ДНИ
ДНИ
<Записи 15, 17, 19 марта 1963>
15 марта
17 марта
19 марта
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Дни, Зайцев Борис Константинович, Год: 1963
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Только что вычитал у Некрасова (не старого, а теперешнего): советский памятник Гоголю так не нравится, что он старается даже не проходить мимо него, лучше уж выбрать другой путь.
В 1909 г. открывали мы прежний памятник (работы Н. А. Андреева). Были торжественные заседания, речи, прием в Думе, шампанское всю ночь, весь блеск и ширь тогдашней Москвы.
Николая Андреевича Андреева я хорошо знал, сам позировал ему для бюста, он и маску мою сделал, очень изящную и тонкую. Был он сильный, бородатый с рыжизной человек, молодой и жизнерадостный, у него в огромной студии около Арбата, залитой светом, весело было сидеть на вращавшемся помосте, а он поворачивал его так и этак, чтобы удобнее было видеть и сбоку, и затылок, и лоб.
Этот мажорный человек сделал, однако, Гоголя не мажорным, а в духе того, как в литературе тогдашней его изображали (Мережковский — ‘Гоголь и черт’) — Гоголь сгорбленный, измученный, сидит, ничего нет победоносного и величественного в его фигуре. На барельефах вокруг изображены его создания для Тараса Бульбы образцом взял скульптор журналиста Гиляровского, всей Москве известного ‘дядю Гиляя’.
Не могу сказать, чтобы тогда памятник имел особый успех. Его находили слишком сумрачным. Но работа серьезная, и никак нельзя было укорить в банальности.
Для революции памятник этот, в начале Пречистенского бульвара у Арбатской площади, совсем, разумеется, не годился. Его сняли и отправили в ‘запасный фонд’ (хорошо еще, что не уничтожили). Гоголю же поставили новый. Я в Москве не был с 22 года, и памятника этого не видел. Но по фотографии это — типичная советская пошлость на тему: ‘Жить стало весело, жить стало хорошо’. Гоголь изображен ‘добрым молодцем’, может быть это и стахановец. Такой выработает ‘больше нормы’, и вообще этот нарядный приказчик зовет всем обликом своим ‘вперед, за мной, в борьбу со тьмой’.
Время шло. Тот Гоголь, скромный, сгорбленный, прозябал в пыли задворок, но вдруг взял да и выехал. Не знаю, случилось ли это еще при жизни Николая Андреевича, или он так и не увидел его вновь на улице Москвы (самого-то Андреева мы никогда больше на этом свете не увидим).
Вероятно, стараниями знающих и культурных людей (их совсем не мало в России!) — художников, искусствоведов, может быть и писателей нешаблонных, прежний Гоголь был извлечен из ссылки, водворен — очень удачно — на Никитский бульвар.
Там, на левой стороне (если идти от Арбатской площади), есть ‘дом Талызина’, старинный особняк покоем, кажется, двухэтажный, несколько вглубь от бульвара, пред ним довольно большой палисадник, решеткою отгороженный от бульварного проезда. В этом доме доживал Гоголь страдальческий свой век, здесь в 1852 году и скончался. Здесь некогда Тургенев посетил его — Гоголь считал Тургенева главной надеждой молодого поколения литературного. Это был уже Гоголь андреевский, а не сталинский.
Теперь андреевского Гоголя поставили в палисаднике перед фасадом дома Талызина — очень умно, интимно, скромно как бы последняя могильная память, надгробная. Пусть так — и отлично. Пусть ‘тот’ Гоголь для одних, этот для других.
Некрасов идет дальше нас, современников создания Гоголя андреевского. Может быть, он и прав. Он говорит, что если обходить этот памятник от правого плеча к левому, то почувствуешь сначала Гоголя молодого, автора ‘Вечеров на хуторе близ Диканьки’, еще ‘веселого’, только слегка насмешливого, а потом откроется поздний, мучительный, трагический — вероятно, Некрасов говорит о расположении барельефов, — трагический в неразрешенном мистицизме своем, в порывах к свету при неудачном воплощении светлых образов, и удаче низменного, блестящей галерее уродов почти бесовских. (О мистицизме я говорю, а не Некрасов. Он, вероятно, даже слова ‘мистицизм’ употребить не может: как бы не попасть в психиатрическую клинику.)
В клинику не в клинику, но вот, оказывается, всем троим, побывавшим в Париже, дома за этот Париж попало. Кру-Кру просто рассердился. На Некрасова не из-за памятника, а так вообще, слишком и он, и Вознесенский, Паустовский, Евтушенко оказались здесь в благожелательном воздухе и сами же этот климат создавали (как будто тоже слишком приветливы к Европе — даже не угадаешь, не легко, значит, знать, насколько тебе позволено быть любезным).
Я не был ни на одном из их выступлений, но отзывы, до меня дошедшие, почти сплошь положительны. Вознесенского, как и Некрасова, совсем не знаю, Паустовского давно знаю сочувственно, Евтушенко кое-что читал. Мне кажется, очень даровитый молодой писатель, лирические его вещи иногда просто хороши, а ‘боевые’, в духе Маяковского, — никуда. (Произведение насчет финского съезда молодежи, где советские провалились, — дешевый, грубый балаган с бранью. Он также был бы нелитературен, если б автор ругал не финнов, а советских в угоду финнам).
Конечно, отстоять с_е_б_я в советской России трудно.
Однако, Пастернак отстоял и от Маяковского отошел. Упрекать ‘отсюда’, из безопасного от снарядов места, никого нельзя — там все под обстрелом. А мы, здешние писатели, хоть полунищие, без дач и автомобилей, но скорей счастливые нищие: нам никто в рот не смотрит, ничего приказать нельзя. Пиши, как хочешь, какой тебе Богом дар дан.
Конечно, надежды наши художнические, да и просто культурные, направлены в сторону России. Не вечно же будет там так! Не будет довоенного, но и теперешнее не удержится. Мы, старшие, ничего не увидим. Дай Бог увидеть молодежи, и тамошней, и здешней, — а здесь довольно много именно милой русской молодежи, серьезной и просвещенной (‘Свет Христов просвещает всех…’). Но ведь и там вся надежда на молодежь. Только там есть уже и пострадавшие из молодежи этой — за свое вольнодумство. Ни Евтушенко, ни Некрасов, ни Вознесенский пока не пострадали, и уж не знаю, чего желать им: кажется, того, чтобы, не пострадав, все же медленно, но неуклонно буравили они серость советскую, разрыхляли почву для будущего. Вот Некрасов побывал в Италии, захватив с собой ‘Образы Италии’ Муратова, и написал, что это замечательная книга. Могло ли это случиться десять лет назад?
‘Судьба загадочна, слава недостоверна’ — сказано почти две тысячи лет назад (Марк Аврелий).
И вот всемогущего некогда диктатора выбрасывают из кремлевского мавзолея, а скромный русский писатель Муратов, образец высокой культуры, вдруг появляется из ‘сени смертной’ под пером советского писателя.
Опять вспоминаю Пастернака, его летящий почерк с длинным росчерком, выдающий летящую и неугомонную душу и некую д_л_и_н_н_у_ю в_о_л_н_у писаний.
Не только в почерке, но и в писании дыхание огромное (как у певца с большим голосом).
Он некое наваждение мое. Может быть, я и надоедаю с Пастернаком своим, но вот, оказывается, я не один. Эти все молодые тоже Пастернака чтят. Похороны его носили чуть не национальный характер. На вокзалах московских расклеены были летучки: ‘приходите на похороны Пастернака’ — и приходили, даже из провинции приезжали. Милиция срывала эти летучки, они через час вновь появлялись. Разгоняли и приехавших, но случалось, что и толпа разгоняла милицию. Похороны вышли торжественные, но писателей на них было пять человек. Небезопасно! Все-таки, пять нашлось.
Прощай, лазурь Преображенская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Да, вот ‘судьба загадочна’: вкусил мировой славы, претерпел грубейшие заушения на родине, и умер. (Называл он это время ‘баснословным годом’.)
Некрасова с Пастернаком (литературно) не сравниваю, и вообще слишком мало его знаю как писателя. Но 8 марта, на ‘встрече’ с интеллигенцией советской, над Некрасовым тоже была произведена ‘гражданская казнь’. После речи ‘хозяина’ партийно-тренированное стадо ревело по адресу Некрасова: ‘Позор!’
Что будет дальше, неведомо. А пока точки соприкосновения в судьбах с Пастернаком есть.
Чего пожелать этим молодым писателям, только еще вступающим в жизнь? Некоторые уже приняли терновый венец теперь он называется не концлагерем и стенкой, а психиатрической клиникой. Желать тернового венца отсюда, из мест безопасных, не так-то удобно. Но пресмыкательство и низкопоклонство тоже ужасно. И дешевого успеха сдачами и огромными заработками ценой услужения тоже не пожелаешь.
Дай Бог младшим собратьям за рубежом такого изменения жизни в стране российской, чтобы не было надобности ни в подхалимстве, ни в терниях.
Тем, кто уже страждет, — б_р_а_т_с_к_о_е с_о_ч_у_в_с_т_в_и_е. Находящимся в упоении легкого успеха — с_е_р_ь_е_з_н_о_с_т_и и о_с_т_о_р_о_ж_н_о_с_т_и. Дело литературное требует труда и любви к самому делу. Легко ничто не дается. Ни литература, ни жизнь. Пастернак прошел долгий путь, от ранних буйств чрез многие, конечно, горести — до Гефсиманского сада. От буйств в зрелости совсем отказался, чуть даже не проклял их. Но у него была внутренняя жизнь, не легкая, зато значительная. Она и сделала его значительным. (Достоевский сказал юному Мережковскому, когда тот пришел к нему за напутствием в литературу: ‘Молодой человек, чтобы писать, страдать надо’.)
‘Не единым хлебом жив будет человек’ — такое название книги у ‘них’ уже было. Это показательно. Довольно ‘догоним и перегоним’, ‘строек’ и стахановцев, ‘перевыполнения плана’. Пора и о душе подумать. В духе любви к миру высшему и к своему ближнему.
Русская мысль. 1963. 13 апр. No 1981.
С. 386. …вычитал у Некрасова (не старого, а теперешнего)… — В. П. Некрасов (см. Указатель имен).
…сам позировал ему <Н. А. Андрееву> для бюста… — Бюст Зайцева, выполненный Н. А. Андреевым, хранится в Третьяковской галерее.
С. 387. ‘Дом Талызина’ — московский дом А. П. Толстого на Суворском бульваре, 7а, где скончался Гоголь.
С. 388. Вот Некрасов побывал в Италии, захватив с собой ‘Образы Италии’ Муратова… — Об этом написал Виктор Некрасов (см Указатель имен) в одном из путевых очерков. Трехтомник П. П. Муратова ‘Образы Италии’, многократно издававшийся, посвящен Зайцеву.
С. 389. Прощай, лазурь Преображенская.. — Из стихотворения ‘Август’, входящего в роман Пастернака ((Доктор Живаго’ (Ч. 17. ‘Стихотворения Юрия Живаго’).
С 390. ‘Не единым хлебом жив будет человек’ — такое название книги у ‘них’ уже было. — Имеется в виду роман Владимира Дмитриевича Дудинцева ‘Не хлебом единым’ (журнал ‘Новый мир’, 1956), подвергшийся разносу тенденциозных критиков: по указке властей они увидели в книге очернение действительности.