. Через час езды он заметил, наконец, жалкую избушку и, остановившись перед ней, начал громком звать хозяина, но так как никто не выходил, он сошел с телеги, подошел к двери, и видя, что она не заперта, вошел в избушку. Однако остановился на пороге, перед ним была страшная картина.

В глубине темной комнаты лежало на постели тело женщины, освещенное желтой восковой свечой, прилепленной к изголовью, возле постели возвышался крест, сделанный из дерева, а на полу у ног умершей сидел ребенок и старался из старых досок сколотить гроб. Он был так занят этой работой, что не заметил, как вошел оружейник.

Вальтер снял шляпу и сказал:

— Твоя работа очень печальна, мой милый.

Франк поднял голову, с удивлением посмотрел на пришедшего и опять продолжал сколачивать доски.

— Что же делать? — проговорил он.

— Это твоя мать? — спросил оружейник.

— По крайней мере, она любила меня, как родная мать.

— И у тебя нет ни родных, ни друзей?

— Никого… Когда матушка слегла, я понял, что не могу помочь ей и побежал в турнгутский монастырь, потому что друг наш Ральф говорил мне, что там есть ученые монахи, которые вылечивают болезни. Но мне сказали, что монах-лекарь едет в замок лечить герцога и что ему нельзя идти со мной.

— Это всегда так бывает, — проговорил мастер.

— Я прибежал опять домой, — продолжал ребенок со слезами, — но бедная мама уже не страдала… она была неподвижна, как теперь, и не отвечала на мои ласки. Я долго плакал, потом долго молился, чтобы Бог дал мне силы, и пошел к священнику, просил похоронить мою мать. Священника не было дома, а ризничий и могильщик спросили меня, могу ли я заплатить за гроб и могилу? Я отдал им кошелек, в котором было все, что у нас осталось, но ризничий засмеялся, сказав: ‘Тут мало и на свечи, которые горят у покойника’. Я умолял их идти за мной и похоронить мать, но могильщик отвечал, что это невозможно, что мы живем очень далеко и даром никто не пойдет за телом покойницы. Что мне было делать? Я опять заплакал, только от досады, и наконец сказал: ‘Бедная мама, никто не хочет нам помочь… Я сам сделаю тебе гроб, сам похороню тебя. Бог даст мне силы на это!’ На мои деньги я купил восковую свечку и гвоздей, сломал молотком часть забора и выбрал лучшие доски. Все это было мне не легко и я не скоро сладил с досками, но вы видите, что Бог помог мне, гроб почти готов… Завтра я вырою яму в нашем садике и зарою мою маму.

Вальтер слушал ребенка с волнением, смешанным с удивлением. Он долго смотрел на умную, красивую физиономию мальчика, и наконец сказал:

— А что ты будешь делать, когда похоронишь мать?

— Не знаю, — отвечал Франк. — До сих пор я думал только о маме, а не о себе. Я не боюсь будущности. Добрый мой друг Ральф говорил мне: ‘С твердостью и надеждой на Бога, с честностью и хорошим поведением, человек никогда не пропадет’.

— Клянусь святым Мартином, твой друг не ошибался. Я тоже уверен, что ты не пропадешь… Но прежде будущего надобно позаботиться о настоящем. Постой, я помогу тебе.

И оружейник, принявшись за работу, скоро окончил гроб, положил в него тело Клавдии, и Франк еще раз стал на колени перед той, которая была ему вместо матери, и в последний раз покрыл поцелуями ее холодное лицо. Потом, когда закрыта была крышка гроба, он взял заступ и хотел вырыть могилу, но Вальтер остановил его:

— Твоя мать будет похоронена в сельской церкви и мы свезем ее вместе. Тебе же я предлагаю ехать со мной в Амерсфорт. Я оружейный мастер и выучу тебя этому ремеслу. Согласен ли ты на это?

— Согласен, благодарю вас: я пойду с вами куда хотите и буду прилежно работать.

— Собирай же твое имущество и укладывай его на телегу.

Франк повиновался, и когда, с помощью Вальтера, гроб был поставлен на телегу, мальчик снял свою шапку и, несмотря на ветер и снег, провожал пешком тело Клавдии до самой церкви.

Погребение и отпевание произошло прилично благодаря деньгам Вальтера, и старушка похоронена была в церкви, как это делалось в то время, когда не были отведены места для кладбищ. Впрочем, обычай этот сохранился и теперь в Голландии.

После печальной церемонии, Франк согласился сесть в телегу и Вальтер направился к Буа-ле-дюк. Разумеется, оба они молчали, но мастер, желая рассеять ребенка, начал расспрашивать о его жизни и занятиях. Франк не отвечал ни слова. Вальтер оглянулся с беспокойством и увидел, что бедный сирота лишился чувств. К счастью у оружейника была с собой фляжка с можжевеловой водкой. Он влил в рот мальчику несколько капель, начал растирать ему руки и ноги, и закутал его в самые теплые кожи, потому что обморок происходил столько же от холода, сколько от горя и волнения. Скоро бедняжка пришел в себя и заснул так крепко, что не слыхал даже, как телега въехала в Амерсфорт и остановилась перед домом с вывеской ‘Золотой шлем’.

VIII. Как Франк вышел из города

Мы видели, как Франк въехал в Амерсфорт, как его встретило семейство Вальтера и полюбило сироту. Теперь посмотрим, имела ли успех выдумка Вальтера и удалось ли молодому работнику выйти из города, чтобы спастись от казни.

Надобно признаться, что ему было не очень ловко в бочке и он ждал с нетерпением минуты своего освобождения. Жизнь не обещала ему ничего хорошего, если бы даже ему и удалось спастись. Он должен был жить вдали от тех, кого любил, и это казалось ему ужасным наказанием, так что если бы он не боялся огорчить доброе семейство, то вышел бы из бочки и сам отдался в руки врагам.

Только Вальтер вышел из сарая, как вслед за ним Франк услышал, что двери опять отворились и ввели лошадей, которых начали запрягать.

День едва начинался, когда телега, нагруженная бочками, подъехала к городским воротам. Решетка была еще опущена, под сводами ворот было темно, но солдаты и городская стража были на своих местах и прохаживались перед караульной. Городская стража разделялась на два отряда, из которых один назывался алебардщиками, а другой привратниками. В первом находились люди почетные, семейные, которые никогда не выходили из города и были вооружены алебардами и ножами. Привратники, набранные из молодых людей, обязаны были сражаться с неприятелем и вне города, поэтому у них были пищали, секиры и мечи. Кроме того они носили железные шлемы без забрала, тогда как алебардщики были в суконных шапках.

Телега въехала под свод и часовой окликнул:

— Кто вы и куда так рано?

— В монастырь святой Анны. Мой хозяин ван Шток предупреждал вас вчера, что посылает десять бочек пива.

— Сейчас поднимут решетку, — сказал часовой, и телега двинулась вперед.

— Что же ты обманываешь, друг, — вскричал один алебардщик, который от нечего делать пересчитал бочки. — Здесь не десять, а одиннадцать бочек. Уж не вздумал ли великодушный ван Шток угостить нас? Не для нас ли назначена одиннадцатая бочка?

— Точно так, — отвечал извозчик. — Хозяин приказал одну бочку оставить в караульне.

— Право, — вскричал алебардщик, — какой я отгадчик. Мессир ван Брук, пожалуйте сюда!

— Знаю, — проговорил ван Брук. — Вчера после сражения добрый наш начальник хотел помирить нас с наемниками и обещал прислать пива. Он сдержал свое слово. Да здравствует ван Шток!

— Да здравствует! — закричали солдаты и городская стража, и бросились помогать работнику, который, отделив первую бочку в нижнем ряду, вкатил ее в караульню, не подозревая, что там человек, а не пиво, и благополучно выехал из города.

— Мы попробуем за завтраком этого пива, — говорили солдаты, с удовольствием посматривая на бочку.

Стало быть, бедный Франк не только не освободился от врагов, но, как говорится, попал прямо в пасть волка. Однако он решил терпеть и не выходить из бочки до последней крайности. С помощью дырочек он видел и слышал все, что происходило в караульной, и разговоры солдат не могли быть ему приятны, потому что относились к вчерашней битве и сопровождались угрозами тому, кто убил их офицера. Городская стража, разумеется, не вмешивалась в этот щекотливый разговор.

— А что, — сказал один из солдат, — разговорами сыт не будешь. Не худо бы попробовать пивца перед казнью убийцы.

— Не худо бы, — повторили многие голоса.

— Погодите, друзья! — закричал ван Брук. — Что за охота пить натощак пиво. Надобно прежде закусить. Я сейчас пошлю в мою лавочку за колбасами и соленьем.

Почтенный алебардщик был колбасником.

— Да здравствует ван Брук! — загремело в караульне.

Через несколько минут барабанщик принес большую корзину, из которой достали окорок, колбасы, сыр и хлеб.

Восторг солдат увеличился, барабанщик начал накрывать на стол и поставил на него припасы ван Брука. Все сели на места, а барабанщик взял два больших кувшина и, сев на бочку верхом, принялся буравчиком сверлить дно, ожидая, что скоро польется драгоценный напиток.

Все смотрели на него с нетерпением, как вдруг раздался голос часового:

— Посланный от бурграфа. Ступайте все навстречу!

Это было спасением для Франка. Еще несколько секунд и все узнали бы, что в бочке не пиво, а человек, которого ждала смертная казнь. Все вышли из караульни, и Франк понял, что если он останется в своем заключении, то его откроют позже, надобно было воспользоваться случаем и выйти. Он это и сделал. Подышав вволю воздухом, которого не доставало в бочке, он начал придумывать, как ему выйти из караульной. Это было очень трудно. Посмотрев тихонько в дверь, он заметил, что все солдаты и алебардщики выстроились под сводом и ждут приказаний. Другого выхода не было. Франк осмотрелся и увидел, что в углу спит крепким сном один из воинов, сняв с себя оружие и верхнюю одежду. В одну секунду Франк одел шлем и плащ, схватил пищаль и пошел к двери, но барабанщик, отворив ее, сказал:

— Скорей, тебя спрашивают. No 6 всегда спит.

Франк не отвечая, стал в ряды воинов.

Вот что было причиной тревоги. Мы сказали уже, что между враждующими партиями ‘трески’ и ‘удочки’ было перемирие, но в нем было следующее условие:

‘Города, замки и селения епархии останутся на время перемирия во власти того, кто успел поставить в них сильный гарнизон’.

Тотчас после подписания перемирия бурграф узнал, что один из главных военачальников епископа Давида, Жерар ван Нивельд, поссорился с епископом и приказал своему отряду оставить замок Одик и присоединиться к нему. Бурграф не мог не воспользоваться этим случаем и решился овладеть замком, оставленным без гарнизона и составлявшим важный военный пункт. Правда, что перемирие было известно всем, и нельзя было сделать явное нападение, но отдельные условия не были еще объявлены, притом, в ту эпоху не много заботились о справедливости, и военное искусство состояло большей частью в западнях, расставляемых неприятелю, а не в благородном бою. Сила всегда распоряжалась по-своему и успех извинял все.

Итак, бурграф, желая кончить это дело без шума, прислал приказание, или скорее, просьбу городским стражам Амерсфорта, чтоб они заняли покинутый замок Одик. Мещане были не очень расположены к этому подвигу и объявили, что обязаны только защищать город, а не завоевывать новые земли. Посланный объяснил им, что они не встретят никакого сопротивления, что в замке нет гарнизона, а вместо него большой запас провизии и вина, которыми войско может распоряжаться.

Этот пункт расшевелил немного старшин города, и так как им обещали новые права, то они, согласившись на желание бурграфа, отправились к городским воротам, и созвали весь караул, собиравшийся завтракать.

Когда все были на своих местах, старшина сообщил городской страже повеление бурграфа, которое, разумеется, принято было громким ропотом. Несмотря на это старшина приказал привратникам отделиться от алебардщиков и отправиться немедленно в путь.

Так как No 6 принадлежал к отряду привратников и был молодой человек, то никто не подозревал, что место его занял Франк, тем более, что он надвинул шлем на глаза и поднял воротник плаща.

По звуку барабана отряд привратников двинулся вперед и барабанщик, заметив поспешность Франка, сказал смеясь:

— Никак No 6 совсем проснулся. Верно, он предпочитает вино епископа пиву ван Штока.

Решетка была поднята, отряд развернул знамя, и с ним благополучно вышел из города ученик оружейного мастера.

IX. Замок Одик и счастливая встреча

Хотя Франк был вне города, но нельзя сказать, чтобы опасность прошла, потому что он был окружен людьми, преданными бурграфу, которые не осмелились бы спасти человека, осужденного на казнь. Пока он шел с ними к замку Одик, надеясь найти удобный случай к бегству.

Замок Одик принадлежал к старинным феодальным постройкам и был так крепок, что его мудрено было взять приступом. Амерсфортские воины подошли к нему уже вечером, нашли, что мосты подняты и во всем замке мертвая тишина, как будто в нем жил сказочный волшебник. Несколько раз воины кричали, чтобы спустили мосты и отворили двери, но никто не отвечал им, и они пришли в замешательство, не зная, что делать. Им сказали, что они возьмут замок без труда, потому что в нем никого нет, кроме владетеля и прислуги, но все-таки, если мосты будут спущены, попасть в замок невозможно, потому что граждане Амерсфорта не намерены были перелезать через рвы и стены. Они спокойно собрались в обратный путь, как вдруг в одной из башен показался огонь, окно открылось и в нем появились две человеческие фигуры.

— Да отворяйте скорее, — закричал начальник отряда, — мы вам ничего не сделаем, мы ваши друзья, храбрая треска!

Владетель замка поверил этим словам, потому что в темноте не мог рассмотреть знамени и вообразил, что епископ Давид прислал новый гарнизон. Не подозревая измены, он приказал опустить мост, и амерсфортцы вступили в замок с криками победы, как будто в самом деле выиграли сражение. Трудно было узнать мирных граждан в этой буйной шайке, которая принялась грабить погреба и припасы и готовить себе пир.

— Я ошибся! — проговорил старик, владетель замка. — Проклятые удочки поймали меня.

В то время как воины рассыпались по замку, заперев предварительно ворота и подняв мосты, Франк, вошедший с ними, был опять заперт и вышел в сад, надеясь найти какой-нибудь выход, где не поставлены часовые.

Подойдя к стене, омываемой рекой, он заметил башню вдали от замка, и по железной двери и решеткам на окнах принял ее за тюрьму. Другая дверь башни выходила на реку Лек, так что в случае осады замка можно было с этом стороны получать припасы и подкрепления, или бежать незаметно.

Рассматривая башню, Франк увидел, что и тут нельзя выйти, как вдруг услышал шаги и говор двух человек, пробиравшихся тс башне. Он спрятался в кусты и увидел владельца замка и его слугу, который нес фонарь.

— Хорошо Клаус, — говорил владелец, отворивший так неосторожно двери врагам, — поставь фонарь и вернись скорее к проклятым удочкам, чтобы они не заметили моего ухода. Дай мне только ключи от этих дверей. Ступай же скорее. Может быть, мне удастся спасти и тебя.

Служитель удалился, а владелец замка, взяв фонарь, пошел к двери башни. Франк понял, что он хочет уйти, и радовался уже, что может, вслед за ним, выбраться из западни, но старик остановился на минуту и начал бормотать:

— А мой пленник! Что мне с ним делать? Может быть, я и не вернусь сюда… А моя клятва? Надобно убить его… Это тяжело, потому что я полюбил его… Но клятва священна, и я не хочу погубить мою душу.

И Франк, прислушивавшийся к его шепоту и наблюдавший за всеми его движениями, понял, что в башне заключен человек, жизнь которого в опасности и которого он может спасти. Разумеется, что молодому человеку ничего не стоило отнять ключи у старика и самому идти в башню, но может быть в ней, как и во всех тюрьмах того времени, были потайные ходы, западни, замки с секретами, так что постороннему было трудно найти входы и выходы, и потому он тихонько пробрался вслед за владельцем замка, стараясь ступать как можно тише.

В голове молодого человека была одна мысль, что Провидение назначило его для спасения несчастного, обреченного на смерть. Он забыл о собственном своем положении и следовал за дрожащим светом фонаря, по узкой витой лестнице, прерываемой коридорами, в которых всякий заблудился бы, кроме хозяина замка. Наконец, когда они были наверху, старик остановился перед дверью, ведущей, вероятно, в комнату пленника, и вошел туда, оставив дверь полуоткрытой, потому что сам торопился и не мог подозревать, что по следам его идет свидетель, который также незаметно прошел в темницу, желая знать, что будет делать старик.

Комната, куда они вошли, не была похожа на тюрьму, хотя в ней было одно узкое окно, высоко от пола и с толстыми решетками. В ней была удобная мебель, ковры, камин, картины и в глубине стояла кровать резного дерева, на которой лежал пленник. Франк не мог разглядеть его, потому что старик поставил фонарь на стол и комната оставалась почти в темноте.

— Он спит, — проговорил старик, — тем лучше… бедняжка и не проснется в этой жизни… надобно кончить скорее.

И, вынув из-за пояса длинный нож, он подошел к самой постели, а Франк приготовился броситься на убийцу, чтобы выбить у него из рук оружие.

— Нет, — пробормотал старик, — он не покаялся… я не хочу, чтобы душа его пошла в ад… надобно разбудить его.

Он подвинул стул к кровати и сел.

От этого шума пленник проснулся.

— А, это вы, мессир, — проговорил он. — Вы навестили меня в необыкновенное время, но я все-таки рад вам.

Владелец замка немного смешался и отвечал с волнением:

— Я пришел к вам не по своей воле, а для исполнения страшного долга. Вообразите, что толпа удочек завладела замком хитростью и теперь грабит его. Я имею средство уйти из замка и обязан предупредить моего властителя о том, что здесь случилось.

— Так и должно, но где живет ваш властитель?

— Этого я не могу вам сказать, почтенный мой друг, потому что мне запрещено называть вам его.

— Так вы пришли проститься со мной?

— Да, — проговорил тот глухим голосом.

— На долго ли?

— Послушайте… мне тяжело объяснить вам… но я связан клятвой… я не могу оставить вас здесь без себя.

— Так я должен следовать за вами? — вскричал пленник радостно. — Я в минуту буду готов, пойдемте…

— Вы не понимаете, мой друг, я бы желал взять вас с собой… но это невозможно…

— Стало быть, вы не можете ни оставить меня здесь, ни взять с собой… объясните, что же вы хотите делать со мной?

— Я должен вас убить.

Пленник посмотрел с недоумением на старика, принимая, может быть, все случившееся за сон.

— Что вы говорите, мессир? Вы хотите сделаться убийцей, преступником?..

— Я не хочу быть клятвопреступником.

— Вы поклялись убить меня?

— Да, и сдержу клятву. Вы сами поймете необходимость этого, когда я вам расскажу все обстоятельства. Помните ли, как десять лет тому назад вас привели сюда с завязанными глазами, в эту самую комнату, где я вас ждал. Мой господин предупредил меня, чтобы я приготовил помещение для пленника, который не совершил никакого преступления, но осужден на вечное заключение. ‘Будь с ним ласков и предупредителен, — прибавил мой могущественный властитель, — только пленник не должен знать ни где он, ни у кого’. А главное… слушайте, мой друг…

— Слушаю, мессир.

Франк тоже придвинулся, чтобы лучше слышать.

— Главное, — продолжал старик, — мой благородный господин прибавил, чтобы я поклялся над реликвиями, что если замок будет взять приступом или хитростью, если в нем сделается пожар, то уходя отсюда, я должен убить пленника и тело его бросить в реку… Я поклялся.

Крик ужаса вырвался из груди пленника, Франк удержался, чтобы не вскрикнуть тоже.

— Я поклялся моим вечным спасением, — повторил владетель замка, — что исполню приказание и сохраню тайну. Вы видите, что я не могу поступить иначе… я ухожу из замка… и вы не должны оставаться в нем.

— Но убивают только преступников, мессир, а вы сами знаете, что я не виновен.

— Это меня не касается. Мой властитель будет отвечать перед Богом за вашу смерть, как я отвечу, если не исполню клятву.

— И вы думаете, что я позволю зарезать себя, что я не буду защищаться?

— Ваше сопротивление напрасно. Правда, вы по летам еще сильны, но вы безоружны. Я мог убить вас, когда вы спали, но не хотел, чтобы вы умерли без покаяния… молитесь Богу и готовьтесь умереть.

Пленник хотел вскочить с постели и броситься на своего противника, но тот предупредил его, одной рукой отбросил на кровать, а другой поднял нож… Франк, следивший за всеми его движениями, одним прыжком был уже возле него, выхватил нож и, взяв за ворот, отбросил в угол комнаты. Все это случилось так быстро, что пленник не понимал, отчего он еще жив и приподнялся в ту минуту, как Франк бросился к нему. Оба они, посмотрев друг на друга, остановились в недоумении, как бы припоминая что-то.

— Нет, я не ошибаюсь, — вскричал Франк. — Недаром голос этот напомнил мне мое детство… Теперь я узнаю и черты моего друга, моего отца! Вы ли это, добрый Ральф?

— Молодой человек, — прошептал пленник дрожа от волнения, — вы… вы Франк!

— Да, я Франк, ваш сын…

И он упал на грудь Ральфа.

В это время владелец замка, очнувшись от неожиданного удара, приподнялся, ворча сквозь зубы: ‘Проклятый, чуть не задушил меня!’ Видя что отец и сын забыли о нем, он сказал тихо:

— Мой пленник все-таки умрет… только голодом. Мне жаль его, но делать нечего… и этот молодец погибнет с ним.

Пробравшись ползком к двери, он быстро вышел и запер ее на замок.

Этот шум заставил Франка опомниться. Он бросился к двери, но было поздно, новый скрип и стук доказал ему, что и нижнюю дверь запирают. Он понял, что положение их отчаянно. Не было никакой возможности выйти из башни, и они могли умереть, прежде чем отыщут эту тюрьму и догадаются, что в ней есть заключенные.

Франк проклинал себя, что не отнял ключей у старика, не помешал ему уйти. Он просил прощения у Ральфа и старался выломать дверь, но все усилия были напрасны: у него не было с собой никакого инструмента, кроме ножа, который он сломал, стараясь всунуть его в замок. Отчаяние его доходило до безумия, и он в слезах бросился опять на грудь Ральфа.

Тот оставался спокоен, уговорил Франка не отчаиваться, а положиться на волю Бога и смириться перед ней. Молодой человек устыдился своего гнева и по-прежнему повиновался своему воспитателю. Чтобы рассеять немного грустные мысли, Ральф начал расспрашивать молодого человека о его жизни и занятиях с того времени, как он оставил его в хижине Клавдии. Франк рассказал все как было, надеясь, что и Ральф, в свою очередь, откроет ему, кто он, потому что нельзя было предполагать, чтобы он был в самом деле пастухом. Однако старик не говорил ничего о себе, приписывая свое заключение ошибке, и молодой человек не смел настаивать. Старый Ральф спросил еще, как зовут замок, в котором он содержался столько лет, и что случилось в этой стране в это время. Когда Франк отвечал, что замок называется Одик, принадлежит епископу Давиду, который изгнан из епархии и живет в Дурстеде, Ральф вскричал:

— А, гордый бургундец теперь в унижении! Рука Бога поразила и его. Это — справедливо! Пусть и он испытает в свою очередь несчастья и раскается в своих преступлениях.

Удивленный словами Ральфа, Франк спросил, знает ли он епископа. Старик ответил:

— Я не знаю епископа лично, но слышал о его гордости и жестокости, как все здешние жители, которые проклинают его.

Между тем начало рассветать и первые лучи солнца ответили темницу, пробудили Франка к деятельности. Он не страшился смерти, даже такой ужасной, которая ему предстояла, потому что не ждал ничего от жизни. Его счастье и будущность погибли с той минуты, когда Мария сделалась невестой графа Шафлера, но его мучила мысль, что он мог возвратить жизнь и свободу своему первому благодетелю — и не сделал того.

Надежда не была потеряна, потому что днем, может быть, стражи Амерсфорта, гуляя по саду, подойдут к башне и можно будет позвать их на помощь и выломать дверь. Для этого надобно подать какой-нибудь знак. Но окно было очень высоко. Франк хотел придвинуть стол, но ножки его были привинчены к полу. Надо было много усилий, чтобы расшатать его и освободить ножки, и за этой работой молодой человек переломил свой нож. Потом он придвинул стол под окно, поставил на него стул, но этого было недостаточно, руки его доходили до окна, но голова была гораздо ниже, так что он даже не мог видеть парка. Сойдя со своих подмостков, он сорвал со стены один ковер, надрезал его в виде лестницы и прикрепил к верху окна. Так он смог добраться до окна, из которого увидел весь парк. К несчастью, ни вдали, ни вблизи, не было никого, и Франк напрасно провел целый день у окна. При наступлении ночи он слез и сказал Ральфу:

— Завтра мы будем счастливее.

А между тем он старался всеми силами скрыть, как страдал от голода и утомления. Он ничего не ел в продолжение тридцати шести часов, и двое суток не спал. Глаза его невольно закрылись и, упав на постель Ральфа, он уснул.

Было светло, когда Франк проснулся и поспешил влезть на окно, надеясь увидеть кого-нибудь в саду. Утро было превосходное, птицы весело пели, солнце сияло так радостно, что даже бедные затворники ободрились, но прошел и второй день и Франк, почти вися на железной решетке, напрасно смотрел во все стороны, напрасно кричал: никто не показался до самой ночи. Прошел третий день в напрасном ожидании, и Франк упал без чувств возле Ральфа, проговорив:

— Все кончено… Я умираю.

— Сын мой, — говорил старик, — не ропщи… все мы во власти Бога… Он испытывает нас страданиями…

— О, — шептал Франк в бреду, — я мог спасти вас, и теперь умираю с вами! Зачем я не взял ключа!

— Не думай об этом, дитя мое, — продолжал старик. — Вспомни, что ты доставил мне лучшие минуты в жизни… ты со мной… в моих объятиях… как же мне не благодарить Бога… Отбрось мысль о земном и посвяти последние силы молитве.

Старик замолчал и сложил руки, Франк тоже хотел молиться, но мысли его путались, он шептал имя Марии, признавался ей в любви, и, чувствуя приближение смерти, закрыл глаза. Можно было подумать, что он спит, но он был только в забытьи и ему чудилось, как и всякому в муках голода, что перед ним накрыт великолепный стол, уставленный вкусными кушаньями, он слышал запах разных блюд, вдруг раздались звуки небесной музыки и сама белокурая Мария явилась перед ним с ангельской улыбкой и, подавая руку, говорила: ‘Ступай в жилище Бога, мой милый, мы скоро там увидимся… Я твоя невеста, я последую за тобой!’

За этой восторженной галлюцинацией последовал тяжелый сон. Когда Франк с усилием открыл глаза, был уже вечер третьего дня. Ральф сидел возле молодого человека и держал его руку, прислушиваясь к слабому биению пульса. Этот старик, кажется, не чувствовал страданий голода и спокойно ждал неминуемой смерти.

Вдруг послышался вдали шум отпирающихся ворот. Франк вздрогнул и сжал руки Ральфа… Оба начали с жадностью прислушиваться. Шум возобновился… как будто люди идут, гремя оружием, шаги все ближе… ближе…

Франк собирает остаток сил, ползет к окну… скольких трудов это ему стоит, вот он ухватился за решетку… видит, что у башни стоят воины, только не амерсфортская стража, а воины, носящие герб епископа Давида… но все равно, бедный молодой человек хочет кричать, позвать их, но у него нет голоса, нет сил, нескольких хриплых звуков вылетают из горла, голова кружится, в глазах темнеет, руки отрываются от окна и он падает на стол, а со стола к ногам Ральфа.

Спасение так близко, но нет никакого средства дать знать, что они в башне. Старик взял рукоятку сломанного ножа и бросил ее в окно, надеясь привлечь воинов шумом. Стекло разбилось, но звон был так слаб, что никто внизу не расслышал его. Тогда Ральф, найдя клинок ножа, собрал последние силы и бросил его так удачно, что он пролетел между полосами железа и упал посреди отряда воинов. На этот раз послышались крики и проклятия и Франк, приподняв голову, дополз до дверей, говоря чуть слышно:

— Наконец-то… они вошли… идут по лестнице… Отец мой… мы спасены!

В самом деле, послышались шаги по лестнице, в коридорах, дверь отворилась и первым вошел старый владелец замка с несколькими наемниками епископа Давида. Между ними пробрался, бранясь напропалую, маленький человечек смешной наружности.

— Где эти проклятые удочки, — кричал он, — которые смеют бросать в нас стеклами и ножами! Кто смеет оскорблять войско епископа Давида… Вот мы разделаемся с бездельниками.

Но узнав Франка, который так недавно спас господина его, графа Шафлера, Генрих остановился с удивлением и вскричал уже другим голосом:

— Это вы, молодой оружейник! Как вы попали сюда? Что же нам врал этот старик, что тут заперты удочки?

— Я говорил правду… Этот молодец пришел сюда с разбойниками удочками…

— Полноте, — прервал Генрих, — я знаю этого молодого человека. Он друг графа Шафлера, и я советую вам уважать его… Но что с вами, Франк, вы не можете приподняться… Вы так слабы… бледны?

— Я думаю, можно ослабеть, — заметил хозяин замка. — Я даже удивляюсь, как они живы, не евши три дня…

— Боже мой! — вскричал маленький оруженосец, — и вы не стыдитесь говорить это? Бедняжки! Скорее принесите им обед, вина… Ступайте сами и вернитесь как можно скорее.

— Сейчас, — бормотал старик, которого Генрих почти вытолкал, — мне самому жаль моего старого друга… я мигом накормлю его…

Между тем оруженосец достал фляжку с вином и дал выпить Франку и старику, которые как будто ожили. Молодой человек спросил тотчас о Шафлере.

— Его еще здесь нет, — отвечал Генрих, — но он скоро будет.

И он рассказал, как господин его, узнав, что удочки, несмотря на перемирие, завладели замком Одик, просил у епископа Давида позволения выгнать неприятеля, но бургундец отказал, потому что не любил употреблять благородных людей, действующих великодушно даже с неприятелем. Граф Шафлер настаивал, обещал взять замок без сражения, так что перемирие не будет нарушено, и епископ наконец позволил эту экспедицию, с условием, чтобы Шафлер не оставался в замке со своими воинами, а вернулся скорее в Дурстед. Для этого-то, прибавил Генрих, граф взял отряд наемников мессира ван Вильпена и с небольшим числом своих всадников идет сюда, а меня послал вперед, с тридцатью воинами и старым хозяином замка, который перевез нас через реку и вступил в сад через потайную дверь. Мы ждем, чтобы ночь сделалась потемнее, впустим наших товарищей и выгоним удочек из замка епископа.

В эту минуту хозяин замка принес корзину с припасами и известие о подвигах амерсфортской стражи.

— Они не выходят из столовой, — сказал старик, — и не перестают есть, пить и кричать, отдыхая по временам на тюфяках, разбросанных по полу. Спор происходит у них только оттого, что все отказываются стеречь подъемный мост и ворота.

— Тем лучше, — заметил оруженосец графа, — нам будет легче с ними сладить.

Скоро раздался сигнал, дающий знать о приближении отряда Шафлера, Генрих пробрался тихонько к воротам и подъемному мосту, и, найдя часовых пьяными или спящими, спокойно впустил своего господина, не потревожив удочек.

Весь отряд выстроился на дворе перед замком, а оба начальника, Шафлер и ван Вильпен, вошли в залу, где пировали и спали амерсфортские граждане. Увидев двух вооруженных рыцарей, пьяницы пришли немного в себя и хотели взяться за оружие, но граф остановил их.

— Не храбритесь, мои старые знакомцы, — сказал он. — Хоть я имею причину жаловаться на вас, но не хочу вам мстить за то, что вы не отворили мне ворот вашего города. Вы завладели этим замком во время перемирия, — это не честно. Предлагаю вам тотчас же выйти из замка, даже с развернутым знаменем, и обещаю, что никто вас не тронет. Если вздумаете сопротивляться, вам же будет хуже. Посмотрите в окно и увидите, что целый отряд ‘трески’ ждет вас внизу и готов встретить и проводить незванных гостей. Решайтесь же скорее.

В выборе нельзя было сомневаться. Храбрецы в минуту согласились уйти, и были очень довольны, что так дешево отделались. Они жалели только об одном: что не успели опорожнить всего погреба замка, но и тут нашлись догадливые лица, положившие себе в карманы по несколько бутылок.

Сойдя вниз они очутились перед отрядом наемников ван Вильпена, роптавших на распоряжения начальников.

— Не стыдно ли выпускать удочек, когда они попали в наши руки? — говорили воины. — Это измена. Мы не допустим этого.

И солдаты начали угрожать гражданам и всячески издеваться над ними. Бедные амерсфортцы прятались за Шафлера, прося его защиты, и граф закричал, чтобы пленников не смели трогать и выпустили их из замка.

— Мы не обязаны повиноваться ван Шафлеру, — отвечали наемники. — Мы не его солдаты: у нас есть свой начальник.

— Но у вас одно знамя, знамя епископа, и я приказываю вам его именем, — закричал Шафлер. В то время дисциплина была очень ненадежна, особенно у наемников, переходивших от одной партии к другой, и не всегда слушавшихся даже своих собственных начальников. Поэтому, не слушая даже ван Вильпена, который старался успокоить их, они начали напирать на граждан Амерсфорта, крича:

— Смерть удочкам! Смерть разбойникам!

Жалкие горожане начали бегать по двору, проклиная свою экспедицию и ожидая верной смерти, как вдруг граф вскочил на лошадь и закричал:

— Всадники ван Шафлера, сюда! Вы обязаны повиноваться мне. Приказываю вам защищать пленных и проводить их из замка. Если кто осмелится их тронуть, убейте бунтовщика.

При этих словах всадники выстроились тесным строем и составили железную стену. Бороться с ними было опасно, и наемники, поворчав, разошлись в разные стороны, оставив пленных под защитой отряда ван Шафлера.

Удочки обрадовались своему спасению и гордо промаршировали за ворота, но, отойдя несколько шагов от замка, бросились бежать, не переводя духа, и опомнились только в Амерсфорте, где начали рассказывать чудеса о своей храбрости.

Молодой граф хотел тоже последовать за ними и возвратиться в Дурстед, но Генрих остановил его, сказав, что Франк в замке.

— Как он попал сюда? — вскричал тот. — Поскорее веди меня к нему.

И он пошел с Генрихом в башню, где оба заключенных почти оправились от долгого поста. Свидание молодых людей было самое дружеское, и когда Франк рассказал свои приключения, Шафлер с волнением сжал ему руку:

— Бедняжка, — проговорил он с чувством, — все эти страдания перенесены из-за меня! Добрый Франк, я уже сказал, что буду твоим другом, братом… Скажи мне теперь, что ты хочешь делать? Тебе нельзя вернуться в Амерсфорт.

— Я хотел идти в Гарлем, к брату мастера Вальтера, он тоже оружейник.

— И ты примешься за прежнюю работу?

— Я не знаю другого ремесла.

Ван Шафлер покачал головой и сказал, подумав:

— С твоим умом, храбростью и твердостью можно выбрать лучшее занятие, чем стучать по наковальне. Вместо того, чтобы делать латы, ты можешь сам носить их и защищать права твоего государя. Слушай, Франк! Я назвал тебя братом и предлагаю тебе разделить по-братски мою жизнь, с ее опасностями и славой. Хочешь служить монсиньору Давиду? Поедем в Дурстед. Я предлагаю тебе место в моем войске, ты будешь первым после меня. Отвечай, согласен ли ты?

Тронутый этим неожиданным предложением, Франк протянул рыцарю руку и молча посмотрел на Ральфа, как бы прося его совета. Старик понял его и поспешил ответить:

— Нечего раздумывать мой милый сын. Прими с благодарностью предложение графа ван Шафлера. Я тоже думаю, что ты рожден быть воином, а не работником. Бери только с него пример: будь добр в сражении, добр после победы, будь неумолим к злым, и милостив к слабым… Оставайся верен Давиду Бургундскому и помни мои слова, что сражаясь против него, ты сделаешься преступником.

— Но что будет с вами, батюшка? — спросил с заботливостью Франк, не смея расспрашивать о таинственном смысле слов старика.

— Не беспокойся обо мне, дитя мое. Я еще не знаю, выйду ли из этого замка.

— Кто может вас удержать? — спросил Шафлер.

— Увы! — отвечал хозяин замка, подойдя почтительно к рыцарю. — Мне поручено не выпускать пленника…

— Я беру все на себя, — прервал Шафлер, — не смейте задерживать его.

— Очень рад, великодушный рыцарь… Я сам полюбил доброго Ральфа и плакал о его участи… но выберете ответственность на себя… Слава Богу! Поздравляю вас, друг мой, вы свободны.

Граф поручил защиту замка наемникам ван Вильпена, а сам со своим отрядом направился к Дурстеду. Франк упрашивал Ральфа идти с ними, но старик отказался, сказав, что прежде всего ему надобно исполнить одно важное дело.

— А чем вы будете жить, батюшка? — говорил Франк. — Вы десять лет не виделись ни с кем.

— Я не забыл моего прежнего ремесла. Пастухи везде нужны, и я найду старых друзей.

Дойдя до места, где дорога раздваивалась, Ральф остановился.

— Здесь мы простимся, сын мой… Прощай, Франк!

— Зачем это слово: прощай? — вскричал взволнованный молодой человек. — Отчего не до свидания?

— Ты прав, мой сын, Бог не допустил нам погибнуть вместе, он позволит нам опять свидеться. До свидания же, дитя мое.

— А когда и где мы увидимся?

— Везде, где я могу быть тебе полезным, старый пастух будет следить за тобой, как следил в детстве. Ступай же, нам пора расстаться.

Франк со слезами бросился на грудь старика и крепко обнял его.

— Благодарю, сын мой, за твои слезы. Они для меня драгоценнее всех сокровищ Бургундии… Ты добр, благороден, честен, храбр… Ты не похож на порочных твоих родственников…

— На кого, отец мой?

— Нет, ты не похож на них, слава Богу…

И обняв еще раз с жаром молодого человека, старый пастух, не объяснив своих загадочных слов, благословил Франка и быстро отошел от него.

Франк остановился и долго смотрел вслед Ральфу.

X. Лагерь Перолио

С 1478 года, то есть с тех пор, как епископ Давид был изгнан из Утрехта партией ‘удочек’, он жил постоянно в замке Дурстед с небольшим числом придворных. Город, давший свое название замку, принадлежал к немногим городам, оставшимся верными бургундцу не из привязанности к нему, но потому, что надеялся получить от него много выгод и привилегий. Епископ внушал мало симпатии, потому что был иностранец и незаконный сын герцога Филиппа Бургундского, которого история назвала ‘Добрым’, но которого голландцы имели право назвать жестоким, потому что он присвоил себе силой управление Голландией, отняв его у родственницы, графини Жозефины. Он наводнил страну кровью, поддерживая партию ‘трески’ и, в довершение всего, назначил незаконного своего сына епископом Утрехтским, не уважая выбора граждан. Высокомерный герцог оскорблял народ, лишая его привилегий и обременяя налогами.

Партия ‘трески’ переносила дерзкое обращение Филиппа и сына его Карла Смелого только потому, что знала, что партия ‘удочек’ страдает еще более от тирании бургундского дома. И когда в 1477 году погиб Карл Смелый, удочки вздохнули свободнее, соединились и прогнали из утрехтской епархии Давида. Напрасно он сзывал приверженцев трески из Голландии и Зеландии: эти провинции не хотели начинать неприязненных действий без приказа нового своего государя, герцога Максимилиана Австрийского, супруга Марии Бургундской, дочери Карла Смелого и, следовательно, племянницы Давида. Епископ послал просить помощи племянника, и Максимилиан обещал усмирить бунтовщиков, но восстание во Фландрии удерживало его, так что в минуту нашего рассказа монсиньор напрасно ждал помощи и должен был держаться собственными средствами, которые почти истощились, потому что он не умел привязать к себе самых преданных защитников.

Надобно прибавить, что Давид соединял в себе пороки отца и брата и не имел ни одного из хороших качеств бургундцев. Он был горд, дерзок и жесток до крайности. Впрочем, в то время, когда жизнь человеческая ничего не стоила, жестокость была обыкновенной принадлежностью властителей, по крайней мере герцоги Филипп и Карл отличались необыкновенной храбростью, и когда гнев не затмевал их рассудка, они поступали справедливо и великодушно, но Давид был всегда несправедлив и бесчестен по расчету. Вместо храбрости он употреблял хитрость, льстил своим врагам, чтобы привлечь их на свою сторону, и обращался дурно со своими приверженцами, зная, что они не смеют ему изменить. Слабые люди всегда прибегали к такой неблагородной политике.

Мы уже говорили, что Давид принял к себе на службу итальянца Перолио с его шайкой и не запрещал наемникам грабить своих и чужих. Епископ обращался с начальником их гораздо ласковее, чем с храбрыми и преданными дворянами. Кроме того, у него было другое наемное войско, под начальством гасконца Салазара, сына знаменитого воина, отличавшегося при Карле VII. Маленькая же армия епископа находилась под начальством трех рыцарей: ван Нивельда, ван Вильпена и ван Шафлера, и, по своему обыкновению, монсиньор Давид не думал награждать их за преданность, даже не извлекал из них никакой пользы. Сколько раз эти храбрецы упрашивали епископа, чтобы он позволил им взять приступом Утрехт, но он все откладывал решительное сражение, надеясь на скорую помощь Максимилиана, а между тем отнимал почти последнее у поселян, чтобы содержать иностранных бандитов, которые ничего не делали.

Ван Вильпен и Шафлер огорчались такими нелогичными распоряжениями, но преданность их к бургундскому дому была искренняя, и они не роптали на епископа, зато ван Нивельд, человек честный, но пылкий и раздражительный, не мог хладнокровно переносить оскорблений и давно объявил, что при первой обиде перейдет к удочкам. Это было тем вероятнее, что старший брат рыцаря был лучшим другом бурграфа монфортского. Епископ Давид знал о намерении ван Нивельда, но вместо того, чтобы объясниться с ним и привязать его доверчивостью, обращался с ним еще с большим пренебрежением, и боясь, чтобы он не передал врагам замка Одик, вызвал его оттуда и приказал стать с войском в деревне Котен. ван Нивельд не перенес этого оскорбления и поклялся отомстить. Однако он исполнил приказание, только не появлялся больше при дворе Давида. В то же время ван Шафлер предупредил его об измене Перолио, и епископ, боясь потерять половину своего войска, решился разузнать намерения двух начальников.

Он призвал графа Шафлера, принял его чрезвычайно ласково и посадил возле себя, чего никогда никому не позволял.

— Любезный сын, — сказал он рыцарю вкрадчивым голосом, — я вас призвал для того, чтобы поблагодарить за ваши заслуги, за преданность. Я горжусь вами, граф, и надеюсь, что в будущем могу рассчитывать на ваше расположение.

— Я принадлежу вам, монсиньор, располагайте мной, — отвечал Шафлер почтительно.

— Так вы не откажетесь, сын мой, оказать мне маленькую услугу?

— Приказывайте монсиньор, я готов.

Епископ протянул руку к графу и продолжал еще мягче:

— Завтра кончается перемирие, а я очень беспокоюсь насчет намерений мессира ван Нивельда и мессира Перолио. Прошли слухи, что они хотят изменить, но я еще сомневаюсь…

— Разве сомнение возможно? — прервал Шафлер. — Измена ясна.

Давид нахмурился и через минуту возразил довольно сухо:

— Если вы, граф, уверены в этой измене, то я хочу иметь ясные доказательства. Вот почему мы решили осведомиться об этом… осторожно, не показывая недоверчивости. Это, может быть, приведет их опять на путь долга. Вот два письма, мессир, одно к ван Нивельду, другое к Перолио. Я желаю, чтобы они получили их как можно скорее.

— Я тотчас пошлю всадников, и через несколько часов письма будут в их руках…

— Я не имею надобности в ваших всадниках, мессир, и желаю, чтобы вы сами отвезли письма.

Шафлер вскочил со своего места:

— Что вы сказали, монсиньор? Я — начальник ваших войск, дворянин!

— Оттого-то я, мой сын, и прошу вас, чтобы вы приняли это на себя. Мне надобен ответ как можно скорее, а вашему оруженосцу или всаднику не захотят, может быть, отвечать, тогда как вам не откажут в этом. Да и кто лучше вас может узнать с первого взгляда расположение начальников и войска?

— Хорошо, монсиньор, — сказал Шафлер, — я исполню ваше поручение… Через час я буду с моим отрядом на дороге в Котен.

Епископ улыбнулся и возразил:

— Что вы, граф! Если вы отправитесь с войском, это будет не дружеское посещение, а угроза или вызов… Вы должны ехать один и без оружия.

— Без оружия! — вскричал с гневом граф, но одумавшись, продолжал. — Вы знаете, что я вам предан, и потому поеду один с моим оруженосцем, чтобы доказать, что Шафлер не боится изменников и презирает их, но придти к Перолио без оружия невозможно. Мое оружие доказывает, что я дворянин, а дворянин не должен быть безоружен, даже в разбойничьем притоне.

Твердый тон, которым были проговорены эти слова, доказал епископу, что настаивать напрасно, и потому он сказал:

— Я не буду спорить с вами, мой сын, но так как жизнь ваша драгоценна для нас, то мы просим вас и даже приказываем, как государь и духовный отец, не отвечать на вызовы и употребить оружие только в случае законной защиты.

И благословив молодого человека, он отпустил его… Через час храбрый рыцарь ехал по дороге в Котен в сопровождении конюшего Генриха. На нем были великолепные латы работы Франка, подаренные мастером Вальтером, шлем с пятью белыми перьями, тяжелый меч и богатый кинжал. Сверх лат наброшен был плащ с вышитым гербом епископа Давида, к левому плечу прикреплен щит с гербом Шафлера. Лошадь его, рослая и сильная, была тоже покрыта железом.

Генрих ехал на почтительной дистанции от своего господина, тоже в латах и в шлеме, только без забрала. Подъезжая к Котену, они увидели солдат ван Нивельда, занятых чисткой оружия и военными приготовлениями. Некоторые из них узнали ван Шафлера и поклонились ему почтительно, однако смотрели на него с удивлением, не понимая, зачем он приехал.

Граф остановился перед домом ван Нивельда и с грустью заметил, что над зданием не развивалось знамя епископа. В одно из окон смотрел помощник начальника и, увидев приближающегося всадника, сошел вниз и встретил его.

— Это вы, мессир граф? Мы не ждали вашего посещения.

— Здравствуйте, храбрый ван Йост, — отвечал Шафлер, — мессир ван Нивельд так давно не был в Дурстеде, что надобно было приехать сюда, чтобы повидаться с ним.

Старый воин смешался.

— Очень рад, мессир, — проговорил он, — только моего начальника нет дома.

— Где же он?

— Не знаю.

— Не обманывайте меня, ван Йост, а скажите лучше прямо, что он в Утрехте, у бурграфа монфортского. Кто мог ожидать этого!

Старик вздохнул вместо ответа.

— И вы последуете за ним в новый лагерь? — спросил Шафлер.

— Я предан лично ему, а не партии, которую он защищает.

— А что думают ваши товарищи?

— Они согласны со мной. В наше время трудно разобрать, кто прав, кто виноват, и потому мы привязываемся к человеку, предоставляя ему отвечать за наши поступки.

— Да, вы правы, вы остались верны вашему начальнику… виноват один ван Нивельд. Вот письмо к нему от епископа. Желаю, чтобы он, прочитав его, одумался и не заслужил названия изменника.

— На все воля Божья, — проговорил старик. — Прощайте, мессир, вы едете опять в Дурстед?

— Нет, мне надобно побывать в лагере мессира Перолио.

— Уж не везете ли вы письмо епископа к начальнику Черной Шайки? — спросил старик с беспокойством.

— Да, ван Йост, разве и Перолио в Утрехте?

— Не знаю, мессир, только мне жаль, что такой благородный, добрый рыцарь отправляется один в лагерь итальянца.

— Благодарю за сочувствие, но Шафлер ничего не боится и смело идет, куда велит долг. Прощайте.

— Да хранит вас Бог, мессир граф! — проговорил с чувством ван Йост, следя глазами за удалявшимся рыцарем.

Через несколько минут Шафлер доехал до лагеря Перолио, расположенного в долине между рекой Лек и дорогой, которая вела из Дурстеда в Утрехт. Черная Шайка построила бараки и конюшни, и тут, точно так же как в лагере ван Нивельда, всадники и прислуга их чистили оружие и латы, готовились к скорому походу. Все это происходило тихо и в порядке, что означало близость начальника. Странно, что эти разбойники, для которых не было ничего святого, дрожали как дети перед капитаном. Никто не смел сказать ему ни слова, и приказания его исполнялись беспрекословно. Малейшая неосторожность или непослушание наказывались жестоко. Даже во время оргий, стоило только показаться Перолио, в минуту буря умолкала, хмель вылетал из головы и все готовы были умереть по его знаку.

В Черной Шайке было до двух тысяч человек и все всадники и солдаты высокого роста. Все вооружение их было черное, лошади тоже черные, так что один вид этого войска внушал ужас. Палатка Перолио стояла посреди лагеря, но сам он лежал на подушках под деревом, защищавшим его от солнечных лучей. Богатый костюм его выказывал атлетическое его сложение, левая рука была без перчатки, а правая, по обыкновению, в черной шелковой перчатке.

Возле него стоял паж и по временам наливал ему в кубок французского вина. Перолио, увидел приближающегося офицера, англичанина Вальсона, и проговорил как бы в полусне:

— Ризо, зачем идет сюда Вальсон, кого он ведет с собой?

— Двух всадников, мессир, только я их не знаю… Это рыцарь на службе епископа, потому что я вижу бургундский герб.

— Бургундцы! — проговорил зевая итальянец. — Хорошо, налей мне еще вина.

Вальсон, остановив Шафлера поодаль, подошел один и думая, что Перолио спит, сказал пажу:

— Ризо, граф Шафлер желает говорить с капитаном.

— Шафлер! — вскричал Перолио радостно. — Веди его, Вальсон, веди скорее.

И, привстав на подушках, он вежливо поклонился посетителю.

— Простите, мессир, что я встречаю вас не совсем учтиво… но меня извиняет жара. Ризо, помоги графу сойти с лошади.

— Я здесь на несколько минут и не сойду с лошади, — отвечал Шафлер.

— Очень жаль, мессир. В таком случае вы не откажетесь выпить бокал французского вина. Ризо, налей.

— Не беспокойтесь, я не буду пить, — возразил граф.

— Вы не похожи на ваших соотечественников, у которых всегда жажда и которые чаще держат в руках бутылку, чем меч.

И, не дав времени ответить Шафлеру, Перолио продолжал еще любезнее:

— Так я выпью, чтобы поблагодарить вас за ваше посещение.

— Напрасно благодарите, мессир, я здесь не по доброй воле, а по приказанию монсиньора.

— А! Достойный епископ беспокоится о моем здоровье! Меня очень трогает его внимание.

— Если бы монсиньор желал осведомиться о вашем здоровье, то прислал бы своего врача… а я взялся доставить вам его приказание.

— Его приказание? — вскричал Перолио, с бешенством вскочив с ковра.

— Да, его приказание, — повторил граф хладнокровно. — Разве мы оба не служим Давиду Бургундскому?

Начальник Черной Шайки в минуту успокоился и опустившись на подушки, проговорил:

— Любопытно знать, что мне приказывает монсиньор Давид.

— Вы это узнаете из его письма.

Ван Шафлер подал бумагу Генриху, который хотел вручить ее Перолио, но Ризо успел выхватить ее из рук оруженосца и, став на одно колено, протянул письмо своему господину. Итальянец посмотрел на печать епископа и, не развертывая пергамента, отвечал с дерзкой иронией:

— Можете поблагодарить вашего епископа и сказать ему, что я рассмотрю в другое время его послание и отвечу на него.

И бросив письмо с презрением на пол, он опять лег. Шафлер дрожал от досады, но старался удержать свой гнев.

— Я требую, именем монсиньора Давида, чтобы вы прочитали его послание и дали мне тотчас ответ.

— Это невозможно, мессир… здесь нет никого, кто бы умел читать… Мы не занимаемся науками.

— Я умею читать, — возразил Шафлер. — Дайте мне письмо.

— Я не могу сделать этого, если бы ваш епископ хотел доверить вам то, что заключается в этом послании, он не написал бы письма.

— Приказываю вам, именем епископа, прочитать письмо и отвечать на него, — вскричал рыцарь.

— Вы слишком смелы, мессир, — сказал Перолио, приподнимаясь на подушках. — Неужели вы думаете, что у меня есть время и охота заниматься разбором писания вашего незаконного епископа… Поговорим лучше о другом. Ризо, вина! Я хочу выпить в честь красоты и верности той, которую любит граф Шафлер. Здорова ли дочь оружейника, хорошенькая Мария? Знаете ли, что такую красавицу редко можно встретить. Я видел ее в Амерсфорте… в тот самый день, как вы там были, и чуть не влюбился в нее… Право, белокурая Мария мне очень понравилась, но я узнал, что сердце ее уже занято и, может быть, двумя…

— Мессир, опомнитесь! — проговорил Шафлер бледнея.

— Я не люблю идти по следам других, — продолжал бандит, злобно смотря на молодого человека. — Мне сказали, что вы хотите на ней жениться… я не поверил этой сказке. Можно позабавиться с хорошенькой мещаночкой, но дворяне не женятся на подобной дряни. Это бесчестье!

— Дворянин не может себя обесчестить тем, что дает свое имя честной девушке, — сказал с усилием Шафлер, терпение которого приходило к концу.

— Вы судите совершенно справедливо, мессир, но я не такой мудрец, как вы, и лучше выпью еще за белокурую красавицу. Неужели вы не выпьете со мной?

Шафлер молча оттолкнул бокал, поданный пажом. Перолио засмеялся.

— Как вы хладнокровны, мессир, — продолжал он. — Ничто не может вас тронуть… Можно в ваших глазах оскорбить предмет вашей любви — и шпага ваша останется в ножнах.

— Я здесь не жених девушки, достойной уважения, — вскричал Шафлер громовым голосом, — а посланный епископа. Если же вы осмелитесь в другое время произнести ее имя, я заставлю вас замолчать.

— А отчего же не теперь? — спросил Перолио. — Мне надоело лежать, вынимайте ваш меч, храбрый рыцарь, потому что я не раз оскорбил вашу красавицу.

Шафлер хотел бросить свою перчатку в лицо бандита, но вспомнив обещание, данное епископу, остановился.

— Ты можешь оскорблять меня безнаказанно, — проговорил он глухо. — Ты отгадал, что епископ запретил мне отвечать на вызовы.

— И вы сдержите это обещание?

— Надеюсь, что Бог даст мне на это силы.

— Ваше счастье, что мне лень и что так жарко, а то я бы нашел средство заставить вас драться.

— Ваши старания были бы напрасны.

— А если бы я оскорбил вас, назвал трусом, подлецом?

— Я презираю ваши оскорбления и не хочу отвечать на них.

— Но будете ли вы молчать, когда я плесну вам в лицо бокал с вином, потому что рука моя не достанет до вашей щеки?

И Перолио, смеясь, поднял бокал.

— Если вы посмеете это сделать, я в ту же минуту убью вас, как собаку.

— А! Так вот храбрость здешних дворян. Вы не хотите сразиться честно, а любите убивать безоружных. Вальсон! — вскричал он, обращаясь к своему офицеру. — Позови сюда товарищей, пусть они посмотрят на этого рыцаря, закованного в железо, которому епископ приказал быть подлецом. Можно оскорблять его и его красавицу, можно плевать на него и он будет молчать. Его латы и оружие защищают его только от мух.

Перенести более не достало бы человеческих сил, и Шафлер не удержал гнева. Он так сильно ударил по щиту, что звон раздался по всему лагерю, и закричал:

— Бездельник! Бери оружие и садись на лошадь, я омою в твоей крови все обиды, нанесенные тобой.

— Наконец-то! Видаль, оседлай Гектора и подай мои латы, а ты, Ризо, поднеси еще бокал храброму рыцарю, вино придает больше смелости.

— Мы находим храбрость не в вине, — сказал Шафлер, — только итальянские фанфароны стараются возбудить себя крепкими винами.

— Вам необходим монах, чтобы перед смертью выслушать вашу исповедь. Вальсон, позови Фрокара. Он врач и палач в моем войске, но был прежде монахом, и верно не забыл своего ремесла.

— Не богохульствуй, несчастный! — вскричал Шафлер. — Может быть, твоей душе скоро понадобятся молитвы.

Перолио, надевавший латы с помощью оруженосца Видаля, посмотрел угрюмо на графа и, подумав с минуту, остановился. Страшная улыбка мелькнула на его бледном лице.

— Что же вы медлите? — спросил Шафлер. — Не вы ли вызвали меня на бой?

— Меня останавливает одна мысль. Я принудил вас ослушаться приказания епископа, который, пожалуй, отлучит меня от церкви. Это очень важно для рыцаря, и я не хочу страдать за это целую вечность у ворот рая.

— Полно смеяться, Перолио, — возразил Шафлер, — бери меч: я жду тебя.

— Я не хочу сегодня драться… Я успею убить тебя в другой раз.

— Не ты ли вызвал меня твоими оскорблениями! Я знал, что в тебе нет чести, но верил, по крайней мере, в твою храбрость. Я и в этом ошибся: ты просто низкий бандит.

— Я не забочусь о твоем мнении, — отвечал спокойно начальник Черной Шайки. — Спроси у этих людей, которые двадцать лет следуют за мной по разным странам. Они скажут тебе, трус ли я. Что же касается моего происхождения, то и у меня были герб и пергаменты, но я сам уничтожил все это и составил себе новый герб. Посмотри на него.

И он указал на свое знамя, состоявшее из большого четырехугольника черной шелковой материи, обшитой золотой бахромой, посреди его вышит был серебром обнаженный меч с девизом: ‘Держу его высоко!’

— Я хочу рассказать вам, по какому случаю я принял этот девиз.

— Мне некогда вас слушать, — отвечал Шафлер, — и если вы отказываетесь от поединка, то мне нечего здесь делать, и я уйду.

— Постойте, мессир граф, в лагерь Перолио можно войти всякому, но выйти из него не легко.

— Вы осмелитесь меня задержать?

— Отчего же нет? Ведь я разбойник, начальник Черной Шайки. Разве есть кто-нибудь и что-нибудь на свете, кому бы я повиновался? Я один делаю, что хочу, не отдавая никому отчета в моих поступках, и вы уедете из лагеря, когда я вам позволю.

— Увидим, — заметил Шафлер и, повернув коня, хотел броситься в галоп, но по знаку Перолио вся шайка двинулась рядами и окружила графа железной стеной.

— Не старайтесь разорвать этих рядов, вы разобьетесь об эту живую стену, несмотря на вашу храбрость. Останьтесь на месте и выслушайте меня. Я даю слово бандита, что отпущу вас из лагеря.

Шафлер кусал губы с досады, но чувствуя себя во власти бездельника, остановил лошадь.

— Вот это лучше, — заметил Перолио, выпив еще кубок вина. — И вы не раскаетесь, что выслушаете мой рассказ. Он довольно забавен. Это было давно, лет двадцать тому назад, я был на юге Франции. Вы не знаете, граф, прекрасного Прованса, который нисколько не похож на вашу холодную, туманную страну. Я был еще очень молод, но командовал отрядом храбрецов и служил у доброго короля Людовика XI, который и теперь царствует. На берегу Дюрансы возвышался великолепный замок, почитаемый неприступным. В замке жил богатый, могущественный граф, вассалами которого были двенадцать первых дворян провинции, и тридцать селений повиновались ему. У графа был сын, надежда всего семейства, и дочь, молодая и прекрасная, которую я полюбил до безумия, как вы любите дочь оружейника. Мне было двадцать два года, и так как в эти лета простительно делать глупости, то я явился к графу и просил руки его дочери. Отец улыбнулся презрительно и, показав мне длинный ряд портретов своих предков и великолепный герб, спросил, кто я такой, чтобы осмелиться вступить с ними в союз? Я мог также назвать несколько знаменитых имен в моем роде и показать ему дворянский герб, но гордый вельможа нашел бы это слишком недостаточным и потому я показал ему только мой меч, сказав, что это самый лучший герб. Граф прогневался на мою смелость и чуть было не приказал лакеям выгнать меня. Но я успел выйти сам.

Прошло два года. Этого очень мало для человеческой жизни, но в это время король Людовик начал подозревать графа в измене в сообществе с герцогом Бретанским. Говорят, что король не верит никому, но в этом случае он поверил клевете и не требовал даже доказательств. Он приказал начальнику Черной Шайки овладеть замком, и начальник поспешил повиноваться. Замок был взят, разграблен и разрушен и граф перевезен в тюрьму, в Пуатье. Сын его осмелился упрекнуть меня в несчастьях отца… он был не так хладнокровен как вы, мессир, и через час графиня плакала над телом последнего в роду, лишенного графского погребения. Она не могла перенести удара и умерла в припадке безумия.

Оставалась дочь. Красавица вспомнила, что я любил ее, и пришла в мой лагерь, просить об отце. Она знала, что король исполнит мою просьбу, и предложила сама свою благородную руку бандиту. Но было уже поздно. Бандит не хотел быть ее мужем, и она согласилась сделаться его любовницей… чтобы только спасти отца.

Несмотря на все усилия казаться покойным, Шафлер вздрогнул. Перолио продолжал:

— К несчастью жертва красавицы была напрасна, потому что я опоздал явиться к королю с просьбой. Граф был уже осужден и мне поручено было исполнить казнь. Я не смел ослушаться и пошел прямо в тюрьму. Старик посмотрел на меня гордо, но когда я рассказал ему о всех несчастьях, постигших его семейство, он задрожал, как вы задрожали, мессир, и преклонил свою голову. Гордость оставила его на эшафоте, когда разбивали его древний герб и тогда же я показал ему мое новое знамя, с мечом и девизом: ‘Я держу его высоко!’ Ризо, еще вина. У меня засохло горло от рассказа! Ну, теперь скажите, мессир Шафлер, как вы находите мой герб? Он доказывает, что я умею мстить. Старый граф испытал это на себе.

Шафлер помолчал немного, чтобы скрыть ужасное впечатление, произведенное рассказом, и сказал, смотря в глаза разбойника:

— Вы хорошо сделали, что выбрали черный цвет для вашего знамени.

— Отчего же это, мессир?

— Оттого, что на нем не заметно пятен.

— Прекрасно! — вскричал Перолио смеясь.

— Впрочем, я нахожу, что в вашем гербе есть недостаток.

— Какой же?

— Этот меч должна держать красная рука убийцы, рука с таким страшным, неизгладимым пятном, что ее надобно закрывать от всех. Не после ли этого благородного поступка вас прозвали Перолио — Кровавая Рука?

Эти слова произвели страшное действие на бандита. Он вскочил, как ужаленный змеей, и злоба исказила до того черты его лица, что он сделался безобразным.

— Дьявол, — закричал он в исступлении и выхватил меч из рук оруженосца, но в ту же минуту уронил его на землю и, бросив на Шафлера взгляд ненависти, проговорил несколько спокойнее:

— Нет, не хочу убивать тебя сегодня. Начальник бандитов дал слово, что выпустит тебя живым — и сдержит его… Да и что за месть проколоть тебе горло, как собаке и видеть, как ты умрешь в две секунды. Нет, это было бы глупо. Я умею мстить лучше. Я увезу твою красавицу, обесчещу ее и выгоню из лагеря, а потом, мессир, вы почувствуете на себе всю тяжесть этой Красной Руки. Между тем, я хочу, чтобы и на тебе было клеймо, которое нельзя ничем смыть. Ты оскорбил начальника Черной Шайки, и будешь наказан… Воины! — закричал он на весь лагерь. — Возьмите этого рыцаря, снимите с него одежду и латы, привяжите к дереву и бейте ремнями до тех пор, пока тело его не будет так же красно, как моя рука! Сто флоринов за работу.

— Ура! — заревела толпа разбойников.

Шафлер не верил своим ушам… Он не мог собраться с духом, как бандиты окружили его сплошной стеной и готовились кинуться на него. Тогда граф бросил уздечку на шею коню, схватил меч обеими руками и размахивая им на обе стороны, смело бросился вперед, крича:

— Прочь с дороги, разбойники!

Однако несмотря на храбрость и силу рыцаря, он не мог бы сладить с толпой солдат и не избегнул бы унизительного наказания, если бы небо не послало ему неожиданную помощь. Мессир ван Нивельд, возвратясь в свой лагерь, узнал о посещении Шафлера, о том, что он отправился к Перолио и, предчувствуя недоброе, поспешил вслед за молодым графом.

Он подъехал в ту минуту, как Шафлер защищался от сотни бандитов, которые остановились, ожидая новых приказаний.

— Что это значит? — проговорил, подъезжая ван Нивельд. — Вся Черная Шайка нападает на одного человека и начальник ее смотрит на этот постыдный бой?

Перолио силился улыбнуться и скрыть неудовольствие при виде нового гостя.

— Не беспокойтесь, ван Нивельд, — сказал он. — Рыцарь будет жить, только я хочу наказать его.

— За что?

— Пожалуй, я вам объясню, в чем дело, хотя не признаю за вами права меня допрашивать. Этот человек оскорбил меня и я проучу его немного.

— Этот разбойник, — закричал Шафлер в негодовании, — отказался от честного боя и приказал своим бандитам высечь меня.

— г Это невозможно, Перолио, вы не могли отдать такого приказания, — говорил ван Нивельд.

— Отчего же нет? Кто может мне помешать делать, что я хочу?

— Надеюсь, что я помешаю.

— Вы тоже грозите мне?

— Нет, но я вам советую, как друг. Отпустите тотчас ван Шафлера, вы не должны удерживать его, не смейте поступать жестоко с прежним вашим товарищем.

— С теперешним неприятелем.

— Тем более надобно его уважать, особенно когда он один и доверился вашей чести. Он ваш гость, Перолио, так же как я. Мы с вами, хотя по разным причинам, перешли на сторону бурграфа монфортского, но неужели вы думаете, что новый наш начальник одобрит ваше поведение? Нет, не только он, но и все здешние дворяне, удочки и трески, придут к вам требовать удовлетворения за обиду, нанесенную самому благородному из рыцарей.

— Пусть придут, я не боюсь никого.

— Но вы не сладите с ними… вы погибнете. Откажитесь от мести и отпустите ван Шафлера. Скоро, может быть завтра, вы встретитесь с ним в сражении и можете отомстить честно.

— Вы так убедительно просите за вашего соотечественника, мессир, что я не могу отказать вам. Я согласен отложить мою месть до более удобного случая, но требую, чтобы он заплатил моим воинам сто золотых флоринов, обещанных мной.

— Ван Шафлер не богат… я заплачу за него, — сказал Ван Нивельд.

— Хорошо… но граф должен сойти с лошади и на коленях благодарить меня за милость.

— Это безумное требование, Перолио.

— Может быть, только это единственное условие, если Шафлер хочет быть освобожден. Я клянусь в этом.

В эту минуту к ван Нивельду подскакал лейтенант ван Йост и сказал что-то тихо, после чего первый сошел с лошади и стал на одно колено перед начальником Черной Шайки.

— Что вы делаете, ван Нивельд? — вскричал Перолио.

— Я преклоняюсь перед вами, вместо Шафлера. Я такой же дворянин как он. Ношу золотые шпоры и за него благодарю вас за милость.

— Хорошо, я согласен! — проговорил Перолио с досадой. — Пусть едет.

— Прощайте, граф, — сказал ван Нивельд, вставая и протягивая руку Шафлеру, — мы встретимся, может быть, скоро с оружием в руках, но и тогда вы найдете во мне благодарного противника.

— Я никогда не сомневался в вас, — отвечал молодой человек. — И никогда не забуду вашего великодушия. Сожалею только, что должен благодарить врага моего государя.

— Сам епископ виноват в том, что я его оставил. Еще раз прощайте, граф.

Шафлер дал знак Генриху, которого все время стерегли бандиты, и оба они выехали из лагеря.

— Странно, — заметил Перолио. — Я никак не думал, чтобы здешние дворяне согласились так унижаться перед иностранцем, и еще не для своего спасения.

— Это вас — удивляет, Перолио? — отвечал ван Нивельд. — Потрудитесь посмотреть на дорогу, ведущую к вашему лагерю.

— Вы приехали не один, мессир?

— Не совсем… со мной три тысячи солдат. Понимаете ли вы теперь, зачем я унизился перед вами? Я хотел избежать сражения, и вы поступили очень благоразумно, капитан, что согласились на мою просьбу, поддерживаемую войском, которое гораздо лучше и больше вашего.

Перолио закусил с досады губы и замолчал.

XI. Военная хитрость

Перемирие закончилось, и обе партии ждали с нетерпением военных действий. Бурграф Монфорт и удочки, усиленные присоединением ван Нивельда и Перолио, желали решительного сражения, а епископ Давид, чувствуя свою слабость, запретил своим войскам нападение. Он позволил им беспокоить и грабить неприятеля, и эти экспедиции очень нравились солдатам, которым не выплачивали жалованья.

Подобная война не могла нравиться благородному Шафлеру, и он строго запретил своим солдатам пускаться в мародерство. Другие же начальники партии ‘трески’ сами участвовали в этих набегах. Капитан Салазар, самый предприимчивый из них, вздумал одним разом завладеть всеми стадами, пасущимися на обширных амерсфортских полях. Для этого он приказал полсотне солдат переодеться крестьянами и послал их порознь к стенам города, откуда они должны были отгонять стада до назначенного пункта, где был скрыт сильный отряд.

Этот план, прекрасно задуманный, удался совершенно. Сильный туман позволил переодетым солдатам дойти незаметно до стада и отогнать его довольно далеко, прежде чем часовые смогли его заметить со стен башен Амерсфорта. Однако туман скоро рассеялся и в городе поднялась суматоха. Ударили в набат. Граждане и крестьяне схватили первое попавшееся оружие и бросились бежать, кто за своей коровой, кто за бараном, кто за теленком.

Граждане того времени, точно также как и нашего, не любили шутить, когда дело касалось их собственности. Они превращались в львов для защиты своего имущества, но не трогались с места, если неприятель вторгался в их землю, или один правитель сменял другого.

Итак, амерсфортцы пришли в азарт, узнав о похищении своих стад, и побежали догонять похитителей. К несчастью, они думали иметь дело с сотней людей и не подозревали, что почти все войско Салазара скрыто за холмами. Граждане почти догнали стада и уже раздавались крики радости, как вдруг вышел из засады большой отряд и преградил им путь. Амерсфортцы остановились на минуту и тоже выстроились рядами, ожидая нападения, но Салазар приказал своим отступить, и удочки, думая, что их боятся, начали с жаром преследовать бегущих. У второго пригорка новый отряд присоединился к первому, и так как все были уже довольно далеко от города, то капитан трески приказал бегущим остановиться, а сам обошел сзади удочек, которые очутились посреди неприятелей.

Увидев опасность своего положения, граждане смешались, хотели бежать, но это было невозможно. Они были окружены с трех сторон, с четвертой была река. Воодушевленные отчаянием, они дрались храбро и дорого продавали свою жизнь, но не могли долго держаться против опытных солдат Салазара. Принужденные или бросаться в реку или пробиваться сквозь неприятельские ряды, они падали, пораженные стрелами и мечами, и только небольшое число их успело спастись и принести в Амерсфорт печальную весть. Не было ни одного семейства, в котором бы не оплакивали потерь. Везде искали, кто отца, кто мужа, кто брата. Со времени осады и взятия города Филиппом Бургундским, не было в Амерсфорте стольких слез и отчаяния.

В доме оружейника, под вывеской ‘Золотого шлема’, было большое горе. У Вальтера не было своих стад, но, узнав о краже, он с некоторыми из работников побежал за ворами и не возвращался назад. Напрасно Марта с дочерью стояли у дверей и останавливали всех проходящих, им отвечали, что никто не видал мастера.

Наконец Маргарита, стоявшая в конце улицы, прибежала запыхавшись, с известием, что идет старший работник, Вильгельм, с двумя товарищами.

Трое работников были в самом жалком виде. Один был весь мокрый, другие покрыты пылью и кровью.

— Вильгельм, ради Бога, говори! — вскричала Марта. — Где Вальтер?

— Не знаю!

— Он умер! — сказали обе женщины, побледнев еще более.

— Не знаю, — повторил работник. — Может быть он жив. Бог не допустит, чтобы такой хороший человек погиб, как собака.

— И вы бросили его одного? — закричала с гневом Маргарита.

— Нас оттеснили в разные стороны, в такой свалке трудно было оставаться на одном месте.

— Все-таки вы не должны были отставать от хозяина, — ворчала старая служанка.

— Молчи, Маргарита! Не тебе рассуждать о том, чего не понимаешь, — возразил сердито работник.

— Если бы я была мужчиной, я бы не вернулась одна…

— Даже, если бы видела, как хозяин упал?

— Боже, так это правда! Вальтер умер?

— Успокойтесь, хозяйка, — сказал работник, стараясь скрыть свое собственное волнение.

— Говори правду, Вильгельм, — прервала Мария, заливаясь слезами. — Зачем подавать нам напрасную надежду?

— Я говорю правду, мамзель Мария… выслушайте меня, я расскажу все, как было. Поутру, когда ударили в набат, хозяин побежал с нами к воротам и, узнав в чем дело, посоветовал как действовать, чтобы не попасть в засаду. Однако его не послушали, и начальник наемников отказался идти с нами, сказав, что он не пастух, чтобы собирать стада. Потом, когда нас окружили воины, многие закричали: ‘Спасайтесь!’ А мастер Вальтер собрал вокруг себя тех, кто посмелее и хотел пробиться сквозь ряды. Он дрался как лев, но скоро был окружен неприятелем, и один из воинов Салазара нанес ему сильный удар по голове. Хозяин упал. Я хотел с товарищами броситься к нему, но меня оттеснили к реке, спихнули в воду и там на нас посыпались стрелы. Только трое успели спастись, все израненные. Что ни говори Маргарита, мы исполнили свой долг, и если бы было возможно, спасли бы жизнь хозяина.

Окончив свой рассказ, работник отер слезы и замолчал.

— Ты слышала, Мария, — проговорила Марта сквозь слезы. — Нет никакой надежды… Вальтер умер.

— Нет, — перебила старая Маргарита, слушавшая со вниманием рассказ Вильгельма. — Я не согласна с вами, хозяйка. Работники видели как упал мастер, но они не подходили к нему, и не знают, убит он, или только ранен.

— Я тоже так думаю, — вскричал Вильгельм. — Разумеется, удар был силен, если повалил такого человека, как хозяин, но он мог только оглушить его.

— Как удостовериться в этом? — сказала Марта, начиная надеяться.

— Чего же лучше, — добавила Маргарита. — Вильгельм знает место, где упал хозяин, он пойдет туда и отыщет.

— Да, я пойду, — подтвердил работник.

— Так если батюшка жив, он останется без помощи! — вскричала Мария с отчаянием. — Я не допущу этого. Я пойду сама к начальнику неприятельского отряда, буду на коленях умолять его, чтобы он позволил мне подать помощь раненому отцу или похоронить его.

— Нет, Мария, — сказала мать. — Твое сердце вовлечет тебя в опасность. Тебе нельзя идти к разбойникам, а то мне придется, кроме мужа, оплакивать и тебя. Моя обязанность отыскать тело Вальтера. Я клялась быть ему верной и преданной, а Бог знает, что я свято исполнила мою клятву. Теперь я пойду отдать ему последний долг.

— Вы не пойдете, ни та, ни другая, — сказал Вильгельм с твердостью. — Простите, хозяйка, что я не вдруг решился, но слушая вас и вашу дочь, я стыжусь, что женщины выказали больше смелости и великодушия, и тотчас же иду на после сражения. Часа через два я ворочусь, или разбойники убьют меня на трупе мастера Вальтера.

Пожав руку Марты, он выбежал из дома. Мать и дочь остались в страхе, уговаривая друг друга и плача.

Через три часа Вильгельм вернулся. Он был бледен и шел тихо. Обе женщины бросились к нему, не говоря ни слова, работник показал им топор и меч мастера Вальтера, сказав задыхающимся голосом:

— Вот все, что я нашел после хозяина. Разбойники, ограбив мертвых, бросили все тела в реку.

Раздался крик ужаса, и мать упала, рыдая, в объятия дочери.

XII. Вестник

В доме оружейника была такая тишина, как будто в нем все вымерли. Маргарита подала работникам ужин и те поели молча, боясь потревожить печаль Марты и Марии, которые усердно молились в своей комнате.

Вдруг посреди общей тишины послышался стук в дверь, выходящую на улицу. Маргарита пошла отворить и потом, войдя в комнату Марты, сказала ей тихо:

— Хозяйка, извините, что я вас побеспокоила, пришел какой-то крестьянин и хочет поговорить с вами.

— Так поздно и в такое время… Что это за человек?

— Не знаю… Он в большой шляпе, которая закрывает все лицо, и говорит тихо… Я испугалась и не хотела его впускать, но он настаивает и говорит, что ему очень нужно видеть вас сегодня вечером.

— Матушка, — вскричала Мария, — не принес ли он вести о батюшке?

— Дай-то Бог, — проговорила Марта и приказала привести крестьянина, который, войдя в комнату, осторожно запер дверь.

Маргарита была права, испугавшись наружности незнакомца, который при свете лампы был еще страшнее, потому что лицо его было совершенно черно и простая одежда покрыта пылью и грязью.

— Что вам надобно? — спросила Марта, раскаиваясь, что впустила незнакомца.

— Я принес вам известие о мастере Вальтере, — проговорил тихо крестьянин.

— Он жив! — вскричали в одно время мать и дочь.

— Жив.

— Правда ли это?

— Я его видел.

Марта и Мария упали на колени и благодарили Бога, что он так внезапно превратил их горе в радость. Потом мать встала и обратилась к посланному:

— Благодарю вас, кто бы вы ни были… Мой муж жив… Но где он, отчего он не пришел? Сведите нас к нему.

— Это невозможно, — отвечал крестьянин так же тихо, стараясь скрыть свой голос.

— Отчего же? — спрашивали женщины с беспокойством.

— Он в плену у ‘трески’.

— У разбойников! Может быть, он ранен?

— Ранен, только не опасно. Удар в голову был так силен, что мастер лишился чувств и его приняли за мертвого. Когда начали раздевать трупы, то увидели, что Вальтер дышит, и хотели убить, но воины ван Шафлера спасли его.

— Как, — вскричала Марта, — воины Шафлера тоже грабили мертвых?

— Нет, начальник послал их спасти раненых.

— Я узнаю благородного графа Жана, — сказала его невеста, — и верно он сам привел отряд?

Крестьянин на минуту задумался, потом отвечал еще тише:

— Да, мессир Шафлер был с отрядом.

— И я обязана ему спасением отца?!

— Да, ему.

— Вы слышите, матушка, — продолжала Мария с чувством, — как он добр, великодушен! Я буду вечно ему благодарна.

— Но отчего же ван Шафлер не отпустил Вальтера? — спросила Марта. — Он мог быть уже здесь.

— Это было невозможно, — отвечал крестьянин, — он мог спасти жизнь вашему мужу, но освободить его не смел без приказа епископа Давида.

— Ван Шафлер выхлопочет этот приказ, — перебила молодая девушка. — Разве епископ может отказать в чем-нибудь своему лучшему капитану?

— Вы правы, епископ не откажет в просьбе графа, а между тем мастер Вальтер перевезен в Вик, где оставлен под надзором графа.

— Как я рада! — сказала Марта. — Как я благодарна за ваше известие, чем мне отплатить вам…

— Не благодарите меня, — проговорил крестьянин с волнением. — Я хотел успокоить вас насчет мастера Вальтера и успел в этом… Теперь прощайте.

Мария удержала его вопросом:

— Скоро вы увидите ван Шафлера?

— Завтра, — отвечал незнакомец.

— Так скажите ему, как он осчастливил нас, как обрадовал… Скажите, что я посвящу всю жизнь тому, кто спас моего отца и буду каждый день молиться, чтобы страшная война эта окончилась, чтобы он свободно пришел в дом отца моего, где его ждет с нетерпением невеста.

— Я передам ему эти слова, — проговорил с заметным усилием незнакомец и пошел шатаясь к двери, но вдруг силы его оставили, колени подогнулись и он упал бы на пол, если бы не удержался за стол, стоявший у дверей.

— Боже мой! Что с вами? — вскричала Марта с беспокойством. — Вы больны?

— Нет, я устал… Шел очень скоро. Теперь ничего, я пойду…

— Нет, я вас не пущу! — проговорила добрая женщина. — Отдохните и поужинайте. Мария, принеси вина и подай вестнику.

Мария поспешила исполнить приказание матери и, налив стакан, сама поднесла его незнакомцу, но вдруг отступила от него, вскричав:

— Матушка, это он, наш друг Франк!

— Франк! — повторила Марта с недоверием, но всмотревшись в черты лица, покрытые углем, тоже вскричала. — Да, это Франк, мой сын!

Действительно, это был воспитанник мастера Вальтера, который хотел, не узнанный никем, принести известие о спасении оружейника, но последние слова Марии о женихе произвели на него такое тягостное впечатление, что он не мог его скрыть, тем более, что Франк из скромности сказал неправду.

Шафлер отлучился дня на два и поручил Франку начальство над войском, стало быть, сам он не мог быть на поле сражения, а вместо него Франк, узнав о случившемся, поспешил с несколькими всадниками и спас своего воспитателя, подвергая опасности собственную жизнь.

Когда его узнали, он не мог уже отказаться от угощения и ночлега. Мать и дочь осыпали его вопросами. Была уже давно ночь, а Франк все рассказывал свои необыкновенные приключения.

На другое утро он хотел уйти незаметно, чтобы не видаться еще раз с Марией, но проходя по общей комнате, встретил Марту, которая остановила его, сказав, что не пустит прежде завтрака.

— Да и Мария забранит меня, — прибавила она, — если узнает, что я позволила тебе уйти, не простившись с ней.

Надобно было повиноваться. Франк последовал за Мартой в комнату молодой девушки, которая казалась грустной. Она не спала всю ночь, так ее расстроил рассказ Франка о страданиях его в башне, где он чуть не умер от голода. Однако увидев своего друга она повеселела немного и, взяв Франка за руку, привела его на террасу и показала несколько распустившихся цветов.

— Помнишь ли ты эти розы, Франк? — спросила она. — Ты подарил мне их в мои именины, два года тому назад. Как я берегу их, как ухаживаю за ними!

Посмотри, теперь на кусте только два бутона, и я назвала их Франк и Мария, брат и сестра. Франка я оставляю себе, а Марию…

И она, оторвав бутон, подала его молодому человеку, прибавив:

— Марию я дарю… отгадай — кому?

— Не трудно отгадать, — вмешалась Марта, — ты даришь розу своему жениху, спасителю отца.

Мария покраснела и замолчала, она думала не о женихе, а Франк, приписывая ее молчание и смущение любви к Шафлеру, сказал:

— Завтра я отдам эту розу графу.

— Нельзя же тебе всю дорогу держать цветок в руках, — заметила Марта, смеясь, — вот коробочка, положи туда розу… она будет целее.

Франк взял коробочку и поспешил уйти, протянув руки обеим женщинам, но Марта сказала:

— Какой ты стал гордый с тех пор, как сделался воином епископа, не хочешь и поцеловать мать и сестру.

И добрая женщина обняла с нежностью молодого человека, который потом едва прикоснулся губами к бледной щеке Марии и выбежал из дома.

Оставшись одна, молодая девушка закрыла лицо руками и заплакала, сама не зная о чем.

XIII. Постоялец ‘Золотого Шлема’

Через несколько часов после ухода Франка по городу громко читали объявление амерсфортского бургомистра о том, что бурграф, желая спасти жителей от нового нападения неприятеля, усилил гарнизон города и что отряд новых войск будет помещен в частных домах. Жена оружейника тотчас же получила уведомление, что у нее остановится начальник отряда со своей свитой. Это известие опечалило женщину, и она тотчас же пошла к судье, чтобы объяснить ему, что в ее положении, когда хозяина нет в доме, она не может поместить у себя воинов, но судья не мог помочь ей ничем. Он сказал, что все квартиры уже распределены, и начальник отряда сам назначил себе дом оружейника под вывеской ‘Золотого Шлема’, стало быть нечего и хлопотать о перемене. И Марта, придя домой, приказала приготовить две комнаты, выходящие на улицу, для незваных гостей.

Маргарита поворчала по обыкновению и начала прибирать в доме, как вдруг в магазин вошел молодой человек, богато одетый, которого служанка приняла за вельможу и который спросил хозяйку дома. Маргарита привела его в общую комнату, где работали мать и дочь, и незнакомец, поклонившись им, объявил, что так как квартира его начальника назначена в доме оружейника, то он в это же утро намерен переехать, если только это не обеспокоит хозяек.

— В таком случае, — прибавил молодой человек, — мессир граф Перолио отложит свой приезд дня на два.

Это имя поразило женщин. Они боялись грозного бандита, когда он был вдали, и вдруг он будет жить под одной кровлей с ними!

Бедная Марта начала говорить молодому оруженосцу, что дом их неудобен для начальника Черной Шайки, что стук работников будет беспокоить его и свиту, но Видаль отвечал, что господин его неприхотлив и что вся свита его состоит из пажа и оруженосца. Видя, однако, испуг и расстройство хозяйки, Видаль сказал с участием:

— Советую вам, добрая хозяйка, принять вашего постояльца ласково, мессир Перолио не любит печальных и испуганных лиц… Извините, что я, может быть, увеличиваю ваше беспокойство, но это для вашего добра… Вы еще не знаете моего господина.

И молодой человек грустно посмотрел на Марию, которая побледнела, проговорив:

— Боже! Зачем Франк оставил нас!

Между тем Марта показала Видалю комнаты, назначенные для его начальника, которыми он остался доволен и ушел, предупредив хозяйку, что скоро принесут вещи мессира Перолио.

Часа через два начальник Черной Шайки был уже в доме оружейника. Он сидел у пылающего камина в большом кресле, а близ него, перед маленьким столиком, Фрокар, секретарь, палач, лекарь и исповедник бандитов, чинил усердно перо и приготавливался, на этот раз, исполнять должность секретаря.

В глубине комнаты Видаль и Ризо разбирали чемоданы и развешивали платье в большом шкафу.

— Готов ли ты, Фрокар? — вскричал Перолио, рассерженный известием, что отец Марии не убит, как он надеялся, а только в плену у епископа Давида.

— Я жду ваших приказаний, синьор капитан, — отвечал Фрокар с важностью, приличной ученому. — Что мне писать?

— Напиши прежде письмо к епископу Давиду и проси от моего имени свободу оружейнику Вальтеру, за которого я даю триста флоринов выкупа.

— Триста флоринов! — вскричал Фрокар, уронив перо от удивления.

— Триста флоринов! — повторили паж и оруженосец.

— Ну да, триста золотых флоринов, — сказал Перолио, — разве этого мало?

— Вы шутите, капитан, — ответил бывший монах. — Старая кожа слесаря не стоит и ста флоринов.

— Может ли ван Шафлер предложить такую сумму? — спросил Перолио.

— У него нет столько денег… Разве продаст старый свой замок! Но извините мой вопрос, синьор. Зачем вы хотите выкупить старого оружейника? Кажется, без него вам гораздо удобнее…

Перолио взглядом приказал Видалю и Ризо выйти и отвечал Фрокару:

— Я не прошу твоих рассуждений, негодяй, делай что велят, только постарайся, чтобы письмо к епископу было надменно и дерзко.

— Позвольте заметить, синьор, что это дурное средство получить то, чего вы желаете.

— Почем ты знаешь, чего я желаю?

— Но…

— Молчи и пиши.

Фрокар понял, что нечего рассуждать, и перо его забегало по бумаге. Через несколько минут он радостно вскричал:

— Готово!

И он громко прочитал странную просьбу, которая была похожа на приказ.

— Хорошо, — сказал Перолио, — ты действуешь пером также хорошо, как ланцетом и топором. Теперь пиши другое письмо, к главному викарию епископа. Проси его учтиво помешать освобождению оружейника Вальтера, скажи, что бурграф в отчаянии от его плана, потому что он необходим для делания оружия, которого нам недостает. Постарайся изменить почерк, чтобы подумали, что это предостережение жаркого приверженца епископа.

— А, теперь понимаю! — вскричал Фрокар. — Папенька нашей блондиночки не скоро вернется… Экий я болван, синьор!

Когда второе письмо было окончено, Перолио взял обе бумаги и начал их рассматривать. Фрокар, видя это, улыбнулся иронически, потому что очень хорошо знал литературные способности своего начальника, который только сличил оба почерка и, взяв из рук своего секретаря, поставил в конце письма к епископу крест и приложил к нему свою печать.

— Хорошо, я доволен тобой, — сказал капитан и, вынув кошелек, туго набитый золотом, бросил его на стол, сказав:

— Возьми два флорина за работу и пошел прочь.

Фрокар схватил с жадностью кошелек и будто стараясь распутать шнурок, отошел к окну, где было светлее, но подальше от глаз бандита. Перолио не выпускал его из виду и сказал, смеясь:

— Подай, я сам развяжу кошелек, ты можешь ошибиться в счете.

— Не беспокойтесь, синьор, я достану сам.

— Говорят тебе подай!

И вырвав кошелек из рук Фрокара, начальник Черной Шайки подал ему две золотые монеты, которые тот принял, согнувшись в дугу, но внутри недовольный такой ничтожной платой. Когда он был уже на пороге комнаты, Перолио вернул его и, подавая еще две монеты, сказал:

— А вот задаток новой работы, за которую я заплачу щедро. Я знаю, что ты искусный слесарь.

— Правда, капитан, я знаю понемногу все ремесла, только если вам нужна слесарная работа, стоит сказать слово — и здешние работники сделают вам все отлично.

— Если я говорю тебе, болван, то хочу, чтобы сделал ты, а не другой.

— Не знаю, синьор, буду ли я в состоянии…

— Сделать фальшивый ключ? Разве это будет в первый раз?

— Клянусь святым патроном, что я никогда не решался на подобные дела.

— Молчи, бездельник! Разве ты забыл, каким ключом отворил сундук фламандского графа, который дал тебе гостеприимство, приняв за пилигрима? А кто сделал ключи к кассе твоего монастыря, откуда ты исчез в одну ночь вместе со многими драгоценными вещами? Забыл ты также…

— Синьор капитан, — прервал Фрокар, — к которому замку прикажете сделать ключ?

— Я покажу тебе после… Ты сейчас упомянул о замке ван Шафлера… Знаешь ли ты, где он?

— Знаю, синьор.

— Далеко отсюда?

— Мили четыре. Не хотите ли вы отправиться туда?

— Может быть.

— Ну, уж это будет напрасно. Замок так стар, что не стоит нашего посещения. Там нечем будет даже накормить ваших солдат.

— Скажи Вальсону, чтобы он выбрал пятьдесят лучших всадников и вышел с ними из города, как будто для прогулки. Пусть они остановятся в маленьком лесу близ Сент-Йоста, я скоро приеду к ним.

Фрокар ушел. Перолио позвал Ризо и Видаля, чтобы они помогли ему одеться. Он выбрал простой, но красивый наряд, надушился, приказал Видалю приготовить лошадь и оружие и ждать его за городом, сошел в нижнюю залу и приказал доложить о себе хозяйке, которая по обыкновению работала вместе с Марией.

— Я пришел поблагодарить вас за комнаты, которые вы мне назначили, — сказал он, раскланиваясь очень вежливо.

— Извините, мессир, если что не по вашему вкусу, — проговорила Марта, вставая, — мы люди простые, а вы привыкли к роскоши.

— Напротив, любезная хозяйка, мы, люди военные, привыкли ко всем лишениям.

— Все же я желала бы доставить вам лучшее помещение…

— То есть, вы желали бы избавиться от несносного постояльца?

— О нет, мессир, — вмешалась Мария, — матушка не то хотела сказать… Она не думала вас обидеть.

— Я и не обижаюсь, милые мои хозяйки. Очень естественно, что вам неприятно иметь в доме военных, особенно, когда мужа вашего здесь нет. Я слышал о несчастье, случившемся с храбрым оружейником и хотел, чтобы вас избавили от постоя, но это было невозможно, надобно было дать место или начальнику или солдатам, и для вашей же пользы я согласился быть вашим постояльцем, потому что мои воины могли бы принести вам много беспокойства.

— В таком случае, мессир, я должна благодарить вас за внимание.

— Я приму вашу благодарность, когда выхлопочу свободу мастеру Вальтеру.

— Вы знаете, что он в плену? — вскричала Марта.

— Знаю, и тотчас же позаботился о его освобождении.

— Вы? — проговорила с недоумением молодая девушка.

— Да, я. Вы не верите мне, прекрасная Мария? Прочитайте же это письмо.

Мария прочитала громко и Марта заплакала от радости.

— Вы видите, — продолжал Перолио, — что я не так зол, как говорят, я хочу доказать, напротив, что желаю добра прекрасной Марии и ее семейству.

— Я и не считала вас нашим врагом, — отвечала Мария наивно. — Мы вам не сделали никакого зала, за что же вам угнетать нас?

— Но признайтесь, Мария, вы сердитесь на меня за первый мой визит. Я был тогда очень встревожен и погорячился не кстати… Эта печальная сцена произвела на вас дурное впечатление.

— Если это и правда, мессир, — проговорила Мария, — ваше письмо изгладило все другие воспоминания.

— Может ли это быть? — вскричал Перолио с притворным волнением и смотря нежно на молодую девушку. — Так вы забыли и простили? Дайте же мне вашу ручку в знак примирения.

Мария взглянула на мать, которая кивнула головой в знак согласия и протянула свою руку тому, кто поклялся ее погубить.

Перолио поцеловал эту ручку, но не страстно, что испугало бы скромную девушку, а нежно и почтительно, как рыцарь целует руку своей повелительницы.

— Я самый счастливый из смертных, — прибавил он. — Забываю мое прежнее безумие и объявляю себя рыцарем и защитником прекрасной Марии.

Мария сделала невольное движение.

— Не бойтесь, прелестная Мария, — продолжал Перолио еще почтительнее. — Я не потребую за это от вас ничего, кроме дружбы. Я знаю, что вы невеста одного из благороднейших и храбрейших дворян и сожалею, что служу с ним не под одним знаменем.

— Извините, мессир, — возразила Мария, — я не понимаю военных и политических дел, но слышала, что вы без всякой причины…

— Довольно, дитя мое. Вы хотите сказать, что я без всякой причины изменил епископу? Нет, у меня были важные причины, и я объясню их вам, когда мастер Вальтер будет дома и позволит мне провести вечер в кругу вашего семейства. До тех пор, верьте мне, я скорее друг, нежели враг графа ван Шафлера.

— Видишь ли, дочь моя, — заметила Марта, — мы ошиблись насчет мессира Перолио, Франк был не прав, когда уверял…

— Матушка, оставим это, — прервала молодая девушка, боясь, что мать скажет что-нибудь лишнее.

Но Перолио, по-видимому, не слыхал этих слов и сказал с улыбкой:

— Я боюсь беспокоить вас дольше моим визитом, прощайте, добрая хозяйка, до свидания, прелестная Мария.

И поклонившись вежливо, он вышел из дома оружейника, говоря сам себе: ‘Для первого визита довольно… Как легко обмануть этих женщин! Они скоро будут в моей власти’.

А в это самое время Марта говорила дочери:

— Начальник Черной Шайки совсем не так страшен, как про него рассказывали. Он, кажется, не обидит нас, — заключила старуха.

— Дай-то Бог, — отвечала Мария, вздыхая.

XIV. Старый замок Шафлер

Выйдя из Амерсфорта, Франк шел часа два по большой утрехтской дороге, потом повернул на проселочную, ведущую прямо к замку Шафлер, где граф жил несколько дней во время жатвы и уборки сена. Было уже поздно, когда он дошел до возвышенности, на которой стоял замок. Он остановился на минуту, глядя, как солнце спускается на башни и зубцы, и вскричал невольно:

— Вот где живет будущий муж Марии, где она сама будет жить! Боже, зачем молодой граф так счастлив, за что небо наделило его всем, а меня так жестоко обидело!

Но вскоре ему стало стыдно этой зависти, и он продолжал спокойнее:

— Зачем обвинять небо? Судьбы нельзя переменить! Мария любит меня как брата, а его как жениха. Она сама сказала мне это. Не подозревая, как терзали меня ее слова, она поручила мне передать ему эту розу, названную Марией, за которую я готов отдать жизнь.

И вынув коробочку, он открыл ее и невольно прижал к губам.

— Тебя зовут Марией, — шептал он в восторге, любуясь цветком, — и ты похожа на ту, чье имя дано тебе. Я не расстанусь с тобой никогда. Ты принадлежишь мне. Мария подарила тебя спасителю своего отца.

— Нет, она подарила розу своему жениху! — отвечал строгий голос близ Франка.

Молодой человек быстро обернулся и при последних лучах солнца заметил старика, прислонившегося к дереву.

— Это вы, Ральф, отец мой! — вскричал Франк.

— Мое стадо пасется в окрестностях Шафлера. Увидев тебя, я подошел ближе и невольно услышал твои последние слова. Ты часто говоришь сам с собой и вслух. Я уже прежде подслушал исповедь твоего сердца и знаю, что ты любишь невесту другого.

— Что вы говорите, Ральф!

— Ты забыл ту ужасную ночь, когда мы оба готовились умереть с голоду? В бреду ты высказал свою тайну, и я молчал потом, думая, что ты раскаялся и забыл безумную любовь, которая могла оскорбить благородного человека, назвавшего тебя братом. Но ты опять повторяешь свои жалобы и надежды. Давно ли ты клялся быть братом и другом графа Шафлера? А теперь готов изменить священной клятве.

— О нет, отец мой, я не изменю Шафлеру!

— Но ты хочешь похитить его счастье… сердце его невесты. Ты хочешь завладеть цветком, посланным жениху. Не ожидал я этого от моего сына.

— Не судите обо мне так строго, добрый мой Ральф. Бог свидетель, что я люблю и уважаю Шафлера, и никогда не изменю ему.

— Зачем же ты опять виделся с его невестой?

— Это было необходимо.

И Франк рассказал о своем путешествии в Амерсфорт и не скрыл, что приписал спасение Вальтера своему сопернику. При этих словах лицо пастуха прояснилось и он протянул руку своему воспитаннику.

— Ты поступил прекрасно, сын мой, — проговорил он с чувством. — Но ты не оставишь неоконченным начатого дела… ты отдашь жениху подарок его невесты.

— Да, батюшка, — сказал Франк, вздыхая и закрывая коробочку.

— Но этого мало, дитя мое, — продолжал старик, — надо забыть эту молодую девушку.

— Вы требуете невозможного, отец мой… возьмите лучше мою жизнь.

— Обещай мне, по крайней мере, не стараться видеться с ней и, если случай сведет вас, не открывай ей твоей любви.

— Это я могу вам обещать.

— Я верю твоему слову, теперь прощай.

— Вы оставляете меня?

— Да, тебя ждет Шафлер.

— Когда же мы увидимся?

— Может быть скорее, нежели ты думаешь.

И пастух пошел к своему стаду, а Франк медленно взобрался на возвышенность, где стоял замок Шафлер.

Старое родовое наследство графа Жана состояло из замка и двух флигелей, где помещались фермы. Здание было ветхо, но могло простоять еще долго, потому что построено было прочно. Оно было окружено рвом, всегда наполненным водой, перед главным входом был подъемный мост. Вокруг рва тянулись тенистые аллеи высоких деревьев, отделявшие замок от других пристроек, где помещались фермы со всеми своими принадлежностями. Кроме того весь замок был еще окружен стеной, обвалившейся в некоторых местах, и другим рвом, так что подступы к старому замку были довольно трудны.

Подъемный мост был опущен и Франк был встречен во дворе графом Шафлером, который принял его ласково и, узнав о последней экспедиции капитана Салазара, где чуть было не погиб оружейник, рассердился, что епископ позволяет подобные разбойничества. Он поблагодарил также Франка за спасение Вальтера и за то, что успокоил Марию и ее мать. Когда же молодой человек подал ему розу, присланную невестой, граф в восторге схватил цветок и прижал его к губам. Бедный Франк отвернулся, чтобы скрыть волнение.

— Не смейся надо мной, мой друг, — сказал рыцарь с чувством, не понимая настоящей причины волнения Франка. — Тебя удивляет мое ребячество, моя радость при виде цветка, но ты не знаешь, как сильно я люблю Марию. Если ты когда-нибудь полюбишь, то поймешь меня.

Франк употребил нечеловеческое усилие, чтобы улыбнуться и проговорил мысленно: ‘Боже, дай мне силы перенести все мучения!’

— Теперь пойдем со мной, — продолжал граф. — Я хочу пожать руку пленнику, а потом выпрошу у епископа свободу отцу Марии. Но ты еще не был в моем замке… Пойдем, я покажу тебе, как я украсил его для моей жены… Ты скажешь мне, отгадал ли я ее вкус.

И Шафлер повел Франка по комнатам, отделанным заново, довольно роскошно.

— Вот комната покойной матушки, — сказал граф с благоговением, — это будет комната моей милой Марии, возле устроил я помещение для себя… Скажи, Франк, как ты находишь, вот эту комнату?

— Она очень красива и удобна.

— Это твоя комната, потому что я хочу, чтобы брат мой жил со мной.

Франк покачал головой.

— Я этого хочу, — настаивал Шафлер, — и уверен, что Мария будет просить тебя о том же. Ведь она твоя сестра, ты должен жить с нами, и я уверен, что глядя на наше счастье, ты сам захочешь жениться. Не возражай мне, я все устроил, мы будем составлять одно семейство.

Граф не подозревал, что слова его терзали бедного молодого человека и, принимая его молчание за согласие, вышел из замка и сел на лошадь. С ним было двадцать всадников, сопровождавших его в разъездах, и он хотел оставить их для защиты замка, но старый управитель замка сказал, что у него тридцать человек работников и служителей, которых более чем достаточно для защиты замка, тем более что никто не намерен на него нападать. Граф не настаивал и отправился в путь с Франком и своим отрядом.

Между тем небо покрылось тучами, так что не видно было ни звездочки, и посреди мрака, когда все спали в замке, близ него остановился отряд всадников, покрытых длинными плащами. Это была шайка Перолио. Впереди ехал Фрокар с крестьянином, которого взяли вместо проводника.

— Скоро ли мы приедем? — спросил Перолио.

— Шафлер перед вами, — ответил проводник, — вот подъемный мост.

— Зажгите факелы, — продолжал капитан. — Фрокар и Рокардо, обойдите вокруг этой развалины.

Приказание его было исполнено и через несколько минут посланные вернулись, объявив, что в замке только один вход.

— Ты уверен, что граф ван Шафлер в замке? — спросил Перолио у проводника.

— Он уже несколько дней живет здесь, — отвечал крестьянин. — Сегодня утром я заходил сюда за милостыней, и сам граф подал ее мне.

— Много ли с ним воинов?

— Человек двадцать.

— Кто, кроме них, охраняет замок?

— Никто. Старый управитель Конрад с работниками составляет весь гарнизон Шафлера.

— Хорошо. Рокардо, труби в рог и проси, чтобы опустили мост.

Рокардо трубил долго, но никто не отвечал ему. Он возобновлял несколько раз свой мотив, но в замке никто не откликался. Наконец чей-то голос закричал из-за стены:

— Кто тут гуляет по ночам? Кого вам надо?

— Мы друзья ван Шафлера, — отвечал Фрокар нежным голосом. — Опустите мост, мы приехали к нему в гости.

— Опоздали, любезные! Мессир граф теперь далеко.

— Ты лжешь, — вскричал Перолио, — он был здесь утром!

— Ого! Какой повелительный тон у друзей моего барина, — заметил старый Конрад, который проснулся и пришел к воротам. — Повторяю вам, что графа нет в замке, он уехал вечером…

— Все-таки впусти нас, любезный, — продолжал Фрокар, — теперь темно и холодно, дай гостеприимство лучшему другу твоего господина.

— А как зовут этого лучшего друга? — спросил Конрад.

— Граф Перолио!

— Начальник Черной Шайки! — вскричал с ужасом старик. — Ступайте дальше искать гостеприимства.

— Опускай мост, бездельник! — вскричал Перолио. — Или всем вам будет худо.

Конрад не отвечал.

— Капитан, — заметил Рокардо, — в одном месте стена совсем обвалилась, можно воспользоваться этой брешью.

— Только прежде надобно перейти ров, — возразил Фрокар, не любивший опасных экспедиций.

— Ну что же, и перейдем! — отвечал Рокардо. — Мы не боимся промочить ног.

— Не теряйте же времени, — сказал Перолио. — Рокардо, возьми двадцать человек и в том числе Фрокара, захватите веревочные лестницы и топоры и перелезьте через стену. Только не забавляйтесь там долго с крестьянами и скорее впустите нас в замок.

Разбойники бросились исполнять приказание, которое, однако, оказалось не совсем легким. Во рву было много воды и воины принуждены были переплыть его, что не очень нравилось Фрокару. Однако они достигли другого берега, прикрепили лестницы к стене и перебрались на другую сторону. Перолио думал, что мост тотчас же опустится, но прошло довольно много времени, прежде чем начальник Черной Шайки мог вступить на двор замка Шафлера.

— Что вы собирались так долго? — вскричал он в гневе. — Уж не встретили ли вы сопротивления?

— Немного, капитан, — отвечал Рокардо. — Работники проснулись и хотели звонить в большой колокол, но мы подоспели вовремя и закололи некоторых на месте, другие скрылись внутри замка.

— Хорошо, — сказал Перолио, смеясь, — мы навестим их в замке. Фрокар, еще факелов! Надобно рассмотреть хорошенько владения мессира ван Шафлера.

— Не зажечь ли, синьор, по дороге эти сараи? — спросил Фрокар. — Будет светлее, да и мы посушим наши мокрые платья.

— Не торопись, любезный, всему свое время, — отвечал капитан, и сам обошел вокруг замка. — Эта лачужка не стоит того, чтобы ею заняться, — заметил он. — Все это старо… бедно.

— Мессир граф отделал недавно внутренние комнаты, — вмешался проводник. — Могу ли я уйти теперь и получить обещанную награду?

— Возьми, — сказал Перолио, бросив ему несколько монет.

Крестьянин бросился подбирать деньги, но в эту минуту из окон замка пущено было несколько стрел, которые скользнули по латам Перолио, но смертельно поразили проводника.

— Боже, умираю! — проговорил крестьянин, сжимая в руке цену измены.

— Что это значит? — вскричал начальник бандитов.

— Это работники обстреливают нас, капитан, — отвечал Рокардо. — С ними и старый Конрад.

— Ступайте сейчас же туда и сбросьте вниз всех бездельников. Этот ров не шире первого.

Воины спешились, привязали своих лошадей к деревьям, защищавшим их от стрел, и приготовились к новой ванне, в то время, как Фрокар нагнулся над убитым проводником и собирал деньги, все еще стиснутые в руке убитого.

— Капитан, — сказал Рокардо. — Этот ров опаснее первого, он окружен палисадами и вода в нем грязная, он полон тины, невозможно переплыть его.

— Разве есть что-нибудь невозможное для Черной Шайки? Десять флоринов тому, кто переплывет ров и опустит второй мост.

Два или три человека вышли вперед и несмотря на холод, сбросили верхнюю одежду, потом, привязав к поясу веревку, сошли осторожно в воду, но тина и палисады не позволили плыть и они, видя верную смерть, вернулись назад. Рокардо и другой бандит, прозванный Прыгуном, придумали лучшее средство. Они нашли две большие лестницы, связали их вместе и перекинули этот воздушный мост через ров. Прыгун первый перешел на другую сторону, под градом стрел, за ним последовали другие смельчаки, из которых некоторые упали, по неосторожности или избегая стрел, и завязли в тине. Напрасно просили они товарищей вытащить их, те торопились исполнить приказания начальника и только смеялись над неловкими.

Добравшись до моста, бандиты разрубили цепь, придерживающую его. В это время осажденные бросали в них, кроме стрел, огромные камни. Однако мост опустился, и Черная Шайка бросилась к замку. Но массивная дверь была так крепка, что ее трудно было сломать. Отчаянное сопротивление еще больше бесило Перолио.

— Надобно покончить с этим проклятым гнездом! — вскричал он. — Я не намерен отступить перед горстью работников. Рокардо! Принесите сюда всю солому, сено и сухое дерево из сараев и ферм, обложите кругом эту развалину и зажгите.

— Ура! — заревела толпа бандитов, и приказание начальника было тотчас исполнено: груды соломы запылали со всех сторон, обхватив замок и огонь поднимался все выше и выше. Внутри раздались крики ужаса: кроме работников, в замке скрылись их семейства… Женщины и дети просили пощады, но разбойники отвечали им хохотом и усиливали огонь. В замке не было воды, и служители Шафлера должны были погибнуть страшной смертью. Победители, между тем, чтобы не вернуться домой без добычи, собрали хлеб и припасы, найденные в фермах, и подожгли остальные здания и пристройки, так что все владение Шафлера, еще поутру мирное и цветущее, превратилось в огромный костер, который окружали бандиты в черных латах, освещенные пламенем. Зрелище было страшное. Наконец, когда затихли стоны жертв и замок превратился в груду развалин, Перолио злобно захохотал и, подав знак к отступлению, поехал в обратный путь, оставив смерть и разрушение.

XV. Купцы

Письма Перолио произвели ожидаемое им действие. Когда Шафлер явился во дворец епископа, викарий принял его очень ласково, сказал, что монсиньор не здоров и не может его видеть, и объявил, что просьбу его нельзя исполнить по политическим причинам. Граф удалился рассерженным.

Через несколько дней ван Шафлера позвали к епископу, и на этот раз монсиньор Давид принял его сам, и так ласково, что можно было тотчас догадаться, что граф ему нужен.

Хитрый прелат успел найти себе приверженцев в Утрехте, где были не совсем довольны монфортским бурграфом, который обещал (также, как епископ) покровительство Максимилиана, окончание войны прежде зимы, уменьшение налогов, но о Максимилиане не было никаких слухов, налоги сделались тяжелее, и в городе был большой недостаток во всем, потому что неприятель прервал все сообщения его с другими голландскими городами.

При таком положении дел дали знать Давиду, что партия его хочет действовать в его пользу, но желает прежде, чтобы он объяснил свои условия. Епископ был озабочен. Он не хотел давать письменного документа, не зная имен и числа своих приверженцев, и потому надобно было, чтобы человек значительный, умеющий внушить доверие, прошел тайно в Утрехт и переговорил с начальниками партии. Давид вспомнил о графе Шафлере.

Однако при первых же словах епископа граф, не расположенный исполнять прихоти своего начальника, возразил, что подобное поручение не соответствует его званию и что он обязан служить своим мечом, а не хитростью. Тогда Давид обещал возвратить свободу Вальтеру, и молодой человек должен был согласиться на это условие. Он решил спасти отца Марии, даже рискуя собственной жизнью, потому что поручение было опасно.

Сопровождаемые Франком и Генрихом и переодетые фламандскими купцами, они въехали в Утрехт на маленькой тележке, наполненной кусками сукна и фланели, и оставили свой товар в гостинице, где наняли две комнаты в первом этаже.

Покуда Шафлер исполнял свое тайное поручение и объяснялся с приверженцами епископа, Франк и Генрих оставались в гостинице и ждали покупателей, которые не являлись.

Однажды Франк, оставшись один, сидел у окна. Мысли его блуждали далеко, как вдруг кто-то постучался в дверь. Молодой человек отворил, и в комнату вошла молодая красивая женщина, чрезвычайно смуглая. Она осторожно осмотрелась, заперла дверь и села у стола, на котором был разложен товар.

Франк, думая, что она хочет покупать, смутился, потому что без Генриха не знал, какую цену спросить за товар и как ему мерить. Однако он сказал развязно, как настоящий приказчик:

— Посмотрите, сударыня, все образчики и выбирайте, я не возьму с вас дорого.

Но молодая женщина посмотрела на него и сказала, улыбаясь:

— Вы играете очень хорошо вашу роль, кто вас не знает, может принять за настоящего купца.

— Разве я… — проговорил Франк, смущаясь.

— Вы не купец, точно также, как я не покупатель, — окончила незнакомка.

Молодой человек посмотрел на нее с беспокойством, боясь более за ван Шафлера, нежели за себя.

— Не бойтесь меня, — продолжала она, — я не желаю вам зла.

— У меня нет привычки пугаться без причины.

— Еще доказательство, мессир, что вы не купец. Я уже испытала вашу храбрость. Три дня тому назад я шла домой поздно вечером и ко мне пристали два пьяных солдата…

— Это были вы?..

— Да, вы избавили меня от опасности и даже не посмотрели, молода я или стара, хороша или дурна. Вы видели, что оскорбляют женщину, и спасли ее.

— Всякий порядочный человек сделал бы то же самое… Но зачем вы пришли сюда?

— Заплатить мой долг… Я пришла спасти вам жизнь.

— Никто, кажется, не угрожает мне, — отвечал Франк.

— Если вы тотчас же не выйдете из города, то через час будет уже поздно: вы будете во власти ваших врагов.

— Какие могут быть у меня враги? Я недавно в городе, и то для торговли.

— Вы не доверяете мне, а между тем время дорого. Слушайте меня. Мое звание не блестящее. Я пою песни и баллады то перед знатными, которые платят мне золотом, то на площадях, перед народом, который бросает мне медные деньги. Но все меня уважают, потому что находят во мне что-то сверхъестественное, и голос мой производит на всех впечатление. Моя мать, почитаемая колдуньей, научила меня петь. Я живу в маленьком домике, против ваших окон, и целые три дня наблюдаю за вами. Вы часто смотрите в окно, но верно не заметили меня.

Франк молчал. Певица продолжала, вздохнув:

— Вчера была ссора между жителями города и наемными солдатами бурграфа. Чтобы помирить их, бургомистр вздумал позвать на обед и тех и других, и послал за мной, чтобы мои песни смягчили грубых солдат. Скоро с помощью хорошего вина вчерашние враги сделались друзьями, и один из главных жителей Утрехта, желая угодить наемникам, открыл им, что в городе есть эмиссары монсиньора Давида, что ему предлагали перейти на сторону бургундца и что эти эмиссары остановились в этой гостинице. Я нечаянно слышала весь разговор.

— Нам изменили! — вскричал Франк.

— Да, мессир Шафлер в большой опасности и вы тоже, Франк… Вы видите, что я знаю ваше имя. Спасайтесь, или скоро сюда придет лейтенант Вальсон с солдатами Черной Шайки. Бегите скорее.

— Один, без Шафлера? Разве это возможно?

— Но он, может быть, промедлит, а Вальсон придет прежде него, тогда вы погибнете оба.

— Можно предупредить его…

— Как? Где он?

— Он у настоятеля бенедиктинского монастыря, у городских ворот.

— Ступайте же туда… и чтобы не возбудить подозрения, возьмите кусок сукна… Подумают, что вы несете его покупателю.

— Благодарю вас за вашу доброту. Скажите мне ваше имя, чтобы я и мои друзья знали, как зовут нашу спасительницу.

— Зачем вам мое имя? — сказала она грустно. — Имя не нужно для того, кто помнит. Я могла и на знать вашего имени, а никогда вас не забуду. Впрочем, если хотите, я скажу вам: меня зовут Жуанита. Помолитесь и за меня, когда молитесь о вашей матери, сестре… невесте.

— У меня нет ни матери, ни сестры, ни невесты.

— Разве никто вас не любит? — спросила Жуанита, не скрывая своей радости.

— Никто! — отвечал Франк глухо. — Но время дорого… Прощайте, Жуанита!

— Прощайте, Франк.

И она вышла из комнаты.

Франк взял кусок сукна и отправился в общую залу, где по счастью никого не было, только за прилавком стоял слуга. Франк сказал ему:

— Я несу товар к одной даме, и может быть вернусь не скоро. Если придет мой приказчик Генрих, скажи ему, чтобы он позаботился о лошадях и отправился в гостиницу ‘Красного Льва’ за новым товаром.

Франк рассчитывал на догадливость Генриха, который должен был понять, что в Утрехте оставаться опасно. Впрочем, иначе нельзя было его предупредить: писать было напрасно, потому что Генрих не умел читать.

Через час после ухода Франка вернулся Генрих, но слуга, которому было поручено предупредить его, ушел куда-то, и оруженосец Шафлера очень удивился, не найдя никого в комнате. Он начал перебирать куски материи и, прельстясь красным сукном, взял его и начал примерять на себе перед зеркалом. Он был так занят этим, что не заметил, как кто-то вошел в комнату, подошел к нему сзади и сказал смеясь:

— Как тебе идет этот цвет, мой красавец, советую тебе сшить из этого сукна камзол.

Генрих отбросил сукно и покраснел.

— Продолжай кокетничать, мой друг, — говорил незнакомец, — я тебе не мешаю… Скажи только, где твой хозяин, главный купец?

— Его нет дома, — отвечал Генрих, принимая посетителя за покупателя, — если вам надобно сукна, я вам покажу, я знаю цены товара.

— Нет, мне хотелось бы видеть самого хозяина. Где я могу его найти?

— Право, не знаю. Он понес товар в город и верно скоро вернется.

В эту минуту в общей зале послышался необыкновенный шум, и Генрих, подойдя к окну, увидел слугу, который делал ему какие-то знаки. Поняв, что происходит что-то необыкновенное, Генрих хотел сойти вниз, но покупатель загородил ему дверь и спросил:

— Куда же ты бежишь, мой красавец?

— Я, кажется, слышу голос хозяина и иду встречать его.

— Лжешь, маленькое чудовище! — закричал Фрокар, потому что это был палач Черной Шайки. — Я не слышу голоса ван Шафлера.

— Как, что вы говорите? — прошептал Генрих, бледнея.

— А! Ты думал, что я не узнал тебя, чучело? Ты здесь с ван Шафлером, и если хочешь сохранить свою красоту, говори, где он?

Генрих вспомнил, что он видел Фрокара в лагере Перолио, но, не показывая страха, ощупал под верхней одеждой нож и сказал твердым голосом:

— Если тебе надобен граф, так ищи его, разбойник!

— А, ты кажется вздумал храбриться, мой миленький! — перебил Фрокар. — Погоди, мы заставим тебя петь в другом тоне.

В ту же минуту вошли еще шестеро разбойников, и бедный карлик задрожал невольно. С одним он мог еще справиться, но семеро разбойников пугали его.

— Разве лейтенант Вальсон не пришел сюда со своим отрядом? — спросил Фрокар.

— Нет еще.

— Впрочем, нас покуда довольно, возьмите-ка этого уродца — мы заставим его говорить. Прежде обыщите его, нет ли у него оружия.

У карлика отняли нож, раздели его до рубашки и, связав руки и ноги, положили на стол.

В это время Фрокар вынул нож и рассматривал его:

— Хорошо ли отточен твой нож? — спросил он.

Бедняга дрожал, как в лихорадке.

— Будь умницей, — продолжал палач, — отвечай на все вопросы папы Фрокара.

— Что вам сказать, я ничего не знаю! — говорил Генрих, готовый умереть, но не изменить своему господину.

— Ты хочешь обмануть доброго папу Фрокара? — сказал палач.

И взяв руку бедного карлика, он приложил к ней нож и сделал на теле надрез. Кровь брызнула… Генрих вскрикнул.

— Это за то, что ты солгал… говори правду, если не хочешь, чтобы я повторил операцию.

И он поднес нож к руке.

Бедняк побледнел, но стиснул зубы, новая рана не заставила его вскрикнуть.

— Остановитесь! — закричал он наконец. — Остановитесь, я скажу все, что знаю.

Палач приподнял нож и сказал:

— Говори, милашка, мы слушаем тебя.

— Это правда, что я служу у ван Шафлера и приехал сюда с ним.

— Это мы знаем без тебя, говори, где он теперь? Или я опять попробую, остер ли твой нож.

— А если я открою вам его убежище, вы обещаете отпустить меня?

— Обещаю, честное слово Фрокара.

— Он ушел сегодня утром, но потом вернулся вместе со своим товарищем.

— Стало быть он здесь?

— Да.

— Где же? Говори скорее!

— В верхнем этаже, в конце коридора есть комната, где господин мой любит отдыхать. Он теперь там.

— Лжешь, урод! Меня не обманешь.

— Развяжите меня и я вас сведу наверх… Вы увидите, что я не лгу.

— Нет, ты останешься здесь с Паоло, а мы пойдем туда, и если только ты солгал, то я отрежу твой язык и брошу его собакам.

— Хорошо, — отвечал Генрих, — идите, только тише, а то если разбудите графа и его товарища, вам будет трудно схватить его.

— Разве они вооружены? — спросил с беспокойством Фрокар, который уже отворил дверь.

— Не совсем, — отвечал карлик. — У них нет лат и щита, но только мечи, кинжалы и топоры.

— Черт! — пробормотал палач, запирая опять дверь. — Этого слишком довольно.

И он посмотрел на своих товарищей, которые, кажется, принадлежали не к самым храбрым и не собирались пренебрегать опасностью.

— Что ж этот Вальсон не идет? — закричал Фрокар. — Куда он провалился?

— Я могу научить вас, как пройти к ним, — заметил Генрих, — только обещайте, что кроме свободы, вы мне дадите еще награду, чтобы я мог забыть угрызения совести.

— Согласен, — сказал Фрокар, находя это требование очень естественным.

— Так пустите меня наверх… Я тихонько отворю дверь и заберу у них оружие.

— А если они проснутся?

— Я скажу, что беру оружие чистить.

— Все это хорошо, но ты похож на мошенника и можешь остаться там, наверху.

— Так ступайте сами. Мне хоть и не совсем ловко лежать на столе, но я согласен лучше остаться здесь.

Фрокар задумался. Он не совсем доверял карлику, но сам нисколько не был расположен идти наверх.

— Хорошо, мой миленький, — сказал он наконец, — я готов тебе верить. Развяжите его.

Генрих поспешил унять кровь, текущую из руки, обвязал ее платком и хотел одеться, но Фрокар помешал ему.

— Успеешь одеться после, — сказал он, — нам некогда.

Генрих заметно смешался. Он надеялся найти наверху средство к спасению, но как бежать без одежды? Однако раздумывать было нельзя, и он бросился к лестнице, но Паоло остановил его, по жесту палача.

— Не торопись, любезный, надобно принять предосторожности, чтобы ты не убежал. Папа Фрокар не так глуп, как ты воображаешь: он будет держать тебя на веревочке, как любимую собачку.

И он накинул на шею бедняка петлю толстой длинной веревки, конец которой держал крепко.

— Теперь, — продолжал он, — ты можешь идти наверх, но помни, что у меня слух хороший, и если я услышу что-нибудь подозрительное, то дерну веревку и задушу тебя разом.

Карлик вздрогнул, но молча пошел наверх, думая, что все-таки лучше умереть от веревки, чем переносить продолжительную пытку. Он тихо помолился и осторожно начал взбираться по лестнице, как будто боясь разбудить Шафлера. Бандиты столпились на конце лестницы, вынули оружие и приготовились встретить неприятеля. Фрокар, держа веревку, отпускал ее понемногу.

Генрих, успевший осмотреть весь дом, знал, что в конце коридора есть лестница на крышу и мысль его была бежать оттуда. Но его останавливал его легкий костюм и веревка, стягивающая шею.

Покуда он был в виду разбойников, то не дотрагивался до петли, но дойдя до второго этажа и повернув в сторону, остановился и начал притягивать к себе веревку, как будто продолжал идти. Потом он попробовал освободиться от петли, но Фрокар был мастер своего дела и прикрепил ее несколькими узлами, которые не легко было распутать. Разумеется, было лучшее средство: разрезать веревку, но у Генриха не было ни ножа, ни острого инструмента. Оглядываясь во все стороны, он заметил железный крюк, вбитый в стену для того, чтобы вешать на него лестницу и, добравшись до него, начал тереть веревку, помогая зубами и ногтями, так что в несколько минут успел разорвать ее. Потом, освободив шею и привязав конец веревки к тому же крюку, он быстро полез на чердак, перетащил за собой лестницу, закрыл люк всем, что мог найти и как кошка полез на крышу.

Фрокар с товарищами напрасно прислушивались к малейшему шуму. Веревка оставалась все в одном положении, это означало, что он стоит на месте. Разбойники терпеливо ждали.

— Что он там делает? — прошептал Фрокар, выходя из терпения. — Уж не смеется ли он над нами?.. Я проучу его.

И он изо всех сил дернул веревку, но она держалась крепко.

— Что это значит? — ворчал он. — Мошенник надул нас! Веревка привязана не к его шее, потому что ничья голова не выдержала бы… Надо посмотреть, что там. Паоло, ступай наверх.

— Отчего ты сам не пойдешь вперед? — спросил Паоло.

— Оттого, что за отсутствием капитана, я ваш начальник и ты должен слушаться меня.

— Скажи лучше, что ты боишься, — сказал Паоло и пошел вместе с другими солдатами на лестницу.

Дойдя до поворота они засмеялись, увидев, что веревка прикреплена к крюку и что Фрокар продолжает ее дергать. Успокоенный этим смехом, тот вбежал тоже наверх, но вместо смеха начал бранить и проклинать карлика, потом осмотрел весь коридор, комнаты, но Генриха нигде не было. Бандиты сошли в общую залу, где уже был посланный Вальсона, который сказал им, что лейтенант со своим отрядом пошел прямо к городским воротам, чтобы задержать там ван Шафлера и Франка. Фрокар и его товарищи перестали искать карлика, зато бросились на товары мнимых купцов и разделили их между собой.

Что же делал в это время Генрих?

Устроив баррикады над трапом, он принялся искать На чердаке какую-нибудь одежду, но нашел только сапоги, а этого было недостаточно для путешествия по городу в ноябре. Однако нельзя было долго раздумывать, потому что разбойники могли найти дорогу на чердак, и притом добрый-малый хотел, во что бы то ни стало, предупредить своего господина. Поэтому, несмотря на свой легкий костюм, он полез, как кошка, по крышам. Увидев одно слуховое окно открытым, он спустился в него и попал на чердак, наполненный старым оружием, латами и шлемами. Не останавливаясь тут, Генрих спустился по лестнице и очутился в комнате, где расположено было множество башмаков и разных шапок. Всего этого было недостаточно для бедного оруженосца, но он понял, что находится у продавца платья и что дальше должны быть камзолы и другие принадлежности одежды. Действительно, сойдя в нижний этаж, он нашел большой выбор разного платья и, взяв самое скромное, оделся проворно, завернулся в плащ и, надвинув шляпу на глаза, пошел к двери. Вдруг оглянувшись, он чуть не вскрикнул от страха.

У окна стоял человек и смотрел на улицу, не замечая неожиданного гостя. Боясь быть принятым за вора, Генрих бросился к этому человеку:

— Простите меня, мессир! Я, право, не вор, но меня преследуют солдаты, и я спасся в одной рубашке. Поверьте, что я заплачу вам за вещи, которые взял, заплачу в четверо… только не выдавайте меня.

На эту тираду незнакомец не отвечал ни слова и даже не пошевельнулся. Удивленный таким хладнокровием, Генрих схватил его руку и тут только заметил, что это был не человек, а манекен, служивший вместо вывески магазина.

Смеясь над своей ошибкой, Генрих пробрался в самый магазин, и увидев дверь, выходившую на улицу, мог счесть себя спасенным, но в дверях стоял на этот раз настоящий человек, вероятно, хозяин магазина. Надобно было непременно пройти мимо него. Генрих смело пошел навстречу опасности.

Услышав шаги, купец оглянулся и спросил:

— Откуда вы?

— Разве вы не знаете, что сверху? — отвечал карлик смело.

— Так это вы пошли выбирать шелковый камзол?

— Разумеется, я.

— Странно, вы показались мне выше.

— Вы ошиблись.

— Так вы не нашли камзола по вашему вкусу?

— Нет, я приду завтра, а сегодня мне некогда. Прощайте, любезный купец.

Оттолкнув хозяина не совсем учтиво, Генрих бросился на улицу и увидел, что перед гостиницей собралась толпа и смотрит на отряд Черной Шайки. Чтобы не подать подозрения, он пошел сначала тихо, но повернув в другую улицу, побежал прямо к монастырю бенедиктинцев, где узнал, что Шафлер, предупрежденный Франком, вышел из города прежде прибытия Черной Шайки к воротам и что они ждут его в Дурстеде.

Добрый карлик хотел тотчас же бежать к своему господину, но настоятель советовал ему переждать немного, сам перевязал ему раны и отпустил только на другой день в костюме монаха.

XVI. Клеймо

Пора вернуться в магазин ‘Золотого Шлема’, где жена и дочь оружейника остались в опасном обществе.

Для добрых, честных и слабых людей недоверчивость невозможна, потому что тогда надобно бороться и ненавидеть, что несвойственно их натурам.

При первом появлении своего страшного жильца Марта пришла в ужас и молилась всем святым, но Перолио оказался таким ласковым, учтивым, выдавал себя за покровителя Вальтера, хлопотал о его освобождении, и добрая женщина уже упрекала себя, что смела подумать дурно о защитнике, которого им послала судьба. К тому же обе женщины не знали, что начальник Черной Шайки ненавидит ван Шафлера и сжег его родовой замок. Если бы Марта могла прочитать в сердце того, кого называла посланным от Бога, она ужаснулась бы, но Перолио действовал так умно и ловко, что и опытный человек не отгадал бы его тайных замыслов. Двум простым женщинам было немудрено довериться ему, тем более, что он не сказал ни одного слова, которое могло бы заставить покраснеть девушку или возбудить подозрение матери.

Первый работник, заступивший на место Франка, не мог быть опасным для Перолио, но он боялся другой особы, которая часто является в семействе оружейника. Это был почтенный приходский священник, духовник Марии, патер ван Эмс. Он приходил каждый день утешать двух женщин, что очень не нравилось Перолио, и он решил склонить священника на свою сторону. Это было не трудно для хитрого итальянца, который мог разыгрывать самые различные роли. Он начал смиренно слушать поучения матери, каялся в своих грехах, оплакивал нравственность века и сожалел, что обязанности рыцаря заставляют его проливать кровь невинных и не дают времени раскаяться и смыть свои невольные преступления.

Сверх того Перолио, заметив, что добрый ван Эмс чрезвычайно уважает все реликвии, показал ему много будто бы священных вещей, полученных от самого папы и подарил ему две древние камеи, выдавая их за изображения святых.

Добрый старик тоже доверился бандиту и начал хвалить его набожность и великодушие. Зная, что Перолио хлопотал о выкупе мастера Вальтера, ван Эмс тоже послал со своей стороны просьбу к викарию монсиньора Давида и скоро получил на нее ответ. Но этот ответ еще более опечалил семейство оружейника. Викарий писал, что епископ, зная искусство пленника, не отпустить его ни за какой выкуп, потому что он будет изготовлять оружие для неприятеля.

Мать и дочь пришли в отчаяние, и Перолио, бывший причиной такого ответа, казался тоже печальным. Потом он вскочил с места в сильном негодовании и, взяв руки плачущих женщин, вскричал:

— Не отчаивайтесь, друзья мои, надежда еще не потеряна. Клянусь моим, мечом, что мастер Вальтер будет свободен. Я предложу в замен его двенадцать воинов епископа, взятых мной в плен. А если он и тогда откажет… Я нападу со всей Черной Шайкой на замок Дурстед, и хоть он почитается неприступным, но я, может быть, возьму его и кончу войну, избавив Фландрию от беспокойного бургундца.

— Что вы, сын мой! — вскричал патер ван Эмс, крестясь. — Разве можно дерзнуть поднять руку на епископа!

— Отец мой, — проговорил смиренно бандит, — все средства извинительны для достижения благой цели.

Знаменитое правило иезуитов было, кажется, известно и в пятнадцатом веке.

И поклонившись почтительно священнику и пожав с чувством руки женщин, Перолио тихо вышел из комнаты.

Придя к себе, он бросился в кресло мастера Вальтера, поставленное тут доброй Мартой, и засмеялся, думая о том, что ловко обманул всех.

Но отсутствие отца было недостаточно для замыслов бандита. Ему надобно было удалить и духовника, который мешал ему своими нравоучениями и влиянием на молодую девушку. Без него нетрудно погубить Марию.

Пока он приискивал средства осуществить свои планы, в комнату тихо вошли Вальсон и Фрокар.

Перолио послал их с поручением к бурграфу в Утрехт и они, исполнив его, явились к своему начальнику и рассказали, что чуть было не взяли в плен важную птицу.

— В городе моего союзника бурграфа не могло быть важной добычи, — проговорил Перолио. — Вы ошиблись.

— Нет, капитан, — сказал Фрокар, — мы почти поймали птицу, у которой сожгли клетку.

— Ван Шафлер был в Утрехте! — вскричал итальянец. — Зачем?

— С ним был лейтенант и карлик, они были переодеты купцами. Я думаю, что они были присланы к главным гражданам с предложениями от епископа.

— Поручение было опасно, и если такой человек, как ван Шафлер, принял его…

— Стало быть ему хорошо заплатили, — окончил Фрокар, ценивший деньги выше всего на свете.

— Ему обещали свободу оружейника, — подумал Перолио, и отгадал.

Потом, посмотрев строго на Вальсона, он прибавил:

— И ты прозевал такую славную добычу?

— В этом виноват проклятый монах, — отвечал флегматичный англичанин. — Он выпустил из рук карлика, который надул его.

— Что ж вы не поскакали за ним в погоню?

— Их нельзя было догнать, капитан. У нас не были готовы лошади, и мы не знали, по какой дороге они поехали.

— Вы ничего не умеете сделать. Если граф исполнил свое поручение в Утрехте, то выпросит свободу тому, кто не должен быть здесь.

— Отцу красавицы Марии, — сказал Фрокар.

— А разве у вас не все кончено с ней? — спросил Вальсон.

— Еще и не начиналось, — угрюмо проговорил Перолио.

— Это удивительно. Вы, капитан, всегда действовали быстро.

— Здесь надобно быть осторожным.

— Не понимаю… — промычал англичанин, знавший многие похождения своего начальника.

— Я хотел раз двадцать покончить все это, — продолжал Перолио. — Фрокар подделал мне ключ к ее спальне, но и это понапрасну. Комната Марии пуста, потому что она спит теперь у матери. Что же мне делать? Поднять шум на весь город?

— Немного больше шума или меньше… не все ли равно? — заметил хладнокровный лейтенант.

— Не советую тебе шуметь здесь, — сказал Фрокар, — если не хочешь, чтобы стража города проглотила тебя живого.

— Тебя можно проглотить, — отвечал Вальсон, — а мной подавятся.

— Нет, они готовы будут съесть всю Черную Шайку, вместе с нашим знаменитым капитаном, — возразил монах. — Ты иностранец, Вальсон, и не знаешь здешних обычаев. Мещане кажутся смирными, добрыми и не вмешиваются в ссоры вельмож, в драки солдат, но чуть кто дотронется до их привилегий, до их семейств, они явятся разъяренными львами, так что ты их и не узнаешь. Они не очень жалуют начальника Черной Шайки, но если узнают, что он оскорбил дочь уважаемого гражданина, то удочки и трески забудут свою вражду, соединятся вместе и будут травить нас, как диких зверей.

— Черная Шайка проучит их, — сказал Вальсон, — с ней не легко сладить.

— Ты забыл здешние каналы и болота, нас загонят в какую-нибудь трущобу и утопят.

— Он прав, — заметил Перолио. — Здесь не любят иностранцев, а меня ненавидят вельможи и друзья бурграфа. Я знаю, что при первом случае все восстанут на меня, и хоть я дорого продам свою жизнь, и мои храбрецы тоже, но все-таки надо быть безумным, чтобы дразнить этих фламандских медведей, которые, пожалуй, выгонят нас из своих болот, прежде чем мы обберем их хорошенько.

— Именно, капитан! — вскричал Фрокар.

— Притом, — прибавил англичанин, — здесь нет недостатка в веселых женщинах, и я удивляюсь, что вы привязались к этой белокурой плаксе. Стоит ли она южных красавиц! Вот каких женщин я люблю!

— Ты любишь женщин, которые не сопротивляются, и совершенно прав, но я и в любви как на войне, люблю препятствия, которые усиливают мои страсти. Этот белокурый ребенок возбудил во мне совершенно новое чувство, какого я еще не испытывал, и за обладание ею я готов отдать тело и душу. Она будет моей, Вальсон, волей или неволей, силой или хитростью. Но прежде надобно употребить хитрость и терпение… потом прибегнем к силе.

— Я вам предлагал еще одно средство, — сказал Фрокар, — помните, я говорил о таинственном напитке?

— Если надо кого отравить, — заметил англичанин, — стоит обратиться к Фрокару.

— Совсем не отравить, — отвечал монах, — а сделать девочку нежной и страстной. На это есть средства. Притом этот эликсир совсем не моей работы, его делает одна колдунья.

— А где эта дочь сатаны, искусство которой ты мне хвалил?

— Она исчезла, капитан.

— Не свернул ли ей шею ее родитель?

— Это было бы большое несчастье для вас, потому что она одна может помочь вам.

— Но куда она девалась? — вскричал бандит с нетерпением, — где ты сам видел ее?

— Извольте, я вам расскажу о свидании с колдуньей. Послушайте…

Вальсон, предвидя длинный рассказ, сел в кресло и стал слушать.

— Мы были еще на службе бургундца, — начал Фрокар, — и стояли близ замка Одик. Дела было у нас мало, и я предложил Рокардо и Скакуну маленькую экспедицию к соседним крестьянам.

Мы пошли прямо в одну хижину, где жил старый земледелец с женой. Оба лежали больные и жаловались нам, что накануне их ограбили удочки, не оставив ни куска хлеба. Товарищи мои поверили этой сказке и даже пожалели стариков, но меня мудрено разжалобить и надуть, и я, подойдя к старику, начал его легонько щекотать ножом. Хитрец тотчас выздоровел и признался, что удочки не все у него унесли, и что на чердаке осталось еще немного провизии нам на ужин.

Мы пошли туда и под разным хламом нашли окорока, сало и много теплой одежды, что очень полезно в этой земле болот и лягушек.

Покуда мы хозяйничали, старик скрылся неизвестно куда, а старуха продолжала стонать на своей постели. Я заметил у нее на шее черную ленту, на которой висело что-то блестящее, что она крепко сжимала в руке.

‘Верно какая-нибудь драгоценная вещь’, — подумал я, а я очень люблю эти предметы, особенно если они из благородного металла. Я приблизился к постели и хотел пощупать у старухи пульс, но она все не разжимала руки, несмотря на все мои убеждения. Надобно признаться, что в подобных случаях женщины всегда настойчивее мужчин и что с ними надобно употреблять крайние средства. Увидев на огне котелок с кипятком, я взял его и опустил туда руку старухи.

— Ты просто изверг! — вскричал англичанин.

— Продолжай, Фрокар, — сказал спокойно Перолио, — меня занимает твой рассказ.

— Старуха разжала кулак, — продолжал палач, — и оттуда выпал удивительный золотой крест. Когда мы вышли из хижины с добычей, было уже так темно, что мы сбились с пути и чуть не увязли в болоте. Притом начала разыгрываться буря, и мы проклинали нашу экспедицию, как вдруг увидели огонек и пришли к другой хижине, еще меньше и беднее первой. Обрадовавшись и этому убежищу от грозы, мы постучались, но так как нам не отворили, то мы выбили дверь и вошли.

— Что вам надобно от цыганки, которая знает прошедшее, будущее и настоящее? — закричал визгливый голос из глубины комнаты.

— Мы просим позволения укрыться от непогоды и отдохнуть, — отвечал я самым нежным голосом.

— Кто вы? — спросил голос еще резче, так что покрывал шум бури.

— Мы честные люди, сбились с дороги.

— Честные люди! — повторила колдунья со страшным хохотом. — Хороши честные люди! Вы думаете обмануть меня… мне хозяин уже сказал, что вы принадлежите к Черной Шайке. Вы разбойники, грабители, а не честные люди. Я знаю, откуда вы пришли, слышу запах сала и ветчины… хозяин знает все ваши подвиги.

— Признаюсь, капитан, я и товарищи немного струсили. В хижине было темно, как у сатаны, мы не видели колдуньи и, стало быть, она не могла нас разглядеть… Кто же, кроме дьявола, мог сказать ей, кто мы и откуда пришли?

— А старик, которого вы ограбили и который ушел прежде вас! — сказал Перолио, смеясь.

— Да, это возможно, синьор, — ответил Фрокар задумавшись, — это еще можно объяснить, но как объяснить дело с крестом?..

— Что такое?

— А вот послушайте. Колдунья зажгла старую лампу у очага и развела огонь. Когда хижина осветилась, Рокардо и Скакун уверяют, что когда запылал огонь, в одном углу увидели на минуту страшную форму с рогами, которая тотчас исчезла: я же заметил только два огненных глаза, которые пристально смотрели на меня.

— Трус! — проговорил Перолио.

— Наверно в хижине было зеркало, — заметил Вальсон, — и мессир Фрокар принял свою собственную фигуру за дьявола.

— Смейся, — сказал Фрокар, — а если бы ты был на моем месте, и твои рыжие волосы стали бы дыбом от страха.

— Кончай свою сказку, — перебил начальник с нетерпением. — А что, эта колдунья была молода или стара?

— Кто ее знает, капитан. Эта дочь сатаны ни стара, ни молода, и лицо ее почти совсем закрыто космами седых волос. Рокардо, однако, узнал ее и говорит, что два месяца тому назад она была причиной смерти одного из наших солдат, убитого всадником Шафлера. Он уверяет также, что она совсем не стара и не отвратительна, но я боялся рассматривать ее. Колдунья придвинула к огню лавку и мы сели, потом вылила в котелок вина, согрела его и подала нам. Разумеется, мы не решались выпить эту подозрительную жидкость, несмотря на ее приятный запах, но колдунья опять засмеялась и сказала:

— Вы думаете, что я хочу вас отравить… не бойтесь, ваш час еще не пришел, вам осталось еще совершить несколько злодеяний, и тогда сам хозяин придет за вашими душами. А теперь пейте и грейтесь…

— Так как я не трус и чувствовал сильную жажду, то решился прежде всех попробовать дьявольского напитка. Мне показалось, что это хорошее вино, вскипяченное с разными пряностями, и я уверен, что оно понравилось бы и лейтенанту Вальсону. Товарищи последовали моему примеру. Скоро мы почувствовали приятную теплоту во всех членах и нас начала одолевать дремота. Колдунья взяла опять какую-то склянку и плеснула ею на огонь… В хижине разлился сильный, одуряющий запах. Голова у меня закружилась, и я хотел выйти на чистый воздух, но ноги не повиновались мне, предметы начали мешаться в глазах, я хотел закричать, позвать товарищей, но голос не выходил из горла. Глаза мои закрылись и я не помню, что потом было со мной… Я не спал, потому что это положение нельзя назвать сном, я был мертв и мои товарищи тоже.

— Вы были просто пьяны, — заметил капитан.

— Нет, синьор граф, действие вина никогда не бывает похоже на то, что мы чувствовали. Спросите у Вальсона, он знает, что значит быть пьяным.

Англичанин промычал какую-то угрозу и выпил залпом стакан вина.

— Тем и кончились твои приключения с колдуньей? — спросил Перолио.

— Нет еще, дьявол начертил свое клеймо на моей правой руке, воспользовавшись моим летаргическим сном.

Перолио вскочил с места, как будто невидимая сила приподняла его. Он покраснел и глаза его невольно устремились на собственную руку, покрытую черной перчаткой, но заметив, что Вальсон и Фрокар смотрят на него с удивлением, сел опять.

— Твоя история похожа на легенду, — сказал он, — все эти глупости сердят меня и притом ты рассказываешь очень долго. Кончай скорее.

— Извольте, синьор… Когда мы проснулись, был светлый день и колдунья исчезла со всей нашей добычей. Я стал шарить в карманах, надеясь найти крест, но не тут-то было. Крест исчез, но вы не поверите, капитан, изображение его осталось у нас на правой руке, и мы до смерти будем ходить с этим клеймом.

И приподняв немного рукав, Фрокар показал свою руку, на которой отпечатан был крест с буквой Ф. Татуировка синего цвета была сделана превосходно.

— Вот вам и доказательство моей встречи с дьяволом или его дочерью. Колдунья позаботилась даже поставить начальную букву моего имени.

— Это очень умно с ее стороны, — проговорил флегматичный Вальсон. — Когда ее папенька придет за тобой, то не сможет никак ошибиться.

Между тем, Перолио, хотя и неподвижный, был в волнении. Глаза его не отрывались от руки Фрокара. Наконец, не в состоянии пересилить себя, начал быстро ходить по комнате, кусая губы до крови.

Фрокар подозрительно следил за всеми движениями своего начальника, а Вальсон спокойно продолжал пить вино.

Вдруг Перолио остановился перед монахом.

— Ты встречался еще с этой колдуньей? — спросил он.

— Нет, капитан. Мы искали ее, ждали три дня, что она вернется в свою лачужку, но она не показывалась, и мы сожгли ее жилище.

— Так вы не знаете, что с ней случилось, где она может быть?

— Не знаем. Окрестные жители очень жалеют о ней, потому что она предсказывала им хорошую погоду и урожай, лечила их и умела делать напитки, способные возбудить любовь в самых бесчувственных людях. Говорят, что она погубила одну молодую девушку и за это превращена в сову, другие говорят, что она скрылась в окрестностях Никерка и живет в развалинах старого Падерборнского аббатства вместе с легионом дьяволов, которые служат ей.

— Через пять дней ты должен узнать, где эта колдунья, — сказал Перолио мрачно. — Я хочу видеть ее.

— Пять дней мало, синьор.

— Три золотых флорина, если узнаешь, — продолжал капитан, — а в противном случае, в первом же сражении я поставлю тебя впереди Черной Шайки.

— И я буду возле тебя, — прибавил Вальсон.

— Благодарю, — отвечал Фрокар, — я постараюсь сохранить мое прежнее место — позади всех.

И бросив насмешливый взгляд лейтенанту, палач вышел из комнаты.

Через три дня после этой сцены Перолио сидел в общей комнате, где собиралось семейство оружейника. Мария работала возле матери, а итальянец пел романс, аккомпанируя себе на мандолине. У Перолио был хороший голос и молодая девушка слушала его с заметным волнением. Бандит радовался этому, воображая, что красавица поняла его любовь, но она думала о другом, слушая страстную историю молодого пастуха, который любит невесту своего друга.

Мария думала о Франке… думала о том, что она невеста ван Шафлера, а Франк готов для нее жертвовать жизнью, свободой.

В этот вечер патер ван Эмс почему-то не пришел, что очень беспокоило Марту. Перолио радовался этому случаю и ждал, когда мать выйдет из комнаты и оставит его одного с Марией. Вдруг дверь отворилась и почтенный священник вошел с веселым лицом.

— Дети мои! — вскричал он. — Господь смиловался над нами, молитвы ваши услышаны… ваш муж, Марта, ваш отец, Мария…

— Что такое? Говорите, батюшка!

— Он свободен, он скоро будет с вами.

Обе женщины бросились со слезами к старику, повторяя счастливую весть и не смея ей верить. Перолио нахмурился.

— Да, дети мои, — продолжал патер, — известие это верно. Вчера я пошел в монастырь св. Бригитты, где моя сестра настоятельницей, там я встретил секретаря викария — епископа, и он мне сказал, что сам викарий получил приказание отправиться в Дурстед, в тюрьму оружейника Вальтера и объявить ему, что он свободен без выкупа, и может возвратиться в Амерсфорт. Секретарь прибавил, что викарий уже исполнил это приказание и что дня через два мастер будет дома.

Как описать радость бедной женщины и ее дочери? Они плакали и смеялись, целовали руки священника и, упав на колени, благодарили Бога, что он смягчил сердце епископа.

— Дети мои, — сказал почтенный духовник, — поблагодарите и того, кому вы, после Бога, обязаны избавлением Вальтера.

И он указал на Перолио, который напрасно старался скрыть смущение при известии, разрушавшем все его планы. Он не мог сомневаться в справедливости слов духовника и, подойдя к нему, крепко сжал ему руку.

— Отец мой! — проговорил он. — Мы все исполнили наш долг. Поверьте мне, я счастлив, что монсиньор принял такое благое намерение, и думаю, что он исполнил небесное внушение, а не мою просьбу.

— Разумеется, сын мой, — отвечал старик, — ничего не делается без Божьей помощи, но вы, синьор Перолио, тоже употребили все ваши усилия, все влияние на епископа.

— Да! — вскричали мать и дочь. — Вы наш спаситель, мы должны благодарить вас.

И обе женщины с жаром схватили бандита за руки.

— Что вы делаете, добрая Марта, милая Мария? — говорил он с заметным волнением. — Мне, право, совестно… и если я помог освобождению мастера, то слишком награжден за то вашими ласками, вашей дружбой.

И он обнял Марту с нежностью сына, потом, обратись к Марии, сказал тихо:

— Позволите ли вы мне поцеловать вас, как сестру?

Молодая девушка покраснела, она не совсем доверяла этим братским ласкам.

— Что ж ты, Мария, — вскричала мать. — Разве ты не хочешь поблагодарить графа за спасение отца?

Мария, молча и краснея, повернула свою прекрасную головку к Перолио и тот сорвал поцелуй с ее губ.

Молодая девушка побледнела и задрожала при этом жгучем прикосновении.

Перолио, взволнованный, думал в это время: ‘Эта красавица будет моей, и никакая сила не вырвет ее из моих объятий’.

И скрывая свои преступные мысли под веселой наружностью, он вежливо поклонился хозяйкам и патеру, прибавив:

— Я надеюсь, друзья мои, что завтра мы будем праздновать возвращение мастера Вальтера.

Но, выйдя из общей комнаты, Перолио в минуту изменился. Давно скрываемая злость исказила его черты, глаза заблестели, он вбежал к себе и, увидев Ризо, закричал ему:

— Приведи ко мне Фрокара, торопись…

— Где мне искать его, мессир граф? — спросил паж, дрожа от страха, потому что в гневе господин его бывал ужасен.

— Ищи где-нибудь в кабаке, а если встретишь Видаля, Рокардо или Прыгуна, позови их, только скорее.

Ризо бросился к двери, но на самом пороге наткнулся на человека, который входил.

— Тише, мальчуган, куда торопишься? — говорил, смеясь, Фрокар.

— Тебя спрашивает капитан, — отвечал паж.

— А, это ты! — сказал Перолио. — Мне надобно поговорить с тобой. Ризо, уйди.

— Синьор капитан, — возгласил палач, потирая от удовольствия руки, — я к вам с хорошими вестями: нашел, где скрывается колдунья, где она приготовляет свои проклятые зелья.

— Убирайся к черту с твоей колдуньей! Теперь не до нее, — закричал начальник.

— Как не до нее? — возразил Фрокар, — а три флорина, которые вы мне обещали? Ведь пяти дней еще не прошло. Я заслужил награду.

— Я не отказываюсь от обещанного и, вместо трех, дам тебе пять, восемь, десять флоринов, если ты поможешь выпутаться…

— Говорите, капитан, я на все готов… за десять флоринов.

— Оружейник освобожден.

— Папенька нашей красотки!.. Худо!

— Он может быть в дороге и скоро будет здесь.

— Черт!

— Надобно найти средство задержать его в дороге.

Фрокар нахмурился, задумался на минуту и отвечал:

— Это нелегко, но возможно.

— Возможно! — повторил Перолио радостно. — Я знаю, что ты способен на все. Двенадцать флоринов, если ты обработаешь это дело.

— Эти деньги мои, капитан, я вас хорошо понял… Вы хотите, чтобы мастер Вальтер не вернулся сюда. Надобно задержать его… всеми средствами?

Последние слова он проговорил значительно, смотря прямо в глаза начальнику.

— Всеми средствами, — повторил Перолио решительно.

— Хорошо… Будет исполнено.

— Не забудь только, что бурграф очень привязан к этому оружейнику или к его искусству, стало быть делай так, чтобы не было никакого подозрения на Черную Шайку, а то за малейшую неловкость я велю тебя повесить или колесовать, в пример всем дуракам, которые не умеют обделывать дела так, чтобы не попадаться.

— Не беспокойтесь, капитан, если с бедным оружейником случится какое-нибудь несчастье, в этом виновата будет судьба или солдаты епископа.

— Хорошо. А сколько тебе надобно людей… играть роль судьбы?

— Человек восемь… Ведь оружейник — здоровый малый.

— Выбери их сам и скажи, чтобы они по одиночке вышли из города и переоделись.

— Я все устрою, капитан.

— Ступай же, не теряй времени.

Фрокар дошел до двери, но остановился и сказал:

— А разве вы не хотите ничего знать о колдунье? Ведь я все разузнал и заработал обещанную награду.

— Ах да, я и забыл! Где она живет?

— В развалинах Падерборнского аббатства.

— Где это аббатство?

— На берегу реки Лек, между Никерком и Пультеном, недалеко от Абденгофского монастыря, знаменитого по лекарствам от всех болезней, которые там приготовляют. Говорят, что лекарства эти приготовляет сама колдунья, а монахи только пользуются ее искусством.

— Когда можно видеть колдунью?

— Только в полночь, когда она готовит свои зелья и призывает демонов.

— Кто меня проводит в развалины?

— Прыгун знает дорогу.

— Ступай же.

— Иду, капитан, — сказал Фрокар, не трогаясь с места и смотря на карман Перолио.

Бандит заметил это, вынул три монеты и бросив их своему сообщнику, прибавил:

— Вот тебе, старайся заслужить остальное.

— Приготовьте деньги, синьор, — сказал палач, поднимая золото. — Я скоро вернусь назад.

XVII. Ловушка

Целые месяцы оружейник был заперт в башне замка Дурстеда. Он занимал ту же комнату, в которой прежде сидел бывший утрехтский епископ, Жильбер Бредероде, изгнанный из епархии монсиньором Давидом. Если оружейник не был скован, как прежний пленник, и с ним обходились человеколюбивее, то потому, что ему покровительствовал граф Шафлер.

Епископ Давид был зол и жесток, но понимал, что опасно раздражать самого верного из своих приверженцев, тем более, что он знал, какая связь существует между дворянином и амерсфортским мещанином. Поэтому, отказав в первый раз в просьбе графа, он приказал обращаться с пленником кротко, зная, что в противном случае и Шафлер может оставить его, как другие рыцари.

Исполняя свое поручение в Утрехте, Шафлер и Франк поспешили навестить Вальтера. Они узнали от него, что Перолио жил в доме оружейника, и письма патера ван Эмса были наполнены похвалами доброму постояльцу. При этом известии молодые люди не могли скрыть своих опасений, но Вальтер, обманутый письмами, начал успокаивать их и сказал, что он свободой своей обязан великодушному Перолио. Ван Шафлер и Франк поняли тотчас, что цель всей этой комедии — Мария, но не хотели сообщать своих подозрений отцу, не старались даже разуверить его насчет Черной Шайки, и так как прежде всего надобно было освободить оружейника, то поспешили к епископу.

Не легко было добраться до бургундца. Викарий, предупрежденный письмом Перолио, не хотел выпускать пленника и не допускал Шафлера до епископа. Последний тоже хотел отказаться от своего обещания и объявил графу, что оружейник останется пленником до окончания войны. Напрасно Шафлер говорил ему, что невеста его в опасности, под одной кровлей с разбойником. Епископ успокаивал его, говоря, что невинность молодой девушки устоит против всех обольщений и что присутствие отца совсем не необходимо.

— Словом, освобождение пленника невозможно, — прибавил епископ, вставая и давая этим знать, что аудиенция кончилась.

— Невозможно, — повторил Шафлер почтительно, но твердо, — но Вальтер будет свободен!

Епископ посмотрел на него с удивлением.

— Вы забываете, мессир граф, — сказал он, — что я один имею право здесь приказывать. Разве я не государь ваш? Разве замок Шафлер не на моей земле?

— Нет, монсиньор, замка Шафлер не существует, и я больше не ваш вассал. Жилище моих отцов в развалинах. Это мой выкуп за мою верность вам. У меня нет больше государя.

Решительный тон графа поразил епископа, который понял, что может лишиться лучшей своей опоры и потому сказал:

— Сын мой, вы не поняли меня… я не хочу огорчать вас. Если этот пленник так дорог вам, что вы не хотите слушать никаких убеждений, то… я думаю… Я постараюсь удовлетворить вас… через несколько дней.

— Монсиньор, — возразил молодой человек, — вы забыли уже раз ваше обещание… Вы дали мне поручение, несообразное с моим достоинством, и я пробрался, переодетый и без оружия, в неприятельский город. Это ремесло шпиона, и я согласился принять его на себя потому только, что вы обещали мне свободу оружейника. Я исполнил данное вами поручение с опасностью для жизни, и требую исполнения вашего обещания.

— А если я вам откажу? — спросил епископ.

— Тогда я принужден буду оставить вас, монсиньор, и пойду в Амерсфорт с моим войском, защищать честь моей невесты.

— Вы хотите мне изменить, мессир? — проговорил Давид бледнея. — Не вы ли называли Перолио изменником?

Шафлер был в сильном волнении.

— Монсиньор! — вскричал он. — Умоляю вас, возвратите свободу пленнику, и я буду защищать ваше дело до последней капли крови.

— Хорошо, приходите завтра, нет, лучше послезавтра, мы поговорим об этом.

— Завтра будем поздно, монсиньор. Через час я буду на дороге в Амерсфорт.

Граф поклонился и хотел уйти.

— Вы не выйдете ни из города, ни из замка, — вскричал Давид, не удерживая более своего гнева. — Я прикажу арестовать вас.

— Приказывайте, монсиньор, только предупреждаю вас, что ваши наемники и дурстедская стража не в состоянии одолеть войско ван Шафлера. Мне стоит сказать одно слово — и мои солдаты не только отворят мне ворота замка, но разрушат башню и освободят пленника.

Гнев епископа усилился. Он видел, что сила, которую он всегда побеждал, теперь победила его, и потому, заставив молчать свою гордость, сказал:

— Но если я исполню ваше желание, вы можете утверждать, что я испугался угрозы.

— Нет, вы покоритесь не угрозе, а просьбе самого преданного из ваших подданных, — отвечал молодой человек.

И, поняв желание гордого прелата, он преклонил перед ним колено в ту минуту, как в комнату входил викарий со свитой.

— Сын мой, — сказал довольный епископ, — за ваши заслуги я исполняю вашу просьбу. Оружейник Вальтер будет свободен сегодня же вечером благодаря нашей привязанности к благородному рыцарю, который будет скоро его сыном.

И Давид протянул Шафлеру руку, которую тот почтительно поцеловал и потом пошел с викарием прямо в дурстедскую башню.

Вот как был освобожден оружейник.

Через два часа Вальтер, Шафлер и Франк выехали вместе из города. Шафлер предлагал оружейнику лошадь, но тот, будучи плохим всадником, предпочел идти пешком. Теперь оба друга сообщили ему свои подозрения насчет намерений Перолио, но Вальтер, успокоенный письмами духовника, думал, что молодые люди преувеличивают опасность из ненависти к начальнику Черной Шайки. Однако он согласился на их просьбу и обещал не медлить в дороге, чтобы поспеть как можно скорее в Амерсфорт.

Друзья расстались у селения, охраняемого воинами бурграфа, Франк хотел провожать дальше отца Марии, но Вальтер не пустил его.

— Не беспокойся, друг, — сказал он, — я теперь в безопасности и не нуждаюсь в защите, все солдаты бурграфа знают амерсфортского оружейника под вывеской ‘Золотого Шлема’.

— Притом, нам надобно вернуться в Дурстед до ночи, — заметил граф. — Прощайте же, мастер, будьте осторожны в дороге и приезжайте скорее к вашей жене и дочери. Поцелуйте их за меня и скажите, чтобы они не забывали меня в молитвах.

— До свидания, мессир! — проговорил оружейник, сжимая руку зятя. — Скоро кончится эта печальная война! Ах, дети мои! Как я буду счастлив, когда все мы соберемся вокруг стола в ‘Золотом Шлеме’ и будем пить мед за здоровье молодых супругов.

— Скоро это будет! — сказал Шафлер задумчиво.

— Прощайте, мастер, вам пора, — проговорил Франк в волнении, — скажите матушке Марте, что я никогда ее не забуду.

— А что сказать твоей сестре?

— Что я молю Бога о ее счастье.

И он быстро отвернулся, чтобы Шафлер и Вальтер не отгадали того, что происходило в его сердце.

Шафлер и Франк вернулись в Дурстед, а оружейник продолжал свой путь к Амерсфорту. Хотя он желал быть скорее дома, но путешествовать ночью было опасно, и потому Вальтер торопился к месту перевоза на реке, чтобы поспеть до ночи в абденгофское аббатство, где не откажут ему в гостеприимстве, потому что настоятель был родственник патера ван Эмса.

Он не мог подозревать, что сообщники Перолио ожидают его на дороге. Фрокар с товарищами ловко придумал западню для оружейника. Он был со своими товарищами в селении, возле перевоза и ждал свою добычу.

Дело, задуманное Фрокаром, было не легко. Притом ни он, ни его помощники не знали Вальтера и могли ошибиться. Когда Черная Шайка вступила в Амерсфорт, оружейника там не было, стало быть никто не знал его в лицо. Однако бандит рассчитывал на свой инстинкт, редко его обманывавший, и надеялся честно заработать деньги. Так как он спешил выехать из Амерсфорта, то был уверен, что прибыл первый к перевозу. Оставив лошадей на другом берегу, разбойники переоделись рыбаками и поселянами и приняли на себя разные роли. Рокардо с товарищами сели на траву у парома, а Фрокар с остальными пошел в кабак, где перевозчик грелся, ожидая, чтобы его позвали. День был праздничный и путешественников мало, зато много гуляющих, и кабак был полон посетителями.

Фрокар понял, что между этими людьми трудно найти помощников, и потому тотчас составил план. Надобно было помешать, чтобы оружейник не переехал реку днем, и задержать его ночью в кабаке, где можно было покончить с ним. Разбойник начал с того, что заговорил с перевозчиком, поподчивал его пивом, и, видя, что имеет дело с отъявленным пьяницей, начал надеяться на успех.

Два раза приходили поселяне, желавшие переправиться на другой берег, но по совету Фрокара перевозчик отвечал им, что в праздники хороший христианин не должен работать и губить свою душу за мелкую монету. Поселяне, которых Фрокар тоже пригласил выпить, легко согласились с этим и остались в кабаке. Вечер наступил давно, когда на берегу показался Вальтер.

Увидев его, Рокардо сказал своему товарищу:

— Следи за этим молодцом, Вильгельм: он не похож на крестьянина, не наша ли это добыча?

— Не вы ли лодочники, друзья мои? — спросил оружейник. — Перевезите меня скорее на ту сторону, я тороплюсь.

И он вскочил в лодку.

— Мы не лодочники, — отвечал Рокардо, осматривая путешественника. — Перевозчик должен быть в кабаке, пойдите туда.

Вальтер поблагодарил бандита и, войдя в кабак, закричал:

— Кто из вас перевозчик?

— А что тебе надобно? — спросил грубым голосом высокий, здоровый детина, порядочно уже пьяный.

— Чтобы он перевез меня на другую сторону реки.

— Сегодня ты не переедешь реку, мой милый, а можешь ее переплыть, если хочешь.

— Ты, я вижу, намерен шутить, — возразил Вальтер строго, — но мне некогда слушать тебя.

— Что же делать, — заметил перевозчик насмешливо, — если у меня веселый характер, признаюсь, я люблю посмеяться.

Все присутствующие захохотали.

Между тем Фрокар старательно осматривал новоприбывшего. Надобно было удостовериться, тот ли это человек, которого они ждали.

— Ого, друзья мои, — сказал Вальтер добродушно. — Я вижу, что вы здесь очень веселы. Что же, это не запрещено, особенно по воскресеньям. Я сам готов остаться здесь отдохнуть и выпить, но мне надобно торопиться. Скажите же мне, где лодочник?

— Да ведь я сказал тебе, что сегодня лодочник не работает, в праздник надобно молиться.

И он залпом выпил свой стакан, наполненный услужливым Фрокаром.

— Ты поступаешь дурно, мой друг, — сказал Вальтер. — Ты пьянствуешь и смеешься над священными предметами. Но это дело твоей совести, и меня не касается. Я требую только, чтобы ты исполнил свою обязанность и перевез меня на другой берег.

При этих словах оружейника перевозчик заметно смешался и не нашелся, что ответить. В то время простой народ был груб до варварства, но был религиозен, верил в Бога, боялся ада.

Пьяница приподнялся с места.

Но Фрокар задержал его за рукав и, притворяясь тоже пьяным, хотя пил очень мало, чтобы сохранить все хладнокровие, сказал:

— Куда ты, мой милый? Разве ты не знаешь, что обязанность христианина состоит в том, чтобы не работать по праздникам? Ведь ты честный христианин, а в писании сказано: работай шесть дней, и седьмой отдыхай.

— Это правда, — вскричал обрадованный перевозчик, садясь опять на место.

— Да, ты прав, — прибавил Фрокар, наливая ему водки.

— И следовательно, — продолжал пьяница, обращаясь к Вальтеру, — согласен ты или нет, дружище, а сегодня я не сойду с места… с моего праздничного места.

И он крепко обхватил стол обеими руками и лег на него головой.

— Даже если я дам тебе серебряную крону вместо обыкновенной платы за перевозы? — спросил Вальтер, вынимая из кармана монету.

Пьяница опять приподнялся, глядя на деньги, но Фрокар показал ему тихонько две кроны и шепнул:

— Останься с нами и ты получишь две.

— Не надо мне твоих денег, — сказал гордо перевозчик, отталкивая руку Вальтера и пряча в карман две кроны Фрокара.

Тогда последний спросил оружейника:

— Верно, вам очень нужно быть сегодня в абденгофском монастыре?

— А вам что за дело до этого? — ответил оружейник, раздосадованный упрямством лодочника. — Пейте вашу водку и оставьте меня в покое.

— Все это кажется мне очень подозрительным, — заметил Фрокар.

— Что ты хочешь сказать? — вскричал Вальтер с возрастающим гневом.

— А то, что вас послали верно с важным поручением в монастырь, — продолжал выведывать хитрец.

— Кто тебе сказал, что у меня есть поручение?

— Это не трудно отгадать. Вы торопитесь не без причины, а эти причины должны быть очень важны. Все знают, что абденгофский монастырь не на хорошем счету у монсиньора бурграфа, потому что монахи имеют сношения с епископом Давидом и проклятой треской… Храбрые удочки наблюдают за ними, и если поймают какого-нибудь эмиссара-бургундца, то зарежут его и кинут в воду.

— Что ты поешь мне спьяна и за кого принимаешь меня? — вскричал Вальтер, горячась все более.

— Да, кажется, я не ошибусь, если приму тебя за посланного от епископа Давида и если скажу утвердительно, что ты идешь из Дурстеда.

— Ну, так что же, что из Дурстеда?

— Он признается, друзья мои! — вскричал Фрокар обращаясь к присутствующим. — Это треска!

— Правда, правда! — заревели пьяницы.

— Да, это должен быть шпион, — заметил лодочник хриплым голосом, — я как увидел его, тотчас подумал: это шпион, непременно шпион.

И товарищи Фрокара прибавили:

— Это треска, убить его и в воду!

И все гуляки, повторяя эти слова, хотели броситься на оружейника, но с ним нелегко было сладить. Отступая перед толпой, он вынул единственное оружие, которое взял с собой из Дурстеда — огромный нож с деревянной ручкой, и размахивая им, вскричал:

— Подойдите, пьяницы, попробуйте тронуть меня. Я вижу, что с вами не может быть другого объяснения, как на ножах. Я вам докажу, что хорошо действую этой игрушкой.

— А! Ты угрожаешь нам, разбойник? — заревел перевозчик. — Погоди, я разобью тебе рыло, так что тебя не узнает сам дьявол.

И он тоже схватил со стены два ножа.

В те варварские времена простой народ в городах и селениях находил дикое удовольствие в драке на ножах, и в Голландии это вошло в такое обыкновение, что еще в прошлом столетии не могли истребить его в некоторых провинциях. Правительство не только позволяло эти кровавые поединки, но часто члены его сами присутствовали при этих драках. В кабаках и гостиницах висели по стенам ножи. Кто отказывался драться, должен был угостить противника кружкой водки. Впрочем, эти поединки не были смертельны. Противники старались только ранить друг друга в лицо, и особенное искусство состояло в том, чтобы оцарапать щеку и нарисовать на ней ножом крест или полумесяц. Только неловкие новички отрезали друг другу носы или губы. В некоторых селениях не было ни одного человека без рубца на лице.

Перевозчик пользовался репутацией искусного бойца на ножах, и, желая разрисовать лицо Вальтера, позвал его с собой, вышел из кабака и пригласил присутствующих полюбоваться, как он разделается с треской.

Мастер Вальтер не был забиякой, однако не хотел отступить перед пьяными поселянами, между которыми замечал несколько подозрительных лиц. Он был уверен, что если откажется от вызова, все бросятся на него и ему трудно будет сладить со всеми.

Из двух зол надобно было выбрать меньшее, то есть бороться с одним человеком, притом на чистом воздухе соберутся посторонние зрители и не позволят отступлений от правил поединка. Действительно, любопытные собрались со всех сторон и составили круг, посреди которого стояли Вальтер и лодочник. Последний подал мастеру один из двух ножей равной величины, потому что нож оружейника был других размеров и не годился для поединка.

Вальтер прикрепил нож к руке платком, чтобы защитить пальцы, противник его сделал тоже и они стали в восьми шагах друг от друга.

Если лодочник был ловок на ножах, то оружейник был тоже опасный противник, потому что владел почти всем оружием, какое делал. Он спокойно ждал нападения, следя за всеми движениями перевозчика, и тот, видя, что противник его не становится в правильную позицию, вообразил, что имеет дело с новичком и начал подходить к нему.

Вальтер даже не поднял руки при его приближении, но когда лодочник почти дотронулся до него, он быстро схватил его за руку левой рукой, а правой в одну секунду начертил правильный крест на его щеке. Потом сильно толкнул его назад и пьяница, потеряв равновесие, упал при громком хохоте тех, которые заранее предсказывали ему победу.

Побежденный вскочил на ноги в сильном гневе и, хотя кровь струилась по его лицу, хотел возобновить борьбу.

— Разве тебе мало одной отметки? — спросил Вальтер.

— Ты обманул меня, проклятый, но теперь я не поддамся, становись на место.

— Верно, тебе хочется, чтобы и другая твоя щека была разрисована?

— Попробуй дотронуться до нее, и я признаю тебя не только моим победителем, но поставлю тебе две кружки двойной водки.

— Хорошо, я вижу, надобно исполнить твое желание.

Оба встали на свои места, но в этот раз оружейник не ждал, когда противник подойдет к нему, он сам одним скачком очутился возле него, опять сжал его вооруженную руку и быстро начертил на другой щеке полумесяц, так что эмблемы христианства и магометанства соединились на его лице, разделенные только красным носом.

Громкое ‘Ура!’ встретило этот подвиг, и толпа выхваляла храбрость и искусство Вальтера, но Фрокар начал сожалеть о бедном лодочнике, называл его противника треской, шпионом, и эти слова охладили восторг зрителей, которые стали недружелюбно посматривать на победителя, в то время как товарищи Фрокара старались окружить его. К счастью, Вальтер увидел в толпе несколько солдат бурграфа и закричал им:

— Не слушайте этих пьяниц, я не шпион и не треска. Сам граф Монфорт знает меня лично и все воины его слышали об оружейнике ‘Золотого Шлема’.

— Как не слыхать о мастере Вальтере! — закричал один солдат.

— Ну, так я Вальтер амерсфортский.

— Неправда, — перебил обрадованный Фрокар, — амерсфортский оружейник в плену в Дурстеде.

— Епископ дал мне свободу, — возразил Вальтер, — и если вы сомневаетесь, вот мой пропуск. Кто умеет читать, тот может удостовериться.

Никто, кроме Фрокара, не знал грамоты, но все столпились вокруг Вальтера, взглянули на бумагу и закричали:

— Да, правда, это оружейник.

— Я не ошибся, — шепнул Фрокар на ухо Рокардо.

— И я тоже, но как его задержать теперь?

— Погоди, я все обделаю.

И обратись к Вальтеру, он прибавил:

— Извините за ошибку, мастер, я не имел намерения оскорбить вас.

Лодочник, которому подвязали обе щеки, злобно посмотрел на монаха, бывшего причиной поединка, но Фрокар продолжал ласково:

— Докажите, мастер, что вы не сердитесь на меня, выпьем вместе кружку вина.

— Благодарю, — отвечал сухо оружейник, которому не нравилась фигура монаха, — я уже сказал, что мне некогда, и надеюсь, что найдутся добрые люди, которые согласятся перевезти меня на ту сторону.

Все присутствующие переглянулись. Они готовы были исполнить желание оружейника, который, разумеется, и заплатит хорошо, но на реке были мели и камни, знакомые только перевозчику Питеру Нолю, которого Вальтер разрисовал так искусно, и его помощнику, который ушел на свадьбу к сестре и не мог вернуться раньше следующего утра.

Стало быть, отец Марии должен был поневоле ждать другого дня. Он спросил, нет ли в деревне гостиницы, но кроме кабака негде было остановиться на ночь, и войдя туда с некоторыми из солдат бурграфа, он поговорил с ними о делах, потом просил приготовить ему комнату.

Когда оружейник ушел в верхний этаж, Фрокар и бандиты начали угощать присутствующих пивом и водкой. Начались песни, пляски, и когда все были мертвецки пьяны, палач Черной Шайки вышел осторожно в соседнюю комнату и позвал туда своих сообщников.

— Что нам делать, — спросил Рокардо, — чтобы оружейник не вернулся в Амерсфорт?

— Разве есть на это два средства, болван? — возразил Фрокар.

— Знаю, что самое верное — только одно, но когда употребить его? Завтра, чуть свет, он переедет через реку.

— Нет, он будет еще сегодня в реке.

— Он ловок и силен… закричит, поплывет.

— Мы зажмем ему рот и он поплывет по течению. Вот галстук, который я ему приготовил.

И он вынул из кармана веревку с петлей.

— Я отказываюсь употреблять веревку, — сказал Рокардо, — я не палач.

— Я тебя и не прошу. Ступайте за мной и помогайте мне, чтобы этот проклятый оружейник не ускользнул из наших рук.

Зная, что в кабаке никто не в состоянии шевельнуться и что кроме оружейника нет другого постояльца, Фрокар, сопровождаемый бандитами, шел осторожно к комнате, занимаемой Вальтером. Дверь была не заперта изнутри и разбойники вошли в нее. Луна, освещавшая комнату, позволяла разглядеть все предметы. Вальтер лежал на постели не раздетый, чтобы быть готовым в путь, крепко спал. На столике возле кровати лежали его нож и пояс. Фрокар ловко схватил эти вещи и приготовился накинуть петлю на голову спящего, как вдруг нога его поскользнулась и он упал на свою жертву. Вальтер проснулся, оттолкнул Фрокара на другой угол комнаты, и протянул руку к столу, но Рокардо бросился на него и поразил ножом в грудь и руку. В то же время три других бандита подбежали к постели, связали оружейника, завязали ему рот и Фрокар, удостоверившись, что он неподвижен, сказал:

— Скорее приподнимите его с постели, чтобы не было следов крови, откройте окно и бросьте его в реку. Внизу все так пьяны, что не заметят ничего.

Бандиты раскачали Вальтера и бросили в воду, но этого зловещего плеска никто не слыхал, и через минуту река, освещаемая луной, продолжала тихо течь. Убийцы убрали все в комнате, разделили между собой вещи и деньги оружейника, и когда на другой день проснулся хозяин кабака, то нашел одного Фрокара, который сказал, что путешественники, его друзья, уже ушли вместе с мастером Вальтером и что он остался для того, чтобы заплатить все издержки. Получив хорошую плату, хозяин не расспрашивал ни о чем, и бандит, довольный успехом своего предприятия, отправился отдавать отчет своему начальнику.

XVIII. Развалины Падерборна

Странно, что люди порочные, но смелые и пламенные, бывают иногда суеверны и слабы до крайности, хотя не верят ни в какие чудеса.

Перолио, этот храбрец, не веровавший ни во что, полагавшийся только на свою силу, боялся колдовства и дьявола, хотя ни за что на свете не сознался бы в этом. Впрочем, в то время жгли колдунов, стало быть боялись их и верили в них.

С той минуты, как Фрокар рассказал историю об украденном кресте и показал клеймо на руке, капитан Черной Шайки хотел непременно увидеть колдунью и испытать ее знание. Если она в самом деле умеет приготовлять любовное зелье, Перолио добудет его, и обладание Марией будут легче!

Для этого необходимо было одно условие: надобно было достать локон волос девушки, без чего все заклинания не подействуют, но как достигнуть этого? Перолио продумал всю ночь, и все напрасно. Поутру, сойдя в общую комнату к завтраку, он был удивлен, найдя там одну Марту, и спросил, где Мария.

— Она нездорова, — отвечала мать, — у нее сильно болит голова, и я не знаю, чем лечить ее.

— Я думаю, что могу помочь вам, — сказал Перолио. — У меня есть медальон, освященный папой, дайте мне локон Марии, я положу его туда на девять дней и уверен, что больная поправится.

— Дай Бог! — проговорила Марта и поспешила в комнату дочери, чтобы отрезать прядь ее белокурых волос.

Перолио тоже пошел за своим амулетом и вернувшись в общую комнату, встретил Маргариту, которая подала ему прядь седых волос, говоря при этом, что и она также сильно страдает мигренью и желает вылечиться.

Капитан хотел бросить эти волосы в камин, но удержался, тем более, что в эту минуту вошла Марта с шелковым локоном золотистого цвета. Перолио открыл благоговейно медальон и положил туда волосы, внутренне смеясь над доверчивостью женщин, которые не подозревали, какое ужасное употребление сделано будет из этих волос.

Потом он простился с Мартой, сказал, что уедет из Амерсфорта для на два, и прибавил, что надеется при возвращении познакомиться с мастером Вальтером.

Действительно, через час Перолио уже ехал по дороге в Никерк, сопровождаемый Видалем и двенадцатью всадниками. Прыгун служил им проводником, и к ночи они были в Никерке.

Погода, бывшая с утра ясной, вдруг переменилась, тучи увеличили темноту вечера, подул сильный ветер, наконец раздались удары грома и полил дождь. Несмотря на грозу, Перолио не хотел останавливаться ни на минуту, сказав, что он отдохнет в Путтене, но дорога туда шла через лес, потом надобно было пробираться мимо болот, из которых добывали торф. Прыгун объявил тихо Видалю, что он не берется ночью отыскивать дорогу и советует взять другого проводника в первой попавшейся деревушке.

Они подъезжали в это время к селению и, увидев вывеску кабака, остановились перед ним. Перолио закричал, чтобы ему отворили, но так как никто не являлся, он сошел с лошади и ударил в дверь так сильно, что она соскочила с петель.

— Кто там? — спросил хозяин кабака, сидевший за прилавком.

— Как ты смеешь не отвечать, когда тебя зовут? — вскричал Перолио. — Я тебя проучу, собака.

При виде грозного гостя, хозяин вскочил, дрожа всем телом, снял колпак и пробормотал:

— Извините, мессир, здесь так шумят, что я не слыхал вашего голоса.

И он показал на четырех посетителей, которые действительно были в азарте.

— Хорошо, сказал Перолио, снимая свой плащ и развешивая его перед огнем. — Есть ли у тебя конюшня?

— Конюшня? — повторил крестьянин, оробев еще более, потому что узнал начальника Черной Шайки.

— Наши лошади неприхотливы, — сказал Видаль, смеясь, — поставь их под навес и дай им овса.

— Овса! — вскричал хозяин. — У меня нет его ни горсти.

— Достань! — возразил Перолио. — И подай хлеба, сала и водки для моих всадников.

— Господи! Откуда я возьму все это! — заплакал хозяин.

— Это твое дело, — отвечал Перолио, садясь перед огнем. — Если ты найдешь чего требуют, то получишь деньги, а если не найдешь, тебя повесят перед кабаком вместо вывески. Выбирай и решайся в десять минут, нам некогда ждать.

Хозяин сделал выбор еще скорее и через пять минут лошади и люди были почти сыты.

Перолио между тем грелся и спросил у хозяина, немного оправившегося от страха:

— Далеко отсюда Путтен?

— А по какой дороге вы поедете туда?

— Разве их много?

— Только две, мессир.

— Какая ближе?

— По берегу Лека, только не думаю, чтобы вы, мессир, выбрали ее, и еще ночью.

— Отчего мне не ехать по берегу? — спросил Перолио с любопытством.

Хозяин перекрестился и отвечал тихо:

— Потому что ночью там гуляет Барбелан.

— Кто это?

— Это первый слуга дьявола, он каждую ночь скачет по берегу верхом на помеле и отгоняет всех, чтобы не помешали колдунье готовить зелье.

— А! — вскричал Перолио радостно. — Там близко колдунья, ее-то я и хочу видеть.

Все присутствующие вскрикнули от ужаса и повторили:

— Он хочет видеть колдунью… Барбелана…

— Ну да, Барбелана, сатану и его дочь, я хочу видеть весь ад, — сказал Перолио.

— Сохрани вас Бог! — проговорил хозяин, крестясь. — И вы и товарищи ваши будете превращены в летучих мышей.

— Не бойся за нас, у нас есть против колдовства особенные четки, которые прогонят в ад Барбелана и всю его шайку, эти четки наши мечи, только так как я не знаю дороги к развалинам, надобно, чтобы кто-нибудь проводил меня.

— Я не берусь за это! — вскричал хозяин кабака.

— И я, и я! — повторили крестьяне.

— А если я предложу две двойных кроны? — продолжал капитан, глядя на присутствующих.

— Если вы дадите десять, двадцать, даже сто крон, — возразил хозяин, — я не сдвинусь с места.

— Даже, если я обещаю тебя повесить за отказ?

— Я соглашусь лучше быть повешенным по-христиански, чем превратиться в летучую мышь.

— Это и мое мнение, — сказал один из поселян, — а то, когда я буду летучей мышью, мой сын может поймать меня и приколотить к двери, я не буду в состоянии сказать ему ни слова.

Перолио видел ясно, что ни угрозы, ни обещания не подействуют на этих людей, которые сильно боялись дьявола, и потому переменил тон.

— Я вижу, что вы честные люди и хорошие христиане. Я пошутил с вами. Какая мне охота связываться с мессиром Барбеланом и его проклятой шайкой, я не пойду в Падерборн, а остановлюсь в Путтене.

— И хорошо сделаете, — подтвердил хозяин.

— Но так как я тороплюсь, то мне надобен проводник, который довел бы нас до ближайшей дороги.

— Да вот Гаспар проводит вас, — сказал хозяин, показывая на молодого крестьянина, — он знает лес, как свой карман.

— Идем же, Гаспар! — вскричал Перолио.

— Позвольте, мессир, — отвечал крестьянин, почесывая за ухом, — ночь так темна… гроза страшная… я сам боюсь…

— Ты боишься, что я тебе не заплачу? — перебил капитан. — Вот тебе три кроны вперед.

— Я готов, мессир! — вскричал Гаспар, пряча деньги. — Пойдемте.

И когда Перолио отошел от камина, чтобы рассчитаться с хозяином, хитрый крестьянин шепнул своему соседу:

— Я славно поддел этого барина, я бы и даром пошел в Путтен, потому что послан туда.

Когда отряд Черной Шайки двинулся в путь, гром все еще гремел и дождь лил ливнем. Гаспар хотел идти пешком, но Перолио приказал ему сесть на лошадь позади всадника, и ехать вперед.

Было одиннадцать часов вечера, когда они приехали к селению.

— Вот и Путтен! — сказал Гаспар, промокший до костей и слез с лошади. — Теперь я проведу вас в трактир ‘Белого Кролика’, единственную и самую лучшую гостиницу.

— Стой! — вскричал Перолио, схватив Гаспара за горло. — Веди нас в развалины Падерборна.

— Господи! — прохрипел крестьянин. — Зачем вам… я не могу… разве завтра, днем…

— Нет, веди сию минуту.

— Сжальтесь, мессир, над моей душой… лучше возьмите назад ваши деньги.

— Садись на лошадь, болван, и показывай дорогу, не то я велю повесить тебя.

И Перолио приподнял его на воздух и посадил сзади Скакуна, который привязал к себе Гаспара крепким ремнем.

Бедняку нечего было делать и он, по-видимому, покорился судьбе, но ворчал про себя:

— Проклятые разбойники! Я ни за что на свете не пойду с вами до развалин, не хочу губить мою душу.

И въехав в чащу леса, где лошади продвигались с трудом и взяли в глубокий грязи, он сказал Скакуну:

— Я сбился с дороги, если мы поедем наугад, то можем попасть в болото.

— Еще этого недоставало! — вскричал Перолио, услышав эти слова.

— Я не виноват, мессир, — говорил жалобно Гаспар, — ночь так темна… Погодите, я отъеду вперед и осмотрюсь…

Перолио приказал отряду остановиться, а Скакун поехал по указанию крестьянина. Когда они были довольно далеко от отряда, Гаспар освободил незаметно свою руку, вынул нож и, перерезав ремень, соскочил на землю.

— Измена, капитан! — закричал Скакун. — Проводник убежал. Скорее в погоню!

— Diavolo! — заревел Перолио в ярости: сойдите с лошадей, отыщите бездельника и убейте его, как собаку.

Но Скакун и другой всадник бросились уже по следам беглеца. При свете молнии они видели, что он, выбежав на поляну, повернул направо. Всадники поскакали туда, но вдруг почувствовали, что лошади погружаются в болото. Напрасно люди и лошади делали невероятные усилия, чтобы выбраться из болота. При каждом движении они уходили все глубже и скоро лошади завязли по седла. Поняв опасность, Скакун вскочил на седло с ловкостью наездника цирка и закричал своему товарищу:

— Делай тоже что и я, Джиакомо, или ты погиб!

И собравшись с духом, он сделал отчаянный скачок почти на двенадцать шагов от лошади, от которой видна была уже одна голова. К счастью, он попал на довольно твердое место и был спасен. Но товарищ его был не так ловок и не мог выпутать своих ног из стремени. Он хотел заставить лошадь двинуться, но при каждом движении она уходила все глубже, билась передними ногами, фыркала и ржала, наконец исчезла и ее голова, потом послышался страшный, отчаянный крик всадника, молния осветила только верхушку его шлема и все исчезло посреди грязи и темноты.

Эта ужасная сцена расстроила самых храбрых бандитов, никто не трогался с места, и Гаспар мог в это время уйти далеко.

Сам Перолио был поражен этим случаем. Один из лучших его всадников погиб в этой грязной могиле, крестьянин смел обмануть его, он потерял двух лошадей, и все из-за чего? Из-за глупой страсти к девочке. Он готов был отказаться от своего предприятия и ехать назад, но без проводника это было невозможно, и потому он двинулся вперед, приказав Скакуну отыскивать дорогу.

Наконец небо прояснилось, дождь и ветер притихли и показались звезды. Теперь можно было уже разглядеть дорогу, которая разделилась на две ветви. Одна вела к болоту, где погиб бы весь отряд, если бы пустился туда, другая шла к берегу, где при свете луны, вышедшей из облаков, показался на горе абденгофский монастырь.

Перолио с радостью остановился бы в нем, чтобы поужинать за счет монахов, но к монастырю вела одна узенькая тропинка, по которой невозможно было взбираться ни лошадям, ни вооруженным людям. Однако по тропинке шли два человека: один, высокий старик, одетый в бархат, с палкой в руке, в другом не трудно было узнать крестьянина Гаспара, который завел отряд в болото.

Перолио пришпорил лошадь, думая настигнуть пешеходов, но не мог удержаться на песчаном холме и скатился с него. В это время Гаспар, бывший уже над его головой, бросил ему в лицо горсть песку и, засмеявшись громко, скрылся за стеной.

— Если ты попадешься в мои руки, — закричал начальник Черной Шайки, — то дорого заплатишь за свою дерзость!

Немного спустя после этой встречи, оруженосец Видаль увидел недалеко от берега темную массу полуразрушенных стен, принадлежащих древнему замку или аббатству.

— Это должны быть развалины Падерборна! — вскричал Перолио радостно. — Здесь живет колдунья.

— Надобно узнать, дома ли она и принимает ли, — заметил Видаль.

— Мы найдем ее, — проговорил Перолио, — если даже она спрячется под землей.

Он приказал отряду остановиться, оставить лошадей внизу, под присмотром четырех человек, а сам с Видалем и остальными людьми пошел пешком к развалинам. Они начали обходить стены, чтобы найти какой-нибудь вход, но везде лежали груды камней и только в одном месте была брешь, в которую можно было войти. Перолио вошел туда с Видалем, приказав остальным воинам стоять у бреши и войти только, когда их позовут.

Перед входом Перолио снял свой шлем и плащ и надел простой шлем оружейника, потом смело пошел вперед. Прежде всего он увидел большой двор, обсаженный деревьями, под которыми лежали камни, покрытые мхом. Все строения представляли только груды обломков, и в них не могла жить даже колдунья. Оставались целы только погреба и подземелья, и Перолио, найдя лестницу, ведущую вниз, пошел по ней, почти ощупью. Видаль следовал за ним не совсем храбро.

Войдя под свод, они заметили вдали бледный свет и услышали шум волн, доказывающий, что подземелье доходит до реки. Они шли вперед, руководствуемые светом, как вдруг раздалось карканье ворона и хриплый голос закричал:

— Молчи, Барбелан, я хочу спать.

При этом имени Видаль задрожал и Перолио сказал ему тихо:

— Колдунья недалеко, только как дойти до нее? Свет исчез и кругом стены.

— Здесь должна быть дверь, — проговорил оруженосец, — я поищу… Вот щель, сквозь которую опять виден красноватый свет. Я чувствую запах серы… не в аду ли мы?

— Нет, мы у двери, — сказал Перолио и сильно постучал рукояткой кинжала.

— Кто беспокоит дочь хозяина? — проговорил тот же голос.

— Тот, кто хочет прибегнуть к твоей науке, — отвечал Видаль, которому Перолио приказал выдавать себя за начальника Черной Шайки.

— Подождите, я сейчас отворю.

Однако прошло довольно много времени в невозмутимой тишине, и Перолио, начинавший терять терпение, хотел опять ударить кулаком в дверь, но она отворилась сама собой, Видаль прошел первый и колдунья очутилась перед ним.

— Что вам надобно от моей науки? — спросила она мрачно, осматривая гостей.

Видаль отступил при виде этой женщины, похожей на приведение: это была желтая, сморщенная старуха, с блестящими глазами, которые, казалось, смотрели прямо в душу. Она была покрыта лохмотьями разных цветов и закутана сверху в черное покрывало. На голове ее был капюшон, закрывавший половину лица, из-под него торчали в беспорядке седые волосы.

Немудрено, что при виде этого страшилища Видаль не мог отвечать от страха, и она повторила свой вопрос.

Подземелье, в котором они находились, было обширно, со сводами и освещено только одной лампой, стоявшей на большом камне. На земле и по углам было много бутылок и склянок разных форм, вероятно с лекарствами. К стенам были прикреплены сушеные рыбы, жабы и между ними лоснилось тело живой змеи. Воздух в подземелье был тяжел и удушлив.

Место мебели занимало несколько камней разной величины, деревянная лавка, покрытая соломой и лохмотьями, служила постелью для хозяйки, старый ковер в конце подземелья закрывал, вероятно, выход на берег. Вообще тут было так темно, что колдунья не заметила Перолио, стоявшего позади Видаля, и когда последний не отвечал на ее вопросы, она улыбнулась, подошла к лампе, чтобы поправить ее и сказала:

— Ты боишься дочери хозяина, мой красавец? Полно трусить, мои взгляды и слова не убивают. Подойди ко мне.

Перолио толкнул Видаля, который сел на камень возле колдуньи, а начальник Черной Шайки стал прямо перед цыганкой.

Но только она взглянула на него, как задрожала, глаза ее сделались пламенными, зубы застучали. Она вскочила, чтобы броситься на Перолио, хотела сказать что-то, но голос остановился у нее в горле, пена забилась у рта, она дико вскрикнула и упала на пол в сильных судорогах.

При этом крике ворон, сидевший где-то в углу, закаркал, прилетел на камень возле лампы и смотрел на страдания своей госпожи, ворочая глазами, а змея опустила свою отвратительную голову и начала свистеть, качаясь на хвосте и задевая скелеты.

Видаль побледнел и читал про себя молитвы, но Перолио оставался хладнокровным, зная, что цыганки и колдуньи часто прибегают к разным штукам и припадкам, чтобы произвести сильное впечатление на малодушных. Он даже захохотал при виде конвульсий старухи, которая, однако, скоро успокоилась, приподнялась шатаясь, поправила на себе капюшон, так, что он еще более закрыл ее лицо и наконец вскричала насмешливым голосом:

— А! Он пришел ко мне… к дочери сатаны… он в моих руках, ха, ха, ха!

— Послушай, цыганка, — сказал Перолио, — ты принимаешь моего господина и меня за неучей, которых можно испугать кривляньями. Отвечай же, ясно и просто, на вопросы моего барина, скажи…

— Я скажу сначала, кто ты, — прервала старуха.

— Это напрасно, моя милая, мой господин знает меня хорошо.

— Тебя знает хорошо только мой повелитель и никто больше.

— Отвечай мне, цыганка, — перебил Видаль, по знаку Перолио.

— Я не хочу говорить со слугой, — отвечала колдунья и, сорвав с оруженосца шлем и плащ, продолжала иронически. — Отдай кесарево кесарю.

Видаль онемел от удивления, Перолио тоже смешался и смотрел с недоверчивостью на странную женщину, которая засмеялась:

— Перолио вздумал переодеваться… Он хотел обмануть хозяина… обмануть меня… ха, ха!

— Перестань смеяться, проклятая, — возразил бандит, оправившись от минутного смущения. — Ничего нет мудреного, что ты знаешь мое имя, я здесь давно, и ты могла меня встретить. Дело не в моем имени, а в твоей науке. Докажи мне твое искусство…

— Хорошо. Хочешь Перолио, я предскажу тебе, как и когда ты умрешь?

— Я не верю в твои предсказания.

— Тебя задушит одна из твоих жертв.

— И для этого она верно придет с того света? — перебил капитан, смеясь.

— Может быть, и когда она будет тихо стягивать веревку вокруг твоей шеи, когда она плюнет тебе в лицо, и когда в тебе останется капля жизни, знаешь ли, какое слово она тебе скажет?

Перолио побледнел и не отвечал.

— Она скажет тебе, — продолжала колдунья с адским смехом, — то слово, которое приводит тебя в бешенство, которое мой повелитель начертал на твоей…

— Молчи, проклятая! — заревел Перолио в сильном гневе и, бросаясь на старуху, обхватил ее одной рукой, а другой приставил кинжал к ее горлу, но старуха не сделала ни одного движения, чтобы спастись и продолжала спокойно и насмешливо:

— Убей меня, знаменитый начальник Черной Шайки, если думаешь, что вместе со мной убьешь и свою тайну… Но ты ошибаешься. Если я замолчу, Барбелан (и она указала на ворона) прокричит твоему слуге, отчего ты не снимаешь перчатки с правой руки.

При последних словах колдуньи, ярость Перолио превратилась в страх, он начал верить, что перед ним дочь сатаны, и рука его опустилась.

— Успокойся, Перолио, — говорила между тем цыганка, — спрячь свой кинжал. Он недостаточно остер, чтобы проткнуть мою кожу, и если ты не хочешь слышать о прошлых подвигах, то поговорим о настоящих… Что тебе надобно, зачем ты пришел ко мне?

И цыганка села на свое место, а бандит, вспомнив, зачем хотел видеть колдунью, старался успокоиться и казаться хладнокровным.

— Что ж, я слушаю, — продолжала старуха.

— Говорят, что ты умеешь готовить напитки, которые возбуждают любовь в женщине, если даже она любит другого.

— А! Ты хочешь волшебным напитком возбудить любовь. Вот что! Красавец Перолио, непобедимый Перолио нуждается в колдовстве, чтобы быть любимым.

:— Не твое дело рассуждать, ты получишь три флорина, если дашь мне то, чего я требую.

— Отчего не дать…

— Только слушай, я хочу не яда, который отнимает все силы и потом убивает…

— Знаю, — прервала цыганка. — Если бы тебе понадобился яд, ты бы обратился к Фрокару, а не ко мне. Тебе надобно зелье, которое воспламенило бы душу невинной молодой девушки, расположило бы ее к любви, и она, вместо того, чтобы избегать тебя, искала бы тебя и отвечала ласками на твои ласки.

— Да, я хочу любви.

— Я сейчас приготовлю тебе волшебный эликсир, от которого растает белокурая Мария.

— Ты знаешь ее имя?

— Барбелан говорит мне все.

Перолио невольно вздрогнул и посмотрел со страхом на зловещую птицу, которая ласкалась к своей хозяйке. Заметив его смущение, колдунья продолжала, обращаясь к ворону:

— Не правда ли, Барбелан, что план задуман превосходно: девушка одна, без защиты, жених ее далеко… а отец?.. знаешь ли, Барбелан, где оружейник Золотого Шлема?.. он…

— Где он? — вскричал Перолио.

— На дне Лека. Бедняжка попался в западню, которую ему устроили твои сообщники — и твое желание исполнилось, Перолио…

— Давай скорее напиток! — вскричал Перолио дрожащим голосом, чувствуя, что страх и волнение лишают его твердости.

— Сейчас… Только прежде ты должен мне сказать: сомневаешься ли ты еще в моем знании?

И колдунья выпрямилась и пристально смотрела на начальника Черной Шайки. Перолио невольно склонил голову перед странной женщиной. Видаль упал на колени.

— Да, я верю в твое искусство, — отвечал бандит, — ты достойная дочь сатаны.

— Хорошо, теперь садись возле Барбелана, молчи и не шевелись, если хочешь, чтобы напиток подействовал.

И она раздула огонь, бросила туда какой-то порошок, отчего разлился под сводами удушливый запах, ворон и змея пришли в беспокойство, подземелье осветилось адским огнем и Видаль закрыл глаза, чтобы не видеть появления сатаны.

Колдунья поставила на огонь котелок с водой и начала бросать туда травы и вливать какую-то жидкость, потом взяла волосы, принесенные капитаном, бросила их в воду и, взяв зажженную ветку, начала кривляться и припевать диким голосом таинственные слова. В это время Барбелан каркал и махал крыльями, и эта странная сцена продолжалась до тех пор, пока сгорела вся ветка.

— Готово, — проговорила старуха.

Она составила с огня котелок, процедила зелье и налила его в хрустальный флакон, который подала Перолио. Тот схватил драгоценный напиток, бросил колдунье три флорина и, не сказав ни слова, выбежал из подземелья. Видаль следовал за ним как тень. Молча дошли они до лошадей и, так как погода улучшилась и было уже светло, скоро доехали до Путтена, потом до Никерка и, наконец, утром были в Амерсфорте.

XIX. Действие напитка

После этой экспедиции Перолио отдыхал, лежа в постели, закутанный в бархатную мантию на меху. Он невольно думал о колдунье и не мог не ужаснуться, вспоминая ее слова. Давно ли он смеялся над легковерием Фрокара, а теперь сам не мог не верить чудной старухе.

‘Да, — говорил он сам себе с сильным волнением. — Она должно быть дочь сатаны. Кто другой мог открыть ей тайну, которую я скрываю от всех? Кто сказал ей слово, которое жжет мне руку под перчаткой?.. А имя Марии… Поручение, данное Фрокару… Сам ад в этой женщине. А когда я хотел убить ее, чтобы посмотреть, какое это существо, один ее взгляд остановил меня. Да, я, Перолио, испугался этого взгляда… не смел поднять руки… а она смотрела на меня спокойно и насмешливо. Я не могу забыть выражения ее лица в эту минуту. Оно все предо мной, и мне кажется, что черты ее мне знакомы…’

И капитан погрузился в такую задумчивость, что не слышал, как вошел Ризо, доложивший о приходе Фрокара, не поднял головы, когда пред ним встал монах и посмотрел на него насмешливо. Только голос его пробудил Перолио из задумчивости.

— Здравствуйте, синьор капитан! — сказал Фрокар.

— А, это ты! Какие вести?

— Моя экспедиция удалась.

— Где оружейник?

— Далеко, он теперь не помешает вам.

— Где он?.. Говори.

— На дне Лека.

— Ты его убил?

— А разве было другое средство задержать его? Я славно придумал план и исполнил его. Могу сказать, что я вполне заслужил обещанную награду.

И Фрокар, рассказав все происшествие, прибавил:

— Теперь, синьор, пожалуйте пятнадцать флоринов.

— Во-первых, любезный, я обещал тебе только двенадцать…

— Может быть, у меня плоха память.

— А во-вторых, я обещал тебя повесить, если кто узнает, что я участвовал в заговоре против мастера Вальтера.

— О! Будьте покойны, капитан, мы действовали так ловко, что никто не может и подозревать нас.

— И однако об этом знают…

— Невозможно, синьор.

— Сегодня ночью мне рассказали о твоем плане и смерти оружейника.

— Вы шутите, капитан? Кто мог сказать это?

— Колдунья падерборнских развалин.

Фрокар побледнел и перекрестился.

— Вы… вы… были у нее? — проговорил он, заикаясь.

— Да, я видел ее, и она…

— Знает все?

— Да.

Зубы монаха застучали, но он оправился и сказал:

— Теперь, синьор, вы сами удостоверились, что эта колдунья — дочь сатаны. Кроме ее папеньки, никто не мог узнать наших тайн… А вы не хотели мне верить.

— Погоди… Уверен ли ты, что ключ, сделанный тобой…

— Мой ключ — просто талисман… Я тоже колдун, капитан, и отвечаю за мою работу… Счастливой ночи, синьор…

И монах ушел, гордясь своими гнусными поступками.

В восемь часов вечера приготовлен был ужин к возвращению мастера Вальтера, и Перолио был, разумеется, приглашен. Он пришел с пажом и застал своих хозяек в сильном беспокойстве. Патер ван Эмс истощал все свое красноречие, чтобы успокоить их.

— Как хотите, мой отец, — говорила Марта, — а Вальтер бы должен быть здесь. Наш работник часто ходит в Дурстед и обратно в Амерсфорт, и уверяет, что в это время можно быть давно здесь.

— Да разве он знает, в который день и в котором часу Вальтер вышел из замка? — отвечал патер.

— Во всяком случае, — прибавила Мария, — батюшка верно бы поторопился увидеться с нами.

— Полно, дочь моя, — говорил старик, — будем надеяться на Бога. Да и как мы можем знать, что делается в Дурстеде? Может быть, граф Шафлер удержал Вальтера у себя.

Мария покраснела при имени своего жениха, а Перолио поспешил прибавить:

— Мало ли какие препятствия могут встретиться на дороге.

— Препятствия! — вскричали мать и дочь с испугом.

— Ну да, — подхватил ван Эмс. — Мессир Перолио прав. Вальтер мог опоздать к перевозу и принужден ждать целую ночь. Это случается каждый день, стало быть нечего беспокоиться, а лучше помолимся сегодня усерднее.

— Помолимся, — повторил бандит, — и может быть сегодня же вечером Вальтер будет с нами.

Женщины немного успокоились, скоро подали ужинать. Хотя у мещан не было обыкновением пить вино в отсутствии хозяина дома, но для патера ван Эмса и для постояльца подан был кувшин рейнского вина.

Перолио был очень весел и любезен, занимал все общество рассказами о путешествиях и о разных приключениях. Все были очарованы ловким итальянцем и даже старая Маргарита повторяла по временам Марии:

— Какой милый наш постоялец, просто прелесть мужчина.

Однако он не мог исполнить своего намерения, то есть бросить в стакан девушки волшебного зелья, потому что она пила только воду. За десертом Маргарита хотела, по обыкновению, уйти, но Перолио остановил ее словами:

— Останьтесь еще на минуту, добрая Маргарита, вы должны выпить вместе с нами за здоровье и возвращение мастера Вальтера.

— Аминь, — проговорил патер, — от этого тоста никто не откажется.

— Ваша правда, — сказала Марта. — Только такое драгоценное здоровье не пьют ни пивом, ни водой. Мария, подай вина.

— Нет, добрая хозяйка, — перебил Перолио, едва скрывая свою радость, — ваше вино очень крепко для женщины, и особенно для молодой девушки. Позвольте мне угостить вас сегодня редким вином.

И не дожидаясь ответа, он быстро вышел из комнаты, позвав с собой Ризо.

Скоро они вернулись, паж нес ящик черного дерева с инкрустациями, который поставил на стол, а Перолио держал в руке небольшую фляжку, тщательно закупоренную.

— Ого! — вскричал патер. — Это верно испанское вино.

— Нет, неаполитанское.

Перолио вынул из ящика пять золотых стаканчиков отличной отделки.

Потом он отошел к шкафу, служившему вместо буфета, приказал пажу держать стаканы и сам откупорив бутылку, начал осторожно наливать. Первый бокал был подан патеру ван Эмсу, и когда Ризо понес другой Марте, Перолио успел влить в бокал Марии напиток колдуньи. Потом, налив себе и Маргарите, он занял свое прежнее место и, глядя на молодую девушку, вскричал:

— За здоровье мастера Вальтера и за счастливое его возвращение!

И он выпил разом, тогда как ван Эмс наслаждался маленькими глотками, приговаривая:

— Чудо, какое вино! Оно десятью годами старше того, которое я пил у монсиньора Давида.

— Кажется дамы не разделяют вашего мнения, — проговорил бандит с досадой, заметив, что Мария едва дотронулась до вина.

— Я выпила все, — ответила Марта, — и нахожу вино превосходным.

— И я не оставила ни капельки, — сказала Маргарита, опрокидывая свой бокал.

— Но отчего же Мария не хочет выпить? — заметил бандит.

— Это нехорошо, дитя мое, — сказала служанка, — дно бокала — дно сердца. Когда пьешь за чье-нибудь здоровье, надо осушать до дна, чтобы не было несчастья с тем, за кого пьют.

— Несчастья! — повторила молодая девушка.

— Да, — сказал Перолио, — таково поверье, и притом такой отказ оскорбителен для меня, он означает ваше презрение ко мне.

— О, не думайте этого, мессир! — вскричала Мария, с ангельской улыбкой. — Я не презираю никого.

И взяв бокал, она выпила его, но не могла удержаться от гримасы.

— Не горько ли вино, дочь моя? — спросил патер, смеясь.

— Да, горько, — отвечала Мария.

Все вскричали, что это невозможно, а Перолио поспешил предложить новый опыт. Ризо налил новые бокалы и Мария, попробовав из вновь налитого стакана, созналась, что вино сладко и не понятно, отчего первый бокал казался ей горьким.

После ужина Перолио простился ласково со всеми и предложил патеру в проводники своего пажа, потому что было уже поздно и улицы не совсем безопасны. Добрый ван Эмс очень был рад этому и все начали прощаться, но в это время план бандита готов был провалиться.

Читатели знают, что во время отсутствия оружейника Мария спала в комнате матери, и ключ, сделанный Фрокаром, не мог быть полезен для Перолио, но в последние два дня, когда ждали возвращения Вальтера, Мария перешла опять в свою комнату, о чем Перолио успел узнать, как вдруг Маргарита, убирая со стола, сказала Марии:

— Послушай, дитя мое, хозяин уже не вернется ночью, так не лучше ли тебе остаться с маменькой, вам будет вместе не так скучно.

— Я очень рада, — отвечала молодая девушка, обнимая мать, — только все мои вещи уже перенесены в мою комнату.

— А разве трудно перейти через коридор и устроить тебе постельку? — возразила старая служанка.

Если бы взгляды могли убивать, адский взгляд Перолио убил бы старуху, которая уже пошла к дверям.

— А если батюшка вернется? — вдруг вскричала Мария. — Ведь еще не поздно, он, может быть, в дороге.

— Нет, сегодня его нечего ждать, — сказал патер.

— Отчего же нет? — перебил Перолио. — Напротив, очень вероятно, что мастер, и без того запоздавший, будет торопиться, чтобы успокоить свою семью.

— Положим, что так, — отвечал ван Эмс, — но все же городские ворота заперты и не отпираются ночью без особенного приказания бурграфа.

— Я достал это приказание, любезный ван Эмс, на случай позднего возвращения Вальтера, и ворота будут ему отворены во всякое время.

Хитрый итальянец не лгал: чтобы отклонить от себя подозрение, он хлопотал о позволении бурграфа отворить ворота оружейнику, и стражи действительно ждали его возвращения.

— Вы думаете, мессир, что батюшка может вернуться сегодня? — спросил Мария.

— Я почти уверен в этом.

— Так не трогай ничего, Маргарита, — продолжала молодая девушка. — Я пойду в мою комнату.

Через два часа все в доме спали, и крепче всех Марта и Маргарита, не привыкшие пить вино. Не спали только Перолио и Мария.

Бандит с беспокойством считал минуты, прислушивался и, рассчитывая, что благодаря вину и волшебному напитку, Мария должна уже спать, тихо вышел из своей комнаты.

В старых голландских домах жили не тесно, и комната Марии, в первом этаже и окнами в сад, была отделена от комнаты Марты длинным коридором. Спальня молодой девушки была очень просторна, убрана просто, и в ней, кроме кровати, вделанной в стену, был дубовый шкаф, столик, и несколько стульев. В одном углу было изображение Святой Девы, распятие и аналой, в другом овальное зеркало. В этом состояло все убранство комнаты у богатых мещан пятнадцатого столетия.

Однако Мария не спала, хотя обольститель рассчитывал на это. Молодая девушка чувствовала странное волнение, как будто приняла возбудительное лекарство против сна, она сознавала в себе новые силы, и гораздо более смелости, чем в обыкновенное время. Она потеряла робость, сделалась решительной и храброй. Это было следствием волшебного напитка колдуньи.

Сев к своему столику, Мария распустила длинные волосы, расстегнула корсаж и начала думать о начальнике Черной Шайки, о его вежливости и предупредительности. Может быть, в первый раз девушке пришло на ум, что этот человек обманывает всех и носит маску, которую скоро снимет. Он ненавидит ван Шафлера, он говорят, сжег его замок, стало быть, он замышляет что-нибудь и против его невесты… ‘Невесты!’ — прошептала девушка краснея, и вместо жениха, мысль ее перенеслась на Франка, который тоже чуть было не погиб от руки того же Перолио.

В эту минуту бандит стоял у двери спальни и тихонько вкладывал ключ в замок. Молодая девушка не слыхала легкого шума, но ее маленькая собачка, Том, выскочила из-под кровати и начала громко лаять. Мария нисколько не испугалась и не удивилась, думая, что собака услышала шаги Вальтера и, обрадованная этой мыслью, хотела броситься ему навстречу, но дверь быстро отворилась: перед ней стоял Перолио.

Мария вскрикнула и побледнела, а Том перестал лаять, потому что узнал постояльца, который часто угощал его лакомствами.

— Мария, — сказал он, — чего вы испугались? Разве вы не узнали самого преданного друга вашего семейства, вашего друга… Мария!

И он подошел к ней, но она отскочила и схватив черную мантилью, закуталась в нее.

— Послушайте меня, — продолжал итальянец.

— Не подходите ко мне, мессир! — закричала Мария. — Или я стану звать на помощь.

‘Проклятая колдунья! — подумал Перолио. — Я думал, что найду полусонную, нежную красавицу, а вместо того передо мной героиня’.

И он продолжал еще вкрадчивее.

— Зачем вам звать, прекрасная Мария? Разве вы полагаете, что я способен оскорбить вас, я, ваш друг, ваш гость?..

— Зачем же вы здесь, мессир? — спросила молодая девушка, немного оправясь от страха. — Как вы вошли в такое время?

— Увы, я пришел сказать вам, что с вашим батюшкой случилось несчастье.

— Несчастье!.. С батюшкой! — вскричала Мария.

— Да, мой оружейник Видаль был сейчас у городских ворот и там пришло известие, что мастер Вальтер взят на дороге солдатами капитана Салазара и отведен в нарденскую тюрьму.

— Это невероятно, мессир. Капитан Салазар служит у епископа и должен знать, что монсиньор Давид освободил моего отца.

— Разумеется, только, может быть, епископ раскаялся в своем поступке и приказал тайно опять схватить пленника.

— Неправда, мессир, епископ не сделает этого, или вы меня обманываете, или вас обманули.

— Клянусь Мадонной…

— Не клянитесь. Бог наказывает клятвопреступников.

Перолио не мог придти в себя от удивления. Та ли это робкая, стыдливая девушка, которая боялась поднять на него глаза? Неужели волшебный напиток придал ей столько твердости и смелости?

— Во всяком случае, мессир, — продолжала она, — если Богу угодно продолжить наше испытание, мы не будем роптать, а покоримся его воле. Теперь же, мессир, прошу вас уйти.

И она повелительно указала ему на дверь. Итальянец не двигался с места и с восторгом смотрел на красавицу.

— Вы приказываете мне уйти… я повинуюсь… позвольте только сказать вам… что я люблю вас как безумный, что вы прекрасны, как ангел.

— Молчите, мессир! — вскричала Мария, краснея. — Ваша любовь оскорбляет меня. Вы знаете, что я невеста графа ван Шафлера.

— Знаю… но любите ли вы его, Мария?

— Что за вопрос, мессир?.. Уйдите, — проговорила девушка, смущаясь.

— Любите ли вы его? Нет, вы не можете любить этого холодного человека, который ничего не чувствует, всегда спокоен и хладнокровен. Разве он может оценить вашу красоту, разве может любить вас этот человек, который предпочитает службу Давиду Бургундскому своей невесте? В его жилах не течет такая пламенная кровь, как у меня. Нет, Мария, только Перолио умеет любить страстно, нежно, Перолио отдаст свое отечество, жизнь, душу за один поцелуй.

И бросившись к своей жертве, злодей обвил рукой ее талию и прижал ее к груди.

— Оставьте меня, мессир! — кричала девушка, стараясь вырваться из железных рук. — Умоляю вас всем, что для вас дорого.

— Ты одна на свете дорога мне, — сказал Перолио и, выпустив ее, хотел попробовать действовать убеждениями, прежде чем прибегнуть к силе.

— Вы видите, что я вам повинуюсь, — начал он почтительно, садясь. — Послушайте же и вы меня, Мария. Зачем пугаться моей любви, зачем сердиться? Я не виноват, что ваша красота поразила меня, и не одна красота, а ваше сердце, скромность, невинность. Увидев вас, я начал верить в Бога, полюбите меня, и я, может быть, исправлюсь, сделаюсь добрым, как вы. Ангелы должны заботиться о том, чтобы спасти заблудшие души. Спасите же меня, Мария, спасите вашей любовью, дайте мне ваше сердце взамен моего, и клянусь, вы будете самая любимая, самая счастливая женщина на свете.

Мария слушала с удивлением и страхом эти новые для нее речи. Перолио был хороший актер и мог обмануть не такую невинную девушку. Голос его дрожал, волнение было так заметно, что бедная девушка почувствовала невольную жалость, гнев ее прошел и она отвечала тихо:

— Я жалею, мессир, что невольно возбудила вашу любовь… но что же мне делать? Вы не знаете наших обычаев и думаете, что можно забыть священное обещание. Меня не принуждали, я свободно отдала свою руку благородному ван Шафлеру, только смерть может разорвать нашу связь. Если же я забуду обещания, люди будут презирать меня, а Бог накажет.

— Я не хочу, чтобы вас презирали, прекрасная Мария! Выходите замуж за ван Шафлера, если этого нельзя переменить… но полюбите Перолио.

— Я вас не понимаю, — проговорила молодая девушка, для которой не могло быть смысла в этих словах.

— Вы отдадите мужу вашу руку, а мне сердце, — продолжал злодей, смотря страстно в глаза Марии. — Вы будете носить его имя, но ваши ласки, ваша любовь будут принадлежать мне.

— Молчите! — вскричала она, поняв, наконец, итальянца.

И оттолкнув его, она бросилась к двери, но Перолио был не такой человек, чтобы выпустить из рук добычу, он был у двери вместе с Марией и загородил ей выход.

— Вон отсюда, — закричала Мария, — или я разбужу весь дом!

— Напрасно, будете беспокоиться, моя красавица, все спят так крепко, что никто вас не услышит.

Бандит переменил тон, он понял, что колдунья обманула его и вместо любовного зелья, дала напиток, который подкрепляет силы. Это неожиданное сопротивление бесило его и еще более раздражало. Надеясь остаться победителем слабого создания, он продолжал:

— Если вы даже разбудите вашу мать и служанку, это не поможет вам нисколько. Здесь одна дверь и только я могу отворить ее.

И он повернул два раза ключ и положил его в карман.

— Матушка! Сюда, спасите меня! — кричала девушка, но голос ее уже ослабевал.

— Полноте, успокойтесь, — говорил Перолио, глядя на нее пламенными глазами.

— Сжальтесь, мессир, умоляю вас! — проговорила Мария, падая перед ним на колени.

— Не бойся, меня, angelo mio, — сказал он, поднимая ее, — я тебя люблю… перестань плакать… хоть ты прекрасна и в слезах. Твои родные, жених, не будут ничего подозревать… Клянусь тебе, что никто не узнает о моем счастье.

— И вы не боитесь Бога, который все знает и видит?

Итальянец захохотал.

— Боже, спаси меня! — вскричала Мария и вырвавшись из рук бандита, подбежала к аналою и крепко обхватила его.

Мантилья ее осталась в руках Перолио, который, несмотря на мольбы и рыдания девушки, бросился к ней, чтобы оттащить ее от последнего убежища. Эта ужасная борьба была слишком неравна, чтобы продолжаться. Мария теряла силы и чувства, голос ее замирал… Только чудо могло спасти бедного ребенка.

— Наконец-то, — проговорил злодей, чувствуя, что Мария лишилась сил. Но в эту самую минуту раздался сильный удар в дверь и громкий голос закричал:

— Отпирай, или я выломаю дверь.

Перолио выпрямился над бесчувственной девушкой и окаменел от удивления, но в ту же минуту раздался другой удар и, после третьего дверь сорвалась с петель и с грохотом упала.

В комнату вбежал Вальтер, бледный, с подвязанной рукой. Перолио вскричал с ужасом:

— Вальтер жив!

— Да, палач, я жив! — кричал оружейник. — И это тебя удивляет, потому что ты поставил убийц на моем пути, но Бог спас меня, чтобы я мог спасти дочь или отомстить за нее… Где она? Говори, разбойник!

Вальтер не мог видеть дочери, потому что при первом ударе в дверь, Перолио схватил Марию на руки и, бросив на кровать, задернул занавес. Видя, что отец бросается на него с топором, бандит вынул кинжал и отдернув занавес, приставил его к груди Марии.

— Вот твоя дочь… она без чувств, но если ты сделаешь еще шаг — я убью ее. Брось свой топор и дай мне уйти.

— Подлец! — проговорил оружейник.

В эту минуту вошли Марта и служанка, и, видя жест Перолио, упали на колени.

— Брось топор! — повторил бандит, совершенно оправившийся от удивления. — Теперь борьба между нами не равна, но мы еще увидимся с тобой.

— Вальтер! Умоляю тебя! — шептала Марта.

Оружейник бросил топор, Перолио спрятал кинжал и пошел к двери. В эту минуту Мария открыла глаза, увидела мать и, забыв Перолио, с жаром обняла ее… Отец боялся взглянуть на дочь.

— Обними свою дочь, — сказала Марта, — и благодари Бога, что она осталась чиста и невинна.

С криком радости отец бросился к Марии.

Перолио, бывший у двери, обернулся посмотреть на эту счастливую группу и проговорил злобно:

— Радуйтесь сегодня, потому что вам не долго радоваться. Клянусь, что рано или поздно, а дочь ваша будет моей.

И он скрылся, как злой дух.

Теперь надобно объяснить, как спасся оружейник и как мог поспеть домой вовремя.

Вальтер был поражен двумя ударами кинжала и брошен в воду Фрокаром и другими бандитами, но в темноте злодеи не могли поразить верно и второпях не заметили, что жертва их дышала. Один удар попал в руку и, к счастью, не перерезал артерии, другой направлен был в грудь, но попал вскользь, не задев ни одного важного органа. Однако потеря крови лишила его чувства, и только в воде он очнулся, освободился от веревки и, так как плавал отлично, то, несмотря на слабость, мог держаться на воде и плыл по течению.

Выйдя на берег далеко от того места, где стоял кабак, Вальтер побежал по берегу, чтобы согреться и скоро нашел дорогу в абденгофское аббатство. Тут же на камне сидела женщина, разбирая какие-то травы, и Вальтер спросил ее:

— Это дорога в абденгофское аббатство?

— Есть и другая, — отвечала женщина, не глядя на оружейника, — только та дальше. Вам надобно в монастырь?

— Да, я тороплюсь.

— Напрасно… монахи спят и не отворят вам, — ответила она, разглядывая Вальтера при лунном свете.

— Отчего не отворят? Я не бродяга.

— Не знаю, только вы не похожи на порядочного человека, вы покрыты кровью.

— Эта кровь моя, разбойники схватили меня ночью с постели, ранили и бросили в Лек.

— Где это было? — спросила женщина с живостью.

— На той стороне реки, в кабаке, возле перевоза.

— И вы знаете этих бандитов?

— Нет.

— Так я знаю их и знаю вас… Вы амерсфортский оружейник, под вывеской ‘Золотого Шлема’.

— Кто вам сказал это?

— Разбойники Черной Шайки, которым начальник приказал убить вас.

— Перолио! Возможно ли?

— Вчера я собирала травы в лесу и остановилась у перевоза отдохнуть. Несколько человек ждали в лесу и разговаривали на языке, которого никто не понимал, кроме меня. Я узнала в них разбойников Черной Шайки и услышала, что они сговариваются убить оружейника, чтобы он не вернулся домой.

— Но что за причина этого умысла? Перолио служит теперь моему господину, бурграфу.

— Кто может знать мысли этого человека? — проговорила женщина и хотела спросить Вальтера, нет ли у него красавицы жены или дочери, но обернувшись к нему, увидела, что он, бледный, прислонился к дереву и готов был упасть от слабости.

— Дайте мне руку, — сказала она, — и пойдемте ко мне. Я живу здесь близко и перевяжу ваши раны не хуже монастырского лекаря.

Читатель понял уже, что это была колдунья, которая на следующую ночь удивила Перолио и Видаля своими открытиями.

Она заботливо поддерживала раненого, провожая его в свое подземелье, и по дороге расспрашивала его о семействе.

Узнав, что дочь Вальтера невеста ван Шафлера, она вскричала:

— Ваша дочь будет счастлива с этим добрым, благородным человеком.

— Разве вы знаете и его? — спросил удивленный мастер.

— Да, он защитил меня от разбойников Черной Шайки и даже убил одного из них. Жаль, что не самого Перолио.

— Я помню это происшествие, Шафлер рассказывал мне, что избавил от смерти цыганку.

— Да, меня зовут здесь и цыганкой и колдуньей, говорят также, что я дочь сатаны, — прибавила она.

— Надеюсь, что это неправда, и что вы не имеете сношений с адом? — спросил Вальтер, который, как и все его современники, верили в колдовство.

— Сохрани меня Боже! — проговорила она, крестясь.

— Очень рад, — сказал оружейник, — но кто вы и откуда?

Она вздохнула, задумалась и потом отвечала взволнованным голосом:

— Я родилась далеко отсюда и преследую цель, которой, может быть, никогда не достигну… Но надежда поддерживает меня и помогает переносить все страдания.

— Чем же вы живете? — спросил Вальтер с участием.

— Моей наукой, — отвечала она.

— То есть, шарлатанством и обманами?

— А разве без шарлатанства мне бы поверили? Люди так созданы, что верят только в обманы.

— Стало быть, ваши лекарства не действительны?

— А вы не согласились бы выпить моего зелья?

— Ни за что на свете.

— Однако вы принимаете лекарства лекаря-монаха, а кто их приготовляет? — я. Я начала сама лечить крестьян, но монахи восстали на меня, распускали слухи, что дьявол помогает мне приготовлять снадобья и что тот, кого я вылечу, непременно пойдет в ад. Меня преследовали, обижали, сожгли мою хижину, назвали дочерью сатаны. Я скрывалась в падерборнских развалинах, сошлась с монахом-лекарем, которому приготовляю лекарство, и теперь меня не трогают, потому что боятся. Монахи даже уважают меня… Но вот мое убежище, войдемте, мой гость.

И она ввела Вальтера в подземелье, зажгла лампу, обмыла раны оружейника, которые были не опасны и, приложив к ним компрессы, перевязала, но потеря крови до того ослабила раненого, что он не мог держаться. Оставаться у колдуньи не было возможности, а до монастыря было добрых полмили. Услышав, что мимо развалин проезжает телега, колдунья выбежала, остановила крестьянина, который вез сено в монастырь, и приказала ему взять раненого с собой. Крестьянин тихонько перекрестился, помог Вальтеру расположиться на сене и не смел взглянуть на колдунью, которая, подав раненому склянку с лекарством, приказала ему беречься и не говорить никому, что она помогла ему.

Потом она приказала крестьянину ехать, а сама оставалась на возвышении перед развалинами, и ее фантастическая фигура вырисовывалась, освещенная луной. Крестьянин гнал лошадь, чтобы избавиться от страшного видения, и через несколько минут был у монастыря.

В это время звонили к заутрени, и монахи крепко спали. Вальтер долго стучал, наконец ему отворили, и то только при имени ван Эмса, родственника настоятеля, которому пошли о нем докладывать. Через полчаса Вальтер был введен к настоятелю монастыря, тучному, красному монаху, который, зевая, сидел в кресле.

— Что вам надобно, сын мой? Вы присланы патером ван Эмсом? — спросил он, ласково.

Надобно знать, что добрый амерсфортский священник часто присылал своему родственнику дичь и другие лакомства, и только поэтому настоятель решился оставить свою постель, воображая, что получит вкусный подарок, но узнав, что Вальтер не принес ни каплуна, ни варенья и что его преследует начальник Черной Шайки, монах рассердился и, боясь преследований грозного Перолио, вскричал с досадой:

— Стоило будить меня для такой глупости!

— Что вы говорите, отец мой? — спросил удивленный оружейник.

— Я говорю, что дело ваше очень неприятно и нисколько до меня не касается. Я обязан прежде всего заботиться о своем монастыре, а не мешаться в политические ссоры. Я треска в душе, но не могу быть врагом и епископа Давида, а с начальником Черной Шайки не намерен ссориться из-за вас.

— Я вас прошу, — возразил Вальтер, — только о гостеприимстве на сутки, чтобы я мог отдохнуть и поправиться от моих ран. Я не в состоянии идти дальше.

Но толстый настоятель не соглашался принять опасного гостя, и Вальтер со вздохом хотел уже выйти, как на пороге показался высокий старик в одежде пастуха, который, казалось, слышал конец разговора настоятеля с оружейником и сказал тихо, но с достоинством:

— Останьтесь, мастер Вальтер. Я уверен, что почтенный приор даст вам комнату и позволит вам отдохнуть.

Услышав этот голос, настоятель вскочил так скоро, как этого нельзя было ожидать от его громадной фигуры и, поклонившись старику, хотел ему сказать что-то, вероятно в свое извинение, но пастух дал ему знак замолчать, а сам продолжал, обращаясь к Вальтеру:

— Я не знал, что вы получили свободу, мастер, что вас выпустили из Дурстеда. Но почему же на вас напали солдаты Черной Шайки, когда начальник их в союзе с монфортским бурграфом?

Вальтер не знал, можно ли доверить свою тайну незнакомцу, но тот, поняв его нерешительность, сказал:

— Я спрашиваю вас из участия, а не из пустого любопытства. Притом, вы верно слышали обо мне: я пастух Ральф.

— О котором так часто говорил мне Франк?

— Да, ребенок был поручен мне, но вы сделали из него искусного работника, честного человека.

— Он не только простой работник, но и мастер своего дела. Подобного ему оружейника трудно найти, но он принужден был оставить это ремесло и причиной этого был все тот же разбойник Перолио.

И Вальтер рассказал все, что с ним случилось и все свои опасения.

В это время настоятель опять поместился в своем кресле, начал читать молитвы, но потом задремал и уснул. Скоро храпенье его раздалось по всей комнате, и Ральф, будто не нарочно, уронил на пол свою палку. Этот стук разбудил приора.

— Извините, отец мой, — сказал пастух, — что я прервал ваши молитвы, но раненому нужен покой, прикажите дать ему комнату и позаботьтесь о его удобстве.

— Слушаю, — проговорил настоятель, кланяясь. — Мы так обязаны вам… ваши благодеяния…

Ральф прервал приора, и тот поспешно вышел.

Благодаря лекарству колдуньи и крепкому сну, силы Вальтера вернулись, и он потребовал пищи, а Ральф, успокоенный на счет его здоровья, вышел из монастыря и в Путтене встретил своего служителя Гаспара, который рассказал ему о приключении с начальником Черной Шайки.

Боясь, чтобы Перолио не заехал в монастырь и не встретил там Вальтера, Ральф поспешил вернуться туда, чтобы предупредить несчастье, а потом прошел другой дорогой к падерборнским развалинам и, стоя за занавесью, был свидетелем сцены между Перолио и колдуньей. Когда разбойник скрылся со своим пажом, старик вышел и, схватив колдунью за руку, вскричал:

— Несчастная, какого яда ты дала Перолио?

— Не бойтесь ничего, Ральф, — отвечала она. — Мое зелье произведет совсем не то действие, какого ожидает Перолио. Бедная девушка почувствует больше силы и смелости, чтобы противиться бандиту… Только вы предупредите отца, чтобы он не терял времени, если хочет спасти дочь.

Ральф побежал обратно в монастырь и, разбудив Вальтера, сказал ему:

— Скорее в дорогу… ты теперь здоров… беги домой… Перолио хотел убить тебя, чтобы обесчестить твою дочь.

— Мою дочь! — вскричал отец с отчаянием.

И он бросился как безумный, забыв свои раны, свою слабость. Однако дорога была длинна, Вальтер был в лихорадке и только к ночи увидел стены Амерсфорта. Он знал, что в такое время нельзя попасть в город и заплакал от отчаяния, но, к удивлению его, солдаты, дежурившие у ворот, сами окликнули его и пропустили, потому что Перолио, уверенный в смерти отца Марии, дал приказание отворить для него ворота во всякое время.

Вальтер побежал домой, схватил топор и успел спасти свою дочь.

XX. Бегство

На другое утро после ужасной ночи Вальтер пошел к патеру ван Эмсу, посоветоваться с ним, что делать с Марией и как спасти ее.

Он хотел было, как синдик своей корпорации, созвать товарищей и пойти с ними к бургомистру, требовать его покровительства и мщения за гнусный поступок Перолио, но потом отказался от этого намерения.

— К чему это приведет? — говорил он жене. — Я знаю наших правителей города. Это люди добрые и честные, но лишенные всякой энергии. Они не захотят для моей защиты сделать неприятность бурграфу, который теперь в Утрехте, а вместо него здесь распоряжается тот же разбойник Перолио. Наш бургомистр, главный судья и старшины дрожат перед итальянцем, и чтобы заставить их вступиться за меня, надобно взбунтовать народ и работников. Этого я не хочу, пока будет хоть какое-нибудь другое средство спасти Марию.

Выйдя из дома, оружейник приказал своим работникам не выходить из магазина и никого не впускать в общую комнату, где сидели мать с дочерью.

Почтенный священник был поражен, услышав, что духовная дочь его, скромная Мария, чуть не погибла.

Этот добрый человек никак не мог понять, что Перолио разыгрывал комедию и обманывал его притворной набожностью и почтительностью.

— Господи! — вскричал он с негодованием. — Как же после этого отличить лицемера от хорошего христианина! Ведь и я виноват в вашем несчастье, добрый мой Вальтер. Этот хитрец так очаровал меня, что я не переставал хвалить его вашей жене и дочери. Он подкупил меня своими раскаяньем и амулетами, и я чуть не предал ему невинность моей дочери. Бог свидетель, что я не подозревал его преступных намерений… я сам жестоко обманывался… Вот все вещи, которые он выдавал мне за святыню… я отошлю их ему. Я не могу смотреть на них.

И добрый старик заплакал, как ребенок.

— Успокойтесь, — говорил оружейник, — дело теперь не в амулетах бандита. Надобно придумать, как скрыть Марию так, чтобы разбойник не нашел ее.

— Да, мой друг, это нужнее всего… Отчего вы не обратитесь к бурграфу? Он может наказать Перолио.

— Нет, отец мой! Волки не грызут друг друга.

— Правда, но бурграф честный и достойный государь, он не захочет помогать замыслам такого бездельника.

— Я не говорю, что граф Монфортский будет помогать Перолио, но он не удержит его, потому что нуждается в помощи Черной Шайки и не будет ссориться с начальником из-за безделицы… потому что убийство мещанина, честь его дочери, считаются безделицами у великих политиков. Нет, на строгость бурграфа нельзя рассчитывать, точно также как на энергию нашего бургомистра.

— Так к кому же обратиться, добрый мой друг?

— Я раскаиваюсь, что не послушал ван Шафлера, который хотел, чтобы свадьбу сыграли до окончания перемирия. Мы боялись тогда для Марии опасности военного времени, но в родительском доме она может погибнуть скорее, чем в лагере мужа. Кто знает, на что решится этот ужасный человек. Покуда я жив, буду беречь мою дочь, но меня уже почти убили раз, и я не всегда буду так счастлив, что вырвусь из когтей убийц. Марии нельзя оставаться в Амерсфорте, нельзя жить в моем доме, потому что бандит сожжет весь город, чтобы овладеть своей жертвой. Разве он не сжег замок Шафлера?

— Так вы хотите, чтобы Мария уехала отсюда?

— Непременно, и как можно скорее.

— Я с вами согласен… только куда? Да, ведь у вас есть родственники в Зеландии, — чего же лучше?

— Я уже думал об этом, только в это время года свирепствуют лихорадки, и я боюсь за здоровье Марии.

— Да, она слаба здоровьем, ее опасно везти туда.

— И однако, если выбирать из двух зол, я готов отослать ее в Зеландию, где она будет в безопасности от покушений разбойника. Наша жизнь в руках Бога, только прежде надобно дать знать об этом жениху. Может быть, он захочет обвенчаться тотчас же, и епископ даст ему в Дурстеде приличное помещение, потому что замок его разрушен. В таком случае я свезу Марию к ван Шафлеру и епископ благословит их брак.

— Мне кажется, Вальтер, что вы придумали самое лучшее, и вероятно, граф Шафлер согласится на это с радостью.

— Но как дать ему знать?

— За это я берусь. Напишите письмо, и я пошлю его с монахом из монастыря св. Лазаря, который отправляется в Дурстед. Через десять дней вы получите ответ.

— А что может случиться с Марией за это время? Я не хочу, чтобы она пробыла хоть один день под одной кровлей с мерзавцем.

— Да, этот злой человек не оставит ее в покое, надобно удалить ее… но куда?

И старик задумался, отыскивая в голове какую-нибудь мысль, а Вальтер ходил по комнате.

— Нашел! — вскричал наконец ван Эмс радостно. — Мы отвезем Марию в монастырь св. Бригитты в Зест. Там настоятельница — моя сестра.

— Но Зест недалеко от Амерсфорта, и будет ли там моя дочь безопасна?

— Это самый безопасный монастырь, потому что находится под покровительством бурграфа и монсиньора Давида. Никто не смеет тронуть его, и сам Перолио не отважится идти туда.

— А согласится ли настоятельница принять Марию и беречь ее?

— В этом нет никакого сомнения. Не надобно и предупреждать ее. Мы сами отвезем Марию и объясним ей все. Когда вы хотите ехать?

— Сегодня же, поскорее.

— Хорошо. Напишите прежде письмо ван Шафлеру, вот бумага и перья.

И ван Эмс указал ему на стол, но оружейник, почесав за ухом, оставался в нерешимости и наконец сказал откровенно:

— Напишите лучше вы сами, отец мой, я хорошо действую молотком, а перо для меня незнакомый инструмент. Дома все писание отправляет Мария, только в этом случае я не хочу прибегать к ней самой… вы понимаете, отчего?

— Да, молодой девушке нельзя писать об этой страшной ночи, и еще своему жениху… я напишу и отошлю послание.

— А я пойду приготовлять все к отъезду. Вы скоро придете, отец мой?

— Через два часа, никак не позже.

И оружейник поспешил домой сообщить жене и дочери о предстоящей разлуке. Марта соглашалась, что Марию необходимо удалить, но бедная мать не подозревала, что у нее так скоро отнимут ту, с которой она никогда не расставалась даже на день. Напрасно ее уговаривали и утешали, Мария не могла видеть слезы матери и ушла в свою комнату, поплакать на свободе.

— Полно, Марта, — говорил Вальтер, — зачем отчаиваться? Это грех. Ты сама понимаешь, что нам нельзя оставить здесь Марию.

— Знаю, Вальтер, — отвечала бедная женщина, удерживая слезы, — но я не ожидала, что надобно расстаться с ней так скоро… сейчас. Это ужасно!

— Что делать, Марта? Мне самому грустно.

— Я не переживу этого, — продолжала Марта рыдая. — Разве я могу привыкнуть жить без нее, когда не оставляла ее с той минуты, как она родилась? Она была всегда возле меня, и поднимая глаза, я была уверена, что увижу мое дитя. Я беспокоилась, когда она долго оставалась в своей комнате и посылала за ней Маргариту, а теперь будут проходить дни, недели и я не увижу ее, не услышу голоса. Нет, это невозможно, Вальтер, я не перенесу этого.

— Ты думаешь, что я страдаю меньше тебя? — сказал взволнованный оружейник. — Мое сердце сжимается при мысли о разлуке с нашей дочерью, но я покоряюсь необходимости. Пойми, что эта разлука не так еще ужасна, как бы могла быть, монастырь св. Бригитты не так далеко отсюда, и ты можешь каждую неделю навещать Марию и оставаться с ней целый день. Притом я не хотел говорить при дочери о моем плане, который может быть, еще не состоится. Патер ван Эмс пишет в эту минуту письмо ван Шафлеру, в котором мы предлагаем ему тотчас же обвенчаться с Марией, и если он согласится на это, мы свезем ее в Дурстед, и ты останешься у молодых до окончания войны.

Эта надежда успокоила немного Марту, которая перестала плакать и занялась приготовлениями к отъезду. Зато когда пришел ван Эмс, горе матери возросло до высшей степени, и она почти без чувств сжала дочь в своих объятиях.

Вальтер, несмотря на твердость характера, был растроган до слез и не мог проговорить не слова, а добрый священник сказал несколько простых, но глубоко религиозных слов, придавших немного сил бедной матери. Она проговорила, наконец, обливаясь слезами:

— Я знаю, батюшка, что грех роптать на волю Божию, но что делать?.. Разве не Бог посылает предчувствия? А я чувствую, что разлука с моей дочерью вечная, что я в последний раз прижимаю ее к своему сердцу.

— Полноте, — уговаривал ван Эмс. — Что у вас за странные мысли. Вы скоро увидитесь с Марией.

— Нет, моя дочь — это моя душа… без души нельзя жить… я умру.

— Полно, Марта, — проговорил Вальтер с поддельной строгостью, — ты расстраиваешь всех нас… простись с Марией, нам пора ехать.

— Погоди, Вальтер… еще минуточку, — вскрикнула мать, — дай мне в последний раз наглядеться на нее.

— Не говори этого, матушка, — прошептала молодая девушка, — или я потеряю последние силы.

— Хорошо… дитя мое… я замолчу… Бог милостив, я не хочу плакать… мы увидимся…

В тот самый час, как оружейник с патером ван Эмсом и Марией выходили из Амерсфорта на дорогу, ведущую в Зест, Перолио с половиной Черной Шайки выезжал из других ворот на нарденскую дорогу. Что же было причиной такого скорого отъезда?

Город Нарден был уже и в те времена сильной крепостью и принадлежал к утрехтской епархии. Нарден остался верен епископу Давиду, который, однако, содержал там небольшой гарнизон, несмотря на просьбы горожан, просивших усиления войск на случай нападения неприятеля. Бургундец, всегда нерешительный, долго обдумывал просьбу Нардена и наконец приказал капитану Салазару послать туда отряд наемников. Бурграф Монфортский узнал об этом и зная, что отряд придет не скоро, вздумал овладеть крепостью. Эта опасная экспедиция была поручена начальнику Черной Шайки, известному своей храбростью и ловкостью, и вот почему, после неудачной ночи, когда Вальтер пошел к патеру ван Эмсу, Перолио, получив приказ бурграфа, отправился к Нардену с частью своих войск.

Он был доволен, что оставляет на время дом оружейника, где все ненавидели его. Притом эта экспедиция обещала богатую добычу, чему радовалось войско, которому надоела бездейственность гарнизона. Получив приказ, Перолио собрал войско и выехал из города с одной половиной, а другая должна была догнать его на другой день.

Стало быть, если бы Вальтер замедлил немного отъезд дочери в монастырь, то мог бы оставить ее у себя еще на несколько дней и отдалить время разлуки.

На другой день Перолио расположил свой лагерь в деревне близ Нардена, откуда мог наблюдать за окрестностями. Вся шайка уже соединилась с ним. В арьергарде с обозом был и Фрокар, который не успел еще переговорить с начальником и не знал о чудесном явлении Вальтера и ночных похождениях Перолио. Он ждал минуты, когда капитан позовет его и отдаст обещанные двенадцать флоринов. Наконец Перолио, увидев его близ своей палатки, кликнул его, и монах очень довольный, вошел потирая руки и спросил:

— Довольны ли вы, синьор, любовным зельем колдуньи?

Но Перолио смотрел на него так грозно, что он замолчал.

— Где крестьянин, пойманный с письмом епископа к коменданту Нардена? — спросил капитан.

— Он связан, синьор, — отвечал Фрокар, — и так как, вероятно, вы прикажете вздернуть его на дереве, то я приготовил новую веревку и выбрал дуб, с которого вида нарденская колокольня.

— Ризо, — сказал Перолио пажу, — позови Скакуна, Рокардо и еще двоих.

Паж поклонился и вышел.

— Ты ждешь награды за твою экспедицию? — спросил бандит Фрокара.

— Как же, сеньор. Впрочем, я могу и подождать, за вами не пропадет.

— Тем более, я должен аккуратно платить мои долги.

В это время вошел Ризо с лейтенантом Вальсоном, Скакуном и Рокардо.

Вальсон пришел спросить, что делать с пойманным крестьянином.

— Не беспокойтесь, лейтенант, мы уже приготовили ему веревку, — сказал Фрокар.

И он вынул из кармана крепкую петлю.

— Хороша ли твоя веревка? — спросил Перолио.

— Совсем новая, капитан, и сдержит хоть Вальсона, несмотря на то, что он успел уже нагрузить себя водкой.

Перолио взял веревку и, передавая ее Скакуну, сказал:

— Накинь веревку на шею Фрокара и повесь его на том самом дереве, которое он выбрал.

— Я посмотрю на это! — вскричал англичанин, заливаясь громким смехом.

Фрокар принял это за шутку и сам рассмеялся, но видя, что капитан совершенно серьезен, а подчиненные его готовы исполнить приказание и накинули петлю на его шею, побледнел, задрожал и не мог проговорить ни слова. Видя его гримасы, Вальсон хохотал еще громче, говоря:

— Ах ты трус, испугался веревки!

— Я не спорю, что я трус, точно также как ты пьяница, — проговорил с трудом Фрокар, зубы которого стучали. — Я знал также, что умру на виселице, только не ждал, что это будет так скоро.

В это время воины потащили его, но он вскричал:

— Погодите, дьяволы! Успеете еще! — и обратясь к Перолио, продолжал: — Капитан, благородный сеньор, все великие люди отличались великодушием, прикажите этим разбойникам повременить немного. Что я сделал? В чем провинился? Верно вина моя велика, что вы решаетесь лишиться услуг такого нужного человека, как Фрокар. Право, я не знаю, чем заслужил ваш гнев. Верно зелье колдуньи не подействовало, так в этом виновата она, а не я, надобно ее привести.

— Дело не в колдунье, — вскричал Перолио, топнув ногой, — а в оружейнике! Что ты с ним сделал?

— Что я с ним сделал? — повторил Фрокар, глядя с удивлением на тех, которые помогали ему в кабаке у перевоза.

— Ты мне сказал, проклятый плут, что он никогда не вернется домой.

— Сказал, синьор, потому что разве может вернуться человек со дна реки, с двумя ударами кинжала.

— И, однако, он пришел домой, и я его видел.

— Так вы видели его привидение… он просил молитв за свою душу! — вскричал суеверный монах, забыв о своем положении.

— Я видел не привидение, а живого оружейника.

— Да, — проворчал Вальсон, — я сам видел его перед нашим отъездом. Он ехал с дочерью и старым священником.

— Как! — вскричал Фрокар. — Этот железный оружейник очнулся и выплыл, и за это вы хотите отправить меня на тот свет?

— Разве я тебе не обещал этого?

— Так надобно повесить не одного меня, но и тех, которые помогали мне. Надобно быть справедливым, капитан, да и мне будет приятнее висеть в компании. Они виноваты больше меня, если проклятый оружейник не умер. Дурак Рокардо не хотел употребить в дело веревку, которую я приготовил, а ручаюсь, что из моей петли не выскочил бы самый живучий человек.

— Я не палач, — возразил Рокардо, — и не умею владеть веревкой.

— А теперь ты берешься за дело палача? — спросил Фрокар, решаясь защищать свою жизнь.

— Тебя всякий из нас повесит с удовольствием, — сказал Скакун.

— Я не сомневаюсь в твоем расположении, проклятый англичанин, но капитан, не может желать моей смерти… Мы с ним соотечественники, итальянцы, мы понимаем великодушие… и я со своей стороны прошу вас, синьор, простить этим глупцам, которые не умели разделаться с оружейником… Верно душа его была так крепко привинчена к телу, что он всплыл как пробка.

— Я поручил все тебе, — сказал Перолио, — и ты должен отвечать!

— Я невинен, как ягненок, синьор, и чтобы доказать вам мою готовность, берусь в три дня отправить оружейника на тот свет и ручаюсь, что на этот раз он не воскреснет.

— Что мне за дело до оружейника, мне нужна его дочь.

— Я вам достану ее, и приведу в вашу палатку, клянусь жаровней св. Лаврентия.

Перолио замолчал и задумался, потом дал знак воинам, чтобы они ушли и оставил только Вальсона.

Фрокар вздохнул свободно и, не опасаясь более за свою жизнь, старался улыбнуться, но сделал отвратительную гримасу.

— Я знаю, — сказал Перолио, — что ты не скуп на клятвы. Ты готов теперь принести мне башню Пизы, если я этого потребую.

— Я уверен, что синьор не потребует невозможного, синьор справедлив.

— Если бы я был справедлив, ты давно бы танцевал в воздухе. Я сделаю доброе дело, если избавлю свет от такого изверга, как ты.

— Oh, yes! — проговорил Вальсон. — Это будет забавно.

— Не доставляйте этой забавы пьяному англичанину, — возразил Фрокар жалобно. — Право, капитан, я могу еще пригодиться. От мертвого вам не будет никакой выгоды, а живой достанет вам белокурую дочь оружейника.

— Ты хочешь увезти ее? Как ты сделаешь это?

— Ничего еще не знаю, но она будет в моих руках, или я не Фрокар.

— Поверьте, капитан, что он обманет вас и мы его больше не увидим, — заметил Вальсон.

— Я не лишу себя удовольствия любоваться твоей красной рожей.

— Молчать! — вскричал Перолио. — Во сколько времени ты намерен совершить похищение?

— В две недели капитан!

— Даю тебе месяц.

— И если я успею в моем предприятии?

— Ты получишь прощение.

— Только?

— И того много, — вскричал англичанин.

— Вы обещали мне, синьор, двенадцать золотых флоринов.

— Разве ты их заслужил? Впрочем, я хочу расплатиться с тобой заранее, чтобы ты был усерднее.

— Как вы добры, — проговорил Фрокар и протянул руку к Перолио, который взялся за кошелек.

— Я удвою награду, если ты окончишь успешно, что обещал. Говори, сколько ты успел наворовать в это время?

— Вы хотите сказать, синьор, сколько у меня экономии? Право, немного.

— Тем хуже, потому что я хочу дать тебе вдвое.

— Вдвое! О тогда…

И он уже разинул рот, чтобы проговорить цифру своего капитала, но прежде посмотрел на своего начальника, чтобы прочитать на его лице, правду ли он говорил. Лицо бандита было серьезно и неподвижно.

— Ну что? — проговорил Перолио, гремя деньгами. — Богат ли ты?

— Сейчас, сеньор, я вам принесу мою казну.

И он хотел ускользнуть из палатки, но капитан схватил его за руку.

— Ты вздумал обмануть меня, любезный? — вскричал он. — Я знаю, где ты прячешь деньги. Вальсон! Раздень его и осмотри.

— Oh, Yes! — проворчал англичанин, протягивая руки к монаху.

— Не беспокойтесь, — сказал Фрокар, расстегивая камзол. — Я не нуждаюсь в лакеях.

И он снял кушак, надетый под рубашкой, и, вздыхая, выложил из него пятьдесят золотых флоринов.

— Когда ты успел наворовать у меня столько денег? — вскричал Перолио, смеясь.

— О, синьор! Эта моя трудовая копейка, — отвечал Фрокар.

— Да, ты много трудился, чтобы добыть эту сумму. Нечего делать — я должен сдержать свое обещание.

И он вынул из своего кошелька пятьдесят флоринов и положил их на стол.

При виде такого богатства, глаза монаха засверкали и он вскрикнул от радости, когда Перолио сказал ему, указывая на груду золота:

— Это все твое.

Фрокар протянул дрожащую руку к деньгам, но капитан, ударив его рукояткой кинжала, продолжал:

— Не торопись, любезный! Эта сумма твоя, но ты получишь ее не прежде, как приведешь ко мне дочь оружейника. А до тех пор Вальсон спрячет эти деньги и не даст тебе ни флорина.

— Будьте покойны, капитан!

— И если ты не исполнишь твоего обещания, — сказал Перолио, — если через месяц не придешь сюда, сто флоринов будут принадлежать тому, кто поймает тебя и повесит на первом дереве.

Англичанин забрал все сокровище и Фрокар, превратясь в статую, смотрел на него с недоумением.

— Через месяц — деньги или веревка! — сказал Перолио.

— Последнее лучше, — прибавил Вальсон.

— Чтобы черт побрал этого англичанина, — ворчал Фрокар, одевая свой камзол. — Я отплачу тебе когда-нибудь, пьяная рожа. Через месяц белокурая красавица выручит мои денежки. До свидания!

И он выбежал из палатки.

XXI. Монастырь св. Бригитты

Монастырь св. Бригитты славился милосердием монахинь и удивительным их искусством приготовлять разные лекарства и снадобья, которые продавались богачам. Деньги, выручаемые за это, шли на помощь бедным, и эта благодетельная промышленность существовала еще недавно во многих монастырях Бельгии.

Настоятельница была достойной сестрой патера ван Эмса. Она была добра, проста, жила для того, чтобы делать добро, молиться, стряпать и вязать чулки для бедных.

Другие монахини походили на настоятельницу, и Мария была бы почти счастлива в этом мирном убежище, если бы не была разлучена с матерью. Она разделяла занятия монахинь и с нетерпением ждала дня, когда ее навестят родные, но прошла уже неделя, а из Амерсфорта не было никакого известия.

Наконец пришел патер ван Эмс. Он сказал Марии, что Марта здорова, хотя грустна и молчалива, но Вальтер слег, потому что от волнения и печали раны его раскрылись и он принужден был снова начать лечение. Однако ему уже лучше и на днях он хотел приехать с Мартой в монастырь, повидаться с дочерью.

Эти слова успокоили Марию, потому что она верила во всем доброму священнику, не способному сказать ложь, даже когда правда могла сильно огорчить. Монахини принялись угощать патера, и когда он собрался опять в Амерсфорт, привратница пришла сказать настоятельнице, что ее спрашивают два крестьянина от имени патера ван Эмса.

— Вот это хорошо! — вскричал старик. — Я сам здесь и еще явились от меня посланные.

— Верно, какие-нибудь несчастные, — сказала Мария, — которые знают, что вы брат нашей настоятельницы.

— Пойду посмотрю, кто там, — проговорила настоятельница и вышла. Через несколько минут она вернулась, ведя за собой двух крестьян. Как описать удивление Марии и патера, когда они узнали ван Шафлера и Франка.

— Вот это настоящий сюрприз! — вскричал ван Эмс, протягивая руки пришедшим. — Теперь я не отрекаюсь, что эти крестьяне имели полное право употребить мое имя, чтобы войти сюда. Поступайте и впредь так же, дети мои!

— Я получил ваше письмо, — сказал граф, — и поспешил принести вам ответ.

Мария обрадовалась, увидев своего жениха и названного брата и, краснея, подошла к первому, который поцеловал ее, потом подбежала к Франку и, взяв его за руку, склонила перед ним свою чудную головку. Молодой человек слегка дотронулся губами до ее лба и оба задрожали от этого прикосновения.

Шафлер сказал своей невесте о намерении Вальтера поспешить с браком, что было и его пламенным желанием, но прежде всего он хотел увидеться с Марией, чтобы спросить ее: согласна ли она на решение отца и охотно идет замуж? Для этого он пробрался переодетый в неприятельский город, не сказав ничего епископу.

Молодая девушка была смущена и не знала, что ответить. Наконец она проговорила дрожащим голосом:

— Вы знаете, мессир, что воля родителей для меня священна и что я повинуюсь им во всем.

— Знаю, Мария, — отвечал Шафлер с чувством, — но в том случае недостаточно только вашего повиновения.

— Разве вы не жених мой, мессир? Я без принуждения согласилась принадлежать вам, и вы можете требовать…

— Я не требую ничего, Мария, кроме откровенности. Я вас люблю так сильно, как не любил никого. Вы моя первая и последняя любовь. Отказаться от вас, значит отказаться от счастья на земле, но если вы думаете, что я не могу сделать вас счастливой, если в сердце вашем скрыта какая-нибудь тайная надежда, скажите одно слово, Мария — и я готов пожертвовать собой, готов умереть, лишь бы вы были довольны.

Эти благородные слова тронули сердце молодой девушки и она проговорила твердо, протягивая руку жениху:

— Жена ван Шафлера не может быть несчастна.

— Благодарю, Мария! — сказал граф. — Франк не ошибся, предсказывая ваш ответ. Он хорошо знает подругу своего детства. Поди же сюда, Франк, и раздели нашу радость. Мария знает, что я люблю тебя, как брата.

И он обнял Франка, который старался скрыть свои слезы, а Мария боялась поднять на него глаза.

— Теперь нам пора расстаться, друзья мои, — сказал ван Шафлер. — Нам надобно до ночи быть у наших форпостов. Завтра, милая Мария, я сообщу епископу Давиду о нашем браке и надеюсь, что он благословит нас в капелле замка. Я дам знать об этом мастеру Вальтеру.

— Не беспокойтесь о Вальтере, — заметил ван Эмс, — я отправляюсь теперь в Амерсфорт и скажу ему о вашем посещении. Через несколько дней Вальтер и Марта привезут свою дочь в Дурстед, потому что вам опасно являться здесь.

— Нет, отец мой, я не хочу, чтобы Мария выехала отсюда только под защитой отца. Бездельник Перолио может воспользоваться этим случаем.

При этом имени Мария побледнела и задрожала, но Шафлер, взяв ее за руку, продолжал:

— Простите меня, что я напоминаю вам гнусное преступление, которое еще не отмщено. Но ваш жених не забудет этого оскорбления и накажет разбойника.

— О! Не говорите этого, мессир! Ваша жизнь и так в опасности, и я не хочу, чтобы вы жертвовали ею для меня. Бог спас меня, я благодарила его и, как христианка, простила преступника… Простите и вы его.

И она была так прекрасна, упрашивая за врага, что казалась ангелом, умоляющим за грешников, но Шафлер отвечал ей с твердостью:

— Вы должны так говорить, особенно здесь: но я воин, дворянин, и не могу оставлять обиды ненаказанными. Обещаю вам одно: что я не буду легкомысленно бросаться на опасность. Что касается вашего отъезда, я попрошу у бурграфа позволения провожать вас с моим отрядом до Дурстеда. Если же он откажет мне, мы с Франком найдем другое средство охранить вас во время пути. Стало быть, когда все будет устроено, я дам вам знать. А теперь прощайте.

И поцеловав невесту, граф пожал руку ван Эмсу и вышел с настоятельницей, которая проводила его до ворот монастыря.

Мария оглянулась, чтобы проститься с Франком, но его уже не было в комнате.

— Он не захотел проститься со мной! — проговорила молодая девушка, вздыхая.

В то время, как почтенный ван Эмс был в монастыре св. Бригитты, служанка его, старая Сусанна, приняла у себя странного гостя. В дом амерсфортского священника пришел человек в одежде пилигрима, усталый и загорелый, и спросил ван Эмса.

— Его нет дома, — отвечала Сусанна.

— Так я подожду его, — сказал пилигрим, садясь без приглашения. — Он верно скоро вернется?

— Нет, он будет не раньше вечера.

— Верно он пошел навестить больного?

— Он отправился в монастырь.

— В монастырь? Недалеко отсюда?

— Нет, довольно далеко.

— А, знаю! Он пошел в монастырь… как бишь его…

— Св. Бригитты, в Зесте.

— Да, я это и хотел сказать. Добрый патер понес милостыню монахиням.

— Монахини св. Бригитты не нуждаются в милостыне. Они продают столько лекарств, что сами помогают бедным.

— Я не знал об искусстве монахинь.

— Верно вы не здешний? — спросила Сусанна, которая была любопытна и болтлива, как все старые служанки.

— Я монах ордена св. Иеронима и пришел прямо из Иерусалима.

— О! — закричала старуха, всплеснув руками. — Вы долго шли, отец мой, отдохните здесь… Но зачем вам патер ван Эмс?

— В Иерусалиме я встретил старинного его друга, монаха ордена св. Лазаря, и он поручил мне передать патеру много святых вещей.

— О, какое счастье! Как будет доволен мой господин! Покажите мне эти вещи.

Пилигрим высыпал из кожаного мешка несколько четок и амулетов, и старуха начала их рассматривать.

— Я хотел также вручить патеру небольшую сумму, чтобы он помолился об успехе одного предприятия, начатого По приказанию нашего кап… нашего настоятеля.

И он подал Сусанне несколько монет, которые та спрятала в карман.

— Будьте покойны, — сказала она. — Патер помолится за вас и ваше предприятие удастся, мой господин так добр и милосерден, что его почитают святым.

— Да, мне говорили о нем даже в Иерусалиме. Как жаль, что я его не увижу. Завтра утром мне надобно идти дальше.

— Отчего же вы не подождете патера? Он вечером будет дома, а вы покуда отдохните и подкрепите ваши силы, я дам вам закуску.

— Пожалуй, сегодня не постный день, и, я могу закусить.

И старуха засуетилась, начала угощать пилигрима, который не переставал расспрашивать ее обо всем и наконец спросил, зачем ван Эмс пошел в монастырь св. Бригитты.

Сусанна знала, что присутствие Марии в монастыре должно быть тайной и хотела промолчать, но старик, пришедший из Иерусалима, внушил ей столько уважения, что она не посмела солгать и сказала тихонько:

— Он пошел навестить Дочь своего друга, оружейника.

— А зачем дочь оружейника в монастыре?

— Она там ненадолго. Она невеста одного храброго рыцаря, который служит у епископа и которому писали, что надо поторопиться со свадьбой. Все это еще тайна, и если я открываю ее вам, то уверена в вашей скромности. Притом, вы, как монах, верно приверженец монсиньора Давида.

— Разумеется!

— Так прежде всего надобно вам сказать, что в здешнем городе жил одно время иностранец, такой злой, что все его боялись, хотя он красивый мужчина. Он стоял у оружейника, и в одну ночь это чудовище сделало такое преступление, о котором патер ван Эмс боится и вспомнить. После этого оружейник отвез дочку в монастырь, где она безопасна от всех извергов, и как только получат письмо от жениха, ее тотчас же свезут в Дурстед.

— Corpo di bacco! — вскричал пилигрим, ударяя кулаком по столу. — Тогда все потеряно!

Сусанна посмотрела на него с удивлением: пилигрим нарочно закашлялся, чтобы скрыть свой промах.

— Что с вами, отец мой? — спросила она.

— Я… дочь моя… я рассержен на злого незнакомца и рад, что ему не удалось погубить девушку.

— Да, слава Богу, бедняжка спасена.

— Стало быть, жених отвечал ей?

— Не знаю, патер пошел за этим в монастырь. Он узнает все.

Пилигрим, в котором читатель вероятно узнал бандита Фрокара, перестал расспрашивать старуху, выведав все, что хотел. Целые пять дней бродил он, в разных костюмах, вокруг дома оружейника, но не смел войти в него, боясь быть узнанным и ожидая, что мастер Вальтер или его работники поколотят его за проказы его начальника. Однако он успел зазвать в кабак некоторых из работников, не знавших кто он, и от них проведал, что Мария уехала из Амерсфорта в тот самый день, как начальник Черной Шайки отправился в экспедицию. Но никто не мог сказать, куда именно ее увезли. Вальтер с женой не говорили о том никому, а старая Маргарита отвечала любопытным, что молодую девушку увезли в Зеландию, к дяде.

Разбойник, узнав об этом, пришел в ярость. Жертва ускользнула от него, и вместе с ней улетели и сто золотых флоринов. Зато он мог надеяться, что при первой встрече Перолио повесит его.

— Потерять плоды стольких трудов! — вскричал он в отчаянии. — Нет, лучше умереть. О! Я поймаю эту девчонку… Я получу опять мои деньги… Пойду в Зеландию, на край света, пущусь в море хоть на ореховой скорлупе.

Однако прежде морского путешествия он хотел узнать что-нибудь повернее об участи Марии и, переодевшись пилигримом, явился в дом патера ван Эмса, зная что не застанет его. Найдя его служанку, он ловко выспросил у болтуньи все, что касалось Марии.

Известие, что молодая девушка не в Зеландии, а в нескольких милях от Амерсфорта, обрадовало его, но он боялся скорой свадьбы с графом ван Шафлером. Тогда уже похищение будет невозможно, и он должен будет проститься с деньгами и с жизнью.

Надобно было торопиться действовать, но Фрокар не уходил, желая узнать, какие известия принесет патер. Ожидая его, он продолжал расспрашивать болтливую старуху обо всем, что касалось монастыря св. Бригитты и привычек монахинь.

В сумерки кто-то постучался в дверь.

— А вот и почтенный патер, — сказал Фрокар.

— Не думаю, — заметила Сусанна, — он не стучит так громко.

И она побежала отворять дверь, в то время, как фальшивый пилигрим приготовлял сказку, которую собирался рассказать патеру.

— Я угадала, что это не патер, — сказала старуха, ведя за собой гостя. — Это мастер оружейник.

Фрокар почувствовал дрожь при виде того, кого чуть было не отправил на тот свет, и съежился весь, как бы желая спрятаться под свою большую шляпу. Вальтер, хотя еще слабый, пришел сам узнать о дочери, но Сусанна продолжала трещать:

— А патер-то еще не воротился, только теперь он будет скоро, потому что поздно. Вот почтенный пилигрим ждет его уже несколько часов.

Вальтер взглянул на Фрокара, но тот нагнулся так, что кроме шляпы нельзя было ничего разглядеть.

— Это святой отец, — продолжала старуха. — Он пришел прямо из Иерусалима и принес моему господину много священных подарков. Я зажгу лампу, вы рассмотрите хорошенько эти драгоценности.

Фрокару становилось очень неловко, и он проклиная мысленно старуху и ее лампу, начал понемногу отодвигаться от стола в темный угол, но все-таки свет озарил его лицо на минуту и оружейник успел разглядеть его. Положение бандита было самое критическое.

Между тем Вальтер, озадаченный смущением пилигрима, стал против него, припоминая, где он видел эту хитрую физиономию.

Фрокар, желая избавиться от дальнейшего осмотра, встал с места и сказал тихим голосом:

— Мне пора… теперь час молитвы… я не могу оставаться.

— Куда же вы, святой отец? — вскричала Сусанна. — Останьтесь, патер скоро вернется и будет меня бранить, что я отпустила вас. А если вы хотите молиться, войдите в его молельню… она здесь, подле.

И она отворила дверь в соседнюю комнату, куда Фрокар вбежал проворно и вздохнул свободнее, избавясь от взглядов опасного соседа. Из молельни ему было удобно слышать все, что будут говорить ван Эмс с оружейником, и он мог выждать ухода последнего, чтобы явиться к патеру.

В эту минуту снова постучались у дверей, и Сусанна, оставив мешочек с драгоценностями, принесенными Фрокаром, бросилась отворять. На этот раз это было почтенный хозяин, который протянул Вальтеру руку и сказал строго:

— Зачем вы так неосторожны, мастер? Вы еще слабы, а теперь так сыро, холодно…

— Моя бедная Марта так беспокоится, что мне жаль ее, и я не мог дождаться утра. Скажите, здорова ли моя дочь? Что она делает? Скучает? Не больна ли она? Говорите скорее.

— Да вы не даете мне выговорить ни слова. Успокойтесь. Дитя ваше здорово, весело. Наша Мария свежа, как розанчик и совершенно счастлива.

— Слава Богу! — вскричал отец.

— Да, вы должны благодарить Бога, потому что он исполнил все ваши желания.

И патер рассказал про свидание Шафлера с невестой и про все, что было условленно для скорейшего брака. Вальтер, разумеется, ждал подобного ответа от рыцаря, но все-таки благородный поступок его тронул оружейника и он сказал:

— Благородный молодой человек! Он мне напоминает его отца, которого ставили в пример всем дворянам. Его девиз был: храбрость и верность! Как я рад и как обрадую мою жену! Она тотчас начнет собираться в Дурстед, потому что не может дождаться минуты, когда увидит опять свою дочку. Признаюсь, я был не совсем спокоен. Этот разбойник Перолио мог узнать…

— Разве Черная Шайка вернулась в Амерсфорт?

— Нет, но я узнал, что один из бандитов бродит по городу и расспрашивает о моей дочери.

— Вы видели его?

— Если б я встретил бездельника, он не забыл бы этой встречи. Но один из моих работников, страшный пьяница, которого я хотел прогнать, извинялся тем, что его два дня сряду угощает в кабаке какой-то незнакомец и все расспрашивает, куда девалась моя дочь. Я догадался, что это должен быть посланный от Перолио, и вероятно тот самый, который часто был при нем, когда он жил в моем доме.

— Так вы думаете, мой друг, что Перолио осмелится преследовать Марию?

— Я не сомневаюсь в этом, к счастью, мой пьяница ничего не знал и не мог проболтаться. Кроме нас одна Сусанна знает, где находится Мария, но я уверен, что она не будет рассказывать никому такой важной тайны.

— О! — вскричала старуха. — На меня можете надеяться.

— Но если Перолио и догадается, где ваша дочь, — возразил патер, — разве он не знает, что монастыри охраняются законами и кто смеет оскорбить святость их, тот наказывается смертью.

— Все это известно и мне, и Перолио, но все-таки я буду совершенно спокоен только тогда, когда Мария будет в Дурстеде, под защитой своего мужа. До тех пор все будут мне казаться подозрительными, как этот пилигрим, который ждал вас и лицо которого показалось мне знакомо.

— О ком вы говорите, мой друг? — спросил ван Эмс.

— О том, кто вам принес эти вещи, — отвечал оружейник, рассыпая из мешочка кресты и четки.

— Будьте осторожнее и почтительнее со святыми предметами, — вскричала Сусанна.

— Да кто здесь был? — спросил опять патер.

— Он и не уходил, — отвечала старуха. — Он молится там.

— Скажешь ты, наконец, кто он такой?

— Ваш друг, или нет… друг вашего старого товарища, который живет в Иерусалиме. Этот святой отец пришел прямо оттуда и принес вам много святых вещей, которые заменят отосланные вами разбойнику Перолио. Я знаю, что вы сожалели о них. Пилигрим принес еще деньги на молебен и просит, чтобы вы помолились об успехе предприятия, которое он начинает.

— Что ты тут за чепуху городишь? — вскричал ван Эмс. — Ты никак не можешь говорить коротко и ясно.

— Разве я говорю не ясно? — возразила старуха с удивлением. — Посмотрите сами на эти драгоценности: вот крест из камня, вот разные четки из черного дерева…

— Которые сделаны не в Иерусалиме, — перебил оружейник, — потому что там не умеют так отлично работать.

— Вы не верите ничему, мессир! — заметила с досадой Сусанна.

— Нет, моя милая, я хороший христианин, и мой друг ван Эмс подтвердит это, но я видел столько подлогов и обманов, что не слишком доверяю всем рассказам.

И взяв в руки мешочек, где лежали вещи, принесенные Фрокаром, он ощупал на дне его что-то крепкое и вынул маленький кинжал отличной отделки. Фрокар украл его у Перолио и забыл припрятать подальше.

— А это что еще за святыня? — вскричал Вальтер. — Уж не моя ли это работа! Нет, этот кинжал сделан итальянцами… я узнаю работу. Как же эта вещь попала пилигриму, идущему из Иерусалима?

И вынув клинок из ножен, он начал пристально рассматривать его. Вдруг он побледнел, задрожал и вскричал, показывая кинжал патеру:

— Посмотрите, мой друг… не ошибаюсь ли я, какое имя вырезано на клинке?

— Имя Перолио! — проговорил патер с ужасом.

— О! Так этот пилигрим обманщик! Я предчувствовал это… я начал узнавать его — это посланный разбойника, злодей, который хотел убить меня в кабаке у перевоза.

— Вы ошибаетесь, друг мой, это невероятно, — говорил патер, успокаивая оружейника.

— Нет, теперь я уверен. Я помню его черты… я отплачу ему…

И Вальтер бросился в молельню, но ван Эмс и Сусанна удержали его.

— Остановитесь, Вальтер, — сказал старик торжественно. — Вы забываете, что мой дом принадлежит церкви и хотите осквернить его убийством.

— Вы правы, — отвечал мастер, бросая кинжал. — Я не убийца, но докажу вам, что он обманщик и отведу его в суд.

И он быстро вошел в молельню, а патер и Сусанна твердили ему в след:

— Будьте покойнее, мессир, не горячитесь!

— Да его здесь нет! — вскричал оружейник. — Куда он девался? Он ушел через окно, окно отворено!

Действительно, Фрокар, прислушивавшийся к разговору, почел необходимым выпрыгнуть в окно и бежать без оглядки.

— Разве я не прав? — сказал Вальтер. — Разве я не отгадал, что это за человек?

— Действительно, нельзя подумать ничего хорошего о человеке, который выходит не в дверь, а в окно, — заметил патер. — Но все-таки я не понимаю, зачем он пришел ко мне и в такой одежде.

— Понять не трудно. Он хотел этими игрушками возбудить вашу доверие и заставил бы проговориться или вас или Сусанну!

— Что ж стало быть он приходил понапрасну, потому что даже не видал меня!

— А Сусанна!

— Господи Боже! — вскричала старуха. — Я вам уже сказала, что умею молчать и что от меня трудно добиться слова.

Вальтер, немного успокоился. Притом в монастырь было трудно попасть, и через несколько дней Шафлер должен был приехать за своей невестой.

Часть вторая

I. Похищение

Фрокар, узнав все, что ему было нужно, поспешил выйти из Амерсфорта и скоро был в лагере Перолио у Нардена. Ему надобно было предупредить его, что Шафлер будет просить пропуск у бурграфа Монфортского, которого надобно было уговорить, чтобы он отказал в этом графу.

С первых слов бандита Перолио пришел в бешенство от одной мысли, что соперник его овладеет Марией и, чтобы помешать этому, он готов был на все. Он тотчас же продиктовал письмо к бурграфу, извещая, что несколько неприятельских офицеров хотят просить пропуск под предлогом свидания одного из них с невестой, но что они намерены проникнуть до приверженцев епископа и с их помощью овладеть городом. Стало быть, опасно и безрассудно давать пропуск в такое время.

Когда письмо было запечатано, Видаль получил приказание доставить его, как можно скорее, самому бурграфу Монфортскому. Стало быть, Шафлеру было мало надежды на согласие бурграфа. Успокоенный на этот счет, Фрокар взял четырех воинов, получивших приказание повиноваться ему беспрекословно, кроме того, капитан пожаловал своему наперснику несколько золотых монет на мелкие издержки. Отпуская его, Перолио прибавил, чтобы он не смел употреблять силы, не делал никакого шума в монастыре и не заставил его поссориться с бургомистром.

Бандит обещал, что все пойдет хорошо, зная однако, что если ему одному удастся похитить молодую девушку, даже и с шумом, то Перолио защитит его от бурграфа или скроет так, что никто не найдет виноватого. Впрочем, он успел придумать план и надеялся на успех.

Сам он пошел прямо в Зест, а помощников своих послал в Утрехт, чтобы они там переоделись и купили удобные, прочные носилки, в которых переносят больных или хрупкие вещи. Он назначил им день и место, где они должны сойтись.

Все это было исполнено. Фрокар был в Зесте через три дня после свидания Шафлера с Марией.

Он явился в монастырь в ливрее служителей герцога Монфортского и, назвавшись посланным от управляющего бурграфа, заказал большое количество пирожков и разных печений, требуя, чтобы все было готово в три дня, к большому празднеству, которое будет в Утрехте.

Настоятельницы и монахини были рады случаю показать свое искусство и, чтобы угодить высокому покровителю, принялись за работу. В эти три дня Фрокар изучал местность монастыря и часто бывал на монастырской кухне, в саду, и узнал очень хорошо все привычки монахинь. По вечерам он приходил в трактир, где назначил место свидания своим товарищам и размышлял о том, как бы ему вызвать Марию подальше из монастыря, чтобы не делать шума и потом увезти.

Во второй день он сидел угрюмый в трактире, не зная на что решиться, когда в комнату вошел крестьянин и спросил трактирщика:

— Далеко ли монастырь св. Бригитты?

— Полчаса ходьбы, не больше.

— Тем лучше, я успею еще сегодня побывать там.

— А что у тебя за дело в монастыре? — спросил любопытный хозяин.

— Дела никакого, только надо отдать письмо.

— Так сегодня не ходи понапрасну. Теперь все спят в монастыре и для тебя не отворят ворота. Отложи письмо до завтра.

— Нельзя, хозяин, завтра я должен быть в Амерсфорте.

— Так надобно было придти сюда раньше.

— Я и торопился, но дороги так дурны, что удивляюсь еще, как я не остался в болоте.

— Ты издалека, любезный? — спросил вдруг Фрокар, прислушивавшийся к разговору.

— Из Дурстеда.

— Из Дурстеда! — повторил бандит радостно. — Стало быть, ты идешь от наших врагов, от трески?

— Ну что? — возразил крестьянин. — Треска водится везде, где есть вода.

— Да, зато везде есть и удочки.

— Мне это все равно. Я не принадлежу никакой партии, а работаю на тех, кто мне платит.

— Но если солдаты бурграфа встретят тебя с письмом от одного из начальников епископских войск… потому что, вероятно, ты послан каким-нибудь дворянином… признавайся!

— Да, — проговорил озадаченный крестьянин.

— И ты знаешь имя этого дворянина?

— Имени не знаю, только он заплатил мне щедро за услугу.

— А ведь если найдут у тебя письмо, то примут за шпиона и, не разговаривая долго, повесят на первом дереве.

— Неужели? — вскричал крестьянин с ужасом. — Я этого не хочу.

— Верю, любезный, только обязанность каждого служителя бурграфа взять тебя за шиворот и представить утрехтскому судье.

И Фрокар указал на герб бурграфа, украшавший его кафтан, посланный Шафлера побледнел и задрожал как в лихорадке.

— Но… что я сделал? Что может быть преступного в письме к монахине…

— Ты не понимаешь политики, болван, — прервал Фрокар. — Враги наши употребляют все средства сделать нам зло… Я вижу, что ты по глупости попал в это дело и прощаю тебя с тем, чтобы ты отдал мне письмо. Сам же убирайся поскорее, потому что если завтра я встречу тебя здесь, то тебе не избежать пенькового галстука.

— Благодарствуйте, мессир, — сказал крестьянин, подавая письмо. — Впредь я буду осторожнее, прощайте!

И он выбежал, как будто за ним гнались по пятам, а Фрокар, смеясь над глупостью крестьянина, заперся в своей комнате с письмом Шафлера, потому что нельзя было сомневаться, чтобы письмо было от него. Адрес был на имя настоятельницы, но она, вероятно, должна была передать его Марии.

Бандит распечатал пакет. Шафлер уведомлял Марию, что бурграф отказал в пропуске и что он уведомил мастера Вальтера, чтобы тот сам ехал в монастырь и взял бы Марию, и что воины его, переодетые крестьянами, будут охранять ее всю дорогу, до аванпостов Дурстеда, где сам он с Франком будут ждать молодую девушку.

— Хорошо придумано, — сказал бандит, — только и я догадлив, что овладел этим письмом. Вот средство вызвать Марию из ее комнаты… А если оружейник приедет прежде?.. Не может быть!.. Верно этот же крестьянин несет и ему письмо… Он упоминал об Амерсфорте. А я, дурак, отпустил его… притом я один. Завтра придут товарищи и завтра же, в то время, как папенька будет собираться в дорогу, дочка будет уже в моих руках… А если нет?.. Это невозможно, сатана поможет мне. Красавица будет в объятиях капитана, а я прижму к сердцу сто золотых флоринов.

И запечатав письмо так искусно, что трудно было заметить, что его уже читали, Фрокар бросился на кровать отдохнуть, и поутру, чем свет, отправился на утрехтскую дорогу, ждать своих товарищей. Те показались не скоро, с носилками, в ливреях бурграфа, с большими корзинами для печенья. Бандит назначил им всем роли, и в сумерки все они пробрались к монастырю св. Бригитты.

Настоятельница сказала Фрокару, чтобы он прислал за печеньями людей со стороны сада, откуда был вход прямо в кухню, и Фрокар исполнил это, придя с корзинами к калитке сада, в то время как двое из его помощников посильнее должны были похитить Марию.

В то время как Фрокар, со стороны сада, принимал разные печенья и укладывал их в корзины, расположенные на ручной тележке, два бандита принесли носилки к главному входу в монастырь, и дюжий немец Готфрид позвонил у ворот. На вопрос привратницы, сделанный из-за дверей, он отвечал, что приехал из Дурстеда, с письмом от графа Шафлера к настоятельнице.

— Дайте я снесу письмо, — сказала монахиня. — Вам нельзя теперь видеть нашу начальницу.

— Вам нечего и беспокоить ее, — заметил Готфрид, — я знаю, что письмо не к настоятельнице, а к невесте моего капитана.

— К Марии?

— Да, и сверх того я желал бы ее видеть, чтобы передать ей некоторые поручения от моего начальника насчет нашего путешествия.

— Хорошо, подайте мне письмо и подождите ответа.

Готфрид подал письмо в маленькое окошечко и ворчал про себя, что если ему не отворят дверей, то он отказывается пролезть в это отверстие и не берется похитить красавицу.

В это время настоятельница хлопотала на кухне, отпуская печенья, а Фрокар говорил ей о брате ее, патере ван Эмсе, называя его своим другом и благодетелем. Когда привратница принесла письмо и сказала, что оно от ван Шафлера, настоятельница послала ее к Марии. Молодая девушка, узнав, что посланный графа желает ее видеть, пошла в приемную комнату, а привратница побежала отворять двери.

‘Хорошо, — сказал про себя Фрокар, услышав издали скрип огромной двери, — мой волк попал в овчарню и овечка пошла ему на встречу. Надобно теперь занять этих монахинь и привлечь сюда привратницу, кажется, она лучший советчик в монастыре’.

Он не ошибался. В то время образование доставалось не многим, а между женщинами было редкостью, и потому не удивительно, что вся письменная и счетная часть лежала на одной из монахинь, которая в то же время исполняла должность привратницы.

Фрокар нарочно завел спор, что счет составлен неверно, и только монахиня-настоятельница могла убедить его, что все сделано, как он заказывал. После этого заплатив деньги, он попросил привратницу написать расписку и сам продиктовал ее, как можно длиннее.

Все это продолжалось довольно долго. Что же происходило в это время в приемной комнате?

Готфрид вошел первый в приемную, осмотрелся и стал за дверью, в которую должна была войти Мария.

Только она переступила порог, держа в руках письмо Шафлера, как бандит быстро захлопнув дверь, накинул плащ на голову Марии, и, прежде чем она успела закричать, схватил ее, как ребенка и побежал к выходной двери. Но дверь была заперта, и надобно было найти ключ, который висел всегда в комнате привратницы. Немец боялся, не зная, что ему делать и куда девать Марию. Наконец он опустил ее на пол и, закутав плащом так, что крики ее были не слышны, связал ей руки и побежал в келью, где впотьмах не скоро нашел ключ… Дверь отворилась. Другой бандит, ждавший немца, помог ему перенести бесчувственную девушку в носилки и они быстро удалились, как приказал им Фрокар.

Последний, рассчитав наконец, что похищение совершилось, отправился тоже со своими припасами и скоро догнал носилки.

Так как было уже поздно и темно, Фрокар приказал остановиться и, открыв носилки, развязал и распутал бедную девушку.

— Не бойтесь ничего, — сказал он сладким голосом. — Вас никто не тронет. Граф Шафлер приказал нам беречь и защищать его невесту.

— Это ложь! — вскричала Мария. — Граф Шафлер не способен на такой низкий поступок.

— Вы угадали, он и не знает о вашем похищении, но оно было необходимо. Соперник его, Перолио, хотел похитить вас на дороге в Дурстед, и надобно было действовать тайно и быстро, чтобы спасти вас.

— Если это правда, зачем вы не предупредили настоятельницу, не сказали ничего мне?

— Вы бы не поверили мне и я потерял бы много времени в объяснениях.

— Но завтра мои родители приедут за мной, что они скажут, узнав, что меня нет?

— Мессир ван Шафлер наверно предупредит их.

— Так вы приведете меня к ван Шафлеру в Дурстед?

— Да, к аванпостам.

Мария не знала, что подумать. Простая и откровенная, она не могла подозревать обмана, хотя догадалась бы об измене, если бы увидела лицо Фрокара.

— Заклинаю вас всем священным для вас, — говорила она умоляющим голосом. — Скажите мне правду… вы ведете меня к Шафлеру?

— Клянусь всеми ангелами рая, — отвечал бандит, которому ничего не стоили клятвы, — только вы понимаете, синьорина, что должны молчать всю дорогу, если хотите добраться целой до… аванпостов.

Мария обещала, хотя не была совершенно спокойна, а Фрокар был очень доволен, что уговорил девушку, потому что к Нордену надобно было проходить через Амерсфорт, или близ него, а там могли встретиться какие-нибудь препятствия.

Во время разговора бандита с его жертвой, четыре помощника были тоже очень заняты. Они начали пробовать печенье монахинь св. Бригитты и истребив почти все сласти, почувствовали необходимость выпить. Напрасно Фрокар приказывал и даже просил продолжать путь и нести поскорее носилки — разбойники не слушали его и направились к ближайшему кабаку. Напившись вдоволь, они пошли дальше нехотя, и когда поравнялись еще с одной гостиницей, то объявили, что остановятся здесь и отдохнут ночь.

Это была половина дороги между Зестом и Амерсфортом, и хорошо придуманный и исполненный план Фрокара мог нечаянно разрушиться и лишить его ста флоринов. Но делать было нечего, он подошел к носилкам и сказал Марии:

— Мы остановимся здесь, синьорина. Погода ужасная, и мы боимся за ваше драгоценное здоровье. Потрудитесь войти в гостиницу и отдохните, а мы будет охранять сон невесты графа ван Шафлера. Прошу вас еще раз, если не хотите попасть в руки Перолио, не говорите ни с кем, не открывайте кто вы.

— Хорошо.

— Не призывайте также никого на помощь. Клянитесь мне жизнью ваших родителей не отвечать ни на чьи вопросы.

— Я клянусь молчать до тех пор, пока вы будете обращаться со мной прилично.

— О! Вам нечего бояться нас, — проговорил бандит. — Пойдемте же.

Он побежал вперед посмотреть, нет ли кого в гостинице и вернулся со служанкой, которая отвела Марию в собственную комнату и предложила ей свои услуги. Но молодая девушка выслала ее и, не раздеваясь и не собираясь спать, начала усердно молиться. Молитва немного успокоила ее и, сев на стул у изголовья постели, она заснула. Служанка разбудила ее, сказав, что пора отправляться.

Фрокар долго не мог разбудить своих сообщников, которые с вечера напились, а Мария, подойдя к окну, вскрикнула от радости и удивления. Она увидела, что к гостинице подходят ее отец и мать. Мария бросилась к двери, чтобы бежать им навстречу, но Фрокар был уже на пороге. Он быстро оттолкнул ее назад и, войдя в ее комнату, запер дверь на ключ.

— Извините, синьорина, мой невежливый поступок, — сказал он. — Но я увидел вблизи гостиницы разбойников Черной Шайки и боюсь за вас.

— Вы лжете! — вскричала Мария. — Вы увидели моих родителей и хотите спрятать меня от них. Вы сами сообщник злодея Перолио, я вас узнала. Вы приходили в монастырь, чтобы приготовить преступление, но Бог сжалился надо мной. Батюшка и матушка, спасите меня!

И она хотела подбежать к окну, но разбойник схватил ее.

— Выпустите меня отсюда! Я буду кричать, отец услышит мой голос и сломает дверь.

— Вы забыли вашу клятву, синьора? Вы клялись молчать.

— Вы обманом вынудили у меня эту клятву.

— Все-таки клятвопреступление будет наказано. Скажите слово, вскрикните — и ваши родители будут убиты.

Молодая девушка побледнела и замолчала.

В эту минуту Готфрид вошел тихо и сказал Фрокару:

— Они вошли в комнату возле этой и спросили завтрак.

— А где товарищи?

— Здесь у дверей.

— Ваши кинжалы с вами?

— Всегда, — отвечал немец и вынул острый, блестящий кинжал.

— Хорошо. Приготовьтесь по первому знаку моему вбежать в соседнюю комнату и убейте оружейника и его жену.

— Сжальтесь! — прошептала Мария, падая к ногам бандита.

— Молчите же, если хотите спасти их.

— Я буду молчать, — твердила девушка рыдая, — убейте меня, только пощадите их.

— Я вам сказал, что нечего бояться ни вам, ни им, пусть только они уйдут отсюда.

— И я не увижу их, и не прощусь с ними в последний раз?

— Нет.

— О, как вы жестоки! — шептала девушка, стараясь заглушить свои рыдания, чтобы их не услышали те, которые и не подозревали, что любимая их дочь так близко, и что она находится во власти злодеев.

Она не могла уже сомневаться: ее похитили для человека, который уже раз покушался на ее честь. Тогда спас ее отец, и теперь он мог бы спасти ее. Он так близко, что стоит закричать и он прибежит, если убийцы пустят его. И ее мать тут же, и она не смеет назвать ее, не смеет взглянуть, чтобы не быть причиной смерти своих родителей.

Эта невыносимая пытка продолжалась почти час.

Готфрид опять отворил дверь, чтобы сказать, что оружейник с женой уходят.

Мария сделала движение, чтобы броситься к двери, но Фрокар загородил ей дорогу и принудил опять сесть.

В это время послышались шаги оружейника, который проходил мимо двери и говорил Марте:

— Торопись, жена, скоро обнимешь дочку!

Мария не могла больше выдержать, она громко зарыдала, но Фрокар зажал ей рот рукой, а его товарищи начали громко говорить и смеяться, чтобы заглушить рыдания их жертвы. Наконец Вальтер с женой вышли из гостиницы и скрылись вдали.

— Ушли! — закричал бандит, карауливший у окна.

— И мы сделаем тоже самое, дети мои, — сказал палач. — Только будьте осторожны… принесите носилки к маленькой калитке, поближе к черной лестнице, мы не пойдем через общую залу, чтобы нас не заметили.

Два разбойника вышли.

— Посмотри-ка! — вскричал Готфрид. — Девочка кажется умерла.

Действительно, Мария не могла перенести такого сильного волнения и лишилась чувств.

— Она в обмороке, — отвечал Фрокар, — тем лучше! По крайней мере, не будет стонать и плакать. Она очнется на воздухе, снесем ее скорее в носилки.

И бандиты скрылись со своей жертвой.

Оставим на время Марию и ее похитителей и обратимся к мастеру Вальтеру и его жене, которые так веселы и счастливы, потому что надеются скоро увидеться с любимой дочерью.

Выехав из Амерсфорта рано утром, они остановились в гостинице, где Мария провела ночь, и через час, пустились опять в путь, так что в три часа пополудни были в монастыре св. Бригитты.

Каково же было их удивление, когда они узнали, что накануне приходил посланный от Шафлера, с которым молодая девушка ушла, не предупредив никого. Настоятельница и монахини не понимали, как это случилось и, не подозревая похищения, были уверены, что Мария повиновалась приказаниям своего жениха. Притом не было никаких следов насилия, никто не слыхал ни крика, ни шума, так можно ли было предполагать, что в их монастыре случилось такое преступление?

Однако напрасно монахини хотели передать свою уверенность Вальтеру и особенно Марте, сердца родителей чувствовали недоброе и не могли успокоиться.

Действительно, они получили накануне письмо от Шафлера, который назначил им свидание. Стало быть, этот побег был для них тайной, а может быть и несчастьем. Оружейник хотел тотчас же идти в Дурстед, узнать, что случилось, но было уже поздно, и Марте надобно было отдохнуть от дороги и волнения.

Она осталась на ночь в монастыре, а Вальтер ночевал в трактире, в Зесте.

На другой день, когда оружейник и его жена прощались с настоятельницей, в монастырь явился Франк, переодетый крестьянином, с двенадцатью товарищами, чтобы проводить Марию до Дурстеда и защищать ее на дороге.

Можно себе вообразить отчаяние матери и гнев отца, когда они узнали, что Мария похищена и что в похитителе не трудно было узнать Перолио, потому что, после рассказов настоятельницы о заказе печенья, в то время как с другой стороны явился посланный с письмом Шафлера, нельзя было сомневаться в адском заговоре против Марии.

Но где найти виноватого? Как спасти Марию? Вальтер рвал на себе волосы, Марта упала на стул, как пораженная громом, но при виде отчаяния мужа и слез Франка не проронила ни одной слезы, не вымолвила ни одного слова.

Вдруг она встала, машинально подошла к мужу и, взяв его за руку, сказала тихим, но раздирающим голосом:

— Бедный Вальтер! Мне жаль тебя. Ты будешь страдать долго… дольше меня… Я чувствовала, что не увижу ее больше… Я тебе говорила это, а ты не верил… В ночь после отъезда Марии я видела сон: ко мне явился ангел и сказал: ‘Ты увидишь Марию на небе’.

— О, Марта! — вскричал Вальтер, рыдая. — Не отнимай у меня последней надежды, не терзай мне сердце!

— Мария! — твердил Франк, почти в помешательстве. — Она во власти этого злодея, и я не могу спасти ее, не могу бежать за похитителем, потому что не знаю, где он. Но если я не могу спасти ее… мою сестру… то клянусь отомстить за нее… Да, батюшка, даю тебе слово, что настигну Перолио, если он будет окружен всей своей шайкой, и поражу его, как убийцу.

И взяв руки своих воспитателей, он прибавил:

— Прощайте, бедные родители… здесь я не могу ни помочь вам, ни утешить вас, иду к Шафлеру, расскажу этому благородному человеку, какое несчастье его постигло и потом, позволит ли он или нет, но я отправлюсь мстить за Марию.

И он выбежал из монастыря, как помешанный.

Вальтер тоже торопился. Он хотел ехать прямо в Утрехт, принести жалобу бурграфу, но Марта не хотела оставаться в монастыре, и просила вернуться в Амерсфорт.

— Я не хочу умирать здесь, — говорила она, — я умру в той комнате, где родилась Мария, где я видела ее и обняла в последний раз.

— Ты обнимешь ее еще, моя бедная Марта, — говорил Вальтер, прижимая жену к сердцу. — Бог сжалится над нами… бурграф не откажет нам в правосудии, нам отдадут дочь.

Марта молча покачала головой. Без слез и жалоб она доехала до Амерсфорта и войдя в дом, начала ходить по комнатам, останавливалась в местах, где Мария обыкновенно сидела, и шепча про себя молитвы.

Вальтер зашел домой только для того, чтобы взять документы, что он синдик своей корпорации и, поручив Марту Маргарите, побежал в резиденцию бурграфа.

II. Пир вельмож в пятнадцатом столетии

Когда оружейник прибыл в Утрехт, весь город готовился к празднеству.

Читатели помнят, что Перолио обещал взять Нарден. Накануне приступа он узнал, что капитан Салазар идет со всем своим войском на помощь городу. Не желая попасть между двух огней, начальник Черной Шайки поспешил снять осаду и решил напасть на какое-нибудь другое укрепленное место, не ожидавшее неприятеля.

Между Утрехтом и Амстердамом был укрепленный блокгауз, считавшийся важнейшим стратегическим пунктом всей епархии, потому что мог прервать сообщение между Амстердамом и Утрехтом. Притом блокгауз служил передовой защитой Утрехта, и в продолжении целого столетия жители Амстердама старались несколько раз завладеть им, чтобы разрушить до основания, но это им не удавалось.

В эту минуту, хотя епископ Давид принужден был оставить Утрехт, блокгауз остался в его власти, что было очень неприятно для бурграфа, который должен был всегда быть готовым отражать нападение, и если бы Давид послушался Шафлера и других начальников своих войск, Утрехт был бы давно взят. Но робость и нерешительность епископа не позволяли ему сделать это, и он только назначил в блокгауз сильный гарнизон под начальством капитана Салазара. Вызвать войско из этой крепости было высшим неблагоразумием, но епископ сделал это, чтобы спасти Нарден, а в блокгауз послал отряд голландцев, недостаточный для защиты крепости.

Салазар, как благоразумный человек, не вышел бы из блокгауза прежде прихода голландцев, но зная также, что Перолио осаждает Нарден, который не в силах выдержать приступа, пустился в путь, оставив в крепости не больше ста человек.

Перолио, которому шпионы донесли о случившемся, тотчас же составил смелый план и, пройдя проселочными дорогами, чтобы не встретиться с Салазаром, быстро подошел к блокгаузу и ночью был у его стен.

Густой туман закрывал окрестности, так что Черная Шайка дошла до самых валов и часовые ее не заметили. Только звук оружия и ржание коней дало знать о приближении войск. Их окликнули.

— Мы друзья, голландцы! — отвечали бандиты.

— Мы ждали вас! — вскричал офицер, командовавший гарнизоном. — Милости просим.

В ту же минуту опустился подъемный мост, поднялись железные решетки и Черная Шатка бросилась в крепость с криками:

— Да здравствует треска!

Только при свете факелов офицер Салазара заметил свою ошибку и попробовал защищаться, но бандиты окружили маленький гарнизон и перерезали всех до последнего.

Не теряя времени, Перолио приказал снять одежду с убитых и надеть ее на его подчиненных. На рассвете часовые увидели приближающихся голландцев. Последние шли быстро, не ожидая и не предвидя опасности. На башнях развевались знамена епископа Давида, на одежде воинов были его гербы, и когда голландцы закричали: ‘Да здравствует епископ!’, бандиты отвечали дружно: ‘Да здравствует голландская треска!’

Опять мост опустился, как ночью, и новоприбывшие вступили в крепость. На большом дворе их ждал необыкновенный прием. Вся Черная Шайка стояла в полном вооружении и с криками: ‘Да здравствует Перолио! Смерть треске!’, бросилась на бедных голландцев, не ожидавших нападения. Они побежали назад, но часть бандитов уже обошла их, и тут началась ужасная свалка, страшная резня, от которой из полутора тысяч спаслись только немногие, бросаясь со стены в реку и переплыв на другой берег.

После этой блистательной победы Перолио послал Видаля в Утрехт с донесением, что вместо Нардена, он взял блокгауз, что гораздо важнее для бурграфа, потому что избавляет жителей Утрехта от вечного страха.

Эту-то важную победу праздновали в Утрехте, когда Вальтер приехал искать правосудия. Все колокола собора звонили с утра. Городская стража и мещане ходили по улицам, трубя в трубы и барабаны, в церквях служили благодарственные молебны, а вечером у бурграфа назначен был пир для благородных воинов и правительственных лиц.

Пир должен был происходить в епископском дворце, великолепном здании времен римлян, в котором жили императоры, начальники варваров, потом ряд епископов до Давида Бургундского и, наконец, бурграф Монфортский.

Туда же отправился мастер Вальтер и потребовал, чтобы о нем доложили бурграфу. Хотя все знали, что он синдик, но его не пускали во дворец и приказали придти в другое время, потому бурграф занят приготовлениями к празднику и не может никого принять.

— Мне необходимо видеть бурграфа, — настаивал оружейник, — я не выйду отсюда.

— Вы прождете понапрасну, — отвечал ему один из служителей, вытиравший золотые кубки, — сегодня бурграф принимает только вельмож и главных воинов или городских правителей.

— Оттого-то я и пришел сюда.

— Уж не приглашены ли вы? — спросил насмешливо служитель.

— Разумеется, приглашен, разве иначе я пришел бы?

— Извините, мессир, я этого не знал… потрудитесь сказать мне ваше имя, я посмотрю в списке приглашенных.

— Не беспокойся, любезный, меня здесь знают, скажи только, в какую залу идти.

— Пожалуйста сюда, — сказал суетливо слуга, воображая, что перед ним важная особа.

И он ввел его в большую залу, где уже собралось много гостей. Это были большей частью жители Утрехта, знавшие лично оружейника, они встретили его ласково, подумав, что и он приглашен на пир. Но честный Вальтер поспешил разуверить их и решился открыть им причину своего прихода. Он не мог найти лучших поверенных своей тайны. Все гости, собравшиеся раньше, были фламандцы, ненавидевшие Перолио и всех иностранцев, которые отбивали у них славу победы и милости бурграфа. Государственные люди тоже роптали, что их созвали на пир в честь итальянца, и когда оружейник рассказал им, что Перолио покушался на его жизнь, на честь дочери и, наконец, увез ее из монастыря, все присутствующие вскрикнули от негодования против фаворита бурграфа.

Больше всех восставал на него молодой граф Баренберг, принадлежавший к древней фамилии. Он был храбр, благороден, честен, но чрезвычайно вспыльчив и нетерпелив. Притом не очень умный и образованный, он шел прямо, если цель была справедлива и не размышлял о препятствиях. Он был, кроме того, чрезвычайно набожен и не мог простить Перолио его измены епископу, похищение же молодой девушки из монастыря показалось ему ужасным святотатством и, протянув руку оружейнику, он сказал:

— Мастер Вальтер, предлагаю вам мою руку и мой меч для отмщения вашей обиды.

— Благодарю, мессир граф, — отвечал оружейник, — только позвольте мне надеяться прежде на правосудие бурграфа.

— Бурграф не примет вас сегодня.

— Что же мне делать, посоветуйте, мессир! Мне нельзя ждать.

— Вы не будете долго ждать, добрый Вальтер. Ваше обвинение должно быть публично, и бурграф будет отвечать вам при свидетелях. Я устрою все… Я вызову вас в удобную минуту.

И тайные недоброжелатели Перолио начали сговариваться, как устроить это дело.

В зале было пять больших окон с превосходно расписанными стеклами, потолок и двери из резного дуба, по стенам нарисованы гербы всех епископов, начиная от Виллеброде до изгнанного Давида Бургундского. Под каждым гербом нарисованы были митры, более пятидесяти гербов и митр украшали стены, но оставалось еще много места для гербов будущих епископов.

Против окон стояли два огромных камина, в которые бросали целые стволы деревьев. Над главной дверью нарисовано было изображение св. Мартина, раздирающего свой плащ, чтобы покрыть им нищего.

Зала освещена была сальными свечами, что тогда почиталось роскошью, но на столе, в золотых подсвечниках, горели свечи из желтого воска.

Стол был накрыт посреди залы, а возле окон три небольших стола из черного дерева, на которых стояли золотые и серебряные чаши с рейнским и французским вином, дорогие кубки, огромные стаканы и серебряная посуда, потому что тогда фарфор не выделывался так хорошо, как теперь.

Пажи и лакеи суетились вокруг стола, как вдруг все утихло и все почтительно поклонились вошедшему: это был сам бурграф. Высокий ростом и довольно тучный, он был еще не стар, но политика и война провели много морщин на его лице.

Он обошел вокруг стола, уставленного кушаньями, осмотрел все, похвалил управляющего за порядок и сказал служителям:

— Будьте проворны и расторопны и главное — трезвы. Помните, что непослушные будут строго наказаны. Успеете напиться и после.

Все гости в богатых костюмах были введены в залу, и управляющий Жильбер развернул, по знаку бурграфа, пергамент и начал громко читать имена приглашенных, назначая места каждому. Почетное место было предоставлено Перолио, что возбудило неудовольствие многих фламандских вельмож и особенно молодого графа Баренберга, который принужден был сесть на другой стороне стола.

Когда все сели, Жильбер впустил пажей и оруженосцев, из них каждый встал за стулом своего господина.

Что сказать о кушаньях того времени? Они были просты и грубы, как нравы, и удовольствия обеда состояли в том, чтобы есть много, без разбору и напиваться допьяна. Великодушие стола заключалось в большом числе блюд. Огромные куски мяса соленого, копченого, окорока, кабанья голова с позолоченными клыками, жареные зайцы, утки, гуси и разная дичь, все это было поставлено на стол без всякого порядка. Приправы состояли из пряностей. Хотя во Фландрии не было недостатка в рыбе, но она редко подавалась на больших обедах. Что касается десерта, он состоял из разного сыра, яблок, груш и знаменитого печенья монастыря св. Бригитты. Посреди стола возвышался огромный пирог, представляющий блокгауз, на зубчатых стенах которого расставлены были сахарные воины в костюмах воинов Перолио.

Двойное амерсфортское пиво употреблялось в начале стола, но за десертом подавались иностранные вина, которые вливались в огромные кубки и выпивались проворно. В это время музыканты играли на лютнях, не заглушая разговоров.

Бурграф встал, музыка затихла и, подняв свой бокал, он сказал:

— Преданные друзья! Предлагаю вам выпить за здоровье нашего храброго союзника, начальника Черной Шайки, графа Перолио, который в один день одержал двойную победу над врагами. Желаю, чтобы он еще долго служил под нашими знаменами и защищал наше святое дело. Итак, за здоровье храброго Перолио!

Гости встали и с громкими криками осушили свои бокалы.

Только небольшое число фламандских дворян не встало и не дотронулось до кубков, и в этом числе был граф Баренберг.

Переждав, чтобы волнение утихло, молодой граф встал, держа стакан в руках, и сказал, обращаясь к бурграфу:

— Вы пили за храбрость этого благородного итальянца, а я предлагаю тост за его добродетель, за великодушие, честь, возвышенность души.

Громкие возгласы огласили залу, и хотя большая часть гостей не понимала иронического смысла этих слов, но поспешила схватить кубки.

— Достойные рыцари и честные граждане! — продолжал граф. — Я очень рад, что вы уверены во всех качествах знаменитого Перолио и не обращаете внимания на некоторые слухи, обвиняющие его в бесчестных поступках. Я сам уверен, что итальянский граф легко оправдается во всем и желает только, чтобы для этого представился случай.

Перолио не совсем доверял льстивым словам фламандца, но принужден был поблагодарить его за похвалы.

— Я имею доказательства, что граф Перолио одарен всеми добродетелями, и если монсиньор бурграф позволит, я представлю их тотчас же, и правда восторжествует.

Шепот любопытства пробежал по залу, и хотя многие не понимали, в чем дело, но ждали занимательного эпизода.

Бурграф согласился и граф Баренберг пошел сам к двери и ввел мастера Вальтера.

Перолио на минуту смутился и побледнел, но выпив залпом кубок вина, оправился и приготовился выдержать нападение.

Оружейник, несмотря на удивленных гостей, подошел к бурграфу и, встав на одно колено, сказал:

— Простите меня, монсиньор, и вы, знаменитые рыцари и почетные граждане, что я нарушаю ваше празднество, но мне дороги минуты, и я уверен, что вы не откажете мне в правосудии.

— В правосудии! — заговорили на разных концах стола. — Это мастер Вальтер… честный оружейник… синдик корпорации. Что ему надобно? Пусть говорит!

— Я не ошибаюсь, — сказал бурграф, глядя на отца Марии. — Вы самый искусный оружейный мастер всей епархии и честный гражданин. Что вам надобно, мастер Вальтер?

— Правосудия, монсиньор!

В зале, за минуту до того шумном, вдруг сделалось так тихо, как будто она опустела.

— Вы дурно выбрали место и время, — сказал бурграф.

— Не он, а мы выбрали их, — вскричал граф Баренберг.

— Да, да, этого мы хотели, — поддержали его некоторые фламандцы.

— Если вашу жалобу поддерживают мои гости, — сказал Монфорт, — я обязан вас слушать, говорите.

Послышался ропот удовольствия, фламандцы придвинулись ближе к Вальтеру, друзья Перолио нахмурились, остальные гости продолжали есть и пить.

— Монсиньор, — начал оружейник, — я пришел жаловаться на похищение, на преступное, святотатственное дело, и прошу, чтобы мне возвратили мою дочь.

— Дочь! Прекрасную Марию! — повторили друзья Баренберга.

— У вас похитили дочь? — спросил бурграф.

— Да, монсиньор. Ее похитили из священного убежища, которое находится под вашим покровительством, из монастыря св. Бригитты.

— И вы знаете похитителя?

— Вот он, — сказал Вальтер, указывая на Перолио.

Сделался шум. Одни негодовали, другие не верили.

Перолио, узнавший только перед пиром, что приказание его исполнено и Мария в его власти, остался хладнокровным. Бурграф дал знать, чтобы все замолкли и потом вскричал:

— Граф Перолио — наш почетный гость, и вы обвиняете его, мастер! Вы ошиблись, это невозможно.

— К несчастью, я уверен в том, что говорю, — ответил несчастный отец.

— Кто смеет утверждать эту клевету? — спросил Перолио, вставая и оглядывая грозно всех присутствующих.

— Я! Мы! — закричали Баренберг и его друзья.

Бурграф находился в неприятном положении. Он не мог не поддерживать своих друзей, соотечественников, избравших его правителем, но в то же время боялся оскорбить человека, оказавшего ему важную услугу, в честь которого давался этот праздник.

Однако нельзя было так же и не решить такого дела. Монфорт проклинал в душе несносного оружейника, помешавшего общему веселью, но, как государь, был обязан оказать правосудие своему подданному.

— Благородный Перолио, — сказал он, обращаясь к начальнику. Черной Шайки. — Я уверен, что вы оправдаетесь в преступлении, которое возводит на вас оружейник… если только он не откажется от своих слов.

— Нет! — вскричал Вальтер. — Я утверждаю и готов поклясться, что Перолио злодей и разбойник, что он украл мою дочь.

— Говорите учтивее, — заметил бурграф строго. — Помните, где вы.

— Я не обижаюсь этим грубым выходкам, синьор, — отвечал Перолио грустным тоном. — Бедный отец так поражен, что не понимает, что говорит. Скажите мне, где и когда произошло это похищение?

— Четыре дня тому назад, в Зесте, — отвечал граф Баренберг.

— Это, кажется, далеко от Нардена, — сказал Перолио очень спокойно.

— Совсем в другой стороне, — подтвердил бурграф.

— Как же я мог находиться четыре дня тому назад в Зесте, когда я в то время отошел от Нардена и взял блокгауз, откуда приехал только вчера?

— Да, это справедливо, — подтвердил бурграф. — Что вы скажете на это, мастер?

— Что начальник Черной Шайки не сам похитил мою дочь, а приказал сделать это своим сообщникам. Его бандиты действовали по его приказанию.

Между тем все гости встали, чтобы ближе присутствовать при странных прениях. Бурграф занял высокое место, в углу залы, вокруг него стеснились фламандцы, Перолио стоял напротив Монфорта, пажи и служители отошли к противоположной двери, где нельзя было ничего слышать.

Перолио был так покоен, что трудно было принять его за виноватого.

— Мастер, — сказал он оружейнику, — если вы осмелились обвинять меня, у вас должны быть самые ясные доказательства.

— Да, — подтвердил бурграф строго, — где доказательства, что виновник похищения — мессир Перолио?

— Монсиньор! — вскричал Вальтер с негодованием. — Разве надобно еще другое доказательство после преступной попытки его против чести моей дочери в моем доме, и против моей жизни?

— Потише, мастер, — прервали Перолио. — Предположения не могут быть приняты как доказательства. Как можете вы уверять, что я хотел умертвить вас?

— Я узнал в числе разбойников вашего сообщника.

— Это еще не доказательство. Вы могли ошибиться, и притом разве я могу отвечать за нравственность всех воинов Черной Шайки? У каждого из них могут быть свои страсти, за которые начальник не отвечает. Во всяком случае я ручаюсь, что никто из моих людей не покушался на жизнь амерсфортского оружейника… Что же касается чести вашей дочери…

Все присутствующие удвоили внимание, и итальянец понял, что он должен быть очень осторожен, отзываясь о девушке, которую все уважали.

— Ваша дочь, — продолжал бандит, — хорошенькая и скромная девушка. Она поразила меня своей красотой, и я хотел понравиться ей, хотел искать ее любви, как граф ван Шафлер. Надеюсь, что это естественно и позволительно. Не скажу, чтобы я был совершенно счастлив, но ваша настойчивость, мастер Вальтер, заставляет меня признаться, что прекрасная Мария не ненавидела меня и вручила мне даже ключ от своей комнаты.

Страшный крик вырвался из груди Вальтера, бросившегося на Перолио, но фламандские рыцари удержали оружейника и крепко сжали его руки.

— Напрасно вы горячитесь, — продолжал злодей также хладнокровно и с саркастической улыбкой, — ваша дочь невинна… только вы слишком строги к ней… немудрено, что она упала в обморок при вашем появлении.

Вальтер не мог выговорить слова от гнева и волнения и старался только вырваться из рук державших его, чтобы заставить замолчать клеветника, но граф Баренберг и друзья его хотели выслушать до конца оправдание итальянца.

— Я поступил очень благоразумно, — продолжал тот, — оставив на другой же день не только дом мастера, но и сам город. Бурграф дал мне поручение взять Нарден и признаюсь, что серьезные дела помешали мне с тех пор думать о белокурой красавице. Дворянину можно думать о любви, когда ему больше нечего делать, но если ему дают важное поручение, которое может прославить имя его властителя, надобно отогнать все мечты о любви.

Бурграф и некоторые из гостей видимо согласились с этим правилом.

— Во всяком случае, — говорил Перолио, — от небольшой интриги до похищения и святотатства еще очень далеко, и если мне понравилась дочь оружейника, из этого не следует еще, чтобы я решился похитить ее. Ведь и ван Шафлер любит ее, отчего же вы не подозреваете его?

— Вы забываете, мессир, что Мария — невеста графа Шафлера, — отвечал молодой Баренберг вместо Вальтера, который не мог еще придти в себя.

— Да, я слышал это, но признаюсь, никогда не верил, чтобы дворянин мог запятнать свой герб союзом с мещанином. Вы сами, граф Баренберг, не решаетесь на это.

— Ошибаетесь, — отвечал молодой человек, бросив презрительный взгляд на Перолио. — Граф Шафлер благородный, честный и храбрый дворянин, не способный ни на какую подлость. Он служит нашему врагу, но мы все уважаем его и уверены, что он женился бы на Марии. Вы не знаете наших обычаев, синьор. У нас, если дворянин дает слово жениться на девушке самого низкого происхождения, он исполняет обещание или считается подлецом.

Ропот одобрения послышался между присутствующими, и даже бурграф наклонил голову в знак согласия.

— Это очень поучительно, но я не здешний житель, и мне простительно ошибаться. Пусть граф Шафлер любит по своему — это меня не касается, но я не обязан отвечать за все, что происходит в вашей стране. Всем известно, что дней десять тому назад Шафлер приходил в Зест, переодетый крестьянином.

— Это правда, — заметил бурграф, — потом он прислал просить пропуска для него и нескольких товарищей, чтобы встретить свою невесту.

— И вы отказали ему, монсиньор? — спросил Перолио.

— Отказал.

— После этого, вероятно, что кроме Шафлера некому было похитить Марию. Он не мог приехать за ней явно, так увез ее тихонько.

— Ложь и клевета! — вскричал Вальтер.

— Вы не верите мне, потому что Шафлер сказал, что Мария не у него. У него есть свои причины скрывать свое счастье, а я утверждаю, что он настоящий похититель.

— А я, — вскричал Баренберг запальчиво, — утверждаю, что только человек без сердца и чести может клеветать на невинную девушку и оскорблять отсутствующего врага.

— Граф Баренберг! — перебил бурграф. — Прошу вас умерить ваши выражения.

— Не останавливайте любезностей графа, — сказал Перолио, не теряя хладнокровия. — Его грубости не могут обидеть меня.

— Обижайтесь или нет, это мне все равно, — возразил пылкий молодой человек, — но я имею привычку говорить громко то, что думаю, и вы выслушаете меня.

— Еще раз прошу вас, перестаньте, — сказал бурграф. — Все вы мои гости, мои товарищи. Я ваш герцог и повелитель, я созвал вас праздновать победу, а вы хотите испортить мою радость вашими ссорами. Надеюсь, что не услышу больше ни одного невежливого выражения.

Начальник Черной Шайки и все гости преклонили головы, в знак согласия, только один граф Баренберг сохранил гордое положение и, подойдя к Вальтеру, сказал ему так, чтобы слышал Перолио:

— Потерпите немного, мастер, праздник скоро кончится.

— Да, очень скоро, — повторил Перолио, улыбаясь.

— Мастер Вальтер, — сказал Монфорт, обращаясь к оружейнику, стоявшему неподвижно, — вы поторопились обвинить мессира Перолио в похищении вашей дочери. Я не говорю, что в этом виноват граф Шафлер, но утверждаю, что начальник Черной Шайки не мог этого сделать. Ищите же верных доказательств, откройте виновных, и я клянусь моей короной, что они будут строго наказаны.

И он дал знак, чтобы Вальтер вышел.

— Благодарю за правосудие, — сказал с отчаянием оружейник, — благодарю за совет, бурграф Монфортский. Теперь я знаю, как вы решаете дела и расскажу обо всем гражданам Амерсфорта. Пусть они узнают, что иностранные разбойники распоряжаются у вас, как дома, и могут безнаказанно бесчестить наших жен и дочерей. Увидим, захотят ли они после этого быть баранами и поддерживать тех, от кого нельзя ждать защиты… А ты, начальник бандитов, — прибавил он в исступлении, грозя Перолио, — ты скоро разочтешься со мной.

И он выбежал из дворца.

Присутствующие боялись, что бурграф прикажет тотчас арестовать безумца, наговорившего ему дерзостей, и это случилось бы непременно, если бы Монфорт был уверен в невинности Перолио.

Но тайное чувство говорило ему, что несмотря на отсутствие доказательств, итальянец участвовал в этом похищении. Принужденный политикой защищать виновного, он не хотел быть строгим и к жертве его и не сказал ни слова после ухода Вальтера.

После драматического эпизода с Вальтером многие из гостей начали собираться домой. Бурграф сам провожал начальников города и войск и разговаривал с ними весело, чтобы заставить их забыть неприятное впечатление.

В зале банкета остались молодые дворяне и воины, для которых только начался праздник, то есть оргия. Со стола сняли скатерть и постелили зеленое сукно, на котором явились карты и кости. С криком ‘ура!’ молодые люди бросились к столу и выложили деньги, а пажи, между тем, устанавливали на столе кружки с вином и медом, потому что дворяне любили пить и играть.

Молодой Баренберг, как горячий игрок, сел у стола один из первых, но когда Перолио сел напротив него, фламандец хотел встать.

— Зачем вы уходите, граф Баренберг? — сказал Перолио. — Уж не боитесь ли вы меня?

— Бояться? — закричал Баренберг на всю залу и громко захохотал. — Если я отказываюсь играть с вами, то оттого, что имею привычку играть только с моими друзьями, а начальника Черной Шайки я хочу победить… только не на зеленом столе.

— Одно не мешает другому, — возразил Перолио. — Храбрый рыцарь не отказывается ни от битвы, ни от игры.

— Я и не отказываюсь, — отвечал Баренберг. — Друзья мои, — прибавил он, обращаясь к окружающим, — будьте нашими свидетелями.

Он подозвал своего оруженосца, который принес ящик, наполненный золотом и, высыпав деньги на стол, вскричал с лихорадочным волнением, возбужденным крепкими напитками:

— Вот моя ставка! Этот иностранец осмелился сказать, что я боюсь его. Пусть он держит такую сумму, и весь выигрыш достанется тому, кто успеет доказать трусость другого.

Громкое ‘ура!’ было ответом на этот странный вызов.

— Я ставлю втрое больше, — сказал Перолио, бросая золото горстями и прибавил, скрестив руки. — Очень любопытно будет видеть, чем вы испугаете меня, мессир!

Игроки встали со своих мест и окружили противников.

— Прежде всего, — возразил молодой граф, пристально глядя на Перолио, — дайте мне вашу руку, в знак того, что вы принимаете мой вызов.

Перолио протянул левую руку.

— Надобно подать правую, — сказал Баренберг. — Все честные условия скрепляются правой рукой.

Перолио не отвечал ни слова и, сев к столу, выпил полную чашу крепленого меда.

— А, вы отказываетесь? — продолжал граф насмешливо. — Друзья мои, вы будете охранять мою ставку, а между тем я предложу вам загадку.

— Загадку? — вскричали со всех сторон.

— И кто отгадает ее, — прибавил Баренберг, — тому я подарю мою золотую цепь.

— Говорите, говорите!

— Вот в чем дело. Мессир Перолио имеет привычку прятать свою правую руку в перчатке черного или белого цвета, которую никогда не снимает. Что за причина этой странности? Одни говорят, что это каприз, другие, что у него на руке отвратительная болезнь. Уверяют также, что на ней положено странное клеймо, подобное тому, каким заклеймен был Каин, или у мессира Перолио острые когти как у сатаны.

При первых словах молодого человека, итальянец вскочил, как ужаленный змеей, и грозный взгляд его остановил смех и возражения присутствующих, которые хотя были разгорячены вином и ненавидели пришельца, но боялись оскорблять любимца бурграфа.

— Твоя загадка просто шутка, — сказал наконец один из друзей Баренберга.

— Да если кто и отгадает, — заметил другой, — то как удостоверить истину? Ты сам, Баренберг, не знаешь наверное, что скрывает перчатка.

— Только сеньор Перолио может открыть эту тайну, — возразил пожилой игрок, ван Рюис, который, не обращая внимания на грозный вид бандита, продолжал пить из разных кружек.

Перолио, сделав над собой нечеловеческое усилие, кусал от злости губы, чтобы скрыть волнение, и видя, что противник следит за каждым его движением, сел опять на свое место и сказал спокойным голосом:

— Очень сожалею, господа, что не могу помочь вам выиграть золотую цепь. Я дал клятву, может быть странную и смешную: никогда не снимать перчатки с правой руки. Впрочем, вы можете удостовериться, что она у меня не высохла и не поражена никакой болезнью. Многие из вас видели, как я действую мечом и секирой, и теперь вы можете осмотреть ее и даже ощупать сквозь перчатку.

Итальянец протянул свою руку на стол и все могли удостовериться, что рука, обтянутая узкой перчаткой, была здорова, красива и сильна. Некоторые из недоверчивых трогали руку, ощупывали пальцы, но все-таки не нашли ни когтей, ни признаков проказы или другой болезни.

Во время этого унизительного экзамена, Перолио стоял молча, а потом сказал злобно:

— Теперь, граф Баренберг, вы можете без боязни пожать мою руку. Только предупреждаю вас, что это рука вашего врага.

— Я иначе и не желаю, — отвечал молодой человек и протянул свою руку Перолио.

Тот сжал руку фламандца с такой силой, что Баренберг невольно вскрикнул от боли и левой рукой выхватил кинжал.

— Извините граф, — проговорил бандит, смеясь. — Я должен был доказать вам, что рука моя здорова и сильна. Только я не предполагал, что вы так нежны…

— Я тебе докажу, что и моя рука сильна, — закричал молодой человек. — Я заставляю тебя показать то, что ты скрываешь.

И с быстротой молнии он бросился через стол на правую руку Перолио и хотел сдернуть с нее перчатку, прикрепленную под рукавом. Бандит делал возможные усилия, чтобы освободить свою руку, которую зажал в кулаке, но Баренберг почти лег на стол и крепко держал руку в перчатке, другие гости помогали ему сорвать ее.

Бешенство Перолио не знало границ. Он был обезоружен, потому что в борьбе уронил кинжал. Баренберг расстегивал уже браслет, к которому прикреплена была перчатка. Тогда итальянец нагнулся сам над столом и схватил левой рукой за волосы того из молодых фламандцев, который был к нему ближе. Тот вскрикнул от неожиданной боли. Баренберг, удивленный, поднял голову и этой секунды было достаточно, чтобы Перолио мог освободить свою руку. И так как в другой его руке остался порядочный клок волос фламандца, то он бросил их в лицо графа, сказав с затаенной злобой:

— Все против одного! Хороши здесь дворяне.

И он сел на свое место, оправляя на себе одежду, которая пострадала во время борьбы.

— Мы не правы, — сказал ван Рюис, — и я нисколько не одобряю поведения моего племянника.

Старик посмотрел строго на графа Баренберга, но молодой человек не хотел отступиться от своей мысли, так он был разгорячен, и потому, не слушая дяди, закричал:

— Дайте место! Я не беру назад моего вызова. Перолио, бери твой меч.

— Нет, нет! — закричали гости. — Мы не допустим поединка во дворце бурграфа.

— Так пусть он покажет нам свою руку, — отвечал граф, горячась еще более. — Я не хочу проливать крови, но все мы требуем, чтобы он снял перчатку.

— Да, это справедливо! — закричали фламандцы. — Что за упрямство! Мы зашли слишком далеко, чтобы отказаться от нашего желания. Это было бы низко.

— Перолио, показывай руку, — загремел граф, — или мы употребим силу.

И сдвинувшись теснее, фламандцы опять подступили к начальнику Черной Шайки с намерением броситься на него.

Итальянец обвел глазами своих противников, и увидел, что борьба будет невозможна. С одним Баренбергом он готов был драться на смерть, но сопротивляться всем было бы безумием. Вдруг в голове его промелькнула отчаянная мысль.

— Благородные рыцари! — вскричал он иронически. — Вы так пьяны, что с вами невозможно рассуждать. Притом сила на вашей стороне и я не могу противиться целой толпе. Предлагаю вам единственное средство удовлетворить ваше любопытство.

— Наконец-то мы узнаем, — закричали молодые люди.

— Я поклялся, — продолжал Перолио, — что никто не увидит моей руки, пока я жив, или пока эта рука будет принадлежать моему телу. Стало быть, вы должны или убить меня, или отрубить мне руку, чтобы снять с нее перчатку.

И подозвав Ризо, который стоял у окна и со страхом смотрел эту сцену, Перолио приказал ему принести два острых топора.

Толпа молодых людей остановилась в недоумении, не зная, что предпринять, а Перолио осушил еще бокал, и когда Ризо принес топоры, он отвернул рукав с правой руки до локтя, дал знак Видалю, чтобы тот поставил перед ним табурет, на который положил руку как на плаху, и подав один топор Баренбергу, взял другой в левую руку и вскричал:

— Руби!

Все невольно вздрогнули, и ван Рюис сказал с негодованием:

— Разве мы мясники или палачи, чтобы резать и рубить?

— Ты верно принимаешь нас за Фрокаров, — заметил другой.

— Все вы трусы и подлецы, — вскричал Перолио, — и боитесь этой безоружной руки!

— Ах ты хвастун! — возразил Баренберг. — Стоит только кому-нибудь из нас замахнуться топором и ты, наверно, отдернешь свою руку.

— Попробуй, — отвечал итальянец, глядя на него презрительно, чтобы возбудить еще более его гнев.

— Твое фанфаронство не пугает меня, и я берусь доказать, что сам ты — подлый трус.

И граф размахнулся топором, как вдруг сзади него раздался грозный знакомый голос:

— Прочь топоры! Что это за странные игры на празднике. Вы забываете, господа, где вы!

И бурграф сам выхватил топор из рук Баренберга и отбросил его.

Ван Рюис объяснил бурграфу, что происходит, а Перолио вскричал:

— Вы все свидетели, что я не испугался, когда на мою руку занесли топор… стало быть, я выиграл пари, — деньги мои.

И он хотел уже придвинуть к себе груду золота, но Баренберг остановил его словами:

— А я, Перолио, разве я струсил? Я видел, что ты держал топор в левой руке и готов был поразить меня в голову в то время, как я дотронулся бы до твоей руки. И, несмотря на это, я отрубил бы твою проклятую руку. Стало быть никто из нас не выиграл. Пусть монсиньор хранит эти деньги до тех пор, пока один из нас заставит задрожать другого.

— Согласен! — отвечал Перолио. — Наше пари откладывается до завтрашнего дня. Я придумаю новое испытание, и клянусь, что останусь победителем.

Итальянец улыбнулся, потому что новая, дьявольская мысль пришла ему в голову.

— Будем лучше пить, — вскричал он. — Утопим в вине все ссоры.

Бурграф тоже взял бокал и сказал, поднимая его:

— Мессиры! Пью за ваше примирение.

Перолио, как искусный актер, умел скрывать свои чувства и быстро перенял тон, и потому как будто забыв недавние оскорбления, обратился очень любезно к окружающим:

— Мессиры! Мы должны отвечать на благородное желание нашего государя. Граф Баренберг, я пью за наше искреннее примирение.

Все гости выпили свои кубки, кроме Баренберга, который не мог так скоро успокоиться и не умел притворяться.

— Извините меня, герцог Монфор, — сказал он бурграфу почтительно, но твердо. — Между мной и начальником Черной Шайки примирение невозможно. Я презираю его, потому что считаю похитителем невесты Шафлера, и хочу отомстить за бедного оружейника. Обещаю вам только удерживаться от новой ссоры и не прибегать к оружию, покуда мы у вас в гостях.

Бурграф поклонился в знак согласия и распрощался со своими гостями, предоставив им продолжать оргию.

Часть гостей разошлась после него, остальные продолжали пить.

Перолио сел напротив Баренберга, чтобы вызвать его на новую борьбу. Ризо налил кубок своего господина и хотел налить и графу, но тот отказался и встал, чтобы уйти домой.

— Corpo di bacco! — вскричал Перолио, смеясь. — Вы хорошо делаете, граф, что уходите спать, потому что еле держитесь на ногах, а если останетесь еще на четверть часа, то упадете как ребенок. Вы и в питье не можете бороться со мной. Вино не победит меня никогда!

Это хвастовство опять взбесило молодого человека, который не хотел уступить и в этом бандиту.

— Я принимаю вызов: будем пить! — вскричал он и сел на свое место.

— Я начинаю, — проговорил Перолио, выпив свой кубок до дна.

Баренберг молча осушил свой бокал.

Присутствующие придвинулись к ним ближе и, вместо того, чтобы остановить эту скотскую борьбу, подстрекали противников и аплодировали тому, кто выпивал скорее поминутно наполняемые кубки.

Перолио пил и продолжал шутить с молодыми людьми, которые, однако, понемногу начали расходиться или засыпать на своих местах. Баренберг пил молча и делал невероятные усилия, чтобы сохранить сознание. Он чувствовал, что голова его отяжелела, в глазах сделалось темно и он с трудом может поднять руку, но, не желая признать себя побежденным, продолжал пить, говоря изредка своему противнику:

— Пей, фанфарон… пей, а не болтай.

Перолио смеялся над странным произношением своего противника и не чувствовал на себе действия вина, потому что был крепче фламандца и притом за обедом пил очень мало. Он с радостью смотрел на положение бедного графа, ожидая с нетерпением минуты, когда тот упадет мертвецки пьяный.

— Ризо! — кричал он своему пажу. — Налей еще благородному графу, чтобы размочить его красноречие и по дороге наполни и мой кубок.

Ризо повиновался и Перолио вскричал:

— В честь нашей дружбы, граф, пейте же!

Баренберг пробормотал:

— За мою ненависть, проклятый иностранец! — и схватил кубок, но руки его так дрожали, что он пролил половину на стол и на свое платье.

— Это не в счет, — заметил Перолио. — Ризо, долей кубок.

На этот раз граф делал напрасные усилия, чтобы поднять бокал. Он встал, оперся на стол и хотел разом осушить кубок, но вино расплескалось и залило даже Перолио.

— Bestaccia! — закричал тот и выплеснул свой бокал прямо в лицо фламандца.

Баренберг подался вперед, как бы желая броситься на противника, но потеряв опору, зашатался и упал на пол.

— Настоящая фламандская свинья! — проговорил злобно бандит.

Свечи уже гасли и едва освещали отвратительную сцену оргии. Изредка, кто-нибудь из пажей снимал нагар свечей, и тогда можно было рассмотреть спящих пьяниц, кружки, разбросанные по полу, разлитое вино. Один только Перолио стоял над этими развалинами и радостно смотрел на бесчувственное и почти безжизненное тело своего врага.

Скоро оруженосцы и служители бурграфа вывели и вынесли всех гостей, и в зале пира остался только итальянец со своей жертвой. Он толкнул ногой тело графа и проговорил:

— Теперь я могу делать с ним, что хочу… Ризо! Кто здесь из наших?

— Скакун и Рокардо, синьор, ждут ваших приказаний в соседней зале.

— Позови их.

Паж вышел и вошел опять с оруженосцем и двумя бандитами.

— Нет ли вестей о Фрокаре? — спросил Перолио.

— Нет, мессир, никаких! — отвечал Видаль.

— Когда будут, тотчас доложить, а теперь поднимите этого человека и положите его на стол. Вы видите, что он мертвецки пьян, и я хочу, чтобы его приняли за мертвого, принесите гроб и положите туда графа Баренберга.

— Гроб? — проговорил Рокардо с удивлением. — Это трудно найти ночью.

— Совсем нет, — подхватил Скакун. — Я знаком с гробовщиком, который живет у кладбища. У него всегда много готовых гробов.

— Поди же к нему и принеси поскорее.

— Жаль, что нет Фрокара, — заметил Рокардо. — Он бы отпел покойника.

— Найдем и без него, — сказал Перолио. — Ты ступай в монастырь Иерусалимского братства и попроси настоятеля, чтобы он прислал сюда несколько монахов. Разбуди также некоторых из наших и приведи с собой.

Бандиты удалились, а Перолио сел, в ожидании их, наслаждаясь заранее своим мщением.

Скоро черный гроб был принесен и молодой фламандец положен туда.

— Смотрите, чтобы он не проснулся, — заметил Перолио.

— Не проснется, капитан, — отвечал Рокардо. — Кто закатил в себя столько вина, тот не пошевелится целые двадцать часов.

Действительно, Баренберг спал мертвым сном.

Лицо его опухло и страшно побледнело, у рта показалась пена и дыхание вылетало из груди с хрипением, как у умирающего.

— Ложись, любезный, в этот ящичек, — приговаривал Скакун, — тебе будет удобно, как в постели.

— Да и как хорошо пришелся гроб по его росту, — прибавил Рокардо. — Точно снимали мерку.

— А где монахи? — спросил Перолио.

— В соседней зале, с четырьмя нашими товарищами.

— Введите их.

Вошли шестеро монахов и поклонились Перолио.

— Отцы мои, — сказал он. — Здесь случилось большое несчастье. Молодой граф Баренберг пал в честном бою и передал мне свое последнее желание. Он хочет, чтобы монахи Иерусалимского ордена перенесли его тело в церковь св. Иоанна и молились над ним целую ночь. Завтра соберутся его родные на погребение, а сегодня я вам заплачу за ваши труды.

И раздав монахам несколько золотых монет, он вышел из дворца, довольный тем, что придумал страшную мистификацию, чтобы испугать своего врага.

Монахи с помощью бандитов перенесли гроб в церковь, окружили его погребальными свечами и начали петь молитвы.

Между тем граф Баренберг начал понемногу приходить в себя и открыл глаза. Увидев горящие свечи и черную драпировку, он подумал, что видит сон, и снова закрыл глаза. Слух его был поражен погребальным пением, не понимая, где он, что с ним, он протянул руки, но встретил стенки гроба. Ужас овладел им… он хотел кричать, но голос замер в груди, хотел привстать — члены окаменели и не слушались его. Мысли его мешались, он не мог ничего вспомнить, вообразил, что начинается страшный суд и впал в сильный обморок. Монахи пели в это время за упокой.

Между тем на другое утро Перолио созвал к себе всех гостей бурграфа, которые тоже обещали приехать к завтраку.

Великолепный стол был приготовлен в большой зале гостиницы под вывеской ‘Радуги’, где остановился Перолио. В одиннадцать часов собрались все гости, недоставало только одного графа Баренберга, прибор которого поставлен был против хозяина. Перолио извинился перед всеми за неприличные сцены, бывшие накануне, и когда граф ван Рюис осведомился, что случилось с его племянником и кто выиграл пари, бандит приготовился рассказать о своем подвиге и стал у камина. Вдруг дверь отворилась и вошел граф Баренберг.

Все взоры обратились на него. Он был страшно бледен, но черты его были покойны и не выражали ни гнева, ни волнения. Он был весь в черном и вооружен длинным боевым мечом и широким кинжалом.

Он остановился на минуту на пороге, сложив руки на груди, потом пошел тихо к Перолио, глядя на него пристально. Перед ним все расступились, думая, что он хочет поговорить с хозяином, но Перолио, не доверявший этому непонятному спокойствию, поспешил объявить о своей победе.

— Мессиры! — сказал он. — Вы сейчас спрашивали меня, кто выиграл вчерашнее пари, то есть, кто из нас, граф Баренберг или я, нашли средство испугать друг друга? Победитель — я и для удовлетворения стоит только посмотреть на графа.

Перолио приподнял шляпу молодого человека, которую он не снял при входе, и все вскрикнули от ужаса. Баренберг поседел в одну ночь.

Он оставался все еще неподвижен и спокоен, потом тем же ровным шагом подошел еще ближе к бандиту и сказал тихим, но звучным голосом:

— Начальник Черной Шайки! Ты оскорбил живого, а мертвец возвращает тебе обиду.

И в ту же минуту он ударил Перолио по лицу так сильно, что у того хлынула кровь из носа и рта.

Удар был так скор и неожиданен, что итальянец не успел защититься, зато он так же быстро выхватил свой кинжал и как тигр бросился к графу, который стоял спокойно, скрестив руки. Если бы бурграф не заслонил его собой, убийство было бы совершено.

— Остановитесь, Перолио! — сказал Монфор. — Что вы хотите делать?

— Хочу отомстить, — вскричал итальянец в бешенстве. — Разве в вашей стране пощечины не считаются обидой?

— За них мстят не убийством, — возразил бурграф строго, — а честным поединком.

— Я требую поединка с начальником Черной Шайки! — сказал граф Баренберг с таким непоколебимым хладнокровием, которое удивило всех, кто знал вспыльчивого молодого человека.

— Я готов! — вскричал Перолио.

Выбрали место возле гостиницы, бурграф согласился быть свидетелем, судьи вымеряли мечи и кинжалы, и потом спросили противников: подумали ли они о своих душах?

Перолио отвечал, что у него есть индульгенции от папы, а граф Баренберг сказал, что исповедался час тому назад и приготовился к смерти.

Силы противников были почти равны. Друзья Баренберга могли бояться только за его горячность, но на этот раз молодой человек был так хладнокровен, как будто не принадлежал к живым.

После первых ударов Перолио понял, что надобно разгорячить своего противника, И потому начал отступать от него. Графу польстило то, что перед ним отступает прославленный начальник Черной Шайки, и он начал нападать, с жаром крича:

— Вот твоя храбрость, проклятый изверг, ты храбр с бессильными.

И, желая покончить скорее, он нанес итальянцу удар, которым поразил бы его прямо в грудь, но Перолио парировал его кинжалом и в ту же минуту пронзил сердце своего врага. Тот упал безжизненный, не выпуская меча из стиснутой руки, а Перолио, скрыв свою радость, преклонился перед бурграфом и судьями и сказал почтительно:

— Надеюсь, мессиры, что бой наш был честен и что никто не может упрекнуть меня.

Монфор был поражен горем, потеряв одного из лучших своих защитников, но не мог показать этого и отвечал Перолио наклонением головы, другие рыцари, хотя и любили графа, но должны были отдать справедливость Перолио. Они не смели обидеть его, отказавшись от завтрака, тем более, что и бурграф оставался.

Зато, несмотря на всю любезность Перолио и на роскошь стола, завтрак был печален, как будто тень Баренберга присутствовала между гостями. За десертом хозяин предложил выпить за здоровье бурграфа и за победы удочек, и гости прокричали ура, но на эти крики отвечало печальное эхо.

Монахи Иерусалимского ордена пришли за телом покойника и во второй раз понесли его в церковь св. Иоанна, где не суждено было проснуться вторично молодому человеку.

III. Мещане

Мы уже сказали, в каком отчаянии был отец Марии, выйдя из дворца бурграфа. Он понимал все свое бессилие, знал, что не добьется правосудия за похищение своей дочери, и его отчаяние дошло почти до безумия. Он схватил железную полосу и притаился за углом дворца, чтобы убить Перолио, когда тот выйдет.

Однако успокоившись немного, честный Вальтер размыслил, что это будет не мщение, а убийство. Если он убьет злодея, то положение Марии будет еще печальней, коли она находится во власти Черной Шайки. Бандиты отомстят ей за смерть своего капитана, и эта мысль так поразила бедного отца, что он упал почти без чувство на ступени дворца епископа.

В эту минуту Вальтер был слаб, как ребенок, и не заметил бы, если бы перед ним остановился Перолио. Он забыл о мщении и помнил только о спасении Марии. Где она была в это время, с кем? Где найти доказательства, требуемые бурграфом, у кого спросить их?

Покуда бедный отец мучился этими мыслями, он не заметил, что из дворца вышел человек, и остановился, глядя с участием на оружейника. Он, кажется, дожидался, чтобы Вальтер заговорил с ним, и оружейник, заметив его, наконец узнал в нем одного из приближенных Перолио. Заметив участие во взоре молодого человека, который не походил на диких и грубых солдат Черной Шайки, Вальтер встал и, с жаром схватив руку Видаля, сказал:

— Вы знаете кто я, вы можете мне помочь!

— Да, я видел вас в Амерсфорте.

— И я вас помню, вы… его оруженосец. Про вас все говорят, что вы не похожи на других разбойников Черной Шайки, что вы не участвуете в их преступлениях.

— Я солдат и обязан повиноваться, — отвечал Видаль. — И в нашей шайке есть честные люди… но чего вы хотите от меня, мастер?

— Скажите мне, где моя дочь? — проговорил Вальтер раздирающим голосом и рыдая.

Молодой человек был тронут, но на просьбу отца он только покачал головой и сказал печально:

— Не знаю.

— Вы не знаете! Вы, оруженосец Перолио?

— Не знаю.

— Умоляю вас, — продолжал Вальтер со слезами. — Вспомните тех, которые вам дороги, вашу мать… вы верно ее любите… Кто же не любит свою мать! Если она жива, я заклинаю вас ее священным именем, если умерла, то ее памятью… сжальтесь над другой матерью, которая оплакивает свое дитя, над отцам, который готов потерять рассудок. Скажите, где моя дочь?

Видаль был в сильном волнении. Он отвел Вальтера от дворца и сказал ему:

— Послушайте, мастер. Если бы я знал, где ваша дочь, и если бы капитан запретил мне говорить о том, я бы умер, но не сказал вам ничего, хотя мне жаль вас и вы возбудили во мне добрые чувства… Я принадлежу мессиру Перолио и обязан повиноваться ему.

— Этому злодею! — вскричал оружейник с негодованием. — Он враг Бога и людей, а вы, Видаль, честный и добрый человек, вы не можете иметь к нему привязанности.

— Пусть все проклинают его… я один должен его благословлять… Да, благословлять, потому что я ему обязан более чем жизнью. Он спас ту, про которую вы сейчас упоминали, Вальтер. Мы жили в селенье на берегу Адриатического моря. Однажды алжирские пираты пристали к берегу, зажгли деревню и взяли с собой мою мать и сестру. Перолио не только выкупил их, но и обеспечил до конца жизни. Скажите, разве после этого я не обязан слепо повиноваться Перолио?

— Слепо? А если он потребует от вас преступления?

— Оно останется на его душе. Итак, если бы он дал мне какое-нибудь приказание насчет вашей дочери, я бы не остановился перед вами, не отвечал бы на ваши вопросы, но он мне ничего не говорил, и я уверен, что капитан даже не знает, где она, как сегодня утром не знал о ее похищении.

— Возможно ли это?

— Он от вас только узнал о нем. Не знаю также поручил ли капитан Фрокару похитить вашу дочь, но клянусь честью, что вот уже две недели, как Фрокар пропал из лагеря под Нарденом, и никто не знает, где он. Сегодня утром один из наших всадников послан был в блокгауз с приказом к лейтенанту Вальсону, чтобы он сдал крепость наемникам ван Рюиса. Тому же всаднику приказано разведать о Фрокаре и привести известия в прежний наш лагерь… Да вот, кажется, и наш посланный, — прибавил оруженосец, указывая на приближающегося всадника, покрытого грязью и пылью.

— Рокардо! — закричал молодой человек. — Какие вести?

Всадник остановился и Вальтер со страхом ждал его ответа:

— Лейтенант выйдет завтра из блокгауза, — отвечал Рокардо.

— А Фрокара нашел?

Оружейник затаил дыхание, чтобы лучше расслышать ответ.

— Он пропал совсем, я разослал людей во все стороны, но никто не мог найти его следов. Я думаю, что его похитила дочь сатаны, старуха падерборнских развалин.

При имени колдуньи, Видаль перекрестился, потом, обернувшись к Вальтеру, сказал:

— Вы слышали?

— Да, только может быть Фрокар привез мою дочь тихонько в Утрехт?

— Он бы явился к капитану, потому что нельзя не знать, что он здесь.

— А если он придет в эту ночь или завтра?

— Он не застанет здесь мессира Перолио, который торопится в свой лагерь. Прощайте же, мастер. Желаю, чтобы Бог сохранил вас и вашу дочь.

И боясь проговориться, он поспешил во дворец епископа, оставив Вальтера, погруженного в размышления. Оружейник немного успокоился, и, зная, что невозможно получить других сведений о Марии, отправился обратно в Амерсфорт.

Там его ждало новое несчастье. Старая Маргарита, встретившая его, объявила ему, что госпожа ее находится в самом печальном положении. Она ничего не понимает, не видит и молча бродит по комнате, в каком-то забытьи. Накануне с ней был сильный припадок лихорадки, и патер ван Эмс послал в монастырь за лекарем, который не велел ей вставать с постели и, уходя, покачал головой.

Вальтер выслушал этот рассказ со стесненным сердцем и побежал в комнату. Марты. Увидев ее, он остановился, пораженный переменой, происшедшей в такое короткое время. Нельзя было узнать в этой бледной, худой страдалице здоровой, красивой хозяйки и матери, на которую все любовались. Она постарела вдруг на двадцать лет, волосы поседели, щеки ввалились, лицо покрылось морщинами.

Вальтер с трудом удержал свои слезы, подходя к постели и тихонько пожал руку жены.

При этом прикосновении, больная как будто ожила и сказала слабым голосом:

— Это ты, Вальтер?

Потом, обведя глазами комнату, как будто отыскивая кого-то, она прибавила печально:

— Ты один?

— Да, милая Марта, — отвечал оружейник, стараясь придать больше твердости своему голосу. — Я принес тебе хорошие вести… наша Мария не во власти этого… Перолио… мы можем еще надеяться.

— Надеяться! — повторила мать глядя на небо.

— Да, мы, может быть, завтра же увидим нашу дочь. Бог поможет мне… я уже придумал план… подожди до завтра, добрая Марта.

— Хорошо! До завтра… — проговорила чуть слышно больная. — И постараюсь дожить… Бог даст мне сил до завтра…

И она упала без чувств на подушку.

План Вальтера состоял в том, чтобы собрать синдиков всех корпораций города и просить их содействия для отыскания его дочери.

На следующий день старшины собрались, и Вальтер рассказал им о похищении Марии и о бесплодной попытке добиться правосудия бурграфа. Они пришли в негодование и вскричали хором:

— Это низко! Что за своеволие, что за несправедливость!

— Герцог Монфортский употребляет во зло свою власть! — закричал синдик сапожников, — он забыл, что у нас свои привилегии, что мы не хотим отказаться от наших прав… Синьор бурграф забывает…

— Что мы избрали его на место епископа Давида, — подхватил старшина цеха шляпников. — Много мы выиграли от этой перемены!

— Да, Монфор хочет тоже угнетать нас, — горячился портной. — А между тем он обязан своим избранием мещанам Амерсфорта и именно корпорации портных.

— Отчего же портных, а не перчаточников? — спросил синдик этого цеха.

— Оттого, что портных больше в городе. Значит у них больше голосов.

— Да и у пивоваров немало голосов, — заметил гордо наш старый знакомый, капитан национальной гвардии ван Шток.

— А колбасники разве немые в городе? — закричал громовым голосом шеф колбасников.

— Бурграф обязан всем корпорациям, — заметил Вальтер, — но он забыл это и не дорожит нами.

— Он может в этом раскаяться, — проворчал портной.

— Да, мы не позволим обижать себя.

— Мы докажем, что амерсфортские мещане не бараны!

— Напишем просьбу к бурграфу, — сказал ван Шток, горячась, — передадим ее нашему бургомистру, он созовет нас всех, выслушает наши жалобы и потребует удовлетворения.

— Да, это прекрасно, — закричали мещане, всегда любившие торжественные собрания, где много рассуждают, но ничего не делают.

— Все это очень долго! — вскричал Вальтер с нетерпением. — Надобно решиться на что-нибудь скорее, опасность близка…

— Разве можно устраивать дела так скоро? — возразил шляпник. — Надобно дождаться ответа от бурграфа.

— Какого ответа?

— На просьбу, которую мы представим бургомистру.

— Бургомистр не будет вам отвечать, или скажет то же самое, что и мне.

— Чего ж вы хотите от нас, мастер Вальтер? — сказал пивовар. — Объяснитесь: мы готовы помогать вам, чем можем.

— Только не требуйте от нас, — прибавил портной, — чтобы мы пошли осаждать Утрехт или лагерь Перолио.

— Я не требую от вас невозможного, а прошу вас, добрые мои товарищи, чтобы вы назначили из городской стражи нескольких молодых людей, которые, вместе с моими работниками, отправятся на поиски по всем дорогам, от Зеста до Утрехта и до лагеря Перолио. Может быть они будут так счастливы, что откроют, где скрыта моя несчастная дочь. Ван Шток, вы капитан стражи, вы можете приказать вашим подчиненным..

— О, это очень важное решение, — отвечал пивовар нахмурясь.

— Тут можно попасться и в руки Черной Шайки, — заметил портной, — а это очень неприятно.

— Да, опасное предприятие! — добавил колбасник. — Но что скажете капитан?

— Я скажу, — проговорил ван Шток торжественно, — что надобно хорошенько обдумать это дело.

— Именно, я думаю так же, — подхватил шляпник, — и хотя все мы уважаем мастера Вальтера и принимаем участие в его горе, но…

— Вы не сомневаетесь, конечно, в нашей привязанности к вам, мастер, — перебил пивовар, — но подумайте сами, можем ли мы жертвовать спокойствием целого города для ваших семейных дел? Мы можем лишиться наших прав.

— Напротив, — вскричал Вальтер, — защищая меня, вы защищаете ваши права. Сегодня похитили безнаказанно мою дочь, завтра украдут вашу.

— У меня нет дочери, — сказал колбасник.

— Так вашу жену, — возразил оружейник.

— Жену! — вскричал, смеясь, колбасник. — Ну, вряд ли найдется такой храбрец! Моя жена урод.

— Тогда жену вашего соседа.

— Мою-то? — заметил ван Шток. — Да она сладит с десятком разбойников. Вы видите, добрый Вальтер, что ваше горе не касается нас, и мы только из дружбы к вам беремся хлопотать. Я не боюсь опасности для себя, и готов тотчас же взять меч и идти с вами, но на начальнике городской стражи лежит большая ответственность. Если я разошлю солдат по дорогам, кто будет стеречь городские ворота? И разве можно это сделать без позволения бурграфа?

— Ведь вы не спрашивали позволения вывести из города солдат, — возразил Вальтер, — когда капитан Салазар угнал ваших быков и баранов?

— Это другое дело! — закричал ван Шток. — Тут дело шло о нашей собственности.

— Действительно, — отвечал Вальтер иронически. — Как можно сравнивать собственность с честью девушки! Потеря быков и баранов гораздо важнее похищения из монастыря.

— Неужели вы требуете, — вскричал с досадой ван Шток, — чтобы мы бросили наши дела и жертвовали жизнью для того, чтобы бежать за вашей дочерью?

— А разве я не жертвовал жизнью, не потерял свободы из-за вашей скотины?

— Потише, мастер, — заметил пивовар, — мы обсудим ваше дело. Друзья мои, извольте объявлять ваши мнения.

Все на минуту замолкли и синдик портных, выступив вперед, начал:

— Что касается меня и моей корпорации, признаюсь, что наше положение исключительно. Бурграф обыкновенно делает много заказов портным Амерсфорта…

— Скажите прямо, что вам, — заметил Вальтер.

— Да хоть и мне. Отчего мне не шить на бурграфа? Ведь вы продаете ему оружие. Все мы торговцы и должны заботиться о покупателях. Стало быть, если мы решаемся для вас подать просьбу бурграфу, этого, по моему мнению, достаточно. Я объявляю, что не намерен восставать и бунтовать против моего государя.

— Да никто и не просит вас бунтовать, — закричал Вальтер, теряя терпение.

— А разве начальник Черной Шайки не любимец бурграфа? Разве не все равно: тронуть мессира Перолио или самого бурграфа?

— Да, — подтвердил перчаточник. — Хоть я порицаю безнравственность этого иностранца, но не соглашусь идти против него. Он берет у меня перчатки для всей своей шайки, и платит хорошо. Было бы неблагодарностью с моей стороны…

— И шляпникам амерсфортским тоже нельзя восставать против бурграфа. Придворные бурграфа берут у меня шляпы, и Перолио сделал мне большой заказ.

— Пивовары независимы, — сказал важно капитан ван Шток, — и не подчиняются никому, все они люди умные и серьезные и не хотят бунтовать из-за дела, которое очень печально, но которого можно было избежать.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил оружейник.

— Что вы напрасно удалили вашу дочь из Амерсфорта. Здесь вы бы сохранили ее лучше, чем в Зесте, где нет никакой стражи. Здесь вся Черная Шайка не могла бы дотронуться до Марии, потому что все мы защитили бы ее. Но вы не доверили нашей честности и храбрости, вы обидели этим меня и моих солдат, и я не знаю, согласятся ли они теперь сражаться за вас.

— Я обойдусь и без них! — закричал взбешенный оружейник. — Ваши храбрые воины бросят свои алебарды и побегут, как от солдат Салазара.

— Ого! — вскричали мещане. — Вы оскорбляете нас, мастер?

— Да, — продолжал Вальтер, горячась, — ступайте, кланяйтесь начальнику Черной Шайки. Если у вас нет дочери или жены, которых можно похитить, синьор Перолио все-таки найдет чем отблагодарить вас за ваши низости. Он не будет церемониться с такими людьми, он ограбит ваши лавки и перебьет вас на развалинах ваших домов… Прощайте, достойные мещане Амерсфорта.

И Вальтер выбежал на улицу.

— Каков! — заметил капитан пивоваров после ухода оружейника. — Как раскричался! А между тем, он заслужил то, что с ним случилось. Гордость погубила его. Он захотел выдать дочь за дворянина. Вот главная причина его несчастий.

— Правда! Зачем выходить из своего класса? Он этим заставил обратить на нее особенное внимание. А нам что за охота ссориться из-за него с бурграфом? Каждый за себя.

И мещане разошлись, очень довольные собой.

Придя домой, Вальтер нашел свою жену еще слабее прежнего: она была в сильной лихорадке, и врач, приведенный патером ван Эмсом, не скрыл от оружейника, что жене его остается жить только несколько часов. Однако все они заботились о больной и подавали ей надежду.

— Не говорите мне этого, — прошептала Марта, — у меня одна надежда — поскорее увидеться с Марией. Я молила Бога, чтобы он соединил меня с дочерью, и он исполнит мою просьбу.

— Но ваша Мария не умерла, — отвечал патер, — мы уверены, что она скоро возвратиться к вам.

— Это невозможно! — возразила умирающая глухим голосом. — Она умерла… должна умереть… Этот человек хотел ее обесчестить в родительском доме… Как же она избавиться от него, как не смертью… она умерла!

— Я тебе уже сказал, Марта, — перебил Вальтер, — что этот злодей еще не видел нашей дочери. Она не в его власти.

—: Он или другой… все равно. Всякий похититель злодей.

Вальтер содрогнулся при этих словах. Ему не приходило на мысль, что другой разбойник может исполнить преступление, задуманное начальником Черной Шайки. Он опустился на кровать к ногам жены и закрыв лицо руками, вскричал с отчаянием:

— Боже! Сжалься надо мной, не отнимай от меня последней надежды! Не лишай меня вдруг жены и дочери! Это слишком! Мой слабый рассудок не сможет перенести всех несчастий…

Рыдания мужа разбудили Марту от предсмертного сна. Она посмотрела на него, и первая слеза со времени разлуки с дочерью показалась в ее потухших глазах. Она с трудом протянула руку Вальтеру, и сказала едва слышно:

— Прости, мой друг… я огорчаю тебя… я не виновата. Двадцать лет мы жили вместе, и ты не мог упрекнуть меня ни в чем… я была самой счастливой женой… я люблю тебя, но я мать, и наша дочь еще теснее привязала нас друг к другу… Теперь чувство матери взяло верх, потому что наше дитя погибло… Вы оба дороги мне… я не пережила бы и тебя, Вальтер… Но Мария там, она зовет меня, прощай…

— Да, мы были счастливы, — проговорил, рыдая, оружейник. — И вдруг злодей погубил троих разом. Где после этого правосудие?

— Сын мой! — перебил ван Эмс, взяв Вальтера за руку. — Счастье посылается Богом, и мы должны быть ему благодарны и не роптать, когда несчастья постигают нас. Вспомните, что эта жизнь только испытание, только тернистый путь к вечному блаженству.

Вальтер преклонил голову перед старым духовником, Марта впала в лихорадочный сон, а врач, держа ее руку, наблюдал биение пульса.

Старая Маргарита стояла на коленях у кровати умирающей и молилась, удерживая рыдания. Тягостное молчание продолжалось целый час. Вдруг больная открыла глаза, черты ее оживились и, протянув руку Вальтеру, она проговорила, едва шевеля губами:

— Вальтер! Вот она… Ты сказал правду, что я увижу ее сегодня…

— Кого ты увидишь, Марта? — спросил оружейник, приподнимая ее немного.

— Ее! Нашу Марию… Разве ты ее не видишь?.. она на облаках… манит меня… не удерживай меня, Вальтер… я хочу к ней…

— Ты хочешь оставить меня одного? — проговорил муж, плача. — Что я буду без вас!

— Так надо… она зовет меня… Вот я, мой ангел… прощай, друг… мы увидимся…

И она упала на подушку без дыхания.

— Умерла! — вскричал Вальтер. — Боже! Ты отнял у меня половину жизни, дай мне силы, чтобы я мог отыскать мою дочь или отомстить за нее.

И упав на колени перед кроватью, он схватил руку жены и покрывал ее слезами и поцелуями в то время, как Маргарита громко рыдала, а патер читал молитвы.

Жители Амерсфорта были опечалены смертью Марты, которую все любили. Те же самые мещане, которые поутру казались эгоистами и бесчувственными, пришли утешать бедного Вальтера и плакать с ним. Они предлагали созвать все корпорации, чтобы проводить покойницу на кладбище, но Вальтер отказался.

— Я больше не синдик и не гражданин Амерсфорта, — сказал он. — Я отказываюсь от моих прав и привилегий. Я один с моими домашними провожу Марту и благодарю вас за ваши предложения.

Действительно, работники оружейника несли гроб бедной матери, за которым шел Вальтер и Маргарита. Все жители улиц, по которым тянулось шествие, вышли из домов и плакали искренно о несчастьях семейства, которому еще недавно все могли завидовать.

Окончив печальную церемонию, Вальтер поспешил привести в исполнение свой план. Он хотел навсегда оставить Амерсфорт и отправиться в Дурстед, к Шафлеру и Франку, чтобы вместе с ними уговориться, как спасти Марию, или отомстить за нее.

Он позвал своего первого работника.

— Вильгельм, — сказал он, — ты честный, умный и трудолюбивый малый. Все двенадцать лет я ни разу не замечал за тобой ничего дурного, и в последнее время ты доказал мне свою преданность. Я выбираю тебя моим приемником. Ты будешь хозяином ‘Золотого Шлема’.

Вильгельм хотел что-то сказать, но Вальтер продолжал:

— Завтра ты поступишь в цех мастеров и я заплачу за тебя, что следует.

— Мастер, у меня есть немного сбереженных денег, — проговорил работник.

— Знаю, что ты бережлив, но твои деньги еще пригодятся тебе. Я передаю тебе все мое заведение и магазин, наполненный оружием, отдаю тебе также мой дом, только прошу оставить старую Маргариту в ее комнате и кормить ее до самой смерти. Она уже стара, и ей надобно немного. Обещаешь ли ты заботиться о старухе?

— Я буду уважать ее, как свою мать.

— Теперь остается оценить все мое имущество и собраться в дорогу.

Вальтер передал все Вильгельму, устроил свои дела, зашил порядочную сумму в кожаный кушак, отдал остальные деньги на сохранение ван Эмсу, потом обошел все комнаты дома, построенного его отцом, где он был так счастлив, обнял старую Маргариту, простился с работниками и выбежал на улицу.

Тут он остановился и в последний раз посмотрел на вывеску ‘Золотого Шлема’, как бы прощаясь со всем, что привязывало его к жизни.

IV. Спасение

Но что же случилось с дочерью оружейника? Куда отвел ее Фрокар?

Вернемся к той минуте, когда ван Шафлер поручил Франку проводить Марию из монастыря в Дурстед.

Сам Шафлер хотел дождаться ее в небольшом селении по дороге в Дурстед, но когда собрался ехать, за ним прислал епископ Давид и ослушаться не было никакой возможности.

Епископ был в большом волнении. Он только что узнал о взятии блокгауза, и это его сильно опечалило, тем более, что на последнем военном совете Шафлер предсказал, что форт этот будет взять, и предлагал предупредить это нападением на Утрехт, но, по всегдашней своей нерешительности, Давид отложил эту меру, и теперь раскаивался искренно, что не послушался самого верного из своих приверженцев.

Гордый бургундец принял Шафлера очень ласково и просил его тотчас же отправиться в селение Гильверсум, и оттуда действовать по своему усмотрению, не допуская удочек занимать другие места.

Грустно было Шафлеру оставлять Дурстед в такую минуту, когда он ждал свою невесту, но обязанность воина не позволяла ему думать о своих чувства. Он собрал войско и готов был пуститься в путь, когда явился Франк с ужасной вестью.

Граф побледнел и зашатался, так поразил его неожиданный удар, однако перед войском надобно было скрыть свои чувства.

Видя все приготовления к отъезду, Франк думал, что Шафлер пойдет освобождать Марию или отомстит за ее честь, но как ни сильно было отчаяние жениха, долг рыцаря был выше, и он отвечал Франку:

— Мне невозможно идти, куда меня зовет сердце. Если бы я был свободен, то поскакал бы прямо в блокгауз и вырвал бы Марию из рук злодея. Но я начальник этих солдат, мой государь дал мне важное поручение, и если я не оправдаю его доверие, то лишусь чести. Я готов жертвовать жизнью для спасения Марии, но не имею права вести моих воинов на верную гибель.

Франк понимал, что граф справедлив и не может поступать иначе, но он был еще слишком молод, пылок и не привык к военной дисциплине, чтобы остаться довольным этим решением воина, жертвующего долгу своими лучшими чувствами. Названный брат Марии повиновался только движениям своего сердца и хотел возражать Шафлеру, как вдруг пришел приказ от епископа двинуться в путь.

Граф ван Шафлер молча выехал из Дурстеда со своими всадниками, приказав Франку прибыть на другой же день в Гильверсум со стрелками и обозами. Действительно, на другой день Франк был на своем посту, но тут они узнали, что Перолио оставил блокгауз со своей шайкой и стоит лагерем у селения Эмн, которое лежит на выгодной местности.

— Слава Богу! — вскричал Шафлер. — Теперь я могу отомстить, не изменяя присяге солдата. Я могу напасть на Перолио и его лагерь, и овладеть селением, которое очень важно для нашего государя. Похититель и поджигатель будет, наконец, наказан.

Но так как, вероятно, лагерь Перолио был укреплен и хорошо охраняем, надобно было послать кого-нибудь для его осмотра. Ремесло шпиона было всегда опасно, но за деньги всегда найдутся люди, готовые жертвовать своей жизнью, и потому тотчас же явился человек, который вызвался проникнуть к Перолио и разузнать все.

Мысль — проникнуть к Перолио — поразила Франка. Он решился сопровождать шпиона и, несмотря на все предостережения Шафлера, настаивал на том, что сам узнает вернее об участи Марии. Притом шпион был крестьянином из Эмна и не мог возбудить подозрения.

Шафлер не хотел удерживать молодого человека и, обняв его, сказал:

— Ступай с Богом, брат, и будь благоразумен.

Через несколько часов после ухода Франка с крестьянином, в палатку Шафлера вошел пастух Ральф, желавший видеться со своим приемником. Граф рассказал ему происшествия последних дней и сказал, что Франк отправился в лагерь Перолио.

— Напрасно вы его отпустили! — вскричал старик с необыкновенной живостью. — Он пошел на верную смерть. Бедный Франк! — И прежде чем граф мог ему отвечать, Ральф выбежал из палатки, и скрылся вдали.

Через четыре дня оружейник прибыл в лагерь и сообщил Шафлеру о смерти Марты и о том, что неизвестно, где находится Мария.

— Сколько дней прошло с тех пор, как вы говорили с оруженосцем бандита? — спросил граф.

— Шесть, — отвечал Вальтер, — потому что я прошел еще понапрасну в Дурстед.

— И вы полагаете, что в эти шесть дней, разбойники, похитившие Марию, не нашли средства провести ее к начальнику Черной Шайки? Этого нельзя думать. Несчастная или во власти злодея, или умерла.

И молодой человек в сильном волнении закрыл лицо руками, отец оставался неподвижным и безмолвным, но на лице его выражалось страшное отчаяние. Оба эти человека мрачно посмотрели друг на друга. Оба они желали скорее смерти девушки, чем ее бесчестья.

Наконец, Шафлер вскричал громовым голосом:

— Если мы не можем спасти ее, то можем, по крайней мере, отомстить. Епископ позволил мне распоряжаться военными действиями, и я, вместе с храбрым капитаном Салазаром и губернатором Голландии, хочу напасть на главные силы бурграфа. Надобно дождаться только возвращения Франка и крестьянина, чтобы иметь верные сведения о силе неприятеля.

Однако Франк не возвращался, и на это было достаточные причины. Выйдя из Гильверсума с крестьянином, который вел теленка и свинью, как будто на продажу, они на другой день прибыли в Эмн. Это довольно большое селение с одной улицей, при начале и при конце которой возвышались церкви, окруженные кладбищами. Улицу пересекал широкий канал, проведенный из реки Эмс, и через него вел дощатый мост без перил. Окрестности Эмна были болотисты.

При входе в селение, со стороны Утрехта, стоял отряд наемников ван Нивельда, и с этой-то стороны Франк и крестьянин решили пройти. Их пропустили беспрепятственно, но посреди селения два солдата остановили их и начали допрашивать. Солдаты удивлялись, отчего они не могли продать теленка и свинью, и когда крестьянин отвечал, что ему давали очень дешево, один из солдат вскричал смеясь:

— А кажется, теленок-то вкусный, я бы охотно попробовал его!

— Что же, купите, я возьму с вас недорого, — сказал крестьянин.

— Не дорого… да сам-то ты кто? Ты мне кажешься подозрительным, не правда ли, товарищи, что он похож на неприятельского шпиона?

— Да, похож, — подхватили подошедшие солдаты.

Крестьянин побледнел и не знал, что сказать, но Франк дал ему знак оправиться, и он отвечал:

— Какой я шпион? Меня здесь знают. Вы подержите моего теленка, а я позову сюда моих знакомых, которые докажут, что я здешний житель и честный человек. Только уж вы поберегите моего теленочка.

— Хорошо, только поторопись, приятель, если хочешь увидеться с ним, — заметил солдат, смеясь.

— Я уверен, что вы не захотите обидеть бедных людей, — проговорил крестьянин и, в душе прощаясь с теленком, оставил его в руках солдат, а сам с Франком и поросенком пошел далее.

Франк с вниманием осматривал укрепления, частью оконченные, частью строящиеся. Он заметил, что в канаве вбиты колья, чтобы сделать атаку с этой стороны невозможной. Перед мостом были укрепления на обеих сторонах, для остановки неприятеля. За мостом селение стерегли воины Перолио, ставившие везде палисады, втаскивавшие маленькие пушки на стены кладбища, куда вход был завален огромными бревнами, из-за которых стрелки могли безнаказанно пускать стрелы.

Однако наблюдая за работами, Франк не забывал главной цели, приведшей его в Эмн. Надобно было открыть, где Мария и, если она здесь, то пробраться к Перолио и спасти ее или убить ее похитителя. Это был смелый, безумный план, но Франк решился исполнять его, или умереть.

Прежде всего надобно было расспросить или заставить разговориться кого-нибудь из солдат-итальянцев. Для этого он вошел в кабак, где сидело несколько бандитов, смело сел возле них и приказал подать себе пива, а крестьянин сказал, что отведет свинью домой и будет ждать товарища у церкви, в конце селения. Солдаты, видевшие, что оба эти человека прошли свободно по мосту, были уверены, что они здешние, и не думали подозревать их. Они продолжали между собой разговор, не обращая внимания на Франка, прислушивавшегося к их словам.

— Ты говоришь, что этот проклятый Фрокар вернулся? — спросил один бандит.

— Говорю, потому что видел, как он вошел к капитану. Я стоял на часах, — отвечал другой.

— Стало быть треска не утопила его, как прошли слухи?

— К несчастью нет. Он умрет не от воды, так же как и мы. Выпьем еще.

— Дьявол спас его для нашего горя. Без него не было в лагере ни одной казни, теперь не пройдет и двух дней, чтобы кто-нибудь не был повешен.

— Что ты пророчишь беду. Смотри, не накличь на себя петлю.

— Ведь надобно же как-нибудь кончить. Не все равно, в воздухе или на земле, только я ненавижу Фрокара.

— А привез он с собой девочку?

— Разве ты знаешь, зачем он ездил?

— Как же! За дочерью оружейника, из-за которого нам чуть было не досталось! — вскричал Рокардо.

— Ну так я понимаю теперь, отчего капитан был так доволен.

— Стало быть, Фрокар, привел красавицу с собой?

— Нет, он оставил ее где-то близко. Я ходил перед дверью на часах и слышал отрывки разговора. Фрокар все рассказывал свои похождения, а капитан смеялся и потирал руки от удовольствия.

Франк слушал с замиранием сердца, хотя по-видимому, был занят своим пивом.

— Проклятый монах! — вскричал Рокардо. — Ему опять достанется порядочная сумма.

— А нам ничего.

— Да, капитан заплатит ему дорого, — продолжал часовой, — потому что он наказывал ему быть как можно осторожнее. А когда Фрокар спросил, привести ли эту особу сюда, капитан отвечал: ‘Нет. Пусть она останется там, там ей хорошо’.

— А где она?

Франк весь обратился во внимание.

— Он не говорит о том, или я недослышал, только капитан прибавил: ‘Завтра я поеду в Амерсфорт, к бурграфу, и оттуда заеду к ней’.

— И больше ты ничего не слыхал?

— Ничего.

— И Фрокар ушел?

— Да, только капитан приказал ему, чтобы завтра он был здесь, потому что он будет нужен.

— Ведь я говорил, что этот мошенник опять войдет в милость. Берегитесь, он доберется и до нас.

В эту минуту в кабак вошел еще один солдат и позвал Рокардо и его товарищей помогать переносить бревна. Все вышли тотчас же, и Франк остался один. Хоть он не узнал, где скрыта молодая девушка, но не мог не радоваться и тому, что Мария еще не видела Перолио. Однако, опасность была близка, нельзя было терять времени. Перолио на другой же день хотел увидеться с ней. Но где? Это знали только Перолио и Фрокар.

— Остается одно средство, — проговорил тихо Франк. — Надобно задержать Перолио здесь… во что бы то ни стало… надобно убить его.

Для этого необходимо было узнать, где живет начальник Черной Шайки. Молодой человек обратился к хозяину кабака. Уплачивая за пиво, он спросил, в самом ли селении живет итальянский капитан.

— Не совсем в селении, — проворчал хозяин. — Здесь живет его лейтенант, а сам он стоит вон в той ферме, в конце дороги.

И он показал Франку уединенный сельский домик.

Молодой человек вышел из кабака и направился к тому месту, где его ждал крестьянин в сопровождении своей свиньи. Оба они отправились прямо к ферме, и Франк учил дорогой, что должен делать крестьянин. Без сомнения, Перолио был не один. При нем были, вероятно, воины, и надобно было найти предлог вызвать их из дома и пробраться туда незаметно.

Перед фермой Франк отошел от своего товарища, и тот начал петь и кричать, как пьяный и принялся колотить свою свинью, которая не нашла нужным молча переносить побои и потому составился такой дикий дуэт, что стражи Перолио вышли из дома, узнать причину шума и подошли к интересной группе на дороге.

— Ах ты разбойник! Ах ты подлец! — кричал крестьянин, пошатываясь как пьяный и колотя животное без милосердия. — Я тебя проучу надувать меня… Разве так ведут себя порядочные свиньи? Проси прощения, бесстыдница… или я тебя убью.

Солдаты громко захохотали, видя борьбу пьяницы со свиньей.

— Эй ты! — закричал один из них. — За что ты обижаешь подобного себе?

— Как за что? Эта бестия ведет себя так дурно, что никто не хотел купить ее на рынке. Я должен вести ее домой и опять кормить. Нет, голубушка, ты не дождешься этого… Я тебя так отколочу, что ты околеешь, не дойдя до дома.

Солдаты, числом до десяти, продолжали смеяться.

— Да перестань же, — сказал один. — Мы не позволим обижать невинность.

— Что! Вы хотите защищать эту толстую дуру? — вскричал крестьянин запальчиво.

— Да, хотим! И теперь ты должен стать на колени перед свиньей и просить у нее прощения, а не то мы поколотим тебя.

— Как же! Так я и позволю вам. Нет, я позову моего работника и велю ему зарезать свинью, вот и будет ей прощение.

И хитрый крестьянин бросил свинью под ноги солдат и побежал от них, в полной уверенности, что за ним не погонятся. Действительно, стражи Перолио старались только поймать животное, чтобы полакомиться им.

Покуда происходила эта сцена и солдаты толпились вокруг крестьянина и свиньи, Франк, пользуясь сумерками, пробрался незаметно внутрь дома. Он очутился в темной комнатке, которую запер за собой. Тут он прождал немного, желая, чтобы крестьянин ушел подальше и, если его схватят, то не подозревали бы больше никого. Наконец он услышал, что воины, смеясь, тащили свинью в сарай, потом некоторые подошли к дому и заперли двери. Вероятно, все они отправились готовить себе ужин.

Франк подождал еще немного, потом вышел тихо из комнаты. Несмотря на темноту, он не мог заблудиться, потому что знал расположение всех сельских жилищ, в которых были обыкновенно всего три комнаты в нижнем этаже, и самая большая назначалась для хозяина. Вероятно, в ней помещался Перолио.

Молодой человек нашел ощупью дверь, отворил ее и при слабом свете лампы увидел похитителя Марии, лежавшего на постели и крепко спавшего. Никогда не мог представиться случай удобнее. Бандит был обезоружен, один, грудь его была открыта… Один шаг, одно движение и кинжал пронзил бы злодея. Но Франк не решался, он стоял неподвижно перед своим смертельным врагом, потому что этот враг спал и был беззащитен.

Франк чувствовал, что убить спящего не благородно, что храбрый, великодушный Шафлер не одобрит своего друга, и даже Мария будет краснеть за своего названного брата. При этой мысли он побледнел и рука с кинжалом опустилась.

— Нет, я не убью его сонного! — проговорил он громко топнув ногой. — Пусть он проснется и защищается, я хочу победить его в честном бою.

Эти слова и шум разбудили Перолио.

Увидев перед своей постелью человека с кинжалом и сверкающими глазами, он подумал, что это продолжение сна, но через секунду понял, что перед ним убийца. Не выказывая ни малейшего страха, он привстал и спросил Франка, принимая его за простолюдина:

— Что тебе надобно?

— Разве ты не понимаешь, зачем я здесь? — отвечал Франк, показывая кинжал.

— Ты хочешь меня убить?

— Если бы я был убийцей, то не разбудил бы тебя, и поразил, покуда ты спал. Защищайся теперь, бери оружие.

— Мне драться с тобой? Это смешно! Подобных тебе я вешаю на первом дереве, а не дерусь с ними. Ты очень глуп, что не воспользовался случаем и не убил меня, когда мог. Ты будешь строго наказан за свою неловкость.

И говоря это, Перолио, не переменяя положения, дотронулся до звонка, который зазвучал громко и в комнату вбежал Видаль с некоторыми воинами.

— Хорошо вы стережете меня! — вскричал капитан грозно. — Этот крестьянин пробрался ко мне во время моего сна, и если бы не струсил, ваш начальник был бы убит.

Воины с ужасом и недоумением смотрели на Франка.

— Завтра, — продолжал Перолио, — я разберусь, кто виноват в этом и накажу виновных так, что они долго не забудут. Теперь возьмите этого бездельника, дайте ему сотню палочных ударов и повесьте на первом дереве.

— Разбойник! — вскричал Франк, раскаиваясь в своем великодушии. — Ты прав: я был глуп, что не убил тебя, как собаку, но меня удержала не трусость, я не хотел быть таким же подлецом, как ты. Ты предпочитаешь убить меня, когда должен был драться со мной. Ты уже не в первый раз в моих руках, и я мог бы раскроить тебе голову молотком, когда ты в первый раз вздумал оскорбить невинную молодую девушку. Если бы меня не удержали, твои злодейства не довели бы до отчаяния целое семейство.

Перолио вгляделся в молодого человека.

— Узнаешь ли ты его, Видаль? Это работник оружейника, который смел угрожать мне и убил одного офицера бурграфа. Он убежал от виселицы и Шафлер взял его к себе. Теперь я понимаю, зачем он хотел убить меня. Надобно отложить казнь и судить его публично, как шпиона и убийцу. Пусть Шафлер порадуется. Видаль, заприте пленника и стерегите его до прихода Фрокара. Берегитесь, если он убежит.

Франк посмотрел с презрением на бандита и не сопротивлялся солдатам, которые притащили его в конюшню, связали руки и ноги, и потом привязали к яслям так, что он не мог сделать ни малейшего движения. Два солдата остались в конюшне, с приказанием не спускать с него глаз.

Франк понимал всю безнадежность своего положения, и так как одно мщение привело его в лагерь неприятеля, он должен был отбросить совесть и убить злодея. Теперь все было потеряно, и его смерть не могла принести пользы Марии.

Целый час прошел в молчании и в горьких размышлениях, как вдруг часовые почувствовали запах жареной свинины. Товарищи их угощались в соседнем сарае и солдаты тоже захотели попробовать лакомого кушанья. Пленник привязан крепко, дверь можно запереть и побежать на минутку в соседний сарай. Переговорив между собой, часовые тихо вышли из конюшни и заперли дверь.

В эту же минуту на крыше сарая открылся трап, оттуда опустилась веревка и по ней спустился человек. Франк поднял голову — перед ним стоял Ральф.

Читатель помнит, что после ухода молодого человека старый пастух пришел в лагерь Шафлера и побежал в Эмн, чтобы спасти своего воспитанника от опасности. Он был задержан в пути прорванной плотиной, но все-таки шел по следам Франка и был у фермы в ту минуту, когда солдаты с проклятиями вели пленника в конюшню и грозили ему страшной казнью на покушение на их начальника. Старик, спрятавшись за углом, выжидал удобного момента, чтобы спасти Франка. Он видел, как солдаты приготовили себе на ужин свинину и, пробираясь осторожно между строениями, нашел лестницу, влез на крышу конюшни, нашел трап в сеновале, зажег фонарь и когда увидел, что часовые вышли, спустился быстро по веревке.

Как описать радость молодого человека, когда он узнал своего старого друга?!

— Тише, — прошептал старик, развязывая веревки и освобождая Франка. — Ни слова, ни одного лишнего движения, если не хочешь погибнуть. Бери веревку и полезай вверх, я следую за тобой.

Молодой человек молча обнял пастуха и в несколько секунд был на сеновале, старик также скоро и ловко взобрался наверх, осторожно закрыл трап, потом оба они вылезли на крышу в слуховое окно, спустились на землю по лестнице и, пробираясь через огород, побежали от фермы.

Но это было еще не все. Надобно было пройти весь Эмн, наполненный солдатами, а в такую позднюю пору никто не выходил из домов. Чтобы обойти часовых, беглецы спустились к самой плотине и пошли по болотам, пересекаемым ямами. Если бы Ральф не знал хорошо местности, они, вероятно, утонули бы или завязли в болоте. Старик шел впереди, ощупывая землю своим посохом, Франк следовал за ним молча, боясь не за свою жизнь, а за своего благодетеля.

Через несколько минут они услышали за собой наверху плотины конский топот и голоса людей.

— Это меня ищут! — сказал Франк.

— Может быть, — отвечал пастух, — только тебя еще не нашли.

И свернув с дороги, он углубился дальше в болото, где погоня была невозможна. Так они дошли до того места, где река разделяла селение на две части. Пройти по мосту, охраняемому с одной стороны Черной Шайкой, а с другой солдатами ван Нивельда, было бы безумием, и потому Ральф, попробовав глубину реки, сказал тихо:

— Брод не опасен. Вода будет мне по пояс. Садись мне на спину, я перенесу тебя.

— Как батюшка, ты хочешь…

— Не отговаривайся, я так хочу, — сказал старик решительным тоном и, вбросив себе на плечи молодого человека, вынес его на противоположный берег.

Но здесь берег был плоский и нельзя было пройти незаметно. Ральф остановился и сказал Франку:

— Выбирать не из чего, сын мой, надобно пройти через селение. Иди за мной и, когда часовые окликнут нас, ты остановись, пока я пойду к ним. Когда же я ударю палкой по палисадам моста, ты беги вперед, не оглядываясь и не останавливаясь до конца селения.

— Но что будет с вами?

— За меня не бойся! Мне не угрожает никакая опасность, но тебя, сын мой, я прошу и даже приказываю тебе властью, данной мне твоими родителями: ступай прямо в лагерь Шафлера и откажись от роли убийцы.

— Я не убийца, батюшка, я не убил его, хотя и мог это сделать.

— Однако мысль о мщении и убийстве привела тебя сюда, Франк! Твоя безумная, преступная любовь внушила тебе это мщение, и если бы я не спас тебя, ты бы погиб завтра смертью убийцы. Разве честные люди умирают на виселице?

— Простите меня, отец мой, я увлекся, не подумал…

— Старый Ральф прощает тебя охотно… только обещай мне быть человеком и забыть свою любовь.

— Клянусь, что Мария будет мне сестрой и что даже мыслью я не оскорблю невесты графа Шафлера.

— Хорошо. Теперь дай мне руку. Мы, может быть, долго не увидимся… Не забудь сигнала. Пойдем к мосту.

Ральф направился к мосту, и часовой, услышав шаги, закричал:

— Кто идет?

Франк остановился.

— Друг и удочка, — отвечал пастух.

— Откуда ты, приятель? — спросил часовой.

— С той стороны.

— Да ты верно переплыл реку — ты весь мокрый.

— Будешь мокрый: моя лодка опрокинулась, задев за ваши проклятые колья.

— А что ты ночью делал на реке?

— Известно что: ловил рыбу, а теперь, когда выкупался, поневоле иду домой.

— Мы не можем тебя пропустить, — сказал другой солдат.

— Отчего же?

— Оттого, что какой-то молодой бездельник хотел убить капитана Черной Шайки и убежал.

— Разве я похож на молодого?

— Это не наше дело. Нам приказано брать всех, кто захочет выйти из селения.

— Меня все знают здесь. Спросите, кого хотите, все назовут вам пастуха Ральфа.

— Тем лучше для тебя. Полно разговаривать и пойдем на ту сторону моста. Мы передадим тебя солдатам Перолио.

Старик начал сопротивляться, воины бросились на него, в это время он ударил посохом по палисадам. Пользуясь суматохой и темнотой Франк пробежал мимо них и через несколько минут был в конце селения. Там он остановился, прислушиваясь, и хотел вернуться, чтобы узнать, не случилось ли что с Ральфом, но не смел ослушаться строгого приказа старика и пошел дальше.

Оставалось пройти одно кладбище, где тоже стояли часовые. Франк осторожно пробирался, прижимаясь к стене, как вдруг луна вышла из-за облаков и осветила всю фигуру беглеца. Часовой окликнул его но, не получив ответа, пустил стрелу, которая попала в ногу Франка, и он упал.

Рана была не опасна, но он не мог бы бежать, но подоспели другие солдаты и отвели его прямо в дом, занимаемый мессиром ван Нивельдом и графом Рюисом.

Хотя было уже заполночь, но благородные фламандцы еще не спали и пировали, вот по какому случаю:

В то время наемные войска получали жалование очень неаккуратно, потому что у начальников партий сундуки были часто пусты. Во избежание восстаний капитаны войск часто продавали и закладывали свои вещи, чтобы выплачивать им часть жалования.

В это время в Утрехте жил богатый ростовщик Соломон Берлоти, который охотно снабжал деньгами всех нуждающихся, только под верные залоги. Он не разбирал партий, только бы ему давали большие проценты. Перолио был знаком ему давно, еще в Италии и во Франции и, по его совету тот переселился в Нидерланды, где во время междоусобий всего выгоднее было торговать. Ростовщик давал в долг епископу Давиду и бурграфу Монфортскому, и губернатору Голландии, и Перолио, и Салазару, и удочкам и треске, словом всем, кто мог обеспечить долг хоть будущим грабежом.

Ван Нивельду тоже понадобились деньги, и он обратился к Берлоти. После многих переговоров дело было сделано и сам ростовщик принес деньги капитану.

Вот по какой причине ван Нивельд праздновал и угощал Берлоти. Все начальники удочек были приглашены на пир, кроме Перолио, которого ван Рюис не хотел видеть после смерти бедного своего родственника Баренберга.

Праздник был блистательный. Французские вина лились в изобилии. Из Утрехта привезены были цыганки и комедианты, забавлявшие гостей песнями, плясками и представлениями. В то время подобные увеселения были необходимостью каждого пира.

Между цыганками одна молодая девушка отличалась необыкновенной красотой. Она была в коротеньком голубом платье, усеянном золотыми звездочками, не скрывавшем ее прелестных форм. Густые, черные волосы лежали локонами на ее античной шейке и на них надет был венок из васильков. Талия ее была стянута золотым кушаком, богатые браслеты и кольца украшали руки, но ярче камней блистали черные, страстные глаза красавицы Жуаниты.

Когда она пела свои фривольные песни или танцевала, гости не могли удержаться от восторга и громко ей апплодировали.

Особенно старый ростовщик не мог налюбоваться на хорошенькую плясунью, и когда она подошла к столу с подносом, чтобы собрать дань в пользу артистов, он забыл свою обычную скупость и бросил две серебряные монеты.

Ван Рюис смеялся от души над влюбленным и шепнул Жуаните, когда она была возле него:

— Твои глаза свели с ума старого богача.

— Не зевай, Жуанита, — прибавил ван Нивельд. — Начало сделано, старик готов осыпать тебя золотом.

— Благодарю мессиры, — отвечала девушка, — мне не нужно подарков.

— Напрасно гордишься, красотка, — возразил ван Нивельд. — Берлоти может купить всю Голландию и подарить ее тебе, если ты только захочешь.

— Не захочу, — отвечала девушка и пошла подальше.

Старик ростовщик не спускал с нее глаз и когда увидел, что все дворяне кладут на поднос золотые монеты, вынул, вздохнув, золотой флорин и подозвал Жуаниту. Однако он долго не выпускал монету из дрожащих рук, глядя на красавицу и, взяв ее за талию, шепнул ей, касаясь губами ее атласного плеча:

— Ты прекрасна, дитя мое. Приходи в Утрехт к Берлоти и ты увидишь много сокровищ, браслетов, кушаков, великолепных венецианских материй…

Но молодая цыганка вырвалась из рук старика, не дослушав его обещаний, и подошла к товарищам.

Гости начали смеяться над неудачей Соломона, но ван Нивельд вскричал:

— Напрасно вы думаете, что почтенный наш банкир отвык от волокитства. Еще вчера я видел у него хорошенькую девушку, которая показалась мне очень испуганной.

— Вы ошибаетесь, мессир, — отвечал ростовщик, довольный замечанием капитана. — Я не хочу присваивать себе чужих побед. Эта девушка… родственница моего друга.

— Не обманывайте нас, не верим! — вскричал ван Нивельд.

— Клянусь, я только оказал гостеприимство этой красавице.

— Гостеприимство не дается даром, да еще хорошеньким женщинам.

— Нет, мессиры, — продолжал старик еще веселее, — я не намерен ссориться с моим могущественным другом и покровителем.

— Назовите этого таинственного друга.

— Это мой соотечественник, знаменитый Перолио. Его служитель Фрокар привел мне эту девушку с просьбой дать ей убежище на несколько дней, и я сам не знаю кто она и откуда.

Вероятно, вино и красота Жуаниты развязали язык осторожного Берлоти, потому что он обещал Фрокару не говорить никому ни слова о пленнице. В эту минуту вошел офицер и доложил ван Нивельду, что на кладбище поймали молодого человека, который хотел бежать из селения и не отвечает на вопросы.

— Вероятно, это тот самый, который покушался убить начальника Черной Шайки, — прибавил офицер.

— Свяжите его покрепче и завтра по утру сведите к Перолио. Пусть он сам повесит его.

Говоря это, ван Нивельд сожалел в душе, что убийца был неловок и не успел зарезать итальянца, которого все ненавидели.

Через несколько минут Жуанита с ее товарищами простились с гостями, и старик опять приглашал цыганку навестить его в Утрехте.

Проходя по нижней зале, где стояла стража, Жуанита увидела в углу связанного Франка, бледного и окровавленного. Она узнала того, кто спас ее от грубых солдат и кого она потом спасла от Фрокара. Черты молодого человека врезались в память плясуньи, но Франк почти забыл о цыганке.

Припомнив слова ван Нивельда, Жуанита поняла, какая участь ожидает Франка, и в голове ее мелькнула мысль спасти его еще раз. Она развязно подбежала к офицеру и сказала ему твердым голосом:

— За что это, мессир, вы обижаете этого бедняка? Он привез нас сюда на телеге.

— Этот разбойник приехал с вами, моя красавица? — спросил лейтенант Йост, любуясь цыганкой.

— Он совсем не разбойник, а честный малый, — возразила девушка еще смелее. — Он всегда нас провожает из Утрехта, неправда ли, друзья мои? — прибавила она, обращаясь к товарищам.

— Правда! Правда! — закричали цыгане, понимая в чем дело, и соглашаясь со своей любимицей.

— Да вы его ранили! — вскричала Жуанита жалобно, увидев кровь на одежде Франка. — Какие вы злые.

Франк не знал, что подумать о девушке, принимавшей его за другого, но офицер возразил недоверчиво:

— А зачем он старался убежать из селения, зачем не отвечал, когда его спрашивали?

— По очень простой причине. Он глух и пошел за нашей телегой, которую мы оставили за кладбищем. Погодите, я поговорю с ним.

И нагнувшись к Франку, она прокричала ему на ухо:

— Зачем ты не подождал нас, Тоби, и куда ты хотел идти?

— Я хотел посмотреть нашу лошадь, — отвечал Франк, поняв, что хорошенькая цыганка хочет его спасти.

— Снимите же с него веревку, мессир, — хлопотала девушка. — Нам пора ехать.

— Погоди, моя красоточка, — сказал Йост. — Мне приказано доставить этого молодца начальнику Черной Шайки.

— Да ведь он не преступник, вы теперь уверены в этом…

— И все-таки я не смею…

— Ну, так вы сейчас получите приказание, — сказала Жуанита и смело вернулась в залу пира.

Лейтенант последовал за ней.

— Мессиры, — проговорила она ласковым голосом, обращаясь к ван Нивельду и ван Рюису. — Ваши храбрые воины ошиблись. Они взяли и ранили бедного крестьянина, который привез нас сюда в своей телеге. Прикажите, чтобы его отпустили, и чтобы он довез нас до Утрехта.

— Спрашивай об этом не у нас, а у оруженосца мессира Перолио, — сказал ван Нивельд, показывая на Видаля, который был прислан с известием, что начальник Черной Шайки отправляется поутру в Утрехт и сдает начальство ван Нивельду.

Жуанита задрожала, Франк должен был погибнуть.

— Что такое? — спросил Видаль Йоста. — Вы поймали кого-то?

— Да, какого-то дурака, и думали, что он убийца.

— Наш Тоби убийца! — вскричала цыганка, заливаясь веселым смехом, хотя сердце ее сжималось от ужаса. — Да он такой трус, что не убьет и цыпленка. Мессир оруженосец, — прибавила она, обращаясь к Видалю. — Помните, три дня тому назад, вы встретили всю нашу труппу на дороге в Утрехт? Я не забыла этого… и, кажется, вы тоже удостоили меня вашим вниманием. Наш Тоби правил тогда лошадью.

Видалю было очень лестно, что такая красавица заметила его, однако он отвечал:

— За что же арестовали Тоби? Верно подозревали его…

— Он не отвечал на оклик часового, — сказал Йост.

— Разве глухой может отвечать вам? — вскричала девушка, смеясь. — Разве глухота преступление?

— Нет, красотка, — возразил ван Рюис, — и если ты отвечаешь за нравственность своего кучера…

— Отвечаю головой! — вскричала цыганка, обводя огненными взглядами все собрание.

— Ого! Это такой драгоценный залог, — заметил ван Нивельд.

— Я тоже верю тебе, цыганочка, — сказал Видаль, — только подожди немного. Я передам мои поручения мессиру начальнику, а потом пойду с тобой и посмотрю на Тоби.

— Что на него смотреть! — вскричала девушка, бледнея. — Ведь вы его видели третьего дня, вы даже улыбнулись, посмотрев на его доброе лицо.

— Ты хочешь сказать — глупое.

— Действительно, — заметил Йост, — молодец должен быть глуп. Никто не добился от него ни слова.

— Как же он может сделать какое-нибудь зло? — продолжала Жуанита. — Нам пора в Утрехт, мессиры, мы не умеем править лошадью, отпустите Тоби.

— Пусть он идет, — сказал Видаль любезно.

— Благодарю, — проговорила цыганка, глядя на него нежно, и хотела уйти.

— Погоди, красавица, — вскричал ван Нивельд. — За твоего неоценимого кучера надобно заплатить выкуп, а то мы его не выпустим.

— Выкуп? — повторила девушка и открыла своей мешочек с деньгами.

— Ты должна перецеловать всех нас.

— Это очень дорого, — сказала Жуанита, краснея, — но что делать… я заплачу.

И она с легкостью танцорки обежала вокруг стола и дотронулась губками до щек всех гостей.

На другое утро, чтобы не пропадала веревка, приготовленная для Франка, Перолио приказал повесить двух солдат, стоявших на часах в конюшне и вышедших полакомиться свиньей. Фрокар, для примера, повесил их на колокольне, и вместе с ними поместил и голову свиньи, которую накануне они не успели доесть.

V. Крепость скупого

В сказке, придуманной Жуанитой для спасения Франка, была часть правды. Действительно, телега с лошадью ждала их за селением и возничий по имени Гоби, глупый на вид, дожидался их. Это было очень кстати для Франка, Потому что рана его, хотя и легкая, мешала идти пешком.

Молодой человек расположился очень удобно на подушках, принесенных Тоби неизвестно откуда, и Жуанита села возле него, чтобы поддерживать его голову и защищать от толчков.

— Так вы меня не узнали? — спросила она Франка, когда они отъехали немного от Эмна.

Франк признался, что не помнит, где встречался с ней.

— Значит у меня больше памяти, чем у вас, потому что я не забыла услуги, оказанной мне одним купцом, которого звали Франк.

— Теперь я помню! — вскричал молодой человек. — Простите меня, Жуанита, что я забыл ваши черты, но ваше доброе дело хранится в моем сердце!

— А я узнаю вас и через десять лет и готова поручиться, что вас обвиняют напрасно, что вы не убийца.

— Благодарю, милая Жуанита, за ваше мнение обо мне.

— Я уверена, — продолжала девушка с жаром, — что вы не способны убить даже вашего смертельного врага. Я женщина, но понимаю убийство только в случае сильного гнева или ревности. Только подлые люди убивают безоружных… За что вы ненавидите начальника Черной Шайки? Что он вам сделал?

— Он похитил молодую девушку.

— Молодую девушку… которую вы любите? — перебила цыганка дрожащим голосом.

— Да, я люблю ее… как сестру. Мария — невеста моего лучшего друга.

— Благородного ван Шафлера, который был с вами в Утрехте?

— Да.

И Франк рассказал молодой девушке все подробности о похищении девушки и прибавил, что слышал о возвращении Фрокара, только не знает, где скрыта Мария.

— Я, кажется, знаю это, — сказала девушка, довольная тем, что может Оказать еще услугу Франку.

— Вы, Жуанита! — вскричал молодой человек с удивлением. — Вы знаете где Мария?

— Кажется, Франк… Бандит Фрокар прибыл в Утрехт два дня тому назад с молодой девушкой и остановился у старого ростовщика.

— Вы уверены, что это Мария?

— Да.

— Ведь мы едем теперь в Утрехт, Жуанита, — сказал Франк. — Скажите, знаете ли вы ростовщика… его жилище?

— Он мне сам сказал все сегодня… и с какой целью! Проклятый старикашка! Его зовут Берлоти, и дом богача должен быть известен в городе, стоит только спросить.

При этом открытии Франк не подумал возвращаться в Гильверсум, как ему приказал Ральф, потому что представлялась надежда на спасение Марии из рук Перолио, который должен был скоро сам приехать в Утрехт. Надобно было торопиться, и Франк просил Тоби погонять лошадей, но хорошенькая цыганка желала, напротив, продлить приятное свидание с человеком, произведшим на нее сильное впечатление. Она с любовью поддерживала раненого, прикрывала его своим плащом и тихо приказала возничему не торопиться.

У ворот Утрехта даже не остановили телегу, потому что знали труппу комедиантов, а Франка никто и не заметил.

Жуанита привезла раненого к себе, перевязала его рану, и хотя он хотел тотчас же бежать отыскивать Марию, цыганка уложила его в свою постель и приказала не вставать, если не хочет остаться хромым. Измученный дорогой, ослабев от потери крови, раненый скоро заснул, а Жуанита побежала отыскивать дом банкира.

Когда она вернулась, Франк уже проснулся и услышал ее слова:

— Я знаю где живет старый грешник.

— Как ты добра, Жуанита, что хлопочешь для меня, — сказал молодой человек, сжимая руки цыганки.

— Нечего говорить об этом, — отвечала она, улыбаясь. — Теперь надо удостовериться, точно ли у него скрыта та, кого вы ищите.

— Но как это сделать?

— Я берусь за все… я пойду к старику.

— Вместе со мной, Жуанита.

— Нет, вы можете все испортить вашей запальчивостью. Притом я одна разузнаю все скорее… я решаюсь на все… для вас, Франк… только для вас… за это дайте мне слово, что вы целый день не выйдете из этой комнаты.

— Это невозможно, Жуанита.

— Нет, вы еще слабы и можете разбередить рану.

— Но вспомни, что Перолио может быть уже в городе, что он увидит Марию.

— Перолио отправился к бурграфу в Амерсфорт, и только на обратном пути заедет сюда… Вы это знаете, стало быть до завтра нечего опасаться, послушайтесь меня, поберегите ваше здоровье.

Надобно было повиноваться, и Франк замолчал.

Прежде чем описывать свидание Берлоти с Жуанитой, скажем, где оно происходило.

Дом ростовщика не был открыт для каждого и походил на крепость, какие строили в то время вельможи и богачи даже в городах. Феодальные владельцы не любили сходиться близко с мещанами и простым народом, но синдики мещанских сословий заставили бургомистров издать запрещение строить укрепленные замки, и вельможи, бунтовавшие против своих государей, не смели ослушаться приказа городских властей и были довольны тем, что не разрушили тех замков, которые были уже построены. Берлоти жил в одном из таких старинных зданий, принадлежащих рыцарю, который остался верен епископу Давиду и уступил свой замок за долги.

Здание это выходило на канал, прорезающий город. Оно было окружено толстыми стенами с бойницами, ворота были железные, за ними решетка, потом каменный свод и, наконец, лестница, ведущая в комнаты. Но и тут была железная дверь с молотком и круглым окошечком.

Правда был другой вход в эту крепость со стороны конюшен, но он вел в пустой переулок.

Отсюда привозили товары и припасы и почти круглый год в переулке была непроходимая грязь.

Старый ростовщик занимал одно обширное здание, и вся прислуга его состояла из старой служанки и приказчика, принимавшего и отпускавшего товары и хранившего разные залоги, которыми был наполнен весь дом. Берлоти был не обыкновенный скупец. Это был особенный тип, не злой, не сердитый, не строгий для себя и других, не умирающий над своими сокровищами. Нет, он был почти всегда весел и любезен, любил все удовольствия, хотя и старался, чтобы, они обходились ему дешевле. Он любил, когда его приглашали на обеду и присылали на дом редкие вина. Когда он обедал дома, то ходил сам на рынок и покупал самые лакомые куски, потом присматривал за служанкой, чтобы она, стряпая, не украла чего, и редко обедал один. Он любил женщин и всегда находил красивых собеседниц. Хорошенькая женщина всегда принималась ласково ростовщиком, но Жуанита, чтобы иметь предлог придти к нему, набрала браслетов и цепочек и явилась в его крепость, будто за деньгами.

Слыша удары молотком в дверь, он пошел сам посмотреть в окошечко, как делал обыкновенно, узнал молоденькую цыганочку и, бросившись ей отворять, привел ее в свою комнату. Ростовщик был не в богатом костюме из бархата и шелка, в котором Жуанита видела его на пиру. Он был в старом халате, подпоясанном ремнем, на котором висела огромная связка ключей. На его лысой голове была надета черная шелковая шапочка и сверху старая шляпа.

В этом виде старый волокита не был привлекателен, но очень любезно поблагодарил Жуаниту за посещение.

— Я пришла продать вам эти вещи, — сказала девушка, показывая то, что принесла.

— А зачем ты продаешь свои наряды? — спросил он нежно.

— Мне нужны деньги.

— А если твой друг откажет в твоей просьбе?

— Я пойду к другому.

— Не торопись, душечка, — говорил Берлоти, смеясь. — Соломон не отказывает тебе решительно, только не хочет взять твоего залога.

— У меня нет ничего Другого.

— Полно, моя красавица, пойми, чего я хочу, и ты будешь сама очень богата.

— Благодарю, — проговорила Жуанита с досадой. — Я не хочу вас слушать, потому что вы говорите одно и тоже всем женщинам.

— Правда, моя милочка, что я иногда говорил это, но уверяю, что сегодня я не лгу, потому что никогда еще не чувствовал того, что испытываю теперь.

— Не верю, вы обманываете меня, как других.

— Приходи сегодня ужинать со мной, и ты удостоверишься, что я действительно люблю тебя.

— Нет, я не хочу, чтобы мне выцарапали глаза.

— Кто осмелится дотронуться до твоих хорошеньких глазок?

—, Да та красавица, которую вы прячете от всех.

— Кто тебе сказал это?

— Вы сами, на пиру у ван Нивельда — разве вы забыли?

— Diavolo! — проговорил богач, почесывая затылок. — Я проболтался. Это дурно!

Помолчав немного, он взял руку Жуаниты и сказал нежно:

— Но ведь ты слышала также, что это родственница моего друга Перолио.

— Это не мешает вам любить ее.

— Ты не понимаешь меня… я говорю родственница, но я уверен, что она гораздо ближе ему.

— А хороша она?

— Не так как ты, — отвечал старик, воспламеняясь и теряя осторожность, — она белокурая, как все здешние женщины.

— Покажите мне ее.

— Не могу. Фрокар просил меня, чтобы никто не подходил к красавице. Она обедает одна, и два солдата Черной Шайки стерегут ее дверь. Если Перолио узнает, что я ослушался его…

— Вы очень боитесь его? — спросила Жуанита.

— Разумеется, боюсь.

— Тем хуже для вас, — сказала цыганка, отдергивая сою руку. — Знайте, синьор Берлоти, что я полюблю только храброго человека.

— Да и я не трус, моя красавица, только не хочу, чтобы меня убили, как собаку. Разве ты не знаешь начальника Черной Шайки?

— Я никогда его не видала, но если встречусь с ним, то ручаюсь, что не испугаюсь его, не опущу даже перед ним глаз.

Соломон был в восторге от красоты и смелости молодой девушки: он опять схватил ее за руку и успел поцеловать ее, вскричав:

— Как ты прекрасна! В твоих жилах течет южная кровь!

— Оставьте меня! — вскричала Жуанита, отталкивая старика. — Я цыганка, уличная плясунья и певица, но не позволяю целовать себя каждому. Я люблю, кого хочу и предупреждаю вас, что ревнива и не потерплю соперниц.

— Разве у тебя могут быть соперницы? — говорил Соломон убедительно, воображая, что в состоянии возбудить любовь молодой девушки.

— А ваша спрятанная красавица? Покажите мне ее, дайте поговорить о ней, и я поверю вам.

Ростовщик не решался, но цыганка видела, что старик не в силах сопротивляться и потому продолжала с поддельным увлечением:

— Вы думаете, синьор Берлоти, что я пришла сюда за тем, чтобы выманить у вас денег? Это был только предлог.

— Я был уверен в этом, — отвечал старик, довольный ее словами.

— Я пришла, — продолжала она нерешительно и опуская глаза, — потому что ваши черты и ваши слова разбудили во мне воспоминания о моем отечестве.

— Ты итальянка? Я был уверен в этом.

— Наконец, я пришла потому, что вы меня пригласили..

— И хорошо сделала, моя ненаглядная! — вскричал старик, обезумев от волнения. — Я одену тебя в шелковые, золотые материи, осыплю тебя драгоценными камнями.

— Мне ничего не надобно, я не торгую моей любовью. Я отдаю ее тому, кого изберу.

Эти слова еще более поразили ростовщика, забывшего свою скупость, свою старость и готового упасть на колени перед уличной комедианткой.

— Но вы знаете, — продолжала хитрая цыганка, — что в любви итальянка хочет владеть всем или ничем!

— Все твое! — вскричал Соломон с жаром. — Ты будешь моей повелительницей.

— Постарайтесь прежде успокоить мою ревность, покажите мне вашу племянницу, если хотите, чтобы я пришла с вами ужинать.

— Это твое условие, капризная красавица? О женщины! Когда вы чего захотите, трудно противиться вам.

Жуанита смотрела так страстно на старика, что он не мог отказать ей ни в чем и сказал, подумав немного:

— Ты увидишь ее, мой хорошенький демон, я исполню твое желание. Только прошу тебя, — продолжал Соломон, — не упоминай перед ней имени Перолио.

— Это отчего? Вы сами сказали, что она его… родственница, или еще ближе.

— Вот видишь, я не уверен в этом. Фрокар так хитер, что, вероятно, обманул меня. Послушай, ты войдешь к ней с дорогим нарядом, который ей предложишь… разумеется, не от меня.

— А от кого же?

— Меня просили предложить ей несколько подарков, чтобы она не очень скучала, но хотя за них платит Перолио — его не надобно называть.

— Хорошо, я буду осторожна.

— Ступай же за мной. Я, как ребенок, повинуюсь тебе.

И подав Жуаните богатые материи и наряды, он повел ее в верхний этаж через длинный, темный коридор в галерею, в конце которой была комната пленницы. Когда ростовщик и цыганка вошли к дочери оружейника, сердце Жуаниты сжалось от горести. Бедняжка Мария сидела в углу в такой грустной задумчивости, что даже не слыхала, как к ней вошли. Только когда Соломон начал говорить с ней, она как будто проснулась, подняла на него свои чудные глаза, наполненные слезами, потом обратила их на цыганку.

— Я привел к вам молодую девушку, — сказал старик, — с подарками от того, который любит вас нежно и составит ваше счастье. Не плачьтесь и взгляните на эти наряды.

— Благодарю вас, мессир! — сказала Мария тихо, но с достоинством. — Мне ничего не нужно. Я вас прошу об одном — отпустите меня домой, к матушке, и я буду молить Бога, чтобы он послал вам покойную старость.

Грустные слова девушки тронули Берлоти, хотя ему не понравилось, что она упомянула о старости перед Жуанитой.

— Я рад дать вам свободу, мое дитя, — сказал он добродушно, — потому что мне совсем не весело видеть ваши слезы. Я бы сейчас отпустил вас, но не смею. Подождите немного, скоро придет особа, которая принимает в вас участие, и соединит вас с вашими родными. Поверьте, что я буду тогда радоваться не меньше вас.

Ростовщик говорил правду. Видя много таинственного в отношениях Перолио и молодой девушки, он боялся попасть в неприятную историю и притом ему хотелось оправдать себя в глазах цыганки, которая его совершенно очаровала.

— Зачем вы обманываете меня? — возразила Мария. — Старики должны говорить правду.

Соломон поморщился.

— Старость должна внушать почтение и доверенность, — продолжала девушка, — зачем же вы принуждаете себя лгать?

— Уверяю вас, что я ни в чем не виноват и даже ничего не знаю…

— Разве я могу верить вам? Зачем вы скрываете имя моего похитителя и место, где я нахожусь? Отчего вы не назовете мне ту особу, которая, по-вашему, сведет меня к родителям?

Потом, подойдя к Жуаните, она продолжала ласково:

— Вы также молоды, как я, и должны быть добры. Скажите, ради Бога, кто вас прислал ко мне?

Цыганка все это время не сводила глаз с девушки и черты ее лица выражали сильное волнение. Она не могла не пожалеть о положении бедной девушки, но ангельская ее красота поразила Жуаниту, которая не могла поверить, чтобы Франк, живя так долго под одной кровлей с ней, не полюбил ее страстно.

— Я пришла к вам от человека, который любит вас и предан всей душой, что он скоро докажет.

— Но, как зовут его?

— Вы это узнаете скоро.

— Я уже знаю это ненавистное имя. Отчего вы прямо не скажете, что это начальник Черной Шайки?

— Клянусь, синьора, — вскричала Жуанита, — что не он послал меня.

‘Славно! — подумал Соломон. — Она хорошая комедиантка’.

— Верите ли вы в Бога? — спросила Мария строго, — верите ли в святость клятвы?

— Я верю в Бога и святую Деву Марию, — отвечала цыганка.

— Дева Мария — моя небесная покровительница.

— Так вас зовут Марией? — спросила быстро Жуанита, желая вполне удостовериться, что это дочь оружейника.

— Да, — отвечала невеста Шафлера. — Клянитесь мне над этим изображением Святой Девы, что вы присланы не от Перолио.

— Клянусь, — проговорила Жуанита торжественно и, наклонясь к девушке, чтобы поцеловать образок, который та сняла с шеи, она проговорила тихо:

— Доверьтесь мне… меня прислал Франк.

Мария невольно вскрикнула: так неожиданны были эти слова.

— Извините, сеньора, я нечаянно наступила вам на ногу, — сказала громко Жуанита и прибавила тихо:

— Берегитесь… не погубите себя и его.

— Ничего, мне не больно, — отвечала Мария, глядя с благодарностью на цыганку. — Теперь я верю вам, вы не обманываете меня.

‘Какая ловкая и хитрая цыганка’, — подумал Соломон. — Что же, прибавил он громко, — вы примете эти награды?

Мария молчала в нерешительности, Жуанита отвечала за нее:

— Синьора принимает.

Старик потирал руки от удовольствия, потому что собирался взять с Перолио порядочную сумму за эти подарки и, чтобы пленница не одумалась, он поспешил выйти, позвав знаком Жуаниту. Но цыганка успела еще подбежать к Марии и шепнуть ей:

— Надейтесь, завтра вы увидите Франка и будете спасены.

— Все идет хорошо! — сказал старый ростовщик, придя опять в свой кабинет. — Видишь, я не обманул тебя. Теперь ты не ревнуешь ко мне эту плаксу?

— Нет, теперь я спокойна, — отвечала Жуанита.

— Так ты придешь ко мне ужинать сегодня вечером?

— Сегодня не могу.

— Отчего же?

— Сегодня мне некогда. Я приду завтра.

— Sull’onore?

— Честное слово, только с одним условием.

— Опять условия, carissima? Но говори, я готов на все.

— Я не хочу, чтобы меня видели у вас. Вы должны быть одни дома.

— Хорошо. Я и так всегда один. Мои приказчики не ночуют здесь, и во всем доме остаюсь я один и моя старая служанка.

— Итак, до завтра, синьор Берлоти, — сказала Жуанита, улыбаясь кокетливо.

— А сегодня плутовка, разве ты не подаришь мне ни одного поцелуя?

— За что подарки? — вскричала, смеясь, цыганка и побежала к двери.

— Ты не уйдешь от меня так скоро, моя красавица. Ведь все двери заперты и ключи у меня, стало быть, надобно заплатить, если хочешь выйти отсюда.

Действительно, все двери и решетки были заперты, и так как Жуанита хотела знать, какими ключами они отпираются, то позволила старику поцеловать себя и, как птица, полетела из крепости прямо к Франку, который ждал ее с нетерпением.

Она рассказала ему обо всем случившемся и молодой человек был в таком восторге, что начал с жаром целовать руку своей хорошенькой благодетельницы.

— Спаси ее, Жуанита! — вскричал он радостно. — Я тебе буду более благодарен, нежели за мою жизнь. Мария будет счастлива… будет возвращена ван Шафлеру.

Последние слова немного успокоили цыганку. Франк хотел знать все подробности свидания с ростовщиком и начал допрашивать девушку, какими средствами она заставила Соломона повиноваться.

Хорошенькая Жуанита покраснела, опустила жгучие глазки и сказал, после короткого молчания:

— Франк, вы знаете мое ремесло. Я уличная певица и плясунья, и от меня нельзя требовать такой скромности, как от девушек, воспитанных в честном семействе. Мы с малолетства натерпелись много горя, были окружены такими примерами и соблазнами, что нам трудно и почти невозможно сохранить чистоту души. Притом, если бы мы и действительно были невинны, кто поверит нам?

Посмотрев пристально на Франка, она продолжала:

— Отвечайте мне искренно, Франк: поверите ли вы мне, если я вам скажу, что несмотря на наружность, на свое свободное обращение и пылкий характер, я осталась также чиста, как ваша сестра Мария… вы не поверите?

— Верю Жуанита, если ты говоришь это.

— Благодарю! — вскричала она со слезами на глазах и сжимая руку молодого человека. — Ваше уважение необходимо мне, потому что для вас и для вашей сестры я сыграла низкую роль, я обещала противному старику свидание…

— Нет, Жуанита, я не допущу этого, я не хочу, чтобы для меня ты решилась на ужасный поступок.

— Не беспокойтесь, Франк: старый развратник останется в дураках. Его любезность и ужин пропадут даром.

— Но что ты придумала?

— Погодите немного и доверьтесь мне. Я давно привыкла казаться веселой и хохотать, когда мне хотелось бы плакать, чтобы облегчить мои страдания.

— Ты страдаешь, моя добрая Жуанита? — сказал Франк с чувством, сжимая руку девушки. — Скажи мне, о чем твое горе?

— С удовольствием! — вскричала цыганка, довольная участием молодого человека. — Теперь я не должна бы жаловаться на судьбу, потому что в сравнении с прежним житьем я почти счастлива. Я могу понимать все, могу защищаться в случае опасности и не знаю бедности. Наконец, теперь меня все ласкают… даже слишком, и я заслужила ваше уважение. Но мое детство было ужасно. Вы рассказывали мне про ваши первые годы жизни, хотите ли послушать теперь мой рассказ?

Она замолчала на минуту и отерла слезы, наполнявшие ее глаза.

— Прошу тебя, Жуанита, расскажи мне все, — сказал Франк и, посадив ее возле себя, начал слушать со вниманием.

VI. Цыганка Жуанита

— Моя судьба имеет сходство с вашей, — начала молодая девушка. — Я сирота, была отдана чужим после рождения и, как вы, не знаю ни имени, ни положения моих родных.

Я знаю только, что моя мать была француженка, хотя я родилась в Италии. Отца моего не было в живых, когда я родилась, или он не жил с моей матерью, только я никогда не слыхала, чтобы о нем упоминали.

Моя матушка казалась бедной, но у ней было много драгоценных вещей, которые она давала моей кормилице вместо денег. Последняя говорила мне потом, что моя мать испытала такие ужасные несчастья, что была помешана во все время беременности, и потом с ней часто бывали припадки бешенства, особенно, когда она смотрела на меня. Однажды, когда моя кормилица принесла меня к матери, та схватила меня с диким хохотом и чуть не задушила. В другой раз она бросилась с ножом к колыбели, где я спала и пронзила бы мне грудь, если бы кормилица не оттолкнула ее. Однако я была все-таки ранена в руку, теперь еще на ней виден шрам.

И она показала свою левую руку, где действительно, под маленьким пальцем видна была белая полоска.

— Напрасно бедная кормилица спасала меня, — продолжала Жуанита грустно. — Если бы она знала, какая будет моя жизнь, то не удержала бы ножа безумной матери. После этой сцены я не виделась более с матерью. Сначала кормилица, боясь повторения припадков, не носила меня к ней, потом матушка скрылась, неизвестно куда: вероятно, поехала во Францию, где у нее были родственники. Что с ней случилось, выздоровела ли она или умерла, этого я не знаю. Добрая кормилица продолжала воспитывать меня и ласкать, как будто я была ее родная дочь.

Впрочем, матушка оставила кормилице столько вещей, что можно было воспитать меня прилично, но муж ее был дурной человек, пьяница, игрок, мот, который обобрал ее и продал все, оставив жене самую незначительную сумму. Пьяница ненавидел меня, хотя кутил на мой счет. Но пока у него были деньги, он не трогал меня, когда же он все проиграл и пропил, то с досады начал бить меня каждый день. Этот разбойник мучил семилетнюю девочку и колотил ее от нечего делать.

Жуанита засмеялась горько, а Франк отер тихонько слезу и взял руку девушки.

— Теперь я могу смеяться над прошедшим, — продолжала она, — потому что оно прошло, но тогда мне было не до смеха, особенно когда мой благодетель приходил домой пьяный и заставал меня одну. Жены он боялся, потому что она была сильна и не позволяла ему бить меня. Однажды, когда она пошла отнести работу, муж ее вернулся из кабака совершенно пьяный. Я спряталась в темный угол, но он увидел меня и закричал:

— Поди сюда, если не хочешь быть битой.

Я подошла, рыдая.

— Полно хныкать, плакса, — сказал он, взяв меня за руку. — Дай мне крест и я не трону тебя.

Это крест с тремя драгоценными камнями (Жуанита показала его Франку) был последним воспоминанием о моей матери. Она просила, чтобы кормилица никогда не продавала его и не снимала с моей шеи, а добрая женщина нарочно спрятала его под моим платьем, чтобы муж не увидел. Не знаю, как он узнал об этом, но я смело отвечала ему:

— У меня нет никакого креста.

— Лжешь, — вскричал пьяный, — крест у тебя! Смотри, если я найду его, то убью тебя.

Я знала, что он в состоянии исполнить угрозу, но, несмотря на мои лета, не испугалась, не хотела отдавать ему креста моей матери и отвечала:

— Убей меня, но я не отдам тебе креста.

— А вот посмотрим, как не отдашь! — заревел изверг.

И он бросился на меня, сорвал с меня платье и, увидев крест, дернул его с такой силой, что чуть не задавил меня лентой, на которой он висел.

В эту минуту вошла моя кормилица. Увидев меня полунагую, в руках пьяницы, она сильно оттолкнула его от меня и вырвала из его рук крест. Но собрав все силы он, как дикий зверь, бросился к жене и между ними произошла отчаянная борьба. Моя защитница победила своего мужа, но злодей успел схватить нож и ударил им несколько раз бедную женщину, которая упала, обливаясь кровью.

— Изверг, — закричала она хриплым голосом. — Ты обокрал сироту и убил жену. Возьми теперь этот крест, обрызганный моей кровью и пусть он будет для тебя проклятием.

При начале борьбы я не смела подойти к кормилице и только кричала и звала на помощь, но когда добрая женщина упала под ножом мужа, я бросилась на ее тело и покрывала слезами и поцелуями ее бледное лицо.

Убийца стоял над нами несколько минут молча, сжимая в руке мой крест, но видя, что жена его умирает и слыша ее последние слова, он вдруг задрожал, как в лихорадке, бросил на пол крест и выбежал с проклятиями. Удивляюсь, как он не убил меня тогда. Его арестовали в тот же вечер, отвели в тюрьму и ночью он там повесился.

Бедная кормилица тоже умерла в ночь и я осталась восьми лет совершенно одна, без пристанища, без куска хлеба.

Родные кормилицы и ее мужа забрали всю мебель и вещи покойников, но даже не заметили меня, и когда им напомнили о сироте, они отвечали, что сами бедны и не могут меня содержать, а отошлют в сиротский дом.

Я услышала эти слова и очень испугалась. Не знаю почему, я воображала, что там бьют бедных детей.

Выбрав время, когда на меня не обращали внимания, я выбежала из дома, пробежала несколько улиц и остановилась на площади. Тут стояла толпа народа, смотревшая на представления цыган. Я пробралась в первый ряд и начала смотреть на этих странных людей, одетых в яркие, пестрые платья. Танцы их понравились мне до того, что я понемногу начала сама приплясывать, подражая жестам цыган. Представление кончилось, любопытные разошлись, а я все стояла на одном месте. Ко мне подошел старший цыган и спросил, что мне нужно.

— Я хочу, чтобы вы опять танцевали, — отвечала я.

— На сегодня довольно, малютка. Приходи завтра. Разве тебе понравились наши танцы?

— Очень.

— И ты бы хотела сама танцевать?

— О да, научите меня.

— Хорошо… скажи только, кто твои родители.

— Мая мать умерла, — отвечала я, принимаясь горько плакать.

— А отец?

— У меня нет отца.

— Как же ты попала сюда, на площадь?

— Я убежала из дому, потому что меня хотели отвести в сиротский дом.

— Так ты бы хотела лучше остаться с нами?

— Разумеется… и вы научите меня петь и танцевать?

— Непременно.

Цыган Джиакомо осмотрел меня внимательно, пощупал руки и ноги и начал говорить тихонько с женой, первой танцовщицей труппы. Она по-видимому не соглашалась с мужем, но потом кивнула головой, и Джиакомо подозвал меня.

— Послушай, малютка, — сказал он, — мы возьмем тебя, и если ты будешь умницей, то из тебя выйдет знаменитая танцорка.

Я весело побежала за цыганами, которые на другой же день вышли из города. Однако радость моя была непродолжительна, и я скоро узнала, что и в цыганской жизни много неприятностей. Ученье мое шло не очень блистательно. Семейство, принявшее меня, составляло поразительный контраст с первыми воспитателями. Там жена любила меня и защищала, было добра, кротка, а здесь цыганка играла роль тирана и строго наказывала меня, если я не понимала, что она показывала мне в музыке и пенье. Джиакомо, напротив, хоть и любил выпить, но был всегда ласков со мной. Он показывал мне танцы, и с ним я научилась гораздо больше, чем с его женой.

Прошло пять лет, и мои таланты развились до того, что Джиакомо поговаривал бросить представления на площадях и являться только в замки и дворцы. Он объявил мне об этом и приказал готовиться, но мечты его не осуществились.

Однажды, выпив лишнее, он начал делать эквилибристические штуки, упал и ушибся до смерти.

Бедный Джиакомо! Я оплакивала его от души, потому что он был не только хорошим учителем и покровителем, но его советы спасли меня от дурного поведения. Нас было в труппе четыре молодых девушки, и хотя старшей было едва шестнадцать лет, все трое вели самую развратную жизнь. И если я осталась честной посреди таких примеров и обольщений, то обязана этому доброму цыгану, который говорил мне часто: ‘Не слушай, малютка, советов моей жены и не бери примера с подруг. Все они сделались презренными женщинами, но ты будь умнее их, оставайся честной, и Мадонна спасет тебя от всех бед’.

После смерти Джиакомо я ожидала, что жена его будет обращаться со мной еще хуже, но, к моему удивлению, она вдруг сделалась ласкова и предупредительна. Не понимая причины такой перемены, я была очень довольна, что наконец меня полюбили, но скоро я догадалась, чего хотела от меня эта женщина.

Мне был пятнадцатый год, я была ловка, искусна и многие находили меня хорошенькой. Из нашей труппы бежали трое артисток, недовольные грубым обхождением цыганки, но мы продолжали бродить по Италии, Германии, Франции и давали представления не на площадях, а в замках и перед вельможами, как мечтал бедный Джиакомо. Я отличалась нежностью голоса и легкостью танцев, и меня прозвали везде прекрасной танцоркой.

Во Франции мои успехи были огромны, но тут я должна была защищаться от бесчисленных обольщений, к которым жена Джиакомо вела меня почти насильно. Вельможи окружали меня и предлагали мне свою любовь, не веря в добродетель цыганки и, встретив неожиданное сопротивление, еще более мучили меня своими наглыми предложениями.

Меж ними был один, настойчивее других, который, как я позже узнала, держал пари с друзьями, что победит мое упрямство, или потеряет лучшую свою лошадь.

Однако, видя, что его подарки и любезности не трогают меня, он подкупил цыганку, которая взялась помогать ему, но святая Мадонна и крест матери, спасавшие меня столько раз, не допустили до падения. Не знаю, что было бы со мной в обыкновенной жизни, но кочевая жизнь цыган, дурные примеры и советы только развили и утвердили во мне ум и характер и в семнадцать лет я была сильна и решительна, как могут быть женщины в двадцать пять.

Однажды вельможа, преследовавший меня, пригласил нашу труппу к себе в замок. Мы пили и танцевали, и так как было уже довольно поздно, а до города далеко, то нам позволили переночевать в замке.

Это случилось не в первый раз, и я не могла ничего подозревать. Однако меня удивило то, что нам отвели хорошие комнаты, тогда как обыкновенно загоняли в сараи, как животных.

Кроме того, нам подали вкусный ужин, и жена Джиакомо, напившись порядочно, начала уговаривать нас, чтобы и мы пили. Заметив знаки между ею и управляющим замка, я отказалась пить, но цыганка рассердилась, начала кричать на меня и требовала, чтобы я выпила целый бокал. Однако я не послушалась ее и она опять начала ласкать меня и целовать.

После ужина, поговорив тихонько с управляющим, она привела меня в богатую спальню и сказала, что сама будет спать в соседней комнате. Тут я уже не могла сомневаться, что против меня составлен заговор и, не отвечая на ласки цыганки, решила не спать и защищаться отчаянно.

Цыганка вышла, ворча на меня и советуя поскорее лечь, я заперла за ней дверь на ключ, помолилась и села в большое кресло, придвинув к себе лампу.

Долго было все тихо, и я начала уже думать, что подозрения мои были напрасны, глаза мои начали слипаться, мысли путались, я уснула.

Вдруг скрип двери разбудил меня. Я осмотрелась кругом, но дверь в комнату цыганки была заперта, а под обоями что-то зашевелилось и из потайного входа вышел человек, в котором я тотчас узнала хозяина замка.

Я бросилась к двери, но не могла отворить ее скоро, и он, догнав меня, обнял и смеялся над моими усилиями вырваться от него.

— Перестань капризничать, красотка! — говорил он, удерживая меня за руки. — Ты защищаешься, как древняя Лукреция, но я уверен, что ты благоразумнее ее и что в нашей истории не будем смерти.

И он смеялся над смертью, не предчувствуя, что с ним случиться.

Я билась и громко звала на помощь, но он опять сказал мне:

— Не кричи напрасно: никто тебя не услышит, никто не смеет войти сюда. Оставь упрямство… люби меня, прекрасная цыганка.

Он хотел опять схватить меня, но я вырвалась, бросилась к окну, отворила его и выпрыгнула на балкон, готовая броситься вниз, если нет другого спасения.

— Берегись, Жуанита! — вскричал молодой человек с испугом. — Балкон в тридцати футах от земли, перила сломаны, ты разобьешься в прах.

Я чувствовала, действительно, что перила шатаются, но не трогалась с места. Он сам вышел на балкон и, обойдя меня сзади, хотел поднять и перенести в комнату, но я оттолкнула его так быстро и так сильно, что он потерял равновесие, упал на перила и с ними полетел вниз. Я схватилась судорожно за подоконник, услышала страшный крик и потом глухое падение.

Долго я не могла понять, что произошло, так я была поражена и испугана. Скоро я услышала шум и говор под окном, увидела огни и поняла, что была причиной, может быть, смерти владельца замка.

Я не могла собрать мыслей, не знала, что мне делать, но опасность была близка, и я инстинктивно бросилась бежать. На лестнице меня встретила толпа слуг, которые кричали:

— Вот она, проклятая цыганка! Она убила нашего господина.

Я удивляюсь, как они не бросили меня в то же окно. Напрасно я объясняла, что не виновата ни в чем, что защищалась, меня не слушали и послали за судьей. Тот приказал запереть меня в тюрьму, где я оставалась два дня без пищи.

На третий день моего заключения меня привели к судье. Это был маленький человечек отвратительной наружности, с красным лицом, маленькими глазами, почти закрытыми густыми бровями. В его чертах можно было ясно прочесть хитрость и злость. Он долго молча осматривал меня с ног до головы, потом отослал того, кто привел меня и, улыбаясь отвратительной улыбкой, сказал:

— Знаешь, красавица, что могущественный владелец замка умер после твоей любезной выходки?

— Я очень жалею о нем, мессир, — отвечала я, — но Богу известно, что я не виновата ни в чем и не желала его смерти.

— Я тоже уверен в этом, но обязан отослать тебя в Пуатье, к главному судье, где тебя будут пытать и потом казнят за преступление.

— Но вы сами уверены, что я не преступница, за что же вы хотите меня погубить? — возразила я, плача и дрожа от страха.

— Ты, разумеется, не сама выбросила его в окно, это мне сказал и сам умирающий, но его любовь к тебе была слишком сильна… Очень может быть, что ты употребила для этого колдовство.

Я посмотрела на него с удивлением, не понимая хорошенько такого обвинения.

— Я не утверждаю этого, — продолжал судья, опять улыбаясь, — но ты принадлежишь к проклятому цыганскому племени, которое не знает Бога и занимается колдовством. Мне стоит сказать одно слово, и тебя осудят, как колдунью.

— О, вы не сделаете этого, мессир! — закричала я с отчаянием.

— Почем знать, моя милая. Я должен исполнять свой долг. Цыганам запрещено приходить во Францию, и мессир Тристан, друг нашего короля, встречая их, приказывает повесить на первом дереве.

— Но я не цыганка, хоть и живу с ними: моя мать была француженка и христианка, а я не колдунья.

— А где твоя мать?

— Не знаю… должно быть умерла.

— Суд в Пуатье не поверит тебе и ты будешь сожжена на костре.

— Сжальтесь надо мной, мессир! Не посылайте меня туда, — вскричала я, упав перед ним на колени.

— Если я буду так добр, — сказал он, поднимая меня, ласково, — ты должна быть мне благодарна… Я могу тотчас же выпустить тебя на волю.

— О, мессир, я буду молиться за вас каждый день, отпустите меня!

— Мне не нужно твоих молитв, красавица, — возразил он сладким голосом, — поцелуй меня.

Я с ужасом отскочила от урода.

— Не хочешь ли ты поступить и со мной, как с молодым повесой? — продолжал он смеясь. — Я не так глуп, моя милая. Он хотел употребить силу, а я прошу тебя, будь поласковее, малютка, подойди ко мне…

— Мессир! — вскричала я с негодованием. — Я хотела умереть, чтобы избавиться от того, кто погиб так неожиданно. Стало быть и теперь предпочту смерть стыду. Ведите меня в Пуатье, я готова.

— Ты очень глупа и упряма, — сказал судья со досадой. — Я уверен, что если ты обдумаешь свое положение, то будешь сговорчивее. Даю тебе двадцать четыре часа на размышление. Если ты согласишься полюбить меня, то скажешь тюремщику, чтобы он привел тебя ко мне, если же нет, солдаты сведут тебя прямо в Пуатье, к главному судье.

Я ничего не отвечала и меня опять отвели в темницу.

На другой день тюремщик сказал мне, что пришла стража, вести меня в Пуатье.

— Я готова, — отвечала я.

— Здесь тебе было не хорошо, — заметил тюремщик, — а там будет еще хуже… не хочешь ли повидаться с судьей?

— Нет.

— Тем хуже для тебя, капризная девчонка! — проворчал он и вышел.

Прошел еще целый час, и тогда вошли солдаты, и с ними помощник судьи, который должен был сдать меня в главное судилище. Это был человек лет тридцати пяти, приятный наружности и веселого характера. Он говорил скоро, с выговором южных жителей.

Только что мы вышли из тюрьмы, он сказал солдатам, посреди которых я шла:

— Развяжите ей руки. Ведь это не мужчина. С женщинами надобно обращаться учтивее, если она даже и колдунья.

Я была слаба от голода и едва могла идти, мой провожатый заметил это, остановился перед трактиром и дал мне поесть и отдохнуть. Потом он пошел возле меня, приказав солдатам следовать за нами. Из желания поболтать, или из участия ко мне, он начал меня расспрашивать, и я рассказала ему все, что происходило в замке и у судьи. Во время моего рассказа гасконец вскрикивал, клялся, бранился и смотрел на меня с удивлением.

— Так ты не цыганка и не колдунья? — вскричал он, когда я кончила. — То есть, ты все-таки колдунья, потому что твоя красота околдовывает всех. Но все же, по своей ошибке, ты попала в большую беду. Молодая, бедная девушка не должна быть так разборчива. Тебе нужен покровитель, и ты хорошо сделаешь, если выберешь его из судейского звания. Судьи играют важную роль в свете и могут погубить тебя или спасти. В Пуатье будет тебе худо, если ты не найдешь прежде доброго человека, который бы выпутал тебя из всех неприятностей.

— Вы добры, мессир, — вскричала я, — спасите меня!

— Охотно, моя красавица, хотя я могу получить строгий выговор и лишиться места. Но твоя благодарность утешит меня и я буду счастлив…

Я вздохнула печально, поняв, чего он от меня хочет, и не отвечала ему. Он начал уговаривать меня, уверять, что ничего не будет от меня требовать, что будет ждать, чтобы я сама его полюбила, что он не повеса, как вельможа, и не развратник, как судья, но добрый малый, веселый гасконец, который больше ни о чем не заботится в жизни, как только чтобы повеселиться.

Напрасно он старался внушить мне доверие, я видела, что мне нет спасения, но твердо решилась противиться и ему.

Вечером мы остановились у гостиницы. Гасконец свел меня в маленькую комнатку, заботился о моем удобстве и, уходя, шепнул, что вернется через час поговорить со мной.

Оставшись одна, я залилась слезами.

— Боже! — вскричала я. — Неужели все люди одинаковы и не могут сделать доброго дела без дурной мысли. За что Бог послал мне такие тяжкие испытания?

Решимость моя начала ослабевать. Как все женщины, я была смела и тверда в минуту гнева и негодования, и готова была скорее умереть, чем уступить, но если опасность была еще далека, энергия ослабевала от ожидания и страданий, и я не могла уже отвечать за себя.

Я была смела против насилия повесы, отвечала презрением на предложение старика, но как защищаться от человека, который не требует ничего и готов погубить себя, чтобы спасти несчастную цыганку?

Я вспомнила о моем талисмане, вынула крест моей матери, и начала молиться. Молитва подкрепила меня и я стала серьезно обдумывать свое положение.

Помощник судьи был добрым человеком и хотел дать мне средства бежать. Отчего мне не попробовать это и без него? Он посердится, покричит, но не побежит отыскивать меня. У него такой веселый, беззаботный характер.

Но как скрыться незаметно из гостиницы, где без сомнения, меня стерегут солдаты? Притом, уходя, гасконец запер меня в моей комнатке. Вдруг послышались его шаги. Безумная мысль промелькнула в моей голове. Я бросилась к двери и, погасив свечку, тихонько отодвинула задвижку и стала у самой двери, затаив дыхание.

Скоро ключ повернулся в замке и гасконец вошел. Удивленный темнотой, он остановился посреди комнаты и сказал тихо:

— Это я, моя милая, не бойся ничего.

И он вернулся к двери, чтобы запереть ее, но этой минуты было достаточно для меня, чтобы проскользнуть из комнаты, и когда он запирал дверь изнутри, я повернула снаружи два раза ключ, выдернула его и быстро побежала с лестницы.

В самом низу сильные руки обхватили меня и кто-то сказал:

— Куда ты бежишь, хорошенькая цыганка?

— Пустите меня, умоляю вас! — проговорила я со слезами.

— Скажи прежде, что ты сделала с гасконцем, который пошел в твою комнату?

Я поняла, что это один из провожавших меня солдат, поставленный на часах, и плакала от отчаяния, что мое бегство не удалось.

— Не плачь, малютка, — говорил солдат, — я тебя не обижу, только я хочу знать, как ты отделалась от помощника судьи, которого трудно надуть. Не отправила ли ты его на тот свет, как дворянина?

Я рассказала ему, что придумала для моего спасения, и он рассмеялся от души.

— Это хорошая штука, и я долго ее не забуду! Но теперь дело в том, чтобы тебе поскорее выбраться отсюда. Гасконец подымет скоро такой шум, что всполошит всех.

И взяв меня за руки, он повел меня через общую залу, где было тоже темно, к двери, выходящей на дорогу, но вдруг в ту же залу распахнулась широко другая дверь и в нее вбежал мой гасконец. Солдат успел толкнуть меня в угол и, загородив меня собой, притворился спящим.

— Тысяча чертей! — бормотал гасконец, отворив дверь на улицу, — проклятая цыганка убежала, надула меня! Что мне делать? Разбудить всех, догнать ее! Нет, надо мной будут смеяться. Лучше пусть подумают, что колдунья вылетела в окно и этот болван часовой прозевал ее… верно уснул… Ну, черт с ними со всеми! Пойду усну.

И он, ворча и бранясь, ушел в свою комнату.

— Браво! — сказал мой новый покровитель. — Теперь нам нечего бояться. Только как он вышел из комнаты, где ты его заперла? Это я узнаю.

Я хотела идти к дверям, но солдат остановил меня словами:

— Ты замерзнешь, малютка, если пойдешь в твоем легком костюме. Погоди минуту, я принесу тебе плащ.

И он действительно принес мне мужской плащ и шляпу, закутал меня как ребенка и сказал, смеясь:

— Это плащ гасконца, он мне должен, и я могу взять эти вещи.

Я поблагодарила доброго солдата и была уже у двери, но он сказал мне:

— Ты успеешь еще поблагодарить меня, я пойду с тобой.

— Как же это? — спросила я с удивлением. — А что скажут ваши товарищи и начальники, когда вы вернетесь к ним?

— Я и не намерен возвращаться, — продолжал он, выводя меня из гостиницы. — Мне надоело быть солдатом, я хочу поискать другого ремесла… хоть музыканта или комедианта.

— Не думайте, что это веселое ремесло, — сказала я грустно, следуя за моим избавителем.

Мы уже были далеко от гостиницы, когда рассвело, и я могла разглядеть моего покровителя. Это был молодой человек лет двадцати трех, простой наружности, добрый и откровенный. Он заботился обо мне как брат и видя, что я устала, нанял телегу, которая ехала в Париж. Через пять дней мы были в столице Франции.

Так как на мне оставались серьги и браслеты, которыми меня украсила цыганка, отправляясь в замок, то я отдала эти вещи доброму моему спутнику Фредерику на издержки дороги, но он не хотел брать их, сказав, что у него есть деньги, и что их достанет на некоторое время. Меня трогало такое бескорыстие, и я готова была любить его, как брата. Не желая быть ему в тягость, я хотела чем-нибудь заняться, но умела только петь и танцевать, и потому, поневоле, должна была отыскать какую-нибудь труппу, чтобы снова сделаться комедианткой.

Мы жили в гостинице, в отдельных комнатах, и я была совершенно спокойна насчет Фредерика, который обращался со мной как с сестрой, но и в нем я должна была ошибиться. Он тоже замышлял погубить бедную девушку, но, не одаренный ни смелостью повесы, ни хитростью развратника, ни самоуверенностью гасконца, забрался в мою комнату, когда меня не было дома, и спрятался в шкафу.

К счастью, мне что-то понадобилось взять оттуда, когда я ложилась спать и, увидев Фредерика, потерявшегося совершенно от смущения, я не испугалась, но чуть не заплакала от досады, что снова могла быть жертвой грубости и насилия.

Он хотел было подойти ко мне, но я остановила его и жестом указала на дверь.

Бедняжка был действительно жалок и не Трогался с места. Я сказала ему строго:

— Ты оскорбил меня, Фредерик. Я тебя любила и уважала как брата, а ты решился на подлость, на злодейство. Неужели ты думал, что Бог, спасший меня столько раз, позволил бы совершиться преступлению? Ты хотел тоже употребить насилие, но я не боюсь тебя, я сумею защититься.

И, сложив руки, я смотрела на него смело, чувствуя, что не я, а он в моей власти, потому что он любит меня до безумия, а я хладнокровна. В этих случаях женщины сохраняют всегда преимущество, особенно если мужчина очень молод и любит искренно.

Фредерик был в отчаянии, он просил прощения со слезами, говорил, что любовь довела его до безумия, он был уверен, что я скоро оставлю его, если поступлю в какую-нибудь странствующую трупу.

— Так ты очень меня любишь? — спросила я с намерением. — Ты не хочешь расставаться со мной?

— Я не могу жить без тебя, Жуанита.

— В таком случае, добрый мой Фредерик, несмотря на твою глупую попытку, я дам тебе средство не разлучаться со мной. Женись на мне.

— Жениться? — вскричал молодой человек с восторгом. — Ты согласишься быть моей женой?

— Да. Если я не люблю тебя страстно, то, по крайней мере, чувствую к тебе дружбу, которая, со временем может превратиться в нежную привязанность. Я не хочу, чтобы ты отвечал мне сейчас, теперь ты готов на все. Подумай до завтра и дай мне ответ, а теперь прощай.

Я протянула его руку, которую он пожал с чувством и, как сумасшедший, выбежал из моей комнаты.

На другое утро он сказал мне, что готов хоть тотчас же обвенчаться со мной.

— Благодарю тебя, Фредерик, — отвечал я, — ты не будешь раскаиваться в своем решении. Я буду хорошая, верная жена. Клянусь над крестом моей матери.

— И ты откажешься от своего ремесла уличной танцорки? — спросил он нерешительно.

— Я бы охотно сделала это, но, к несчастью, не знаю ничего другого. Чем мы будем жить?

— У меня есть еще немного денег на первый случай. Притом у меня родители не бедные. Они содержат гостиницу в тридцати милях от Парижа и будут очень рады, если я вернусь к ним.

— И прекрасно, ступай к ним и объяви о своей свадьбе со мной.

— Но ведь они захотят, чтобы я остался у них и помогал им.

— Тем лучше. Ты потом придешь за мной, и я буду тоже работать в вашей гостинице.

— Неужели ты согласишься, Жуанита? Как я счастлив! Я сегодня же отправлюсь домой, чтобы поскорее вернуться.

Действительно, через час он собрался в дорогу, оставив мне половину своих денег и обещал, что через две недели непременно придет за мной. Но прошло четыре месяца, а Фредерик не возвращался, и я не получала о нем никакого извести. Меня это сильно беспокоило, тем более, что деньги, оставленные им, все вышли, и мне надобно было искать средств к жизни.

В это время я случайно встретилась с одной из прежних моих подруг, которая была замужем за цыганом. Они давали представления, гадали и продавали разные лекарства. Узнав о моем положении, цыган предложил мне ехать с ними из Франции, где их очень преследовали за малейшие проступки, а часто и совершенно безвинно.

Я согласилась присоединиться к ним, только просила, чтобы они проехали через селение, названное Фредериком, где была гостиница его родителей. Я хотела знать, что с ним случилось, и потому уже приняться за прежнее ремесло.

Цыган согласился. Подъехав к селению, я остановила моих спутников и пошла отыскивать гостиницу Фредерика. Встретив старика почтенной наружности, я спросила его, не знает ли он гостиницы, под вывеской коня, и он отвечал мне, что она на другом конце селения. Потом, осмотрев меня, он прибавил с беспокойством:

— А что тебе за дело до гостиницы, моя милая?

— Мне нужно видеться с одним молодым человеком. Не знаете ли вы сына хозяина, Фредерика, который вернулся сюда месяца четыре тому назад?

— Как не знать, — сказал старик. — Фредерик теперь сам управляет гостиницей и скоро женится.

— Женится! — вскричала я. — Это невозможно!

— Отчего же нет, моя милая? — спросил старик, удивленный моим восклицанием. — Я отец Фредерика. И знаю поэтому, что свадьба его назначена на послезавтра, но кто ты? — прибавил он в сильном волнении. — Ты, верно, цыганка, которая околдовала его до того, что он хотел на тебе жениться?

— Да, я Жуанита, — проговорила я грустно.

— Боже мой! — вскричал старик, крестясь и дрожа от страха. — Ты пришла погубить моего сына, увести его от нас. Он готов бросить и невесту и родителей, я это знаю, потому что нам тяжело было удержать его здесь и заставить забыть о тебе. Не делай этого, ради Бога, если ты добрая девушка, позволь ему остаться с нами и жениться на честной, трудолюбивой крестьянке. Не расстраивай счастья целого семейства. Сжалься над нами. Если он увидит тебя, то забудет все и погибнет навеки.

Бедный отец плакал и молился, и я внутренне благодарила Бога, что не чувствую страстной любви к Фредерику и могу отказаться от него и успокоить старика.

— Утрите ваши слезы, — сказала я ему. — Я пришла сюда только узнать, что случилось с Фредериком, но не хочу расстраивать его и вашего счастья. Я уезжаю далеко и, вероятно, не встречусь больше с вашим сыном. Не говорите ему, что вы меня видели, не произносите даже моего имени, и пусть он совершенно забудет обо мне.

— Благодарю тебя! — вскричал старик со слезами радости. — Бог наградит тебя за твое доброе дело, и если я могу помочь тебе… хоть я и не богат…

— Мне ничего не надобно. Если я оказываю услугу Фредерику и доставлю ему счастье, с меня этого довольно. Он спас меня от большой опасности, и я охотно жертвую собой… Прощайте… помните, что я христианка, и помолитесь за меня.

И я побежала к цыганам, не оглядываясь на старика и закричала им:

— Теперь я ваша! Едем скорее дальше!

— Отчего бы не дать нам представления? — заметил цыган. — Селение, кажется, богатое, мы бы собрали на дорогу.

— Нет, здесь я не буду танцевать ни за что на свете, — отвечала я с нетерпением. — Если вы остановитесь здесь, я уйду одна.

Цыган не настаивал, и мы отправились.

С тех пор прошло два года. Мы кочевали по Германии, Фландрии и остановились, наконец, в этой холодной, туманной стране, где нам тяжело было привыкать к суровому климату, но где, по крайней мере, бедных цыган не преследуют с таким ожесточением, как в других местах.

— Бедная Жуанита! — проговорил Франк, с чувством сжимая руку девушки. — Сколько силы и твердости истратила ты в твоей безотрадной жизни! Но неужели ты, до сих пор, не встретила человека, который избавил бы тебя от горького ремесла уличной комедиантки?

— Мне делали много предложений, и честных и бесчестных, но я отвечала всем одинаково, что пожертвую моей свободой только тому, кого полюблю.

— И ты не встречала такого человека?

Жуанита покраснела, опустила глаза и проговорила тихо:

— Встретила… одно слово, одна ласка может заставить меня забыть все мои несчастья, но он… полюбит ли он плясунью, цыганку?

— Полюбит непременно, когда узнает, как добра, чиста и великодушна эта цыганка. Он будет счастлив, будет гордиться тобой.

Жуанита хотела отвечать, но волнение ее было так сильно, что она не могла проговорить ни слова.

‘После, — думала она, — завтра, когда я спасу Марию, я скажу ему, кого люблю’.

И оставив Франка в своей комнате, молодая девушка вышла и закутавшись в грубый плащ, легла на лавке отдохнуть от волнений.

VII. Поражение

В то время, как Франк и Жуанита готовились похитить Марию, в другом месте происходили в эту же ночь важные происшествия.

Мы оставили Шафлера в его лагере, в Гильверсуме, приготовляющегося к экспедиции против Перолио. Он сговорился с капитаном Салазаром действовать заодно и ждать только возвращения шпиона или Франка, чтобы начать действие. Шпион, оставив Франка перед фермой, где жил Перолио, не знал, что с ним случилось потом, но сам побежал в лагерь Шафлера и рассказал ему об укреплениях и положении неприятеля.

Неизвестность судьбы товарища не удержала молодого начальника. Он собрал свое войско и ночью двинулся в путь. Шафлер должен был напасть на селение Эмн со стороны, занимаемой Черной Шайкой, а Салазар и отряд голландцев обязались явиться с другой стороны, где стояло войско ван Нивельда и ван Рюиса.

Мы говорили уже, что в начале и в конце Эмна были церкви с кладбищами, окруженные стенами и превращенные в настоящие форты. Стены были уставлены маленькими пушками, и палисадами, за которыми скрывались стрелки, не допуская подойти близко к селению. Широкий канал разделял селение на две части, соединенные деревянным мостом. Плотина разделяла лагерь Перолио от лагеря ван Нивельда и ван Рюиса.

Салазар, прибыв в назначенное место, тотчас начал атаку, не дожидаясь, чтобы союзник его сделал то же, и эта поспешность могла нанести ему большой вред.

Пользуясь туманом, он дошел незаметно до Эмна и взял аванпосты, но близ кладбища на него напали сильные отряды ван Нивельда, и со стены загремели пушки. Войско Салазара сильно страдало, но подвигалось вперед, хотя в самом селении могло быть окружено со всех сторон. Но там не было, по крайней мере, пушек.

Между тем отряд голландцев прибыл на барках по каналу, но колья не допустили его высадиться. Тогда нашлись смельчаки, которые доплыли до моста и зажгли его, мешая этим соединиться войскам Перолио и ван Нивельда. Однако, этот подвиг, наносивший вред неприятелю, мог испортить и дело своих, потому что не позволял ван Шафлеру подать помощь расстроенной армии Салазара.

Пушечные выстрелы и колокольный звон разбудили Черную Шайку, всегда готовую к сражению. Все были на своих местах, когда ван Шафлер явился у противоположного кладбища. Туман был так силен, что осажденные не видели неприятеля, но, слыша конский топот и звук оружия, начали стрелять. Ван Шафлер дал приказание сдвинуться всем в сторону и соблюдать тишину, и Черная Шайка продолжала стрелять понапрасну. Когда туман начал исчезать, стрелки Шафлера подошли к стенам и стали бросать горящие стрелы. Деревянные палисады загорелись и нападающие, во главе которых был Вальтер, ворвались на кладбище.

Это нападение было таким быстрым, что воины Перолио отступили, бросили пушки, и всадники ван Шафлера ворвались в селение. Но за церковью их ожидал грозный сюрприз. Вся Черная Шайка стояла в боевом порядке и с криками: ‘Да здравствует Перолио, смерть треске!’ бросилась на неприятеля.

Войско ван Шафлера, не ожидавшее такой сильной атаки, дрогнуло и ряды его начали расстраиваться, но молодой начальник бросился вперед, размахивая мечом и, громко ободряя товарищей. Его пример возбудил храбрость солдат и сражение продолжалось с ожесточением.

Вдруг граф увидел начальника Черной Шайки, которого, несмотря на опущенное забрало, можно было узнать по богатому вооружению и красным перьям на шлеме.

Он бросился к своему врагу и вскричал:

— Защищайся, низкий похититель женщин! Один из нас должен погибнуть! Я давно ищу тебя.

Черный рыцарь, не отвечая, направил свою лошадь с такой силой против графа, что тот едва усидел в седле. Но искусный наездник скоро оправился и напал на противника, который только смеялся под своим забралом и отвечал ударами на удары. Бой был отчаянный. Начальник Черной Шайки ударил, наконец, так сильно по голове жениха Марии, что тот лишился бы жизни, если бы не поднял щита, на который пала вся тяжесть удара. Только белые перья упали со шлема графа и он, не дав опомниться врагу, быстро размахнулся мечом, бросив ненужный щит и, в свою очередь, поразил начальника Черной Шайки. Удар пришелся прямо в плечо, где сходились части лат и раненый, застонав, опустил руку. Шафлер ударил его по плечу и черный рыцарь зашатался и упал с лошади.

Граф остановился на минуту, пораженный такой скорой победой над врагом. Он хотел сойти с лошади и спросить у умирающего, что он сделал с Марией, но обязанности начальника не позволяли ему останавливаться. Падение капитана произвело беспорядок в рядах Черной Шайки, на которую воины Шафлера бросились с криками радости. Бандиты, не зная, что делать, начали отступать, а граф стал их преследовать с ожесточением.

Наконец кто-то вздумал скомандовать, чтобы Черная Шайка соединилась со солдатами ван Нивельда, и всадники поскакали в галоп к мосту. Они не знали, что голландцы уже сожгли его, а туман и темнота были еще так сильны, что в тридцати шагах нельзя было ничего рассмотреть. Масса всадников понеслась во всю прыть сильных лошадей прямо к пропасти, в которую почти все обрушились и погибли в канале, попав на колья и раздавленные лошадьми. Некоторые, видя опасность, хотели вернуться, но это было невозможно: напор был так силен, что не было сил ему противиться. Притом войско Шафлера, следовавшее за бегущими, гнало их вперед копьями, так что, кто не попал в канал, тот погиб от оружия.

Крики, стоны и стук оружия были оглушительны. Солдаты Шафлера рубили беспощадно врагов, которые были поражены ужасом и почти не защищались.

Из всей шайки Перолио, которой в Эмне стояло тысяча двести человек, спаслось едва сто, и то не самых храбрых, попрятавшихся в церкви и домах.

Шафлер не отыскивал их, но довольный смертью Перолио, хотел упрочить свою победу и взять весь Эмн. Для этого надобно было соединиться с капитаном Салазаром, и так как мост не существовал, молодой начальник приказал объехать кругом.

Между тем положение Салазара было очень скверно. Он был окружен многочисленными отрядами ван Нивельда и защищался отчаянно, когда увидел приближение союзника, который напал на удочек, не ожидавших нового неприятеля. Всадники ван Шафлера начали теснить врагов, которые, в свою очередь, отступили, потому что голландский губернатор высадил свой отряд и явился неожиданно позади ван Нивельда.

И с этой стороны победа была решительная, и раненый ван Нивельд сдался голландскому губернатору.

— Мессир губернатор, — сказал ему Шафлер, — кажется, я имею право выбирать себе пленника.

— Все пленные принадлежат вам, граф, — отвечал учтиво голландец. — Вы герой, и сегодняшняя победа принадлежит вам.

— В таком случае, я беру только ван Нивельда. Возьмите ваш меч, мессир, вы свободны.

— Благодарю, граф, я пришлю вам выкуп, назначьте сами сумму.

— Вы однажды заплатили за меня выкуп Перолио, теперь мы квиты.

— Еще раз благодарю, мессир, вы настоящий рыцарь.

— Я только исполняю свой долг, — возразил Шафлер. — Сегодня я окончил мои счеты с Перолио.

— Что вы говорите? — спросил ван Нивельд.

— Я убил начальника и истребил его шайку.

— Вы убили Перолио? Где? Когда?

— Сейчас, в Эмне.

— Это невозможно. Перолио уехал в Амерсфорт, где стоят остальные люди его шайки и вернется только завтра.

— Верно, он приехал раньше?

— Не может быть — он тотчас бы дал мне знать.

— Однако я узнал его по росту, по фигуре, по его латам и вооружению. Правда, лицо его было закрыто забралом, но он командовал войском. Кто же мог быть это, кроме него?

— Вероятно, один из его воинов, нарядившийся в его вооружение, чтобы придать больше храбрости солдатам.

Шафлер впал в раздумье. Действительно, он не был уверен, что поразил своего врага и, желая рассеять сомнения, молча пожал руку ван Нивельда, взял несколько солдат и поскакал опять на другой конец селения. Он не нашел тела начальника Черной Шайки на том месте, где они сражались, а Вальтер, оставшийся тут, сказал, что это был лейтенант Перолио, Вальсон.

Вот как узнал о том оружейник.

Только всадники Шафлера оставили эту сторону селения и отправились на помощь Салазару, как солдаты Черной Шайки, спрятавшиеся во время сражения, вышли из своих убежищ и начали подбирать раненых. Так как, несмотря на смертельную рану, Вальсон еще дышал, то его перенесли в дом Перолио, где был спрятан знакомец наш Фрокар, никогда не участвовавший в битвах. Узнав об истреблении Черной Шайки, он начал собирать вещи Перолио, чтобы бежать с ними.

В эту минуту солдаты принесли бесчувственного Вальсона, и, положив его на постель, пошли за другими ранеными.

Фрокар остался один с Вальсоном, которого ненавидел. Он вспомнил тотчас о ста флоринах, отданных лейтенанту на хранение и которых еще не получал, хотя и заслужил их, похитив дочь оружейника. Монах начал гадать, куда мог спрятать Вальсон эти деньги. Надобно было расспросить об этом умирающего, чтобы сокровище не досталось кому-нибудь другому. Для этого надобно было привести раненого в чувство, хоть на несколько минут. Фрокар расстегнул ему латы, отер кровь с лица и потер уксусом виски и ноздри. Умирающий открыл глаза и черты его выразили сильное страдание. Он пошевелил губами, но звуки не выходили из его горла.

— Что с вами, лейтенант? — спросил монах сладким голосом. Разве можно падать в обморок от царапины?

Раненый собрал все свои силы и прохрипел:

— Воды… ради Бога… каплю… воды.

‘А, ты хочешь пить, — подумал Фрокар. — Это предсмертная жажда’.

И налив бокал воды, палач поднес ее Вальсону, но не дал дотронуться до бокала.

— Погоди, — говорил он, наклоняясь к самому уху умирающего. — Я тебе дам пить, только скажи прежде, куда ты спрятал мои сто флоринов?

— Не… скажу… — прошептал англичанин.

Фрокар поставил воду дальше, раненый застонал так жалобно, что сам демон сжалился бы над ним.

Фрокар взял опять бокал и поднес его почти к губам умирающего.

— Ну, говори же, мой милый, — дразнил он англичанина, то приближая бокал к его запекшимся губам, то отнимая его. Вальсон страдал в невыносимой пытке, но стиснул зубы и молчал.

Палач заметил, что раненый держит свою руку у левого бока, и догадавшись, что деньги должны быть при нем, поставил воду на стол, сорвал одежду несчастного и увидел на теле его кожаный кушак, порядочно набитый деньгами. Радостный крик вырвался из груди разбойника и он ухватился за кушак, но англичанин так сильно держал свою левую руку на месте, где была застежка, что палач никак не мог оторвать ее.

— Я заставлю тебя выпустить мои денежки, — проворчал он.

И взяв бокал с водой, он поднес его к левой руке умирающего. Англичанин ухватился за сосуд левой рукой, но в ту же минуту правая вцепилась в руку Фрокара и вжала ее с необыкновенной силой для раненого. Взбешенный монах толкнул бокал, уже поднесенный к губам Вальсона, вода пролилась, несчастный застонал отчаянно.

— Надобно кончить эту комедию, — проговорил Фрокар, — мне некогда возиться с этим болваном.

И он уперся коленом в грудь умирающего, чтобы задушить его, но дверь отворилась и солдаты ввели раненого Видаля, которого вытащили из-под лошади с сильными контузиями.

Увидев оруженосца Перолио, англичанин собрал последние силы и проговорил замирающим голосом, прерываемым предсмертным хрипеньем:

— Видаль… возьми кушак… это… тебе…

Видаль подошел к умирающему товарищу, взял из его рук кушак и видя, что Вальсон шевелит губами, наклонился к нему, чтобы расслышать последние слова, но силы того уже истощились, он бросил грозный взгляд на Фрокара и умер.

Палач побледнел от злости, сокровище попало в другие руки, но он решился добыть его во что бы то ни стало. Когда солдаты ушли, и он остался один с Видалем, то предложил свои услуги молодому человеку и хотел помочь ему снять оружие, но оруженосец, ненавидевший Фрокара, грубо оттолкнул его, сказав, что не нуждается в его пособии и сам перевяжет свои раны. Бандит вышел из комнаты, составляя новый план для овладения сокровищем.

‘Видаль слаб и ранен, — думал он, — я с ним слажу… он не выйдет живой отсюда’.

Фрокар вошел в соседнюю комнату, отделенную от спальни занавеской и не имевшую другого выхода. Только окно выходило на задний двор, но было довольно высоко от земли. Палач приготовил самострел и кинжал и стал за занавеской, дожидаясь, чтобы Видаль обернулся к нему спиной. Эта минута скоро настала.

Оруженосец снял латы и начал перевязывать рану на ноге, Фрокар уже приподнял занавеску, чтобы броситься на свою жертву, как вдруг в комнату вбежали воины графа Шафлера под предводительством Вальтера.

При виде отца Марии фальшивый пилигрим поспешил скрыться, но ему нельзя было даже выскочить в окно, потому что весь дом был окружен неприятельскими солдатами. Не найдя другого спасения, он спрятался в большой сундук, приподнимая по временам крышку, чтобы не задохнуться.

Счастье было для Видаля, что Вальтер узнал его, воины Шафлера не пощадили бы оруженосца Перолио, но оружейник сказал им:

— Оставьте его, друзья, он добрый, честный малый, я отвечаю за него. Только ты должен идти с нами, любезный, — продолжал он, обратясь к молодому человеку, — потому что другие не пощадят тебя.

Когда шум утих, Фрокар вылез из сундука и увидев, что нет ни Видаля, ни кушака, вскричал в бешенстве:

— Меня обокрали! Я разорен! И в этом виноват проклятый англичанин!

И палач бросился к бездыханному трупу лейтенанта Перолио и начал его бить.

Видаль рассказал Вальтеру, что Перолио поехал к бурграфу в Амерсфорт и не мог участвовать в сражении. На вопросы отца и жениха о Марии, он сказал, что молодая девушка, задержанная в дороге болезнью, недавно привезена в Утрехт к Берлоти, и что Перолио еще не видел ее, но хотел отправиться туда, возвращаясь от бурграфа.

— Если вы хотите ее спасти, то поторопитесь, — прибавил Видаль, — а не то будет поздно: сегодня он будет в Утрехте.

Отец и жених были охвачены ужасом. Не было никакой возможности проникнуть в Утрехт, потому что известие о разгроме Черной Шайки дошло уже туда, и город, верно, стали охранять больше обыкновенного.

Если бы Шафлер знал два часа тому назад, что его невеста в Утрехте, он попросил бы ван Нивельда, отправлявшегося туда, вывести Марию из дома старика и взять под свое покровительство, тогда он бы мог быть спокоен, но ван Нивельд был уже далеко.

Оставалось, может быть, одно средство помешать Перолио приехать в Утрехт, — это взять город, пользуясь расстройством и страхом неприятеля. Но согласятся ли союзники Шафлера принять на себя такую ответственность без позволения епископа? По всей вероятности, нет. Сам он не мог, со своим утомленным войском, взять такой город. Однако он решился попытаться уговорить своих товарищей и отправился на военный совет, созванный голландским губернатором.

Вальтер пошел за графом, печальный и молчаливый.

Покуда в Эмне думали только об освобождении Марии, в Утрехте было уже все готово для ее спасения.

VIII. Побег

В тот самый час, когда оружейник ждал решения военного совета, Франк был уже возле дома Соломона Берлоти и ждал знака Жуаниты, чтобы помочь ей спасти Марию. Хорошенькая плясунья, чтобы заслужить расположение того, кого любила, играла роль падшей женщины. Если бы Франк знал, как тяжело было притворяться бедной девушке, он отказался бы от такой жертвы.

В назначенный час она стояла перед дверью Соломона, и сердце ее билось так сильно от волнения, что она принуждена было отдохнуть и не в силах была поднять тяжелый молот, но увидев за углом фигуру Франка, она сделалась смелее и постучала.

Сам ростовщик отворил дверь и был в восторге от своей гостьи. Однако проходя по длинной анфиладе комнат, он не забывал запирать за собой двери и решетки. Ужин был приготовлен в кабинете.

На столе стояли два прибора, вкусные кушанья и вина, из прислуги не было никого, он удалил даже старую служанку, которая давно легла спать.

— Ты видишь, моя красотка, — говорил старик сладким голосом, — что я сдержал свое слово. Мы одни, никто не видел даже, как ты вошла.

— Благодарю вас за внимание, — отвечала девушка, — но зачем поставили только два прибора, где же третий?

— Это для кого, моя милая?

— Для красавицы, которая спрятана у вас.

— Опять… ты еще ревнуешь?

— Нет, синьор, теперь я знаю, что она не похитит ваше сердце… Но ей, бедняжке, скучно. Отчего не доставить ей удовольствие? Я буду петь, танцевать… пусть и она посмотрит.

— Это невозможно… Ты будешь петь и танцевать для меня одного, эта плакса пусть сидит там наверху. Если бы я и хотел привести ее сюда, то часовые не пустят. Я тебе сказал, что Фрокар оставил здесь двух воинов, которые день и ночь стерегут красавицу и не пускают к ней никого, кроме меня.

Жуанита не настаивала, боясь возбудить подозрение и придумывала другое средство вывести пленницу из комнаты. Она села за стол против Соломона, шутила, смеялась, так что старик был совершенно очарован и пожирал глазами красавицу.

Он попросил ее спеть канцонету, но Жуанита не согласилась, говоря:

— Для того, чтобы петь о любви, надобно, чтобы слушатель мог внушить эту любовь.

— А разве я не могу внушить любви? — спросил старик.

— Я этого не говорю, — отвечала девушка кокетливо, — но вы так дурно одеты, что не похожи на влюбленного. Ах, если бы на вас был тот богатый бархатный костюм, в котором я вас видела в первый раз у мессира ван Нивельда, тогда вы хоть кому могли бы вскружить голову!

— Так ты не забыла этого дня, красавица? — вскричал ростовщик, целуя руку Жуаниты. — Как я счастлив!

— Тогда вы казались мне лучше и моложе всех этих фламандских медведей. Я вспомнила наше отечество… наших ловких кавалеров и имела глупость влюбиться в вас.

— О! — закричал старик, вскочив с места. — Так ты меня любишь?

— Если бы не любила, то не пришла бы сюда, — отвечала цыганка, опуская свои чудные глаза.

— Ты прелестна! Я умираю от любви! — шептал старик и, схватил руки Жуаниты, старался привлечь ее к себе. Но она вырвалась, сказав:

— Оставьте, вы меня пугаете вашим черным платьем.

— Я сейчас переоденусь, буду молод, хорош, не буду пугать тебя.

И он выбежал из комнаты, а цыганка смотрела, как за ним заперлась дверь, потом, вынув из кармана склянку с какой-то жидкостью, данную ей старым цыганом, вылила ее в бокал Соломона, долила вином и наполнив и свою рюмку, начала ждать возвращения ростовщика.

Он явился в блестящем костюме яркого цвета, с золотым шитьем, плешивая его голова была без шапочки и старик был истинно смешон в этом наряде. Но цыганка улыбнулась и вскричала радостно:

— Теперь я узнаю моего прекрасного кавалера и пью за его здоровье!

Подняв свой бокал, она прибавила:

— Чокнитесь со мной, любезный соотечественник.

— С удовольствием, — отвечал влюбленный, — пью за нашу любовь.

Он выпил разом весь бокал и страстно схватил руку Жуаниты, но она отскочила от него и взяла лютню.

— Вы просили меня петь? — сказала она. — Я готова.

И она начала петь, следя за движениями Соломона, который должен быть уснуть после сонных капель, но старик был очень крепок, взволнован страстью и казался живее обыкновенного. Он следил за движениями красавицы и, наконец, бросился к ней, чтобы обнять ее, но Жуанита перебежала на другую сторону стола. Берлоти начал ее преследовать, но вдруг колени его подогнулись, он замахал руками, хотел что-то сказать и упал на пол, как мертвый.

Цыганка смотрела на него издали, и когда увидела, что он безопасен и не может сделать ни малейшего движения, тихонько подошла к нему, сняла ключи с его пояса и побежала к двери на улицу, быстро отпирая все замки и решетки и боясь, что старая служанка услышала шум. К счастью, погода была страшная. Ветер и дождь заглушали всякий шум, и Жуанита отворила, наконец дверь на улицу. Франк ждал ее давно, она тихонько повела его в комнату Соломона и, достав его старое черное платье, сказала, чтобы Франк надел его. Это было не совсем приятно, но молодой человек послушался и надел кафтан.

Жуанита, сказав несколько слов на ухо своему товарищу, повела его в верхний этаж. Надобно было проходить мимо кухни, напрасно молодые люди старались идти как можно тише. Старая служанка спала крепко, а если бы и услыхала шаги, то не беспокоилась бы встать, зная, что барин ее часто принимает ночью гостей. Настоящая опасность была в коридоре, где дверь в комнату Марии стерегли два бандита Черной Шайки.

Услышав шум, один из них пошел посмотреть, кто идет, но увидев Франка, принял его за Соломона и узнав цыганку, которая несла лампу так ловко, что свет не падал на него, он не сказал ни слова и отошел от двери Марии.

Жуанита постучалась, и бедная пленница, запиравшая всегда дверь от себя, боялась нежданных гостей, спросила тихо:

— Кто там?

— Соломон Берлоти, — отвечал Франк не своим голосом и видя, что часовые удалились, он проговорил в замочную скважину: — Отвори, Мария, это я, твой брат.

Дверь быстро отворилась, и Франк с Жуанитой вошли. Трудно изобразить радость и волнение дочери оружейника при виде друга своего детства. Воображая, что она уже спасена, Мария упала на колени, благодаря Бога, а потом бросилась в объятия Франка и долго не могла от него оторваться.

Жуанита мрачно смотрела на чудную группу и сердце ее сжималось от боли. Какая женщина, и еще любящая, не поняла бы, что этот восторг, эти ласки совсем не братские. Подозрения ее оправдались, она побледнела и прислонилась к стене.

Наконец Франк пересилил свое волнение и начал рассказывать Марии, что Жуанита сделала для них, чем они обязаны ей. Мария обняла нежно цыганку, сказав:

— Простите меня, что я не доверяла вам вчера. Вы знаете, несчастные всегда недоверчивы.

— Знаю, — проговорила глухим голосом цыганка, освобождаясь от ласк соперницы и глядя на Франка, следившего за каждым движением Марии.

‘О! Как он меня обманул!’ — думала она.

— Благодарю вас, — продолжала дочь оружейника, сжимая руки цыганки. — Мы не можем ничем отплатить за ваше благодеяние, но Бог наградит вас.

— Погодите благодарить, — возразила Жуанита холодно, — вы еще не на свободе.

И она задумалась. Какие были ее мысли в эту минуту? Она говорила себе, что Франк обманул ее, потому что скрыл свою любовь к пленнице Берлоти и заставил ее спасти соперницу. Неужели она позволит смеяться над собой, не отомстит изменнику? Одно слово, один жест, и они погибнут. Стоит только отворить дверь и позвать часовых.

Она машинально пошла к двери, страдая от ревности и досады, но вдруг остановилась и одумалась.

— Мстить! — прошептала она. — И кому же? Этой молодой девушке, которая и так много перенесла. Разве она виновата, что он меня не любит! Нет, это низко. И если я погублю ее, разве он простит мне это? Нет, он не обманул меня… Он даже на заметил моей любви… Он любит только ее. О, как я несчастна!

Но отогнав от себя грустные мысли, она сказала:

— Время дорого, надобно подумать, как выйти отсюда.

— Да, — подтвердил Франк, — пойдемте скорее.

И он пошел к двери, но Жуанита остановила его, сказав:

— Вы забыли, что там два бандита, которые не выпустят Марию даже с Соломоном. Если вы хотите употребить силу, вам трудно будет сладить с двоими.

— Что же делать? — спросил Франк.

— Найти другой выход.

— Здесь только окно, выходящее во двор, — заметила Мария.

Франк отворил окно, Жуанита схватила простыни и занавеси, связала все это вместе и прикрепила к балюстраде окна. Когда эта полоса полотна была спущена вниз, нельзя было разглядеть, доходила ли она до земли.

Ночь была так темна, что трудно было убедиться, достаточно ли длинна эта веревка, но когда Мария сказала, что окно должно быть в двадцати футах от земли и что двор окружен лавками и закрыт со всех сторон, Франк вскочил на окно, ухватился за простыни и начал скользить вниз. Однако, дойдя до конца полотна, он еще не чувствовал под собой земли и решился соскочить. К счастью земля была в шести футах, но если он мог сделать этот скачок, и за ним Жуанита, привыкшая ко всяким опасностям, для скромной, робкой Марии, это было невозможно. Франк пошел ощупью бродить по двору и наткнулся на лестницу, которую поспешил приставить под окном. Надобно было, чтобы Мария тоже спустилась по полотну до первых ступенек лестницы, что она исполнила довольно смело. Здесь ждал ее Франк и, взяв на руки, перенес на землю.

Жуаните помощь была не нужна. Она в минуту была уже внизу, но теперь надобно было найти средство выйти из этого двора, окруженного высокими стенами. Одна только дверь вела во внутренность дома, но и та была заперта изнутри засовом.

Франк хотел выломить дверь, но Жуанита остановила его.

— Если вы зашумите, мы погибли. Надобно отворить дверь из дома, и я это сделаю, а там мы легко дойдем до улицы, потому что я оставила отворенными все двери и решетки, а часовые наверху, и не услышат ничего.

И она подбежала опять к окну, из которого недавно вышла, ловко взобралась наверх, спрятала простыни, заперла окно и, взяв лампу, отворила дверь в коридор. Услышав стук, часовые подошли к двери, но Жуанита захлопнула ее, сказав громко:

— Сейчас, мессир, я принесу вам материю, погодите немного.

И улыбнувшись бандитам, которые смотрели на нее с дерзкой усмешкой, она быстро сбежала с лестницы и принялась искать дверь, ведущую во двор. Это было нелегко, но наконец дверь была отворена и Жуанита, взяв руки Франка и Марии, сказала им:

— Ради Бога тише, и следуйте за мной. Я заперла только дверь на улицу, а все остальные открыты.

Франк побежал в кабинет Соломона сбросить его одежду и взять свой плащ, потом Жуанита повела их прямо к дверям. Как описать ее ужас, когда перед последней дверью она увидела двух бандитов, которые направили мечи прямо на нее.

Подозревая что-то недоброе в длинном визите старика к пленнице и не доверяя цыганке, часовые после ее ухода заглянули в комнату и не найдя там никого, поняли, что девушку опять похитили, разумеется, уже не для Перолио. Они побежали тотчас в комнату Соломона, нашли его спящим и бросились к двери на улицу, чтобы догнать беглецов, но дверь была заперта и, обернувшись, они сами удивились, увидев перед собой цыганку и двух молодых людей.

К счастью, Жуанита скоро опомнилась и отскочила назад, вдруг бросила лампу, добежала до решетки и быстро заперла ее. Потом, схватив руку Франка, который поддерживал Марию, она побежала дальше, и заперла еще несколько дверей и решеток, так что крики и проклятия бандитов были уже не слышны. Жуанита смеялась над бедными солдатами, которые остались за решеткой, как звери, и не могли никуда выйти. Они были теперь также безопасны, как спящий Соломон, но все-таки не было средств выйти из этого проклятого дома. Франк и Мария понимали свое печальное положение, но Жуанита не теряла присутствия духа и сказала:

— Не может быть, чтобы со двора не было двери на улицу. Надобно только хорошенько поискать. Нам никто не помешает теперь… одна только служанка… Она, вероятно, должна знать выходы, я спрошу у ней.

И она пошла в кухню. Старуха спала так крепко, что Жуанита насилу растолкала ее.

— Что тебе надобно? Кто ты? — спросила она, не понимая, для чего ее будят. — Пожар у нас, что ли? Или дьявол унес моего барина? Я всегда говорила, что старому грешнику несдобровать.

— Проводите меня до двери, моя милая, — сказала молодая девушка, мне пора домой.

— А, это ты пировала здесь ночью со старым дураком? — сказала служанка сердито. — А я должна еще провожать всякую дрянь. Как же! Ведь барин впустил тебя, так может и выпустит.

— Он спит очень крепко, я не могу его разбудить. Пожалуйста, выпустите меня.

— Уж ты не задушила ли его твоими ласками? Чего доброго! От вас всего можно ожидать. Да поделом ему, старому. Туда же, бегает за молоденькими.

— Пойдемте, поскорее.

— Сейчас, красавица, только, чтобы выйти, надобно отворить двери, а у меня нет ключей.

— Вот вся связка.

— Как, он дал тебе все ключи? — вскричала с удивлением старуха. — Стало быть, он совсем сошел с ума. Вот дурак-то! Доверился девчонке, вместо того, чтобы выбрать порядочную женщину.

И служанка, ворча, пошла к двери на улицу, но Жуанита остановила ее.

— Выпустите меня из другой двери, я не хочу идти туда. Ведь есть другая дверь?

— Есть, в переулок, куда подъезжают телеги с товарами, только там такая грязь, что ты завязнешь и не выберешься до утра.

— Ничего, я хочу выйти в переулок.

— Тут что-то не чисто, красотка! Что эта за фантазия — купаться в грязи. Ты надула старого дурака, меня не надуешь. Впрочем, мне что за дело, пойдем.

Жуанита зажгла фонарь и подозвала Франка и Марию.

— Ты здесь не одна! — вскричала старуха с ужасом. — Что здесь было? Моего барина убили, обокрали!.. Да это никак девушка, которую старый прячет наверху, — прибавила она, узнав Марию. — Это заговор, и вы думаете, голубчики, что я буду помогать вам? Нет, мессир Фрокар переломает мне все кости вместо двойного флорина, который обещал, если сберегут девушку до приезда синьора Перолио.

— Молчи, старуха, — крикнул Франк с досадой, услышав ненавистное имя, — веди нас, или берегись…

— Не пугайте ее, — возразила Жуанита, — она не знает, что вы тоже дадите ей два золотых флорина… или удар кинжалом, если она не будет слушаться нас.

— Вот деньги, — сказал Франк, показывая монеты.

Старуха схватила жадно флорины и проговорила:

— Пойдемте… не мое дело!

Она вывела их на тот же двор, провела через сарай и, отворив дверь в переулок, пожелала им покойной ночи. Дождь лил как из ведра. Служанка поспешила к себе на кухню и легла опять, ворча:

— Что-то будет! Я ничего не видала, не знаю. Не мое дело, если старик рехнулся. Я не видела, как вошла цыганка, и не обязана знать, как она ушла.

Старуха сказала правду. Переулок был непроходим, особенно для женщин. Франк был в высоких сапогах и мог перейти это море грязи, но Мария и Жуанита никак бы не выбрались оттуда.

— Я вас перенесу одну после другой, — сказал молодой человек.

— Возьмите вашу Марию, — сказала Жуанита, — и не беспокойтесь обо мне, я пойду вперед и буду светить вам.

И ловкая цыганка начала прыгать по камням, избегая ямы, а Франк шел почти по колено в воде. В конце переулка грязи уже не было и, к счастью, дождь перестал.

В это время трудно было выйти из города, запертого со всех сторон. Жуанита предложила дождаться дня в ее комнатке, и это было самое благоразумное решение, потому что днем было гораздо легче выбраться за ворота незамеченными.

Они прошли несколько пустых улиц, как вдруг услышали конский топот и из-за угла показались всадники с несколькими факелами.

Что было делать несчастным? Бежать было некуда, да и как бежать от всадников? ‘Если это ван Нивельд или ван Рюис, — подумала Жуанита, — мы спасены’.

Между тем отряд приближался, и Франк увидел при блеске факелов, что впереди едет его заклятый враг Перолио.

Схватив Марию, он прижал ее в угол, образуемый дверью одного дома, и накинул на нее плащ, а сам заслонил собой Жуаниту. Бедная Мария тоже узнала начальника Черной Шайки и почти без чувств опустилась на землю.

— Мы погибли, это Перолио! — прошептала она.

Жуанита с любопытством смотрела на итальянца, не понимая страха своих товарищей.

— Спрячь фонарь, Жуанита, — шепнул ей Франк.

Цыганка исполнила это, и беглецы могли ожидать, что отряд проедет, не заметив их, но с ними был еще рыцарь, который остановил свою лошадь прямо перед Франком и сказал Перолио:

— Отчего вы не хотите, мессир, переночевать у меня.

— Я уже обещал Берлоти и не могу обмануть его.

— Полноте, мессир! — возразил первый. — Я угадываю, что привлекает вас к нему. Верно, старый филин прячет у себя красивую голубку.

— Может быть вы отгадали, мессир, — отвечал Перолио.

— Право? Скажите мне имя красавицы.

— Завтра вы все узнаете.

— Так до завтра, любезный граф, приятной ночи.

И молодой человек повернул со своим оруженосцем в другую улицу. Во время короткой остановки воины из свиты Перолио осветили факелами угол, где прижались беглецы и, увидев хорошенькую Жуаниту, закрывавшую собой мужчину, начали смеяться.

— Что там такое? — спросил Перолио веселым тоном, потому что не знал еще о сражении при Эмне.

— Парочка влюбленных, — отвечал один из воинов, — они не боятся дождя, а прячутся от света.

— Верно, какой-нибудь бедняк со своей красавицей, — заметил Перолио.

— Именно с красавицей, — отвечал всадник, — потому что я редко встречал такую хорошенькую. Не хотите ли посмотреть, капитан…

— Не надо, не тронь их, — возразил Перолио. — Пусть и они наслаждаются. Мне некогда, я тороплюсь…

Он пришпорил коня, и весь отряд принужден был следовать за ним, хотя многим из всадников хотелось посмотреть поближе на черные глаза цыганки, блестевшие в темноте, как звездочки.

Во время разговора Перолио с его воинами Франк вынул кинжал и приготовился поразить первого, кто дотронется до Марии. Когда опасность миновала, он сказал ей:

— Успокойся, Мария, Бог не оставил нас!

Мария не отвечала, потому что была без чувств.

Франк развернул плащ, воздух оживил немного девушку, но она была так слаба, что не могла идти дальше. Между тем опасность была еще велика. Скоро Перолио узнает о бегстве Марии, и будет уже невозможно уйти от него.

Бедняжка поняла это, но волнение и испуг до того поразили ее, что она не могла двинуться. Если бы даже она дошла до ворот, то как выйти из города?

Жуанита опять помогла им.

— Есть одно средство выйти из Утрехта, — сказала она, — это переехать реку на лодке. Но для этого надо дойти до реки и найти лодку. А это не близко.

Франк молча смотрел на Марию и замечал, что слабость ее увеличивается. Бедная девушка понимала, что она губит себя и своих товарищей, и сказала слабым голосом:

— Франк, брат мой, и вы добрая Жуанита, спасайтесь от мщения Перолио. Я останусь здесь, может быть меня не заметят в моем уголке. Я отдохну и пойду к бургомистру… Он знает моего отца и защитит меня.

— Он тотчас выдаст тебя Перолио, — отвечал Франк, — разве кто-нибудь смеет противиться ему?

— Так я дойду до монастыря.

— Но ведь ты была в монастыре, Мария, и разве бандит не нашел средства похитить тебя? Неужели ты думаешь, что я покину тебя одну и буду спасать себя? Что мне в жизни без тебя… и что скажет ван Шафлер, если я брошу его невесту… мою сестру. Нет, Мария, не обижай меня… я буду защищать тебя до последней капли крови.

— Пойдем, мой брат, — проговорила дочь оружейника, приподнимаясь, — мне теперь лучше, силы вернулись ко мне.

Она сделала несколько шагов и зашаталась. Тогда, несмотря на ее сопротивление, Франк взял ее на руки, как ребенка, и донес до реки. Они нашли и старую лодку, в которой было, однако, опасно переправляться в такую погоду, но размышлять было некогда, и только Франк перенес Марию в лодку, как цыганка прыгнула в нее и оттолкнула от берега.

Весла лежали на дне лодки. Жуанита помогала Франку грести и править как настоящий моряк, и без нее беглецы никогда не добрались бы до противоположного берега, потому что Франк не мог действовать один, а Мария только плакала и молилась.

— Теперь мы спасены! — вскричал молодой человек, перенося Марию на берег. — Поблагодарим нашу благодетельницу. Отсюда близко до гостиницы, где я оставил мою лошадь, я донесу тебя, и мы отправимся в лагерь Шафлера.

— Нет, Франк, — отвечала Мария, — я теперь могу идти сама. Жуанита научила меня твердости. Пойдемте, друзья мои.

Тогда цыганка остановила их и сказала взволнованным голосом:

— Я исполнила мое обещание, Франк… Мария спасена… прощайте, будьте счастливы.

— Разве вы не пойдете с нами, Жуанита? — спросила печально Мария.

— Я вам не нужна более… оставьте меня.

— Пойдемте с нами, — продолжала дочь оружейника. — Мои родители примут вас и полюбят как дочь, когда узнают, что вы для меня сделали, а я, Жуанита, я люблю вас как сестру.

— Как сестру! О если бы это было возможно!

— Отчего же невозможно? Пойдемте, и вы увидите, как мы все будем счастливы.

— Нет, я не могу идти с вами.

— Отчего же?

— Оттого, что вы не сестра Франка, он меня обманул.

— Я обманул тебя, Жуанита? — спросил Франк с удивлением.

— Да, он сказал мне, что любит Марию как сестру, а это неправда.

— Жуанита, молчи ради Бога!

— Зачем мне молчать… теперь я знаю все. Вы оба любите друг друга… не братской любовью… Вы, может быть, обманываете самих себя, но меня не обманете. Я лишняя между вами… Прощай, Франк, забудь Жуаниту.

И прежде чем Франк мог ответить, прежде чем Мария могла опомниться от такого неожиданного открытия, цыганка быстро прыгнула в лодку и отчалили от берега.

Через несколько минут она исчезла в тумане, и вдали слышен был только плеск реки.

IX. Военный совет

В большой комнате дома, занимаемого прежде ван Нивельдом, где недавно происходил веселый ужин, во время которого Жуаните удалось спасти Франка, собрались начальники и офицеры партии ‘трески’ на военный совет. Несмотря на блистательную победу, недавно одержанную ими, нельзя сказать, чтобы все были веселы. Губернатор голландский был не совсем доволен тем, что играл в сражении незначительную роль, хотя мост, сожженный им, был главной причиной гибели Черной Шайки. Притом он досадовал, что Шафлер отпустил без выкупа такого важного пленника, как ван Нивельд, тогда как добыча, найденная в Эмне, была очень незначительная. Храбрый капитан Салазар печалился о потере своих лучших воинов, погибших по его неосторожности. Видя пасмурные лица начальников, лейтенанты и офицеры не смели радоваться победе.

— Что же это граф Шафлер не идет так долго? — заметил, наконец, губернатор Голландии. — Или сегодняшний герой воображает, что имеет право обращаться с нами, как с побежденными?

— Он хотел удостовериться в смерти Перолйо, — отвечал Салазар. — Граф давно ищет случая посчитаться с итальянцем.

— Я слышал, что между ними личная вражда, и когда Перолйо служил у епископа, монсиньор часто мирил их. Но частные дела только мешают политике, и вряд ли Давид Бургундский будет доволен поведением своего полководца.

— Что вы говорите, мессир? — вскричал с жаром Салазар. — Граф Шафлер действовал сегодня как храбрый и опытный воин, и без него мы бы погибли. Если он старался настичь Перолйо и убить его, разве этот поступок не оправдывается тем, что начальник Черной Шайки — наш злейший враг и недавно еще взял у нас блокгауз? Без него бурграф не мог бы так долго бороться с нами — и потому нам должно думать об одном: взять Перолйо, живого или мертвого.

— Но шайка его почти уничтожена, один он не страшен.

— Воинов можно всегда набрать, особенно в наше время. Стоит вашим солдатам заплатить дороже, и они с охотой пойдут в Черную Шайку. Разве им не все равно, за кого драться: за треску или удочек? Им была бы добыча, а Перолйо всегда умел найти занятие для своих воинов, которые за него готовы в огонь и в воду. Если он жив, то захочет отомстить нам. Надо принять все меры, чтобы нас не застали врасплох… Да вот и сам граф, — прибавил он, увидев входящего Шафлера. — Скажите, что вы узнали об участи Перолйо?

— Он жив, — отвечал жених Марии.

— Кто же командовал Черной Шайкой? Кого вы убили?

— Его лейтенанта Вальсона.

— Это большое несчастье, — сказал губернатор, — но его можно поправить. Мы можем еще встретиться с этим человеком, а теперь должны решить: как нам действовать и как обеспечить победу. Вы граф, как герой нынешнего дня, выскажите ваше мнение, мы слушаем вас.

— Я полагаю, — начал Шафлер тихим голосом, — что нам надобно воспользоваться страхом и расстройством неприятеля, чтобы сделать еще одно нападение. Мы можем идти прямо на Утрехт… там Перолйо…

— Вы думаете, мессир, только о Перолйо, — возразил губернатор насмешливо, — а забываете, что Утрехт не деревня, и что его взять совсем не так легко, как Эмн. Притом, если неприятель в расстройстве, то и нам надобно поправиться. Скажите, капитан Салазар, в состоянии ли вы выступить в поход через час?

— Вы знаете, мессир, что у меня много убитых и раненых и что с сотней людей нельзя ничего сделать.

— Так, может быть, граф Шафлер надеется взять Утрехт с одними своими всадниками, потому что и я не могу помочь ему. У меня несколько барок повреждены кольями, и их надобно починить, прежде чем пуститься в путь. Я не согласен вести моих людей на верную смерть.

— Отчего же на верную?.. — спросил нерешительно Шафлер. — Неприятель не приготовился… не ожидает…

— И откроет вам настежь городские ворота? — перебил голландец. — Да если в городе и совсем нет солдат бурграфа, городской стражи достаточно, чтобы разбить нас. Вы знаете, как защищают мещане свои жилища и семейства, как же можно думать, что мы успеем овладеть Утрехтом, где уже вероятно, знают о поражении при Эмне и приняли свои меры? Я не узнаю вас, граф Шафлер. Вероятно, личная месть заставляет вас забывать, что вы жертвуете ей из прихоти жизнью тысячи людей.

Шафлер молча опустил голову. Он понимал всю справедливость слов губернатора и чувствовал, что любовь к Марии превозмогла в нем обязанности начальника. При одной мысли о том, что Перолио, может быть, в эту минуту приехал в Утрехт, сердце молодого человека обливалось кровью, и он не мог без ужаса вспомнить о бедном отце, который ждал с нетерпением решения совета. Но что было ему делать одному? Он мог только умереть за Марию, но и смерть его не принесла бы никому пользы. Стало быть, оставалось покориться судьбе и исполнить свой долг. Он скрыл свое волнение и страдание и, протянув руку губернатору, сказал с чувством:

— Благодарю, мессир, что вы меня образумили. Единственным моим желанием было поскорее окончить эту безбожную войну между соотечественниками, и я хотел или погибнуть, или окончательно победить бурграфа, но я не имею права жертвовать безумно жизнью воинов, и готов исполнить то, что вы прикажете.

— Мы не имеем никакого права вам приказывать, граф, мы можем только советовать, — проговорил губернатор смягченным тоном.

— Мне кажется, — сказал Салазар, — что если бы мы были в состоянии и согласились идти на Утрехт, то не должны бы на это решиться.

— Почему? — спросило несколько голосов.

— Разве вы не знаете монсиньора Давида? — продолжал гасконец. — Он предоставил графу ван Шафлеру свободу брать маленькие селения и деревни вокруг его лагеря, а напасть без его позволения на такой город, как Утрехт — значит рассердить прелата и, может быть, сделать большую неловкость. Вы знаете, что епископ ждет со дня на день прибытия императора Максимилиана и бережет города, которые достанутся ему и без сражения.

— Это правда, — отвечал губернатор. — Мы бы давно могли дать сражение, но он нас удерживает.

— Так решайте же, что нам делать? — сказал Шафлер, торопясь переговорить с Вальтером.

— Вот что я предлагаю, мой нетерпеливый герой, — начал голландец. — Утрехт мы оставим в покое и подождем, чтобы Перолио вышел из него с остатками своей шайки. Капитан Салазар, у которого много раненых, останется здесь, поправит укрепления и будет узнавать через шпионов, что делается в Утрехте и когда будет возможно дать новое сражение. Согласны вы на это, капитан?

— Согласен. Я укреплю Эмн и буду извещать обо всем.

— А я что должен делать? — спросил ван Шафлер.

— Вам, граф, я бы советовал воротиться в ваш лагерь и ждать новых приказаний епископа. Вы можете делать небольшие нападения на деревни, принадлежащие бурграфу Монфортскому, и если моя помощь будет вам нужна, я всегда к вашим услугам.

— Я еду через два часа, только соберу моих людей.

— Зачем же так торопиться? Нам никто не угрожает, а вашим солдатам надобно отдохнуть. Завтра утром мы отправимся вместе.

— А вы куда, мессир? — спросил Салазар.

— Я поеду в Дурстед, объявить епископу о нашей… то есть о победе графа Шафлера, и потом вернусь в свой лагерь. Скажите откровенно, господа, если в моем решении есть недостатки и подайте ваше мнение.

— Нет, это самое благоразумное решение, — решили присутствующие и начали расходиться.

Вальтеру стоило взглянуть на лицо своего будущего зятя, чтобы догадаться, что на него нечего надеяться для спасения дочери, и потому, подойдя к нему, он пожал ему руку, сказав:

— Прощайте, мессир Жан.

— Куда вы, Вальтер? — проговорил Шафлер машинально, как будто не знал, что бедному отцу нет другой дороги, кроме Утрехта.

— Неизвестность убивает меня! — вскричал оружейник с отчаянием. — Я хочу сам удостовериться в моем несчастье, и если моя дочь потеряна для меня навсегда, я не умру, не отомстив злодею.

— Успокойтесь, мой добрый Вальтер, и подумайте, что вы можете сделать один? Я обязан ехать обратно в мой лагерь и не могу дать вам даже отряда… но к чем и это послужит? Послушайте меня, друг мой. Вы видите, я сам немного успокоился, и это потому, что я надеюсь… Мария в безопасности.

— Разве это возможно? Вы сами слышали от Видаля, что Перолио должен быть сегодня в Утрехте.

— Знаю, но очень вероятно, что весть о нашей победе застанет его прежде, нежели он приедет туда, и тогда он, как воин, как любимец бурграфа, должен забыть все и собрать войско. Стало быть, ему будет некогда подумать о Марии.

— Полноте утешать меня, мессир, и отпустите скорее, каждая минута дорога.

— Но как вы попадете в город, особенно ночью, когда ворота заперты?

— У меня есть много знакомых в городской страже и меня пропустят, а там я отыщу дом Берлоти.

— Ступайте же с Богом, Вальтер. Только возьмите лошадь и денег.

— У меня есть деньги, а лошади не надо. Я плохой ездок и скорее дойду. Скажите мне только, не слыхали ли вы о Франке, где он?

— Где Франк? — проговорил чей-то голос, и Шафлер, оглянувшись, увидел старого Ральфа.

Но это был не тот бодрый, крепкий старик, который мог поспорить с молодыми. Он едва держался на ногах, придерживаясь за стену и дрожал всем телом, даже голос его стал глух, как у умирающего.

— Что с вами, Ральф? — спросили они оба, бросаясь к старику, которого усадили, поддерживая его, чтобы он не упал. Вальтер догадался достать фляжку с вином и поднес ее к сухим губам пастуха. Тот пил с жадностью, ища чего-то глазами. Вальтер подал ему хлеба и мяса, потому что для Шафлера был приготовлен ужин, и Ральф ел с удовольствием.

— Откуда вы? — спросил граф, когда старик немного подкрепил себя. — Ведь вы пошли искать Франка и должны знать, где он.

— Я приказал ему идти в ваш лагерь, — проговорил Ральф, — несчастный, он верно в Утрехте.

— Но зачем вы здесь и в таком виде? — спросил Вальтер с нетерпением.

— Я был в плену у Перолио, который подозревал, что я помог Франку уйти. Не знаю, почему он не велел меня тотчас же повесить, верно он хотел узнать от меня, куда скрылся Франк. Меня заперли в чулане и не давали ничего есть. Если бы воины Салазара не выбили дверь чулана и не довели меня до этой комнаты, я бы умер с голоду, как в той башне, где вы избавили меня и Франка от мучительной смерти… Теперь, друзья мои, мне лучше, я пойду его искать.

— Что вы, Ральф, вы так слабы, — вскричал Шафлер, — я вас не пущу… Вальтера я не удерживаю, он идет к дочери, которая в опасности, а Франк мужчина… он сумеет сам защищаться.

— Франк мне дороже сына, — проговорил старик, — в нем я люблю ту, для которой пожертвовал саном, богатством, именем… он не должен погибнуть… он мое мщение!

Непонятные слова старика удивили и испугали Вальтера, принявшего их за бред, но Шафлер видел в них смысл, давно подозревая, что Ральф не простой пастух. Поэтому он сказал ему:

— Добрый Ральф, согласитесь отдохнуть немного и успокойтесь. Если Франк в Утрехте, Вальтер увидит его скоро и пришлет к вам. Вы с ним тогда увидитесь. Вы не в состоянии дойти и до половины дороги.

— Нет, я могу, — проговорил старик и хотел было встать, но силы ему изменили, и он опять упал в кресло.

— Это правда, теперь я не могу… но завтра я буду крепче… завтра я пойду.

— Хорошо, — сказал Шафлер и, позвав своего оруженосца, приказал ему отвести старика в комнату и исполнять все его желания, а сам проводил Вальтера до улицы и обнял его на прощание, может быть, последний раз в жизни.

Долго еще раздавались песни солдат, пирующих победу, прерываемые стонами раненых и умирающих, которые в то время не могли ожидать облегчения. В войсках были коновалы, заботившиеся о лошадях, но врачей не было, и все болезни лечили монахи или колдуньи. В Эмне не было ни тех, ни других, но нашлись добрые люди из жителей и солдаты, которые перевязали раненых, как умели.

Капитан Салазар, вступивший уже в управление взятым селением, заботился о его безопасности, поставил везде часовых, приказал устроить наскоро мост через канал и выбрал себе для жительства лучший дом. Голландский губернатор и Шафлер остались до утра в квартире ван Нивельда.

Когда поутру войско было готово к выступлению, Шафлер вышел вместе с Ральфом, которого уговаривал не пускаться в путь, но старик опять был бодр и даже смеялся над своей вчерашней слабостью.

— Не бойтесь за меня, — говорил он, — я старый дуб, и меня трудно сломить. Скоро вы увидите меня с Франком или не увидите ни одного из нас. Прощайте, мессир.

Граф пожал руку старику, и они расстались.

X. Радость и горе

Франк и Мария, оставшись одни, долго не могли опомниться от последних слов цыганки. Франк знал давно, что любит Марию не любовью брата, но бедная девушка в первый раз ясно читала в своем сердце, и ей стало страшно за свою будущность. Она не смела взглянуть на своего спутника, боялась взять его руку и не знала, что сказать. Франк опомнился первый и проговорил тихо:

— Пойдем, Мария… скоро будет светло… до гостиницы не близко. Возьми мою руку… тебе будет легче идти.

— Не надо, — прошептала девушка и пошла возле Франка.

Долго оба молчали, обдумывая свое положение, наконец Мария сказала с необыкновенной твердостью:

— Выслушай меня, Франк… Жуанита отгадала, что я люблю тебя больше, чем брата, вижу, что и ты отвечаешь мне тем же. Но разве мы можем быть счастливы? Я — невеста твоего друга, дала слово без принуждения и не могу взять его обратно. Если бы я могла поступить в монастырь, это было бы мне утешением, но тогда надобно будет сказать причину этого отцу, а я никогда не решусь на это. Итак, мой милый Франк, останься моим братом. Скрывай твою любовь, как я буду скрывать свою, и станем жить для других.

— Но это ужасно, — вскричал Франк. — За что мне суждено такое несчастье? У всякого есть родные, имя, дом, у меня нет ничего, и я должен сверх того отказаться от твоей любви! Лучше не жить совсем.

— Успокойся, Франк, и не ропщи. Разве я тоже не страдаю? Можно найти счастье и в исполнении своих обязанностей. Ты найдешь развлечение в войне, в политике, в перемене места, а я буду покорной женой твоего друга, благодетеля… Теперь никогда, ни слова больше о любви, я этого требую… я прошу тебя, брат мой!

— Повинуюсь тебе, сестра моя. Я передам тебя графу, и больше ты не услышишь обо мне.

— Отчего же ты не свезешь меня в Амерсфорт к матушке? Как давно я не видала ее.

Франк остановился. Он знал о смерти Марты, но боялся поразить дочь страшной вестью, и особенно в то время, когда ей нужны были все ее силы. Притом эта кончина не дозволяла скорой свадьбы Марии, которая могла удалиться на время в монастырь, как желала этого. Эти мысли мучили и радовали молодого человека, но он все-таки не хотел объявить дочери о ее потере.

— Что ты молчишь, Франк? — спросила девушка с беспокойством. — Я тебя спрашиваю, зачем ты не отвезешь меня домой? Разве в Амерсфорте все еще стоит Черная Шайка?

— Да, — отвечал отрывисто молодой человек, — я свезу тебя в Дурстед, там есть женский монастырь, безопасный от всех нападений, ты там дождешься своего отца.

И видя, что Мария хочет его расспрашивать, он прибавил:

— Пойдем скорее, перестань говорить. Твой голос расстраивает меня и заставляет забыть, что я должен быть только твоим братом. Не лишай меня твердости.

— А скоро мы дойдем до гостиницы, где ты оставил лошадь?

— Скоро, разве ты устала? Дай, я понесу тебя.

И, не дождавшись ответа, он быстро схватил на руки драгоценную ношу и почти побежал с ней по дороге, зная, что это может быть последние счастливые минуты его жизни.

Мария не сопротивлялась, только чудные ее глаза обратились к небу, на котором разлилась заря, и она тихо шептала молитву, чтобы Бог спас ее от собственного сердца. Перед страстным Перолио девушка была смелее и хладнокровнее, и готова была защищаться, но каждое слово Франка трогала ее и лишало всех сил. Она предвидела, что если путешествие их продлится, оба они погибнут, и им нельзя уже будет вернуться к отцу. В эту минуту даже скитальческая жизнь с Франком казалась ей раем, и она готова была для него забыть все. Но мысль о Боге, о матери, строгие правила, внушенные ей патером ван Эмсом, удержали ее на краю бездны, молитва подкрепила ее и она сказала Франку:

— Отпусти меня, брат, я могу идти сама… притом уже светло, могут встретиться люди.

— Так что же? Нас здесь никто не знает, позволь мне донести тебя до гостиницы.

— Нет, Франк, ты забываешь наш уговор, нам навстречу идет какой-то человек, ради Бога, оставь меня.

Франк опустил на землю Марию, проклиная в душе раннего путешественника, но в эту минуту она вскрикнула и побежала вперед, как безумная. Хотя путешественник был еще далеко и шел с опущенной головой, но молодая девушка скорее сердцем, чем глазами узнала своего отца и бросилась к нему навстречу. Скоро и Франк узнал Вальтера и подошел к нему в ту минуту, как Мария от радости лишилась чувств. К счастью, трактир был уже в нескольких шагах и ее перенесли туда. Обморок был не продолжителен и, раскрыв глаза, Мария опять бросилась обнимать отца, рассказывая ему несвязно, как ее спасли Франк и Жуанита, и как она счастлива, что опять увидится с доброй матушкой.

При этих словах Вальтер и Франк переглянулись, потому что ни один не хотел решиться объявить ей о смерти матери. Заметив печальное выражение отца, Мария вдруг страшно побледнела, прижала руки к сильно бьющемуся сердцу и сказала раздирающим голосом:

— Боже! Какое испытание! Батюшка, отчего вы мне ничего не говорите о матушке. Где она? Что с ней?

Вальтер зарыдал, закрыв лицо руками, а Франк сказал со слезами:

— Матушка молится за нас на небе. Будь тверда, Мария… тебе надобно утешать отца.

Но Мария оставалась неподвижна и бледна как статуя. Она не могла плакать, а между тем страдала так сильно, что жаль было смотреть на нее. Вальтер, забыв собственное горе, бросился к ней.

— Опомнись, Мария… молись. Марта, умирая, благословила тебя, она приказала тебе жить…

— Я буду… жить… для вас… — прошептала бедная девушка, измученная столькими волнениями. Удивительно, как она могла перенести столько горя, привыкшая к тихой домашней жизни, к семейным радостям. Если бы год тому назад, кто-нибудь сказал ей, что она будет героиней стольких приключений, что ее будут несколько раз похищать, что она убежит ночью и будет скитаться по дорогам, — она приняла бы все это за страшный сон. Но смерть любимой матери поразила ее более преступных покушений Перолио. Она не лишилась чувств, не рыдала, но, казалось, в ней замерла жизнь, и она превратилась в автомат. Это положение более всего пугало Вальтера, который вспомнил, что после разлуки с дочерью Марта не плакала и не жаловалась, но угасла молча. Нельзя было и думать о немедленном отъезде, потому что Мария была очень слаба, и потому, поручив ее заботам хозяйки гостиницы, женщины доброй и молчаливой, Вальтер вышел с Франком в соседнюю комнату и сказал:

— Радость и горе — вот наша жизнь! Что, если Мария не перенесет этого удара?

— Она так молода, батюшка, она поправится, — заметил Франк, садясь подле оружейника.

Оба они были измучены дальней ходьбой, и отдохновение было им необходимо, но положение Марии беспокоило их до того, что они не могли уснуть и, приказав подать пива и закуску, продолжала тихо разговаривать. Вальтер расспрашивал о всех подробностях спасения дочери, Жуанита сильно заинтересовала его.

— Надобно отыскать и спасти эту девушку от опасностей, — сказал Вальтер. — Она не раз спасала и твою сестру. Ясно, что она тебя любит.

— Что вы говорите! — вскричал Франк, догадываясь, что оружейник сказал правду.

— Только слепой не заметит этого, — возразил Вальтер, — и ты был бы неблагодарен, если бы не отвечал ей тем же.

Разумеется, молодой человек не рассказал своему воспитателю о последней сцене, когда Жуанита, прощаясь с Франком и Марией, сказала, что они любят друг друга, и оружейнику не могло придти в голову, что бывший его работник может страстно любить свою названную сестру, невесту своего друга. Вальтер продолжал:

— Жаль, что вы не уговорили ее бежать вместе с вами из Утрехта. Там она может попасть в руки изверга Перолио и никто не заступится, не отомстит за бедную девушку. Она сирота, как ты, Франк, она прекрасна и чиста, и даже не цыганка, право, ты хорошо сделаешь, если женишься на ней. Я уверен, что и мессир Шафлер посоветует тебе тоже.

— Вы думаете, батюшка? — спросил Франк рассеянно.

— Разумеется. Разве сам он не доказал, как пренебрегает предрассудками. Он дворянин, полководец, любимец епископа и женится на простой мещанке, когда мог выбирать между дочерями вельмож, а ты, хоть и лейтенант его, но можешь, не унижая своего звания, жениться на бедной девушке, которой обязан жизнью и честью своей сестры.

— Это правда, — проговорил в смущении молодой человек, — я ей многим обязан… но я не думал о женитьбе.

— Да теперь еще рано и думать. Надобно прежде найти средство вызвать Жуаниту к нам.

— Но мне хотелось бы прежде довести Марию до безопасного места.

— Об этом не беспокойся. Со мной Марии ничего бояться. Я подожду ее выздоровления и отвезу ее к Шафлеру. Пусть он решает, что делать.

— Так вы хотите, чтобы я опять шел в Утрехт и искал Жуаниту?

— Нет, я тебе ничего не приказываю и даже не могу советовать. Старый Ральф имеет над тобой больше власти, потому что следил за тобой с твоего рождения. Он тоже пошел отыскивать тебя и скоро будет здесь.

И оружейник рассказал Франку о последних приключениях бедного старика, который чуть опять не погиб голодной смертью и, несмотря на свою слабость, хотел тотчас же пуститься в путь. Но вероятно Шафлер уговорил его переночевать и отдохнуть.

Вальтер справлялся поминутно о дочери, которая наконец уснула. Но сон ее был тревожный, она была в жару, и странный бред ее пугал отца. Она говорила о Перолио, о матери, призывала Франка и умоляла его избавить ее от ненавистного брака, потом просила прощения у Шафлера и твердила, что пойдет в монастырь.

К утру она однако успокоилась, спала крепко и, проснувшись, сказала отцу:

— Батюшка, мне лучше и я могу ехать.

— Как я рад, милая Мария, как обрадуется граф Шафлер.

— Батюшка, — сказала девушка с необыкновенной твердостью, — неужели вы потребуете, чтобы я тотчас вышла замуж, забыв о матушке?

— Я не требую этого, дочь моя, но я дал слово Шафлеру, ты тоже согласна, и в последнее время мы решили как можно скорее окончить это дело.

— А если я вас прошу меня свести в монастырь?

— Как! Ты не хочешь выходить за Шафлера? Ты чувствуешь себя недостойной этой чести?

— О нет, батюшка, я не отказываюсь, но чувствую, что мне надобно поправиться, помолиться. Разве могут придти мысли о счастье, когда я не могу удержать слез, и будет ли мессир Жан доволен такой печальной невестой?

— Это его дело. Я все-таки отвезу тебя к нему. Помни, дочь моя, что у тебя нет другого убежища, кроме дома твоего мужа. Для твоего спасения я бросил все, дом наш в Амерсфорте принадлежит другому, и ты не можешь быть безопасна даже в монастыре, покуда жив Перолио. О, отчего он не погиб вчера от руки Шафлера!

Вальтер начал собираться в путь и сказав Франку, чтобы он дожидался Ральфа, посадил Марию на лошадь, закутав ее в широкий плащ, так что нельзя было даже догадаться, что это женщина, и сам хотел вести животное. Но оружейник не умел ни ездить верхом, ни обращаться с лошадьми и потому поневоле должен быть исполнять просьбу Франка, не хотевшего оставаться в гостинице и просившего взять его в проводники Марии, говоря, что если Ральф пойдет по этой дороге, то они встретят его.

Они отправились все вместе, щедро наградив трактирщика и взяв с него обещание, что в случае погони Перолио, он не скажет, кто у него останавливался. Франк вел лошадь, а оружейник шел сбоку, поддерживая Марию. Все они молчали и внимательно смотрели на дорогу, чтобы увидеть Ральфа или свернуть в сторону, если покажутся воины, с которыми в то время опасно было встречаться, к какой бы партии они ни принадлежали. Они грабили своих и чужих, потому что жалованье выдавалось им очень неаккуратно, а обидеть девушку считали обыкновенным делом. Вот почему маленький караван подвигался осторожно и встретил Ральфа близ Эмна, потому что старик не мог идти так скоро. Радость его при виде Франка была так велика, что он забыл даже его побранить за непослушание и присоединился к путешественникам, чтобы вместе с ними дойти до лагеря Шафлера.

Можно себе вообразить восторг графа, когда он узнал, что невеста его спасена. Он с жаром благодарил Франка, благословлял Жуаниту, про которую ему успели рассказать, и даже не проклинал более Перолио. Он был счастлив и весел, как ребенок, и начал распоряжаться помещением своих гостей.

— Мессир Жан, — сказала ему грустная невеста, — мне надобно поговорить с вами.

— С охотой, Мария, я вас слушаю, — сказал граф и, взяв ее за руку, повел в другую комнату.

— Батюшка, пойдите и вы к нам, — сказала Мария Вальтеру, который был пасмурен во всю дорогу и что-то все обдумывал.

— Я знаю, о чем ты хочешь переговорить с графом, — сказал он отрывисто, — и буду ждать его решения. Говори одна, а я с Ральфом и Франком займусь здесь завтраком и подкреплю мои силы.

Оставшись с женихом, Мария смешалась и не знала, как объяснить ему свое желание. Притом она так глубоко уважала этого человека, так была уверена в его искренней любви, что ей было жаль огорчить его. Под влиянием Франка она была готова на все, но теперь ей стало стыдно, что она увлеклась, забыла свои обязанности, священные обещания и, протянув руку графу, она проговорила со слезами:

— Простите меня, мессир Жан.

— Что с вами, Мария? К чему эти слезы, я не понимаю вас… — сказал ван Шафлер, целуя руку Марии.

Девушка быстро отерла слезы, подняла голову и, глядя прямо в глаза жениха, сказала с твердостью:

— Мои слезы не должны вас удивлять, мессир, я только недавно узнала о смерти моей матушки и не могу забыть моего горя.

— Простите, Мария, что я забыл об этом. Смерть доброй Марты поразила и меня, стало быть очень понятно, что вы долго о ней не забудете.

— О никогда, никогда! — вскричала девушка.

— Но у вас остался отец, и вы не должны предаваться отчаянию. Вы хотите что-то сказать мне. Будьте откровенны, вы знаете, что я ваш лучший друг.

— Да, вы добрый, благородный друг, вы поймете, что после всех волнений, испытанных мной и после недавней потери, мне надобно отдохнуть и успокоиться.

— Вы хотите отложить нашу свадьбу? — спросил Шафлер бледнея, но спокойным голосом.

— Я хочу помолиться и приготовиться к такой важной перемени в жизни.

— Значит, вы хотите провести некоторое время в монастыре?.. Не смею удерживать вас. Я буду ждать сколько хотите…

— Назначьте сами время, мессир, согласитесь, что теперь дурные времена для свадеб.

— Согласен, Мария, только никакие времена не мешали мне вас любить, и разлука с вами усилила мою привязанность к вам, тогда как вы заметно переменились.

— Какую же вы находите во мне перемену?

— Несчастья развивают и укрепляют нас. Вы тоже, моя тихая, скромная голубка, сделались смелее и тверже, не потеряв нисколько вашей скромности и нежности, но вы не умеете скрывать ваших чувств, и я вижу ясно, что вы боитесь брака со мной. Еще раз прошу вас, будьте откровенны. Я вас люблю больше жизни, но если вы не надеетесь быть со мной счастливы, скажите одно слово — и я откажусь от вас.

— О нет, мессир, это невозможно.

— Возможно, если вы меня не любите.

Мария готова была открыть свою тайну. Она была уверена, что благородный Шафлер сам возьмется устроить ее союз с Франком, но это великодушие должно быть стоить ему дорого, все давно считали ее невестой Шафлера, притом надобно было огорчить отца. Она решилась быть твердой и не уступить в великодушии жениху.

— Уверяю вас, мессир, — сказала она, — что чувства мои к вам нисколько не переменились, вы сделаете жену вашу счастливой. Назначьте сами день нашей свадьбы, только позвольте мне ждать этого дня не в вашем лагере.

— Благодарю вас, милая Мария, — вскричал граф в восторге. — Ваши слова оживили меня. А то мне пришли в голову страшные мысли. Вы правы, здесь, в деревне, в лагере, вам нельзя оставаться. Я попрошу епископа Давида, чтобы он поместил вас в монастырь св. Берты в Дурстеде. Там настоятельницей женщина, которую он уважает и охраняет от всех опасностей. Туда уже не проберется Перолио и его сообщники, и я сам приду за моей невестой в тот день, когда поведу ее к алтарю.

— А это будет… скоро? — спросила Мария, краснея.

— Думаю, что скоро, — отвечал граф улыбаясь. — Кажется епископ Давид хочет опять перемирия и бурграф не будет противиться. Из Германии пришли радостные вести. Император оканчивает войну и собирается на помощь к нам. Стало быть, через месяц будет непременно мир или перемирие, и тогда я назову вас моей.

И Шафлер обнял дрожащую девушку и поцеловал ее в лоб, как вдруг раздался веселый смех Вальтера, стоящего в дверях.

— Вот вы чем занимаетесь здесь, — вскричал он, — хороши переговоры! А я, старый дурак, думал, что вы ссоритесь или собираетесь в монастырь. Ну, что вы решили?

Шафлер объяснил оружейнику, что надобно дождаться перемирия, чтобы сыграть свадьбу и как только Мария отдохнет, он даст ей отряд, который проводит ее до Дурстеда, и Франк отвезет письмо к епископу с просьбой о принятии на время невесты Шафлера в монастырь св. Берты.

— А куда же вы отправите меня, любезны мой зять? — спросил Вальтер, смеясь. — Нет ли в Дурстеде мужского монастыря, куда бы можно было спрятать и меня от Перолио?

— Если, мастер Вальтер, — сказал Ральф, вошедший в открытую дверь. — Там дадут нам убежище, потому что и я иду в Дурстед, мне надобно перед смертью увидеться с Давидом и поручить ему Франка.

Все с удивлением посмотрели на старика, который часто говорил загадочно, но никто не смел его расспрашивать, зная, что он не откроет своей тайны.

На другое утро отряд был готов, и Мария прощалась с графом, как вдруг прискакал гонец от епископа с приказанием Шафлеру явиться как можно скорее в Дурстед.

— Какое счастье! — вскричал граф. — Я еду с вами, Мария! Скорее лошадь, — сказал он оруженосцу.

Все засуетились и забегали, но прежде всего надобно было сдать начальство лагерем на время отсутствия Шафлера. Франк, как лейтенант, должен был бы остаться, но он служил еще недавно, мало знал солдат и военное искусство, и потому граф призвал старшего офицера и, дав ему все наставления как действовать, вскочил на лошадь и поехал возле Марии, которая, приняв твердое намерение, была покойна и весела, и печальные взгляды Франка не смущали ее.

XI. Гнев Перолио

Можно себе вообразить ярость Перолио, когда выломав дверь с улицы, потому что ее не отпирали, он узнал от солдат, запертых между дверью и решеткой, что пленница убежала. Надобно было ломать все двери, запертые Жуанитой, и от этого страшного шума не проснулись ни Соломон, ни старая служанка, которая бросила ключи в коридор, чтобы не могли ее подозревать в помощи беглецам. Перолио принял сначала Берлоти за мертвого, но когда солдаты его хорошенько потормошили и облили холодной водой, он начал понемногу приходить в себя и припоминать, что с ним случилось. Поняв, наконец, что цыганка опоила его каким-то зельем, он вскочил на ноги и закричал:

— Где мои ключи? Меня обокрали!

И он не ошибся, потому что под предлогом розысков, часть солдат, провожавших Перолио, разошлась по дому и припрятала в карманы все, что можно было спрятать.

— Где девушка, которую ты должен был беречь? — спросил грозно Перолио. — Благодаря твоему разврату цыгане хозяйничают у тебя в доме. Ты мне поплатишься дорого за свою оплошность.

— Помилуйте, синьор, — говорил старик, — мог ли я подозревать, что Жуанита хочет спасти вашу пленницу… я думал, что она ревнует.

— Что тебя одурачила девчонка, это хорошо, но отнять у меня Марию, когда мне было так трудно добыть ее. О! Я отплачу за это! Тотчас бегите к городским воротам, — сказал он нескольким воинам, — скажите, чтобы не выпускали никого без осмотра, потом обойдите весь город и отыщите мне проклятую цыганку. Она узнает, что значит навлечь на себя гнев Перолио.

— Что вы хотите с ней делать? — спросил Соломон, который кажется все еще любил цыганку и боялся, чтобы она не попала в руки бандита.

— А тебе что за дело! Не думаешь ли ты, что я буду церемониться с твоей красавицей? Я ее отдам на потеху моим солдатам, а потом велю повесить.

— Пощадите, синьор, прошу вас, я выкуплю ее, — умолял старик, воображение которого рисовало чудный образ девушки.

— Нет, — проговорил отрывисто Перолио, — это будет уроком и тебе, чтобы ты впредь лучше исполнял мои приказания.

— Ваши приказания, синьор! — сказал Соломон с досадой. — Разве вы мой начальник, разве я тюремщик, чтобы охранять ваших любовниц? Впрочем, я напрасно упрашиваю вас. Жуанита не так глупа, чтобы оставаться в Утрехте. Она верно уже далеко отсюда.

— Я здесь, — сказала цыганка серебристым голосом и смело вошла в комнату.

— Как! — вскричал ростовщик. — Зачем ты вернулась? А, понимаю, ты из ревности выпустила пташку, чтобы остаться одной у меня в доме. О! Что ты наделала, шалунья!

И Соломон бросился к девушке, чтобы обнять ее, но она оттолкнула его так сильно, что он едва устоял на ногах, и отвечала презрительно:

— Оставь меня, гадкий старикашка, я пришла не к тебе, а к синьору Перолио.

Последний с любопытством смотрел на красавицу, удивляясь ее смелости, но гнев еще кипел в нем и он вскричал:

— Так это ты смела освободить девушку, которая принадлежала мне!

— Она не могла принадлежать вам, синьор, — отвечала Жуанита, — потому что не любит вас.

— Как ты смеешь говорить так со мной? Ты знаешь, что я могу тотчас тебя повесить?

— Если я пришла к вам сама, когда могла легко уйти из города, значит я не боюсь смерти.

Смелость и уверенность девушки удивляли Перолио, который никогда не встречал подобных женщин, но в то же время он ощущал какое-то непонятное чувство. Красота Жуаниты поразила его, как всех, кто видел ее в первый раз, но ни одна красавица не производила на него такого странного впечатления. Его смущал гордый, ясный взгляд цыганки, гнев его прошел, он забыл Марию и не мог насмотреться на черты Жуаниты, напоминавшие ему что-то особенное.

Старик Соломон, забыв все обиды, тоже не спускал глаз с девушки и только твердил в восторге:

— Какая смелость! Какая красота!

Не понимая движений своего сердца, Перолио готов был простить виновную и даже просить у нее прощения за угрозы, как вдруг вбежал Рокардо с несколькими солдатами Черной Шайки. Все они были покрыты кровью и грязью и едва держались на ногах от усталости. Рокардо едва мог проговорить:

— Мы разбиты!.. Эмн взят!

Это известие поразило Перолио. Он как зверь бросился на Рокардо и начал трясти его за ворот, но бедняк был не в силах проговорить ни одного слова. Другой воин, успевший вздохнуть и выпить вина, которое стояло на столе после вчерашнего ужина, объяснил начальнику, как неприятель напал на их лагерь и как почти вся Черная Шайка погибла в канале.

— Мы успели прорваться сквозь ряды всадников Шафлера, — прибавил солдат, — и поскакали, чтобы известить вас о несчастье.

— Опять Шафлер! — вскричал Перолио в бешенстве. — Как мне отомстить ему?.. Да, эта девчонка его сообщница, он подослал ее сюда… она заплатит за всех.

И обратясь к толпе солдат, собравшихся, чтобы узнать новости от Рокардо, бандит заревел:

— Возьмите эту цыганку и потешайтесь ею, а завтра чтобы она была повешена перед дверьми этого дома!

С диким криком бросились солдаты к Жуаните, которая, улыбаясь презрительно, отступила к стене, чтобы ее не могли окружить, и прежде чем один из бандитов дотронулся до нее, она достала свой маленький кинжал и поразила себя в грудь. Солдаты отхлынули от нее, а она упала, обливаясь кровью и шептала с ангельской улыбкой:

— Прости, Франк.

— Что вы сделали! — вскричал Берлоти, плача навзрыд. — Бедняжка! Так молода и так хороша!

И забыв свою глупую любовь, старик положил раненую на диван и старался унять кровь. Раненая еще дышала и угасающий взор ее не покидал Перолио, который может быть в первый раз в жизни раскаялся, что погубил бедную девушку.

— Посмотрите, синьор, — сказал Соломон, перевязывавший рану, — какой богатый крест на шее у Жуаниты и какой странной формы!

Перолио подошел к дивану и, взглянув на крест, страшно побледнел.

— Откуда ты взяла его, Жуанита, — проговорил он глухим, задыхающимся голосом, — скажи, умоляю тебя?

Но она не могла выговорить ни слова, на губах ее показалась кровавая пена, зубы были стиснуты от боли. Перолио закричал в отчаянии:

— Спасите ее, приведите врача, я озолочу того, кто вылечит ее! Может быть, рана не смертельна.

— Кажется, надежды мало, — сказал Соломон, понимавший медицину и хлопотавший около раненой вместе со старой служанкой. — Ее детская рука была сильна и если бы удар не ослаблен был немного этим крестом, она умерла бы в минуту, теперь, она, может быть, промучается несколько дней.

— Где вам ее вылечить, — вмешалась старая служанка. — Только одна колдунья падерборнских развалин может помочь ей.

— Колдунья? — спросил Перолио. — Разве она лечит?

— Как же! У соседки Бригитты сын подрался в кабаке и ему раскроили череп. Страшно было смотреть на него, и врач бурграфа объявил, что он умрет Но старуха положила сына в телегу, поехала в Падерборн и предлагала колдунье свою душу, чтобы та починила голову сына. Не знаю, взяла ли она душу, только сын Бригитты через неделю был здоров и опять буянит по кабакам.

— Послать за ней, — вскричал Перолио, забывший и погибель своей шайки, и войну, и Шафлера, и думавший только, как спасти непонятную девушку и расспросить ее о странном кресте.

— Не трудитесь посылать, — возразила старуха. — Дочь Барбелана не выходит теперь из своих развалин. Верно, хозяин запретил ей. Все больные должны сами отправляться в развалины.

— Но Жуанита так слаба… и без чувств.

— Я перевязал рану хорошо, — сказал Берлоти, — и обморок ее может быть продолжителен. Я думаю, если ее перенести осторожно в спокойных носилках, ей не будет хуже. Впрочем, вряд ли ей помогут все колдуньи света.

— Надобно испытать все. Велите приготовить носилки.

— Но вы забыли, что никто не согласиться нести ее в Падерборн. Носильщики бросят ее непременно на половине дороги, лучше оставьте ее здесь умереть спокойно.

— Я не хочу, чтобы она умерла, — настаивал Перолио, — я сам отвезу ее к колдунье.

Соломон с удивлением смотрел на итальянца и не узнавал его. Грозный, безжалостный начальник Черной Шайки смотрел со слезами на бледную страдалицу, в которой жизнь проявлялась только слабым дыханием и редкими стенаниями. Когда носилки были готовы, он сам перенес в них раненую, уложил ее, покрыл и приказав нести как можно осторожнее, поехал со своим отрядом провожать ее, взяв двух проводников, которым приказал выбрать самый близкий путь к Падерборну.

Берлоти, оставшись один, начал приводить в порядок свой дом. К счастью, солдаты не нашли ключей, и сундуки ростовщика были не тронуты. Зато надобно было поправить все выломанные двери и решетки. Но, несмотря на все потери и беспокойства, старик думал только о бедной Жуаните и для спасения ее готов был отдать половину своих сокровищ, хотя уже не мечтал о любви молодой девушки, и сознавался, что не стоит ее.

Колдунья сидела в задумчивости на камне в подземелье, когда Барбелан возвестил криком о приближении гостей. Она раздула огонь, отворила дверь, и в коридоре показались люди, несущие осторожно что-то на руках. Перолио, шедший впереди, приказал положить Жуаниту на подушки и ковры, взятые из носилок, и, выслав всех солдат, дрожавших от страха, остался один с колдуньей.

— Зачем опять пожаловал? — спросила старуха мрачно. — Верно тебе надоела жизнь, что ты ищешь случаев видеться с дочерью Барбелана?

— Вылечи эту девушку, — сказал Перолио, бросил на землю горсть золота, — и ты получишь еще столько же. Только пожалуйста без кривляний, я не верю в них.

— Верно тебе очень дорога эта красавица, что ты решился придти ко мне, забыв мое предсказание.

— Я тебе говорю, что не верю бабьим сказкам. Осмотри рану больной и скажи, есть ли надежда на выздоровление.

Колдунья подошла к Жуаните, слабо стонавшей, с твердым намерением не помочь ей, а ускорить ее смерть, чтобы только досадить Перолио, но при взгляде на молодую красавицу, боровшуюся со смертью, она невольно почувствовала жалость и сказала итальянцу:

— Через девять дней приходи за твоей любовницей, она будет здорова. А теперь оставь меня одну с ней.

— Так ты отвечаешь мне за ее спасение?

— Если Барбелан поможет мне, — отвечала колдунья, смеясь страшным смехом.

— Полно, старуха, сжалься над бедной девушкой!

— Ха, ха, ха! Перолио учит быть доброй… это новости! Ты переродился. Ступай же скорее, мне надобно варить травы.

— И ты не обманешь меня, как обманула в первый раз?

— Мое зелье не могло подействовать на белокурую красавицу, потому что она находится под покровительством святой Девы. Теперь, я вижу по платью, что это уличная плясунья, и мои лекарства подействуют на нее.

— Через девять дней я вернусь сюда, и если ты меня обманешь, тебя не защитят все жители ада.

— Через девять дней, после солнечного заката, я буду тебя ждать.

После ухода Перолио колдунья подложила в огонь сухих ветвей, придвинула больную ближе к очагу, поставила котелок, потом принялась раскутывать Жуаниту.

— Пить! — прошептала девушка чуть слышно.

Старуха дала ей выпить какой-то травы и начала снимать перевязки с раны. Вдруг ей попал под руку крест, она дико взвизгнула и упала на пол в страшных судорогах. Жуанита открыла глаза и, пораженная ужасной картиной, сильно испугалась и впала опять в обморок. К счастью припадки старухи были непродолжительны. Она встала шатаясь, отерла кровавую пену у рта, даже поправила свой жалкий наряд, убрала космы седых волос и, налив в сосуд с водой несколько капель из пузырька, наклонилась к девушке и влила ей немного в рот. Потом, осмотрев рану, она печально покачала головой и, выбрав разных трав, сделала перевязку. Жуанита вздохнула свободнее и проговорила тихо:

— Благодарю вас за помощь… это напрасно, я не хочу жить.

— Ты хочешь умереть, дитя мое? Перолио любит тебя, он верно из ревности поразил тебя?

— Нет… Я сама пришла искать смерти. Франк не любит меня… воды…

Колдунья видела, что девушка так слаба, что не может отвечать ей, и потому, дав ей успокоиться, сидела молча над ней, не спуская с нее глаз, сердце ее билось сильно и болезненно. Наконец искусственный сон подкрепил немного молодую девушку, и колдунья, взяв ее за руку, сказала ей нежно:

— Дитя мое, скажи мне, кто ты и откуда взяла этот крест?

— Меня зовут Жуанита, я живу с цыганами… а крест достался мне от матери.

Вся кровь прилила к сердцу старухи, но она сделала над собой нечеловеческое усилие и вместо обычного припадка слезы потекли градом по ее бледным щекам. Долго плакала бедная женщина, но кажется слезы облегчали ее и она не могла наплакаться. Наконец она упала к ногам девушки и, целуя их, говорила:

— Дитя мое, дочь моя… прости меня, что я бросила тебя на позор.

Жуанита смотрела с удивлением на лекарку, не понимая ее слов и сказала:

— Моя мать умерла… она была очень несчастна, больна… но крест ее сохранил меня от всего дурного, я умираю чиста и невинна.

— Так ты не любовница Перолио, ты не любишь его! — вскричала колдунья.

— Нет, я люблю Франка, но не могу ненавидеть и Перолио, хоть он — причина моей смерти. Он даже был очень добр ко мне, заботился обо мне, как отец…

— Как отец! — проговорила лекарка и дико захохотала. ‘Нет, прошептала она про себя, Жуанита не узнает ничего, если нельзя ее спасти… но если я помогу ей, если она останется жива… я уйду с ней на край света, открою ей мою тайну и никто не отнимет у меня мое сокровище’.

К несчастью Берлоти был прав, сказав, что рана девушки смертельна. Напрасно колдунья бегала по лесам, собирая травы и коренья, напрасно она истощила всю свою аптеку, молодая девушка страдала меньше, но гасла как лампада. Лекарка беспрестанно наблюдала за больной, исполняла все ее желания, отогнала далеко ворона, спрятала змею, устроила постель из свежей зелени, варила вкусные кушанья. Жуанита благодарила ее, рассказала ей свою жизнь и, видя слезы и отчаяние бедной женщины, утешала ее и говорила, что там ей будет лучше, там она увидится с матерью и узнает отца.

— Да, ты скоро с ними увидишься, — проговорила колдунья мрачно, — ты недолго будешь их ждать.

Смерть Жуаниты была довольно спокойна благодаря лекарствам цыганки, совершенно измучившейся от страданий. Она призывала и небо и ад, умоляя, чтобы у нее не отнимали дочь, но когда молодая девушка вздохнула в последний раз, прошептав имя Франка, старуха схватила в свои объятия бездыханное тело и с ней сделался такой ужасный припадок, что она несколько часов лежала как мертвая, не выпуская из рук тело Жуаниты.

Опомнившись, она сохранила только одно сознание, что Перолио убил ее дочь и что скоро он будет в ее власти. Она деятельно принялась за какие-то приготовления, собирая травы, коренья, варила снадобья, переставляла камни, что-то долго работала у двери, затыкала все отверстия пещеры и страшно улыбалась, ожидая свою жертву.

XII. Тайна Ральфа

Приехав в Дурстед и поместив Вальтера с Франком и Марию в гостинице, граф Шафлер отправился во дворец епископа и был им тотчас же принят.

— Сын мой, — сказал ему Давид благосклонно, — ваша победа обрадовала меня, и я благодарю вас за нее. Теперь я попрошу вас оказать мне еще услугу. Мне надобно послать верного и достойного человека к бурграфу Монфортскому для мирных переговоров, и я назначил вас.

— Благодарю за честь, монсиньор, я готов.

— Бумаги будут готовы завтра, и вы поедете в Амерсфорт. Герцог теперь там. Я надеюсь даже, что это перемирие превратится в мир, потому что император Максимилиан скоро прибудет сюда с войском, и бурграф не будет так безумен, чтобы противиться долее. Я предлагаю ему вознаграждение, на которое он, вероятно, согласится.

Шафлер представил епископу просьбу о покровительстве своей невесте, и Давид, сказав, что с удовольствием исполнит его желание, вышел с графом в общую залу, где придворные и просители ждали выхода государя. Быстрый взгляд бургундца обежал всех присутствующих и остановился на Франке, может быть потому, что он не так низко склонил голову при входе его.

— Кто этот молодой человек? — спросил он сурово.

— Мой лейтенант, Франк, — отвечал почтительно Шафлер.

— Кто он, откуда? — продолжал Давид, внимательно рассматривая черты Франка.

— Он сирота, воспитанник оружейника Вальтера, впрочем, пастух Ральф, вероятно, знает, кто были его родители.

— Пастух Ральф? — проговорил епископ с заметным волнением. — Разве вы знаете, где он?

— Он здесь и, вероятно, отдыхает с дороги у Вальтера, потому что стал очень слаб.

— Граф, прошу вас, — сказал тихо Давид, — пришлите ко мне этого человека, я хочу его видеть.

— Да вот он сам, монсиньор, — сказал граф, увидев в дверях Ральфа, которого стражи не пускали в залу.

Он пошел к нему навстречу, привел его на середину залы и поставил перед епископом, к удивлению всех присутствующих. Еще более поразило всех то, что Давид, гордый и всегда владеющий собой, был в заметном волнении и не смел поднять глаз на старика в бедной одежде, смело стоявшего перед государем.

— Пойдемте ко мне, — проговорил, наконец, бургундец и пошел с пастухом в свой кабинет.

Присутствующие переглянулись, не понимая этой сцены, и начали понемногу расходиться. Шафлер сказал Франку, чтобы он ждал Ральфа, а сам пошел объявить Марии, что она принята в монастырь св. Берты, и что свадьба их будет по возвращении его с мирным договором от бурграфа.

Что же происходило в это время между епископом Давидом и стариком Ральфом?

Бургундец, все еще в замешательстве, сел на свое кресло и сказал, не поднимая глаз на старика:

— Садитесь, мессир.

Ральф горько улыбнулся и отвечал насмешливо:

— Перед вами, монсиньор, бедный пастух, которого вы не Надеялись более встретить в этой жизни, но которого Бог спас и избавил вас от преступления.

— Я вас не понимаю, — проговорил епископ, оправившись и стараясь гордо смотреть на бедняка. — Как вы смели говорить со мной дерзко, кто вы?

— А, вы хотите знать кто я, — воскликнул Ральф, — вы не узнаете меня… и не мудрено… мы так давно не виделись! И если могущество и роскошь мало вас изменили, то страдания и лишения состарили меня прежде времени, и я чувствую, что мне не долго остается жить. Вы спрашиваете, кто я? Слушайте же рассказ старика, если ваша память не сохранила ничего из прежней вашей жизни.

Епископ молча склонил голову, как будто у него не доставало ни сил, ни воли, чтобы заставить молчать Ральфа, или он хотел прослушать рассказ, чтобы узнать из него какую-то тайну. Ральф, подумав немного, начал говорить тихим, ровным голосом:

— Лет тридцать тому назад жил в Утрехте молодой человек благородного происхождения, богатый и любимый всеми за доброту и веселый нрав. Он был душой всех пиров и шел на войну так же беззаботно, как на праздник, не заботясь о том, за кого дрался и какую партия защищал. Вся молодежь тогдашнего времени, точно так же, как теперешнего, находила развлечение во междоусобной войне, терзавшей наше отечество, а государи наши не заботились о мире и из тщеславия продолжали безбожную борьбу.

— Они защищали свои права, — проговорил епископ тихо.

— И разоряли свой народ, которому то льстили, когда имели в нем надобность, то угнетали его безжалостно. Но не в том дело. Молодой дворянин, которого назовем Рудольфом, был товарищем забав молодого родственника государя Фландрии и считал его своим другом. Он открыл принцу, что любит одну молодую девушку, любим ею и надеется, что родные согласятся соединить их. Принц взялся хлопотать за друга, но увидев его невесту, захотел сам овладеть сокровищем и придумал адское средство.

— Он полюбил искренно, — возразил бургундец, — а страсть Извиняет все поступки.

— Ничего не может извинить измены, хитрости и злодеяния. Принц попробовал заслужить любовь девушки, но она любила Рудольфа и не хотела променять его даже на трон, тогда благородный рыцарь уговорил родных девушки отказать Рудольфу, представив его развратным, а сам, скрывая свои преступные замыслы, предложил другу похитить невесту и тайно обвенчаться с ней. Доверчивый Рудольф, не знавший о происках принца, потому что невеста, боясь огорчить его, не говорила ему о предложениях его друга, согласился на похищение. Действительное похищение совершилось, но принц, взяв на себя все хлопоты, сумел удалить Рудольфа и привез невесту его в свой загородный замок. Когда на другой день Рудольф увидел ее, то испугался ее бледности и, вместо радостной встречи, девушка сказала ему: ‘Прощай навсегда! Я не достойна быть твоей женой!’ Несчастный понял тогда, на какое злодейство решился его бывший друг и поклялся отомстить ему.

— Он хотел загладить свой проступок, предлагал ей свою руку, — сказал Давид.

— И он не ожидал, что бедная обесчещенная девушка осмелится отказать тому, кто был уже назначен правителем всей страны. Напрасно он употреблял угрозы и просьбы. Увещания родных и разные обольщения, даже уверенность, что она будет матерью, не заставили ее согласиться на ненавистный брак с человеком, который, употребив насилие, разрушил счастье всей ее жизни. Принц долго еще надеялся, думал, что ребенок скрепит этот союз, но невеста Рудольфа, оставив сына своему обольстителю, скрылась в самый строгий монастырь и объявила, что умрет, но не выйдет оттуда.

— Поверьте, что и принц страдал не меньше ее и всей душой полюбил ребенка.

— Да, самолюбие его страдало, потому что гордый бургундец встретил в первый раз такое отчаянное сопротивление, и его прихоть превратилась в сильную страсть. Однако он не мог и не смел тревожить монахиню и вздумал за свою неудачу мстить Рудольфу. Этот несчастный, пораженный ужасной вестью, чуть не лишился рассудка и долго был болен, но молодость спасла его, и узнав, что прежний друг собирается погубить его, он тайно продал свой замок и земли, сделал богатые вклады в монастыри, чтобы иметь там всегда верное убежище и, оставив себе порядочную сумму на всякий случай, переменил свое имя, звание, оделся в рубище и, не узнанный никем — так изменили его горе и болезнь — начал бродить вокруг дворца, выжидая удобного случая отмщения. Принц был несколько раз в его руках, и он мог одним ударом убить его, но эта мысль показалась ему недостаточной. Он разбил две жизни, уничтожил в сердце Рудольфа все высокие чувства, все надежды — минутная смерть не могла искупить всех этих страданий, и он придумал другое…

— Да, он растерзал сердце отца, — перебил Давид, который с этих пор начал слушать еще с большим вниманием.

— С злодеем надобно было и поступить по-злодейски. Рудольф нашел случай похитить ребенка, которому отец готовил блестящую будущность, но у него не стало сил умертвить мальчика, который не был виновен в преступлениях отца.

— Что же вы сделали с ним, где он? — вскричал бургундец с такой горячностью, что старик остановился на минуту, пристально посмотрел на епископа, как бы читая в его сердце, и потом продолжал:

— Я хотел изменить судьбу этого ребенка, хотел из будущего властелина сделать простолюдина, познакомить его с бедностью, со всеми лишениями, хотел, чтобы он на себе испытал гордость, своеволие, тиранство своего отца и властителя, и научился ненавидеть знаменитый род, от которого происходит.

— О! Как вы жестоки! — воскликнул епископ почти со слезами. — Мой проступок можно извинить молодостью, увлечением, воспитанием, которое приучило меня исполнять все мои желания, наконец, моим происхождением, а вы не только унизили и погубили молодого человека, но еще восстановили его против отца, сделали, может быть, недостойным его имени.

Пастух вскочил со своего места при этом обвинении, молча прошелся по комнате, как бы обдумывая свои слова, но Давид остановил его, вскричав с отчаянием:

— Рудольф, отдай мне моего сына!

XIII. Смертельный поединок

Выполнив благополучно поручения бурграфа и дождавшись объявления перемирия, Шафлер торопился с отъездом, чтобы поскорее увидеться с Марией, которая без него проводила время в монастыре св. Берты, где плакала о матери и жарко молилась, чтобы Бог дал ей силы забыть Франка и быть достойной женой благородного человека. Напрасно бурграф удерживал посланного епископа и приближенные его, радуясь скорому миру, звали графа на пиршества, — жених Марии отговаривался под разными предлогами и, получив письма к епископу, не хотел даже остаться переночевать в Амерсфорте.

Он собрался в путь и взяв только двух воинов из своей свиты, поскакал в галоп, как будто в час мог доехать до Дурстеда. Однако утомленные лошади всадников требовали отдыха, и Шафлер принужден был остановиться хоть не надолго. К ночи воины Шафлера, переглянувшись, начали тихонько говорить о том, что пора бы подумать о ночлеге, и Шафлер, услышав их, сказал:

— Скоро мы доедем до Абендсдорфского монастыря, где попросим гостеприимства на несколько часов. Монахи не откажут угостить вестников мира, а завтра, чуть свет, мы отправимся дальше. Нет ли только ближайшей дороги к монастырю?

— По берегу ближе проехать, — отвечал один из воинов, — только…

— Что такое? Если ближе, так поедем.

— Теперь очень поздно, мессир, — возразил солдат в смущении.

— Что за беда! Только одиннадцать часов, и месяц скоро осветит нам дорогу.

— Я говорю не о том, мессир, но нам надобно будет ехать мимо Падерборнских развалин.

— Что ж тут страшного? Падерборн был тоже когда-то монастырем, — возразил граф, — неужели мои воины, как дети, боятся летучих мышей?

— Нет, мессир граф, — проговорил солдат, — но в народе ходят слухи о страшной колдунье, которая поселилась в развалинах.

— Разве вы не христиане, что боитесь чертей?

— Мы боимся за вас, — сказал молодой оруженосец графа, заменивший на время маленького Генриха, оставшегося в лагере. — Говорят, что всегда случается несчастье с теми, кто в полночь бывает близ развалин.

— Какое несчастье, мой друг? — спросил граф.

— Колдунья заманивает путников к себе и отдает их Барбелану.

— То есть дьяволу, ну, нас не заманить, мы проедем скоро мимо ее дворца. Вперед, друзья, нас ждут в Дурстеде.

И он пришпорил коня, а между тем слова оружейника произвели странное впечатление на молодого человека.

— Что, если в рассказал этих есть частичка правды? — думал он. — Разумеется, я не боюсь колдуньи и не верю, чтобы она могла убивать людей, но какие-нибудь разбойники пользуются, может быть, страхом жителей. Что если на нас нападет толпа злодеев или мы попадем в какую-нибудь западню? Нет, это невозможно. О разбоях было бы слышно, притом монастырь там близко… Это все пустые сказки… я увижусь с Марией… я буду счастлив.

Однако напрасно граф утешал себя: какое-то тяжелое предчувствие давило его грудь, стесняло дыхание, и он готов был в первый раз в жизни вернуться и избрать другой путь. Храбрый рыцарь не узнавал себя и стыдился своей слабости. Он старался отогнать дальше мысль о смерти, старался думать о другом, но не мог, и уста его невольно шептали:

— Прощай, Мария, прощай навсегда!

Было уже совершенно темно, и тишину ночи нарушил только плеск реки, как вдруг провожавшие графа остановили лошадей. Шафлер опомнился, оглянулся и, не видя никакой опасности, даже засмеялся над робостью воинов. Собственные его опасения рассеялись в минуту и он вскричал весело:

— Что с вами! Не увидали ли вы Барбелана?

— Вот развалины Падерборна, — проговорил оруженосец, дрожа от страха. — О, мессир, лучше бы вы повели нас против Черной Шайки, это не так страшно, как теперь…

— Полно ребячиться, — возразил Шафлер смеясь. — Ты видишь, что здесь никого нет, все тихо, верно колдуньи нет дома. Впрочем, если вы хотите, то можете вернуться и проехать к монастырю большой дорогой, а я поеду один мимо страшных развалин.

— Нет, мессир, мы не оставим вас, — сказал воин, — мы погибнем вместе с вами.

— Благодарю вас, друзья мои… поверьте мне, что завтра все мы будем живы.

В эту минуту где-то закричал ворон, так жалобно и протяжно, что граф невольно вздрогнул, а воины начали креститься, бормоча молитвы.

— Мессир, — проговорил оруженосец бледнея, — разве вы не слышите странного шума?

— Слышу, что в развалинах закаркал ворон, что же тут страшного?

— Я говорю не о том, — продолжал молодой солдат, — шум продвигается к нам, в темноте что-то движется.

Шафлер напрягал зрение, чтобы рассмотреть, что происходило вдали, и увидел действительно какую-то черную массу, шум тоже делался яснее, наконец нельзя было сомневаться, что это лошадиный топот.

— Скроемся, мессир, — вскричал жалобно оруженосец, — весь ад идет на нас.

— Молчать, трусы, — закричал Шафлер, потеряв наконец терпение, — разве вы не видите, что навстречу едут такие же путешественники, как мы? А если это бродяги или разбойники, разве мы безоружны и не справимся с толпой злодеев? Вы забыли, как недавно дрались с Черной Шайкой!.

— Если это люди, — возразил солдат смело, — мы не убежим от них, будь их даже втрое больше нас, но если…

И оруженосец замолчал, поглядывая исподлобья на развалины, мимо которых они проезжали в ту минуту. Всадники, ехавшие навстречу, были уже близко, и можно было рассмотреть, что их четверо и один едет впереди. В эту минуту месяц выглянул из-за туч и осветил фигуру Шафлера. Незнакомец, ехавший в задумчивости, поднял голову и с любопытством посмотрел, кто в такую пору и в таком страшном месте попался ему навстречу. Глаза всадников встретились и лица их выразили злобную радость. Незнакомец страшно захохотал, а Шафлер вскричал:

— Это ты, Перолио! Не даром мне говорили, что я встречу здесь Барбелана. Ты искал меня?

— Нет, но я рад, что встретил вас, мессир, — проговорил Перолио, чуть не задыхаясь от злобы, — мы можем расквитаться за Эмн.

— Где я уничтожил твою Черную Шайку?

— Тебе удалось это потому, что меня не было в Эмне, а то бы ты с твоими всадниками выкупался в канале, но все равно, ты ляжешь здесь, и твоя красавица, похищенная несколько раз, не будет плакать о тебе, потому что любит другого.

— Молчи, разбойник, — вскричал Шафлер, бросив свою перчатку прямо в лицо итальянца, — вынимай меч! Помни, что поединок наш будет на смерть.

— На смерть! — заревел Перолио и поднял уже меч, но потом одумался и прибавил:

— Что будут делать наши проводники? По законам рыцарства они не могут быть нашими свидетелями, потому что они простые солдаты, притом моих воинов больше, я не хочу, чтобы нам мешали.

— Удалим их, и победитель призовет их, когда будет нужно, — отвечал граф немного удивленный, что Перолио хочет драться без свидетелей, но полагаясь на свое искусство и силу, он не боялся ничего и знал, что по первому его призыву воины его вернуться и отомстят злодею. И потому, приказав им удалиться в ту же сторону, куда отъехали солдаты Перолио, он спросил:

— Как мы будем драться?

— На лошадях и одними мечами, а то здесь песок так глубок и земля изрыта, что можно попасть в яму. Согласны ли вы?

— Согласен, и клянусь, что не пощажу тебя, если победа будет на моей стороне. Надеюсь, что и ты не унизишь себя до измены.

— Я убил молодого Баренберга не изменой, а в честном бою на глазах бурграфа и вельмож его двора. Да и какой измены может бояться благородный граф? Оба мы без лат и шлемов, мечи наши равной длины, кони смирны, словом силы наши равны, разве Барбелан возьмется помогать одному из нас.

И, вспомнив о Барбелане, Перолио невольно подумал, сдержала ли колдунья свое обещание и жива ли странная девушка, которая внушила ему такое непонятное чувство. Образ Жуаниты, бледной и окровавленной, с таинственным крестом, представился ему в минуту и увлекал его в подземелье, но желание отомстить врагу превозмогло это влечение, и итальянец, отъехав на несколько шагов назад, вскричал, размахивая меном:

— Нападайте, мессир!

Битва была упорная и продолжительная. Шафлер, полагаясь на свое право, бился молча и хладнокровно, следя за малейшими движениями врага, а Перолио, волнуемый злобой и досадой, не мог удержать своей горячности. Глаза его блестели от гнева, проклятие вырывались из его дрожащих уст. Удары, направленные ловкими бойцами, сыпались часто и будили эхо развалин, месяц, вышедший из-за тучи, освещал эту жестокую борьбу, в которой побежденному нечего было ждать пощады.

— Вы ранены, мессир, — вскричал Перолио радостно, заметив, что противник его выпустил из левой руки уздечку и отирал кровь о гриву лошади.

— Ничего, это легкая царапина, — отвечал Шафлер очень спокойно и продолжал ловко отражать удары итальянца.

Перолио, измученный волнениями последних дней, начинал чувствовать утомление, Притом его бесило непоколебимое хладнокровие противника, смущал спокойный, презрительный взгляд благородного фламандца, и он начал понимать, что поединок не может окончиться в его пользу. Занятый своими мыслями, он не успел отразить одного удара и меч Шафлера вонзился в его плечо. Боль от раны еще более взбесила бандита, который, отчаявшись победить всадника и вопреки законам рыцарства и чести, смертельно поразил лошадь Шафлера. Конь рванулся было вперед, но хрипя, упал на передние ноги и увлек за собой Шафлера. Быстрее молнии Перолио соскочил с коня, подбежал к противнику, придавленному телом лошади, и пронзил ему грудь. Граф успел только повернуть к убийце свое спокойное лицо, ясный взгляд его остановился на Перолио с невыразимым упреком, и слабый, но звучный голос его проговорил только одно слово:

— Подлец!

Потом кровавая пена показалась у рта умирающего, глаза его неподвижно обратились к небу и бледные губы шептали без звука последнее прощание с жизнью, со счастьем, с Марией.

Услышав последнее слово противника, Перолио отскочил, как ужаленный змеей, и сердце его забилось так болезненно, что он сжал грудь рукой. Однако оглянувшись и видя, что нет свидетелей ужасной сцены, он немного успокоился, подошел к мертвецу и ощупал, бьется ли сердце его жертвы. Но удар был верен, и благородное сердце перестало биться, только глаза покойника были открыты и казалось продолжали с упреком смотреть на изменника. В эту минуту раздалось опять зловещее карканье ворона и адский смех. Бесстрашный Перолио вздрогнул и почувствовал, как холод пробежал по всем его жилам.

Это было, конечно, не первое убийство итальянца, жизнь которого была полна преступлений, но как бы ни был порочен человек, бывают минуты, когда совесть просыпается в нем, и он готов отдать последние часы своей жизни, чтобы воротить то, чего уже нельзя исправить. Злость Перолио исчезла и, вместо ненависти к мертвому врагу он ощущал только жалость к нему и удивление к его высоким качествам. Притом вся обстановка поединка, случайная встреча, место, все имело влияние на раздраженного, впечатлительного человека, который хотя и смеялся над тогдашними предрассудками, но, испытав верность гаданья колдуньи, не мог не верить в сверхъестественные силы.

Последнее оскорбительное слово умирающего сильно поразило начальника Черной Шайки, и он готов был еще раз поразить покойника, но не мог поднять меча и даже бросил его далеко от себя. Неожиданный смех, раздавшийся в этой пустыне, смутил его еще более, и он был уверен, что невидимая сила остановила его руку, ослабевшую также от раны, про которую Перолио забыл. Ужас овладел им, и он был бледнее трупа, над которым склонился и от которого не мог оторваться. К счастью, послышался топот коней, и проводники двух рыцарей окружили странную группу. При виде их бандит опомнился и сказал:

— Отнесите тело графа Шафлера в Абендсдорфский монастырь, я сам скоро приеду туда и распоряжусь похоронами.

Воины графа со слезами бросились на тело любимого начальника и догадываясь, что он погиб от измены, хотели отомстить за него, но это было невозможно. Перолио был окружен своими солдатами, следившими за всеми движениями противников, и один из них сказал оруженосцу Шафлера:

— Полно хныкать, баба, лучше ступай вперед и разбуди монахов, а то они спят так крепко, что тело твоего начальника простоит пожалуй у дверей до утра.

— Но я бы хотел нести его, — проговорил молодой солдат.

— Донесем и без тебя, нас четверо, да не забудь пугнуть именем бурграфа, чтобы тебе поскорее отворили, а мы сделаем носилки из плащей и понесем покойника, оставив лошадей под горой, потому что монастырь стоит на такой крутой горе, что только пеший может добраться до него. За дело, товарищи, кажется, сбирается гроза!

Действительно, черные тучи сбирались со всех сторон, месяц скрылся и вдали слышались раскаты грома. Солдаты освободили труп Шафлера из-под лошади, устроили носилки, и двое понесли тело в направлении к монастырю, а двое других повели лошадей. Перолио приказал взять и своего коня, сказав, что он скоро придет сам в монастырь, и близ развалин все утихло по-прежнему. Бандит, проводив глазами труп своей жертвы, медленно пошел к развалинам и скрылся в подземелье.

XIV. Месть колдуньи

Идя по коридору Перолио удивился, что не встретил прежних препятствий, что все двери были открыты и подземелье освещено, как будто все было приготовлено к его приходу. Когда он вошел, колдунья, сидевшая у очага и раздувавшая пламя, над которым висел сосуд с каким-то снадобьем, изливавшим сильный ароматический запах, вскочила со страшным хохотом и, бросившись к открытой двери, захлопнула ее. Перолио не обратил внимания на это и сказал старухе:

— Прежде всего, перевяжи мне рану на плече. Она не опасна, но беспокоит меня, потом мы разделаемся с тобой.

— Да, пора разделаться, — проговорила колдунья глухо. — Никто больше трех раз не посещал дочь Барбелана.

— Опять принялась бредить, — заметил нетерпеливо итальянец, — осмотри мою рану.

Он сел на один из камней и, разрезав кинжалом рукав, обнажил свое плечо, колдунья намочила чем-то полотно, перевязала рану и Перолио почувствовал тотчас же облегчение, только в то же время с ним произошло что-то странное. Воздух подземелья, напитанный сильными благоуханиями, был тяжел, и в нем дышалось не свободно, но он производил приятное ощущение и располагал к дремоте. Перевязав рану, колдунья сказала насмешливо:

— Верно, баран успел укусить, когда его резали… бедный барашек!

— Молчи, — прервал ее Перолио, — и отвечай мне, что ты сделала с девушкой, которую я привез к тебе?

— А ты любишь эту… цыганку?

— Что тебе за дело? Отвечай мне.

— Верно, любишь, потому что убил ее, — продолжала колдунья в каком-то странном волнении. — Верно ты любил и того рыцаря, которого зарезал, как разбойник…

— Молчи, несчастная, — вскричал итальянец, хватаясь за кинжал.

— А! Ты хочешь убить и меня, благородный рыцарь, — прошипела старуха. — Что же, я готова. Ведь умирая, и я успею прокричать то же слово, которое проговорил бедный Шафлер, потом Барбелан будет повторять его до тех пор, пока в тебе останется искра жизни. Не смотри на меня так грозно, могущественный Перолио. Твои подвиги окончатся сегодня, ты не выйдешь отсюда, ты будешь погребен вместе с твоей первой и последней жертвой. Я предупреждала тебя, что ты погибнешь от руки той, которую сделал несчастной и презренной, оканчивай свое дело, разбойник, и я тебе скажу, кто я.

— Я не хочу этого знать, — сказал итальянец, смеясь, — и не боюсь твоих угроз. Если ты думала поймать меня в западню, то ошиблась, я выломаю дверь, сдвину с места камни и все-таки выйду из твоего проклятого логовища.

— На это надобно силу, — проговорила колдунья насмешливо, — а скоро ты будешь не в состоянии поднять кинжал.

Действительно, Перолио начинал ощущать странную слабость. Голова его отяжелела, предметы делались неясными, даже голос звучал как-то глухо в этой тяжелой, удушливой атмосфере.

Ворон колдуньи тоже оказывал какое-то беспокойство и перескакивал с камня на камень, издавая жалобные звуки, змея спустилась на пол и поминутно переползала с места на место. Только колдунья, казалось, ничего не чувствовала и, сидя на камне, насмешливо поглядывала на своего гостя. Перолио понял, что если он останется еще дольше в подземелье, то задохнется, и потому бросился к двери, но напрасно он искал ее, напрасно ударял рукояткой кинжала, на этом месте была массивная каменная стена, в которой, кажется, никогда не было никакого отверстия.

— Отвори… выпусти меня, — вскричал Перолио, потерявший терпение.

— Зачем так торопиться, — говорила колдунья нежно, — побудь со мной, прекрасный рыцарь.

— В последний раз говорю тебе, отвори двери или я заставлю тебя замолчать на веки.

— Замолчим оба, мой милый, замолчим скоро.

Перолио бросился к старухе, притащил ее к месту, где была дверь, грозил, убеждал, даже упрашивал, но страшная женщина, сложив руки на груди, не отвечала на слова бандита и бормотала вполголоса какие-то заклинания.

— Она сумасшедшая, — проговорил Перолио, — или притворяется, чтобы взбесить меня. Выпусти меня отсюда, проклятая, — продолжал он, тряся старуху, — и я дам тебе много золота, ты будешь богата, все будут уважать тебя.

— Разве Перолио держит свои обещания?.. Это новость.

— Отвори, умоляю тебя всем для тебя священным.

— У меня нет ничего священного, кроме моей мести. Ты должен погибнуть, потому что отнял у меня последнее счастье в жизни.

— Но я погибну не один, умри же и ты, проклятая, — закричал в бешенстве Перолио и, бросившись с кинжалом на колдунью, опрокинул ее на землю и пронзил ее. Старуха не вскрикнула, не застонала, но откинув назад голову и открыв совершенно свое лицо, всегда завешанное тряпками и волосами, тихо засмеялась, глядя на убийцу и, закрыв рану рукой, сказала:

— Благодарю, Перолио, ты меня соединил с Жуанитой.

Перолио стоял, как пораженный громом, и с ужасом смотрел на бледное лицо страдалицы, освещенное синеватым огнем очага. Он узнал теперь эти черты, когда-то прекрасные, эти глаза, выражавшие доброту и невинность, и невольная дрожь пробежала по его телу, когда он подумал, до чего дошла эта женщина.

— Полюбуйся на меня, Перолио, — говорила слабым голосом раненая. — Узнаешь ты в страшной, жалкой колдунье, молодую графиню Жанну, которую ты любил до безумия, и которую гордый отец не хотел выдать за тебя? В отмщение ты оклеветал старика перед королем, убил мать и брата Жанны, а ее обесчестил и бросил на произвол судьбы… И ты думал, что останешься безнаказанным, что не найдется мстителя за обесчещенное, истребленное семейство…

Итальянец не мог выговорить ни слова, так сильно было его волнение. Нагнувшись перед умирающей, он не мог отвести глаз от ее лица, на котором уже исчезали признаки жизни. Кровавая пена показалась у рта несчастной, но она продолжала, пристально смотря на Перолио:

— Знаешь ли ты, что бедная Жанна, потерявшая рассудок от страданий и оскорблений, родила дочь…

— Возможно ли! Где она? — вскричал Перолио, почти обезумевший от неожиданных открытий и начинавший чувствовать, что мысли его путаются и силы постепенно ослабевают.

Умирающая молча указала ему на занавес в углу подземелья и закрыла глаза. Перолио с трудом поднялся на ноги, шатаясь дошел до угла и, одернув занавесь, вскрикнул отчаянно. На ложе из травы и цветов, в свежем венке, лежала мертвая Жуанита, холодные руки ее сжимали дорогой крест с гербом и девизом. Она была так прекрасна в своей неподвижности, что казалось, ее мраморная фигура освещала все подземелье. Перолио понял теперь, какое чувство он ощутил, увидев девушку в первый раз, и сердце его сжалось так болезненно, что он с диким стоном упал на труп Жуаниты.

— По этому кресту ты можешь убедиться, что это дочь твоя, — говорила колдунья. — Форма его должна быть тебе знакома. Ты помнишь, как однажды был уже в моей власти, но тогда у тебя еще мало было грехов, и я не хотела убить тебя… Чтобы ты помнил меня и свое преступление, я выжгла только на правой руке твоей форму этого креста, в то время как ты лежал без чувств под действием снотворного напитка… То же самое я сделала потом с некоторыми из твоей шайки, попавшимися ко мне. Как ни старался ты скрывать это клеймо, но его увидят на твоей правой руке — когда ты умрешь — потому что, ожидая тебя, я отравила воздух в пещере, закрыв все отверстия…

Раздался страшный, хриплый, последний смех колдуньи, которая собрала остаток сил, чтобы приподняться и посмотреть на мертвую девушку, но от этого движения кровь хлынула из раны, смех замер на бледных губах, и бедная страдалица упала навзничь без дыхания. Лицо ее выражало радость, что она успела отомстить злодею.

Этот дикий смех возбудил остаток сил в Перолио, у которого осталась одна мысль, последняя в человеке — мысль о самосохранении. Он хотел бежать из этой страшной пещеры, где уже задыхался, хотел спастись не столько от смерти, сколько от страшных призраков, которые терзали его. Спотыкаясь и шатаясь от слабости, он обошел вокруг подземелья, стуча в стены и призывая на помощь, но нигде в сплошных камнях не было и следа отверстия, где бы мог пройти человек, а голос убийцы был так слаб, что он сам едва его слышал. Да и кто мог придти на его призыв? Его воины понесли в монастырь тело Шафлера, а кто другой мог идти ночью этой страшной дорогой, мимо развалин, о которых рассказывали чудеса. Перолио выбился из сил, перевязка его раны сдвинулась, и из нее пошла обильно кровь, но несчастный даже не заметил этого и продолжал искать выхода, чтобы хоть один раз вздохнуть чистым воздухом. Он чувствовал в голове нестерпимый шум, боль в сердце, глаза его налились кровью, сам он был так же бледен, как две его жертвы, лежавшие без дыхания. Догадавшись, что удушливый воздух происходит от сосуда, стоящего на очаге, где кипело какое-то зелье, которым колдунья отравила воздух, он столкнул сосуд на пол, жидкость разлилась, но от нее поднялся такой сильный смрад, что дыхание остановилось в горле бандита, ноги его подкосились и, не окончив начатого проклятия, он упал возле очага, почти подле трупа колдуньи… Последней его мыслью было не раскаяние, не сожаление о жизни или о своих жертвах, но желание и после смерти скрыть то, что он скрывал всю свою жизнь. Собрав остаток сил, он подполз ближе к огню, прислонился с трудом к небольшому камню и протянул правую руку в перчатке к очагу. Он почти не чувствовал боли вначале, и засунул руку в горячие уголья. Сильная боль заставила его на минуту очнуться, он даже вскрикнул и испугал ворона, сидевшего на груди колдуньи… Но это была минутная вспышка жизни. Холод уже пробегал по жилам Перолио, в то время, как рука его тлела на угольях, и последним его ощущением было то, что змея, не перестававшая искать себе выхода из удушливой атмосферы, скользнула по лицу его, в бессильной злобе обвилась вокруг протянутой руки и, ужалив ее, замерла над дымным очагом.

Еще несколько времени ворон кричал жалобно и метался во все стороны, но наконец силы его оставили, распустив крылья, он завертелся в воздухе и упав на огонь, погасил его совсем. Настало страшное мертвое молчание, и подземелье превратилось в настоящую могилу.

Монахи абендсдорфского монастыря похоронили Шафлера со всевозможными почестями, и сам бурграф почтил своим присутствием печальную церемонию. Воины Шафлера были отосланы в Дурстед с известием о смерти их начальника, а солдаты Перолио, на которых все смотрели с презрением и грозили убить их, не смели долго ждать в монастыре своего господина. Взяв его лошадь, они долго бродили по берегу, но не решались и днем проникнуть в развалины, а потом, видя, что он не возвращается, ускакали дальше, продали лошадей и помянули начальника Черной Шайки дикой оргией.

Через несколько времени монах-лекарь, которого колдунья снабжала травами и лекарствами, пошел в падерборнские развалины, чтобы попросить цыганку набрать какой-то травы, но каково было его удивление, когда он нашел, что дверь в подземелье была заложена огромным камнем. Он позвал других монахов, и только десятки дюжих рук могли сдвинуть с места эту глыбу. Тут же монахи заметили странные работы и рычаг, ручка которого проходила во внутренность подземелья, и который, вероятно, служил для того, чтобы столкнуть камень, стоявший уже на весу, к самой двери.

Когда монахи вошли в подземелье с зажженными факелами, прежде всего их поразил удушливый запах, который, однако, понемногу рассеялся, потому что дверь была отворена настежь. Страшное зрелище поразило их и, не смея принять никакого решения при виде двух мертвых женщин и рыцаря с обгорелой рукой, они послали за своим настоятелем. Тот пришел сам, посмотреть на чудо, и, увидев покойника, сказал:

— Этот человек был большой преступник и, вероятно, он убил этих двух женщин, точно также, как убил мессира Шафлера. Кто не слыхал о злодействах Перолио! Этот иностранец поступал с нами, как с побежденными и грабил своих и чужих. Не троньте его, он не стоит христианского погребения.

— Но что делать с трупами женщин? — спросили монахи.

— Одна их них считалась колдуньей и умерла без покаяния, другая, вероятно, такая же цыганка. Оставьте их здесь, потому что до них грех дотронуться и, выйдя отсюда, завалите опять вход камнем. Пусть нечестивые останутся без могилы.

Настоятель отправился обратно в абендсдорфский монастырь, но монахи не послушались своего начальника и проводив его, обыскали тело Перолио, обобрали его деньги, оружие, дорогую одежду, в то время, как монах-лекарь отыскивал и собирал склянки с разными лекарствами, потом, собрав на средину весь хлам подземелья, они составили костер, положили на него все три трупа и зажгли его. Огонь быстро обхватил сухие травы и лохмотья колдуньи, и монахи, выбежав из подземелья, завалили его камнем. Монах-лекарь взял с собой трупы змеи и ворона, и чучело бедного Барбелана долго украшало его келью.

Итак трое несчастных, погибших друг от друга, соединились в смерти, даже трупы их истлели на одном костре, и прах их смешался.

Даже и после смерти колдуньи народ долго боялся падерборнских развалин и никто не осмеливался идти мимо них ночью. Рассказывали, что тень старухи бродит в полночь по берегу и зовет своего милого Барбелана, похищенного лекарем и, что в это время чучело ворона расправляет крылья и хочет лететь, но в священной обители злой дух не имеет никакой силы, и потому не может даже откликнуться на зов своей дочери.

XV. Конец Фрокара

Мы совершенно забыли о сообщнике Перолио, злодее Фрокаре, которому не удалось быть насильно наследником Вальсона, и потом не удалось убить Видаля, овладевшего дорогим кушаком. Фрокар решил следовать везде за кушаком, и когда войско Шафлера вышли из Эмна, взяв с собой пленных, он отправился за ним окольными путями, не теряя из виду телегу, на которой ехали раненые. При приезде в лагерь он узнал, что раненого Видаля поместили в комнате оруженосца Шафлера, знакомого нам Генриха, возбуждавшего всеобщий смех своей некрасивой наружностью и который, попав однажды в руки Фрокара, с трудом спасся от мучительной смерти.

Добрый карлик полюбил молодого человека, которого Вальтер не велел обижать, и даже, когда Шафлер отправился в Дурстед с отрядом войска, Генрих отпустил вместо себя другого молодого воина, а сам остался в лагере лечить своего нового друга. Видаль не очень страдал от своей раны на ноге, но не мог еще долго ходить и большей частью лежал в постели. Генрих редко оставлял его одного, и если уходил по службе, то посылал вместо себя одного из воинов, который играл с больным в кости или забавлял его рассказами о сражениях. Видаль печалился о том, что ничего не знал о Перолио, к которому был искренно привязан. Он давал за себя выкуп, и Шафлер не удерживал его, но он оставался поневоле, потому что не мог ни сесть на лошадь, ни идти. Он и не подозревал, что за каждым его движением следит зоркий глаз врага, дожидаясь минуты, чтобы поразить его и ограбить. Присутствие Генриха бесило разбойника, который не мог решиться убить двоих посреди лагеря, чтобы не попасть самому в беду. Он прятался уже несколько недель и, наконец, чтобы удалить Генриха, придумал хитрость.

Хотя Генрих был далеко не красавец, но Фрокар узнал, что ему очень нравится служанка из трактира, которая, разумеется, только смеялась над бедняком и предпочитала ему рослых солдат. Однако она не смела очень сердить такую важную особу, как оруженосец начальника войска, и потому Генрих не терял надежды, что когда-нибудь деревенская красавица сжалится над его страданиями. Зайдя однажды в трактир, Фрокар отдал служанке свои последние деньги, с тем, чтобы она в эту же ночь назначила свидание Генриху и взял с нее слово, никому не говорить об этом. Красавица обещала, и в тот же вечер послала мальчика, прислуживавшего на кухне, сказать Генриху, что она ждет его. Обрадованный уродец опрометью побежал в трактир, оставив Видаля одного и сказав ему, что скоро вернется. Фрокар только этого и ждал. Он пробрался в темноте к жилищу раненого и начал высматривать в окно. В небольшой комнате, освещенной фонарем, висевшем на толстом крюке, вбитом в потолок, стояли две походные кровати и на одной из них спал раненый. Кроме того, в комнате был стол, два простых стула и сундук. Фрокар, заучив положение всех предметов, начал с искусством вора отворять окно и сделал это так осторожно, что если бы Видаль и не спал, то ничего бы не слышал. Злодей так же осторожно влез через окно, подставил стол под фонарь, снял его и отнес в угол, откуда он освещал только полосу пола. Фрокар действовал неслышно, как тень, и, вынув из кармана веревку, стал у изголовья больного. В другой его руке был нож, так что он еще сам не знал, какое оружие употребит для своей жертвы. На нож он не очень надеялся, потому что он уже раз изменил ему, поэтому он предпочитал веревку, которая оканчивала дело без шума и крови. Он дожидался удобного случая, чтобы накинуть петлю на голову спящего… Видаль повернулся во сне и продолжал, может быть приятный сон, не чувствуя, что вокруг его горла обвилась уже роковая веревка и петля затягивается понемногу. Вдруг послышались шаги обхода и Фрокар присел на корточки за кроватью, удерживая дыхание. Кто-то остановился у двери комнаты и сказал тихо:

— Генрих, вставай, пришли вести о нашем капитане.

Фрокар, задрожав от страха, выпустил из рук конец веревки и не знал, что ему делать. Бежать было всего благоразумнее, но тогда надобно будет отказаться от сокровища, потому что веревка на шее Видаля может дать знать о близости палача и пожалуй его отыщут.

‘Нет, лучше окончить дело, — подумал разбойник, — потом с деньгами будет легче бежать, можно будет и откупиться’.

И рассуждая так, Фрокар нагнулся над спящим оруженосцем и, собрав в руку конец веревки, хотел разом затянуть ее, как вдруг кто-то сильно схватил его сзади за плечи и громкий голос сказал:

— Что ты здесь делаешь, приятель?

Фрокар онемел от ужаса, а Видаль, проснувшийся от движения веревки на шее, удивился, увидев перед собой знакомое лицо, и, ощупав веревку, понял, что угрожало ему.

— Ах ты злодей! — вскричал он, схватывая руки Фрокара. — Ты хотел убить меня, ограбить. Держите его, друзья мои, — прибавил он, обращаясь к солдатам, вошедшим вслед за тем, который подкараулил разбойника, — это палач Черной Шайки!

— Право, я вошел нечаянно, — бормотал мошенник, теряя присутствие духа и падая на колени, — простите меня, я могу пригодиться… никто лучше меня не умеет пытать и вешать.

— Молчи, бездельник! — закричал солдат, связывая руки Фрокару. — Товарищи, сведем его к офицеру, занимающему место капитана, он допросит этого молодца.

Поняв, что участь его скоро решится, Фрокар употреблял все усилия, чтобы вырваться и убежать. Он упрашивал солдат, целовал их руки, но те только смеялись и тащили несчастного, который упирался и кричал во все горло. На этот шум пришел офицер, живший недалеко, и вслед за ним вошел и Генрих, который, встретив неудачу в трактире, побежал домой, проклиная капризы женщин.

Сцена в комнате удивила его, но увидев Фрокара, он испугался не на шутку и закричал:

— Мы погибли! Черная Шайка напала на нас!

Однако жалкий вид палача успокоил его немного и он взялся объяснить офицеру, что это за человек и как он однажды питал его в Утрехте.

Последний злой умысел был ясен: Видаль сказал, что он получил небольшое наследство от умершего товарища, веревка была еще у него на шее и Фрокара застали над его жертвой. Стало быть нечего было оправдываться. Фрокар, потерявший всю дерзость и находчивость, не мог ничего придумать и только валялся в ногах, умоляя о жизни и обещании, что Перолио заплатит за него большой выкуп.

При этом имени офицер нахмурился еще более и сказал отрывисто:

— Повесить бездельника, чтобы он скорее увиделся со своим начальником.

Солдаты, оглядевшись, увидели крюк, на котором висел фонарь, попробовали его крепость и, накинув на шею палача его же веревку, снятую с Видаля, втащили его на стол и, затянув петлю, отодвинули последнюю поддержку… Достойный исполнитель всех казней и козней Перолио повис в воздухе, мешая молитвы с проклятиями.

Увидев, что Фрокар качается на крюке, офицер пошел к себе, все такой же грустный, солдаты шли за ним, предчувствую недобрую весть. Давно ли все радовались, узнав, что начальник их поехал к бурграфу заключать мир, а теперь, когда уже ожидали его возвращения, из Дурстеда прибыл гонец и офицеры, видевшие его, не могли скрыть своей печали. Весть об этом разнеслась по лагерю, и, несмотря на позднее время, воины окружили офицеров, но не смели их расспрашивать. Генрих, у которого предчувствие сжимало сердце, решился, наконец, спросить лейтенанта:

— Не случилось ли чего с графом Шафлером, мессир? Скажите нам правду, вы недаром так печальны.

— Друзья мои, — сказал офицер почти со слезами, — добрый наш начальник граф ван Шафлер умер от руки Перолио.

— Смерть злодею, отомстим за него! — закричали воины.

— Бог уже отомстил за нашего капитана. Перолио пропал без вести.

— Мы отыщем его, мы повесим его возле Фрокара.

— Выслушайте меня, товарищи, — продолжал офицер. — Епископ Давид, извещая меня об этом, приказал сказать вам, что вы останетесь у него на службе, что он на днях выдаст вам жалование и пришлет нового начальника.

— Да здравствует епископ! — закричали солдаты. — А все же жаль нашего доброго начальника.

Бедный Генрих плакал как ребенок, услышав роковую весть, и, придя к постели Видаля, рассказал ему о смерти графа Шафлера и проклинал Перолио, которого, по его мнению, черти взяли живого в ад. Видаль понял, что оба соперника умерли насильственной смертью и пожалел также о своем господине, которого любил, несмотря на все его преступления. Но делать было нечего, и оба отставные оруженосца начали рассуждать, кто будет новым начальником.

XVI. Заключение

Весть о смерти Шафлера поразила многих в Дурстеде. Епископ Давид громко сожалел о потере такого храброго полководца и утешался только тем, что перемирие объявлено и скоро заключен будет окончательный мир, потому что могущественный его союзник, император Максимилиан, уже шел во Фландрию. Притом у него был под рукой готовый начальник, которому он предложил место умершего графа. Франк хотел было отказаться, ему было как-то неловко быть преемником жениха Марии, но подумав, что военные занятия и обязанности развлекут его, он принял лестное предложение, видя расположение к себе государя, хотя и не подозревал настоящей причины, потому что Давид, помня совет Ральфа, молчал до того времени. Франк признался, что любит Марию и просил своего благодетеля склонить на его сторону девушку и ее отца, когда пройдут первые минуты горя.

Смерть благородного друга поразила его, точно также как доброго Вальтера, который долго не мог опомниться от удара и боялся сообщить о том своей дочери, которая сделалась любимицей настоятельницы монастыря. Он решился сообщить последней, чтобы она приготовила девушку постепенно, потому что она была и так слаба от недавних огорчений, и настоятельница, к которой он явился, сказала ему:

— Я любила вашу дочь, как родную, и желала бы не расставаться с ней. Согласны ли вы оставить ее у меня?

— О, нет, — вскричал оружейник, — она у меня осталась теперь одна на свете, без нее мне не для чего жить.

— Но у нее нет матери, а она так молода, мне кажется, что после смерти жениха ей всего приличнее жить в монастыре, она не тотчас произнесет обет, и вы можете видеться с ней.

— Нет, я не согласен, чтобы Мария отказалась от всех радостей мира, чтобы она всю жизнь провела в стенах монастыря. Всякое горе забывается со временем, а к жениху она не успела еще привыкнуть до того, чтобы после него не полюбить другого.

— Что же вы намерены делать? — спросила настоятельница довольно сухо. — Говорите.

— У меня есть родственники в Зеландии. Когда страна наша успокоится и дороги будут безопасны, я хочу ехать к ним с Марией с остатками моего состояния. Там я займусь прежним ремеслом, и дочь моя, забыв о всех своих потерях, со временем изберет себе мужа, а я буду вновь счастлив ее счастьем.

— И вы не оставите здесь никого, кто будет сожалеть о вас?

— У меня нет никого, кому бы я был необходим. Старый мой друг Ральф удалился в монастырь, а воспитанник наш Франк, которого я любил как сына, нашел сильного покровителя. Епископ Давид осыпает милостями бедного сироту, и мне нечего о нем заботиться.

При имени Ральфа настоятельница изменилась в лице и не могла скрыть своего волнения, глаза ее наполнились слезами и она проговорила дрожащим голосом:

— Вы говорите, мастер Вальтер, что вы и… Ральф воспитали сироту… кто он?

— Я вам скажу это, — произнес третий голос, раздавшийся неожиданно в приемной комнате. Настоятельница и Вальтер с удивлением обернулись и увидели в дверях самого епископа Давида, который, не приказав докладывать о себе, прошел прямо в приемную и слышал последние слова разговора.

При виде бургундского герцога, волнение настоятельницы усилилось, и она быстро опустила свое покрывало, епископ казался тоже смущенным, несмотря на искусство владеть собой, а оружейник с изумлением смотрел на обоих и ждал приказаний государя. Несколько минут продолжалось тягостное молчание. Давид оправился первый и сказал, обращаясь к Вальтеру:

— Не делайте, мастер, никакого распоряжения на счет вашей дочери. Уверяю вас, что она найдет здесь счастье, оставьте ее под покровительством почтенной настоятельницы, хоть на время траура по матери и жениху.

Вальтер молча поклонился, не понимая, с какой стати бургундец занимается судьбой его дочери, но он не боялся уже за Марию и, надеясь скоро переговорить с ней, вышел из приемной монастыря.

Настоятельница все еще стояла в одном положении, и только волнение ее покрывала доказывало, что она дышит неровно. Епископ подошел к ней и, взяв ее бледную, холодную руку, сказа с чувством:

— Простите меня, Берта, что я смел придти к вам без вашего позволения. Больше двадцати лет я не смел нарушать вашего покоя, и если теперь решился на это, то потому только, что мне нужно сообщить вам о важном деле, которое касается и вас.

— Я вас слушаю, монсиньор, — прошептала настоятельница слабым голосом и опустилась в кресло, потому что ноги не поддерживали ее.

Давид взял стул, придвинулся ближе к бедной женщине и начал тихо говорить ей. Он говорил долго и с жаром, настоятельница не прерывала его, а только по временам отирала слезы своим покрывалом и сдерживала рыдания. Окончив свой рассказ, епископ прибавил:

— Теперь, когда мы почти отжили, Берта, пора нам забыть наши страсти и ненависть. Вы знаете, что я раскаялся в моем невольном преступлении и уважал ваши страдания. Теперь я забочусь о счастье нашего сына и пришел просить вас, чтобы вы помогли мне. Забудьте прошлое, Берта, его не воротишь… Сам Бог прощает грешников.

— Я давно простила вас, монсиньор, и молюсь о вас, — отвечала настоятельница, откинув покрывало от своего, все еще прекрасного лица. — Неужели вы думаете, что в сердце бедной монахини сохранилась хоть искра ненависти? Я знаю, что и Рудольф простил вас. Скоро я увижусь с ним на небе, потому что страдания давно ослабили наши силы, но перед смертью позвольте мне видеть… его… моего Франка, которого я давно оплакиваю.

— Я пришлю его к вам, чтобы он сам попросил вас уговорить дочь оружейника согласиться на брак с ним. Я бы нашел ему партию лучше, но он любит эту девушку, вместе с которой вырос, и я не хочу противоречить ему.

— Благодарю вас. Я приготовлю Марию к этой перемене, а отец ее будет на все согласен. Но Франк еще не знает, кто он, должна ли я сказать ему?

— Я предоставлю это вашему усмотрению, только прошу вас об одном: не лишайте меня любви сына, не описывайте меня слишком черными красками.

— Будьте покойны, монсиньор, Франк будет уважать вас, и вы можете им гордиться. Прощайте.

— Прощайте, Берта. Вы не поверите, как я счастлив, что видел вас и что вы перестали презирать меня. Надеюсь, что сын примирит нас совсем и что вы позволите мне иногда видеться с ним.

— Мы уже примирились, монсиньор, — отвечала монахиня, грустно улыбаясь. — Но я чувствую, что мне осталось жить недолго и хочу провести последние дни в уединении и молитве.

— Неужели мы больше не увидимся?

— Увидимся еще раз на свадьбе Франка и Марии. Я постараюсь дожить до тех пор, потом я прощусь с вами навсегда и благословлю вас.

— Прости меня, бедная страдалица, — проговорил почти со слезами епископ, опускаясь на колени перед бледной женщиной, которая действительно была так слаба, что казалась умирающей.

Она протянула ему руку, и сказала слабым, но ясным голосом:

— Я простила тебя давно, Давид, а теперь благословляю за то, что ты возвращаешь мне сына, которого я бы не должна была оставлять. Но Бог простил и меня… если позволил мне увидеть Франка… Пришли же мне скорее нашего сына.

— Тебе надобно успокоиться, Берта, собраться с силами, ты так слаба.

— Ожидание измучает меня больше… молитва подкрепит меня… Ступай.

Епископ расстался с той, которую некогда любил так страстно, что для нее изменил своему другу. Теперь его занимала одна мысль: счастье сына, которого он видел в мечтах своих уже знатным рыцарем, заслуживавшим известность и славу и управляющим обширной и богатой страной.

При свидании Франка с настоятельницей монастыря св. Берты та еще не успела ничего объяснить молодому человеку, но он понял, что эта бледная, прекрасная женщина, смотревшая на него так нежно, не может быть ему чужой, и став перед ней на колени, схватил протянутую ему руку и вскричал из глубины души:

— Матушка!

Одумавшись немного, он сам испугался своей дерзости и опустил голову, ожидая грозного слова монахини, но она, обхватив голову Франка обеими руками, прижала ее к своей груди и, вместо слов послышалось тихое рыдание. Франк оставался неподвижен от радости и удивления, но в то же время ощущал такое новое, сладостное чувство, что, казалось, сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Никогда он не испытывал ничего подобного. Бедная Клавдия любила и ласкала его ребенком, Марта называла его сыном, но никогда он не был так счастлив, как в ту минуту, когда плакал на груди незнакомой женщины, которую видел в первый раз. Ему казалось, что он знает ее, что ее страдальческое лицо часто являлось ему во сне и охраняло его от всего дурного. Подняв голову, он не мог насмотреться на нее. Это сильное, хотя и радостное волнение должно было произвести опасное действие на слабую женщину, но, напротив, счастье, казалось, возвратило ей угасающие силы, лицо ее оживилось, глаза блестели, ангельская улыбка оживила ее бледные губы и, крепко держа Франка за руки, как будто боясь, чтобы его не отняли у нее, она с невыразимой нежностью рассматривала красивую, мужественную его наружность, повторяя с наслаждением:

— Мой сын, мой Франк!

После первых минут восторга, она сказала, чтобы Франк сел у ног ее и рассказала всю свою жизнь, не пропуская ни малейших подробностей. Он не скрывал ничего перед ней, и она с вниманием и участием следила за простым рассказом и видимо страдала, когда молодой человек описывал, как любовь его боролась с долгом и как он мучался в последнее время.

— Теперь Мария свободна, — прибавил он. — Я сердечно жалею о смерти благородного человека, которому она была назначена и никогда, даже в порывах безумной страсти, не желал, чтобы граф Шафлер погиб неожиданно, злодей Перолио уже наказан за свои преступления. Я не могу даже отомстить за моего друга. Если бы я не был уверен, что Мария тоже любит меня, то не тревожил бы ее, но я боюсь, что она захочет навсегда остаться в монастыре. Не допускайте ее до того, матушка, умоляю вас.

— Будь покоен, мой милый Франк, я не удержу в клетке хорошенькую птичку, хотя сначала думала сделать это, потому что полюбила от души твою кроткую Марию. Но тебе я отдам ее… только не так скоро, ты понимаешь, что надобно приготовить и ее, и отца.

— О, я буду ждать сколько хотите, только бы мне быть уверенным, что Мария будет моей! Я теперь так счастлив, у меня есть мать.

И действительно, радость его была так велика, что он в первое свидание с настоятельницей даже не спросил ее об имени отца, но потом он решился упомянуть об этом и монахиня отвечала твердо:

— Ты об этом узнаешь после. Покуда уважай твоего государя и повинуйся ему во всем. Когда меня не будет, он откроет тебе тайну твоего рождения.

Франк был так счастлив, что не настаивал, и время шло для него незаметно. Марию тоже было не трудно уговорить быть женой того, кого она так любила, только Вальтер удивлялся этому браку и долго не соглашался на него, говоря, что привык считать Франка братом Марии. Однако удостоверившись, что дочь его любит нового любимца епископа не как брата, он, наконец, догадался, что она скрывала от него свои чувства и неохотно шла за Шафлера.

Ровно через год после описанных происшествий Фландрия праздновала заключение прочного мира, удочки и трески обнимались и пили за здоровье императора Максимилиана, положившего конец междоусобной войны. Правда горсть недовольных сбиралась опять возобновить борьбу, если не удовлетворят их требований, что случилось действительно, потому что беспорядки продолжались еще несколько лет, но партия удочек была уже так слаба, что нечего было ее опасаться, и она могла вести только разбойничью войну. После истребления Черной Шайки и перехода всех значительных лиц на сторону бургундца, который обещал им всевозможные вознаграждения, у удочек не осталось ни армии, ни начальников, а главное — не было денег. Большие города сдались епископу, а бурграф сам положил оружие и удалился в свой крепкий монфортский замок.

Весь Утрехт праздновал возвращение епископа и толпился у собора, где готовилось новое великолепное торжество. Говорили, что любимец государя, пожалованный Максимилианом в графы и получивший от епископа богатые поместья, будет в этот день венчаться с благородной сиротой, воспитывавшейся в монастыре св. Берты. Сам епископ будет совершать брак, и все вельможи приглашены в великолепный дворец, приготовленный для молодых.

В этот день настоятельница монастыря в Дурстеде решилась выйти из своего уединения и хотела сама благословить молодую чету. Вальтер был совершенно счастлив и не заметив, что во время обряда старый монах Ральф стоял сзади него и со слезами молился о счастье новобрачных.

Когда поезд отъехал от собора при громких кликах народа, в толпе по обыкновению начался шум и говор:

— Как хорош молодой граф, — говорила плотная мещанка, — только я удивляюсь, зачем в собор пустили работников амерсфортского оружейника Вильгельма, тогда как нас не пускали.

— Я видел в процессии и старого оружейника Вальтера, — подхватил пивовар, — да знаете ли, что молодая графиня похожа на дочь Вальтера, которая давно пропала?

— Вот что выдумал! — вскричала торговка. — Точно я не знала бедную Марию. Правда, она была хороша, но молодая просто красавица.

И толпы разошлись, толкуя и споря о том, чего не знали, а в это время во дворце происходил роскошный пир, царицей которого была дочь оружейника. В числе служителей был Видаль, первый оруженосец молодого графа, а Генрих занимал должность распорядителя и управлял бесчисленными слугами. Все казались счастливы и довольны, все веселились от души, только один Берлоти, бывший в числе гостей, потому что епископ занимал у него деньги, сидел печальный и мало пил из золотого кубка. Он заметно постарел, совсем сгорбился, не занимался красотой женщин и когда все пили за здоровье новобрачной и восхваляли ее красоту, Соломон поднял глаза на бывшую свою пленницу и проговорил со вздохом:

— А все же Жуанита была лучше.

Только он один и вспомнил о доброй девушке. О благородном Шафлере не вспоминал никто…

——————————————————————-

Первое издание перевода: Дочь оружейника. Ист. роман Генриха Майера Пер. с рукописи. В 2 ч. — Санкт-Петербург: тип. М-ва пут. сообщ., 1873. — 439 с., 20 см.

Генрих Майер

Дочь оружейника

Часть первая

I. Вывеска ‘Золотого шлема’

‘Золотой шлем’Мастер Вальтер, слесарь-оружейник

II. Гостиница ‘Красного льва’

III. Заказ

IV. Жених

V. Западня

VI. Ночь после битвы

VII. Как Франк вошел в город Амерсфорт

VIII. Как Франк вышел из города

IX. Замок Одик и счастливая встреча

X. Лагерь Перолио

XI. Военная хитрость

XII. Вестник

XIII. Постоялец ‘Золотого Шлема’

XIV. Старый замок Шафлер

XV. Купцы

XVI. Клеймо

XVII. Ловушка

XVIII. Развалины Падерборна

XIX. Действие напитка

XX. Бегство

XXI. Монастырь св. Бригитты

Часть вторая

I. Похищение

II. Пир вельмож в пятнадцатом столетии

III. Мещане

IV. Спасение

V. Крепость скупого

VI. Цыганка Жуанита

VII. Поражение

VIII. Побег

IX. Военный совет

X. Радость и горе

XI. Гнев Перолио

XII. Тайна Ральфа

XIII. Смертельный поединок

XIV. Месть колдуньи

XV. Конец Фрокара

XVI. Заключение

Читайте также:

‘Золотой шлем’
Мастер Вальтер, слесарь-оружейник