ПЕРЕВОДЪ СЪ ИСПАНСКАГО Е. I. УМАНЕЦЪ.
ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ ‘ИСТОРИЧЕСКІЙ ВСТНИКЪ’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1893
Свтало. Первые лучи утренней зари едва освтили улицу Кастро, когда сеньоръ Розендо, извстный вафельщикъ въ Маринед, открылъ настежь дверь своей бдной квартиры, въ нижнемъ этаж. Онъ посмотрлъ на блднющее небо и, вернувшись въ кухню, зажегъ маленькую лампочку и привсилъ ее около печки. Принесъ изъ сней охапку сосновыхъ дровъ и, артистически уложивъ ихъ пирамидой на очаг, сталъ щипать лучину. Затмъ онъ взялъ большой горшокъ, всыпалъ въ него муки, сахару, корицы, подлилъ воды и положилъ нсколько яицъ. Кончивъ эти приготовленія, онъ вздрогнулъ отъ холоду, такъ какъ дверь оставалась открытой.
Въ это время изъ спальни, помщавшейся рядомъ, вышла двочка лтъ тринадцати, съ растрепанными волосами и заспаннымъ лицомъ. На ней была непромокаемая юбка и тиковая безрукавка. Двочка не взглянула на сеньора Розендо и не поздоровалась съ нимъ. Вся коченя отъ холода, она опустилась на ближайшій стулъ и въ то время, какъ вафельщикъ зажегъ спичку и поднесъ ее къ щепкамъ, она начала взбивать заячьей лапкой тсто.
Сеньоръ Розендо, свъ на свой высокій табуретъ передъ печкой и сунувъ въ огонь нсколько вафельницъ, принялся за дло. Съ правой стороны отъ него стоялъ горшокъ съ тстомъ, которое онъ бралъ ложкой и наливалъ въ раскаленныя формы. Когда одна сторона вафли подрумянивалась, онъ большимъ пальцемъ перевертывалъ ее на другую, и эта операція повторялась такъ часто, что его палецъ почернлъ отъ огня, потерялъ свою форму и былъ безъ ногтя.
Румяныя и горячія вафли падали на колни двочки, она собирала ихъ на длинную спицу и симметрически укладывала въ жестяной ящикъ. Все это производилось молча, слышно было только, какъ трещали дрова, скрипли вафельныя доски и шипло тсто, попадая на раскаленныя доски. Свтъ лампы и яркій огонь печки освщали вс углы, температура кухни длалась все выше и выше и достигла такихъ размровъ, что сеньоръ Розендо скинулъ съ себя кожаную куртку и разстегнулъ воротъ рубашки, а двочка откинула назадъ спускавшіеся ей на лице кудрявые волосы.
Между тмъ солнце, пробившись сквозь облака, засматривало въ мутное и зеленоватое окно кухни. Улица просыпалась отъ сна, появились женщины съ ведрами и корзинками, одн шли за водой, другія на ближайшій рынокъ за провизіей, послышался дтскій плачъ, лай собакъ, невдалек громко кудахтала курица, а канарейка въ сосдней цирульн такъ и заливалась.
Время отъ времени дочь вафельщика бросала любопытный взглядъ на улицу. О, если бы она могла встать съ своего мста и выскочить за дверь! Скоро уже девять часовъ и изъ шести тысячъ вафель, укладывающихся въ жестяной ящикъ, были готовы только съ небольшимъ четыре тысячи. Лнь овладла двочкой. Вотъ уже нсколько мсяцевъ, какъ она неохотно помогаетъ отцу. Прежде она больше старалась.
Тотъ, кто взглянулъ бы на эти легкія, румяныя вафли, не въ силахъ былъ бы себ представить, что он требуютъ такого труда. Всякая тяжелая работа сносне, чмъ поминутно открывать и закрывать вафельныя доски, которыя, кром того, жгутъ пальцы, всю руку и страшно утомляютъ шейные мускулы человка. Отъ постояннаго гляднія въ огонь портится зрніе, вчно согнутая спина страшно болитъ. И ни одного дня отдыха!. Вафли нельзя сдлать наканун, он должны быть свжи, такъ какъ предназначаются для хорошей публики. Малйшая сырость размягчаетъ ихъ. Утро и часть ночи проходятъ въ приготовленіи ихъ, а весь день и вечеръ въ разноск по городу.
Весною, въ хорошую погоду, также нельзя отдохнуть, потому что на гуляньяхъ и въ кафе требуется двойная порція вафель. Сеньоръ Розендо былъ вполн мастеромъ своего дла, тмъ боле, что занимался имъ уже нсколько лтъ. Онъ пекъ шоколадныя вафли, лимонныя, для мороженаго, для чаю, и если не длалъ облатокъ для церкви, то только потому, что у него не было формы съ крестомъ. Словомъ вафли его были превосходны, и онъ самъ зналъ это, такъ какъ на деньги, получаемыя съ нихъ, содержалъ семью.
До девяти часовъ, когда уже около пяти тысячъ вафель лежало въ ящик, отецъ и дочь не перекинулись ни однимъ словомъ. Дымъ и чадъ стояли въ кухн. Двочка задыхалась отъ жару, а старикъ, прерывая на минуту работу, махалъ въ воздух уставшей рукой. Наконецъ двочка произнесла:
— Я хочу сть.
Отецъ обернулся и выразительнымъ движеніемъ указалъ ей на шкафъ. Она взяла оттуда большой кусокъ хлба и съ жадностью вонзила въ него свои блые зубы. Она еще подбирала крошки, упавшія ей на платье, когда въ сосдней комнат послышался шорохъ и звота, характеристическіе признаки просыпающагося человка, и деспотическій голосъ закричалъ:
— Ампаро!
Двочка вскочила и побжала на зовъ.
— Обопритесь на меня… послышался изъ спальни ея голосъ, Сильне обопритесь на меня… подождите, я вамъ поправлю перину.
И при этомъ послышался шелестъ соломы. Повелительный голосъ снова произнесъ что-то, а дтскій отвчалъ ему:
— Я сію минуточку сварю вамъ… Гд у васъ сахаръ?
И, отвчая на какія-то обидныя слова, двочка закричала:
— И вы думаете, что это я!.. Да если бы это было золото, то я не тронула бы! Вы сами его спрятали… вонъ онъ подъ подушкой, видите…
Когда она вошла въ кухню, въ ея рукахъ была кострюлька съ тертымъ шоколадомъ. Она насыпала сахару, подлила молока и, быстро вскипятивъ въ ярко пылавшей печк, вылила въ чашку и понесла ее въ комнату. На дн кострюльки оставалось еще около чашки шоколада. Вафельщикъ взялъ его и выпилъ прямо изъ кострюльки. Затмъ онъ вытеръ свой потный лобъ рукавомъ рубашки и вошелъ въ спальную, здсь онъ одлся, перекинулъ черезъ плечо на ремн жестяной ящикъ съ своимъ товаромъ и вышелъ на улицу.
Ампаро, закидавъ пепломъ пламя, положила въ горшокъ овощей, картофелю, небольшой кусокъ мяса и приготовила супъ. Когда все было сдлано, она вошла въ крошечную комнатку, предназначенную для нея одной, надла башмаки, такъ какъ до сихъ поръ она была босая, почистила свое платье, вытерла себ глаза и ротъ мокрымъ полотенцемъ (дальше не шло ея умываніе), обломкомъ гребешка привела въ порядокъ свои растрепанные кудрявые волосы и надла на голову ситцевый платокъ. Сдлавъ все это, она вошла въ спальню. Ба кровати лежала пожилая женщина съ маленькими глазами, низкимъ лбомъ и лицомъ, изрытымъ оспой. Увидя двочку одтой, она возмутилась. Куда это собралась эта бездльница?
— Въ церковь, сеньора, сегодня воскресенье… Я вдь всегда рано возвращаюсь домой. Супъ готовъ и стоитъ въ печк… А теперь, до свиданія!
И она съ торжествомъ выскочила на улицу.
Три года тому назадъ мать Ампаро была совершенно здорова и работала на табачной фабрик Маринеды. Разъ, въ поздній зимній вечеръ ей пришлось стирать блье въ городской прачешной, она вспотла, вернулась домой налегк, захворала и вскор ее разбилъ параличъ.
Семь пришлось существовать на заработокъ сеньора Розендо и на маленькую пенсію, которую выдавала его жен табачная фабрика. А двочка росла, просила сть, изнашивала башмаки и платье, некому было научить ее даже зашить себ дыру на бль. Когда отецъ былъ дома, онъ занимался приготовленіемъ вафель, а затмъ уходилъ продавать ихъ. Оставшись одна, Ампаро ни минутки ни могла усидть на мст. Улица была ея раемъ. Она засматривалась на людей и съ восторгомъ слушала военную музыку, наполнявшую энтузіазмомъ ея душу. Цлый день она, безъ всякой цли, бгала по городу и возвращалась домой, измазанная, оборванная, растрепанная, но пышащая здоровьемъ. Посл выговоровъ матери она начинала подметать комнату, варила супъ, носила воду, но затмъ снова исчезала и бгала по улицамъ и переулкамъ.
Работа ея матери на фабрик немало способствовала къ развитію въ двочк этихъ привычекъ. Какъ только уходилъ ея отецъ, ей длалось душно въ четырехъ стнахъ, и она не находила ихъ достаточно красивыми, чтобы любоваться ими цлый день. Кухня была полутемная, а спальня хоть и была свтла, но двочка находила ее скучной, постель была въ безпорядк, такъ какъ мать, уходя рано на работу, не имла времени ее оправить, одяла были грязны, словомъ въ комнат не было ничего привлекательнаго. Днемъ Ампаро носила матери на фабрику завтракъ и обдъ, но вмсто того, чтобы вернуться домой, до поздняго вечера заигрывалась на улиц съ подругами.
Когда мать заболла, она начала пріучать двочку къ работ, но было уже поздно. Дикое деревцо не поддавалось. Въ раннемъ дтств, когда семья еще жила хорошо, Ампаро ходила въ школу. Но вскор роднымъ надоло посылать ее туда, гд учатъ только читать и писать. Ампаро почти не умла держать иголку въ рукахъ. Тогда у матери зародилась надежда помстить ее на табачную фабрику.
— Пусть работаетъ, какъ я работала,— говорила она и при этомъ со вздохомъ вспоминала тридцать лтъ упорнаго труда. Теперь ея наболвшимъ костямъ пріятно было нжиться въ теплой постели, на которой другіе должны были ее перевертывать.— Пусть попотетъ!— съ эгоизмомъ стараго и больного человка говаривала она.— По крайней мр, теперь она не будетъ страдать ни отъ холода, ни отъ жара. Надо мыть блье? Ну, такъ что же, она сотни разъ мыла его въ своей жизни и дорого поплатилась за это. Надо подместь полъ? Пусть его подметаютъ, для нея лично ршительно все равно, если онъ останется и не метенымъ… Она всю свою молодость провела въ тяжелой работ, и вотъ въ награду за это она лежитъ теперь разбитая параличемъ.
— Ахъ! мы не знаемъ цну здоровья до тхъ поръ, пока не потеряемъ его!— восклицала она, мучимая сильными приступами ревматизма.
Иногда нетерпливая и раздражительная, какъ всякій больной, она говорила своей дочери:
— Уйди отсюда! Меня раздражаетъ смотрть на тебя, въ твои годы я не бгала по улицамъ, какъ шальная, а въ четверть часа убирала весь домъ.
Единственнымъ ея удовольствіемъ было потолковать со своими старыми товарками по фабрик. Она рада была, когда кто нибудь изъ сосдокъ зайдетъ къ ней, и между другими отдавала предпочтеніе акушерк Пеп, по прозванію Поррета (свинья). Это была женщина колоссальнаго роста и колоссальной же толщины, какъ говорится: ‘поперекъ себя шире’. Ея широкое лице съ большими глазами было всегда блдно. Она носила мужскіе сапоги и на мизинц мдное, также мужское, кольцо.
Она подходила къ кровати больной, взбивала ей подушки, поправляла одяло и затмъ, поддерживая снизу руками свой огромный животъ, садилась на стулъ и грубымъ голосомъ начинала разсказывать разныя сплетни и скабрезныя подробности своей профессіи. Пошептавшись немного, она вынимала изъ-подъ большого платка, надтаго на ней, бутылку водки и предлагала рюмочку своей собесдниц, ‘для того, чтобы залить горе жизни’, какъ говорила она.
Сеньору Розендо это очень не нравилось, когда жена его работала на фабрик, она ничего не пила, кром простой воды. Для бывшей папиросницы дружба съ Пепой была большимъ удовольствіемъ, эта, по крайней мр, хоть много болтала, между тмъ какъ отъ мужа слова не добьешься. Когда онъ возвращался вечеромъ и ставилъ въ уголъ комнаты свой жестяной ящикъ, разговоръ между мужемъ и женой всегда былъ одинъ и тотъ же:
— Ну, что?— спрашивала больная.
И сеньоръ Розендо отвчалъ ей одною изъ этихъ трехъ фразъ:
— Такъ себ.— Не дурно.— Порядочно.
Онъ никогда ничего ей не разсказывалъ. Это былъ отставной солдатъ, привыкшій на служб безмолвно исполнять вс приказанія. Сначала онъ молчалъ изъ повиновенія, затмъ изъ фатализма, а потомъ по привычк. Молча приготовлялъ онъ свои вафли молча продавалъ ихъ и, даже можно сказать, молча предлагалъ, такъ, какъ привыкнувъ къ лаконизму, онъ даже недоговаривалъ послдняго слога и медленно кричалъ:
— Вафффъ!
Выйдя на улицу, Ампаро съ наслажденіемъ стала вдыхать свжій воздухъ. Веселое солнце освщало все вокругъ. На крылечкахъ сидли кошки и, грясь подъ теплыми лучами, мурлыкали отъ удовольствія. Куры ходили взадъ и впередъ. На улиц была тишина, сосди или ушли въ церковь, или на рынокъ, и только съ полдюжины маленькихъ ребятишекъ, порученныхъ ангелухранителю, валялось въ пыли.
Ампаро подошла къ одному изъ бдныхъ домовъ и постучала въ окошко. Окно открылось, и въ немъ показалось смуглое, блдное лице двочки, въ рукахъ которой былъ валикъ, весь утыканный булавками и коклюшками.
— А, здравствуй!
— Здравствуй, Кармела, ты все работаешь? А вдь сегодня праздникъ.
— Я очень тороплюсь,— отвтила блдная двочка, съ пришептываніемъ, свойственнымъ уроженцамъ провинціи Маринеды.
— Выйди на минутку, милая… Пойдемъ со мною.
— Сегодня не могу… У меня заказъ… Надо связать шестнадцать аршинъ кружева для одной сеньоры изъ Верхняго квартала. Во вторникъ я должна ей отнести.
И Кармела снова нагнулась надъ своей работой, между тмъ какъ Ампаро полусострадательно, полуравнодушно пожала плечами и проговорила:
— Ты всегда такъ!
Она отошла отъ окна и торопливо побжала на Аббатскую площадь, гд въ это время былъ рынокъ, полный кухарокъ и продавщицъ всевозможныхъ продуктовъ. Она вошла въ улицу св. Ефрема и остановилась передъ церковью.
На паперти была масса народа. Сеньоры были разодты въ шелкъ и кружева. Слышались восклицанія: — Не толкайтесь, сеньора…— Меня толкаютъ, сеньора, потому и я…— Не дергайте моего платья, вы мн оборвете отдлку.— Виноватъ, сеньора!
Ампаро протерлась между толпою маринедской аристократіи и проникла въ церковь. Она стала осматривать наряды. Посреди церкви въ военномъ порядк расположился гарнизонъ и полковые музыканты. Но обимъ сторонамъ стояли мужчины и посматривали въ потолокъ, какъ бы не зная, куда двать глаза. Вдругъ раздался голосъ патера, и все смолкло, только звучный органъ заигралъ арію изъ Травіаты. По церкви разнеслось нудное пніе, призывавшее къ молитвенному настроенію сердца молящихся.
Когда обдня кончилась, и народъ сталъ выходить, на паперти остановилось нсколько молодыхъ людей, желавшихъ поздороваться съ знакомыми сеньоритами и ихъ матушками. Въ этотъ свтлый и теплый мартовскій день толпа прямо изъ церкви двинулась на бульваръ, и Ампаро вмст съ другими также очутилась тамъ.
Въ Маринед тогда еще не былъ разбитъ англійскій паркъ, и избранное общество весною и зимою гуляло на бульвар. Теперь деревья не были еще покрыты листьями, но, согртыя лучами весенняго солнышка, почки уже начинали распускаться.
Снявъ съ головы платокъ, Ампаро съ любопытствомъ стала разглядывать гуляющихъ. Здсь были и чиновники, и военные, и сеньоры въ черныхъ шелковыхъ платьяхъ, и сеньориты въ цвтныхъ. Вс шли по правой сторон впередъ и по лвой назадъ, строго соблюдая порядокъ.
Группа офицеровъ расположилась на одной изъ скамеекъ, ихъ сабли и эполеты блестли на солнц, какъ золотые. Почти вс они были молоды и весело смялись, играя съ нарядно одтыми двочками, старшей изъ которыхъ на видъ было лтъ двнадцать, а младшей не боле трехъ. Маленькія сидли на колняхъ у офицеровъ, между тмъ какъ старшія, съ нкоторою женской скромностью, стояли нсколько поодаль и длали видъ, что разговариваютъ между собою, но въ то же время жадно слушали разговоръ военныхъ. Вдалек раздался знакомый дтямъ крикъ:
— Вафффъ!
— Вафли… Я хочу вафель,— залепетала, услышавъ этотъ возгласъ, маленькая, толстенькая блондинка, сидвшая на колняхъ капитана-отъ-инфантеріи.
— Низита, не будь такая жадная, я тебя отведу къ мам,— съ серьезной важностью произнесла одна изъ старшихъ двочекъ.
— Но я хочу вафель, вафелекъ!— капризнымъ тономъ продолжала блондинка, вся вспыхнувъ.
— И вы правы, сеньорита,— улыбаясь, сказалъ офицеръ съ пріятнымъ лицомъ, замтивъ, что малютка готова расплакаться.— Подождите немножко, у васъ будутъ вафли. Мы сейчасъ позовемъ продавца. Вонъ онъ ужъ идетъ сюда… Борренъ,— прибавилъ онъ, обращаясь къ капитану,— не крикните ли вы его?
— Эй!… Вафельщикъ!— закричалъ капитанъ, не обращая вниманія на то, что нкоторые изъ гуляющихъ оглянулись на него.
Сеньоръ Розендо услыхалъ и приближался съ своей ношей. Двочки заволновались, и маленькія обступили вафельщика, а старшія приняли пренебрежительный видъ, какъ будто хотли показать, что он возмущены даже мыслью, что въ ихъ годы можно угостить ихъ вафлями. Блондинка нагнулась къ жестяному ящику, и радость ея не имла границъ, когда на каждый палецъ ея растопыренной ручки сеньоръ Розендо нанизалъ ей цлую башню мелкихъ, круглыхъ вафель съ дырочками по средин.
Въ это время офицеръ случайно повернулъ голову и увидлъ, что позади скамейки стоитъ бдно одтая двочка и не сводитъ съ нихъ глазъ. Онъ подумалъ, что ей хочется вафель, и знакомъ попросилъ ее подойти. Двочка подошла и стала разсматривать это веселое молодое общество, но когда она услышала, что ей предлагаютъ принять участіе въ банкет, она пожала плечами и отрицательно покачала головой.
— Он ужъ мн надоли!— съ презрніемъ произнесла она.
— Это дочь,— лаконически объяснилъ вафельщикъ и, закинувъ за плечо ящикъ, пошелъ дальше.
— Такъ, значитъ, ты сеньорита де-Розендесъ?— съ шутливой насмшкой произнесъ офицеръ и, обратившись къ капитану, прибавилъ:
— Ну, Борренъ, скажите ей что нибудь пріятное.
Борренъ пристально всмотрлся въ двочку и затмъ произнесъ
— Ну, что же я могу ей сказать? Еслибъ она была покрасиве и постарше, тогда другое дло. Года черезъ два съ ней можно будетъ потолковать.
Офицеръ въ свою очередь взглянулъ на Ампаро и замтилъ, что у нея были большіе черные глаза подъ длинными рсницами и блые, мелкіе зубы, но лицо ея блдно и фигура лишена граціи.
— А, все-таки, сеньоры, я скажу вамъ,— произнесъ Борренъ: — что двочка эта — перлъ, и года черезъ два она всмъ намъ вскружитъ головы. Что ты скажешь на это, сеньорита де-Розендесъ? Ты меня право сконфузила, отказавшись отъ моихъ вафель… Я готовъ угостить тебя конфектами, виномъ, чмъ хочешь, но съ однимъ условіемъ.
Ампаро вертла концы своего платка, не сводя глазъ съ говорившаго. Она не была глупа и понимала, что они шутятъ, но ей нравилось (уіушать пріятный голосъ и любоваться блестящимъ мундиромъ.
— Принимаешь условія? Я тебя угощу, но ты меня за это поцлуешь.
Офицеры расхохотались, взрослыя двочки сдлали видъ, что он не слышатъ, а Ампаро, черные глаза которой были устремлены на офицера, быстро опустила ихъ, хотла тоже весело разсмяться, но смхъ остановился у нея въ горл, лице ея вспыхнуло, и она пустилась бжать со всхъ ногъ.
Прошелъ почти годъ. Дождя не было, но все небо было покрыто густыми тучами, предвщавшими бурю, и холодный, леденящій втеръ бушевалъ по улицамъ. Была рождественская недля. Прохожіе представляли собою комическія группы, втеръ закидывалъ имъ плащи на головы, срывалъ шляпы, сваливалъ съ ногъ. Казалось, даже дома дрожатъ отъ втра.
Въ одномъ изъ домовъ Нижняго квартала былъ большой пиръ. Справлялись именины Бальтазара, единственнаго сына коммерсанта Собрадо, и въ то время, какъ вывски слетали съ магазиновъ и втеръ гнулъ къ земл деревья, вся семья Собрадо сидла въ столовой за тяжелымъ провинціальнымъ обдомъ. Кушанья такъ и смнялись одно за другимъ. Тутъ была и рыба, и жареныя куры, и индйки, и ветчина, облитая сахаромъ, и нсколько кремовъ, посыпанныхъ корицею, и торты, и масса сластей.
Взрослымъ уже надоло сидть за столомъ, но дти ликовали. Никто не обращалъ на нихъ вниманія, можно было болтать, сть руками и шалить. Но скоро отяжелвшіе отъ обда взрослые почти перестали разговаривать, и толстый старикъ, дядя, молча обмахивался салфеткой. Наконецъ хозяйка дома, донья Долоресъ, встала изъ-за стола, сказавъ, что кофе сервированъ въ зал.
Эта комната вся была залита свтомъ, дв свчи горли на роял, другія четыре изъ розоваго стеарина въ цинковыхъ бра на стнахъ, а на стол, между альбомами и стереоскопами, горла большая лампа, словомъ, освщеніе было полное. Собрадо души не чаяли въ Бальтазар и, видя красиваго молодаго человка, въ новенькой военной форм, готовы были на всякіе расходы. На праздникъ были приглашены только близкіе: Борренъ, еще одинъ офицеръ, Палачіосъ, вдова Гарчіа съ своими дочерьми, младшая изъ которыхъ была Низита, трехлтняя блондинка, и, наконецъ, учительница музыки сестеръ Бальтазара.
Въ зал со своими чашками кофе вс услись въ живописномъ безпорядк, донья Долоресъ съ кузеномъ сла на диванъ и начала толковать о торговыхъ длахъ. Собрадо, отецъ, закуривъ дорогую сигару, подарокъ Боррена, въ углу громко прихлебывалъ свой кофе. Старшая дочь Гарчіи, Жозефина, сла за рояль и, посл неоднократныхъ просьбъ, заиграла фантазію на мотивы Беллини, Бальтазаръ слъ рядомъ съ ней перевертывать листы, между тмъ какъ его сестры обступили Низиту, уплетавшую пастилу: ея руки, губы и даже носъ были перепачканы въ сластяхъ.
— Ахъ, какъ ты хороша!— воскликнула Лола, старшая изъ Собрадо.— Ты останешься безъ зубовъ, маленькій поросенокъ.
— Не мшай мн,— лепетала двочка:— не мшай мн, я еще разъ умоюсь.
— Что за погода!— воскликнулъ Борренъ, подсвъ къ вдов Гарчіи, очень желавшей перестать быть вдовою.— Втеръ такъ и валитъ съ ногъ. Какъ вы добрались сюда изъ вашего дома?
— Ахъ, вы можете себ представить… Ужъ не знаю, какъ мн удалось придержать платье, чтобы его не сорвало съ меня втромъ.
— Какъ я жалю, что не былъ около васъ въ это время!
— Не понимаю, почему?
— Чтобы полюбоваться такой прелестной ножкой… и предложить вамъ руку, чтобы втеръ не унесъ васъ.
Вдова разсудила, что здсь надо принять разсянный видъ, и наклонилась къ стереоскопу, разсматривая ‘Фасадъ Тюльери’. Въ эту минуту раздалось allegro vivace и заглушило голоса.
— Жозефинита,— обратилась вдова къ пьянистк,— что ты длаешь, дитя мое? Разв донья Хермитасъ не сказала теб, что въ этомъ пассаж не надо брать педали?
— Я говорила,— вставила учительница музыки:— но только Жозефина не успла его во время отпустить…— Повторите, пожалуйста, вотъ отсюда: соль-ла-до, ла-до…
— Какъ она сегодня дурно играетъ! Она всегда такъ въ обществ,— прошептала мать.— Когда она одна, то она хоть и ошибается…
— Я прекрасно перевертываю листы, это не моя ошибка,— сказалъ смясь Бальтазаръ.— Я слушаю васъ съ большимъ удовольствіемъ, а Палачіосъ такъ тотъ даже ротъ открылъ отъ энтузіазма.
— Хорошо,— сказала тринадцатилтняя двочка, сразу прерывая свою фантазію.— Вы меня совсмъ смутили, у меня даже пальцы не ходятъ. Я не разучила наизусть этой пьесы, а по чужимъ нотамъ не умю играть. Я сейчасъ съиграю вамъ другое.
Обернувшись къ Бальтазару, она окинула его пламеннымъ взглядомъ и заиграла Мандолинату. Мелодія лилась сначала тихо, мечтательно, но затмъ въ ней зазвучали порывистыя, страстныя ноты. Мотивъ снова повторился, и двочка, не умвшая передать какъ слдуетъ эту классическую страничку итальянскаго маэстро, сбивалась съ такта. Играя, Жозефина плавно покачивалась изъ стороны въ сторону, какъ бы танцуя, и Бальтазаръ глядлъ на нее и удивлялся этому раннему проявленію женскаго кокетства, напвая въ полголоса:
‘Друзья, намъ свтитъ здсь луна въ полночный часъ’…
Втеръ какъ будто утихъ, стекла уже не дрожали. Но вдругъ небо какъ бы разверзлось, и полилъ сильнйшій проливной дождь. Вс присутствующіе были ошеломлены, Жозефина прервала свою Мандолинату, Бальтазаръ подошелъ къ окну, вдова вскочила съ своего мста, а у Низиты изъ рукъ выпала пастила. Въ то же время на лстниц раздался шумъ голосовъ, бубенъ и кастаньетъ. Дти побжали въ переднюю съ Низитой во глав.
— Эти негодяйки пришли уже и сюда!— рзко сказала донья Долоресъ.— Поди Лола,— прибавила она, обращаясь къ старшей дочери:— и скажи Хуан, чтобы она ихъ выгнала на улицу.
— Мама!.. Въ такой дождь,— умоляла Лола.— Право, духу не хватаетъ сказать, чтобы он ушли! Вдь он вс вымокнутъ. Разв вы не слышите, какой дождь?
— Ты дура, и больше ничего,— сердито произнесла мать.— Если ихъ пустить сюда, то вдь имъ надо платить…
— Что же такое, мама?— вступился Бальтазаръ.— Сегодня день моего ангела.
— Пусть войдутъ, пусть войдутъ!— закричали дти.
— Пусть войдутъ, Бальтазаръ, пусть войдутъ!— лепетала Низита, хлопая отъ радости въ ладоши.
— Впусти ихъ, мы посмотримъ, нтъ ли хорошенькихъ,— сказалъ Борренъ.
Лол не надо было повторять этого два раза. Она уже неслась внизъ по лстниц, перескакивая черезъ дв ступеньки.
Въ корридор не замедлили раздаться застнчивые и въ то же время грубые шаги. Звуки бубенъ и кастаньетъ долетали въ залу, какъ отдаленная дрожь зубовъ испуганнаго человка. Донья Долоресъ была недовольна и ворчала.
— Ахъ, эта Лола… Но не веди же ихъ прямо сюда! Почему он не могутъ остаться въ передней? На что будутъ похожи мои ковры! Вели имъ, по крайней мр, вытереть ноги.
Уличный оркестръ ввалился въ залу. Но бдныя двочки, увидя такое блестящее освщеніе, были смущены и не двигались съ мста. Лола, взявъ за руку предводительницу труппы, силою вытащила ее на средину комнаты.
— Входи, милая, и пусть войдутъ другія. Спойте намъ что нибудь хорошенькое.
Это освщеніе, при которомъ такъ выигрываетъ все красивое, коварно выставляло на видъ бдность, дырявые чулки и полинявшее платье музыкальной труппы. Дти были различныхъ возростовъ, начиная съ запвалы, живой смуглянки лтъ четырнадцати, и кончая двухлтнимъ мальчикомъ, помертввшимъ отъ страха, и пятимсячнымъ груднымъ ребенкомъ, явившимся сюда на рукахъ своей сестры.
— А!— воскликнулъ Борренъ, взглянувъ на смуглую двочку.— Да вдь это дочь вафельщика! Мы старые знакомые, а?
— Да, сеньоръ,— отвтила она, нимало не смущаясь.— Я васъ также узнала. Вы сидли на бульвар съ годъ тому назадъ, въ праздничный день.
Такъ какъ для бдныхъ нтъ времени года, то на Ампаро теперь была надта та же самая юбка, что и ранней весной, только сверхъ юбки была накинута теплая, худенькая кофточка. Но при всей этой бдности одежды, что-то новое и смлое было у нея въ лиц, цвтъ котораго сталъ нжне, и черные глаза заблестли ярче.
— Какова?— прошепталъ Борренъ, обращаясь къ Бальтазару и Палачіосъ.— Она становится пикантна!
И, взявъ канделябръ, онъ поднесъ его къ лицу двочки. Когда Бальтазаръ подошелъ, глаза его встртились съ глазами Ампаро, и она увидла передъ собой его почти женское лицо съ блокурыми изящными усиками и голубовато-срыми глазами, равнодушно смотрвшими на нее. Она припомнила и почувствовала, какъ вся вспыхнула.
— Я и васъ также помню,— проговорила она.
— И я тебя, красавица,— отвтилъ онъ, чтобы сказать что нибудь.
— Борренъ, не угодно ли вамъ поставить на мсто канделябръ?— рзкимъ голосомъ произнесла Жозефина.— Вы мн закапали все платье.
— Посмотрите, какъ эта граціозна,— замтилъ Борренъ, указывая на кружевницу Кармелу, стоявшую съ опущенными глазами.— Она блдна, но очень граціозна.
— А, и ты здсь?— сказала Гарчіа:— принеси мн завтра носовой платокъ подражаніе Клюни.
— Ахъ, это кружевница!— воскликнула донья Долоресъ.— Вы съ теткой теперь очень плохо стали плесть кружева… Нитки слишкомъ толсты.
— Дни стали такіе короткіе, совсмъ ничего не видно,— отвтила двочка.— И руки очень зябнутъ, въ утро не сплетешь больше четверти аршина. А если зажигать лампу, то намъ отъ работы не останется никакой пользы…
Между тмъ Низита, пробравшись впередъ, подошла къ двочк лтъ восьми, державшей ребенка на рукахъ.
— Дай мн маленькаго, дай мн,— просила Низита.
— Ты его не удержишь,— презрительно отвчала нянька.
— Дай мн, я его понянчаю,— настаивала малютка.
— Кто васъ училъ пть?— спросила у Ампаро Гарчіа.
— Учить никто не училъ… Мы сами собираемся. У насъ есть псенникъ.
— И вы ходите по улицамъ и веселитесь?
— Нтъ, мы не веселимся… холодно,— отвтила Кармела своимъ мягкимъ, какъ бы усталымъ голосомъ.— Мы ходимъ для того, чтобы принести домой нсколько реаловъ.
— Мама, Жозефина, Лола, дайте мн маленькаго!— умоляла Низита.
Вс обернулись къ этому маленькому созданью, закутанному въ старыя пеленки, съ сморщеннымъ блднымъ лицемъ, свидтельствующимъ о плохомъ питаніи и уход. Черные, широко открытые, глаза ребенка смотрли вокругъ съ видимымъ удивленіемъ, изо рта тянулись слюни. Вдова Гарчіа воскликнула съ состраданіемъ:
— Jesus… Какой маленькій и его таскаютъ по улицамъ въ такую погоду! Что же длаетъ его мать?
— Моя мать держитъ лавочку въ улиц del Castillo… Насъ семеро съ нимъ, и я старшая,— сказала въ извиненіе нянька.
— Jesus!.. Но какъ ты длаешь, чтобы онъ не плакалъ? А если онъ голоденъ?
— Я ему сую въ ротъ соску, и онъ сосетъ… Онъ у меня умникъ и все понимаетъ.
Дти засмялись, а Лола взяла малютку на руки.
— Какой онъ легонькій,— произнесла она.— Онъ легче, чмъ большой оселъ Низиты.
Ребенокъ переходилъ съ рукъ на руки, но когда очередь дошла до Жозефины, она съ отвращеніемъ отвернулась, сказавъ, что отъ него дурно пахнетъ.
— Этихъ дтей моютъ только разъ въ годъ,— конфиденціально поясняла донья Долоресъ кузену,— а они выходятъ гораздо здорове нашихъ. Чего только я не длала, чтобы укрпить Лолу, но все напрасно.
Ампаро осматривала залу, длинный рояль, зеркало, чучела птицъ, висвшія по стнамъ, нарядное платье Гарчіи, и все ей казалось красивымъ и достойнымъ уваженія.
— А ты что длаешь, сеньорита де-Розендесъ?— спросилъ Бальтазаръ.— Ходишь съ пснями изъ улицы въ улицу? Хорошее занятіе! Мн кажется, что ты…
— А что же мн длать?— произнесла она.
— Плети кружева, какъ твоя подруга.
— Меня этому не учили.
— Чему же тебя учили, милая? Шить?
— Нтъ, и шить также я не умю. Такъ, нсколько стежковъ…
— Но что же ты умешь длать? Воровать сердца?
— Я умю хорошо читать и правильно писать. Я была въ школ, и учитель говорилъ, что я учусь лучше всхъ. Я каждый день читаю газеты нашему сосду, цирюльнику.
— А больше ты ничего не умешь?
— Умю вертть сигары.
— А, такъ ты папиросница!
— Моя мать была папиросница.
— А почему же и не ты?
— Потому что некому помстить меня на фабрику, некому похлопотать.
— Подожди-ка, вотъ этотъ сеньоръ можетъ теб помочь… Послушайте, Ворренъ, вдь вы, кажется, племянникъ распорядителя фабрики?
— Ну, конечно. Только не распорядителя, а его жены. Она изъ Мурсіи, такъ же какъ и я, и приходится мн двоюродной сестрою.
— Великолпно! Скажи ему, милая, твое имя и фамилію.
— Да, я постараюсь сдлать все, что могу, для такой хорошенькой смуглянки… Со временемъ ты будешь заработывать большія деньги… Не правда ли, Бальтазаръ, она очень похорошла съ прошлаго года?
— Да, она стала гораздо красиве,— отвтилъ Бальтазаръ.
— Но почему же он не поютъ?— рзко перебила Жозефина Гарчіа.— Он пришли сюда для разговоровъ? Въ такомъ случа мы могли бы обойтись и безъ нихъ. За болтовню не платятъ денегъ.
— Пойте, пойте!— закричали вс въ одинъ голосъ.
Раздался звукъ бубенъ и кастаньетъ, и десять дтскихъ неровныхъ голосовъ запли веселую рождественскую псню, притопывая по полу ногами. Даже грудной и тотъ принималъ участіе въ пніи, испуганно крича благимъ матомъ. Сеньориты Собрадо и Гарчіа взялись за руки и начали кружиться такъ быстро, что въ воздух только болтались ихъ косы. Низита схватила двухлтняго мальчика изъ хора и стала съ нимъ танцовать. Ворренъ хлопалъ въ тактъ, ладошами. Пользуясь шумомъ, Лола выскочила изъ комнаты и вернулась, неся въ подол платья цлую массу апельсиновъ, пастилы, пирожныхъ, карамель, галетъ, остатки тортовъ, и начала всмъ этимъ щедро надлять хоръ. Донья Долоресъ вышла изъ себя.
— Эта двочка совсмъ съ ума сошла… Она раздаетъ дорогія вещи, и кому же, скажите, пожалуйста! Он были бы счастливы чашкой теплаго бульона. А платье, нарядное-голубое платье, все въ пятнахъ!
Говоря это, она подскочила къ Лол и сердито схватила ее за руку. Бальтазаръ еще разъ вступился, вдь это день его ангела, онъ бываетъ только разъ въ году. Собрадо отецъ такъ же сталъ защищать Лолу, которю любилъ до обожанія. Кружевница Кармела и Ампаро съ достоинствомъ отказались отъ своей доли сластей, но двочки заставили ихъ взять насильно. Донья Долоресъ кончила тмъ, что выгнала пвицъ на лстницу.
Борренъ дйствительно не забылъ переговорить съ свой кузиной объ Ампаро, кузина передала мужу, а мужъ директору фабрики, на которую и была принята двочка. Въ тотъ день, когда въ семь вафельщика Розендо получили это извстіе, данъ былъ пиръ. Мать отслужила молебенъ Богородиц del Amparo, защитниц сигарочницы, а вечеромъ были приглашены на праздникъ: сосдъ цирульникъ, Кармела съ теткой и Поррета. На стол стояли и сардины, и кастильское вино, и анисовая водка, и пирогъ, и огромное блюдо съ рисовой кашей.
Лишившись помощи Ампаро, вафельщикъ взялъ къ себ ученика, сына бдной прачки изъ окрестностей Маринеды. Ячинто, или просто Чинто, былъ совсмъ мужичекъ, съ темножелтымъ цвтомъ лица и такими же, маленькими глазами. Когда онъ подавалъ кушанье на столъ и ходилъ, переваливаясь съ боку на бокъ, то служилъ предметомъ всеобщихъ насмшекъ. И начитанный цирульникъ, и старая кружевница, и акушерка, не могли видть безъ смха его неловкихъ движеній и чуба жесткихъ волосъ на голов. Ампаро даже и не смотрла на него съ той минуты, какъ его мать чуть не силою втащила рыдающаго и упирающагося мальчика къ нимъ въ домъ. Только одна Кармела относилась къ нему нечеловчески и учила его, что нужно длать. Съ него требовали много работы и, какъ собак, бросали ему остатки обда.
Ампаро пришлось рано встать, чтобы идти на фабрику. Она шла легкими, торопливыми шагами въ надежд, что съ перваго же дня будетъ много заработывать, такъ какъ мать учила ее крутить сигары. Видъ огромной фабрики возбудилъ въ ней уваженіе, тмъ боле, что она привыкла уважать ее съ раннихъ дтскихъ лтъ, когда носила туда обдъ своей матери.
Она до такой степени была охвачена страхомъ, что едва помнила, кто ее принялъ и ввелъ въ мастерскую. Она дрожала, когда садилась на указанное ей мсто. Роботницы подняли любопытные глаза на новенькую. Смотрительница подошла къ ней и стала объяснять, какъ взяться за дло.
— Я знаю какъ,— съ гордостью отвтила Ампаро, и вс взгляды вновь устремились на нее.
Смотрительница улыбнулась и дала ей свернуть сигару, что Ампаро и исполнила довольно удачно, но смотрительница, взявъ двумя пальцами ея сигару, тотчасъ же смяла ее.
— Это не называется знать,— произнесла она.— Надо сильне сжимать пальцы.
— Хорошо,— въ смущеніи прошептала новенькая,— никто не родится ученымъ.
— На все нужна практика,— замтила смотрительница и прибавила:— смотри, вотъ какъ надо длать.
И она осторожно развернула на стол свжій табачный листъ, обровняла его ножемъ и начала свертывать сигару. Самое трудное было придавливать конецъ большимъ пальцемъ руки, чтобы сигара получила цилиндрическую форму, она должна быть свернута туго, но не на столько, чтобы не пропускать дыму.
Ампаро цлый день занималась этимъ, но это не легко давалось ей. Ея сосдки по столу давали ей совты, но она не знала, какъ имъ слдовать, потому что старыя говорили, что надо обрзать листъ уже, такъ какъ тогда сигара получаетъ боле овальную форму, и ‘он всю жизнь длали такъ’, а молодыя наоборотъ увряли, что листъ долженъ быть шире, потому что ‘такъ работа идетъ гораздо скоре’. Выходя изъ фабрики, Ампаро чувствовала, что у нея болятъ шея, спина и концы пальцевъ.
Мало-по-малу она привыкла и пріобрла нкоторую ловкость. Ее огорчало только, что, проводя цлый день въ мастерской, она не можетъ попрежнему бгать по улицамъ. Улица была для нея родиной, земнымъ раемъ. Сколькихъ развлеченій лишилась она теперь! Прежде никто не мшалъ ей думать, что вс изящные товары, разложенные въ витринахъ магазиновъ, приготовлены именно для нея, что для нея одной играетъ военная музыка. Она слдовала за каждымъ крестнымъ ходомъ, бывала на всхъ полковыхъ смотрахъ, любовалась блестящими генеральскими и офицерскими мундирами. А сколько развлеченій во время карнавала! Если какое нибудь лице бывало проздомъ въ Маринед, то во все время своего пребыванія оно принадлежало исключительно Ампаро, она пробивалась впередъ къ инфанту, къ министру, ко всякой знаменитости, чуть не хваталась за колеса кареты, повторяла ихъ слова и подражала жестамъ.
Теперь Ампаро очень тосковала по улиц. Она привыкла къ вольному воздуху и съ трудомъ высиживала въ душной мастерской. Эти огромныя залы, съ блыми крашенными стнами, хоть на кого наведутъ грусть. Вс головы опущены къ низу, не видно ни одного веселаго, молодаго лица. Но постепенно она привыкла и къ фабрик, и ее даже радовала мысль быть членомъ этого рабочаго товарищества. Она особенно заинтересовалась своими двумя сосдками: матерью и дочерью. Полуслпая мать, съ дрожащими отъ старости руками, готовила только верхніе оберточные листья, а дочь вертла сигару. Он сидли молча, но и въ мелочахъ, въ томъ, какъ дочь подавала матери клей, какъ она длила съ нею свой обдъ, видна была необыкновенная дружба между этими двумя женщинами.
Кром того, увеличившійся заработокъ примирялъ Ампаро съ фабрикой. Она отдавала роднымъ только часть получаемыхъ ею денегъ, а такъ какъ плата зависла отъ быстроты, то она свободно могла кое-что оставлять и для себя. Со дня своего поступленія она носила форменное платье сигарочницъ: длинную юбку и миткалевую кофточку съ высокимъ воротникомъ, въ праздники шелковый платокъ на голов.
Чинто не такъ скоро аклиматизировался, онъ долго скучалъ по деревн. Дв вещи помогли ему, однако, разсяться: это городская точильня и море. Каждую свободную минуту онъ бжалъ взглянуть на тотъ или другой предметъ своей любви. Ему никогда не надодало смотрть, какъ вертится огромное колесо, и какъ бушуетъ безбрежное море, тмъ боле, что оно постоянно мняло свой цвтъ, то оно было блдно-голубое, то серебряное, то свинцовое. А когда входили и выходили пароходы, его радости не было границъ. Тутъ были и иностранные корабли, и легкіе гавіоты, и шкуны, и маленькія весельныя лодочки.
Кром того, съ его жизнью въ чужомъ дом, его нсколько примиряла Ампаро. Конечно, она смялась надъ нимъ, но во всякомъ случа это была двочка съ веселымъ лицемъ и звонкимъ голосомъ. Если выбирать между лаконическимъ сеньоромъ Розендо, тираніей больной и пинками Порреты, то, конечно, симпатія будетъ на сторон Ампаро.
Каждый вечеръ, закинувъ себ на плечо жестяной ящикъ съ вафлями, онъ отправлялся ждать ее у дверей фабрики. Онъ стоялъ тамъ среди матерей, ожидающихъ своихъ дочерей, и дтей, приносившихъ обдъ матерямъ, и очень рдко случалось, чтобы эти бдные люди покупали его товаръ. Но, тмъ не мене, онъ каждый день бывалъ тутъ.
Наружность Чинто нсколько измнилась, онъ уже не имлъ прежняго- грубаго вида. Городская жизнь научила его, что нельзя, идя по улиц, занимать собою все пространство, а надо сторониться, чтобы дать мсто другимъ прохожимъ. На немъ была теперь голубая блуза, и сренькая фетровая шляпа прикрывала его голову, тщательно выстриженную цирульникомъ.
Въ одинъ теплый вечеръ онъ съ особеннымъ нетерпніемъ поджидалъ Ампаро, потому что въ карман его панталонъ лежали персики, только что купленные имъ для нея на рынк на свои сбереженія. Вс уже выходили съ фабрики, а Ампаро все нтъ. У дверей собралась цлая толпа передъ торговцемъ сардинами и рыбой. Прислонясь къ стн, неподвижно стоялъ слпой нищій, протягивая впередъ свою шляпу, куда въ изобиліи сыпались кварто {Кварто — мелкая испанская монета.}.
Чинто смотрлъ съ открытымъ ртомъ на набережную и пропустилъ Ампаро, она издали увидла его и, какъ стрла, пустилась въ противоположную сторону. Онъ, точно тнь, слдуетъ всюду за нею! А такъ какъ его общество необыкновенно пріятно и онъ говоритъ такъ граціозно, какъ будто набралъ въ ротъ каши, то она вовсе не хочетъ съ нимъ идти. Такъ разсуждала Ампаро, пробжавъ нсколько улицъ и подходя къ Кастильскому порту.
Въ это время дорогу ей перескла группа гуляющихъ. Впереди шли дти, между которыми припрыгивала Низита съ мячикомъ къ рукахъ, затмъ слдовали Жозефина Гарчіа и Лола Собрадо въ красивыхъ мантильяхъ, рядомъ съ ними Бальтазаръ и Борренъ, и такъ какъ Бальтазаръ не хотлъ идти около сестры, то шелъ рядомъ съ Жозефиной. Шествіе замыкали вдова Гарчіа и донья Долоресъ.
Послдніе лучи заходящаго солнца освтили Бальтазара и Ампаро, они взглянули другъ на друга. Молодой человкъ съ своими блокурыми волосами, красивымъ лицемъ и блестящими погонами весь казался золотымъ. А Ампаро въ своемъ красномъ шелковомъ платк, съ пунцовыми губами на свжемъ лиц, казалась огненной. Они пристально вглядлись одинъ въ другаго. Борренъ своимъ невозмутимымъ голосомъ спросилъ:
— Вы видли ее?
— Кого?— проговорилъ Бальтазаръ и сталъ разсматривать концы своихъ ботинокъ, чтобы не встртиться съ испытующимъ взглядомъ Жозефины.
— Дочь вафельщика, сигарочницу?
— Которая? Это та, что прошла?— понялъ, наконецъ, Бальтазаръ.
— Ну, да, конечно. Гд у васъ глаза, мой милый?
— Я также ее узнала,— произнесла Жозефина.
— Она не поклонилась мн,— прибавилъ Борренъ.— Она не хочетъ меня знать, а я рекомендовалъ ее на фабрику… Я всегда говорилъ, что изъ нея выйдетъ хорошенькая двушка.-Въ чемъ другомъ, а ужъ въ этомъ я знаю толкъ… Какъ она вамъ понравилась?
— Мн?— прошептала Жозефина.— Не спрашивайте меня объ этомъ, Борренъ. Эти вульгарныя женщины по-моему вс одинаковы, вс скроены по одному шаблону. Смуглая — вотъ и все!
— Ахъ, что ты, Жозефина!— возмутилась Лола Собрадо.— Ты не успла ее хорошенько разсмотрть, она красива и очень граціозна. Вглядись въ нее въ другой разъ. Если она опять пройдетъ, я тебя толкну локтемъ.
— Не трудись, не стоитъ того. Это самый заурядный типъ кухарки.
Бальтазаръ старался перемнить разговоръ. Они проходили мимо лужайки, покрытой свжей, зеленой травой. Здсь стояли запряженные мулы, поводя своими длинными ушами, а извозчики спокойно сидли подл нихъ и покуривали свои трубочки.
— Мула, сеньорито? Не угодно ли хорошаго мула? Лучше любой лошади, прокатимъ васъ до Альдеапарды или до Эрбеды.
Бальтазаръ подошелъ къ дтямъ и сказалъ Низит:
— Хочешь прокатиться по полю?
У двочки глаза разгорлись отъ радости, и она вскочила на руки къ офицеру. Бальтазаръ посадилъ ее въ бричку, сиднье которой было украшено свтлыми гвоздиками, слъ рядомъ съ нею и, взявъ въ руки возжи, погналъ мула.
Когда Ампаро вошла на бульваръ, она услышала позади себя торопливые шаги и тяжелое дыханіе Чинто. Она презрительно обернулась и смрила его съ головы до ногъ.
— Зачмъ ты такъ бжишь?— сказала она ему сердито.— Ты думаешь, что поймалъ меня? Вовсе нтъ, я шла тихо.
— Я ждалъ тебя… тамъ,— проговорилъ Чинто, весь потный и запыхающійся.— Но я засмотрлся на корабль. Откуда ты вышла, что я тебя не видлъ?
— Откуда пожелала! Не смй никогда больше поджидать меня… Что я — дитя, что ли? Ступай и продавай вафли, тутъ есть гуляющіе, а около этой проклятой фабрики ты въ цлый вечеръ не заработаешь ни одного реала.
Чинто отошелъ, съ низко опущенной головой, а Ампаро пошла своей дорогой.
Какъ это ни прискбрбно Жозефин и всмъ сеньоритамъ Маринеды, но предсказаніе Боррена сбылось.
Женщина похожа на растеніе. Зимою вс намъ кажутся одинаковыми, но приходитъ весна, наливаются почки, распускаются листья, появляется цвтокъ, и тогда мы любуемся ими. Нсколькихъ мсяцевъ достаточно для того, чтобы переродить деревцо и женщину. Въ красот женщины есть какая-то критическая минута, когда она разцвтаетъ и, такъ сказать, кристализуется. Метаморфоза эта одинакова какъ въ высшемъ, такъ и въ низшемъ сло общества.
Въ тотъ день, когда ‘одни сеньоры’ сказали Ампаро, что она красива, она въ первый разъ обратила на себя вниманіе, до сихъ поръ она была просто уличной двчонкой. Никто иначе и не смотрлъ на нее.
А теперь? Она не глядлась въ зеркало, такъ какъ его вовсе не было въ дом Розендо, но у женщинъ есть внутреннее зеркало, которое говоритъ имъ, что он хороши собой. Ампаро, все продолжавшая читать газеты цирюльнику, тратила деньги, получаемыя ею за чтеніе, на наряды. У нея появился и приличный гребень, и банка помады, и маленькая скляночка духовъ. Съ помощью этихъ вещей она прихорашивалась. Цвтъ лица ея сдлался матовымъ и въ то же время здоровымъ. Каштановые волосы обрамляли завитками ея красивый лобъ, на смуглыхъ щекахъ игралъ румянецъ, ярко выдляя тонкія линіи правильнаго носа. Только черные глаза и жемчужные зубы остались т же, но они были такъ хороши, что въ нихъ ничего не оставалось прикрасить. Лицемъ она была въ отца, который когда-то слылъ красивымъ молодымъ человкомъ. Если Бальтазаръ и не ходилъ встрчать ее къ фабрик, то только потому, что его товарищъ Борренъ ухалъ въ Мадридъ, и ему не съ кмъ было идти.
Вскор Испанія пережила нсколько тяжелыхъ лтъ, извстныхъ въ исторіи подъ именемъ сентябрской революціи 1868 года.
Страна сама не понимала, что съ ней творится. Неужели династія будетъ свержена? Наскоро собирались войска. Гонзалесъ Браво и королева были уже во Франціи, когда большая часть испанцевъ не знала, какая судьба ожидаетъ ихъ — возникновеніе республики, или владычество Бурбоновъ? Тмъ не мене вс чувствовали, что положеніе длъ серьезное, и что королевствующему дому, и даже самой монархіи, грозитъ опасность.
Было замчено, что деревни и небольшіе города стоятъ на сторон монархіи, а фабричные и коммерсанты морскихъ портовъ за республику. Съ кантабрійской стороны въ городахъ Малекон и Маринед составлялись шумные комитеты, собранія, прокламаціи. Въ первое время республиканская реформа имла федеративный характеръ. Трудно объяснить, почему это было такъ. Одинъ изъ талантливыхъ писателей говорилъ печатно, что федеративная республика никогда не имла бы мста въ Испаніи, если бы Прудонъ не написалъ книги о федеративныхъ принципахъ и Ни не перевелъ бы ея и не растолковалъ. Какъ бы то ни было, но очевидно только то, что федерализмъ воцарился тамъ, гд его всего мене ожидали.
Табачная фабрика Маринеды стояла за федераловъ. Изъ фабричнаго братства возникло братство политическое, сигарочницы интересовались политическими длами, узнавая ихъ изъ газетъ. Въ каждой мастерской нашлось по одной, по дв чтицы. Ампаро цнили больше всхъ, потому что она читала со смысломъ, напрактиковавшись въ цирюльн. Она читала громко, отчетливо, выразительно. Она скоре съ горячностью декламировала, чмъ читала, сопровождая чтеніе пониженіемъ и повышеніемъ голоса и выразительными жестами. Ея впечатлительная душа горячо воспринимала вс революціонныя идеи. Фигура двушки, блескъ ея черныхъ глазъ, энергичные звуки контральтоваго голоса производили большое впечатлніе на слушательницъ.
Читая зажигательныя рчи, Ампаро необыкновенно воодушевлялась. Она слпо врила въ печатное слово, какъ телеграфистъ, хорошо исполняющій свое дло, никогда не вникаетъ въ конструкцію телеграфнаго станка, такъ и она не вникала въ то, какъ составляются эти передовыя статьи маленькихъ газетъ. Какъ удивилась и возмутилась бы она, еслибъ увидла, что въ редакціи полусонный редакторъ, звая, составляетъ ихъ. Она понимала все въ буквальномъ смысл слова и, когда встрчала фразы: ‘возьмемся за перо, дрожа отъ негодованія’, или ‘волненіе прерываетъ нашъ голосъ, горе выражается на нашемъ лиц’, или ‘если не довольно словъ, возьмемся за оружіе и будемъ биться до послдней капли крови!’ — она волновалась и готова была пожертвовать собственной жизнью.
Привыкнувъ читать ежедневно одн и т же газеты, она научилась говорить печатнымъ языкомъ и пересыпала разговоръ учеными выраженіями. Правда, что нердко она не понимала, что говорила, и даже неправильно выговаривала слова, но, тмъ не мене, она стала пользоваться всеобщимъ уваженіемъ.
Вся мастерская слушала ее, преклонялась предъ ея симпатіями и отвертывалась отъ ея антипатій. Вс ненавидли Олозагу и называли его старымъ осломъ, который хочетъ отдать престолъ какому-то неизвстному королю изъ-за своихъ личныхъ выгодъ, къ Приму также относились недоброжелательно, потому что онъ стоялъ за монархическій образъ правленія, о Серрано нечего было и говорить, такъ какъ это лицемръ, способный, при удобномъ случа, самъ вступить на престолъ.
Въ такомъ положеніи были дла въ первую революціонную зиму, съ наступленіемъ весны они обострились на фабрик. Въ полдень, когда солнце сильно палило, и въ мастерскихъ была страшная духота, разговоры прекращались. Руки двигались только по необходимости, воздухъ былъ напоенъ никотиномъ и дкимъ запахомъ табачнаго листа. Порою усталая и отуманенная голова женщины склонялась на столъ, охваченная крпкимъ сномъ. Т, которыя, сидя на полу, перебирали листъ, смачивая его водою, были счастливе, потому что могли, время отъ времени, брызгать себ нсколько капель на лицо. Масса мухъ надодала работницамъ и опускалась въ приготовленный для сигаръ клей. Въ такую жару невозможно было ничего сть.
Наконецъ, когда къ четыремъ часамъ начиналъ дуть свжій морской втерокъ, усталыя груди дышали съ облегченіемъ, вс начинали сть и приступали къ политическому чтенію.
Читались мадридскія газеты и мстныя. Придворныя изданія были полны рчами Кастеляра. Что за красивыя фразы и какъ плавно льются он одна за другою, точно стихи! Правда, что он переполнены незнакомыми именами, которыя только искусство Ампаро можетъ передать врно, но во всякомъ случа хорошее всегда хорошо. И рчи Кастеляра очень любили, потому что въ нихъ онъ стоялъ за народъ и громилъ тирановъ.
Когда Ампаро читала о свобод, о всеобщемъ благосостояніи, внимательныя слушательницы складывали руки и весело улыбались. Когда же, наоборотъ, говорилось о провозглашеніи войны, о собраніи войска, то лица вытягивались, и глухія недовольныя восклицанія заглушали голосъ чтицы. Вс возмущались, и самая слабая изъ женщинъ, не ршающаяся убить мухи, готова была просить сто головъ этихъ негодяевъ, высасывающихъ народную кровь.
На фабрик мстныя газеты предпочитались придворнымъ, одн ихъ заглавія уже располагали въ ихъ пользу. ‘Спасительный маякъ свободнаго народа’, ‘Представитель молодой демократіи’, ‘Не дремлющій федералъ республиканской демократіи’ — читались нарасхватъ.
Трудно себ представить, какую сенсацію производило, напримръ, озаглавленное ‘Небывалое событіе’.
— А! посмотримъ, посмотримъ! Слушайте! Молчаніе! Молчите, болтуньи!
И воцарялось мертвое молчаніе, прерываемое лишь легкимъ шелестомъ табачныхъ листьевъ.
— ‘Небывалое событіе’,— читала Ампаро.— ‘Намъ передаютъ, что нсколько дней тому назадъ три французскихъ солдата вошли въ кафе Авроры, и офицеръ, находившійся тамъ, арестовалъ ихъ’…
— И хорошо сдлалъ, и хорошо сдлалъ!..
— Замолчите вы!
— ‘Арестовалъ ихъ за этотъ поступокъ’…
— За то, что они вошли въ кафе?
— А еще говорятъ, что есть свобода!
— Полно теб, какая тамъ свобода!..
— ‘Онъ спросилъ ихъ, зачмъ они здсь, а они отвтили, что пришли пить кофе. Тмъ не мене, не смотря на это объясненіе, они были арестованы на три дня, и достоврныя лица разсказываютъ, что вышелъ приказъ, по которому подобныхъ индивидуумовъ не велно пускать ни въ кафе Авроры, ни въ Сверное. Если все это врно, то насъ удивляетъ странное посягательство на индивидуальныя права и на права свободной торговли кофеенъ’…
— Врно! Чмъ будетъ жить бдный содержатель кофейни, если будутъ разгонять его постителей?
— Офицеръ долженъ ему заплатить.
— ‘Мы не находимъ словъ для выраженія нашего негодованія противъ подобныхъ поступковъ, именно теперь, когда статуя Свободы уже коснулась насъ складками своей тоги’.
— Да, да, врно!
— Будетъ свобода, но не будетъ справедливости! Подите-ка, добейтесь ея!
— ‘Что думаютъ т, которые покровительствуютъ этому военному деспотизму, напоминающему намъ давно прошедшія, тяжелыя страницы исторіи? Не думаютъ ли они, что живутъ въ прошлыхъ столтіяхъ, когда сеньоры распарывали животы своимъ вассаламъ’…
Здсь раздались восклицанія, крики, смхъ. Одна глухая старуха подставила себ трубкою руки къ ушамъ, думая, что она ослышалась.
