З. H. Гиппиус
До воскресенья
КОММЕНТАРИИ
До воскресенья, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1926
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Гиппиус З. H. Стихи и проза: Избранные произведения. Воспоминания. / Комментарии Н. И. Осьмаковой
Тула: Приок. кн. изд-во 1992.— (Отчий край).
…На ‘рю Дарю’ слишком хорошо поют. Слишком! Ах, знаю, чего вы от меня ждете: начну сейчас вспоминать деревенскую церквушку на родине, да как я туда к Светлой заутрени ходил, да как талой землей пахло, а народ, в это время, со свечечками… Но у меня никаких подобных воспоминаний нет. В деревне я ранней весной не бывал, в церковь меня в детстве не водили, только в гимназии, в гимназическую, а там какая уж трогательность! Рос в городской, интеллигентно-обывательской семье и сам вышел таким же интеллигентом-обывателем: всем интересовался — понемногу, в университете преимущественно политикой (в такой кружок попал), но тоже не до самозабвенья. Церковью и религиозными вопросами не интересовался никогда. На этот счет уж было установленное мнение, его мы и держались.
Кончил университет, надо было в военную школу идти, но тут как раз случилась революция, я и остался. И почему-то мы, т. е. я и некоторые из нашего кружка, очутились в левых эсерах. Главный был Гросман, а другие, особенно я, так, с боку припеку. После октября завертело, и вскоре я всех из виду потерял. Долго рассказывать, ну, словом, через год, или меньше,— я и сам не знал, кто я такой, не до левого уж эсерства, а просто чувствовал себя зайцем, которого травят и все равно затравят. Два раза ловили, сидел подолгу и как-то, случайностью чистой, оказывался на улице. Но теперь знал: попаду в третий раз — кончено. А не попасть было нельзя: такое время наступило, что брать стали решительно всех и отовсюду, из домов, с улиц, с базара, из-под моста, из театра,— значит, не скроешься. Я уж почти и не скрывался. Не жил, правда, нигде,— то на барке заночую, а то попросился раз к хозяйке знакомой, девицы у нее разбежались,— а ее еще не трогали. Во второй раз, впрочем, не пустила.
И завяз я в тоске. Такая тоска, и не она во мне, а именно я в ней сидел. Смотрю сквозь нее на все, как сквозь желатин,— и все мне омерзительно, и панель, и дома, и большевики… Хожу тоже как в густом желатине: ноги едва двигаются. Раз подумалось: это предсмертная тоска, верно, такая она и бывает.
Наконец, взяли.
Я предполагал, что сейчас и конец. Однако, держат. Допросов не было, время уж очень горячее, некогда. Такое горячее, что в камеру к нам все подваливали, да подваливали, без всякой меры. Я привык за прежние разы,— и ко всему уже привык: меня никто не мог бы от прочих оборванцев отличить, а главное, я сам себя как-то не отличал, но тут становилось тяжко. Они и сами, верно, увидали, что некуда: начались выводы. Я опять подумал, что в первую партию угожу,— давно сидел,— да они, черт их знает, по какому порядку выбирали, заметить было нельзя.
Сначала разгружали тихо, только чтоб с новыми не прибавлялось, но зато после как пошло, как пошло,— беда. Камера, конечно, стала бешеная, не выдерживали. Утром еще туда-сюда, а ближе к ночи — вой, плач, хохот. Были и совсем помешанные. Это всегда так, это и раньше я видел, но тут уж дошло до чрезвычайности.
В крайнем углу было нас трое тихих. Один большевик, столяр, толстоносый: все шепотом, страшно, ругался и повторял: ‘это не большевики, я сам большевик, это живорезы! Сказал — и еще скажу!’ Но тут же плакал. Другой — мальчик, паршивенький, дикий. Молчал, как немой, озирался, и вдруг задрожит — целый час продрожит.
Из новых сначала ничего, а осмотрятся — и они взбесятся.
Вдруг пошел слух один: будто из выводных, кое-кого, по строгому отбору, ведут не прямо, а сначала ‘в кабинет’. А там уж, будто, судьба твоя в твоих руках… Что ж вы думаете, повеселела камера. Всякий стал надеяться, без малейших даже оснований,— вдруг попадет в отбор? А там уж…
Основания были — у меня, потому что отбор-то, по дополнительному слуху, делал товарищ Гросман, и я догадался: мой Гросман. Давно потерял его из виду, а говорили, как будто: пошел в гору. Вот она где, гора: в здешнем кабинете. Но мне было все равно. Тоска все завалила. Скорей бы уж, вызовет Гросман — пусть. Не вызовет — тоже пусть. Скорей бы только.
Но все — нет. Очищали же сильно: десять новых, а берут по двадцати и больше. Раз навели новых порядочно, разношерстые какие-то, всякие. Сунули одного в наш угол, сверх комплекта. Смотрю — старик. Полненький, лысина, а сзади седоватые волосы длинные. Поп! Бывали у нас и попы, да не помнилось особенно. Этот, как новенький, сейчас разговаривать. Глазами моргает, но ничего, не беспокоится. Мне стало досадно, что он, видимо, не понимает, куда попал. Рассказываю ему, в трех словах: на допрос вряд ли попадете, и так далее. Он ничего. Тулупчишка у него был, мешок небольшой,— с краю стал пристраиваться. Я, говорит, ненадолго, так много места не надо.— Почему уверены? — спрашиваю.— Да из ваших же слов заключаю. А мое дело прямое.
За что кто взят — у нас не говорили, уж по той причине, что никто этого не знал. Попик же мой словоохотливый мне объяснять,— камера гамела, так он мне почти в ухо,— что взяли его, будто, за рыжую кобылу. Рассказывал пространно, я, от нечего делать, прислушался и стал понимать.
Из села привезли, откуда-то из-под Вышнего Волочка. Там он попил двадцать лет, со всеми жил хорошо и, будто, привыкли к нему. Потом началась эта, как он выразился, ‘будоражь’, и свои, на местах, еще ничего, а наезды хуже, наезжать стали беспрестанно. Как третьего дня служил — налетела их туча, пьяные, верхами, спешились и лезут в шапках в церковь. Его схватили,— тут он что-то долго рассказывал, поиздевались, должно быть, изрядно,— вывели на паперть.
— Гляжу я, середь них наш же Федька Босмаников, солдатом уходил, ничего был парень, теперь шапка на затылке, комиссар, и орет: докажи, что не контр-революционер, богом накланялся, поклонись моей рыжей кобыле! Ну и все за ним невозбранно,— поклонись да поклонись, а нет — у нас мандат, нам тоже строго, хоть и наша власть.
— Ну, и что же?
— А что же? Мандат так мандат. Они не разумеют.
— Да кобыле-то вы поклонились? Ведь они только всего и требовали?
— Только всего. А что вы думаете, господин, или как вас величать, товарищ,— достойно мне, алтарю предстоящему, рыжей кобыле кланяться?
Я ничего не ответил. Дико мне это было. Столяр-большевик, рядом скорчившись, захохотал шепотом: ‘а стенке предстояще хочешь? Вмескобылы на живопырню. Большевики тут, что ли? Живорезы!’
Попик очень серьезно на него поглядел, очень серьезно, и как-то, совсем просто, сказал:
— Мне что хотеть, что Господь хочет. Не хочет Господь, чтоб я рыжей кобыле кланялся, так я и не кланяюсь.
Поп этот,— отцом Виринеем (Иринеем?) он назвался,— сильно стал меня изумлять. Главное, совершенным своим уверенным спокойствием, веселостью даже. Я все-таки подумал: не понимает. Ведь чепуха же, пьяные, рыжая кобыла… и сюда. Эдакая чепуха!
Но он отлично понимал. Он каждый день,— я видел,— готовился. Придут в камеру — он ничего. Уйдут (еще не сегодня, значит!) — он опять ничего. Я все ждал: посидит, осмотрится, схватится?.. Нисколько. В грязи нашей, в духоте, в вони, в гаме, в вое,— сидит себе на полу, на мешочке (тулуп у него не то свистнули, не то сам отдал кому-то), шепчет,— молитвы, очевидно, читает,— а лицо приятное, будто так и надо.
Теперь позвольте досказать кратко, впрочем и время было краткое: может, неделя, а может, дней десять. Заинтересовало меня чрезвычайно, как он не поберег себя из-за такого вздора, да мало себя — старуху-попадью бросил, прихожан своих покинул,— а хорошие, говорит, были из них, жалко! — и теперь так уверенно готовится, не боится.
Выспрашивал, но он немногословен был насчет этого, точно не понимал, чего тут можно не понимать. ‘Да меня же, говорит, Сын человеческий постыдился бы, какая же мне была бы польза?’ — ‘Это вы про Христа, что ли, отец Вириней?’ — ‘А про кого же? Никакому человеку нет пользы сберегать себя, хуже потеряет’.
Через краткие слова, а больше через то, что я воочию видел, какая ему польза,— вошло все это в меня клином. Так занялся, что и тоска — ничего, и камера — ничего: все слышу, вижу, понимаю, как оно ужасно, а ужаса не чувствую. Даже сроднились они у меня, и Вириней, и гам, и ожидание,— не сегодня ли? Столяр, будто, не слушал нас, но должно быть слушал: затих ругаться. И про других я стал замечать, которые дольше сидели, нет-нет — тянутся в наш угол.
Под конец, как вспоминаю, я совсем утерял время: будто это навсегда, и камера, и выводы, и Вириней, и я. Между тем не удивился, когда пришли,— спешкой, как обычно,— и в счет попал Вириней. Я только вскочил за ним, и когда солдат оттолкнул меня прикладом от него и от столяра (столяр тоже попал), я остался в каком-то недоумении. Виринеева лысая голова была еще близко, обернулся ко мне, ручкой помахал: ‘прощай, миленький! Я ведь ненадолго! Прощай, до воскресенья!’ Кричу ему — что? когда? А он опять, уж из толпы, сквозь стук и вой: ‘до воскресенья! до воскресенья только!’
Мальчишка дикий так тут завизжал пронзительно, по-бабьи, что все заглушил, да визжал, без перерыва, минут десять. Уж давно ушли, а он все визжит. Я уши сначала заткнул, а потом привык,— хоть бы и навсегда это визжанье около меня.
Хорошенько не помню, а, кажется, на другой же день попал в партию и я.
Подробно не рассказываю, не стоит, действительно, по дороге ввели меня к Гросману, только вышло это молниеносно, он на меня взглянул, я на него, и сказал ему всего два слова — он тотчас дверь открыл: ‘Присоединить!’ и меня присоединили.
Думал, поведут нас куда-нибудь в подвал. Нет, наружу вывели, на грузовик, и повезли. Ночь была теплая, весенняя, воздух меня почти обеспамятил. Везли долго, я мало что понимал, от воздуха. Кто-то сказал рядом: ‘теперь до воскресенья последние’… И обрадовался, что ‘до воскресенья’…
Помню едва-едва, что ужасная была спешка, сырая земля, густые кусты. Потом мелькнули огоньки, и все.
Вам неизвестно, но поверить мне можете: существовали тогда такие люди — разные, между ними девушки интеллигентные,— которые брали на себя опасное дело, прямо смертельное: где расстрел (тогда часто это под городом, в укромных местах) — они, при малейшей возможности, старались пробраться туда — сейчас после. Потому что в горячие времена, при спешке, ночью,— постоянно оставались недостреленные. Забросают пока валежником, или чем,— и назад. Чтобы как следует — приезжали потом.
Было излюбленное место,— мое,— там кустов много. Туда и ходили эти, у кого я, после, раненый лежал, в домишке ихнем, в поселке, недалеко. Выжил, без доктора, и ничего, по веснам только грудь болит.
Их — не семья, разные люди, профессор был, две курсистки, одна барышня с архитектурных курсов, дьякон кладбищенский… Но поверьте, никогда я таких людей ни раньше, ни после не видал. В ихней лачужке я окончательно и привел в порядок все, что с собой из камеры унес и через кусты протащил. Без них, да что говорить, что было бы без них! А они еще помогли,— научили.
Летом, едва поправили, ушел на Финляндию. Нельзя было, ради них. И так двое, еще при мне, пропало.
Вот я и говорю: что клином вошло, того выбить нельзя. И уж оттуда, где мой Вириней, я не уйду до самой… до самого воскресенья, как он говорил. То есть, из церкви православной. Я и здесь-то осел, хоть трудно было устроиться, потому что здесь храм. Но скажу вам по совести: в здешнем храме не все мое сердце. Я начал с того, что слишком хорошо поют на ‘рю Дарю’. И повторяю: слишком. Для меня, по крайней мере. Как вам выразить? Сидел Вириней на полу, на асфальте черном, камера гамела, выла, ревела, выводов ждала, безумствовала,— и осталось это во мне цельно, но не ужасом осталось, а так — будто прислушаться… и где-то под визгом, под ревом, услышишь ангельское пение…
Здесь же оно, почти что ангельское, прямо дается, не нужно и прислушиваться: всякий сразу тронут. Камеры никакой будто на свете не бывало. А ведь она есть. И все мне чудится, что сторонкой ее не обойти, не сделать, как ни старайся, чтоб ангелы с неба прямым путем нисходили…
Может, искушение, но вам признаюсь: когда уж очень хорошо поют, душа в горния унесется,— вдруг я, сквозь ангельское-то пение, начинаю тот вой и рев слышать. И ужасаюсь…
Вы улыбнетесь, а я раз даже сон видел: стою, будто, в храме, благолепие, поют — ну, концертно. А рядом Вириней, как был, в дырявом ватном подряснике, и лысой головой качает, шепчет мне в ухо: чего ты, миленький, здесь, ведь некогда! А слушать — лучше услышишь, потерпи до воскресенья…
[1926]
ДО ВОСКРЕСЕНЬЯ. Печатается по первой публикации в газете ‘Последние новости’, 1926, 2 мая, условно датируется годом этой публикации. ‘рю Дарю’ — улица Дарю в Париже, где находится русская православная Александро-Невская церковь.