Ганс Христиан Андерсен
Ганс Христиан Андерсен
Дочь болотного короля
Дочь болотного короля
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/andersen1-2.jpg)
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/andersen2-2.jpg)
Дочь болотного короля, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1858
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Источник текста: Ганс Христиан Андерсен — Сказки Г. Хр. Андерсена
Издание: Т-ва И.Д. Сытина
Типо-лит. И.И. Пашкова, Москва, 1908 г.
Переводчик: А.А. Федоров-Давыдов
OCR, spell check и перевод в современную орфографию: Оскар Уайльд портрет
Аисты рассказывают своим, птенцам множество разных сказок про болота и густые тростники, обыкновенно сказки эти приноровлены к возрасту и способностям слушателей, самые маленькие из них совершенно довольны, когда им только скажут ‘скриббель, краббель, плурремурре’, они находят, что это восхитительно, но старшие жаждут чего-нибудь, имеющего более глубокий смысл, или по крайней мере каких-либо происшествий из жизни их собственной семьи.
Из двух самых длинных и старых сказок, сохранившихся у аистов, одна нам всем хорошо известна: это сказка о Моисее, которого мать пустила в корзине в камыши у берегов Нила, и который вскоре был найден там дочерью фараона, получил хорошее образование, стал великим человеком, и место погребения которого никому не известно. Это всё слишком знакомо!
Вторая сказка неизвестна никому, может быть, потому, что это почти местная сказка. Она переходила из уст в уста, от одной матери аистов к другой в течение тысячелетий, и каждая из них рассказывала ее всё лучше и лучше, мы же теперь расскажем ее еще того лучше.
Первая пара аистов, которая принесла ее и пустила в ход, избрала себе в виде летней резиденции бревенчатый дом викинга [морской герой], лежащий у дикого болота в Вендсисселе, т. е. если мы пожелаем определить местоположение сообразно со всей глубиной наших познаний, близ больших болота в округе Хверрине, вверху у Скагена, на северной оконечности Ютландии. Эта пустынная местность и теперь еще представляет собою обширные болота, описание которых можно найти в официальном отчете о войне. Когда-то, говорится в нем, здесь было морское дно, постепенно поднявшееся, теперь болота простираются на многие мили во всех направлениях, окруженные влажными лугами и колеблющейся, вечно вздрагивающей торфяной почвой, покрытой кустами черники и маленькими искривленными деревьями. Туман почти всегда стелется над этой местностью, и семьдесят лет назад тут еще водились волки. Место это совершенно справедливо названо ‘Диким Болотом’, и легко можно себе представить, как здесь бывает пусто и жутко, и сколько тины и мелких озер было здесь тысячу лет назад! Да, в общем, здесь в то время можно было видеть совершенно то же, что и теперь, тростник был так же высок, имел такие же длинные листья и голубовато-коричневые метелки наверху, которые сохранил и поныне, березки, встречающиеся кое-где, так же выделялись своими белыми стволами и тонкими свободно свешивающимися ветками, что же касается до живых существ, обитавших в этих местах, то мухи одевались совершенно так же, как и теперь, любимыми цветами аистов был черный с белым и красные чулки. Зато человек в те времена носил платья совершенно иного покроя, чем в настоящее время. Но всякого, кто ступал ногою на топкую болотную почву, будь то охотник или воин, господин или слуга, — постигала одинаковая участь: он проваливался в болото и отправлялся на дно к болотному королю, который царил внизу в большом болотном царстве. Его можно было бы назвать также королем трясины, но название ‘болотный король’ нам больше нравится, да и аисты его называли этим именем.
Об образе правления болотного короля сохранились очень скудные сведения, да это, может быть, и к лучшему.
Вблизи страны болот, у самого большого морского рукава между Северным морем и Каттегаттом, который называется Лимфиордом, лежал бревенчатый дом викинга, с его каменными, непроницаемыми для воды погребами, с его башней и тремя этажами, лежащими один над другим уступами, на самом гребне крыши аист построил себе гнездо, и здесь мама-аист принялась высиживать нанесенные яйца, вполне уверенная, что её труд не пропадет даром.
Однажды вечером папа-аист очень долго не возвращался домой, и когда он, наконец, прилетел, то у него был необыкновенно взволнованный и озабоченный вид.
— Я тебе должен сообщить нечто ужасное! — сказал он маме-аисту.
— Нет, пожалуйста, не надо!.. — сказала она. — Ты знаешь, что я высиживаю яйца, и волнение может мне повредить и отозваться на будущем поколении!
— Но ты должна узнать об этом! — продолжал он. — Она прибыла сюда — дочь нашего египетского хозяина, она рискнула совершить далекое путешествие сюда на север, — и она погибла!
— Она? Потомок фей? Рассказывай же скорее! Ведь ты знаешь, что я не выношу, когда мне приходится долго ждать чего-нибудь, в то время как я вывожу птенцов!
— Видишь ли, мамаша, она всё-таки поверила тому, что сказал доктор, и о чем ты мне рассказывала, она поверила тому, что здешние болотные цветы могут излечиться больного отца. Она прилетела сюда на крыльях лебедя вместе с другими лебедиными принцессами, которые каждый год прилетают сюда на север, чтобы помолодеть, она прилетела сюда и погибла!
— Ты всегда ужасно мямлишь, когда что-нибудь рассказываешь! — воскликнула мама-аист, — яйца могут остыть! Я не выношу такого напряженного состояния.
— Я наблюдал за всем, — продолжал папа-аист, — и сегодня вечером, когда я бродил по тростнику в том месте, где болото может выдержать мою тяжесть, вдруг туда прилетели три лебедя. Когда я увидел, как они летели, что-то внутри меня сказало: внимание! это не обыкновенные лебеди, а лебединые оборотни… Да, мамаша, мы по инстинкту понимаем, ты и я, где ладно, а где неладно!
— Конечно, — сказала она, — но расскажи про принцессу, мне уже наскучило слышать про лебединые крылья!..
— Здесь, среди, болота, как тебе хорошо известно, есть и озеро, — заговорил папа-аист, — ты далее можешь видеть часть его, если немного приподымешься, там, у тростников и зеленой тины лежал большой ольховый пень, все три лебедя сели на него, замахали крыльями и осмотрелись, потом один из них сбросил с себя лебединые перья, и я сейчас же узнал нашу хозяйку — принцессу из Египта. Она сидела на пне без всякого одеяния, и только её длинные, черные волосы одевали ее, я отлично расслышал, как она попросила остальных двух лебедей хорошенько поберечь её лебединые перья, пока она нырнет в воду, чтобы сорвать целебный цветок, который она надеялась найти в этом месте. Но когда она нырнула в воду, другие два лебедя кивнули головками, подняли гусиное платье из перьев и взяли его к себе. — ‘Э-э, что-то они с ним сделают?’ — подумал я про себя, и она, вероятно, беспокоилась о том же. И тревога её оправдалась: оба лебедя внезапно поднялись на воздух с её лебедиными перьями. — ‘Ныряй себе на здоровье, — закричали они, — и никогда уж тебе больше не видеть Египта… Сиди-ка здесь вечно в болоте!’ — С этими словами они разорвали шкурку на тысячу кусков, так что перья полетели, точно снежные хлопья зимою. Затем они, обе эти вероломные принцессы, улетели отсюда!
— Но ведь это ужасно! — сказала мама-аист, — я не в состоянии больше слышать об этом!.. Ну, говори же мне скорее, что произошло дальше.
— Принцесса громко стонала и плакала, слезы её падали на ольховый пень и… пень этот вдруг зашевелился. Представь себе, ведь это был не настоящий ольховый пень, а сам болотный король, который живет и царствует в болотной тине. Я видел сам, как пень перевернулся, — и после этого он уже ни капельки не был похож на пень, а его длинные, покрытые тиной ветви поднялись вверх, точно руки. Конечно, бедная принцесса очень испугалось, вскочила и бросилась бежать. Она торопливо бежала по зеленой тине, но ведь она не может выдержать даже моей тяжести, не только её, и принцесса через несколько шагов вдруг погрузилась в болото, а ольховый пень нырнул за нею следом, — он-то ее и утащил вглубь за собой… Большие, черные пузыри поднялись на поверхность болота, а затем исчез всякий след. Теперь принцесса погребена в Диком Болоте, — не придется уж ей отнести ни одного цветка в Египет! Сердце бы твое разорвалось на части, мамаша, если бы ты это видела воочию!..
— Подобных вещей тебе совсем бы не следовало рассказывать мне в такое время. Яйца могут пострадать от этого! Принцесса сумеет как-нибудь выбраться! Кто-нибудь да поможет ей! Конечно, если бы это случилось со мною или с тобою, или с кем-нибудь из наших, всё было бы кончено.
— Но я всё же буду наблюдать каждый день, не произойдет ли чего-нибудь нового, — сказал папа-аист.
Так он и сделал.
Прошло немного времени, пока он, наконец, заметил зеленый стебель, выросший из глубины болота. Когда этот стебель достиг поверхности воды, на его вершине распустился лист, который стал развертываться всё шире и шире, возле самого листа появился бутон н, когда однажды утром папа-аист пролетал над стеблем, бутон под влиянием могущественных лучей солнца раскрылся, в чашечке цветка лежал прелестный ребенок, — маленькая девочка, имевшая вид, точно она сейчас только вышла из воды. Малютка была так похожа на египетскую принцессу, что аисту в первую минуту показалось, что это сама принцесса, но когда он немного подумал, он решил, что это, вероятно, дочь принцессы и болотного короля, поэтому то она и покоилась в чашечке водяной лилии.
— ‘Но невозможно же ей оставаться здесь, — подумал папа-аист, — а в моем гнезде нас и так уже слишком много! Но, стой-ка, мне, кажется, пришла счастливая мысль: у жены викинга нет детей, а как часто выражала она желание иметь ребенка! Ведь говорят же люди постоянно: ‘аист принес малютку’, — вот я, наконец, и оправдаю эти слова! Полечу-ка я с этим ребенком к жене викинга… То-то ему там все обрадуются!’…
И аист вынул девочку из чашечки лилии, полетел к бревенчатому дому, продолбил там клювом отверстие в затянутом пузырем окне, положил очаровательную малютку на грудь жены викинга и затем полетел обратно к маме-аисту и рассказал ей всё, что он видел и сделал, молодые аисты тоже прислушивались к рассказу: они уже достаточно подросли, чтобы понимать подобные вещи.
— Итак, как видишь, принцесса не умерла, она прислала свою дочку сюда наверх, а теперь и малютка пристроена.
— Да ведь я это предсказывала с самого начала! — воскликнула мама-аист. — Но подумай теперь немного и о собственной семье, приближается время путешествия, у меня уже начинают почесываться крылья! Кукушка и соловей уже улетели, и я слышала, как перепелки говорили, что и они собираются улететь, как только подует попутный ветер. Наши дети молодцами совершат перелет, если только я не ошибаюсь в их способностях…
А жена викинга была чрезвычайно рада, когда, проснувшись на следующее утро, увидела у себя на груди маленькую, прелестную девочку. Она целовала и ласкала ее, но ребенок отчаянно плакал, бил ручонками и ножками и, по-видимому, был далеко не рад своему новому положению, наконец, слезы так утомили его, что он уснул и, когда лежал он тихо, погруженный в глубокий сон, то был невыразимо прекрасен. Жена викинга была очень счастлива, чувствовала себе совершенно здоровой телесно и душевно, сердце её было переполнено радостью, и ей казалось, что её муж и его воины, которые были в отсутствии, должны были вернуться так же неожиданно, как появилась малютка.
Поэтому и она, и все в доме спешно принялись готовить всё к приезду хозяина. Длинные разноцветные ковры, которые она сама соткала при помощи своих служанок, украсив изображением богов Одина, Тора и Фрейи, были развешаны по стенам, рабы вычистили старые щиты, которые служили украшением для комнат. На лавки положили подушки, а очаг среди зала был наполнен дровами, чтобы во всякое время развести огонь. Сама, жена викинга деятельно помогала своим служанкам и к вечеру так утомилась, что как легла, так сразу и уснула крепко-крепко.
Когда она проснулась перед утренней зарей, она сильно испугалась, потому что ребенок исчез. Она вскочила с постели, зажгла еловую лучину и осмотрела комнату и постель, вдруг она заметила, что на том месте кровати, куда она протянула свои ноги, лежала не девочка, а огромная безобразная лягушка. Жене викинга едва не сделалось дурно, когда она заметила это превращение… Она схватила тяжелую палку, чтобы убить ею лягушку, но животное посмотрело на нее такими грустными глазами, что рука её не поднялась на нее… Еще раз осмотрела она всю комнату, лягушка испустила резкое, болезненное кваканье, жена викинга бросилась от кровати к окну и торопливо открыла его, в эту минуту показалось солнце и бросило свои лучи через окно на постель, на большую лягушку, и вдруг… широкая пасть её стала постепенно суживаться, сделалась круглой и розовой, члены вытянулись и выпрямились и приняли самые изящные формы, и… на постели снова лежала уже не безобразная лягушка, а её собственная прелестная маленькая девочка.
— Что это значит? — сказала удивленная мать, — не приснился ли мне дурной сон. Ведь здесь лежит моя собственная, прелестная малютка, мой портрет! — И она стала ее целовать и ласкать, но малютка била и толкала ее и кусалась, как дикая кошечка.
Викинг не вернулся ни в этот день, ни на следующий, хотя он, действительно, находился уже на пути к своей стране, но ветер дул ему навстречу: он был благоприятен лишь аистам, летевшим на юг. Попутный для одного ветер, противен другому.
Когда прошло несколько дней и ночей, жена викинга поняла, что такое было с её ребенком: на нем, по-видимому, лежали ужасные чары. Днем он был прекрасен, как светлый эльф, но имел злой, дикий характер, ночью же, наоборот, он обращался в безобразную лягушку, кроткую и печальную, с полными грусти глазами, здесь было два характера, которые как с внешней, так и с внутренней стороны менялись с переменами солнечного света. Но это происходило оттого, что днем девочка имела внешний вид своей настоящей матери, а характер отца, ночью же, наоборот, образ отца ясно выступал во внешности ребенка, но в то же время внутри его проявлялась душа и сердце матери. Кто мог уничтожить эти злые чары и освободить несчастное существо?
Жена викинга жила в страхе и заботе, благодаря этому несчастью, и всё же сердце её лежало к маленькому существу, о загадочности которого она боялась рассказать что-либо мужу при его возвращении, если бы он узнал обо всем, он бы, вероятно, по тогдашнему обычаю бросил бы ребенка на военную тропу, для того, чтобы его мог взять всякий, кто захочет. Добрая жена викинга не могла допустить этого. Она решила, что викинг никогда не увидит девочку иначе, как при дневном свете.
Однажды утром над крышей зашумели крылья аистов, более ста пар этих птиц отдохнули ночью от больших маневров и теперь высоко поднялись на воздух, чтобы лететь к югу.
— Все мужчины вперед! — раздалась команда, — женщины и дети тоже с нами!
— Как нам легко! — кричали хором молодые аисты, — у нас что-то играет во всех жилках, точно мы все набиты живыми лягушками. Ах, какое наслаждение лететь в далекие края!
— Держитесь хорошенько вблизи нас во время перелета! — кричали отцы и матери. Да не распускайте так языков и не болтайте напрасно, это утомляет легкие!
И аисты улетели.
В это же время над лугами раздались звуки военных рожков, викинг высадился на берег вместе со своими воинами, они возвращались домой с богатой добычей с берегов Галлии, где народ, как и в Британии, пел с ужасом: — ‘Освободи нас от диких норманнов!’
Оживление и шумное веселье ворвалось в крепость викинга у Дикого Болота. Большую бочку меда внесли в зал, залегли костер, зарезали лошадей, готовился роскошный пир.
Жрецы, приносившие животных в жертву богам, обрызгали рабов теплой кровью в виде посвящения, огонь трещал, дым поднялся вверх к потолку, сажа сыпалась хлопьями с балок, но все к этому уже давно привыкли. Приглашенные на пир гости были богато одарены, вражда и предательство были забыты. Викинги пили без конца и бросали друг другу кости в лицо, что было признаком хорошего расположения духа. Придворный бард, род музыканта, — который сопровождал викинга и его воинов на войну, и знал то о чем пел, — развлекал пирующих песней, в которой воспевались их подвиги и качества, особенно отличавшие каждого из них, и каждая строфа ей кончалась припевом:
Имущество и золото со временем уйдет,
И радость, и друзья твои умрут,
Умрешь ты сам когда-нибудь, конечно, —
Лишь имя славное живет на свете вечно!..
При этих словах присутствующие ударяли по щитам и барабанили ножами и костями по столу для большего эффекта.
Жена викинга тоже сидела на скамье в открытой зале, на ней были шелковые одежды, золотые браслеты и крупные янтарные бусы. Она была в самом парадном костюме, и певец упомянул и о ней в своей песне и говорил о золотом сокровище, которое она принесла своему мужу. Этот последний не мог нарадоваться на чудного ребенка, которого видел только днем во всей его красе, и дикий нрав которого ему очень понравился.
Из этой девочки, — говорил он, — впоследствии выйдет отличная воительница, которая сумеет сражаться с любым мужчиной. Она не сморгнет глазом, когда в виде шутки какая-нибудь опытная рука отстрижет ей брови острым мечом!..
Вся бочка меда была опорожнена, и в залу вкатили новую. Да, это были люди, которые умели наслаждаться всеми благами жизни! Правда, все знали старую поговорку: ‘Скотина знает, когда ей нужно уйти с пастбища, но неблагоразумный человек не знает меры своего желудка’. Да! Всё это было хорошо известно всем, но человек часто знает одно, а делает совершенно другое. Знали также, что ‘даже самый желанный гость надоедает, когда сидит слишком долго’, но всё же продолжали сидеть: ведь сало и мед очень вкусные вещи. В замке царило веселье, а, по ночам крепостные спали в теплой золе, макали пальцы в жирную сажу и облизывали их. Да, это были хорошие времена!
Еще раз в этом году викинг отправился в поход, хотя уже начали свирепствовать осенние бури, он поплыл с своими воинами к берегам Британии, — ведь это была простая прогулка по воде, по его словам, — а жена его осталась дома с маленькой девочкой. Можно сказать совершенно уверенно, что вскоре приемная мать полюбила безобразную лягушку с её кроткими глазами и глубокими вздохами едва ли не больше, чем маленькую красавицу, которая била ее руками и ногами и кусалась, как дикий зверек.
Густой влажный осенний туман, съедавший листву леса, уже лежал на лесах и лугах. ‘Бесперая птица’, как называли снег, летала густыми стаями, зима приближалась, быстрыми шагами, воробьи завладели гнездом аистов и по-своему критиковали отсутствующих владельцев…
Но где же были теперь они, пара аистов, со всеми своими детьми?
Аисты теперь находились в Египте, где солнце ласкало своими лучами землю, как у нас в чудный, летний день. Тамаринды и акации цвели кругом во всей стране, полумесяц Магомета ярко сиял на куполах храмов, и на стройных минаретах сидели парами аисты, отдыхая от длинного путешествия. Большие стаи этих птиц разлетались по гнездам, которые лежали тесно одно возле другого на почтенных старых колоннах и полуразрушенных сводах древних храмов покинутых людьми и забытых городов. Финиковая пальма высоко поднимала свою пышную крону, точно хотела изобразить зонтик, серовато-белые пирамиды выделялись, точно теневые картины, в ясном воздухе отдаленной пустыни, где страус упражнялся в быстром беге, а лев рассматривал большими, умными глазами сфинкса, наполовину погребенного в песке. Воды Нила отступили, всё ложе реки кипело лягушками, а это зрелище приходилось совершенно по вкусу семьям аистов. Молодые думали, не простой ли это обман зрения, — так невероятно прекрасным казалось им всё.
— Да, тут всегда так бывает, и нам всегда так хорошо живется в нашей теплой стране!..
У молодых при этом даже делались судороги в желудке от аппетита.
— Нет ли тут еще чего-нибудь интересного? — спрашивали они. — Мы еще далеко полетим вглубь страны?
— Нет, там для нас больше ничего нет интересного! — ответила мама-аист. — Дальше, в глубине страны растут огромные леса, ветви которых густо переплелись с колючими вьющимися растениями, которые совершенно преграждают всякий доступ туда, там только один слон, с своими толстыми ногами, может протоптать себе путь, тамошние змеи слишком велики для нас, а ящерицы слишком проворны. Если же вы пойдете по направлению к пустыне, песок засыплет вам глаза, если погода будет тихая, если же разыграется гроза и буря, — вас и всех их засыплет песком. Здесь лучше всего! Здесь много лягушек и кузнечиков. Здесь мы с вами и останемся!
И они остались. Старшие сидели в гнезде на стройном минарете, отдохнули и затем деятельно занялись приведением в порядок своих перьев и чисткой носа о красные чулки, время от времени они вытягивали шею, кланялись с большим достоинством и поднимали голову с высоким лбом и тонкими, гладкими перьями, и карие глаза их смотрели умно и спокойно. Молодые представительницы женского пола бродили по сочному тростнику, бросали украдкой взгляды на остальную аистовую молодежь, знакомились и проглатывали через каждые несколько шагов лягушку или трепали маленькую змею из стороны в сторону, что, по их мнению, позволяло им принимать грациозную позу и к тому же было очень вкусно. Молодежь мужского пола заводила ссоры, била друг друга крыльями, долбила один другого носами, они даже кололи друг друга так сильно, что показывалась кровь, и то один, то другой, прославившийся каким-нибудь подвигом, находил себе невесту, молодые юноши и молодые девицы сходились парочками, а этого-то им и хотелось, для этого-то они и жили! Они усердно принимались стаскивать материалы для гнезда, причем снова начинались ссоры, — ведь в жарких странах у всех бывает крайне вспыльчивый и задорный характер.
Но всё же было очень весело, — особенно радовала вся эта суета старых: суета так идет к молодежи! Каждый день здесь сияло солнце, каждый день можно было найти обильную пищу, можно было думать лишь об одном удовольствии.
Но в богатом замке у египетского хозяина, как его называли наши аисты, не замечалось ни радости, ни веселья.
Богатый, могущественный владетель покоился на своей постели среди большого зала с пестро раскрашенными стенами, — казалось, будто он лежит в чашечке пестрого тюльпана, но он был неподвижен, все члены у него отнялись, и он лежал, вытянувшись, подобно мумии. Его семья и слуги стояли вокруг него, он не был мертв, но, собственно, его нельзя было назвать и живым. Спасительного болотного цветка с севера, который должна была отыскать и принести ему та, которая любила его больше всех, ему так и не принесли. Его молодой красавице-дочери, которая улетела далеко на север за моря и земли в образе лебедя, не суждено уж было больше вернуться к нему. ‘Она умерла’, — сказали обе лебединые принцессы, вернувшись на родину, и они придумали целую историю, которую и рассказывали всем, спрашивавшим об участи их подруги.
— Мы все втроем, — говорили они, — летели высоко по воздуху, вдруг нас заметил охотник и пустил в нас стрелу, она попала в нашу молодую подругу-сестру, и она медленно опустилась в лесное озеро, пропев нам свою прощальную лебединую песню на берегу озера под плакучей березой опустили мы ее в прохладную землю. Но мы всё же отомстили за нее, мы привязали огонь под крылья ласточки, гнездящейся под соломенной кровлей охотника, — дом ярко запылал, охотник сгорел вместе с домом, и свет зарева разлился далеко по озеру до плакучей березы, где она теперь обратилась в прах. Никогда уж не вернется она в страну египетскую!
При этом рассказе обе плакали, а папа-аист, слышавший историю, трещал клювом так сильно, что треск раздавался по окрестностям.
— Ложь и обман! — кричал он. — Хотелось бы мне загнать свой клюв им в самую глубь сердца!
— Чтобы сломать его?.. — заметила мама-аист. — Красив бы ты был с отломанным клювом! Подумай, прежде всего, о себе, затем о нашей семье, всё остальное до тебя совершенно не касается, а я завтра всё же сяду на край открытого купола, когда соберутся ученые и мудрецы, чтобы обсудить положение больного, — может быть, они и доберутся до истины.
Ученые и мудрецы собрались и говорили много и о многом, чего аист совершенно не был в состоянии понять, — да из этого ничего и не вышло бы ни для больного, ни для дочери его, погребенной в тинистой болотной глубине. Но это не мешает нам охотно выслушивать людей, — ведь мало ли что приходится слушать на свете.
В таких случаях самое лучшее узнать, что произошло перед этим, мы ведь лучше всех ученых и мудрецов знаем эту историю, — мы знаем, но крайней мере, столько же, сколько знает и папа-аист.
Любовь порождает любовь! Высшая любовь порождает высшую жизнь! Только любовью его жизнь может быть спасена!
Так было сказано и, по уверениям ученых, это было сказано вполне верно.
— Это прекрасная мысль! — сейчас же согласился и папа-аист.
— Я ее не особенно хорошо понимаю, — возразила мама-аист, — и это не моя вина, а вина самой мысли, но как бы то ни было, мне есть о чем подумать и кроме этого!
Но ученые говорили о любви к тому или другому и о различии этой любви с той любовью, которую чувствуют влюбленные, и о любви между родителями и детьми, и о любви света к растениям, они разъясняли, как солнечный луч целует почву земную, и из неё вырастает росток, — всё это было выражено так высокопарно и мудро, что папе-аисту было невозможно уследить за смыслом, не говоря уже о том, чтобы передать ее. Он глубоко задумался над этим, наполовину закрыл глаза и весь следующий день простоял в глубоком раздумье на одной ноге, — очень ему уж трудно было переварить всю эту премудрость.
Но одно папа-аист, всё же, хорошо понял, что все от высших до низших заговорили от глубины сердца и заявили, что было большим несчастьем для тысяч людей, далее для всей страны, что этот человек лежит больной и не может выздороветь, радость и благословение пролились бы на всю страну, если бы он только вновь мог встать с болезненного одра. Но где цветет тот цветок, который мог принести ему исцеление? Они все разыскивали сведения о нем в ученых сочинениях, в блестящих звездах, в погоде и буре, о нем они расспрашивали на всех перекрестках, старались узнать о нем всеми путями, которые только могли изобрести, и, наконец, ученые и мудрецы, как уже сказано, разузнали, что: ‘любовь порождает жизнь, жизнь отца’, при этом они сами превзошли себя и сказали больше, чем сами понимали. Они затем повторили это и записали в виде рецепта: ‘любовь порождает любовь’, но как можно было изготовить по этому рецепту необходимое, — перед этим все остановились в тупик… Наконец, все сошлись на том, что помощь должна прийти через принцессу, через ту, которая всей душою была привязана к этому отцу, и, наконец, даже придумали, как можно было помочь делу. Да, теперь уже прошло больше года со днем с того дня, как принцесса ночью, когда слабый свет полумесяца готов был померкнуть, отправилась в пустыню к мраморному сфинксу, отбросила песок с цоколя и там прошла по длинному проходу, ведшему в одну из больших пирамид, где один из могучих королей старины, окруженный роскошью и великолепием, лежал в оболочке мумии. Там она должна была приложить головку к груди мертвеца, и тогда ей могла открыться тайна, где найти жизнь и спасение для её отца.
Поэтому-то она и полетела в перьях лебедя из Египта в языческую страну, вверх к Дикому Болоту. Всё это знали папа и мама аисты, а теперь и мы это знаем точнее, чем знали прежде. Мы знаем, что болотный король увлек ее вниз к себе, на дно болота, знаем также, что она навсегда умерла для своих милых, оставшихся на далекой родине. Один из самых мудрых между учеными сказал еще, как сказала и мама-аист: — ‘Поверьте, она уж сумеет как-нибудь выбраться’, на этом, наконец, все и успокоились и решили ждать естественного хода событий, потому что они не могли придумать ничего лучшего.
— Хотелось бы мне похитить лебединые перья у двух вероломных принцесс! — заявил папа-аист. — Тогда, но крайней мере, они уже не будут иметь возможности летать к Дикому Болоту и снова делать там какое-нибудь зло, обе лебединые шкурки я спрячу нам наверху, пока они не понадобятся кому-нибудь.
— Но где же ты их спрячешь? — спросила мама-аист.
— На севере, в нашем гнезде у Дикого Болота! — ответил он. — Я с младшими сыновьями во время перелета буду нести их поочередно, чтобы доставить туда, а если это окажется слишком трудным для нас, то по дороге ведь найдется достаточно мест, куда их можно спрятать до следующего путешествия. Собственно говоря, и одной лебединой шкурки было бы достаточно для принцессы, но две всё же лучше, в северных странах никакое дорожное платье никогда не бывает лишним.
— Никто тебя за это не поблагодарит, — сказала мама-аист, — но ты ведь глава семьи! Исключая время высиживания яиц, я ничем не имею права распоряжаться, помимо тебя!..
В замке викинга у Дикого Болота, куда аисты к весне снова направили свой полет, маленькой девочке дали имя Эльги, но подобное имя было слишком мягко для характера, который воплотился в такую прекрасную форму. С каждым месяцем этот характер становился всё резче и самостоятельнее, с течением лет, пока аисты совершали всё одни и те же путешествия, — осенью к Нилу, а весною — к болотному озеру, — дитя подросло и стало большой девочкой, не успели и оглянуться, как она уже стала очаровательной, шестнадцатилетней девушкой. Оболочка была поистине прекрасна, но ядро было грубо и черство, она была дика, как большинство людей в те суровые, мрачные времена.
Ей доставляло наслаждение разбрызгивать своими нежными, белыми ручками кровь принесенных в жертву богам лошадей, в своей ярости она перекусывала горло черного петуха, которого собирался заклать старший жрец, и она совершенно серьезно говорила своему приемному отцу: Если бы твой враг разрушил крышу твоего дома, когда ты спишь беззаботным сном, и если бы я это видела и слышала, я не разбудила бы тебя, если бы даже могла. Я не могла бы этого сделать, потому что у меня еще горят уши от пощечины, которую ты мне дал много лет назад! Ты!.. Я этого удара никогда не забуду!
Но викинг принял её слова за шутку, он, подобно всем остальным, был одурачен её красотой, он также не знал, что у Эльги менялись как наружность, так и характер. Без седла сидела она точно приросшая к спине лошади, скакавшей во всю прыть, она не спрыгивала со спины коня даже и тогда, когда он в бешеной ярости грызся с другими лошадьми.
Совершенно одетая бросалась она часто с отвесного берега в бушующие волны залива и плыла навстречу к викингу, когда лодка его направлялась к пристани. Она отрезывала самые длинные локоны своих прекрасных волос и плела из них тетивы для своего лука.
— Что делаешь сам, — то хорошо сделано, — говорила она.
Жена викинга по вере и нравам того времени считалась женщиной с сильным характером и непреклонной волей, но по отношению к дочери это была лишь мягкая, робкая женщина, ведь она знала, что над несчастным ребенком тяготеют злые чары.
Иногда казалось, что как только мать выходила на крыльцо или показывалась на двор, Эльга с злым умыслом садилась на перила колодца, махала руками и ногами по воздуху и затем внезапно соскальзывала в узкий глубокий колодезь, так она, благодаря своей лягушечьей природе, ныряла вглубь и снова выныривала, затем карабкалась по срубу, точно кошка, когда она входила в зал, вода сбегала с неё такими обильными струями, что зеленые листья, устилавшие пол, коробились и расправлялись снова от влаги.
Но существовало всё же нечто, что сдерживало Эльгу, это нечто были вечерние сумерки, в такое время она сразу становилась тиха и задумчива, подчинялась другим и соглашалась выслушивать советы, тогда-то внутреннее чувство влекло ее к матери. И когда солнце опускалось, в ней происходило внешнее и внутреннее преобразование, она сидела неподвижно и печально, съежившись в образ лягушки, тело ее было теперь вдвое больше тела этого животного, поэтому вид её казался еще ужасней, она походила на безобразного карлика с головою лягушки и плавательными перепонками между пальцами. Глаза имели очень печальное выражение, голоса у неё не было, она издавала только глухое кваканье, похожее на рыдание спящего ребенка. Тогда жена викинга брала ее на колени, забывала её безобразную наружность, смотрела только в её печальные глаза и часто-часто повторяла: Мне почти хотелось бы, чтобы ты всегда оставалась моим немым младенцем — лягушкой, ты бываешь гораздо