Анатоль Франс.
Дочь Лилит
Анатоль Франс.
Дочь Лилит
Молитва Лейлы, дочери Лилит.
———————————————————-
Дочь Лилит, Франс Анатоль, Год: 1887
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Вечером я покинул Париж и провел в вагоне долгую безмолвную снежную ночь. Я прождал шесть мучительных часов в X… и только после полудня нашел деревенскую тележку, в которой можно было ехать в Артиг. Долина, холмы которой то подымались, то пропадали по обеим сторонам дороги и которую я видел когда-то веселой и залитой светом, была теперь покрыта толстой пеленой снега, и по ней ползли черные виноградные лозы. Мой возница слегка погонял свою старую лошадь, и мы ехали, охваченные бесконечным молчанием, которое лишь по временам нарушал жалобный крик какой-то птицы. В смертельной тоске я произносил в глубине своего сердца следующую молитву: ‘Боже мой, Боже милосердный, сохрани меня от отчаяния, не допусти меня совершить тот единственный грех, который Ты не можешь простить после стольких моих прегрешений’. Тогда я увидел солнце, красное, без лучей, опускающееся за горизонт как кровавая жертва, и, вспомнив божественную жертву на Голгофе, я почувствовал, что в душе моей рождается надежда. Некоторое время снег продолжал еще скрипеть под колесами. Наконец возница показал мне концом кнута колокольню в Артиге, видневшуюся как тень в красноватом тумане.
— Так вас нужно подвезти к дому священника? Вы, стало быть, знаете его? — сказал он мне.
— Я знаю его с детства. Он был моим учителем в школе.
— Он очень ученый?
— Друг мой, господин Сафрак столько же учен, как и добр.
— Говорят. Говорят также кое-что и другое.
— Что же говорят, мой друг?
— Говорят, что хотят, а мое дело сторона.
— Что же однако?
— Некоторые думают, что кюре колдун и что он напускает порчу.
— Какой вздор!
— Да я ничего не говорю. Но, если господин Сафрак не колдун и не напускает порчи, зачем бы ему читать книги.
Тележка остановилась у дома кюре.
Я покинул этого глупца и последовал за служанкой кюре, которая провела меня к своему господину в комнату, где уже был накрыт стол. Я нашел господина Сафрака сильно изменившимся за эти три года, что я не видел его. Его высокий стан согнулся. Худоба стала чрезмерна. Два зорких глаза блестели на его исхудалом лице. Его словно увеличившийся нос пригнулся к тонким губам. Я упал в его объятия и, рыдая, воскликнул: — Отец мой! отец мой! Я пришел к вам потому, что я согрешил. Отец мой, мой старый учитель, ваши глубокие и таинственные знания пугали меня, но вы успокаивали мою душу, открывая мне свое отеческое сердце, спасите вашего сына на краю пропасти. О, мой единственный друг, спасите меня, просветите меня, о, мой единственный свет!
Он обнял меня, улыбнулся мне с той особенной добротой, которую он столько раз проявлял в моей ранней молодости, и отступил на шаг, как бы желая лучше разглядеть меня.
— Милости просим! — Так приветствовал он меня по обычаю своей родины. Г-н Сафрак родился на берегу Гаронны, в стране, славящейся своими винами, которые служат как бы эмблемой его души, бодрой и ароматной.
После блестящего преподавания философии в Бордо, Пуатье и Париже он испросил себе, как единственную милость, бедный приход в той стране, где он родился и хотел умереть. Он служил священником в Артиге шесть лет, и в этом захолустном селении дела его, были отмечены самым смиренным благочестием и самыми высокими знаниями.
— Милости просим, дитя мое, — повторял он. — Я получил ваше письмо, в котором вы извещаете меня о вашем приезде, и оно меня очень тронуло. Так, значит, вы не забыли вашего старого учителя?
Я хотел броситься к его ногам, все еще бормоча: ‘Спасите меня! Спасите меня!’ Но он остановил меня жестом руки, властным и мягким в одно и то же время.
— Ари, — сказал он, — завтра вы расскажете мне все. А теперь обогрейтесь. Потом мы поужинаем, так как вы наверно озябли и проголодались!
Служанка подала на стол миску, из которой столбом подымался ароматный пар. Это была старая женщина, волосы ее были закрыты черным фуляром, и ее морщинистое лицо сочетало красоту типа с безобразием старости. Я был сильно взволнован, но мало — по — малу душу мою наполнил мир, исходящий от этого святого жилища, и мне стало, весело при виде яркого огня горевших в камине виноградных лоз, белой скатерти, налитого вина, дымящихся блюд. За ужином я почти забыл, что я пришел к очагу этого священника с целью оросить благодатным покаянием жестокие угрызения совести. Г-н Сафрак напомнил мне давно минувшие часы, проведенные нами вместе под кровлей коллежа, где он преподавал философию.
— Ари, вы были моим лучшим учеником, — сказал он. — Ваш быстрый ум часто опережал мысль учителя. Вот почему я так быстро привязался к вам. Я люблю смелость в христианине. Вера не должна быть робкой в то время, когда беззаконие проявляет необузданную дерзость. Ныне церковь имеет лишь ягнят — ей нужны львы. Кто заместит теперь тех отцов и ученых, взор которых обнимал все науки? Истина подобна солнцу: ее могут созерцать только орлы.
— Ах, господин Сафрак, вы имеете этот дерзновенный взор, который не боится света. Ваши мнения приводили в ужас даже тех ваших братьев, которые восторгались святостью вашей жизни. Вы не боялись новшеств. Так, например, вы были склонны признать множественность обитаемых миров.
Взор его загорелся.
— Что скажут трусы, когда прочтут мою книгу? Ари, под этим прекрасным небом, в этой стране, которую Бог создал с особенной любовью, я размышлял, я трудился. Вы знаете, что я довольно хорошо владею еврейским, арабским и персидским языками и несколькими индийскими наречиями. Вам известно также, что я перевез сюда богатую библиотеку древних манускриптов. Я основательно изучил дух языка и преданий древнего Востока. Этот труд, Бог даст, не останется бесплодным. Недавно я окончил мою книгу Начал, в ней я восстановляю и защищаю то священное толкование, которое было обречено на гибель нечестивой наукой. Ари, Богу в своем милосердии угодно было, чтобы наука и вера примирились, наконец. Чтобы произвести это сближение, я исходил из следующей мысли: Библия, внушенная Св. Духом, говорит истину, но она не говорит всей истины. Да и как бы она могла сказать ее, если ее единственное назначение научить нас тому, что необходимо нам для вечного спасения? Кроме этой великой цели, для нее не существует ничего. ее тема так же проста, как и обширна. Она обнимает собою падение и искупление. Это божественная история человека. Она полна и ограничена. В ней нет ничего такого, что могло бы служить для удовлетворения невежественного любопытства. Пусть же не торжествует больше нечестивая наука над молчанием Бога. Пора сказать: ‘Нет, Библия не лгала, но она открыла не все’. Такова истина, которую я провозглашаю. Опираясь на- геологию, доисторическую археологию, восточную космогонию, суммерийские памятники, халдейские и вавилонские предания, древние легенды, сохранившиеся в Талмуде, я заявил о существовании преадамитов. Автор ‘Бытия’, вдохновленный свыше, не говорит о них только потому, что их существование не имеет отношения к вечному спасению детей Адама. Кроме того, тщательное исследование первых глав ‘Бытия’ доказывает, что было два акта, сотворения, которые разделяют многие годы, и из них второй был не более, как приспособлением одной части земли для нужд Адама и его потомков.
Он остановился на мгновение и продолжал тихим голосом с чисто религиозной серьезностью.
— Я, Марциал Сафрак, недостойный священник, доктор теологии, покорный, как послушный сын, матери нашей св. Церкви, я утверждаю с совершенной уверенностью — при условии, что святой отец папа и соборы засвидетельствуют это, — что Адам, сотворенный по образу Божию, имел двух жен, из которых Ева была второю.
Эти необыкновенные слова постепенно отвлекали меня от моих дум, и у меня явился к ним странный интерес. Я даже испытал некоторое разочарование, когда господин Сафрак, облокотившись на стол, сказал мне:
— — Довольно на эту тему. Может быть, вы прочтете со временем мою книгу, которая просветит вас на этот счет. Желая быть послушным строгому долгу, я должен был представить эту работу епископу и просить одобрения его преосвященства. Рукопись находится теперь в епархии, и я с часу на час жду ответа, который по всем моим предположениям должен быть благоприятным. Дорогое дитя мое, кушайте эти грибы из нашего леса, пейте это вино наших виноградников и скажите мне, не находите ли вы, что наша страна есть вторая обетованная земля и что первая была лишь ее подобием и предзнаменованием.
С этого момента разговор наш сделался более дружеским и перешел на наши общие воспоминания.
— Да, дитя мое, — сказал мне г-н Сафрак, — вы были самым любимым моим учеником. Бог позволяет делать предпочтения, если они основаны на справедливом суждении. А я тогда же решил, что в вас были способности человека и христианина. Это не значит, что в вас не было недостатков. Вы были непостоянны, переменчивы, вспыльчивы. В вашей душе таился скрытый еще пыл. Я любил вас за вашу великую мятежность так же, как другого моего ученика за обратное качество. Поль д’Эрви был дорог мне его непоколебимой твердостью духа и сердца.
При этом имени я покраснел, потом побледнел и едва сдержал крик. Я хотел ответить, но не мог произнести слова. Г-н Сафрак, казалось, не заметил моего смущения.
— Насколько я помню, это был ваш лучший товарищ. Вы все так же дружны с ним, не правда ли? Я слышал, что он начал дипломатическую карьеру и что на этом поприще ему предсказывают блестящее будущее. Я желаю ему быть призванным в лучшие времена к папскому престолу. В нем вы имеете верного и преданного друга.
— Отец мой, — ответил я, — завтра я поговорю с вами о Поле д’Эрви и еще об одной особе.
Г-н Сафрак пожал мне руку. Мы расстались, и я ушел в приготовленную мне комнату. Засыпая в моей постели, пропитанной запахом лаванды, я видел во сне, что я еще мальчик, что я стою на коленях в часовне коллежа и с восторгом смотрю на белых и сияющих женщин, стоящих на почетном месте, и что над головой моей раздался голос, выходящий из облака, который говорил мне, ‘Ари, ты думаешь, что любишь их в Боге, но ты любишь Бога в них’.
Утром, проснувшись, я увидел г-на Сафрака у изголовья моей кровати.
— Ари, — сказал он, — приходите к обедне, которую я буду служить для вас. По окончании литургии я буду готов выслушать вас.
Церковь в Артиге представляет собою маленький храм романского стиля, процветавшего в Аквитании еще в XII веке. 20 лет тому назад при реставрации ее к ней пристроили колокольню, которая не имелась в виду на первоначальном плане. Но, будучи бедной, она, по крайней мере, сохранила свою непорочную наготу. Я присоединился к молитве служащего литургию, насколько мне позволяло состояние моего духа, потом вместе с ним возвратился в его дом. Позавтракав молоком и хлебом, мы вошли в комнату г-на Сафрака.
Подвинув стул к камину, над которым висело распятие, он| пригласил меня сесть и, усевшись рядом, знаком предложил говорить. На дворе падал снег. Я начал так:
— Отец мой, десять лет уже прошло с тех нор, как, выйдя из-под вашего попечения, я попал в свет. Я сохранил в нем мою веру, но не сохранил моей чистоты. Не буду описывать вам мою жизнь: вы ее знаете, вы, мой духовный наставник, мой единый духовный отец. К тому же я спешу скорее коснуться того события, которое перевернуло мою жизнь. В прошлом году мои родные решили женить меня, и я охотно согласился на это. Молодая девушка, предназначавшаяся мне, имела все достоинства, которых обыкновенно ищут родители. Кроме того, она была красива, она нравилась мне настолько, что вместо брака по расчету мне предстоял брак по любви. Предложение мое было принято. Нас обручили. Счастье и покой моей жизни казались обеспеченными, как вдруг я получил письмо от Поля д’Эрви, который извещал меня о своем приезде в Париж и изъявлял сильное желание видеть меня. Я поспешил к нему и сообщил ему о своей женитьбе. Он сердечно поздравил меня.
— Брат мой, я радуюсь твоему счастью, — сказал он.
Я сказал ему, что надеюсь иметь его моим свидетелем: он очень охотно согласился. День моей свадьбы был назначен на 15-е мая, а он должен был вернуться к своим обязанностям только в первых числах июня.
— Как все хорошо выходит, — сказал я. — Ну, а как ты?..
— О, я, — ответил он с улыбкой, которая выражала в одно и то же время и радость и печаль. — Я… Какая перемена!.. Я без ума… Одна женщина… Ари, я очень счастлив, а может быть, очень несчастлив! Как назвать счастье, купленное ценою дурного поступка? Я обманул, я довел до отчаяния прекрасного друга… я увез оттуда, из Константинополя…
Г-н Сафрак прервал меня:
— Сын мой, не касайтесь проступков, совершенных другими, и не называйте никого по имени.
Я обещал повиноваться и продолжал так:
— Едва только Поль сказал это, в комнату вошла женщина. Очевидно, это была она: на ней был длинный голубой пеньюар, и она вела себя как у себя дома. Попробую описать вам одним словом то ужасное впечатление, которое она произвела на меня. Она показалась мне неестественной. Чувствую, что слово это неясно и плохо выражает мою мысль. Но, может быть, из продолжения рассказа оно станет понятнее. В выражении ее золотых глаз, бросавших по временам снопы искр, в изгибе ее загадочного рта, в ткани ее смуглой и блестящей кожи, в игре линий ее тела, неправильных и все-таки гармоничных, в необыкновенной воздушности ее походки и даже в ее обнаженных руках, к которым, казалось, были прикреплены невидимые крылья, наконец, во всем ее существе, огненном и зыбком, чувствовалось что-то несвойственное человеческой природе, что-то и ниже и выше женщины, какой ее создал Бог в своей страшной милости, для того чтобы она была нам подругой на этой отверженной земле. С той минуты, когда я увидел ее, во мне родилось одно чувство, наполнившее всю мою душу: у меня явилось бесконечное отвращение ко всему, кроме этой женщины.
Когда она входила, Поль нахмурился слегка, но, тотчас же одумавшись, он попытался улыбнуться.
— Лейла, представляю вам моего лучшего друга.
Лейла ответила:
— Я знаю господина Ари.
Это были очень странные слова, так как мы, разумеется, никогда не видели друг друга, но еще страннее был звук ее голоса. Если бы хрусталь мог думать, то он говорил бы так же.
— Мой друг Ари, — прибавил Поль, — через шесть дней женится.
При этих словах Лейла посмотрела на меня, и я ясно увидел, что ее золотые глаза говорили ‘нет’.
Я ушел, сильно взволнованный, и мой друг не проявил ни малейшего желания удержать меня. Весь день я бесцельно бродил по улицам с опустошенным и скорбным сердцем. Вечером, случайно очутившись около цветочной лавки на бульваре, я вспомнил о моей невесте и зашел купить для нее ветку сирени. Едва только я взял цветок, как чья-то маленькая рука вырвала его у меня, и я увидел Лейлу, которая со смехом уходила от меня. На ней было короткое серое платье, такой же жакет и маленькая круглая шляпа. Должен заметить, что этот костюм для гулянья, какой обыкновенно носят парижанки, так не шел к волшебной красоте этого создания, что она казалась переряженной. Тем не менее, увидев ее, я почувствовал, что люблю ее неугасимою любовью. Я хотел догнать ее, но она исчезла среди прохожих и экипажей.
С этого момента я точно не жил. Несколько раз я приходил к Полю и не видел Лейлы. Он дружески встречал меня, но ничего не говорил мне о ней. Мы не находили тем для разговора, и я печально оставлял его. Наконец, однажды лакей сказал мне: ‘Барина нет’, и прибавил: ‘Может быть, господин желает говорить с барыней?’ Я ответил: ‘Да’. О, отец мой, какие кровавые слезы могут искупить это слово? Я вошел. Я нашел ее в гостиной. Она полулежала на диване в желтом как золото платье, которое закрывало ее ноги. Я видел ее… Но нет, я уже не видел ее. Я не мог говорить, у меня вдруг захватило дыханье. Запах мирры и каких-то благовонных веществ распространялся от нее и опьянял меня, навевая истому и желания, как будто все ароматы таинственного Востока сразу стали доступны моему трепетному обонянию. Нет, конечно, это не была обыкновенная женщина, так как ничего человеческого не было в ней. Лицо ее не выражало никакого чувства, ни доброго ни дурного, кроме чувства сладострастия, которое в то же время казалось каким-то неземным. Без сомнения, она заметила мое смущение, так как спросила меня голосом, который был прозрачнее журчания ручья в лесу:
— Что с вами?
Я бросился к ее ногам и со слезами воскликнул:
— Я безумно люблю вас!..
Тогда она открыла объятия и, устремив на меня взор своих сладострастных и искренних глаз, сказала:
— Почему вы не сказали мне этого раньше, друг мой?
О, мгновение, которому нет имени! Я сжимал Лейлу в моих объятиях. Мне казалось, что оба мы унеслись в небо и наполнили его все собою. Я чувствовал себя ставшим подобным Богу, и мне казалось, что в сердце моем я ношу всю красоту мира и всю гармонию природы, звезды и цветы, и поющие леса, и реки, и глубокие моря. В один поцелуй я вложил вечность…
При этих словах Сафрак, слушавший меня с некоторого времени с видимым нетерпением, поднялся и, став против камина с поднятой до колен сутаной, чтобы согреть свои ноги, сказал мне сурово, почти с презрением:
— Вы — жалкий богохульник и далеки от раскаяния в ваших преступлениях, вы исповедуетесь в них ради гордости и наслаждения. Я не слушаю вас больше.
Услыша эти слова, я залился слезами и стал просить прощения. Почувствовав искренность в моем смирении, он позволил мне продолжать мои признания с условием не увлекаться ими.
Я снова стал продолжать мой рассказ последовательно и стараясь как можно более сократить его.
— Отец мой, я покинул Лейлу мучимый угрызениями совести. Но на следующий день она пришла ко мне, и тогда началась жизнь, которая измучила меня наслаждениями и пытками. Я ревновал к Полю, которого я обманул, и жестоко страдал. Мне кажется, что нет болезни более унизительной, чем ревность, болезни, которая наполняла бы душу более гнусными образами. Лейла не желала даже лгать и ложью облегчить мои муки. К тому же поведение ее было непонятно. Я не забываю, с кем я говорю, я боюсь оскорбить слух почтеннейшего из священников. Я скажу только, что Лейла, казалось, была чужда той любви, которую дарила мне. Но все мое существо она отравила ядом сладострастия. Я не мог отойти от нее и дрожал от страха потерять ее. Лейла была совершенно лишена того, что называется у нас нравственным чувством. Это не значит, что она была зла или жестока. Наоборот, она была нежна и полна жалости. Тем более ее нельзя было назвать и неумной, но ум ее был иной природы, чем наш. Она мало говорила и отказывалась отвечать, когда ее спрашивали о ее прошлом. Она не знала ничего из того, что известно нам, но она знала многое, чего не знаем мы. Воспитанная на Востоке, она знала всевозможные индусские и персидские легенды, которые она рассказывала монотонным голосом с бесконечной грацией. Слушая ее повествования о чудесном зарождении мира, можно было подумать, что она жила при сотворении его. Однажды я сказал ей это. Она ответила мне, улыбаясь:
— — ‘Я старая, это правда’.
Г-н Сафрак, все еще стоя у камина, с некоторого времени слушал меня с живейшим вниманием и даже наклонился ко мне.
— Продолжайте, — сказал он.
— Несколько раз, отец мой, я спрашивал Лейлу о ее религии. Она отвечала мне, что у нее нет религии и не чувствует необходимости в ней, что ее мать и сестры были дочерьми Бога и все-таки она не связана с Ним никаким культом. Она носила на шее медальон, наполненный землей, которую, по ее словам, она благоговейно хранит из любви к своей матери.
Лишь только я произнес эти слова, как г-н Сафрак, бледный и трепещущий, подпрыгнул и, сжимая мои руки, закричал над моим ухом:
— Она говорила правду! Теперь я знаю, кто была она, Ари, ваш инстинкт не обманул вас. Это была не женщина. Кончайте, кончайте, прошу вас!
— Отец мой, я почти кончил. Увы, из любви к Лейле, я нарушил мое торжественное обручение, я обманул лучшего друга моего. Я оскорбил Бога. Поль, узнав о неверности Лейлы, сошел с ума от горя. Он грозил убить ее, но она спокойно ответила ему:
‘Попытайся, друг мой, я желала бы умереть, но не могу’.
‘Шесть месяцев она принадлежала мне. Однажды утром она сказала мне, что она возвращается в Персию и что мы не увидимся больше. Я плакал, я стонал и говорил ей ‘Вы не любили меня никогда!’ И она кротко ответила мне:
‘Нет, мой друг. Но ни одна женщина, которая любила бы вас так же, как я, не сумела бы дать вам того, что вы получили от меня. Вы еще должны быть мне признательны. Прощайте!’
Два дня я находился между исступлением и апатией. Потом, вспомнив о спасении души, я пришел к вам, отец мой. Очистите мое сердце, ободрите его, дайте ему силы! Я люблю ее!
Я замолчал. Г-н Сафрак думал, приложив руку ко лбу. Он первый нарушил молчание.
— Сын мой, вот что подтверждает мои важные открытия. Вот чем можно смутить высокомерие наших новейших скептиков. Ныне мы живем в таких же чудесах, как и перворожденные люди. Слушайте, слушайте! У Адама была, как я вам сказал, первая жена, о которой умалчивает Библия, но о которой говорит нам Талмуд. Ее звали Лилит. Созданная не из его ребра, но из глины, из которой был сделан он сам, она не была плотью от плоти его. Она добровольно отделилась от него. Он пребывал еще в невинности, когда она покинула его и ушла в свои страны, где, спустя долгие времена, поселились персы и где обитали тогда преадамиты, которые были умнее и прекраснее людей. Таким образом она не участвовала в грехе нашего прародителя и не была осквернена первородным грехом и потому избежала проклятия, обрушившегося на Еву и ее потомство. Она свободна от скорби и смерти, не имея души, о спасении которой нужно заботиться, она не способна ни на хорошее ни на дурное. Чтобы она ни делала, она не делает ни добра ни зла. Ее дочери от какого-то таинственного брака бессмертны, как она, и, как она, свободны в своих поступках и мыслях, так как они не могут ни заслужить ни провиниться перед Богом. Сын мой, по некоторым знакам, создание, заставившее вас пасть, Лейла, была дочерью Лилит. Молитесь, завтра вы исповедуетесь у меня.
Одно мгновение он оставался задумчивым, потом, вынув из кармана бумагу, сказал:
— Вчера, после того как я пожелал вам спокойной ночи, почтальон запоздавший из-за снега, подал мне неприятное письмо. Викарий пишет мне, что моя книга огорчила епископа и заранее омрачила в его душе радости праздника ордена Кармелитов. Это сочинение, — прибавляет он, — полно дерзких предположений и мнений, осужденных уже учеными. Его преосвященство не согласился бы одобрить этот зловредный плод настойчивого труда. Вот что мне пишут. Но я расскажу ваше приключение епископу. Оно докажет ему, что Лилит существует и что я не грежу.
Я попросил г-на Сафрака уделить мне еще минуту.
— Лейла, отец мой, уходя, оставила мне пластинку кипариса, на которой острием стиля начертаны знаки. Я не могу разобрать их. Вот она.
Г-н Сафрак взял тонкую дощечку, которую я подал ему, внимательно посмотрел на нее и сказал:
— Это написано на персидском языке эпохи расцвета и легко переводится. Написано здесь следующее:
Боже мой, пошли мне смерть, чтобы я могла наслаждаться жизнью. Боже мой, дай мне муки совести, чтобы я могла испытывать радость. Боже мой, сделай меня подобной дочерям Евы.
Источник текста: Франс А. Валтасар / Пер. Н. Петровой. — 2-е изд. — Москва: В. М. Саблин, 1910. — 20 см.. — (Собрание сочинений, Том 3). Стр. 43—60.