Дневники (1913--1919), Богословский Михаил Михаилович, Год: 1919 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 508 минут(ы)

Михаил Богословский

Дневники (1913—1919)

Из собрания Государственного Исторического музея

Дневник московского историка и его особенности

С недавнего времени дневниковые записи, эпистолярия и мемуары стали для многих особо привлекательным чтением. Интересующимся историей это помогает отойти от навязчивого схематизма и одноцветности в изображении и истолковании явлений прошлого. Заметное усиление тяги ученых историографов к такого типа документации показывает изменение представлений о предмете и задачах историографии — отрасли исторической науки, изучающей ее историю, развитие исторической мысли. Ранее, в советские годы, внимание историографов сосредоточивалось преимущественно на концепциях исторического процесса (в целом и в частностях), общественно-политических воззрениях историка и проявлениях его активного участия в общественной жизни. Ныне, осознавая все в большей мере, что всякое творение отражает натуру своего творца, стремятся ознакомиться и с источниками, позволяющими познать особенности образа мысли и поведения историка, приемы его каждодневного труда, его внутренний мир и его взаимосвязи с научным и иным окружением. Тем самым, дневники, письма, мемуары историков стали восприниматься как существенная сфера их творческой деятельности, и численность документальных публикаций подобных исторических источников и трудов (статей, а теперь уже и книг), основанных на их изучении, неизменно увеличивается.

Историк Михаил Михайлович Богословский (1867—1929) — профессор Московского университета, а также Высших женских курсов и Московской духовной академии, в 1921 г. ставший членом Российской академии наук — одна из самых заметных фигур в сфере научно-просветительской жизни Москвы первой четверти XX столетия. В наши дни творческое наследие ученого вызывает возрастающий интерес, все более осознаем и значимость содеянного им для развития нашей исторической науки. В монографиях Богословского ‘Областная реформа Петра Великого. Провинция 1719—1727 гг.’ и ‘Земское самоуправление на Русском Севере в XVII в.’ (в основе которых магистерская и докторская диссертации историка) исследуется повседневная жизнь, показаны информационный потенциал источников ее изучения (прежде всего документов делопроизводства) и методические приемы выявления таких данных, как история повседневности, микроистория, локальная история — проблематика, особо привлекательная в последние десятилетия для историков всего мира. Монументальный труд М. М. Богословского ‘Петр Великий: Материалы для биографии’ остался незавершенным (биография доведена до 1700 г.), но признается самым выдающимся образцом исследования биографии государственного деятеля изо дня в день.

Выпускник и профессор Московского университета, с 1911 г. заведовавший кафедрой русской истории, возглавлявшейся до того В. О. Ключевским, сыграл особо заметную роль в формировании исследовательского и преподавательского мастерства тех виднейших историков советских лет, которые старались сохранять и совершенствовать славные традиции нашей исторической науки — знаменитые профессора Московского университета академики Н. М. Дружинин, В. И. Пичета и М. Н. Тихомиров, учителя уже моего поколения историков, подчеркивали значение именно семинариев профессора Богословского предреволюционного десятилетия в становлении их творческих навыков и напоминали о дорогом учителе, обращаясь к молодежи. Наставничеству Богословского обязана формированием уже в 1920-е годы (когда профессора истории — ‘спецы’ дореволюционных университетов усилиями М. Н. Покровского были отлучены от преподавания в вузах) и школа исследователей — музейных работников в Историческом музее, к которой восходят достижения нашего современного музееведения. Богословский немало сделал для выработки программы краеведческой работы 1920-х годов, развития архивного дела и его взаимосвязи с наукой.

М. М. Богословский скончался 20 апреля 1929 г. Пораженные этой утратой историки сразу же попытались написать тексты некроложного стиля, выступали с воспоминаниями. Готовился сборник статей памяти ученого. Но с фальсификацией ОГПУ ‘академического дела’ историков и арестом академиков С. Ф. Платонова (в Ленинграде) и М. К. Любавского (в Москве) и ученых из окружения их и академика М. М. Богословского работа эта прервалась. Как явствует из следственного дела, Богословского старались изобразить руководителем московских участников сфабрикованного ОГПУ монархического заговора. Публикация его сочинений прекратилась, подготовленный С. Ф. Платоновым для академического издания некролог тогда не увидел свет.

В середине 1930-х гг. оставшимся в живых потерпевшим по ‘академическому делу’ дали возможность вернуться к научной работе. К тому времени отступились и от официально навязываемого М. Н. Покровским и его ‘школой’ вульгаризаторского социологического схематизма и национального нигилизма в изображении прошлого России. ‘Государственнические’ воззрения по существу находили отражение в официальной программе создания произведений искусства (прежде всего кино) и художественной литературы, долженствующих противостоять внушавшимся ранее представлениям Покровского об этом периоде истории. Решено было готовить и издание незавершенного многотомного труда Богословского о жизни и деятельности Петра Великого. Этим занялась верная ученица Богословского Н. А. Бакланова [1] . Правда, в издание этих пяти томов внесена была конъюнктурная цензурная правка — изменения и в заголовке и в тексте [2] .

В учебном пособии профессора Н. Л. Рубинштейна ‘Русская историография’ (вышедшем в 1940 г.) — лучшем обобщающего типа историографическом труде советской эпохи — в емкой характеристике написанного М. М. Богословским отмечено, что историк ставил перед собой задачу ‘восстановить конкретную историческую картину’, воспроизвести ‘конкретные отношения реальной жизни’.

Но еще в 1948 г., когда развернулась безобразная кампания ‘разоблачения’ вредоносности якобы методологии и общественно-политических взглядов виднейших ученыхгуманитариев начала XX века и в академических научных изданиях появились статьи такой направленности об историках А. С. Лаппо-Данилевском и А. Е. Преснякове и филологе А. А. Шахматове, писали, что в книгах Богословского о Петре I высказываются ‘откровенно… реакционные взгляды’. И первые печатные труды, специально посвященные Богословскому, могли появиться только после посмертной реабилитации осужденных в 1931 г. академиков и возвращения им этого звания в 1967 г. Автор первой обстоятельной статьи о Богословском, напечатанной в 1974 г. в 93 томе ‘Исторических записок’ академик Л. В. Черепнин (сам в молодые годы пострадавший по ‘академическому делу’) использовал широко и архивные материалы, ознакомив и с фрагментами дневниковых записей историка. Использовала эти записи и Л. А. Черная во вступительной статье к подготовленной ею книге избранных сочинений М. М. Богословского (часть которых ранее не публиковалась) ‘Историография, мемуаристика, эпистолярия’, вышедшей в 1987 г. Книга усилила интерес к историографическим трудам ученого, а его воспоминания ‘Москва 1870—1890-х годов’ стали перепечатывать в москвоведческих изданиях.

Деятельность Богословского привлекла внимание Т. И. Халиной (Калистратовой), писавшей о преподавании истории в вузах и подготовке научных кадров в послереволюционное время. С конца 1990-х гг. всеохватным исследованием наследия академика (прежде всего архивного) занялся выпускник Историко-архивного института Российского государственного гуманитарного университета А. В. Мельников — ныне старший научный сотрудник Археографической комиссии и Архива РАН, член редколлегии Археографического ежегодника и Московской энциклопедии. Он составил список печатных трудов историка и литературы о нем, опубликованный в Археографическом ежегоднике за 1999 год. Именно А. В. Мельников выявил цензурную правку при издании труда Богословского о Петре Великом в пяти томах в 1940—1948 гг. и начал подготовку академического издания этого фундаментального исследования, соответствующего авторскому тексту. Первый том вышел уже с авторским заголовком ‘Петр Великий: Материалы к биографии’. В 2005 г. Мельниковым же подготовлены к печати две книги трудов историка ‘Российский XVIII век’ (изданные в 2008 и 2010 гг.): в первой объединены работы о времени Петра I, во второй — о периоде истории России после правления Петра I. Его усилиями достоянием читателя стали обзор воспоминаний о Богословском и напечатанных в России и за рубежом его некрологов, а также некролог, написанный его ближайшим другом последнего десятилетия жизни академиком С. Ф. Платоновым. Во втором томе издания ‘Академик С. Ф. Платонов. Переписка с историками’ его переписка с Богословским — ценный источник изучения образа мысли элиты интеллигентов-гуманитариев Москвы и Петербурга — Петрограда — Ленинграда). Жизни и творчеству крупнейшего московского историка посвящены уже в нынешнем столетии диссертации, статьи, документальные публикации, Археографической комиссией РАН организованы к годовщинам со времени кончины историка научные конференции — в 1999 г. и в 2004 г., материалы которых напечатаны в Археографических ежегодниках за 2000 и 2004 гг. [3]

В Археографическом ежегоднике за 2000 год опубликована и статья сотрудников Отдела письменных источников Государственного Исторического музея Е. В. Неберекутиной и Т. В. Сафроновой ‘Дневник М. М. Богословского’. Фрагменты дневниковых записей напечатаны ими в журнале ‘Вопросы истории’ (No 2 за 2009 год) и вызвали живой интерес и у историков и у широкого читателя.

Статья Е. В. Неберекутиной и Т. В. Сафроновой сравнительно небольшая, но она дает представление об основном содержании дневниковых записей, преобладающей там тематике и о стиле авторского изложения. Приводятся умело отобранные фрагменты таких записей. И потому целесообразно привести цитаты из начальной части статьи: ‘Ценность любого дневника — непосредственное воспроизведение действительности. Своеобразие дневника Богословского в том, что историк стремился по горячим следам вычленить значимые события и процессы. Он вел дневник в период первой мировой войны и двух революций 1917 г. Бурные события этих лет в той или иной степени нашли отражение на страницах дневника. Иногда историк просто сухо перечисляет факты, но, как правило, записи представляют собой попытку осмысления и оценку происходящего. Богословский неизменно пытается вписать дневные наблюдения в общий контекст русской истории.

Спектр проблем, волновавших Богословского, чрезвычайно широк. Наиболее полный материал дают дневниковые записи для изучения таких тем, как наука и научные интересы автора, его преподавательская деятельность, политические взгляды. Интерес представляют, кроме того, взгляды и суждения Богословского по вопросам воспитания детей, в том числе в средней школе, образования…

Присутствующие в дневнике философские рассуждения Богословского о вопросах бытия помогают понять его как личность. ‘Раскрывается’ он на страницах дневника и как любящий заботливый отец, много теплых строк посвящены любимому сыну Михаилу — Мине, ‘Каплюшечке’.

Богословский выступает и как художник-бытописатель: в дневнике имеются интересные описания, например, типов мелкого торгового люда, ‘словно вышедшего из 17 века’, и даже пейзажные и жанровые наброски. Эстетические взгляды Богословского в некоторой степени выявляются по записям о его впечатлениях от посещений художественных выставок, театров и концертов’.

Верным представляется и утверждение: ‘Консерватор по убеждениям, Богословский не мог принять не только Октябрьскую, но и Февральскую революцию. Записи его дневника наполнены критикой деятельности и Государственной думы, и Временного правительства, и большевиков. Но наибольшее раздражение Богословского вызывала даже не смена государственной формы правления, а полнейшая неспособность Временного правительства распоряжаться полученной властью, в результате чего Россия переставала существовать как государство’ [4] .

В издаваемой книге впервые публикуются целиком все выявленные дневниковые записи историка. Допустимо, однако, предположить, что это — лишь дошедшая до нас часть массива дневниковых записей. Записи 1913 г. кажутся отрывком, обрывающимся незавершенной фразой. По принципу отбора материала для изложения и стилистике они схожи с записями 1915—1917 гг. И Богословский вел их тоже и в Москве и в Сергиеве Посаде, где преподавал в Московской духовной академии (‘Пишу вечером у Троицы’). Записи же 1915—1917 гг. выглядят как продолжение текста, не имеют никакого зачина с мотивировкой цели и значимости ведения дневника, хотя и завершаются суждением общего порядка, как бы суммирующим сформулированное на предыдущих листах дневника. Правда, в записи от 16 июля 1916 г. Богословский отметил: ‘Сегодня исполняется ровно год, как я стал вести эти записи, не пропуская ни одного дня’. Но возможно, в этих словах указание на определенные блокноты или на то, что записи впервые оказались столь регулярными — в дневнике 1913 г. пропуск в три дня (между 9 и 13 сентября). Впрочем, это может быть и отражением — не невольным ли? — приемов научной работы автора именно в то время, когда он буквально поденно восстанавливал биографию Петра Великого.

Записи 1919 г. специфического характера, и могли быть сделаны и тогда, когда Богословский перестал следовать обычаю регулярной фиксации впечатлений прошедшего дня. В октябре 1919 г. ученый оказался в санатории, в необычном для себя положении: едва ли не впервые за многие годы лишен был привычной возможности и обязанности работать — писать свои сочинения или читать сочинения других историков и из дома взял книги, по тематике не относящиеся к ведущемуся им изо дня в день исследованию о Петре Первом. К тому же в санатории (точнее сказать, загородном стационаре) историк очутился в обществе незнакомых ранее лиц и в комнате, где обитало еще несколько человек. Обязанный подчиниться ‘порядку растительно-жвачной жизни’, историк решил фиксировать такой образ существования.

Если в предположениях о массиве дневниковых записей имеется доля обнадеживающей истины, следует пытаться обнаружить в архивах недошедшие до нас дневниковые записи и найти объяснение тому, почему они оказались не включенными в документацию, предназначенную для передачи на хранение в Исторический музей. Возможно, что записи именно 1915—1917 гг. Богословский поспешил запрятать в архивохранилище Музея с обязательством не вскрывать пакеты с документами без его разрешения в связи с обострением наступления на ‘спецов’ — профессоров истории еще дореволюционного времени. В ту пору, в 1928 г., М. Н. Покровский — глава партийного ‘исторического фронта’ — не раз и писал и говорил о ‘научном кладбище бывших ординарных, экстраординарных и в особенности заслуженных профессоров’, о ‘запахе тлена, идущем от остатков ‘школы Ключевского» [5] . И И. В. Сталин уже инициировал активизацию борьбы с людьми ‘непролетарской’ идеологии и теми, кого до 1917 г. относили к господствовавшим (‘эксплуататорским’) классам, объявляли в массе своей ‘лишенцами’, т. е. лишенными избирательных и других гражданских прав. А именно в записях 1916 и особенно 1917 гг. явственно обнаруживается антиреволюционный настрой автора и откровенно негативные характеристики большевиков и их лидеров [6] .

Пока неясно, вел ли Богословский дневник с намерением использовать его в дальнейшем в работе над мемуарами. Совершенно очевидно, однако, что он рассчитывал на ознакомление впоследствии с этими записями сына. 27 ноября 1915 г., сообщив о покупке ему подарка — ‘печаточки’, замечает: ‘Радость необычайная, когда он ее получил’, и затем такой текст: ‘Милый мой ‘Каплюшечка’, если будешь читать эти строки, вспомни, какя любил тебя!’. Наличие небольшой правки позволяет полагать, что автор считал важным отражение непосредственных ощущений и возникавших тогда соображений с возможной точностью, также как и уточнение примет описываемого момента, тем самым облегчая понимание текста и использование его в дальнейшем — и показательно, что правка вносилась преимущественно в ‘строки’ рассуждений и оценочных характеристик.

Это обуславливает еще большее доверие к дневниковым записям историка тех, кто будет обращаться к ним при комментировании других документальных публикаций об этих периодах истории Москвы и России, и развития исторической науки.

*** * ***

Знакомясь с дневником историка, убеждаемся в том, что в основе запечатлеваемого в каждодневных записях — исторический контекст (если исходить из основного смысла латинского слова contextus — сплетение, соединение): ко многим явлениям настоящего Богословский подходит со сложившимися уже представлениями о ходе, особенностях и конкретных чертах исторического процесса, а представления о прошлом углубляются наблюдениями о взаимосвязи с современностью. Это заметно и в отборе отмечаемых и характеризуемых явлений прошедшего дня, и в широком социолого-философском подходе к другим явлениям. Наблюдаемое Богословским обретает под его пером исторические приметы, начинает восприниматься как источник познавания описываемого им времени, его своеобразия, типологии.

Для восприятия и оценки Богословским происходящего в современной России характерны (особенно, если явление большой значимости) исторические аналогии, ассоциации, сопоставления, сравнения. Причем не только из русской истории (из периодов которой историк чаще всего вспоминает о ‘Смутном времени’ начала XVII в.), но и из всемирной истории (античности и раннего средневековья, реформации в Германии, Английской революции XVII в., Французской революции конца XVIII в., политических переворотов в Западной Европе конца XVII — первой половины XIX вв.). Подобные реминисценции объясняются и тем, что Богословский полагал, что ‘в истории основное бывает сходно с различиями в частностях’ (запись 29 октября 1917 г.).

4 января 1917 г. у прозорливого историка уже возникли ассоциации с событиями, предшествовавшими свержению короля Карла I: ‘Происходит нечто подобное тому, что Англия переживала во второй четверти XVII в., когда все общество было охвачено религиозной манией. С тою разницей, что у нас мания политическая. Там говорили тексты из Библии и пели гнусавыми голосами псалмы. У нас вместо текстов и псалмов — политические резолюции об ответственном министерстве и политические клеветы, высказываемые гнусными голосами, и надежды на переворот, с близорукими взорами в будущее…’ (подчеркнутые слова написаны над строкой — показатель редактирования текста — вероятно, сразу или вскоре после написания, чтобы уточнить формулировку, характеризующую позицию автора, и совершенствовать литературную стилистику записи). И вслед за этим выразительное суждение: ‘Не понимают, что революции в цивилизованных странах проходят по-цивилизованному, как в 1688 г. (в Англии. — С. Ш.) и 1830 (во Франциию — С. Ш.). А ведь у нас политическая революция, как в 1905, повлечет за собой экспроприации, разбои и грабежи, потому что мы еще не цивилизованная страна, а казацкий круг Разина и Пугачева. У нас и революция возможна только в формах Разиновщины и Пугачевщины’.

4 марта, под первым впечатлением об отречении царя, взволнованная запись о будущем России, исходя именно из историко-географического контекста: ‘…неотвязчивая тяжелая дума о будущем России все время владела мною и давила меня. Чувствовалось, что что-то давнее, историческое, крупное, умерло безвозвратно. Тревожные мысли приходят и о внешней опасности, грозящей в то время, как мы будем перестраиваться… как бы нам не оказаться не великой, а второстепенной державой, слабой республикой между двумя военными империями германской и японской. К чему приводили перестройки государства по теориям, мы видим по примеру Франции в течение XIX века. Не дай нам боже только последовать примеру польской республики!’.

А 5 марта, исходя из общих представлений, основанных на осмыслении опыта всемирной истории, Богословский провидчески предположил: ‘Мне думается, что течение пройдет теперь по гегелевской схеме, т. е. после тезиса (старая монархия) наступит антитезис (республика) и только уже потом, когда антитезис себя исчерпает до дна, наступит синтез. Посмотрим’. Богословский действительно смог ‘посмотреть’, дожив до зловещего в советской истории года ‘великого перелома’.

Историк почти сразу же после Февральской революции уразумел ее особую историческую значимость и предсказал грандиозность последствий. 8 марта 1917 г. он записал: ‘Переворот наш — не политический только, не революция июльская или февральская. (Имеются в виду революции во Франции, точнее даже в Париже, в июле 1830 г., когда свергли Бурбонов — короля Карла X, и февраля 1848 г., когда свергли короля Луи-Филиппа. — С. Ш.) Он захватит и потрясет все области жизни и социальный строй, и экономику, и науку, и искусство, и я предвижу даже религиозную реформацию’. И далее с тревогой и самоубеждающей надеждой о едва ли не самом заветном для историка: ‘В частности наша русская история испытает толчок особенно сильно: новые современные вопросы пробудят новые интересы и при изучении прошлого, изменятся точки зрения, долго внимание будет привлекаться тем, что выдвинулось теперь, будут изучаться с особенным напряжением революционные движения в прошлом. Положительное, что сделано монархией, отступит на второй план. Надолго исчезнет спокойствие тона и беспристрастие. Разумеется, со временем все войдет в свое спокойное русло, но вопрос, как долго ждать этого. Наука наукой останется и после испытанной встряски. Методы не поколеблешь общественным движением. Наука — одна из твердых скал среди разбушевавшегося моря’. (Цитата эта справедливо приведена как итоговая в статье Е. В. Неберекутиной и Т. В. Сафроновой, пораженных ‘провидческим даром’ Богословского [7] .)

Ссылки на историю — и российскую, и зарубежную (Франции, Польши, Северной Америки) — ив политологическом рассуждении, завершающемся заключением: ‘Из абсолютной монархии прямо в ‘демократическую республику’ не прыгают’. Запись 27 июля 1917 г. начинается так: ‘Опыт пережитого выясняет мне с большой убедительностью два заключения. 1) Монархия в России не доделала своего, м. б., жестокого и неблагодарного, но необходимого дела, которое было доделано ею ко времени революции во Франции. Она не закончила еще слияния частей России в одно национальное целое. Части эти только и держались монархом… 2) Русский народ не приобрел еще такого характера, выдержки и развития, чтобы те партии, на какие он теперь распадается по взаимной своей борьбе, могли обойтись без ‘верховного арбитра’, голос которого был бы уже окончательным и безапелляционным…’

Богословский, однако, продолжает еще использовать и терминологию писавших о России зарубежных авторов XVIII, обозначавших термином ‘революция’ переворот 1762 г.: ‘Революция роскошь, которую могут позволить себе лишь развитые общества, не вчерашние рабы. Революция 1762 г. была благодетельна потому, что на место дурака посадила замечательную умницу, которая и процарствовала во славу России 34 года (Имеются в виду Петр III и Екатерина II. — С. Ш.). Революция 1917 г. плохой порядок, но все же порядок сменила беспорядком и развалом, и потому может быть для нас гибельна’ (12 мая 1917 г.).

А 19 июня фиксирует такое умозаключение: ‘Был старый, старый сколоченный веками из разных пристроек и частей дом. В последние два века дому старались придать единство фасада. Но фасад не объединил составлявших его частей. Разразилась небывалая в мире гроза, и дом не выдержал, треснул и готов совсем развалиться. Пока он был цел, люди, жившие в нем, чувствовали стыд и уважение к старому дому: когда он стал рассыпаться, исчезла и нравственная сдержка, и обитатели дали волю самым низменным инстинктам. Вот сравнение, пришедшее мне в голову при мысли о том, что творится в России’. (Подчеркнутые слова — свидетельство авторского редактирования.)

Знание истории (а также художественной литературы) и личные впечатления (‘вспоминалось’) определяли и представление об ‘истинной цене’ ‘купецкого либерализма’ и о том, что у купечества ‘с прогрессивными повадками’ ‘та же алчность к наживе, с которою облапошивали и дедушки в смазных сапогах’ (записи 27 мая и 6 сентября 1916 г.).

Нередки ассоциации с конкретными событиями и лицами русской истории. 18 июля 1917 г. историк пишет: ‘Россия в начале XVII в. видала единоличных самозванцев, в начале XX в. увидела самозванцев коллективных и столь же темных. За три века мы не исправились. У нас все то же тяготение к самозванщине’.

Богословский замечает схожее в отечественной истории и более нового времени — 8 сентября 1917 г., указывая на удивляющую быстроту изменений в высшем военном руководстве, пишет: ‘Таких кувырк-коллегий у нас со времен Павла Петровича (т. е. Павла I. —С. Ш.) не бывало’. 9 ноября 1916 г. такая запись историка: ‘Буря против Штюрмера и обвинения его в измене напоминают очень травлю Сперанского в 1812 году. С тою разницею, конечно, что Штюрмер не Сперанский, но основательности в обвинении, вероятно, столько же. В его измену, взяточничество и т. п. я совсем не верю… Бог его знает, кто такой этот Штюрмер, но измена его мне ничем не доказана’. И прибавляет к тому соображение, объясняющее противоштюрмеровский настрой общества: ‘Неудобно, конечно, ставить во главе правительства теперь человека, носящего немецкую фамилию’. Для нашей темы существенно то, что между этими фразами, начинающими и завершающими рассуждение о председателе Совета министров той поры, соображения, объясняющие характерное не только для человеческой натуры Богословского, но и его источниковедческих приемов историка: ‘Есть два способа подходить к неизвестным людям. Первый способ: подлец. Докажи, что это не так. Второй способ: порядочный человек, и только после очень тщательно проверенных и взвешенных доказательств можно изменить мнение и признать его подлецом. Я подхожу к людям по второму способу. Чтобы поверить обвинению, мне нужны обязательные и бесспорные доказательства’.

Рассуждая 29 января 1916 г. о Распутине замечает: ‘…не новое, а давнее сектантское движение, уродливое выражение сильного религиозного чувства, вышедшего за церковную ограду и блуждающего на распутии. Те же явления, что при Александре I в кружке Татариновой, позже в кругу почитательниц Иоанна Кронштадтского, также признававших в нем Бога-Саваофа’. К исторической ассоциации обращается Богословский — человек глубокой религиозности и, сетуя о происходивших перемещениях в высшей церковной иерархии — 24 ноября 1915 г. пишет: ‘…не сами ли эти иерархи своим низкопоклонством и угодливостью довели себя до такого положения, когда обер-прокурор может ими швырять? Когда Синоду предложили поставить в епископы Варнаву, безграмотного человека, почему же Синод, считая его неспособным занимать епископское место, все-таки поставил его и не нашел в себе мужества выступить с возражением? Пришлось бы пострадать, но почему же забыли о митрополите Филиппе (осмелившемся в годы опричнины выступить против царя Ивана Грозного. — С. Ш.)? Вступили в сделку с совестью, поэтому и покатились по наклонной плоскости и теперь пожинают плоды. Иерархи о церкви менее всего думают, главною пружиною их деятельности является личное честолюбие: повышение, награды, доходы… Сделались чиновниками, так и подвергайся всем неудобствам судьбы, между прочим и перемещениям’.

Об А. Ф. Керенском — 24 июля 1917 г., в описании, как ‘выходил на три часа в отставку, потом по челобитью всех вновь взял бразды правления’, восклицание: ‘То ли не Борис Годунов’. (Это, пожалуй, уже историко-литературная ассоциация, восходящая к пушкинской драме. Не раз цитируются и стихи А. К. Толстого исторической тематики и сатирического жанра.)

Переживая начавшийся распад Российской империи, в связи с ‘Украинским съездом в Киеве’, Богословский восклицает 6 апреля 1917 г., обращаясь к четырехсотлетней теории: ‘О Русская земля, собранная столькими трудами великорусского племени! Неужели ты начинаешь расползаться по своим еще не окончательно изгладившимся швам! Неужели нам быть опять Московским государством XVI в.!’.

В записи 2 августа 1917 г. параллель уже с историей Западной Европы: ‘Наши верховоды играют теперь во французскую революцию XVIII в., о которой они кое-что почитали. Но народ наш еще не французы XVIII в., а немцы эпохи Реформации XVI ст., когда, переставая верить в иконы и мощи, выволакивали их из церквей и всячески надругались над ними’. Это реакция историка на известие об отправлении царской семьи в Тобольск, и то же в сопоставлении с данными о свергнутых европейских королях нового времени: ‘Зачем-то понадобилось переводить царскую семью в Тобольск! Ведь это лишнее издевательство в угоду разным советам! Потеряв веру в икону, недостаточно снять ее из переднего угла. Но надо еще надругаться над нею! Вот они, дикари! Почему же Иаков II, Карл X, Людовик Филипп, да и теперь греческий король Константин могли уехать за границу и жить себе там — но это в цивилизованных странах’.

Размышляя о событиях в связи с ростом цен, в записи 5 февраля 1917 г., он обращается уже к древней истории, напоминая о том, что происходило тогда перед Пилатом: ‘Толпа коллективно чувствовать может, а рассуждать нет’. А 26 мая 1917 г. после разговора с М. К. Любавским и другими профессорами о ‘современном положении’ и ‘об ожидающих нас перспективах’ допускает сравнение происходившим в период распада Римской империи и образования первых ‘варварских’ государств: ‘Это прямо какая-то мрачная, потрясающая симфония. Гибель промышленности, финансовый крах, армия в виде гигантского трупа, сепаратный мир, развал России на отдельные части, возвращение войск при демобилизации, бурное, беспорядочное, стремительное, перед которым побледнеют все ужасы переселения народов и т. д. и т. д.’.

При описании явлений бытового обихода у Богословского тоже возникают ассоциации с прошедшим, иногда и о личном памятном — после посещения 27 июля 1917 г. дома сельского священника такая запись об ‘уютном домике’: ‘комнаты с чистыми полами, ‘дорожками’ по ним и цветами у окон напомнили мне квартиру Ключевского’. (Попович из Пензы, став знаменитым профессором, по-прежнему уютнее себя чувствовал в привычной с детства обстановке, и Богословскому это явно импонировало.) В записи 6 января 1916 г. под впечатлением прогулки в Замоскворечье, когда ‘видел большую толпу народа на набережных и местах против Кремля в ожидании крестного хода’, характерное наблюдение: ‘В Замоскворечье древнемосковского духа сохранилось больше, чем в других местах. В толпе, к которой я присматривался, много типов — из мелкого торгового люда, которые не ушли еще из XVII века, и если бы их переодеть в платье того времени, совершенно могли бы вдвинуться в толпу XVII столетия, также присутствующую при выходе государя на крещенское водосвятие’. А в записи 15 августа 1916 г. о приходе на их дачу вечером ‘двух баб, продающих кур и масло’, отмечено: ‘поднялся при этом необычайный крик. Вот они ‘бабы-торговки’, о которых писал Петр Великий, предписывая сенаторам вести себя пристойно, не подражая им’.

Фиксируются изменения, особо примечательное и для историка, в манере поведения и взаимоотношениях социальных групп (запись 28 сентября 1915 г.: ‘Маляров удалось достать не без труда. Теперь времена совершенно изменились: не рабочие кланяются господам, а господа рабочим, и кланяются, пожалуй, ниже первых’), в жизненном обеспечении (рост цен, исчезновение продуктов и товаров). Не раз указывается на активизацию евреев в общественной и особенно политической жизни — приходится, к сожалению, признать, что в воззрениях историка была и доля антисемитизма (запись 6 июня 1916 г. и др.), что свойственно было (судя по дневникам московского историка Ю. В. Готье и супруги петроградского историка С. Ф. Платонова), впрочем, и некоторым другим лицам его профессорского круга.

С. В. Бахрушин, вспоминая о Богословском, верно заметил, что он ‘как художник’ ‘не понимал, не мог понять исторический факт вне живой обстановки, вне того быта, которым он был окружен в действительности’ [8] . Но, переносясь мыслью вглубь веков, Богословский учитывал то, что его умственный взор — взгляд человека научной культуры уже XX века, чего-то уже не способного понять в прошлом, и в то же время усматривающего то, о чем (или о наименовании чего) не подозревали современники изучаемых исторических явлений. И как раз в связи с докладом именно Бахрушина об Остяцком княжестве XVII в. сформулировал в записи 18 ноября 1916 г. тонкие источниковедческие наблюдения: ‘Явления первобытной культуры надо изучать методами этнологии’, но ‘рассматривать их для XVII в., приходится через бумаги Сибирского приказа, следовательно, сквозь призму изображения наших подьячих XVII в., едва ли подготовленных для этнологических изысканий’.

В записях иногда прослеживается, как частное наблюдение подводит к предположению, даже выводу общего характера: так, убедившись в том, что проходившее под председательством великого князя Николая Михайловича заседание Русского исторического общества (на которое его и Любавского пригласили специально приехать), ‘ни к чему, конечно не придя, было закрыто’ и ‘все это было так беспорядочно’, Богословский пишет: ‘Возможно, что таким же манером идут в разных наших высоких совещаниях и дела большой государственной важности’ (запись 24 мая 1916 г.).

Наблюдения Богословского социолого-психологического порядка (если можно так выразиться) — это тоже рассуждения историка, думающего о характерном для народа, прошлое которого изучает: ‘Душа русская — драгоценность, но оправа в ней дрянь’. (Это в записи 2 июля 1916 г. заключительная фраза разговора с деревенскими мальчишками, нарочито злоупотреблявшими в своей речи матерным лексиконом: увещания Богословского они восприняли, к удивлению его, ‘серьезно’.) Выразительна и запись 4 ноября 1917 г. о Москве сразу после Октябрьского переворота, по возвращении с ‘прогулки по переулкам нашего района’, т. е. Пречистенской части: ‘Много следов от пуль, много разбитых стекол. Есть дома, где почти все стекла выбиты и повреждены снарядами стены. Какое варварство, какое дикое преступление!’ И вслед за тем умозаключение-восклицание общего порядка и наблюдение над местными жителями: ‘Глубина русского дикаря, кто изведает тебя! Встречались обыватели интеллигентного вида унылые, испуганные, хмурого вида люди с поникшими головами’. Знаменитый юрист Н. В. Давыдов, близкий знакомый Л. Н. Толстого, и один из кумиров московский интеллигенции рубежа XIX и XX столетий, в мемуарах своих характеризовал именно район переулков Приарбатья (т. е. Пречистенской и Арбатской частей) как ‘средоточие московской интеллигентской обывательщины’ [9] . Ее-то внешний облик в те дни и запечатлен в дневнике Богословского.

Наблюдение над явлениями современности побуждает историка формулировать соображения историко-психологического плана, даже источниковедческого. Записывая в Сергиеве Посаде 12 сентября 1916 г. рассказанное там его другом и коллегой по преподаванию в Московской духовной академии профессором И. В. Поповым, историк замечает: ‘Он мне передал красивую легенду, возникшую в Посаде по поводу пожара в Троицком соборе. В соборе 13 августа ночью затлелась вата в ризе преп. Сергия. И вот пошли рассказы о том, что некоторые видели как преп. Сергий ушел из собора и монастыря. Не иссякает народное творчество в области легенд’. И далее о разговорах с местными крестьянами: ‘С большим трудом стоило мне расспросить этого очевидца… о происшествии: он все сбивался на разные вводные, побочные рассказы, и это не в нем одном. То же и у матроса на пристани… — все какие-то околесицы’. И вслед за этим предположение ученого: ‘Русский человек не привык ходить прямою шоссейною дорогою, за ее неимением, а все пробирается окольными проселками, оттого и не скажет никогда ничего прямо’. Показательны и соображения, возникшие в связи с отъездом его жены 6 августа 1917 г. с дачи в ближний к ней город Рыбинск посмотреть на выборы в городскую думу: ‘Объекты женского любопытства меняются, но существо остается тем же: прежде ходили ‘посмотреть’ на чужую свадьбу, теперь мода на политику, значит, надо смотреть на выборы’. Или наблюдение, важное в плане размышлений историка, занятого написанием именно биографии: ‘Люди в очень зрелых годах остаются такими же, какими приходилось знать их на школьной скамье’. (Запись 23 июля 1916 г. о малодостойном поведении видного политика В. А. Маклакова, с которым учился в одной гимназии.)

Богословского о многом побуждают задуматься и возникшие сразу после Февральской революции соображения, тоже основывающиеся на опыте наблюдений историка — 24 марта 1917 г. он записал: ‘Есть люди, для которых революционная деятельность была приятна своею таинственностью и опасностью. Как же они теперь будут себя чувствовать? Чем займутся, раз уже ни подпольной, ни опасной деятельности не будет? А между тем, этот род людей едва ли сразу исчезнет, он нарождался столетием’.

Вероятно, дневниковые записи историка будут использовать в этой связи преимущественно в трудах по общественно-политической истории. Однако там немало — и именно в данном контексте — небезынтересного в плане развития культуры и науки. Для Богословского сильным переживанием стал урон, наносимый дорогим ему традициям русской культуры, ее православным основам и русскому языку. Он опасался последствий изменений в привычном бытовом обиходе.

После осмотра наследственной усадьбы Теляковских 23 июня 1917 г. записал: ‘Сколько вкуса, тонкого и изящного! И неужели все эти уголки теперь должны исчезнуть перед пропотелым ‘спижаком’ товарища Семена и все должно быть заплевано подсолнечной скорлупой’. Еще ранее под впечатлением поездки на пароходе на дачу под Рыбинском 6 июня писал о ‘подсолнухах, в колоссальных размерах поедаемых нашей демократией, загрязняющей их скорлупой все места, где она находится. При грызении подсолнухов выражение лица делается необычайно тупым и бессмысленным, а челюсти в непрестанном движении и работе. В зерне подсолнуха должно быть зерно нашей ‘свободы». И под впечатлением от усадьбы Теляковских социологического плана соображение: ‘У барина в усадьбе, у священника в его домике, у мужика в его избе есть своя ему именно свойственная и им созданная обстановка, его именно отражающая. А ‘товарищ’ в этом отношении ничего пока не создал’.

Не раз повторяются свидетельства устойчивости историко-эстетических (если можно так выразиться) предпочтений Богословского — когда он пишет о красоте и смысле церковного пения, особом душевном настрое, возникающем в небольших малолюдных храмах, о прелести ‘нестеровского’ пейзажа подле Сергиева Посада и ‘всей красоте верхней, чисто великорусской Волги с ее тихими берегами, с белыми церквями, расположившимися на берегах сел’ (запись 28 мая 1917 г.). Или об очаровании старинных дворянских усадеб — 16 сентября 1916 г., купив книгу графа П. С. Шереметева о подмосковных Вяземах, написал: ‘К таким изданиям я неравнодушен, как и к самим этим усадьбам. Хорошо, что принялись теперь за их описание: скоро на месте этих садов и парков, возбуждавших у лучших наших поэтов их поэтические вдохновения, появятся салотопенные и иные всякие заводы’.

А в записях уже осени 1919 г. (которые вел ‘на тумбочке у постели’, что разъясняется автором — ‘записываю коекак и далеко не все, что хотелось занести’) подчеркивается и историческая основа эстетическо-этических пристрастий: в записи, сделанной в воскресенье 3 ноября, читаем: ‘В церкви темно, только мерцание немногих лампад и свечей. Какая дивная поэзия в этом предрассветном богослужении и в этом возгласе ‘Слава Тебе, показавшему нам свет’, когда действительно свет показывается. Высокие сущности, вечные и незыблемые, — человечество облекает в различные, меняющиеся, но всегда поэтические формы. Это и есть поэзия религии. В поэзии нашей религии меня привлекает ее красота и ее древность. Последняя связует поколения. То, что мы теперь видим и слышим, в храме видели и слышали наши предки XVII, XVI [веков] и еще более далекие предки’.

Богословского коробила ‘порча русского языка в устах ученых’. Это отметил даже, описывая докторский диспут семейно близкого ему Д. Н. Егорова 28 февраля 1916 г. и привел как примеры: ‘некоторые крылатые слова… показывающие’ это: »инфериорная масса’ вместо ‘низший слой населения’, ‘дорога хорошей обстроенности и большой протяженности’, ‘засвидетельствованность’ и т. д. Где ты, язык Тургенева!’. 18 августа 1917 г. горестное восклицание о языке СМИ — средств массовой информации (как сказали бы мы сегодня): ‘Какая масса запошленных выражений наполняет теперь газетные столбцы и как быстро благодаря усиленной всеобщей болтовне испошливается всякое новое выражение!’ А 20 октября уже и резкое осуждение: ‘Господи, на каком безобразном интернациональном воляпюке говорят эти товарищи-большевики. Совет рабочих и солд. депутатов начинает издавать ‘декреты’ и выражается так: ‘Принимая во внимание, что предприниматели, саботируя производство, провоцируют стачки, совет декретирует’ и т. д. Что станется с русским языком после таких упражнений. Уже эта одна порча языка есть их великое преступление против России’ (подчеркнуто автором).

Дневник показывает широту исторического кругозора Богословского, способность масштабного видения исторического процесса в его развитии и свойственное ему умение выявить конкретные и исторически типологические приметы и прошлого и настоящего. Вероятно, такой образ мышления делал для него особо привлекательным изучение повседневной истории и ментальности — ив массовой документации, и в бытовом обиходе и выдающихся личностей (по дарованию, положению в обществе или совмещению этого как у Петра I, В. А. Жуковского, В. О. Ключевского и др.), и обычных людей. Помогало Богословскому усмотреть это и в памятниках материальной культуры (что особенно проявилось позднее в его направляющей деятельности в Историческом музее).

Дневник историка Богословского убеждает в том, что нельзя, изучая историю такой сферы науки, как историческая психология, довольствоваться ознакомлением с сочинениями ученых, именуемых психологами, и только тех историков (а также литературоведов, искусствоведов, языковедов), которые сами декларируют, что заняты такой проблематикой. Немало ценного для представлений о сфере исторической психологии и инструментарии историко-психологических наблюдений можно выявить не только у Богословского, но и у других ученых, которых определяют просто как ‘историки’ или ‘историки культуры’, в том числе и у знаменитых предшественников московского профессора — у Н. М. Карамзина, Ф. И. Буслаева, С. М. Соловьева, Н. И. Костомарова, И. Е. Забелина, В. О. Ключевского, А. П. Щапова.

Е. В. НеберекутинаиТ. В. Сафронова справедливо утверждают в своей статье, что для Богословского ‘наука и научные интересы, работа — главное в жизни’. И, действительно, именно об этом больше всего и подчас детализированно написано в дневниках 1915—1917 годов, а также и 1913 г. И потому особенно заметно, как возрастает из месяца в месяц, а затем и изо дня в день внимание историка к вызывающей все большую тревогу общественно-политической ситуации в России.

Богословский сознательно уклонялся от активного участия в общественно-политической жизни, не склонен был к сближению с лицами, находящимися у вершины властной иерархии, он явно неблагосклонно относился к партийной активности других историков, даже относительно близких ему (показательно замечание о стиле выступления на заседании Ученого совета Университета профессора А. А. Кизеветтера, возвращенного к преподаванию там после Февральской революции, видного деятеля кадетской партии — ‘говорил с митинговыми замашками, без которых, очевидно, уже не может говорить’ — запись 27 мая 1917 г.).

Богословский был неустанно и заинтересованно занят научной (или научно-преподавательской) работой, отмечал в дневнике не только дни, но и часы, когда не удавалось отдаться любимому делу. В записи 28 июля 1917 г. соображения более широкого плана: ‘Для меня большая отрада, что, работая, живу 1697 г. в Голландии, и таким образом хоть на несколько часов в день могу покидать русскую действительность XX века с ее ‘товарищами’, ‘эсерами’, ‘линиями поведения’ и всем этим прочим словесным навозом и с ее небывалым позором’. Схожие формулировки в записях и предшествовавших и последующих дней. 18 июля замечает: ‘Мысли о событиях, от коих только и отрываешься за работой, когда начинаешь жить в Голландии в 1697 г.’. А 2 ноября, т. е. уже после Октябрьского переворота, написал: ‘Когда работу прекращаешь, смысл бытия теряется’.

Запись о происходившем в этот день начинается словами: ‘Шестой день сидим в осаде, и этот день под жесточайшим обстрелом’. И далее: ‘совершенно отрезаны от всего мира и ровно ничего не знаем’. Но отмечено: ‘Все утро и до 4 часов я работал над биографией (Петра I. — С. Ш.), занимаясь днем 7 марта 1698’. А непосредственно перед фразой, приведенной первой, характерное и в том или ином варианте повторяющееся не раз наблюдение: ‘Только и отрады, что уйти в прошлое и жить в Лондоне весной 1698 года’.

Однако Богословский был не из тех ученых, которые замыкались в своих ‘научных интересах’. Он неустанно думал о современных событиях, волновавших его — особенно переживал, что ‘из-за внутренних событий’ может быть проиграна военная кампания (запись 29 февраля 1917 г. и другие), затем все более о происходящем в самой России. Это очень тревожило Богословского и как знатока истории, опыт которой научил его предвидеть и пагубные для общества последствия творящегося вокруг, и как семьянина, заботящегося о будущем своих близких.

Дневниковые записи, начатые в первом блокноте 16 июля 1915 г., краткие, в одну-две фразы о прошедшем дне. Но уже 19 июля — не о своем лично и семейном: ‘Годовщина объявления войны. Вспоминались прошлогодние события’. И о следующем дне — 20 июля первая фраза: ‘Лиза (супруга историка Елизавета Петровна. — С. Ш.) от нетерпения получить газеты ездила за ними в Песочное…’. Далее записи становятся все пространнее. И акцент на фиксировании событий, так сказать, внешнеполитических — положении на фронте — перемещается все в большей мере на внутриполитические. И все это в собственно историческом аспекте.

В записи 24 июля об оставлении Варшавы рассуждение: ‘Варшава нам за нашу историю ничего кроме зла не приносила и неизвестно, что выйдет из обещанной Польше автономии, может быть, повторение истории 1830 и 1863 годов (т. е. восстаний в Польше. — С. Ш.), но все же жаль отдавать ее немцам. Лично меня гораздо больше тревожат известия в газетах о подступе немцев к Риге и об ее эвакуации. Ригою мы спокойно и беспрепятственно владели с 1710 г. Это — приобретение Петра Великого, и потому должно быть прочно нашим. В такие моменты речи некоторых думских ораторов и необходимости сейчас же проводить реформы местного управления и всякие другие реформы нашей внутренней жизни похожи на разговоры и соображения о перестройках и переделках в горящем доме, когда прежде всего надо заняться тушением пожара’. И уже в записи следующего дня 25 июля — соображения социологического и историко-психологического, даже политологического планов: ‘Не понимаю тех, кто складывают всю вину на управление. Может быть, оно у нас и худо, но потому только, что и вообще мы сами худы. Каждый народ достоин своего управления. Разве мы в своей ежедневной, обыденной жизни умеем так много, так постоянно, точно и отчетливо работать, как иностранцы: французы, немцы, англичане? Мы все делаем кое-как, спустя рукава, смотрим на работу как на досадную помеху и стараемся отбыть ее как попало. Все это наследие у одних бездельного барства, у других принудительного тягла и крепостной неволи. А вся наша безалаберщина! У нас нет двух семей, которые бы обедали и ужинали в одно и то же время, у всех все по-своему и в полном беспорядке. Что же удивительного, что и управление у нас такое же, как мы сами! Ведь оно из нас же самих и пополняется…’ (Историк опирался, рассуждая так, и на личные впечатления, так как имел привычку выезжать ненадолго за границу, где и знакомился с памятниками истории и культуры, и наблюдал жизненный обиход различных западноевропейских стран.)

В записи 13 августа 1915 г. еще некоторое недоумение, и вместе с тем характерное для последующего текста дневников совмещение размышлении о современнейших политических обстоятельствах с экскурсами в прошлое: ‘Писалась глава о второй поездке Петра на Белое море. Работа не шла: мысль почему-то все направлялась (подчеркнуто мною. — С. Ш.) к городам и территориям, покинутым нашими войсками. Что переживало при этом эвакуируемое и оставшееся население? Мне как-то особенно реально представлялась картина эвакуации Москвы, если бы такая эвакуация случилась, а чего теперь не может случиться! Как уйти из города двухмиллионному населению! Какая была бы сумятица, смута и беспорядок на вокзалах! В 1812 г. дело было гораздо проще: запрягали своих лошадей с обозом, в сопровождении челяди уезжали в свои деревни’.

И далее уделяется все большее внимание тому, что происходит в политической жизни страны. А в записи 8 марта 1917 г. буквально крик души: ‘Мысль идет к текущим, или вернее, к мчащимся событиям, к бурно мчащимся’.

11 мая 1917 г. запись: ‘Государство мне всегда не казалось привлекательным учреждением: всегда я видел в нем необходимое зло. В моем представлении оно неразрывно соединялось с казармой и тюрьмой. Теперь тюрьма раскрыта, казарма пустует или буйствует, и государство обратилось в какой-то грязный трактир…’ (Вслед именно за этой записью ранее цитированная запись следующего дня со сравнением ‘революции 1762 г.’ и ‘революции 1917 г.’.) И уже 22 мая 1917 г. историк формулирует: ‘Размышлял о наших социалистах, возводящих на престол ‘пролетариат’. Западные специалисты стремятся достигнуть равенства, сравнявшись с богатыми людьми, разбогатев, наши желают равенства, разорив богатых и сведя их на положение пролетариев’.

Информацию о современных событиях историк черпал из газет (особенно тех, на которые подписывался — ‘Русских ведомостей’ и ‘Русского слова’), из разговоров (прежде всего с коллегами, и семейных), из услышанного и увиденного вне дома. Он явно не разбирался в различиях социал-демократических течений, не знал их истории — показательно, что о лидере меньшевиков он пишет 18 июля 1917 г.: ‘Большевик-писака Мартов (тоже псевдоним, вероятно)…’. Но стремился узнать побольше и об этом — в записи 11 мая 1917 г. о разговоре у него дома с А. А. Кизеветтером: ‘Много говорили о ‘товарищах’, которых он изучил в совершенстве’. Не так давно и кадеты казались Богословскому опасно левыми, и 23 августа 1915 г. он констатировал: ‘Побеждая, мы правеем, терпя неудачи, левеем’. С начала 1917 г. все больше пишет о ‘социалистах’.

А в записи 25 октября особо откровенно прорывается у историка то, что он сам обозначает как ‘здоровое национальное чувство’, характерное для его восприятия и русской истории и своих обязанностей определенным образом знакомить с отечественной историей, воспитывать отечественной историей.

В записи за предыдущий день — 24 октября — где отмечено, что в работе ‘над Петром’ ‘удалось кое-что сделать’, описываются заседания факультетское в Университете и в Археологическом обществе памяти ассириолога М. Н. Никольского, где выступали и приехавшие из столицы Н. П. Лихачев и Б. А. Тураев. Можно полагать, что с ними был разговор о событиях в Петрограде (тем более что в последнем абзаце записи за этот день нет обычной ссылки на газеты). Абзац этот начинается так: ‘В Петрограде явный мятеж гарнизона против правительства, поднимаемый ‘товарищем’ Троцким, выпущенным из заключения под залог и безнаказанно ведущим свое дело. И нет у правительства силы пресечь это беззаконие! Канатный плясун (А. Ф. Керенский. — С. Ш.), ходивший все время на задних лапках перед товарищами, дотанцовывает свои последние дни… Что же это делается с русской землею? И неужели не явится избавитель?’.

И вслед за тем едва ли не единственная запись в этом дневниковом массиве об особой актуальности занятий биографией Петра Великого именно в это время и значимости такой работы для развития исторического знания и общественного самосознания россиян в будущем. Приведем полностью начальную часть записи 25 октября. ‘Среда. Утро за работой над Петром. Биография Петра получает для меня новый смысл: в то время, когда мы так позорно отдаем все то, что при нем приобреталось с таким упорным трудом и с такими потерями, отрадно остановиться на этих славных страницах нашего прошлого, когда Россия проявляла в Петре свою бодрость, энергию и мощь. Это была не дряблая, гнилая, пораженная неврастенией и разваливающаяся Россия, которую мы теперь видим. Может быть, если моя работа когда-либо увидит свет, она будет небесполезна в годину унижения и бед, показывая нашу славу в прошлом. Может быть, она посодействует нашему возрождению, внеся в него крупицу здорового национального чувства. Но это, конечно, мечты’ (подчеркнуто мною. — С. Ш.). Знаменательно, что такое именно признание, по существу предопределившее и объясняющее позицию Богословского-историка в последующие годы советской власти, сделано было именно в день Октябрьского переворота, когда ученый осознавал уже масштаб и направленность происходившего в столице, и возможные последствия этого для России (ибо прямо вслед затем написано: ‘События в Петрограде развертываются. Восстание началось открыто…’).

Дневниковые записи Богословского за 1916 год и особенно за 1917 г. становятся уникальным историческим источником, позволяющим проследить в развитии, причем буквально изо дня в день, общественно-политические настроения московской элитарной интеллигенции с обострением революционной ситуации. Запечатлены слова и мысли и видных тогда политических деятелей (не только Москвы, но и Петрограда), не выявленные пока в других исторических источниках. Изучение этих ценных данных должно стать темой специального исследования. И можно не сомневаться в том, что цитаты из публикуемого дневника окажутся в разнообразного жанра сочинениях о России и особенно Москве в революционном 1917 году.

Это — дневник не столько историографа, желающего, чтобы составилось определенное представление о нем как видном историке своего времени, а историка, более всего заинтересованного в том, чтобы сохранилось объективное представление о времени его жизни, о России этих лет.

*** * ***

Конечно, дневниковые записи Богословского содержат информацию, важную для занимающихся проблемами историографии. И тут тоже обнаруживаются поразительные конкретность и ясность исторического мышления, умение обозначить приметные детали явления и на основании этого создать цельный и значимый образ его.

Предмет историографии предопределяет многообразие задач и интересов историографа. Это — и изучение накопления знаний, а следовательно, и освоения исторических источников, расширения источниковой базы историка, изучение развития методики источниковедческого исследования, изучение развития исторической мысли, т. е. осмысления исторического процесса в целом и в частностях, что включает, естественно, характерные черты проблематики исторических трудов, истолкование исторических явлений, отражение изменений в методологии и методике исследования, история создания и бытования исторических трудов, влияние явлений общественно-политической жизни, науки, культуры на творчество этих лиц, история научных учреждений, учебных заведений и общественных объединений, занятых разработкой вопросов истории и хранилищ памятников истории и культуры, воздействие исторической мысли на общественное сознание [10] .

Дневники Богословского — уникальный по богатству резервуар разнообразной историографической информации. Там множество конкретных фактов и имен, суждений, существенных для историографа, и наблюдения более общего характера. И если в соображениях такого рода собственно исторических Богословский опирается на обширные познания о прошлом и опыт осмысления и изложения хода истории в своей профессорской деятельности, то соображения историографического плана свидетельствуют о всесторонней эрудиции в сфере научной литературы — и предшествовавшего времени, и новейшей — и об опыте размышлений и о приемах и результативности труда и исследователя, и преподавателя.

Богословский — убежденный сторонник крепкой организации властвования, консерватор в своих понятиях о жизненном укладе (и в бытовом обиходе, и в государственном масштабе), был поборником новаторства в сфере научной работы — и исследовательской, и преподавательской. Однако новаторства основательного, опирающегося на овладение приемами ‘ремесла’ историка, серьезную источниковую базу и являющегося результатом больших трудовых усилий.

Главным своим делом историка в те годы Богословский считал создание ‘Петриады’ (как он, используя литературный шаблон XVIII века, называл иногда готовящуюся фундаментальную биографию Петра Великого). Богословский занят был ‘Петриадой’, неустанно работал в охотку, но, видимо, далеко не все получалось при писании с первого раза — 1 июня 1916 г., переехав на дачу и вернувшись к прерванной работе, заметил: ‘Трудно заводить эту машину после перерыва. Пришлось многое перечеркнуть и переделать’. Ученый сетовал на то, что вряд ли хватит сил и времени завершить задуманный труд и приходится отвлекаться другой работой. Об этом много в записях разных месяцев: 17 февраля 1916 г. записывал: ‘Занимался очень интенсивно Петром… Наконец-то дорвался до возможности заниматься наиболее интересным для меня делом’, 3 марта 1916 г. запись: ‘Наконец, я вернулся к Петру. И, как всегда при таких возвращениях, разводить остывшие котлы и приводить в ход остановившуюся машину бывает нелегко’. А уже 28 апреля того же года отмечает: ‘Началась моя страда — чтение кандидатских академических сочинений (т. е. сочинений выпускников Московской духовной академии. — С. Ш.) с горьким сожалением о необходимости на некоторое время прервать работу над Петром’. Схожие формулировки повторяются не раз. В записи 23 ноября 1916 г. даже такой возглас: ‘…главное, досадно отрываться от Петра. На каждом шагу препятствия для работы! Хорошо бы уйти в какую-нибудь келью и работать над биографией в иноческом затворе’.

На самом же деле Богословский не мог ограничиться занятиями своей ‘Петриадой’. И отнюдь не потому только, что обязан был, как ответственный и заботливый глава семьи, обеспечивать ее материально. Историк ощущал потребность в атмосфере общей научной жизни — в общении с коллегами-профессорами и теми, в ком видел ‘будущих профессоров’, в ознакомлении с широким кругом научной проблематики, не мог сосредоточиваться надолго лишь на определенной исторической тематике. Широта научных интересов, отзывчивость на новую мысль в основе его творческой натуры. Не способен он был и оставаться безучастным к происходившему в общественно-политической жизни. Человек большого ума и редкостной исторической памяти, Богословский был человеком искренней религиозности и большой души с внутренним убеждением в своей обязанности общественного служения. Высокое чувство собственного достоинства, врожденные доброта и деликатность не позволяли ему делать что-либо без должной ответственности, кое-как, и уклоняться от ожидаемого от профессора, и в то же время побуждали его к прямоте в выражении своего мнения (и публично, и в дневнике), даже если оно не во всем благоприятно и о близких и симпатичных ему историках своего же круга.

В записях подкупает столь нечастая в среде так называемой ‘творческой интеллигенции’ способность радоваться чужим достижениям, вхождению в клан ученых молодых и многообещающих. Не только нет проявлений завистливости, но даже, так сказать, местнических понятий и, соответственно, ощущения что в чем-то обойден и недооценивают твои заслуги. При этом сам Богословский замечает это в поведении даже особо уважаемых им коллег — в этом плане любопытно написанное о С. Ф. Платонове, которого не включили в Особую комиссию Русского исторического общества, организованную для празднования юбилея Александра II: в описании заседания Общества: ‘с этой минуты лицо Платонова приняло насмешливо-скептическое выражение, хранившееся им до конца заседания’ — запись 24 мая 1916 г., о том, что Платонов ‘очень уязвлен’ этим (и, видимо, шел разговор на такую тему при посещении квартиры Платоновых им и Любавским) — в записи 25 мая. В записях Богословского не заметно ни мелочной обидчивости, ни выпячивания своей роли, и, конечно же, ни чванства, ни злорадства.

В описании проявлений благодарственного отношения к нему студентов и особо уважительного коллег-профессоров весной 1917 г., когда Богословского временно ‘отрезали’ (по его определению) от Университета, обнаруживается не только душевная растроганность, но и некоторое недоумение. Правда, в записи 26 апреля, на следующий день после избрания Богословского снова профессором, причем единогласно (а это — как отметил 25 апреля — ‘случай редкостный’), с некоторой горечью зафиксировано: ‘В газетах ни звука о вчерашнем факультетском избрании. Мне всегда удивительно несчастливилось на газетные известия. Редко когда какое-либо из моих выступлений отмечалось. Так и теперь. Об увольнении моем было сообщено несколько раз, а о единогласном избрании не сообщается’.

Отсутствует и самолюбование, хотя и ощущается потребность подчеркнуть правильность своего поведения в случае, когда в обществе не установилось общепринятого мнения — так, 12 марта 1917 г., после того как он и другие профессора, назначенные после 1905 г., были уволены из Университета, коллегам, собравшимся для редактирования ‘Исторических известий’, счел нужным заявить: ‘…совесть моя чиста и ни в чем меня не упрекает. В 1911 г. я остался в Университете, потому что считал уход совершенно неправильным и прямо не мог уйти: я поступил бы, если бы ушел, против совести’, и тем самым, заняв кафедру, ‘сохранил для московской кафедры традиции главы нашей школы В. О. Ключевского, сберег (это слово написано вместо зачеркнутого ‘сохранил’. — С. Ш.) их в чистоте и этим имею право гордиться’.

Редкостно работоспособный историк с подлинной ответственностью относился ко всякому исполняемому им делу и не склонен был лишь ‘значиться’ занимающим какое-либо видное положение. Показательна запись 16 февраля 1916 г. о предложении возглавить Археографическую комиссию при Археологическом обществе: ‘…наотрез отказался, сославшись на множество и тяжесть дел, когда сказали, что я могу и не действовать активно, а нужно — имя, я ответил, что иконой мне быть еще рано и что я должен еще работать’.

Выявленные А. В. Мельниковым воспоминания об историке теперь можно рассматривать в контексте с его дневниковыми записями, и становится еще более понятным, что особое уважение вызывали и притягивали к Богословскому не только его эрудиция, научная одаренность, занимаемое им положение в мире науки и в московском обществе, но и привлекательные достоинства его личности.

Записи Богословского очень информативны, но обычно немногословны, без претензий на эффектную красивость. Здесь те же отмеченные академиком С. Ф. Платоновым в некрологе Богословского ‘свойства простоты и безыскусственности, которые так талантливо сказывались в его ученых произведениях’ [11] . Во всем скромность и внутреннее достоинство.

В Дневнике немало наблюдений, помогающих составить представление о видных деятелях науки и политиках той поры, особенно о манере поведения, стиле речи его коллег по преподаванию (иногда и малоприятных для них). Подмечал Богословский и ценил и остроумие собеседников (а также и выступавших с докладами и в прениях). И особо понравившееся записывал для памяти — 4 октября 1917 г. профессор философии Л. М. Лопатин при встрече с тонким остроумием сказал: ‘Я и не думал, чтобы русский народ был до такой степени монархичен. Как только монарха не стало — всякий образ и подобие потеряли!’ (подчеркнуто автором).

Научные заседания, защиты диссертаций — явно интересовавшая его сфера жизни. Историк готовился к ним, знакомясь с новой литературой по теме и перечитывая ранее известную ему. Для него праздником становились особенно удачные заседания, доклады, и, сдержанный обычно в выражении своих чувств, он эмоционально передавал впечатления. Особенно если открывал для себя даровитость молодых ученых. Даже в волнующее политическими обстоятельствами время, когда доклад В. Ф. Ржиги о Максиме Греке оказался ‘очень интересен и подал повод к оживленным прениям’, написал: ‘Мы все оживились в возникшем споре, и заседание надо признать на редкость удачным’ (запись 5 октября 1917 г.). Вероятно, небезлюбопытно было бы проследить, что и в какой связи Богословский писал о своих современниках, вызывающих и поныне интерес историков.

Богословский скуп на пространные характеристики каких-либо лиц, но обычно указывает на черту, во многом определяющую существеннейшее в человеке. Так, он написал о М. К. Любавском, отметив, что тот ‘сделал весьма здравую характеристику’ историка В. И. Герье: ‘У Любавского вообще много здравого великорусского смысла, и это лучшее свойство его ума’ (запись 3 декабря 1915 г.). И Богословского коробило то, что на заседании памяти академика Е. Ф. Корша ‘был обрисован Корш — лингвист, ориенталист, знаток литературы, классик и т. д. Но совершенно остался не изображенным Корш как цельная личность: и отдельные характеристики остались не только не объединенными, но и не связанными’ (запись 17 февраля 1916 г.). Сам Богословский сумел, узнав о кончине профессора Московской духовной академии историка церкви С. И. Смирнова, дать емкую характеристику и личности покойного, и значения такой утраты: ‘Ушла научная сила из Академии, редкая среди того хлама, который ее наполняет. Честный, прямой и добрый человек, талантливый труженик и строгай хранитель традиций, оставленных его учителями Голубинским и Ключевским’ (запись 6 июля 1917 г.).

Известно, что у Богословского установились дружественно-доверительные отношения в 1920-е гг. с академиком С. Ф. Платоновым. В наибольшей мере благодаря Платонову он стал 4 декабря 1920 г. членом-корреспондентом Академии наук и уже через четыре месяца, 2 апреля 1921 г., академиком. Платонов, приезжая в Москву, стал останавливаться у Богословских, а Богословский, оказываясь в Петрограде-Ленинграде, — в квартире Платоновых. О близости двух самых выдающихся в те годы историков России свидетельствует их переписка (более пятисот писем), некролог, написанный Платоновым, даже следственное дело Платонова (1930—1931 гг.) [12] . Такое сближение закрепилось в послереволюционные годы, но дневник Богословского помогает уяснить предпосылки этой редкостной дружбы. В 1911 г. Богословский не оказался еще в ряду московских историков, принявших участие в сборнике к юбилею Платонова, подобно ученым его круга С. Б. Веселовскому, Ю. В. Готье, М. К. Любавскому, А. И. Яковлеву. В дневнике 1915—1917 г. о Платонове упоминается чаще, чем о ком-либо из иногородних историков, и неизменно уважительно — и о встречах в Москве и Петрограде, и об общественном настрое Платонова, и о письмах к нему и его. Показательно и то, что зафиксировано о разговоре при посещении в Петрограде академика А. С. Лаппо-Данилевского с хозяином квартиры и тоже пришедшим к нему членом Государственного совета бароном Икскуль-фон-Гильденбандтом: ‘Досталось также и Платонову, но так как я при попытке его бранить хранил упорное молчание, то выпады против него не были продолжительны’ (запись 25 мая 1916 г.). Выразительно оценочного характера запись 19 января 1916 г.: ‘Получил открытку от С. Ф. Платонова в ответ на посланный ему оттиск статьи о Судебнике: ‘Многоуважаемого М. М. очень благодарит за присылку ему статьи об Устьянском кодексе преданный ему С. Ф. Платонов’. Последними словами об ‘Устьянском кодексе’ дается мне понять, что прочел статью. Какая завидная вежливость и какая тонкость!’ (В статье 1915 г. ‘Еще к вопросу о Судебнике 1589 г.’ Богословский обосновывал мысль о составлении его в Устьянских волостях и отражении в нем правовых норм Северного Поморья.)

Думается, что не только печатные труды Платонова, но и его устная речь соответствовали представлениям Богословского о талантливом ученом: ‘Признак таланта — умение изложить самую сложную вещь в самой простой и ясной форме’ (Это написано Богословским 13 декабря 1915 г. после того, как математик, профессор Университета П. К. Млодзеевский ‘изложил’ ему одну из теорий высшей математики ‘с большим воодушевлением… замечательно просто, ясно и красиво’).

Сопоставляя дневниковые записи Богословского с письмами Платонова (опубликованными в первом томе издания ‘Академик С. Ф. Платонов. Переписка с историками’, вышедшем в 2003 г., и с подготовленной к печати перепиской Платонова с Богословским и А. И. Яковлевым для второго тома этого издания), обнаруживаем несомненную близость суждений и вкусов обоих историков и в сфере исторической науки и преподавания в высшей и средней школе, и в общественно-политических воззрениях, даже, если можно так выразиться, в историко-культурных пристрастиях: в любви к облику старинных древнерусских городов, к усадебной культуре дворянских гнезд. Обоим свойственно и возрастающее с годами преклонение перед Пушкиным — об этом и в дневнике, в записи 13 января 1917: ‘Вечером читал Мине ‘Капитанскую дочку’ с величайшим наслаждением. Чем больше и больше читаешь Пушкина, тем больше удивляешься колоссальности этого дарования. На закате жизни он еще более нравится, чем в юности’. Эта мысль будет повторена в 1920-е гг. Поздравляя Платонова с тем, что он стал во главе Пушкинского дома, Богословский писал ему 6 марта 1924 г.: ‘…С каждым годом жизни все более и более люблю Пушкина и все пушкинское. Отдыхая у Вас (т. е. в квартире Платонова. — С. Ш.) с величайшим наслаждением перечитал некоторые его стихи, найдя в них все новые и новые красоты, прежде не замеченные, потому ли, что их пропускал случайно или потому, что для каждого возраста в нем открываются свои красоты, не заметные для возраста более молодого’ [13] . Платонов же во второй половине 1920-х гг. не только способствовал изданию пушкинского наследия, но и напечатал статью ‘Пушкин и Крым’ и книжку краеведческого уклона ‘Далекое прошлое Пушкинского уголка, Исторический очерк’. Богословского интересовало и восприятие Пушкина в прошлом: 25 сентября 1915 г. отмечено, что вечером читал с А. П. Басистовым письмо о Пушкинских торжествах 1880 г. (Друг его юности, Басистов, был сыном видного педагога, члена комитета по организации пушкинского праздника в Москве в связи с открытием памятника.)

Богословский испытывал потребность знакомиться с новейшей литературой и не только по отечественной истории, но и всеобщей, а по тематике, близкой к его профессорским занятиям, считал своим долгом. Полагал нужным обратиться и к литературе прежних лет, если в свое время не сделал этого.

Богословский почти всякий раз указывал, что читал в вечерние часы — чаще всего это была новейшая научная литература. Характеристики и оценки прочитанного обычно лапидарны: больше о произведенном впечатлении, причем почти в одинаковых выражениях в дневниках 1915—1917 гг. и 1919 г. Но иногда, зафиксировав первое впечатление, возвращался к характеристике той же книги, уточняя ее: подчас усиливая негативное в оценке или, напротив, выявляя привлекательное, свежее, ранее им не отмеченное.

Любопытны суждения о книге М. Н. Покровского ‘Очерки истории русской культуры’ (том первый куплен был им 24 октября 1915 г., что отмечено в Дневнике). Богословский одновременно с ним обучался у В. О. Ключевского, посещал домашние семинарии профессора всеобщей истории П. Г. Виноградова. В записи 14 ноября: ‘Вечер за книгой М. Н. Покровского… где много остроумия, знания, легкомыслия и марксистского схематизма’. 16 ноября — о Покровском: ‘распластывается в ней по заранее заготовленным шаблонам, весьма банальным’, а в записи 19 ноября как бы суммирующее заключение: ‘…все оригинальное и индивидуальное: люди, события и идеи — стерто, и показываются только одноцветные, одинаковые для всех времен и народов классовые шаблоны’. Тут явное противопоставление приемов подхода к историческому материалу и толкованию его — конкретно-исторического метода Богословского, устанавливающего в каждом историческом явлении и общее и особое, индивидуальное, и ищущего тому объяснения, и схематизма методики Покровского, достигшего в советские годы уже вершин вульгарного социологизма с примесью дешевого политиканства в книгах ‘Русская история в самом сжатом очерке’ и в лекциях ‘Борьба классов и русская историческая наука’, вышедших отдельной книгой в 1923 г.

Богословский строго судил сочинения и манеру поведения и близко знакомых ему историков из постоянного круга своего общения. Так, о труде С. Б. Веселовского в двух томах ‘Сошное письмо. Исследование по истории кадастра и посошного обложения Московского государства’ отзывался ‘с досадой’: ‘…И во II томе он то же, что и в первом. Из-за мелочей нет представления о главном, из-за деревьев не видно леса. Умеет изображать только приказное делопроизводство и не способен на более широкий размах. Нет полета мысли, копается в скрепах и справах…’ (запись 28 июля 1916 г.). На следующий день, 29 июля: ‘Прочел 5 листов Веселовского, все более убеждаясь в том, что не способен к конструкции книги. Его книга — это комментарий к трем томам Актов писцового дела, не Акты — приложение к книге, а книга — комментарий к Актам’ (имеется в виду издание ‘Акты писцового дела Московского государства для истории землеустройства и прямого обложения в Московском государстве 1587—1649’). 7 августа снова запись: ‘Я кончил чтение книги Веселовского. Заключительная глава, которая должна бы, подводя итоги, давать резюме, вкратце излагать всю книгу— образец неясности’.

Возвращается — и несколько раз — к книге историка, близкого и по университетскому и по домашнему общению А. И. Яковлева ‘Приказ сбора ратных людей’. Богословский полагал, что Яковлев за свои заслуги и в научной и в преподавательской работе, безусловно, достоин получить докторскую степень, но тема для докторской диссертации выбрана незначительная, особенно для ученого такого дарования. 26 августа 1916 г., ‘вернувшись в Москву’ и застав подаренную ему книгу, написал о ней как о ‘неоконченной’. 29 августа отмечает: ‘Начал читать диссертацию Яковлева, и она стала меня подкупать рассыпанными там блестками таланта’. 2 сентября передает разговор с зашедшим к нему Ю. В. Готье об этой диссертации: ‘Вот пример гибельного влияния Веселовского на Яковлева. Ну стоило ли тратить столько времени и сил на этот ничтожный Приказ сбора ратных людей, о котором написана его диссертация! Ведь это предмет для небольшой статьи — не более того’. 24 сентября по прочтении книги Р. Ю. Виппера ‘История Греции’: ‘Приветствую такую книгу общего характера, на которой отдыхаешь после чтения специальных монографий’. И уже непосредственно о книге Яковлева ‘Прекрасная вылитая по последнему слову артиллерийского искусства пушка, скорострельная и сложная, палит по ничтожному воробью. Бывают покушения на хорошие цели с негодными средствами, а здесь покушение с великолепными средствами на ничтожную цель’.

Еще жестче и откровеннее оценки трудов более молодых историков. Не раз Богословский выражал недовольство книгой киевского историка А. М. Гневушева о новгородском населении в XV в., по писцовым книгам — ‘громадный том с таблицами, и таблиц больше, чем текста’. Судя по его же записи 28 октября 1916 г., даже ‘резко несдержанно отозвался о таком способе писания’. И именно в этой связи наблюдения историографа о новейших трудах (видимо, не только учеников киевского профессора М. В. Довнар-Запольского, но и некоторых своих младших коллег по Московскому университету): ‘Во всех этих огромных томах по русской истории редко встретишь не только мысль, но и хоть бы мысленку: все материалы и материалы, мелочь, гробокопательство. Досадно! Маленькая книжка С. М. Соловьева, статья К. С. Аксакова были куда более значительны, чем теперешние фолианты, в которых печатаются груды сырья, по большей части ни на что не нужного’. Возможно, в этих словах прорвалась досада Богословского и на самого себя, поскольку он, написав монографического масштаба дипломное сочинение о писцовых книгах, так и не обработал эти материалы хотя бы в статью постановочного плана.

Богословский позволял себе формулировать и очень резкие отзывы, даже о написанном авторами, получившими признание в академических кругах — так, об избранном в 1912 г. членом-корреспондентом Академии наук профессоре Новороссийского университета (в Одессе) И. А. Линниченко написал 20 декабря 1915 г.: ‘Прочел пошлейшую брошюру, присланную мне Линниченко о Перетятковиче. Нет Гоголя, чтобы изобразить эту провинциальную профессорскую тину’. К Линниченко у него было устойчиво негативное отношение, сложившееся еще в студенческие годы, когда ему не понравилась его манера чтения лекций (лекциями по истории Польши ‘именно учил тому, как не надо читать лекции’, писал Богословский 20 октября 1915 г. вспоминая то время).

Чаще всего находим краткие, даже кратчайшие оценочные формулировки: о книге Б. Д. Грекова ‘Новгородский дом св. Софии. Опыт изучения организации и внутренних отношений крупной церковной вотчины’ — ‘превосходная книга’ (запись 24 мая 1916 г.), о книге И. В. Попова ‘Личность и учение блаженного Августина’ — ‘книга, которую читаю с наслаждением’ (запись 18 мая 1917 г.), об оттиске статьи А. Н. Савина ‘Два манора’, ‘превосходно, точно, ясно и красиво написанной’ (запись 19 апреля 1916 г.). 20 августа 1916 г. написал о чтении ‘очень интересной книги’

Н. А. Скворцова ‘Археология и топография Москвы’. Этот изданный в 1913 г. курс лекций. Богословский взял с собой на время летнего отпуска, вероятно, в связи с написанием биографии Петра I. Число подобных примеров можно и умножить.

Характеризуя и оценивая печатные труды и устные выступления (научные доклады, слово при обсуждении их, лекции), он обращает внимание на систему организации материала (и введения в научный оборот новых данных и приемы обоснования своих выводов) и литературную форму его обработки. Вдумчивый педагог, опытный автор трудов и научно-исследовательских, и научно-популярных, и учебных, Богословский задумывается и над тем, в какой мере автор учитывает возможности восприятия свершенного им читателем (или слушателем — очень часты указания на плохое чтение заранее заготовленных текстов и докладчиками и оппонентами диссертаций). При этом Богословский строг, оценивая и свою деятельность. Написанное Богословским и о других и о себе помогает, конечно, познаванию натуры самого автора, его образа мышления и темперамента, его воспитанности, нравственного кодекса.

Богословский понимал, что даровитость, наклонность к самостоятельному творчеству проявляются еще в юные годы, и справедливо полагал, что для студента, избравшего научные занятия по призванию, сочинение, тем более дипломное, становится исследовательским трудом на его уровне научной подготовки, накопленных знаний и навыков. Это ясно выражено в его отзывах на сочинения многообещающих учеников, в частности, выпускников Московской духовной академии [14] : в дневнике он особо выделяет, надеясь увидеть его оставленным затем при Университете, Б. И. Иванова — автора работы монографического типа о Кирилло-Белозерском монастыре. (Источник невысоко оценивал подготовку и обсуждение научных работ Академии, где все проникнуто ‘бумажным формализмом’ — запись 15 марта 1916 г.)

В дневнике ощущается неослабевающее внимание к студентам Московского университета и особенно к оставленным там для подготовки к профессорскому званию (т. е., употребляя современную терминологию, аспирантам). Богословский заботится об этом ‘молодом рассаднике’, хлопочет о получении некоторыми из них именных стипендий, упоминает о встречах и беседах с ними. Особенно отрадно было найти среди этих лиц тех, кого я знал уже профессорами — и одного из моих преподавателей по Среднеазиатскому университету в Ташкенте в годы войны И. И. Полосина, и старших коллег по преподаванию в Историко-архивном институте В. К. Никольского, А. А. Новосельского, В. К. Яцунского. Имя В. К. Яцунского, ставшего затем историком широкой проблематики, ведущим специалистом и по исторической географии России и зарубежья и по социально-экономической истории России XIX в., и замечательно заботливым педагогом, Богословский упоминает не единожды, а по прочтении ‘прекрасно написанного реферата о столкновении царевны Софьи с Петром’ отметил: ‘Талантливый человек, смелый и ясный ум’ (запись 28 января 1917 г.).

Думается, что отношение Богословского к своим ученикам и приемы его преподавания во многом формировали этих будущих профессоров и определяли и их критерии в оценке трудов уже собственных учеников. Академик М. Н. Тихомиров, когда к нему в год празднования 200-летия Московского университета обратились с просьбой выступить в университетской многотиражке, написал (или продиктовал?) небольшую статью ‘Дорога в историческую науку’, где назвал фамилии трех своих университетских учителей: здравствовавшего еще тогда девяностопятилетнего академика Р. Ю. Виппера, руководителя своей дипломной работы С. В. Бахрушина (умершего членом-корреспондентом Академии наук в 1950 г.) и М. М. Богословского — ‘Среди профессоров того времени выделялись такие люди, как Р. Ю. Виппер, М. М. Богословский и др.’. И далее: ‘Замечательные просеминарские занятия по изучению Псковской Судной грамоты вел профессор М. М. Богословский. Вероятно, тогда-то и зародился во мне тот повышенный интерес к источниковедению, который я проявлял всю жизнь’. Небезлюбопытно, что Богословский, записывая о работе своего семинара в Университете 6 октября 1916 г. (в период, когда Тихомиров готовил уже дипломное сочинение о Псковском мятеже 1650 г. в семинаре у Бахрушина) передал впечатление от работы младшекурсников: ‘Довольно оживленно разрабатывается Псковская правда (т. е. та же упоминавшаяся ранее Псковская Судная грамота. — С. Ш.). Некоторые студенты вошли во вкус толкования памятника: не оставляют без внимания, можно сказать, ни одной буквы’ [15] .

Удачей в моей судьбе было то, что в сентябре 1939 г. первокурсником я попал в семинар исторического факультета МГУ, руководимый М. Н. Тихомировым, и он затем предложил заниматься под его научным руководством. Полагаю, что, комментируя с нами ‘Русскую Правду’, Михаил Николаевич опирался и на воспринятое от Богословского, и для меня и некоторых других это тоже оказалось школой возбуждения ‘повышенного интереса’ к источниковедению и археографии. Думаю даже, что М. Н. Тихомиров, следуя примеру именно Богословского, руководствовался, созидая свою знаменитую научную школу, едва ли не правилами времени столь глубоко изученного и Богословским, и Бахрушиным, и им XVII столетия, когда только изготовление подмастерьем шедевра своего ремесла давало право претендовать на положение мастера.

Однако в своих воззрениях Богословский иногда и устойчиво консервативен. Так, он остается по-прежнему убежденным в том, что из женщин не может выйти крупных ученых. 24 января 1916 г. записал: ‘Для ученой деятельности нужно творчество: эта деятельность не есть пассивное усвоение, а творчества нет у женщины. Нет женщин-композиторов, нет поэтов, нет живописцев — не может быть и крупных ученых, хотя могут быть и нужны и должны быть очень образованные. Мы работаем на Высших курсах над повышением уровня женского образования, над вооружением женского труда знанием, а не для выработки женщин-ученых’. Между тем, Мария Склодовская-Кюри к тому времени уже дважды была удостоена Нобелевской премии (по физике — в 1903 г., по химии — в 1911 г.), широко известно было о математике Софье Ковалевской, в России уже творила скульптор А. Голубкина, выдающийся петербургский историк-медиевист и палеограф О. А. Добиаш-Рождественская получила степень магистра (в 1918 г. она станет и доктором наук), уже проявили себя и Анна Ахматова и Марина Цветаева, называемые сегодня в ряду великих русских поэтов.

Ожидают пристального внимания методистов преподавания истории и тех, кто сам занят преподаванием в вузах, наблюдения Богословского о своих лекциях и руководимых им семинарах (‘семинариях’, ‘просеминариях’ по терминологии тех лет) — как дополнять ‘старый курс’ выписками из ‘вновь прочитанной литературы, как ‘возбуждающе действует’ на лектора ‘полная аудитория’, побуждая говорить без всяких записок и др.

Из записей узнаем, что особенно не удовлетворяет Богословского при совмещении исследовательской и преподавательской деятельности. Запись 9 ноября 1915 г.: ‘Я плохо читаю, между прочим и потому, что читаю два разных курса и веду четыре разных семинария, а мысль всецело направлена на ‘Биографию’ (Петра Великого. — С. Ш.). Внимание рассеивается. Так разбрасываться нельзя’. За пять дней до того, 4 ноября написал: ‘Преподавательская работа мешает научной работе, а научная работа отвлекает внимание от преподавания: вот тягость профессорства’. Незадолго до того, 24 октября 1915 г., записывает: ‘Я повторяю старое, а как бы хорошо было бы на каждой лекции сообщать что-либо новое и составлять ее заново. Но для этого надо бы читать всего 3—4 часа в неделю, т. е. служить в одном только Университете’. Но концентрация подобных мыслей выявилась лишь на нескольких страницах дневника и объясняется, можно думать, недовольством тем, что не мог в это именно время заниматься и ‘Петриадой’ (ибо 4 ноября записал: ‘Удосужился несколько заняться биографией Петра, которая совсем за последнее время не двигалась’).

Богословский серьезно обдумывает и наиболее полезную систему чтения лекций, и планы подготовки к печати своего лекционного курса русской истории. 30 марта 1916 г. размышляет: ‘Утром продолжал подготовлять курс для печати. Совсем это не то, что следовало бы. Нормально было бы издать нечто вроде обширного обязательного учебника, а в курсах ежегодно разрабатывать какие-нибудь отдельные темы, каждый год новые’. Но каких бы трудов и какого бы количества времени и сил это потребовало!’. А 10 сентября 1910 г., назвав прочитанное ‘для курса древней истории, который’, думал ‘значительно дополнить’, продолжает: ‘Начав в нынешнему году с древней истории, я имею намерение в течение остающихся мне до 25-летия (преподавания в Университете. —С. Ш.) 3-х следующих лет прочесть последовательно весь курс русской истории, дополнить, исправить и таким образом подготовить к печати’.

События в России 1917 г. стали препятствием для дальнейшей работы в этом направлении. Но в личном архиве Богословского имеются материалы такого рода. Издававшиеся и переиздававшиеся как раз в период публикуемых дневниковых записей его учебники русской истории для школьников остаются, кажется, пока еще недооцененными методистами преподавания. Не выявлены еще и черты сходства и различия с университетскими литографированными курсами профессора. Возможно, научно-перспективным окажется и сопоставление этих учебных трудов заведующего кафедрой Московского университета Богословского с такого же назначения книгами заведующего кафедрой Петербургского университета С. Ф. Платонова. Не выявится ли и здесь близость, но уже в методических подходах?

Этой сфере деятельности Богословского уже посвящаются специальные труды [16] . Но пока еще детально не рассматривается это в контексте новых исследований о выдающихся историках — современниках Богословского как педагогах и трудов А. Е. Иванова об университетах предреволюционных десятилетий. А в дневнике Богословского, письмах его и другой исходящей от него документации много интересного не только о содержательной стороне преподавания русской истории, но и о понятиях его о служении профессором. А для человека таких нравственных устоев преподавательская деятельность была не работой, обеспечивающей определенное жизненное положение, а именно служением.

При подготовке новых исследований такой тематики желательно обратить внимание на все формы преподавательской и учебно-методической деятельности Богословского — преподавание во всех учебных заведениях, печатные труды, предназначенные для учебных целей, начиная с первых статей, подготовленных именно для преподавателей средних учебных заведений, и учащихся, особо интересующихся историей. Представления самого Богословского о призвании и обязанностях учителя образно выражены в его лекции о В. А. Жуковском-педагоге 1902 года [17] .

Использовать можно и издания и материалы делопроизводства учебных заведений и личного делопроизводства Богословского, отложившиеся в его архиве. Богословский считал нужным оставлять какую-то информацию о сочинениях своих студентов — 30 октября 1916 г. его посетила курсистка, ‘разыскивающая свое сочинение’, которое он ‘читал в 1908 г.’, и утерянное затем, когда она дала этот текст другому профессору в период государственных экзаменов. И Богословский отмечает: ‘Благодаря справке в моей записной книжке дело уладилось’. Это — показатель не только ответственности, с которой Богословский относился к своим обязанностям преподавателя, но и высокой степени организованности в самой системе этой работы и отчетности о ней.

Мудрость и опыт педагога сказываются и в его записях о воспитании и обучении сына, во вдумчивом подборе литературы — и русской классической, и Ж. Верна на французском языке — для чтения ему вслух. Обосновывая свой взгляд, что ‘единственное средство воспитания — убеждение и главное — хороший пример’, Богословский употребляет терминологию, принятую в методике высшей школы — ‘большой запас принципиальности’, ‘педагогическая выдержка’ (запись 13 августа 1915 г.). Соображения Богословского о детском воспитании и обучении, наблюдения, относящиеся к нежно любимому сыну, следовало бы также свести воедино. И рассмотреть их в контексте с написанным в то же примерно время о воспитании и обучении мальчика Петра Первого.

Дневниковые записи Богословского — уникальный по информационной насыщенности и откровенности самовыражения исторический источник (во всяком случае, среди сочинений других источников). Обогащаются представления исследующих и историографическую проблематику, и общественное сознание русской интеллигенции кануна революции и в революционный 1917 год и то, что происходило в Москве той поры. Дневник, несомненно, окажется особенно интересным психологам. Написанное профессором русской истории нескольких высших учебных заведений и автором пособий для средних школ, блюстителем московской православной старины, выпускником 5-й гимназии, где принято было учиться сыновьям профессоров Московского университета, становится значимым источником и для познания образа речи, языка — и литературного, и разговорного — московской интеллигентской элиты тех лет и ее отношения к вносимым в эту речь изменениям и новациям.

Ознакомление с дневниковыми записями историка показывает, что уже при их составлении формировался тот стиль изложения, который так пленяет нас в предназначенных автором для печати воспоминаниях о Москве своей юности и о коллегах-москвичах [18] .

Особенно много дает публикация дневниковых записей М. М. Богословского для размышлений о специфике дневников историков. Теперь, когда за последние десятилетия становятся достоянием читателей издания дневников, писем и мемуаров выдающихся историков первой трети XX столетия и трудов, этому посвященных, все более очевидно, как значима такая историческая документация для изучения не только развития науки и культуры, но и общественного сознания этой эпохи.

Сигурд Шмидт

1913 год

6 октября. Воскресенье. Диспут приват-доцента Харьковского Университета Кагарова: ‘Культ фетишей в древней Греции’1. Вопреки моим ожиданиям сравнительно много публики, так что весьма поместительная 6-ая аудитория была достаточно полна. Возражали Новосадский довольно формально и сухо, и Соболевский С. И. — блестяще. Неоднократно вызывал он простодушно-остроумными замечаниями дружный смех аудитории и надо сказать сокрушил Кагарова, доказав, что никаких фетишей у греков в Европе уже не было, с чем и диспутант принужден был согласиться, так что пришлось отнести греческий фетишизм к тем временам, когда греки не появлялись еще в Европе. Третьим возражал Грушка: но был уже седьмой час в исходе, а диспут начался в 11/2 — и я ушел. Кажется, с 1906 г. не было диспута по классической филологии, и наши классики с накопленными свежими силами набросились на бедного магистранта, как голодные на желанную и давно жданную добычу. Диспут доставил мне большое удовольствие, и я отдыхал на нем душой, вспоминая свои2. Параллельно с этим филологическим состязанием должно было идти напыщенно-дутое чествование ‘Русских ведомостей’. С. И. Соболевский начал возражения с указания, что в книге много ссылок — приблизительно по 10 на каждой странице, а так как страниц 300 с лишком, то ссылок, следовательно, более 3 000! и если добросовестному читателю хотя бегло их проверять, то понадобилось бы 50 дней при 10-часовой работе в день! Затем указание на тексты таких писателей, которые не заслуживают доверия, или на такие тексты, которые ничего не доказывают. Много ошибок и в передаче текстов. Не обошлось и без ошибок в грамматических формах.

7 октября. Понедельник. День проведен дома, т. к. для студентов Академии устроена экскурсия в Москву в Музей Александра III3. Лечил зубы, ходил гулять с Каплюшечкой4, и сделали вместе довольно большую прогулку. За обедом разговор на французском языке о скандале, которым завершилось вчерашнее празднование или вернее самопразднование ‘Русских ведомостей’. Как нередко бывает с русскими торжествами, дело кончилось полицейским протоколом. Пишу вечером у Троицы5.

8 октября. Вторник. Лекция в Академии6 — читал плохо: вяло, без оживления. Читал текст давно написанный и при этом чувствовал, что надо бы давать что-нибудь новое — но когда же это новое приготовишь? То ли дело бывало, когда был всего один час в неделю и когда целую неделю к нему подготовляешься. И теперь нормально было бы читать хоть четыре часа, но отнюдь не больше. Тогда можно было бы серьезно подготовляться к ним. Курс в Академии ‘XVIII-й в.’ вообще как-то идет у меня вяло. Из Академии попал в Университет на факультетское заседание, на котором единогласно решено возвести Герье в почетные члены. Следует только удивляться, как этого не случилось гораздо ранее. Это уже не первое единогласное решение факультета за начавшийся год. Наступили, по-видимому, времена мира.

9 октября. Среда. Читал утром Шимана7. Вечером у меня бывший мой слушатель Черепнин.

13 октября. Воскресенье. Диспут П. Н. Сакулина, о котором так много говорили в Москве за последние дни8. Факультет решил отступить от установившегося в последнее время порядка выпуска на большие диспуты…

1915 год

16 июля. Четверг. Ездили утром с Миней1 на лодке в Песочное2 за посылкой (учебник3) и за припасами. Вечером с ним же гулял.

17 июля. Пятница. Пишется жизнь Петра за 1692 год4.

18 июля. Суббота. Большая прогулка через Глинино и Панино на Остров. Какие тихие и успокаивающие места. Прибытие вечернего парохода из Рыбинска.

19 июля. Воскресенье. Годовщина объявления войны5. Вспоминались прошлогодние события.

20 июля. Понедельник. Лиза6 от нетерпения получить газеты ездила за ними в Песочное, но лодку пришлось оставить там и вернуться на пароходе вследствие сильного ветра. Статьи по поводу годовщины войны. После обеда прогулка на Остров. Вечером чтение газет.

21 июля. Вторник. Занятия биографией Петра. Начат 1693-й год. После обеда поездка в Песочное за лодкой и припасами. Написал 4 письма. Вечером чтение газет с отчетом о думском заседании 19 июля. Сильная гроза.

22 июля. Среда. Продолжаю писать 1693-й год. После обеда дождь, продолжавшийся и вечером. Окончание думских прений в газетах. Отступление к северу от Люблина и Холма7.

23 июля. Четверг. Писался 1693-й год и очень усердно. Лил все утро октябрьский постоянный дождь. Затем стало проглядывать солнце, но целый день дождь.

24 июля. Пятница. Целый день ровный, совсем осенний дождь, и мы точно в осаде. Утром я жил в 1693 г., который и кончил. После чая удалось погулять в парке. К вечеру принесено с соседней дачи известие об оставлении нами Ивангорода и Варшавы8. У нас уныние. Горько и тяжело, но что же делать, раз это было неизбежно. Есть что-то похожее на то, когда в доме тяжело, безнадежно больной, приговоренный к смерти. Смерти его ждут, и все же она является ударом. Варшава нам за нашу историю ничего кроме зла не приносила, и неизвестно, что выйдет из обещанной Польше автономии9, может быть повторение истории 1830 и 1863 годов10. Но все же жаль отдавать ее немцам. Лично меня гораздо более тревожат известия в газетах о подступе немцев к Риге и об ее эвакуации11. Ригою мы спокойно и беспрепятственно владели с 1710 г. Это приобретение Петра Великого, и потому должно быть прочно нашим. В такие моменты речи некоторых думских ораторов о необходимости сейчас же проводить реформы местного управления и всякие другие реформы нашей внутренней жизни похожи на разговоры и соображения о перестройках и переделках в горящем доме, когда прежде всего надо заняться тушением пожара.

25 июля. Суббота. Опять целый день беспрерывный, монотонный осенний дождь и довольно холодно. За обедом горе Капл [юшечки] по поводу случая с котенком, которого чуть было не раздавила в сенях Лена.

Вечером газеты, подтверждающие оставление нами Ивангорода и Варшавы со взрывами мостов. Жаль этого великолепного моста через Вислу. Все же как-то легче, точно нарыв, давно назревавший, прорвался. Год кончился для нас печально! Что-то даст нам следующий? Не понимаю тех, которые складывают всю вину на управление. Может быть, оно у нас и худо, но потому только, что и вообще мы сами худы. Каждый народ достоин своего управления. Разве мы в своей, ежедневной, обыденной жизни умеем так много, так постоянно, точно и отчетливо работать, как иностранцы: французы, немцы, англичане? Мы все делаем кое-как, спустя рукава, смотрим на работу как на досадную помеху и стараемся отбыть ее как ни попало. Все это наследие у одних бездельного барства, у других принудительного тягла и крепостной неволи. Мы еще не поняли цены труда в свободном состоянии, как иностранцы, прелести труда самого по себе. А вся наша безалаберщина! У нас нет двух семей, которые бы обедали и ужинали в одно и то же время, у всех все по-своему и в полном беспорядке. Что же удивительного, что и управление у нас такое же, как мы сами! Ведь оно из нас же самих пополняется. Что жаловаться на нарушение закона губернатором? А сами мы соблюдаем закон? У нас стоит вывесить где-либо какое-либо объявление, например, в вагоне или трамвае, все мы намеренно станем его нарушать или, по крайней мере, обходить: в вагоне для некурящих — мы ведь всегда закурим!

26 июля. Воскресенье. Нет дождя, хотя и пасмурно. Но и в пасмурные дни есть своя особая, величественно-печальная красота на Волге. Обрадовавшись возможности двигаться, мы с Лизой довольно много ходили и сделали прогулку по берегу и по новой лесной и красивой дорожке из усадьбы Лучинской в Позделинское. Было только сыро, и промочили ноги. Рожь совсем уже пожелтела и от дождей наклонилась к земле, на одной из полос часть была сжата и сложена в скирды. Тишина и мир в деревне. Вечером опять небольшой дождь. У нас догорел последний запас керосину, и мы погрузились во мрак. После ужина ходили на пристань. Капл [юшечке] очень хотелось там остаться для встречи 10-часового парохода из Рыбинска. Насилу увели с большой обидой и слезами.

27 июля. Понедельник. Поездка утром в Песочное на почту и за припасами. Отправил экземпляры учебника12 в Казань преосвященному Анатолию и проф. Н. Н. Писареву, а также ответ студенту о сочинении. Но с припасами дело обошлось плохо — фабрика была закрыта по случаю праздника св. Пантелеймона и водосвятия, на котором мы и присутствовали. После чаю ходили в Кораново. Беседа с женой сапожника о войне. Дожигали последние капли керосина.

28 июля. Вторник. Великолепный солнечный день с осенней прозрачностью воздуха. Вода в реке как зеркало, пароходы и барки отчетливо отражаются в этом зеркале. Вид поразительно красивый. Наконец состоялась наша экспедиция в Песочное за продуктами. Вечером лампы были наполнены керосином и засияли. Можно было читать с комфортом отчаянно плохую книгу Максимейки о Русской правде13.

29 июля. Среда. Ездил в Рыбинск. На пароходе разговор с генералом, который убежден, что окружить нашу армию на передовом театре военных действий немцам теперь уже, раз мы оставили Варшаву, не удастся. Он удивлялся, как немцы бросились сразу на такую сильнейшую первоклассную крепость, как Ковно14. Сообщил о маленьком десанте русских войск из Владивостока в Дарданеллы, перевезенном на французских кораблях.

30 июля. Четверг. Утро в писании 1694 года моей ‘Петриады’15. После обеда прогулка до Острова. Вечером с Лизой быстро на 4 веслах сплавали в Песочное. Один из красивейших закатов на Волге, при таком освещении наш берег, высокий и лесистый, дивно красив.

31 июля. Пятница. С 12 часовым пароходом прибыли из Рыбинска все пятеро Богоявленских16, что доставило нам большую радость. К сожалению, погода пасмурная, мелкий дождь.

1 августа. Суббота. У обедни и на водосвятии на Волге. После обеда большая прогулка на лодке с Богоявленскими.

2 августа. Воскресенье. Туман, не помешавший нам, однако, сделать путешествие по окрестным деревням и полюбоваться архитектурою домов и отпечатком зажиточности.

3 августа. Понедельник. Продолжается туман. Мы с С. К. [Богоявленским] и с детьми прогулялись на Остров. Много разговоров о войне. Поездка в Песочное.

4 августа. Вторник. Утром прогулка за Кораново. Уговорили Богоявленских пробыть до завтра.

5 августа. Среда. Отъезд Богоявленских. Слезы Каплюшечки при расставании. И мне было грустно. Возобновил работу. Кончил книгу Максимейки — очень плоха.

6 августа. Четверг. Писал статью о Христоматии Владимирского-Буданова17. Прогулка Глинино — Панино — Остров. Нет газет, т. к. все держится туман, и пароходы идут неаккуратно.

7 августа. Пятница. Продолжал статью о Судебнике 1589 г. Газета с печальным известием о взятии немцами западных Ковенских фортов. Вот уже три месяца, как ни одного сколько-нибудь радующего известия с войны. А в Думе договорились до такой нелепицы, что у нас и крепостное право было созданием немцев! (Родичев)18. И такой вздор несет все же образованный человек! У нас можно разрешить какие угодно вопросы: польский, еврейский, армянский, но немецкого не разрешить: до такой степени за двести с лишком лет немцы вошли в нашу жизнь и слились с нами. Немецкие фамилии у нас среди интеллигентного круга на каждом шагу. У нас на факультете из 16 профессоров три немца: Брандт, Виппер, Мальмберг — но разве они немцы? После этого и Кизеветтера надо считать немцем.

8 августа. Суббота. Продолжает стоять туман. Писалась статья о Судебнике. Ходили за грибами. Пришла почта за несколько дней с давящими известиями о входе немецких судов в Рижский залив, об оставлении нами Ковно и о тяжелом положении Новогеоргиевска19. Чаша, доставшаяся нам на долю, становится горше и горше.

9 августа. Воскресенье. Утро и после обеда до чаю за статьей о Судебнике, которая значительно подвинулась. Затем прогулка с Миней в Кораново. День солнечный, но такая густая мгла, что солнце кажется красноватым диском, на который нетрудно смотреть. В газетах, полученных при возвращении с прогулки, еще более тяжкие известия о Рижском заливе20, об очищении Ковно и о взятии фортов Новогеоргиевска. На пристани распространился слух о взятии союзниками Дарданелл21, будто бы сообщенный из Почтовой конторы соседнему помещику Теляковскому — управляющему театрами. Как бы хорошо, хоть бы единственный светлый луч в этой беспросветной тьме, окутывающей нас с апреля!

10 августа. Понедельник. Продолжает стоять мгла, еще более густая — дым от горящих где-то лесов. Как и следовало ожидать, слух, принесенный с пристани нашей ‘педагогичкою’, оказался вздорным. Утро за статьею о Судебнике. Разыгрываются грозные мировые события, а я сличаю разночтения списков Судебника! Что ж из того. Живут люди в Италии на самых вулканах, собирают виноград и занимаются самыми прозаическими делами. Получена корректура 2-го издания первой части учебника22, для чего плавали в Песочное с Лизой. Вести с войны все хуже и хуже. Вечером корректура.

11 августа. Вторник. Наконец прояснилось, и дым, окружавший нас со 2-го августа, исчез под действием южного ветра. Утро за статьею. Получено письмо от Елагина о 1-ой части учебника. Прогулка с Лизой за Кораново при надвигавшейся с юга туче. От сильнейшего ливня укрылись в сенном сарае Теляковского, где работали пленные из поляков. Прошли через его усадьбу, замечательную видом довольства и благоустройством. Вечер за корректурами. Светлая лунная ночь. Состояние духа все время войны такое, как будто в доме кто-то тяжело больной. Тяжело болеет — Россия, родина.

12 августа. Среда. Окончена статья о Судебнике, и приятно то, что в положенный срок. Можно опять вернуться к Петру. Промелькнула черточка света в газетах: удачное наше сражение в Рижском заливе, вследствие которого немецкий флот принужден уйти23. Хотя это, конечно, и не надолго, но все же отсрочка. Написал ответ Елагину с указанием опечаток. Утро солнечное, затем дождь, и сильнейший, под который мы попали. Ночь ясная, лунная. Прогулка по берегу.

13 августа. Четверг. Необыкновенная ясность и прозрачность воздуха. Вода в Волге как зеркало, леса на том берегу заметно подернулись желтизною. Чувствуется что-то осеннее. Вновь принялся за Петра и писал июль и август 1694 г. После обеда прогулка до Острова, затем ездили на лодке в Песочное. Вечер за газетами: прения о подоходном налоге24. Что угодно будем платить, только бы водки не было.

14 августа. Пятница. Писалась глава о второй поездке Петра на Белое море25. Работа не шла: мысль почему-то все направлялась к городам и территориям, покинутым нашими войсками. Что переживало при этом эвакуируемое и оставшееся население? Мне как-то особенно реально представлялась картина эвакуации Москвы, если бы такая эвакуация случилась, а чего теперь не может случиться! Как уйти из города двухмиллионному населению! Какая была бы сумятица, смута и беспорядок на вокзалах! В 1812 г. дело было гораздо проще: запрягали своих лошадей и с обозом в сопровождении челяди уезжали в свои деревни.

У нас большой разлад с Л[изой] во взглядах на значение наказаний в системе воспитания детей. Уже читая курсы уголовного права, я поражался чем-то ненормальным, противоестественным, присущим наказанию, в особенности же этим хладнокровно-научным обсуждением жестокостей, совершаемых одними людьми над другими, классификациями этих жестокостей и т. д. Но там хоть дело идет о взрослых сознательных людях, и притом злодеях! Но дети? На мой взгляд, семья — не тюрьма, дети — не преступники. Наказания в педагогии — это отрыжка доброго старого времени, когда педагог именно смотрел на ребенка как на преступника, из которого надо выбивать прирожденное ему зло. Единственные средства воспитания: убеждение и главное хороший пример. Разве уж, в крайнем случае, если, по словам Феофана Прокоповича, окажется ‘детина непобедимой злобы’26, можно допустить и какое-либо быстрое воздействие, но непременно быстрое, чтобы вызвать реакцию в совершающем проступок. Наказание вообще должно следовать непосредственно, сейчас же за преступлением, связаться с ним одною неразрывною связью, сделаться его логическим последствием. Тогда оно объяснимо, по крайней мере, как месть за причиненное зло, как отражение злодеяния. Если на моих глазах кто-либо убьет безоружного человека, ребенка — я могу в раздражении убить убийцу. Но наказания, отделенные долгим промежутком от преступления, когда все взволнованные чувства улеглись, когда все уже наполовину забыто, когда и сам злодей сидит в цепях и за железной решеткой, хладнокровно взвешиваемые и определяемые, отвратительны. Надо, чтобы наказание и в мысли преступных или склонных к преступлению элементов неразрывно связалось с преступлением, стало необходимым, неизбежным последствием преступления: убьешь — значит, сам будешь убит или пойдешь в каторгу, украдешь — неизбежно будешь сидеть в тюрьме, так чтобы ‘убить’ и значило в то же время ‘быть убитым или каторжником’ и ‘украсть’ значило бы сидеть в тюрьме. Тогда в наказании будет смысл страха. Отделенное от преступления временем, оно все-таки есть, что бы там ни говорили, насилие одного человека над другим. Тем более недопустимы отсрочиваемые наказания в педагогии, как в былые времена в школах за все проступки, совершенные в течение недели, пороли по субботам. Настроение и состояние духа ребенка быстро меняется. Сейчас грубый и резкий, он через полчаса бывает тихий и кроткий и совсем забудет о сделанном раньше. И вот подвергать его наказанию, когда уже он совершенно переменился, — неразумно и несправедливо, а давить на его психику ожиданием наказания прямо вредно. В особенности, если ребенок самолюбивый. Вообще, по-моему, наказание есть злодеяние, могущее быть оправдываемым раздражением мстящего за причиненное ему зло. Хладнокровно предпринимаемое, оно есть гнусность. Самое слово это в устах педагогов мне отвратительно. Грустно, что меня не понимают!

Раздражение и злобу в детях вызывают обыкновенно сами большие своими бестактными поступками по отношению к ним. Осторожным, умелым и тактичным обращением, хорошо, конечно, узнав нрав ребенка, можно совершенно избежать этих моментов раздражения и злобы, и тогда, мне думается, злые чувства, имеющиеся в душе каждого ребенка, будут, так сказать, атрофироваться вследствие неупражнения. Это, конечно, не так просто, тут надо иметь большой запас принципиальности, педагогической выдержки, спокойствия и любви к детям. Не всем такой талант дается. Нельзя к хрупкому предмету прикасаться грубою и порывистою рукой.

С. К. Богоявленский прислал мне ‘Двинскую летопись’27.

15 августа. Суббота. Ездили к А. В. Щукину в его имение Сыровежино28, второй раз. Были угощены с истинно русским гостеприимством и изобилием. У него работают трое пленных русин29. Так как все русские работники или призваны на службу, или ушли, то он остается с одними пленными. Первые слова Щукина были: ‘Да, как бы из Москвы-то не погнали, вот что!’ Издали видел слепого старца, зятя Щукина, В. А. Лобанова, осторожно идущего с палочкой. При поездках в Сыровежино в юности я знал его молодым человеком и с тех пор не видал. По возвращении у себя нашел болтливое письмо Грена с довольно пустыми стихами.

16 августа. Воскресенье. Утром работал над Двинскою летописью, присланною С. К. Богоявленским. У нас собрание детей, целый день играющих с Миней в пароход. После чая прогулка с Лизой по деревням: Кораново, Болоново, Погорелки, Починки. Красивые великорусские места, пейзажи совсем в нестеровском стиле. Финал прогулки печальный. Когда мы подходили уже к дому, нам подали газеты с известием об оставлении Бреста30. Тяжко.

17 августа. Понедельник. Великолепная жаркая погода при восточном ветре. Довел изложение событий биографии Петра до сентября 1694, дальше нужны новые материалы, которых со мной нет (записки Желябужского31, статья Корниловича32). Остановился на распутии. Думы все о войне и все время ощущение, как будто в доме тяжело больной, которому стало хуже. После обеда одинокая прогулка по окрестным деревням, куда ходили и 16-го. Вечером ездили на лодке все в Песочное за провиантом и на почту.

18 августа. Вторник. Утром над дневником Гордона33 до чаю. Затем прогулка под дождем. Вечер за книгой Флоровского34: читается с удовольствием.

19 августа. Среда. Утро ясное и жаркое, с обеда пасмурно и дождь, вечером опять ясно. Неприятно на меня подействовало известие в газетах о собрании в Москве у депутата Коновалова, на котором были Маклаков, Новиков, Челноков и Н. Н. Щепкин, ‘по военным и политическим вопросам’. Собрание постановило воевать до окончательной победы и добиваться коалиционного министерства35. Итак, кадетское собрание пользуется нашими поражениями, чтобы добиваться осуществления своей программы — парламентаризма, и это при Думе, где 22 партии и никакого определенного устойчивого большинства! В душе эти господа, вероятно, рады нашим неудачам, ибо при удачах о кадетской программе не было бы и речи. Немцы им выходят лучшими союзниками. Лицемеры. И что такое за специалист Н. Н. Щепкин по военным вопросам. Тоже полководец!

20 августа. Четверг. Утром намеревались переплыть реку, направляясь в Песочное, но отказались от поездки вследствие сильного противного ветра. Прогулка к корановскому сапожнику. После обеда чтение новой книги Флоровского — диссертации. Вот и последствия частных совещаний: Московская дума выступает с постановлением о необходимости иметь во главе правительства лицо, пользующееся общественным доверием. Это, разумеется, сигнал, по которому заголосят и другие думы. Назначать такое лицо — прерогатива монарха. Дума выступает из берегов. Правда, все это облечено в очень почтительные формы, но все же это похоже на 1905 год. Вечером плавали в Песочное при тихой и ясной погоде. Идут разговоры, когда уезжать, 23 или 26. Жаль расставаться с природой.

21 августа. Пятница. Утро за Флоровским и после обеда. После чая прогулка с Л[изой] по берегу и по полям нашей помещицы36. Пасмурно, хотя и тепло: грустный осенний вид. Вечер за газетами. Вечером Миня стал жаловаться на насморк и простуду и лег в постель по собственной инициативе, чего здоровый он никогда не делает. Жаль, если что-нибудь серьезное — вся летняя поправка пропадет. В газетах известия с войны более, кажется, благоприятные. Но наши успехи незначительны, и может быть опять плохой оборот. За Московской думой последовала Нижегородская, затем Московское купеческое общество и Биржевой комитет37. Партитура разыгрывается.

22 августа. Суббота. Продолжение Флоровского. После обеда прогулка с Лизой в Кораново за обувью. Затем вечером поездка на лодке вниз по реке до дачи Стахеевых. Тихая, теплая, ясная осень. Болезнь Каплюшечки оказалась насморком, он в течение дня был на ногах.

23 августа. Воскресенье. Утром большая прогулка в Мартюнино и дальше по лесу, где много пожелтевшей березы. Осень. Заходил на обратном пути в церковь, но к обедне уже опоздал. Затем чтение Флоровского. Отъезд педагогички. С обеда дождь и пасмурно. Вечер — длинный дома за газетами. Итак, нами продолжают вертеть немцы. В мире с нами они уклонили наш курс вправо, в войне они поворачивают нас влево. Побеждая, мы правеем, терпя неудачи, левеем.

24 августа. Понедельник. У нас начался полный разгром — сборы в Москву. Утром я все же прочел несколько следующих листов Флоровского. После обеда начался дождь, и весь день вообще стоял туман, так что было темно. После чая мы с Л [изой] сделали последнюю прогулку через Позделинское — проститься с берегами Волги, пользуясь перерывом дождя. С невеселыми думами приходится уезжать. Вечером укладка.

25 августа. Вторник. Мы тронулись с 12 час. пароходом в Ярославль, везя с собою около 40 вещей, что для меня было прямо ужасно. Утро было ясное, мы с Миней погуляли, вновь прощаясь с приютившими нас местами. В пути полил сильный дождь. В Ярославле комическая сцена с укладкой нашего скарба на ломового, лошадь которого оказалась пугливой. Долго пришлось сидеть на вокзале, куда приехали в 6 ч. вечера в ожидании поезда, отходившего в 11 ч. ночи. Л[иза] распоряжалась с нагрузкой, разгрузкой, сдачей в багаж вещей со способностями главнокомандующего.

26 августа. Среда. Отлично спали в дороге и были разбужены, когда подъезжали к Пушкину. На станции опять возня с багажом. В буфете узнали весть о перемене в Верховном командовании38 от подававшего кофе лакея и были крайне взволнованы этим известием. Момент, переживаемый страною, потрясающий. На меня особенно тревожно действуют эти бесконечные раздоры и препирательства партий в то время, когда надо объединиться для единственного теперь важного дела. Целый день я был сам не свой при мысли о совершающихся событиях. Гроза во много раз величественнее и страшнее 1812-го года.

27 августа. Четверг. Я ожидал, что весть о перемене командования вызовет панику на бирже. Ничуть не бывало, наоборот, биржа ответила повышением ренты с 77 на 78. Значит, были серьезные и имеющие благоприятное значение основания для такой перемены. Был в факультетском заседании, на котором уже участвовал и Юра Готье. Возвели Иконникова в почетные члены Университета. Любавский объяснил причины перемены командования. В. кн. [Николай Николаевич (младший)] после поражений упал духом и, кроме того, не соглашался расстаться с Янушкевичем, оказавшимся не на высоте назначения, и заменить его талантливым генералом Алексеевым, который теперь назначен начальником штаба Верховного главнокомандующего. Грушка поднял вопрос об участии филологического факультета в обороне страны. Студенты наши, конечно, могут найти где-либо приложение своих молодых сил, но мы, филологи и историки — профессора, куда годны? Разве на топливо, которого в Москве недостаток. Начали плести вздор о выточке каких-то шомполов или о делании ящиков на случай, если придется вывозить библиотеку.

28 августа. Пятница. Был в университетской библиотеке за книгами для академической речи, которая, впрочем, неизвестно, состоится ли39. Затем в конторе ‘Русских ведомостей’40 менял адрес. Вечером у нас Миша и Шурик41.

29 августа. Суббота. Совещание у М. К. Любавского, предварительное перед Советом, по поводу участия Университета в обороне. Бодрящее действие произвели сообщения профессоров, состоящих членами военно-промышленного и военно-технического комитетов42, об успехах деятельности этих комитетов. Оказывается, Московский комитет выделывает уже около 3 000 снарядов в сутки. В совершенно достаточном количестве добываются необходимые для военной техники азотная и серная кислота. Проф. Снегирев сообщил утешительные сведения о тульских оружейных заводах, работа которых ему хорошо известна. Эти доклады подняли настроение, вначале довольно подавленное. Возвращался с Челпановым и Грушкой.

30 августа. Воскресенье. Ездили в Пушкино к Богоявленским, где пробыли целый день.

31 августа. Понедельник. Утро за речью. В Москве нет дров — готовим на керосинке. Это пустяки теперь, когда тепло, но что же будет дальше! Встретил Котляревского, признает положение очень серьезным, и замечает, что ‘претерпевый до конца спасен будет’43. Вечер у Богословских44.

1 сентября. Вторник. Рано утром ездил к Троице45 на Совет в Академии. Здесь веяние войны меньше заметно. Секретарь [Н. Д. Всехсвятский] вычитывал накопившиеся за лето указы, как будто ни в чем не бывало. Ехали с П. П. Соколовым, очень мрачно смотрящим на положение. Совет бессодержательный. Принято в Академию небывалое число — 130 человек. Без экзамена — оттого и наплыв.

2 сентября. Среда. Занимался в университетской библиотеке Полным собранием законов46, извлекая материалы для академической речи. По дороге в нее встретил М. К. Любавского, который воскликнул: ‘Как это вы можете заниматься теперь П. С. 3.!’ Он опасается смут по поводу роспуска Думы47. Я ответил, что никаких смут не будет. Газеты, действительно, всячески раздувают этот вопрос, стараясь вызвать раздражение в читающем обществе и неправильно употребляя термин ‘роспуск’, когда дело идет лишь о перерыве занятий. Вечером мы с Л[изой] были у Готье, где разговор о войне и Думе. Пока работаешь в тиши библиотеки — есть силы и самообладание, но затем чувствуешь, что нервная система изрядно расстроена.

3 сентября. Четверг. Утро до 21/2 в университетской библиотеке за Полным собранием законов в читальном зале, где занимался также А. Н. Савин. Пришел И. И. Иванов, зачем неизвестно, и, увидев Савина, вступил с ним в продолжительный разговор, чем немало мешал мне. Около 2-х я пришел производить полукурсовой экзамен в новое здание48, где меня ждал Г. К. Рахманов, пригласивший обедать в ‘Прагу’49. В деревне в одиночестве он очень приуныл и очень взволнован текущими внешними и внутренними событиями и ищет ободрения. На экзамен явилось всего три студента. В 7-м часу я отправился в ‘Прагу’, и втроем (с М. К. Любавским) мы пообедали, обсуждая дела. Газеты продолжают волховать словом: ‘роспуск’, ‘роспуск’, ‘роспуск’ и ведут совершенно спортсменскую агитацию: ‘распустят — не распустят’. М. К. [Любавский] сообщил слух о поражении будто бы немцев у Дубно50 на Юго-Западном фронте и о плене принца Иоахима — не оправдавшийся. Нам привезли 1/4 сажени дров — целое событие.

4 сентября. Пятница. День рождения бабушки51, которой исполнилось бы 73 г. и какие страдания пришлось бы ей переносить все лето и теперь, если бы она была в живых. Роспуск Думы — совершившийся факт. Последствием является забастовка московских трамваев, остановившихся на моих глазах. Мы были с Лизой на Петровке у Мюра52, затем прошли по Никольской и по Александровскому саду. У Манежа вагон трамвая No 31, не доехав нескольких аршин до места обычной остановки, вдруг стал, точно споткнулся. Лиза села в него, а я пошел пешком. По дороге я увидал, что все вагоны стоят на тех местах, где каждый был захвачен перерывом тока. У меня мелькнула мысль о забастовке, и это оказалось верным. Вечер — дома. Распропагандированные рабочие электрической станции — всегда начинали трамвайные забастовки. Мало смысла в этих головах. Если за этой забастовкой последуют другие, более связанные со снабжением армии, — наше дело проиграно. Большая доля вины на газетах, создававших тревогу по поводу перерыва занятий Думы и взвинчивавших настроение.

5 сентября. Суббота. Заседание университетского Совета. Началось избрание выборщиков для избрания членов Государственного совета от Академии наук и университетов53.

Я вошел в момент подачи записок и тотчас же написал три имени: Любавского, Филиппова и Митропольского. Затем при оглашении записок я услышал, что эти имена упоминались наиболее часто. Они и были действительно избраны. Затем М. К. Любавский прочел, в виде перехода к докладу о деятельности Университета по государственной обороне, записку декларационного характера с заявлением, как Университет смотрит на текущие события. Здесь дана энергично и сильно написанная характеристика войны, германской жестокости и германских политических вожделений и ярко указаны перспективы немецкой победы, когда под немцем нам будет хуже, чем под татарином. В виду этой опасности надо напрячь все силы и действовать дружно, всякое разъединение было бы гибельно для России. Записка была покрыта шумными аплодисментами. Поднялся проф. Снегирев и в коротких, но горячих словах предложил прибавить к записке, что Университет считает всякую забастовку во время войны изменой и предательством. Заявление вызвало бурные аплодисменты, но вызвало, к сожалению, разногласие. С. А. Котляревский просил предварительно устроить частное совещание, где он расскажет, насколько положение серьезно, и сообщит какие-то военные тайны, которые оглашать в официальном заседании Совета он не находит возможным. Его поддержал Д. Ф. Егоров, красноречие которого, сравниваемое проф. Челпановым с вязаньем чулок, всегда на меня неприятно действует. Л. М. Лопатин нашел термины Снегирева слишком резкими, советовал не вносить раздражения, ссылаясь на то, что и объявление градоначальника [Е. К. Климовича] составлено в мягких выражениях, и предлагал оставить без прибавок первоначальный текст Любавского. Затем полились потоки красноречия, настоящего профессорского, с рассмотрениями вопроса с одной стороны и с другой стороны, с анализами и т. д., еще раз меня убедившие, что нет элемента более непригодного для политики, чем профессора. Остроумно по поводу этих грозивших затянуться до бесконечности дебатов проф. Ив. Ив. Иванов сказал о русском обывателе, готовом спорить ночи напролет о самых метафизических вопросах, боящемся назвать вещи своими именами и выйти на бой по-рыцарски, с оружием в руках и с обнаженной грудью. До чего все-таки все нервно настроены, мне показал следующий разыгравшийся в Совете эпизод. Услыхав на улице какой-то шум и подумав, не возобновили ли движение трамваи, я подошел к окну, за мной двое-трое других, и затем все члены Совета бросились к окнам. Оказалось, что довольно быстро провозили мимо Университета какие-то военные повозки. М. К. Любавский умно поступил, сказав, что никаких частных совещаний устраивать не нужно, и предложив оставить свой текст, несколько его усилив, что и было принято. Далее делался доклад об участии медицинского и физико-математического факультета в военных работах, с чем я был уже знаком по совещанию у М. К. Любавского. В 6 я ушел после глупости того же Ив. Ив. Иванова, предложившего Университету издавать во время войны журнал с описанием войны и деятельности Университета для войны. Трамвайные вагоны стоят на тех местах, где вчера остановились.

6 сентября. Воскресенье. Трамваи не ходят. Не вышли и газеты. ‘Товарищи’ продолжают глупить вовсю и показывать полное отсутствие всякого политического смысла. У меня студент Академии Протодиаконов, с просьбой принять его в кандидаты, писать мне сочинение на тему об отношении правительства Николая I к сектантству, которое он должен был подать доценту Ремезову, ушедшему в военное училище. Затем И. Н. Бороздин, пришедший за учебниками, А. П. Басистов, разрушивший мое намерение идти к Ст. Ф. Фортунатову. Вечером Л. И. Львов и Липушата54.

7 сентября. Понедельник. Должен был ехать в Академию начинать лекции, но не поехал, потому что трудно добраться до вокзала: трамваи не ходят, извозчики вздули невероятные цены 3 и 4 рубля, да утром извозчика и не найдешь. Пешком же идти под лившим все время дождем мне не хотелось. Писал речь. Выходит так, чтобы только была готова и отделаться. Вижу, что ничего порядочного из нее не выйдет, так как она рассчитана была первоначально на 25—30 минут на юбилейном собрании, и я вовсе не готовил исследования, какое принято давать обыкновенно в актовых речах. Выходил только утром, а затем весь день дома из-за дождя. Вечером у нас Маргарита55, возвестившая о возобновлении трамваев. К чему же, следовательно, этот трехдневный самовольный праздник? Наказана городская казна на трехдневный убыток от трамвая, т. е. тысяч на полтораста-двести. Из газет появились только понедельничная ‘Молва’56, которая и расхватывалась. Известия неважные, окружается Вильна, и неизвестно, удастся ли оттуда выйти сражающейся там армии57.

8 сентября. Вторник. Вышли газеты. Вчера открылись в Москве одновременно два съезда: общегородской и земский58, и первый день отведен общеполитическим дебатам. Те же слова, слова и слова, что и в Государственной думе, о министерстве общественного доверия и об амнистии, дела для армии отложены на следующий день. Выступал и А. И. Гучков с речью, с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой — нельзя не признаться. Изволите видеть: надо бороться с властью и в то же время не надо колебать престижа власти59. Говорилось о преступлениях и о ‘безнаказанности’ власти — словом, власть стала у нас подсудимой. Разыгрывается партитура 1905 г. Уже ‘товарищи’, руководимые присяжным поверенным, собираются в Думе ‘для обсуждения создавшегося положения’60. Челноков отказывается участвовать в их собрании, но ведь сам же и начал все это дело. У нас говорить против власти есть признак гражданских чувств, а соблюдать верность власти в тяжкие для государства минуты считается недостойным гражданина. Вечером был Вл. Ал. Михайловский, настроенный крайне пессимистически.

9 сентября. Среда. Утром почувствовал тошноту и головокружение, до завтрака лежал. Весь день дома, читал книгу Флоровского.

10 сентября. Четверг. Утром на прогулке встретил М. М. Покровского, недавно женившегося, и поздравил его. Жена его, оказывается, третью неделю лежит очень больна. Утро за речью. Затем был на экзамене в Университете. Было довольно много плохих ответов, хотя курс мой уже издан61. Из Университета вернулся по людным улицам: по Тверской и бульварам. Вечером опять много ходил, наслаждаясь движением после вчерашнего лежания и неподвижного сидения дома. Съезды вынесли резолюции все с теми же требованиями о министерстве. Вот идолопоклонство. Ну что такое Горемыкин? Председатель без портфеля, вероятно, очень формально исполняющий свои обязанности по открытию и закрытию заседаний. Министры правят каждый своим ведомством, самостоятельно докладывают и некоторые пользуются полным доверием общества, как Поливанов, Сазонов, Игнатьев, Щербатов, Григорович. Нет, непременно сделай перемену формального председателя! Наивно думать, что от этой тени, какою мне представляется Горемыкин, зависят наши неуспехи, а вот посади другого — будет победа и все пойдет как по маслу. Психоз, объясняемый еще тем, что к съезду примазались зачем-то журналисты, представители Бог весть каких городов и земств: кн. Е. Н. Трубецкой, Милюков и еще кликуши в юбках. В газетах весть о мобилизации Болгарии62.

11 сентября. Пятница. Утро за перепиской речи, также и с 4 до 6. Затем отправился обедать к Богоявленским пешком. Лиза с Миней ездили в мастерскую Россолимо63.

12 сентября. Суббота. Все утро за перепиской и отделкой речи. Затем на заседании Совета, где выбирали проректором энергичного и способного к административным делам С. В. Позднышева. М. К. Любавский докладывал о ходе совещания в Петрограде по университетской реформе64. Возвращался с Юрой Готье. Вечер за изготовлением тем для семинария. Сегодня надо бы начать лекции, но отложил из-за речи, о чем и сообщал декану.

13 сентября. Воскресенье. Утро за речью. У меня были А. А. Фортунатов, просивший поддержать в факультете его ходатайство о продлении ему срока оставления при Университете для сдачи экзаменов. Его требуют на военную службу, но какой он солдат — только для умножения госпитального материала. Затем студент Саарбегян [19] , просящий карточки к проф. Митропольскому, он добивается перевода его с естественного факультета на медицинский. Затем беженец юноша Борухин, присланный ко мне Ф. А. Уховым с просьбой оказать ему содействие в поступлении вольнослушателем в Университет, типичный иудей из Белостока. После завтрака были двое моих оставленных, Новосельский и Рыбаков, с которыми пробеседовал час и подарил им свою книгу и оттиски статей. Приехала Маня65 с детьми, я отправился к Гершензону, с которым философическая беседа о значении войны и текущих событиях. Мы с ним сходимся в ненависти к верхоглядству нашей так называемой интеллигенции и к ее стадности. Я же еще развивал тему о ее идолопоклонстве. Все идолы: положительный кумир [в. кн.] Н[иколай] Николаевич (младший)], отрицательный — Горемыкин, кумир — Государственная дума. Это за последнее время. Прогулявшись и занеся В. М. Хвостову учебники, вернулся домой. У нас обедали все Богоявленские и Холи66. Вечер с ними.

14 сентября. Понедельник. Лиза с Миней после завтрака уехали к Богоявленским. Я в три ч. отправился к Троице. На пути случилось происшествие. Около Мытищ повстречали воинский поезд. Из мелькавших вагонов неслись крики. Вдруг — бац! и окно того отделения, где я сидел один, разбилось вдребезги. Меня прямо засыпало осколками битого стекла. В тревоге прибежали пассажиры соседнего отделения. Пришли кондукторы, заявившие, что и вчера был подобный же случай озорства новобранцев. У Троицы почему-то масса народа на вокзале. Новая гостиница, где я обыкновенно в течение 6 лет останавливался, отведена под лазарет. Пришлось останавливаться в старой, менее удобной. Был большой наплыв постояльцев, так что я должен был занять первый попавшийся неуютный и темный номер. Когда я подъехал к гостинице, вдруг погасло электричество. Вот уж не знамение ли, вроде как в ‘Слове о полку Игореве’. Устроившись, вечер провел у проф. Шостьина, чтобы дать указания его сыну, поступившему на наш факультет.

15 сентября. Вторник. Читал лекцию вступительную о значении древнерусской истории, импровизируя. В Москву вернулся к факультетскому заседанию. Переизбрали проф. Грушку в деканы 13-ю голосами против 5. Эти пять, конечно: Сперанский, Щепкин, Поржезинский, [М. М.] Покровский и, вероятно, Савин или Брандт. Устроил стипендии своим оставленным: Львову — Володи Павлова в 700 р., Рыбакову — Соловьева в 600 р., Новосельскому — Иловайского в 500 р.67 Экзаменовали Лукина, магистранта всеобщей истории, — по русской истории, отвечал о земских соборах очень хорошо, и, наоборот, нашего магистранта Панова — по всеобщей истории. Бестактно держал себя И. И. Иванов, стараясь показать свои познания и предлагая экзаменующемуся вопросы из того круга, который, очевидно, им не был приготовлен. Вечером прогулка.

16 сентября. Среда. Утром прогулка. Затем приготовлял темы для просеминария по эпохе Александра I. В 31/2 ч. отправился в Университет, где встретился с Поржезинским. Так как мой просеминарий совпадает с обязательным для всех студентов нашего факультета курсом введения в языковедение Поржезинского, то я нашел у себя в аудитории всего человек 20, и то половину второкурсников. Этому нельзя не порадоваться, так как в прошлом году при 60 участниках просеминария приходилось иногда прочитывать до 5 рефератов к заседанию. Вечером был в бане, где служитель Василий Иванович, беседуя со мной, вместо обычных политических разговоров, жаловался на то, что он находится в крепостном праве у хозяина. На улицах расклеено объявление градоначальника, в котором говорится, что 14-го на Страстной площади произошли беспорядки, и призывается благомыслящее население к спокойствию. Нервное настроение, тревоги, связанные с войной, науськивания либеральной печати, дороговизна, недостаток то того, то другого из необходимых предметов — все это создает такое напряженное состояние, которое ежеминутно готово разразиться вспышкой. Произошла свалка толпы с полицией из-за того, что городовой по указанию кондуктора высадил из трамвая пьяного солдата. Были убитые и раненые.

17 сентября. Четверг. Утром направился в университетскую библиотеку за книгами для Петриады. Анучин (старая лисица) с таинственным видом меня спрашивает, буду ли я сегодня читать лекцию. Я сказал, что буду в 4 часа, и что вчера читал. ‘Да вчера-то читали, а сегодня-то, будете ли’ — и сообщил, что среди студентов волнение по поводу слухов о том, что в числе пострадавших на Страстной площади 14-го есть и студенты. Видел А. И. Яковлева, сказавшего, что у него на просеминарии было всего 3 человека. Пророчество Анучина как будто подтверждается. Доставши почти все нужные книги — что редко бывает в университетской библиотеке, вернулся домой и читал статью Корниловича о Кожуховском походе68. В 31/2 ч. отправился в Университет. Нашел там Орлова А. С. и Готье. Оба, уйдя в аудитории, тотчас же вернулись за неимением слушателей. Я думал также скоро освободиться, но, к удивлению, нашел человек 18, так что изложил программу семинария и прочитал темы. На обратном пути встреча с Н. Н. Готье. Вечером Лиза на именинах, я дома и читал записки Шишкова69. Сегодня посылали Миню поздравлять с днем ангела Веру Серг[еевну] Карцеву, он прибежал оттуда с грушей, виноградом и сливами. В Университете видел четвертого своего оставленного Фокина, только что вернувшегося из своего имения в Дорогобужском уезде. Рассказывал о невероятной тесности на железных дорогах. По Александровской дороге попасть в поезд из Смоленска невозможно. Ему пришлось ехать 70 верст до Вязьмы на лошадях, затем в Калугу и оттуда уже в Москву. Едут на крышах вагонов. Тяжко. Невеселые думы. Бьет 11 ч. вечера, и ложусь спать.

18 сентября. Пятница. Утром прогулка. Великолепное ясное утро. Затем работал над биографией Петра: 1694 г. Кожуховский поход. В четвертом часу отправился на Высшие женские курсы70 отдать просмотренное сочинение Веселовской. Любовался обширным сквером Девичьего поля с обильной растительностью, теперь ярко-желтою, в особенности вчера при солнечном свете. Встречи с А. И. и затем с М. С. Елагиными. Затем отнес учебники своей бывшей ученице Э. К. Быковской в Старо-монетный переулок на Полянке за Москвой-рекой. После такого путешествия вечер за записками Шишкова. Звонил по телефону М. С. Елагин с приятным известием, что 2-я часть учебника быстро расходится и остается только 500 экземпляров.

19 сентября. Суббота. Утро за подготовкой к лекции — весьма не интенсивной, так как думал, что не будет студентов, по слухам, решивших бастовать три дня, и досадовал на эту бессмыслицу. Однако же, придя в аудиторию, нашел там достаточный комплект — человек 50—60, а может быть и больше. Читал по запискам характеристику Павла I. Чувствовал все же угрызения совести, что не изготовляю новых лекций, например, для нынешнего раза следовало бы составить общий обзор XIX века. Но тогда пришлось бы отказаться от работы над Петром, которая меня более интересует. Скрепя сердце, решаю читать старый курс, немного дополняя его выписками из вновь прочитываемой литературы, как сегодня сделал с выписками из записок Шишкова. Читал, кажется, вразумительно, но закончить, по обыкновению, не умел. Домой шел далеким путем, зайдя на Никольскую, по Александровскому саду, наслаждаясь опять золотистыми тонами осени, хотя уже сегодня пасмурно. Встреча с М. А. Голубцовой на Пречистенском бульваре. Только что вернулся домой, как пришел Д. Н. Егоров, которого очень рад был видеть: пили чай, а затем удержал его обедать, и проговорили до 9 час. Затем газеты. Сейчас бьет 11 час. вечера. Миня спит, Лиза на собрании в своем очаге71. Тишина.

20 сентября. Воскресенье. Утром, пройдя на Девичье поле, встретил Д. Н. Егорова, идущего смотреть на игру в теннис своей дочери Адочки, а затем в лазарет. Дивная погода, золотая осень. Сквер на Девичьем поле особенно красив благодаря обилию растительности. Вернувшись домой, готовился к завтрашней лекции в Академии. За завтраком у нас новобрачные: Лизина племянница Таня с мужем, инженером на одном из уральских заводов, а также Маргарита и Надя72. Призывала меня В. А. Карцева познакомиться с живущим у них беженцем, священником из Холмской епархии.

Батюшка очень стар, апостольского вида. Много говорил о падении нравственности, о необходимости знать Слово Божие и излагал свои проекты об учреждении в каждой епархии двух архиереев: одного архиерея — администратора и одного архиерея — миссионера, который будет поучать администратора. Все это было тягостно-скучно и несуразно. Я возражал из вежливости, но при первой же возможности бежал. К 6-ти мы с Миней отправились к Липушатам обедать и вернулись оттуда к 10 часам.

21 сентября. Понедельник. Отправился к Троице с поездом в 10 ч. 30′ прямым и скорым. На платформе меня ожидал юноша Шостьин с просьбой передать его отцу, если тот станет тревожиться, что он в забастовке участия не принимал, цел и невредим. В вагоне я нашел А. Н. Алмазова. Лекцию думал читать по записке, но так как аудитория была полна, а это действует как-то возбуждающе, то говорил без всяких записок о географическом положении и природе России и о племенах, населявших ее в IX и X веках. Обедал у себя, а затем сделал большую прогулку к Черниговской73. Ходил в одном пиджаке, настолько теплая и ясная погода. Любовался красивым видом скита среди пожелтевших густых куп растительности и отражением золотых глав в зеркальной воде. В картине этих маленьких монастырьков среди леса и полей — что-то совсем нестеровское! Вечер весь у себя за чтением записок Дмитриева74.

22 сентября. Вторник. Утром лекции. Выяснил вопрос об акте, его не будет, и речь моя пусть лежит еще год, но всетаки хорошо, что она готова. Возвращаясь из Посада, был задержан в Хотькове в течение 11/2 часов, так как путь занят был слишком длинным воинским поездом, которого не мог дотащить паровоз, так что на выручку посылался другой паровоз. Погода сегодня резко изменилась. Пасмурно и холодный ветер. Благодаря опозданию поезда, я опоздал на факультетское заседание, однако пропустил только текущие дела. Главными вопросами были: о философских магистерских экзаменах и об ассистентах. Накопилось так много держащих экзамен по философии, что решительно не хватает заседаний. Философы признавали положение безвыходным, прочие же члены факультета потешались, видя, как они варятся в собственном соку. Я указал, и довольно резко, на перепроизводство оставляемых по философии. У нас уже 13 приват-доцентов, человек 6 кончило экзамены в прошлом году, и вот еще 8—10 держат экзамен теперь. Где же эта масса найдет приложение своим знаниям? К удивлению, меня поддержал не кто иной, как Л. М. Лопатин, который обрушился на своего коллегу, оставляющего множество молодых людей при кафедре для дарового обслуживания Психологического института75. Надо полагать, что Челпанов поймет, что факультет не одобряет его приемы, и умерит свои оставления. Ассистентами у нас решено считать трех преподавателей, восполняющих пробелы в профессорском преподавании: Брауна, Ушакова и кого-либо из приват-доцентов по всеобщей истории с тем, чтобы преподавал вспомогательные исторические науки: палеографию и прочее. Пообедав дома в одиночестве (Лиза с Миней были у Карповичей), я отправился в заседание Военно-исторического общества76, где штабс-капитан Троицкий делал сообщение о ходе войны за 14 истекших месяцев. Был очень любезно встречен вице-председателем проф. Д. В. Цветаевым. Редко когда слушал что-либо, чем этот доклад [20] . Вернулся домой в 12-м часу ночи.

23 сентября. Среда. Утро с 10 до 2 в Университете в стипендиальной комиссии с Челпановым. Позавтракав дома, опять в Университет на просеминарий, где собралось множество народа, так что моя мечта вести занятия в малом кружке исчезла. Из Университета заходил в разные магазины за покупками. Вечер дома.

24 сентября. Четверг. Ошеломляющее известие об отставке Венизелоса одновременно с разрывом отношений с Болгарией77. Война становится все сложнее и все разгорается. В 111/2 в Университет, по дороге встретился с Грушкой, и беседовали о газетных известиях. Прослушал две пробные лекции молодого Виппера, очень хорошо прочитанные с волшебным фонарем. Поздравил с успехом и отца и сына. Затем у меня экзамены и коллоквиум, затем семинарий, где пришлось повторить сказанное в прошлый четверг, т. к. явилось много новых студентов, не бывших в прошлый раз из-за забастовки. После семинария опять экзаменовал до 7. Пришел домой порядком измученный и ни к какому уже делу неспособный. Сейчас немного прошелся, как будто и освежился. Рассматривали с Миней иллюстрированное издание Фруассара78.

25 сентября. Пятница. Утро за биографией Петра. Получил от Е. Н. Щепкина из Одессы оттиск его работы ‘Варяжская вира’79. После завтрака ездил в Сберегательную кассу отдать имевшиеся у меня три золотых, дабы этой лептой умножить золотой государственный запас. Оттуда на Курсы, где открыл семинарий по Екатерининской комиссии80. Собралась очень большая аудитория, если не уменьшится, то прочитывать письменные работы будет тяжко. Среди слушательниц была О. И. Летник. Затем после семинария заходил в библиотеку отдать III часть учебника и распорядиться относительно пособий для семинария. Беседа с О. А. Алферовой. Повидал также Марью Егоровну81, неустанную труженицу. Сильно похудела и вид истомленный. После обеда у нас весь вечер А. П. Басистов, с ним читали письмо о Пушкинских торжествах 1880 г.82

26 сентября. Суббота. Утром прогулка по Девичьему полю. Затем над биографией Петра. Помешал мне явившийся из Казани оставленный там при университете С. А. Пионтковский, державший государственные экзамены в бытность мою в Казани председателем комиссии83. Он и тогда показался мне весьма недалеким и оставлен был ради того, что сын профессора: ‘по отцу и сыну честь’84. Сегодня я еще более убедился в этом. Он разошелся с женою, весьма миловидною и умненькою особою, прекрасно одновременно с мужем державшею те же экзамены, много лучше мужа. Он хочет жить в Москве и просил позволения посещать семинарии. Представления о магистерском экзамене у него смутны. Битый час, как и в Казани, я ему разъяснял наши требования. Семинарии посещать ему, конечно, может быть полезно. Только что он ушел, явилась m-me Фомина, готовящаяся так же к магистерскому экзамену по русской истории. Это очень точный ум и, кажется, светлая голова. Вслед за ней, только что было наладилась моя работа, явилась одна из курсисток, вчера бывшая на семинарии, но не понявшая, в чем дело, и пришла расспрашивать и переспрашивать, а в сущности — не знает, куда девать время. Все же удалось, просидев до 6 часов, кое-что сделать. Затем прогулка до Мерилиза85 за этими листками. Вечер за статьей Щепкина и за записками Шишкова. Миня за завтраком расплакался, что не удалась прогулка с Богоявленскими в Сокольники.

27 сентября. Воскресенье. Утро после прогулки и подготовки к завтрашней лекции за биографией Петра. Миня уехал с Богоявленскими в Пушкино, и сколько было радости при отъезде. Мы завтракали вдвоем с Лизой. До чаю я опять писал биографию и закончил Кожуховский поход. К чаю пришел С. Б. Веселовский, по обыкновению очень пессимистически настроенный, и изрекал самые мрачные перспективы: теперь передышка, а весной напор немцев, война еще два года и т. д. Разговор вертелся, впрочем, больше около главного известия нынешнего дня — ухода в отставку из обер-прокуроров Самарина86, а из министров внутренних дел Щербатова87. Самарин взялся не за свое дело и за борьбу, в которой оказался бессилен. Я это предсказывал. Здесь и Победоносцев оказался бы едва ли в силах. За чаем и обедом у нас Марг[арита] и Надя. Потом я ездил к Богоявленским за Миней. Свежая, но ясная погода.

28 сентября. Понедельник. Были разбужены малярами, которые начали с 7 ч. утра вставлять рамы. Маляров удалось добыть не без труда. Теперь времена совершенно изменились: не рабочие кланяются господам, а господа рабочим, и кланяются, пожалуй, ниже первых. Еще маляры милостивы, но вот ломовые извозчики — совершенно неприступны и ни на какие поклоны не обращают внимания. В Академии читал о расселении славян. В профессорской горячие разговоры тоже об уходе Самарина и о епископе Варнаве. В газетах слухи о том, что иерархи собираются фрондировать. Но почему же соглашались ранее делать В[арнаву] епископом, видя ясно его непригодность! Теперь пожинают посеянное. После обеда гулял до скита88. Ясно и свежо, лист уже почти облетел. Вечер одиноко в гостинице за чтением журналов, и книги Дорна (‘Каспий’)89, и живо написанной Кареевым статьи о Дантоне90.

29 сентября. Вторник. Утром лекция о родовом быте у славян в Академии и занятия. По приезде домой нашел Миню больным: жар до 39. Кажется, засорение желудка. Вечером первое в этом году заседание ОИДР91. Читал Готье, на редкость плохой доклад о ликвидации местных учреждений перед Екатерининской реформой 1775 г.92 Как раз он обратил внимание на самые неинтересные стороны вопроса: о сдаче старыми учреждениями новым дел, о переходе из одних в другие подьячих и канцелярских служителей и т. п. и совсем не коснулся вопросов о выборах членов от сословий в новые местные учреждения, об образовании самых губерний. Это было ему замечено мной и М. К. Любавским. Нет, положительно не талантлив, нет ни искорки дарования. Ну, ничего, образованный человек, и то хорошо. После заседания пошли ужинать в ресторан ‘Россия’ в Охотном ряду. Были Белокуров, Любавский, Веселовский, Готье, Писаревский, Сухотин и я. Разговор об отставке Самарина, которому, как я и предвидел, не удалось одолеть Распутина, и о новом министре внутренних дел Хвостове. Степ. Бор. Веселовский по обыкновению ныл. Сухотин передавал об удрученном настроении в среде московского дворянства.

30 сентября. Среда. Вот и прошел сентябрь месяц. За весь месяц немцам не удалось ни на шаг подвинуться вперед. Что ни говори пессимисты, а это одно уже громадная заслуга нашей армии. Московская городская дума все вчерашнее заседание посвятила церковным делам. По открытии собрания в 7 час. вечера, Дума тотчас же устроила ‘частное совещание’, и совещалась по поводу выхода обер-прокурора Синода три часа, затем в 10 час. вечера началось открытое заседание, которое и ограничилось чтением резолюции, выражающей сожаление по поводу ухода А. Д. Самарина и ущерба, причиненного его уходом православной церкви. Городские же дела из-за синодских были отложены до следующего заседания, они могут и подождать. Уход Самарина, не смогшего одолеть ‘темную силу’ Распутина, вызывает чувство сожаления в русских людях. Но на выражение чувств можно было истратить ровно десять минут, а не 3 часа, и уже ни в каком случае не откладывать из-за этого выражения городских дел. Дума, руководимая кадетом Челноковым, всецело ушла в политику, а город остается без дров, без сахару и без разных других предметов первой необходимости. Извозчики сделались сущими разбойниками, а город и не помышляет о таксе. О ломовиках и говорить нечего. Вопрос о предельной высоте домов все продолжает лежать под сукном. Конечно, где же заниматься этими делами, когда часы уходят на словоизвержения о Синоде и Распутине. В Думе немало атеистов и людей, глубоко равнодушных к православной церкви, а тут, изволите видеть, как эта церковь вдруг стала всем дорога. При общем нервном настроении такого рода демонстрации вносят в общество еще больше смуты и недовольства и пришпоривают тех, кто без этих выступлений были бы спокойны. У нас гражданином считается лишь тот, кто бурлит, суетится, всячески выступает, критикует и протестует, а не тот, кто делает свой вклад на общую пользу бесшумно. Дума обнаружила гораздо больше гражданского сознания, если бы в переживаемое тяжелое время занялась удовлетворением острых нужд города и оставила бы всякие политические выступления. От ее прямой деятельности на пользу города и государству было бы больше пользы, чем от резолюции. Среди ‘отцов города’ немало таких, которые, благородно негодуя и подписываясь под политическими резолюциями, тою же рукой, которою делают подпись, ‘придерживают’ разные товары, чтобы повысить цены, скупают их, укрывают запасы в качестве членов правлений и советов разных банков и вообще под шумок ловко обделывают свои темные и корыстные делишки. В Думе заседают четверо Бахрушиных93, из них А. А. Бахрушин, меценат и основатель Teaтрального музея94, откровенно говорил В. А. Михайловскому, что летом 1914 г., почуяв неминуемое приближение войны, они, Бахрушины, ‘скупили’ всю кожу и ‘придержали’ ее до высоких цен. И это говорилось без всякого стыда! Вот и цена этим либеральствующим ‘гражданам’.

Заходил на семинарий, где давал разные объяснения. В профессорской видел Грушку и Поржезинского. Вечер за книгой Поссельта о Лефорте95.

1 октября. Четверг. Забастовка трамваев! Говорят, что причиной служит неуплата трамвайщикам жалованья за три дня забастовки в сентябре. Каждый день — новый сюрприз. Живем изо дня в день. Прожили сегодня, а за завтрашний поручиться нельзя. Читал Поссельта. Чай пил у Ольги Ив. Летник. Очень скорбит о двоюродном брате, убитом на войне. Издерганы нервы войною. Вечером у Карцевых, у них в квартире —17 тепла и сахару запасено 10 пудов. День проведен бесплодно.

2 октября. Пятница. Забастовка трамваев вызвана тем, что трамвайщикам управа не выдала жалованье за 3 дня сентябрьской забастовки. Сегодня некоторые трамваи уже ходят. Утром прогулка и чтение Posselt’a. Затем был на Курсах, где встретился с Петрушевским, Розановым и Сторожевым. Последнего несколько обидел, сказав, когда он стал смеяться над петербургскими отношениями Петрушевского, что ведь и сам он, Сторожев, в 1913 г. замечен был во дворце со Станиславом в петлице96, да еще прибавил, что, должно быть, и орден за социал-демократическую деятельность получил. Это было ему, как я заметил, неприятно, потому что он трус неимоверный и свою социал-демократию скрывает. Каюсь, что, может быть, слишком был резок. Но уж очень мне его поведение с его юбилейными купеческими изданиями97 и высокопарными и подхалимными предисловиями кажется подлым. На Курсах был опять в библиотеке, отдал библиотекарше О. А. Алферовой 1-й том издания Вергилия, два тома которого брал у меня покойный Протопопов, и с его книгами они попали в курсовую библиотеку. По дороге с Курсов встретил В. И. Репина98, сообщившего мне последние сплетни. Вечером читал Поссельта и опять гулял. Погода все время свежая без ветра. Из газет узнал, что наша Академия избрала А. Д. Самарина почетным членом’. Об этом беседа с С. И. Соболевским при встрече на вечерней прогулке.

3 октября. Суббота. Утром был в Университете, читал лекцию о законодательстве Павла I и о его смерти. Народу много, поэтому читал оживленно: большая аудитория как-то возбуждает. Лекция кончилась аплодисментами, цена которым невелика, но, действительно, читал, должно быть, недурно. Видел Виппера и Поржезинского, а затем Брауна, Мюллера, Ланна — разговор о войне, ругательства по адресу Болгарии. Затем в библиотеке, где взял мемуары Массона100. Домой через Александровский сад: великолепная, свежая, слегка морозная, но солнечная погода. Наших не было дома, наслаждался тишиною. В парикмахерской Пашкова, куда ходили с Миней, получил марки вместо серебряной монеты101. Вечер за Поссельтом и не выходил.

4 октября. Воскресенье. Такой же великолепный день, несколько морозный, но тихий, ясный, солнечный, как и вчера. Утром гуляли с Миней по Девичьему полю. У нас за чаем О. И. Летник. Вечер у Богоявленских, где были Холи и Егоровы. Сегодня Москва объявлена на военном положении — и давно пора было это сделать.

5 октября. Понедельник. В газетах указ о снятии опеки с вел. кн. Михаила Александровича102, вероятно, это признак, что ему поручено будет управление государством, пока государь будет командовать войсками. Утром обычная прогулка — погода такая же ясная. Затем чтение Поссельта. Лиза с Миней после завтрака уехали в кинематограф, а у меня был оставленный при Киевском университете Яницкий, принесший мне труды киевского историко-этнографического кружка, три тома, в которых напечатаны удостоенные медали сочинения киевских студентов103. Дивлюсь энергии Довнар-Запольского и умению его устраивать дела и выхлопатывать субсидии на издания. После обеда отправился к Троице, зяб в вагоне. Пишу в номере. 11 ч. вечера.

6 октября. Вторник. Утром в Академии. Д. И. Введенский сообщил, что скоро на нужды военного ведомства отберут и старую гостиницу. Вот мы и останемся без крова! Известие не из приятных — придется искать приюта. Ну да что же делать, для войны надо всем жертвовать. Под влиянием тревожных разговоров лекцию читал не очень сосредоточенно. После лекций отправился на вокзал, оказалось, что не проходил еще скорый поезд, сильно запоздавший. Подождав его несколько, я с ним и отправился в Москву в тепле и без остановок: в обычном поезде вагоны пока еще очень плохо отапливаются. С вокзала на факультетское заседание, где надо было решить вопрос о рецензентах на присланную книгу Флоровского. Назначены я и Ю. Готье. Вернувшись домой, узнал о приглашении Рахманова в театр на ‘Хованщину’104 с Шаляпиным, куда и поехали. Миня долго не возвращался из мастерской Россолимо, что повергло Лизу в большую тревогу. Вечер в опере, после ужинали с Лизой в ‘Праге’.

7октября. Среда. Манифест о войне с Болгарией105. В Москве совсем нет сахару — подлецы спекулянты. Утром подписался на журнал ‘Старые годы’106. В 4-м часу ходил в Университет. День и вечер за Поссельтом.

8 октября. Четверг. Утром исправлял многое в написанном о Петре по материалам Поссельта. После завтрака пренеприятный спор с Лизой о том, пора ли или нет учить Миню, составив для него группу из детей. По двум неудачным опытам с ним: хождение в детский сад два года тому назад, возбудившее у ребенка только отвращение, и глупейшие уроки ритмической гимнастики в прошлом году, также возбуждавшие в нем недовольство, я боюсь, как бы и третий не оказался столько же неудачным. Слезы и упреки, мало, впрочем, как-то меня затронувшие. По дороге в Университет завел Миню в мастерскую Россолимо, куда он ходит с удовольствием — этим и надо пользоваться. В Университете виделся с Савиным и Юрой [Готье]. Разговор о неудачных пробных лекциях Захарова и об основании Потребительского общества служащих в Университете. Затем беседа со студентами, пишущими рефераты.

Возвращаясь домой, зашел за Миней, и домой пришли вместе. Вечером у нас Вл. Ал. Михайловский.

9 октября. Пятница. Утро над главой об Азовском 1-м походе107. После завтрака был в Архиве иностранных дел108, отнес учебник VI класса в подарок. Взял несколько книг и купил указатели к Дворцовым разрядам109, к Актам историческим110 и прочее. Затем ходил опять за Миней в мастерскую Россолимо. Вечер на государственном экзамене по русской истории в Университете. Виделся с Грушкой, М. К. Любавским, Соболевским и Алмазовым. Экзаменовалось у меня 8 человек: 4 в[есьма] удовлетворительно] и 4 удовлетворительно].

10 октября. Суббота. Лекция в Университете, читал как-то вяло, и слова не шли на язык. В результате недовольство. Был затем в библиотеке, где нашел издание походных журналов Петра Великого111. Вечер за ‘Записками’ Шишкова. По дороге из Университета на Никитском бульваре встретился с П. И. Беляевым, теперь членом Окружного суда в Москве.

11 октября. Воскресенье. Несколько продвинул биографию Петра. Был на концерте Шора, Крейна и Эрлиха, сыгравших три бетховенских трио.

Играли великолепно, давно я не слыхал хорошей музыки, прямо наслаждался. Вот времена: приходится Бетховена в афишах называть ‘знаменитым нидерландским композитором ван Бетховеном’, это уже лишнее. С Миней проводили Мусеньку [Летник] домой и побыли с час у О. И. Летник. Вечером чтение газет и беседа с дворником о закупке дров. Небольшая прогулка с Лизой.

12 октября. Понедельник. Был в Посаде. Утром невеселые вести в газетах о новом наступлении немцев к Риге. В купе, в котором я ехал, сидел офицер. Когда вошел еще пассажир, какой-то действительный статский советник в форменном пальто с золотыми погонами о двух звездочках и в фуражке с красным околышем, оказавшийся знакомым офицера, этот последний на вопрос, что в газетах, выразительно сказал: ‘Ничего хорошего’. Слова эти вызвали у меня тяжелое чувство. После обеда делал прогулку в скит. Мертвая, поздняя осень в лесу. Сильный ветер и резкий холодный ветер с пылью на дороге, так всегда бывает перед снегом. Весь вечер в номере в одиночестве за чтением ‘Каспия’ Дорна.

13 октября. Вторник. Читал о норманнской теории и вышло довольно оживленно. Выпал снег и довольно большой. Дома по приезде нашел присланную Елагиным карту (корректуру) для второго издания 2-й части учебника. У нас Н. Н. Готье. Вечером заходил к Карцевым по дровяному вопросу.

14 октября. Среда. Утром писал последние два месяца 1694 г., ожидая привоза дров. Томительное ожидание, что вот-вот застучат по мостовой двора воза с дровами, продолжалось до четвертого часа, но — увы! Дворник Василий пришел ни с чем. Оказывается, что был вагон дров, но некому его было разгружать. Досадно. Был в Университете для руководства занимающихся в просеминарии. Вечером, после обеда, заходил к Карцевым отдать деньги, выданные ими дворнику Василию для покупки наших дров. А. А. Карцев мне сообщил, что на бирже был слух о взятии немцами Риги112. Скверно. От Карцевых отправился к Елагину отнести исправленную карту для 2-го издания второй части учебника. Там оживленный разговор о войне.

15 октября. Четверг. Утром опять ожидание дров и разочарование. Василий позвонил по телефону, что дрова есть, но сырые и мелкие, и вернулся домой ни с чем. Слух о Риге оказался неверным, хотя обыкновенно, начиная с прошлой весны, все скверные слухи оказывались верными. Но зато Сербия почти разбита и висит на волоске. Как мне и казалось, высаженные в Салониках113 французские и английские силы слишком малы, чтобы защитить Сербию. В палате лордов лорд Лендсдаун [21] говорил прямо о том, что Сербия сопротивляться далее не может, а союзники будут еще изучать вопрос о способах помощи и вырабатывать соглашение114. В томто и беда, что союзников много и нет единства команды, а Вильгельм командует и своими, и австрийцами, и турками один. День ото дня тяжелее. Заходил в Архив МИД узнать о заседании ОИДР. Беседа об ожидаемых переменах в МИД. Затем был в библиотеке, передал библиотекарю от Карцева экземпляр ‘Сборника в честь Ключевского’115. В Университете разговор с Грушкой о книге Шамбинаго116, он просил быть готовым сказать о ней мнение в случае нападок на нее со стороны Сперанского. С 21/2 ч. дня до 41/2 производил коллоквиум студентам, до 51/2 давал объяснения участникам семинария. Вернулся домой совсем утомленный, с неприятным сжиманием в сердце. Вечер дома и ничего не мог делать. День — мало продуктивный.

16 октября. Пятница. Было первое собрание семинария на В. Ж. К.117 Из 4-х докладов 2 очень хороших, и два плохих (один даже совсем безграмотный, девица пишет: ‘правельный’, ‘соцеальный’, ‘L’esprie de lois’ [22] , ‘Екатериновская комиссия’. Вот какие экземпляры попадают на Курсы!). Вечером заседание Исторической комиссии в память В. С. Протопопова118. В воспоминаниях о покойном много и неверного. Опять в Москве трамвайная забастовка — уже третья за последние полтора месяца.

17 октября. Суббота. Привезли, наконец, нам дрова, сажен 12—14, купленные по бешеной цене — рублей по 22 за сажень. Трамвайная забастовка продолжается, ходят только немногие вагоны, совершенно перегруженные. До 51/2 ч. вечера я оставался дома. Писал январь и февраль 1695 г., затем читал сочинение С. Голубцова, хорошо написанное. Лиза с Миней ушли с утра к Богоявленским на рожденье. В 51/2 я отправился к ним же пешком и там обедал. Оттуда шли пешком, извозчики ломили прямо-таки фантастические цены. От угла Тверской и Газетного до нас — 1 рубль, от Арбатской площади до нас 80 коп. Большего безобразия в Москве давно не бывало. Спасибо вам, кадетский городской голова Михаил Васильевич Челноков. Вот плоды вашего политиканства, помышлений об ответственном министерстве и полного пренебрежения городскими делами. И трамваи, и извозчики уже не дело правительства, а ваше дело. Если вы не умеете сладить с этими малыми делами, куда же вы лезете в большие! Трамвайщики бастуют потому, что им не уплатили за три дня политической забастовки в сентябре. Но политическую забастовку вызвали вы своими политическими резолюциями!

18 октября. Воскресенье. Утро за подготовкой к лекции в Академии. После завтрака был опять на концерте Шора, Крейна и Эрлиха — еще три бетховенские трио. По дороге купил только что вышедший No ‘Кремля Иловайского’119 с выпадами против жидо-кадетов и немцев. Многое, однако, совершенно верно. Вечер дома — никуда нельзя пойти без трамвая.

19 октября. Понедельник. Трамваи хотя и идут, но очень немного. Вагоновожатые, одетые не в форме, охраняются жандармами. До Арбатской площади шел пешком, там нанял извозчика на вокзал за 11/2 рубля. После лекции в Академии и обеда зашел к Голубцовым повидать Сережу и взять у него curriculum vitae [23] , необходимое для оставления его при Университете. Ольга Сергеевна [Голубцова] меня очень благодарила. Затем у себя за чтением Срезневского о языческом богослужении у славян120.

20 октября. Вторник. Приехав в Москву, от вокзала до Университета шел пешком, т. к. трамваев не было, и на заседание факультета немного опоздал. Провел представление о С. А. Голубцове. М. К. Любавский показывал мне письмо Линниченко, в котором он выражает желание перейти в Московский университет сверхштатным профессором. Будет совсем лишний и ненужный. Величина не из таких, какие желательно бы приобретать. Я, между прочим, его ученик, на что он и указывает в письме. Он нам читал историю Польши, но именно учил тому, как не надо читать лекции. Вечером был в бане.

21 октября. Среда. Весь день над биографией Петра и выходил только полечить зуб к женщине-врачу Буткевич на Пречистенку, причем встретился с О. П. Островской. Вечером ко мне заходил Лоллий Львов, который, однако, по программе за два месяца житья в Москве ничего еще не сделал.

Трамваи все не ходят. Статьи по этому поводу, с выпадами против городской управы, и в ‘Русском слове’121, и в ‘Русских ведомостях’. Управские дельцы с Челноковым во главе компетентно критикуют правительство и требуют на министерские посты людей ‘общественным доверием облеченных’, а сами, будучи людьми именно общественным доверием облеченными, выдают себе testimonium paupertatis [24] , показывая свое полное бессилие в таких малых делах, как трамваи, извозчики, ломовики.

22 октября. Четверг. Именины Лизы. Миня приготовил ей очень трогательный подарок. Накануне весь вечер рисовал ‘океанский пароход’ и лист с этим рисунком положил к себе под подушку. Лиза должна была получить сюрприз, и поэтому работа держалась в тайне. Ночью он проснулся, сложил бумагу, прибежал к нам в спальню и положил сложенный рисунок на столик перед постелью. Ночи он спит очень крепко, но тут, с вечера задумав проснуться, он действительно и проснулся. У нас были гости: Богоявленские — все кроме Котика122, пришли пешком и таким же способом отправились обратно, Лизины сестры123. Наиболее живым предметом разговора — трамвай и вообще городские дела.

23 октября. Пятница. Семинарий на Курсах, кажется, довольно оживленный. Разбирали дворянские наказы124 и делали их свод. Вечером у меня Сережа Голубцов. Из Сербии печальные вести: сербы потеряли Крагуевац125, центр их оружейных заводов, но речи Бриана и Асквита126, а также падение греческого министерства127 несколько сглаживают впечатление.

24 октября. Суббота. Лекция в Университете о Сперанском — все еще много студентов. Я повторяю старое, а как бы хорошо было на каждой лекции сообщать что-либо новое и составлять ее заново. Но для этого надо бы читать всего 3—4 часа в неделю, т. е. служить в одном только Университете! После своей лекции был на пробном чтении молодого Огнева о Шеллинге. Он читал, волнуясь и слишком быстро, без пауз, а содержание было такое трудное и сложное, что требовало бы более медленного и ясного изложения. Со временем этот недостаток может исчезнуть. Виделся и беседовал с И. Ф. Огневым, бывшим на лекции сына. Затем виделся с приват-доцентом Шамбинаго, жаловавшимся на М. Н. Сперанского, задерживающего вот уже целый год его диссертацию. Заходил в книжный магазин Карбасникова, где встретился с Гидуляновым, но такая масса народу и так мало приказчиков, что ушел в магазин Спиридонова, где встретился с М. Н. Сперанским. Купил ‘Историю культуры’ Покровского128 и ‘Записки’ Соловьева129. Вечер дома. Отчаянно плохая погода, мокрый снег и дождь. На улицах двигаться можно только с трудом. Глубокая осень, темно, сыро.

25 октября. Воскресенье. На последнем концерте бетховенских трио. Миня с Лизой были на ‘Синей птице’130 в Художественном театре, я зашел за ними к театру, и возвращались вместе. В седьмом часу ко мне зашел Д. В. Цветаев и пробыл до девяти. Разговор об описании его архива131 и об издании актов, о войне и политике, о Д. И. Иловайском. После его ухода читал книгу Шамбинаго. Надо быть готовым, т. к. с ней, видимо, будет в факультете не совсем гладко.

26 октября. Понедельник. В Академии, затем день проведен в одиночестве обычным порядком. После обеда прогулка до скита по лесу, опушенному снегом, при значительном холоде — 10. Лесная тишь, виды монастырей, свежий воздух — отдыхаешь от московской сутолоки. Весь вечер от 5 часов за книгой Шамбинаго, а под конец за интереснейшей статьей Лукьянова о молодых годах Владимира Соловьева132, где много говорится о 5-ой гимназии. Чувствую угрызения совести, что не написал еще о ней воспоминаний к юбилею133.

27 октября. Вторник. Лекция в Академии. На обратном пути купил у Суворина134 два выпуска трудов Дунаева по архитектуре северных городов: Вологды и Устюга135. Дома нашел сюрприз — новую лампу на письменный стол. Прислана корректура 2-го издания 2-ой части учебника. Весь вечер за корректурой.

28 октября. Среда. Утро за просмотром превосходного реферата студента Болыцова: ‘Характеристика Александра I’. Очень выдающийся молодой человек. Затем корректура, прерванная приходом несуразной и нелепой девицы Шацких с ее архивной работой. Голова, совершенно неспособная мыслить последовательно и ясно. Держала меня целый час и своей непоследовательной трескотней утомила совершенно. Припоминал рассказ Чехова о чернильнице, брошенной слушателем в писателя136. Затем просеминарий в Университете. Вечер дома за корректурой. Получил журнал ‘Старые годы’.

29 октября. Четверг. Все утро за исправлением очень плохого реферата Новодережкина ‘Раннее детство Петра Великого’ и за корректурой. Семинарий, затянувшийся до 7 час. Вечер у Богоявленских с Егоровым, видимо тоскующим по Университету137. Вернувшись, нашел у себя давно желанную корректуру статьи о Судебнике 1589 г. из редакции Ж. М. Н. Пр.138

30 октября. Пятница. Утром корректура учебника и поездка с Лизой за новой лампой к Мерилизу. Окончил последние листы и отнес их к Елагину по дороге на Курсы. На Курсах виделся с Петрушевским, Грушкой и Романовым. О. И. Летник находится все время в профессорской и кокетничает со всеми упомянутыми лицами, а меня изводит бесконечными рассказами о своих государственных экзаменах. Вечером заседание Общества истории и древностей [российских] с рефератом Белокурова о новом неудачном издании Уложения, сделанного в 1913 г. государственной канцелярией139. После заседания заходили в ресторан ‘Россия’: Любавский, Белокуров, В. И. Покровский с сыном, Готье, Сергей Константинович [Богоявленский], Рождественский, Писаревский и я. Неумолчные и скабрезные разговоры Писаревского надоели. Вернулся домой поздно, в 1 час ночи.

31 октября. Суббота. Не выспался и чувствовал себя неважно. Читал в Университете все-таки довольно живо, но это стоило немалой затраты сил. Погода все эти дни отчаянно плохая, тает, туман и весь день темно. Вечер дома за корректурой статьи о Судебнике. Ну, вот и конец октябрю.

Дела наши на фронте, кажется, лучше — и здесь больше спокойствия.

1 ноября. Воскресенье. Окончил корректуру статьи о Судебнике. Продолжается отчаянно дурная погода, и поэтому весь день сидел дома. Заходил к Карцевым отдать деньги. Карцев сообщил несколько сенсационных новостей: о движении наших войск в Болгарию через Румынию140, о том, что в Москву пришли 3 вагона с сахаром, адресованные городской управе и оказавшиеся принадлежащими почтенному академику В. И. Вернадскому — чему я не поверил. Вечером у меня мои оставленные: Фокин, Рыбаков и Голубцов С. Без меня заходил Д. Н. Егоров и принес П-й том ‘Мекленбургской колонизации’141 — огромный томище с картами.

2 ноября. Понедельник. Поездка к Троице. На трамвае настоящая пытка. Выйдя из дому в 9 ч. 10′ утра я простоял минут 20 на остановке трама. Несколько вагонов прошли перегруженные с публикой, висящей на подножках. Наконец, я влез на площадку с опасностью быть раздавленным. О люди, ‘общественным доверием облеченные’, в Московской управе и думе. И туда же вы кричите о правительстве. Сучок в глазе брата видите, а бревна в своем не замечаете. Трамваи — полный хаос, а кричите о железных дорогах, занятых военными грузами и перевозкой войск. В Академии большие споры о положении дел. Весь вечер, вследствие отчаянно плохой погоды, в гостинице. Прочел статьи В. Ф. Миллера142 и Б. М. Соколова143 о книге Шамбинаго. С увлечением прочел повесть Боборыкина в ‘Вестнике Европы’144 ‘Повелительница’145. Затем читал новую книжку Ж. М. Н. Пр.

3 ноября. Вторник. В профессорской Академии продолжение вчерашних оживленных разговоров. Из Академии я приехал на заседание нашего факультета, где произошли два бурных столкновения: во 1-х, по поводу заявления М. М. Покровского, жаловавшегося на стипендиальную комиссию, обидевшую будто бы некоего студента Раппепорта классика и не давшую ему лучшей (педагогической) стипендии. Эта ламентация продолжалась 1/2 часа. Т. к. я член обвиняемой комиссии, то принял горячее участие в бое и защищал единственный правильный порядок распределения стипендий — конкурсный. Я указал на пример такого порядка при приеме слушательниц на Высшие женские курсы. Если мы будем еще припутывать к этому рекомендации профессоров — не будет никакого порядка в распределении и это вызовет нарекания со стороны студентов. Раппепорт имеет всего 13 отметок, тогда как другие его товарищи, получившие лучшие стипендии, имеют 29 отметок. Я указал далее, что заявление Покровского несвоевременно, т. к. комиссия своевременно докладывала факультету, факультет не возражал и все распределение утверждено попечителем. Декан [А. А. Грушка] извинился в своем промахе, что допустил обсуждение этого дела, и снял его с очереди. Вторая стычка была с М. Н. Сперанским, затянувшим представление отзыва о книге Шамбинаго более чем на год, тогда как по трем циркулярам министра, крайне категорическим и, надо сказать, вполне справедливым, отзывы о диссертациях должны представляться в шестимесячный срок. Сперанский начал юлить, ссылаясь на соглашение с С. К. Шамбинаго. Я выразил удивление, как можно распоряжения министра, акты публичного права, уничтожать частными сделками. Декан объявил, что поставит отзыв о Шамбинаго на повестку следующего заседания. Сперанский стал говорить, что он один профессор по своей кафедре, что он перегружен занятиями, что он поэтому отзыва представить через две недели не сможет. (Это после 2-х лет, как он держит в руках книгу Шамбинаго! в двух ее редакциях.) Декан поставил вопрос на баллотировку. Наши ‘левые’, давая ответы при баллотировке (открытой), лукавили с разными ‘если’ и ‘с одной стороны нельзя не’ и т. д., но дело было слишком очевидно, и вопрос решен огромным большинством. Сперанский стал говорить, что пусть лучше его уволят от составления отзыва! М. К. Любавский совершенно его ошельмовал, сказав, что как ректор может дать ему отпуск на 8 дней, если он действительно перегружен занятиями. Надо только подать прошение. Это Сперанский и согласился сделать.

4 ноября. Среда. Удосужился несколько заняться биографией Петра, которая совсем за последнее время не двигалась. Преподавательство мешает научной работе, а научная работа отвлекает внимание от преподавания: вот тягость профессорства. В просеминарии плохие рефераты. Вечером у меня В. А. Михайловский, С. Конст. Богоявленский и Д. Н. Егоров, разговор с ним, нельзя ли подействовать на Герье с целью возрождения Исторического общества146. Накопилось не мало молодых историков: приват-доцентов, оставленных при Университете, молодых преподавателей истории, окончивших В. Ж. К. девиц — и нет места, где бы они могли развивать научную деятельность, и им приходится искать приюта в Исторической комиссии147, в каком-то отделении Чупровского общества148 и т. п. Егоров сочувственно отнесся к моей мысли.

5 ноября. Четверг. Отнес Елагину последнюю корректуру П-й части учебника. В Университете семинарий с очень дельным докладом студента Леонова ‘Первые занятия Петра Великого’. Вечером у меня Саничка Карцев в военной форме, уполномоченный одного из санитарных отрядов. Рассказы о его пребывании в армии.

6 ноября. Пятница. Утром по приглашению И. К. Линдемана, инспектора 11-й гимназии, был в этой гимназии на уроке Линдемана по истории. Он звал меня, чтобы посмотреть, как ученики V класса справляются с моим учебником. Представил меня директору, почтенному старцу с немецким акцентом, Гобзе, бывшему раньше долгое время директором 1-ой гимназии. Мы разговорились с ним о В. П. Басове, с которым Гобза служил в Смоленске. Затем мы с Линдеманом пошли на урок. Гимназия помещается в наемном доме, помещение тесно и в высшей степени неудобно. Нет совсем залы, куда бы гимназисты могли уходить из классов во время перемен. Коридор узкий, учительская в низеньких антресолях. Мы считали 5-ю гимназию тесной, но та просто дворец перед 11-й. Войдя в класс, Линдеман представил меня ученикам, и когда они сели, вызвал одного из них и в течение получаса вел с ним очень живую беседу, начав ее с урока о княжеской дружине. Мальчик отвечал бойко и на большую часть вопросов верно. Остальные поглядывали на меня с благодушными выражениями лиц. По временам Линдеман спрашивал то того, то другого из сидящих, а иногда обращался с вопросом ко всему классу. Все время поддерживалось внимание и бодрое настроение, никто не дремал. В заключение он предложил мне спросить ученика, с которым он вел беседу, и тот очень удачно ответил на мой вопрос о князе Святославе в Болгарии. Урок кончился рассказом учителя о запустении Киевской Руси, но эта часть была слабее. Осталось уже слишком мало времени, и преподаватель принужден был рассказ скомкать. Уходя, я спросил класс, не трудно ли им учиться по моей книжке, на что они отвечали, что очень легко, тем более что в V классе они проходят курс IV класса. Урок этот доставил мне большое удовольствие, и я очень благодарил Линдемана. Был на В. Ж. К. на семинарии. Там целое общество профессоров. Вечером у нас Рахмановы.

7 ноября. Суббота. Читал в Университете о присоединении Финляндии149 и о войне 1812 г. На все на это слишком мало времени, а можно бы сделать только из этих двух тем целые курсы. Вообще, следовало бы каждый год приготовлять что-нибудь совершенно новое для чтения, а прочитанное печатать. Это было бы идеально. Увы — если бы можно было преподавать только в одном Университете. После лекции беседа с И. И. Ивановым о нашей внешней политике XIX в., а затем заседание Совета, на котором М. К. Любавский докладывал о своей поездке в Петроград по делу о топливе. Ему там было во всем отказано. Гензель — помощник П. И. Новгородцева по заведованию топливом150 — в дополнение изобразил печальную картину: в лесах дрова есть, но нельзя их оттуда вывезти, т. к. нельзя кормить лошадей — весь овес реквизирован. В Донецком бассейне избыток каменного угля, но он оттуда не вывозится, т. к. нет вагонов. Есть и злоупотребления. Слушая эти речи, проф. Розанов сказал, что ему становится холодно. Впрочем, температура зала, нагретая присутствием 51 человека, не превышала 12. Но все же все это как-нибудь в конце концов ‘образуется’.

Бывают отчаянные положения, кажется, вот уже совсем безвыходные, и, смотришь, человек из них все-таки как-то выпутывается. Так и с Университетом. Куплены уже 6 лошадей, и Университет сам будет возить дрова со станций. Вечером дома, чувствовалась усталость.

8 ноября. Воскресенье. Утром занялся несколько биографией Петра, но успел написать немного. Пришел А. П. Басистов и принес нам с Миней по пирогу, подумав, что мы именинники. Он у нас завтракал и рассказывал подробности о заседании у попечителя по поводу реквизиции учебных заведений и о резкой речи Иванцова151. После его ухода я опять работал над биографией. Затем гулял и занес Яковлеву два своих курса и третью часть учебника152. Вечером у нас Богословские. Миня воевал со ‘своей мамой’ из-за подаренного ему А. П. Басистовым пирога. Холь сообщил известие, впрочем, неизвестно откуда взятое, о том, что будто бы Румыния не пропускает наших войск.

9 ноября. Понедельник. Пишу в гостинице в 11 час. вечера после плохо прочтенных лекций и работы над ‘Выходами царей’153 для биографии Петра и чтения Барсукова о жизни Строева154. Дивная погода, белый снег, лунная ночь и тихо. Я плохо читаю, между прочим, и потому, что читаю два разных курса и веду четыре разных семинария, а мысль всецело направлена на ‘Биографию’. Внимание рассеивается. Так разбрасываться нельзя!

10 ноября. Вторник. Читал утром лекцию о Галицкой земле, и несколько лучше. В профессорской обсуждалось известие о победе сербов155, но главный интерес в этой среде теперь, кто будет Киевским митрополитом на место только что скончавшегося Флавиана. И в самом деле, передвижка епископов, открывающаяся со смертью митрополита, может, и очень серьезно, задеть Академию, если будет перемена и на московской кафедре. Приехав в Москву, шел домой пешком по линии бульваров. Вечером у нас Маргарита с мужем — теперь уже подпоручиком — и много рассказов о войне. Ко мне заходил Фортунатов по поводу программы его экзамена.

11 ноября. Среда. Удалось утром поработать над Петром — редкий случай за последнее время. Должен был ехать на совет Академии, но послал письмо, что не буду. Вечером после семинария дома, а затем ради великолепной погоды — большая прогулка. Получены книжки ‘Старых годов’ и ‘Русской старины’156.

12 ноября. Четверг. Утро опять удалось посвятить Петру, и никто не мешал. Днем с четвертого часу у нас — идеал женственности Л. С. Живаго с Таней. Рассказывала о своей поездке в августе в Гомель через Брянск. Вечер за чтением Д. Цветаева. В газетах — трамвайная катастрофа на Трубной площади.

13 ноября. Пятница. До 2 час. дня читал ‘Дворцовые разряды’157, совсем как бы перенесясь в жизнь XVII столетия. Был очень оживленный семинарий на Высших женских курсах, где разбираем дворянские наказы. Вечер опять за ‘Дворцовыми разрядами’.

14 ноября. Суббота. Все утро за ‘Дворцовыми разрядами’ с редкой интенсивностью. Приходил, впрочем, Марков, кончивший Духовную академию и издавший переписку Победоносцева с Субботиным в Чтениях ОИДР158. Это издание он представил в Академию в качестве магистерской диссертации. Если бы дело шло о степени магистра для Победоносцева или Субботина — другое бы дело! Но работа Маркова выразилась только в комментариях исключительно справочного характера. Я говорил Громогласову и Покровскому, чтобы посоветовали ему взять диссертацию обратно, что кто-то из них, видимо, и сделал. Нас это избавляет от неприятнейшей обязанности писать отрицательный отзыв и отвергать книгу. После завтрака я завел Миню в мастерскую Россолимо и отправился в Университет на заседание стипендиальной комиссии с Челпановым, М. Н. Розановым и Софинским. Распределяли так называемые ‘стипендиальные пособия’ студентам, по 50, 30, 20 и 15 рублей единовременно. Что это за деньги теперь, когда пара калош стоит 4 р. 50 к.! Из Комиссии я снова зашел за Миней, и мы к величайшей его радости отправились в писчебумажный магазин Аралова заказать штемпель с нашим именем, отчеством и фамилией. Туда и обратно до дому шли пешком. Вечер за книгой Покровского М. Н. ‘Очерк истории русской культуры’ — где много остроумия, знания, легкомыслия и марксистского схематизма.

15 ноября. Воскресенье. Весь день, не выходя, за ‘Дворцовыми разрядами’, которые кончил. Вечер у Богоявленских, куда отправился пешком. Сильный мороз и ветер.

16 ноября. Понедельник. Поездка к Троице на лекции. Сегодня великолепная, тихая, ясная, морозная погода. 2 академических часа в Академии состоят из 70′, и для этого надо было затратить 31/2 часа в вагоне да 11/2 ч. в трамвае. Впрочем, на обратном пути сесть на трамвай не удалось, т. к. в них была какая-то задержка, и всю дорогу от вокзала до дома я прошел пешком, наслаждаясь морозным воздухом. Вечером намеревался идти в заседание Юридического общества159 на доклад П. И. Беляева о крестьянском прикреплении160, но все же от путешествия почувствовал значительную, хотя, впрочем, и приятную усталость, и остался дома за чтением книги Покровского. История культуры распластывается в ней по заранее заготовленным шаблонам, весьма банальным.

17 ноября. Вторник. Длинное заседание факультета. М. Н. Сперанский читал около часу свой отзыв о книге Шамбинаго, написанный туманно, расплывчато и водянисто, с неоднократными утомительными повторениями, однако содержавший указания [не только] на отрицательные стороны книги, чего мы ожидали, но и на положительные, и последних было немало. От заключения, т. е. заслуживает ли книга быть допущенной, он странным и глупым образом воздержался. Второй отзыв приват-доцента Орлова также продолжался более 50 минут, но был составлен ясно, конкретно и дельно и хорошо прочтен. Затем началось обсуждение. М. Н. Розанов обратил внимание на положительные части отзыва Сперанского и указал, что противоречия между отзывами нет. Далее я говорил о трех различных элементах книги: разборе текстов песен, исторических комментариев и гипотез. Третьим выступил Брандт, передавший свои впечатления от книги весьма благоприятные и сообщивший отзывы В. Ф. Миллера. Готье сказал два слова об отличии второй редакции книги от первой, заключающемся в умножении подстрочных примечаний. Любавский очень тонко и дипломатично перекинул Сперанскому золотой мост, сказав, что М. Н. [Сперанский], конечно, воздержался от решительного заключения из сознания лежащей на нем ответственности и из уважения к факультету. По мере всех этих речей Сперанский, сидевший вначале нахмурившись, стал все более расцветать, пришел в благодушное настроение и казался уже самым расположенным к Шамбинаго другом. Так все кончилось с этой книгой благополучно. Разумеется, что, если бы Сперанский встретил в ком-либо поддержку, он наклонился бы в отрицательную сторону своего отзыва. Вот удобство таких отзывов и за, и против без определенного решения. В том же заседании выбрали секретарем факультета С. И. Соболевского, причем шестеро наших левых положили ему черные шары, при 13 белых. Домой я пришел в 8 часу, утомленный. Была мысль о том, как ввиду этого утомления провести вечер, как вдруг позвонил по телефону Д. Н. Егоров и пришел к нам. Он что-то раздраженный и озлобленный и в глубине души, я все более ясно это замечаю, тоскующий по Университету — единственному учреждению, где его талант действительно мог бы быть приложен с пользою.

18 ноября. Среда. Работал над Петром. После завтрака отправился подписаться на новый военный заем161, удачно попал в Сберегательную кассу, когда было уже немного публики, и подписался на 2000 рублей. Капля в общем море, но ведь и море составляется из капель. Таким образом, всего моих денег в военных займах 5000 рублей. Это единственное, чем я непосредственно участвую в войне, памятуя завет Петра Великого: ‘Денег, как возможно, собирать, понеже деньги суть артериею войны’162.

Из кассы возвращался бульварами — дивная немного морозная тихая погода. Заходил за Миней к Россолимо. Вечер дома за книгой Покровского.

19 ноября. Четверг. 4 реферата в семинарии отняли все утро. Студенты мои начинают входить во вкус исследований о Петре, и поэтому были оживленные дебаты. Зайдя домой из Университета и пообедав, пошел на В. Ж. К. на заседание факультета, чтобы содействовать делу выражения благодарности В. И. Герье за его пожертвование капитала на премии163, которое и проводил по мере сил, настояв, чтобы благодарность была выражена вскоре же, не дожидаясь официальной бумаги из Городской управы и через депутацию. Читал превосходный отчет о занятиях М. А. Голубцовой (во время заседания). Ожидание директором Курсов [С. А. Чаплыгиным] официальной бумаги с уведомлением о пожертвовании, когда директор, как гласный Думы, был в заседании и даже говорил там по поводу этого дара — не то же ли это самое, как отказ одного генерала принять заявление о снарядах, очень выгодное для казны, потому только, что на заявлении не было требуемой гербовой марки? Та же бюрократия.

20 ноября. Пятница. Семинарий на Курсах и беседа с А. Н. Савиным о возможности возрождения Исторического общества, к чему он относится не сочувственно, высказывая ту мысль, что всеобщая история — область слишком обширная, что здесь не сойдется и двух специалистов по одному и тому же вопросу, которым было бы интересно обменяться взглядами. С Курсов заходил в писчебумажный магазин Аралова за заказанной печатью для Мини, но она еще не готова. Дома по этому случаю большая грусть. Вечер за книгой Покровского, где все оригинальное и индивидуальное: люди, события и идеи — стерто и показываются только одноцветные, одинаковые для всех времен и народов классовые шаблоны. Большой разговор с Л[изой] о психологии детей, по поводу того, нужно ли принуждать Миню читать, когда ему это не хочется, и нужно ли настаивать на таком принуждении. Я против раннего обучения. Главное для ребенка — здоровье, свежий воздух, движение и бодрое настроение. Все то, на усвоение чего в пятилетнем возрасте нужно шесть месяцев, в восьмилетнем усвоится в два и без всяких затруднений. Что может быть печальнее этих шестилетних ребят, сидящих за книжками и тетрадями, с бледными личиками и с испорченными нервами! С началом правильного ученья ребенок попадает в рамки расписания, и эта жизнь по расписанию продолжается потом до гробовой доски, так к чему сокращать свободу золотого детства! Ее не вернешь никогда впоследствии! Одна из прелестей детства — незнание, и что может быть противнее пятилетних профессоров, поражающих обширностью своих ни к чему не нужных знаний и чахлым видом. Учиться надо начинать серьезно, относиться к ученью как к делу, а не как к игре и забаве, и поэтому следует начинать учиться как можно позже.

21 ноября. Суббота. На открытии нового великолепного читального зала в Румянцевском музее164. Зал вместимостью на 450 человек. Вечер у Холей с Шестаковыми.

22 ноября. Воскресенье. Годовщина обоих моих диспутов 22 ноября 1902 г. и 22 ноября 1909 г.165 У нас завтракали супруги Живаго. Обедал я у Г. К. Рахманова в обществе Любавского, Кизеветтера, П. И. Новгородцева, Н. И. Романова, Лейста, С. И. Чижова. Разговор благодаря присутствию Новгородцева вертелся вокруг топлива. Кизеветтер рассказал, что Новгородцев, недавно говоря с кафедры в Коммерческом институте166 о трехчленной формуле Гегеля, сказал ‘трехполенная’ формула Гегеля. Новгородцев отрицал это.

23 ноября. Понедельник. В Академии. Сильнейший ветер помешал прогуляться на чистом воздухе, и я весь длинный вечер в гостинице за книгами. Читал, между прочим, статью М. М. Ковалевского о шеллингианстве и гегельянстве у нас в 30-х и 40-х годах в ‘Вестнике Европы’167. Статья составлена, видимо, без всякого участия пера, а только при помощи ножниц и клея — вся из выдержек из переписки и чужих слов, плохо подобранных.

24 ноября. Вторник. В профессорской Академии оживленные толки по поводу принесенных ‘Русским словом’ вестей о перемещениях в высшей церковной иерархии. Митрополит Петроградский Владимир назначен митрополитом Киевским, и случай этот небывалый — Владимир первый, кто таким образом занимает три кафедры: Московскую, Петроградскую и Киевскую168. В Академии выражается как будто недовольство, насколько оно может там выражаться, что так ‘швыряют’ митрополитами, но не сами ли эти иерархи своим низкопоклонством и угодливостью довели себя до такого положения, когда обер-прокурор может ими швырять? Когда Синоду предложили поставить в епископы Варнаву, безграмотного человека, почему же Синод, считая его неспособным занимать епископское место, все-таки поставил его и не нашел в себе мужества выступить с возражением? Пришлось бы пострадать, но почему же забыли о митрополите Филиппе? Вступили в сделку с совестью, поэтому и покатились по наклонной плоскости и теперь пожинают плоды. Иерархи о церкви менее всего думают, главною пружиной их деятельности является личное честолюбие: повышения, награды, доходы и т. п. Нечего и протестовать в таком случае. Сделались чиновниками, так и подвергайтесь всем неудобствам чиновничьей судьбы, между прочим и перемещениям.

25 ноября. Среда. На просеминарии от 4 до 61/2 вечера, а затем в заседании Общества истории и древностей российских. Янчук сделал очень интересный доклад о знаменитом екатерининском архитекторе Баженове. Но доклад был слишком длинен, автор читал его ровно два часа. Я был особенно утомлен, потому что был голоден. После заседания зашли ужинать в ресторан ‘Россич’: Белокуров, В. И. и К. В. Покровские, Рождественский, Долгов, Писаревский и я. Писаревский сидит без денег, а ему надо ехать к месту назначения, т. е. в Ростов-на-Дону, читать там лекции в Варшавском университете169. Вечный бурш! К 12 часам ночи приехал М. К. Любавский. Разошлись в 1 час.

26 ноября. Четверг. Все утро был занят чтением выдающейся работы студента Штрауха о стрелецком бунте 1682 г.170, очень большой по объему. Она и была предметом семинария сегодня. С семинария я намеревался пойти на чтение французских профессоров, но по настоянию Егорова отправился на В. Ж. К. на заседание советской комиссии171 все по тому же делу о благодарности В. И. Герье за его пожертвование Курсам. Так как историко-философский факультет уже принял решение поднести адрес В. И. Герье, то директор [С. А. Чаплыгин] попал в неловкое положение: факультет будет благодарить, а Совет нет. Для улаживания этого дела и созвана была комиссия с приглашением в нее лиц, избранных историко-философским факультетом для поднесения адреса. Директор, открыв заседание, объявил, что советская комиссия в заседании 24 октября постановила не выражать благодарности, до получения официальной бумаги из Думы. Об этом постановлении наш факультет, кстати сказать, ничего не знал, и Хвостов принес повинную в том, что не осведомил об этом факультет, так как позабыл о постановлении комиссии. Произошел горячий обмен мнений. Противником немедленного принесения благодарности оказались Давыдовский и нелепый М. Н. Шатерников, мне ставший неприятным с истории 1911 г., когда ‘выходили’ из Университета профессора и приват-доценты172. Я с одинаковым уважением отношусь и к ушедшим, и к оставшимся. Раз решали уйти, то и надо было или уйти, или оставаться. Оказалось, однако, несколько экземпляров, которые сумели в одно и то же время и уйти, и остаться, получив овации с ушедшими и сохранив выгоды с оставшимися. Шатерников ушел как приват-доцент, и был восхвален газетами и почтен адресами, — и остался как ассистент, получив возможность доканчивать свои работы в лаборатории. С тех пор он стал мне противен, и в прениях в комиссии я не удержался по его адресу от резких нот. Говорил резко и против формалистики и официальной бумаги. Директор обещал уладить дело, созвав в скорейшем времени совет, а для удовлетворения бюрократического вкуса Шатерникова достать, по крайней мере, копию с журнала заседания Думы. О прогрессивные головы — в душе своей вы еще более бюрократы, чем вся наша бюрократия, на которую вы так нападаете!

27 ноября. Пятница. Начал читать сочинение ‘Вопрос о происхождении крестьянской общины в исторической литературе’, представленное под девизом ‘Les documents ne peurent jamais fournir que des fragments etc.’ (Seignobos) [25] на соискание премии Володи Павлова173. Обширная и, кажется, дельная работа. Был на В. Ж. К., где у меня семинарий. В профессорской оживленный разговор по поводу вчерашнего заседания советской комиссии. Сторожев сначала выражал чувства негодования по поводу того пути, которым Герье направил свой дар, т. е. через город, но под натиском возражений М. Н. Розанова тотчас же сдался и согласился, что благодарить, конечно, надо, и чем скорее, тем лучше. С Курсов я отправился в Леонтьевский переулок в писчебумажный магазин Мине за ‘печаточкой’, о которой не переставал думать всю неделю. Радость необычайная, когда он ее получил. Милый мой Каплюшечка, если будешь когда-нибудь читать эти строки, вспомни, как я любил тебя! Вечер весь опять за сочинением.

28 ноября. Суббота. Лекции в Университете о мистицизме Александра и прочее. Вечером от 7 ч. до 12 государственный экзамен на Курсах. Я спросил человек 16 — и по большей части ответы были очень неважные: неточные и неясные. Иногда заметно было отсутствие самых элементарных сведений. Объясняя это пренебрежением к такого рода сведениям в ‘высшей школе’, как сказала М. К. Любавскому одна из курсисток, я задавал вопросы теоретического характера, но и на них получал ответы мало удовлетворительные. Вернулся домой пешком в первом часу ночи.

За последние дни вести с Балканского полуострова крайне плохи. Сербии более не существует174, французы с англичанами отступили под натиском болгар175, греческий король Константин в беседе с представителями английских газет упрекал союзников в отсутствии плана и системы, и, по-видимому, это и действительно так. Дело дрянь. Может быть, союзникам и совсем придется уходить с Балканского полуострова, а у немцев уже прямое сообщение с Константинополем176. Опять появляется такое же подавленное чувство, как летом при наших поражениях.

29 ноября. Воскресенье. Продолжал утром и после завтрака чтение конкурсного сочинения, написанного плохим почерком и без пагинации. За завтраком Миня расшалился и несколько вышел из себя. Но затем, будучи предоставлен самому себе в своей комнате, пришел кротко просить прощения и получил обратно взятую у него ‘печаточку’. Все тотчас же было, конечно, забыто. В 3 ч. пришли Холь с Мишей и пили у нас чай. Рассказы о беженцах, среди которых немало и жулья, и всякого рода проходимцев. Вечером у нас В. А. Михайловский, все более пессимистически настроенный и ноющий, Богоявленские, Егоровы и Готье. Дм. Ник. Егоров все ждет какой-то Варфоломеевской ночи, со стороны правых. О ней будто бы и совещаются на их съездах. Готье рассказывал о стремлении возродить падающее Археологическое общество177, ради чего, между прочим, мы с Егоровым избираемся туда членами. Я опять поднимал речь о возрождении Исторического общества.

30 ноября. Понедельник. Морозы, довольно сильные, стоявшие несколько дней, сменились оттепелью. Сегодня 2 тепла, тает и льет. Посад утром был окутан туманом. Может быть, на фронте нам оттепели полезнее морозов. Дела наши, в общем, конечно, неважны и гораздо хуже, чем в июле 1914 г. Тогда была опасность Сербии быть раздавленной, за нее и вступились. Теперь Сербия все равно раздавлена, но, кроме того, раздавлена Бельгия, мы лишились целого края: Польши и Литвы, французы лишены части Франции, а Болгария и Турция стали немецкими провинциями. Стоило ли ради этих результатов вести войну? Остановиться на таком положении, разумеется, нельзя.

1. декабря. Вторник. Вернувшись из Посада, часть пути шел пешком по Ильинке и Никольской, торговому нашему центру, вспоминал типы романов Боборыкина. В Александровском саду залюбовался на ученье отряда молодцов — на подбор — должно быть, школа прапорщиков. На Воздвиженке встретил Л. С. Живаго, рассказавшую об отъезде Петра Ивановича [Живаго]. Дома с 5 ч. до 11 за сочинением на премию Володи Павлова.

2. декабря. Среда. Утром писал отзыв о прочитанном сочинении. Затем рефераты о плане Сперанского и другое сочинение на премию Володи Павлова, хотя и под девизом, но автора я знаю — студент Троицкий, работавший у меня в семинарии в прошлом году. Отчаянно скверный почерк и недостаточное знакомство с буквой ‘Ъ’. По дороге в Университет встретил В. М. Хвостова, и с ним беседа об адресе Герье и о благодарности. Хвостов бранил Егорова. Затем, простившись с ним, я встретил Егорова, который проводил меня до Университета. Егоров бранил Хвостова, называя его ‘формалистом’. Семинарий о плане Сперанского прошел очень живо, так как, начиная от плана, приходилось доходить до современного нам строя. Я распространился о радикализме нашей интеллигенции и этим задел за живое молодежь. Много спорили. Вечером за сочинением Троицкого.

3. декабря. Четверг. Чтение рефератов для семинария, а также сочинения Троицкого до самого ухода в Университет. После семинария прошел на В. Ж. К. в заседание исторической группы для обсуждения адреса Герье. Адрес составлен Егоровым и написан очень задушевно и тепло, красиво и учено, но все же несколько вычурно. При обсуждении М. К. Любавский, возражая на сомнения Хвостова, можно ли признавать у Герье широкое понимание задач высшего женского образования, сделал весьма здравую характеристику В. И. Герье, который руководился в устройстве Курсов чутьем действительности при той обстановке, которая была до 1905 года. У Любавского вообще много здравого великорусского смысла, и это лучшее свойство его ума. Егоров с некоторой обидчивостью уступал и изменял выражения текста. Вернувшись домой, я вновь за сочинением. Троицкий принес его окончание.

4. декабря. Пятница. Все утро за сочинением Троицкого. Затем семинарий на Курсах. Получил на понедельник 7-го приглашение на чай со слушательницами, окончившими государственные экзамены. Вечер за сочинением и прогулка. За обедом получил бумагу об избрании меня членом Археологического общества.

5. декабря. Суббота. Я лег спать 4-го декабря в половине 12-го ночи, удивляясь продолжительному отсутствию Л [изы], отправившейся в родительский клуб и обыкновенно возвращавшейся оттуда в 11-м часу. Проснувшись около двух часов ночи, я увидел, что ее еще нет, и терялся в догадках о причинах. Она явилась в 4-м часу, взволнованная и рассказала, что собрание в клубе полиция сочла незаконным, т. к. реферат о кооперации не соответствовал уставу клуба. Поэтому чтение его не было допущено, а собравшиеся были переписаны, и эта переписка тянулась очень долго. Совершенно не выспавшись ночью, я читал лекцию, с трудом владея собой. Днем у нас было много разговоров о происшествии. Справлялись с уставом клуба — реферат действительно уставу не соответствует, устав допускает только доклады и лекции по педагогическим вопросам. Виновата всецело администрация клуба, подвергшая членов таким неприятностям. Весь день я был очень взволнован. Отдых нашел только вечером у Богоявленских, где, кроме меня, были Егоровы и Алексей Павлович [Басистов]. Серг. Конст. [Богоявленский] угощал нас редким теперь напитком — пивом, подаренным ему кемто из его приятелей. Мы приносили ему живейшую благодарность и поднесли титул ‘отца отечества’. По дороге туда встретил Белокурова и беседовали о следующем заседании ОИДР.

6 декабря. Воскресенье. Утро (и с довольно раннего часа) посвятил переписке отзыва о сочинении на премию Володи Павлова. В двенадцатом часу был у меня Вл. Анат. Панов посовещаться о своих пробных лекциях, которые я советовал ему прочесть поскорее. Во втором часу я относил сочинения и отзывы А. А. Грушке, от него отправился в Университет на второе собрание по открытию университетского потребительского общества. Было очень мало народу, но собрана уже сумма достаточная для открытия дела и А. И. Елистратов, председательствовавший в собрании, объявил, что лавка будет открыта 18 декабря. Я взял два пая — 20 руб. Вернувшись домой, написал письма с благодарностями: графине Уваровой за избрание в Археологическое Общество, Ив. Ал. Лебедеву за присылку его книжки о Н. А. Найденове178 и в Петроград Веретенникову. Вечер с Алексеем Павловичем [Басистовым] провели у Холя.

7 декабря. Понедельник. В Академии. Лекция о возвышении Москвы. Вечер в одиночестве за статьею Лукьянова о Соловьеве и за книжкою Шимона Аскенази о Царстве Польском179. (‘Ашкенази’ — значит еврей, живущий в Германии, как сообщил мне сегодня проф. Воронцов.) Книжонка крайне плохая, слишком краткая и в то же время полная совершенно ненужных подробностей. Множество, например, собственных имен разных политических деятелей и администраторов без всяких характеристик. Мыслимо ли запомнить этот ненужный адрес-календарь, ничего не говорящий ни уму ни сердцу? Имена лиц можно приводить только тогда, когда даются их характеристики, иначе это пустые звуки. Много ошибок и плохой язык, например: дефицит ‘подскочил’ до стольких-то тысяч. Удивляюсь, в чем состояло редактирование этой книги Кизеветтером и почему он расхваливал эту книгу!

8 декабря. Вторник. Последние лекции в Академии. Приехав в Москву, был на заседании факультета, где читали отзывы о сочинениях, представленных на медали и премии. Мои оба получили по 400 руб. премии Володи Павлова. Когда присуждение состоялось, я указал на внешний вид сочинений: у Троицкого отчаянный почерк, нет оглавления и полный произвол с буквой Ъ: ‘бЪседа’, ‘нововведЪние’, ‘живейший’ [26] и т. д., у Яцунского не было пагинации, я сам должен был нумеровать страницы. Против безграмотности горячо ратовал И. И. Иванов, после того как и М. Н. Розанов указал в своем отзыве также на безграмотность сочинения по всеобщей литературе. В этом отношении в Академии куда лучше. Там кандидатское сочинение по внешнему виду — всегда безукоризненно. Не есть ли эта небрежность в Университете отражение общего студенческого разгильдяйства: сидеть в аудитории как-то раскорячившись, на экзамене сидеть непременно развалясь и т. д. Вернувшись домой, узнал приятную новость: статья о Судебнике помещена в декабрьской книжке Ж. М. Н. Пр.180 и мне прислан гонорар — 64 р. 75 к.

9 декабря. Среда. Подготовлял одну из глав ‘Петра’ для реферата в ОИДР. Был в Университете для производства коллоквиумов, но явилось только 2 студента, из коих один отвечал очень хорошо, другой — Моравский — известный мне по прошлогоднему просеминарию, не знал ничего. В профессорской встретился с Н. Г. Городенским, преподающим историю в гимназии Лебедева. Он хвалил мой учебник. Купил на обратном пути XVI и XVII тома Полного собрания летописей. Вечер за книгой А. И. Покровского о соборах в первые три века христианства181, перенесся в 1-й век.

10 декабря. Четверг. Из трех рефератов, представленных к сегодняшнему семинарию, очень хорош реферат Абрамова — обстоятельная, подробная и точная хронологическая канва жизни Петра Великого за 1683—88 годы182. Но на семинарии было уже очень мало народа. Занятия в Университете замирают. Вечер за книгой А. И. Покровского. Стоят сильные морозы. Сегодня -19.

11 декабря. Пятница. Утро за Петром — для реферата в ОИДР. К 2-м часам отправился на диспут Шамбинаго. Диспут происходил в Богословской аудитории, очень полной: было немало публики и на хорах. Сперанский был отчаянно скучен и неудачен. Читал в течение часа свои возражения, как плохой дьячок старого времени шестопсалмие, по листочкам и по листам, без пауз, без выражения, прочел все возражения сразу, путая их и комкая. Нельзя было уследить никакой нити. Кончив чтение, он собрал в кучу все свои листы и листки и поднял очки на лоб. Естественно, что и ответ Шамбинаго был вял и бесцветен. Трудно было уловить что-нибудь у Сперанского, на что бы возражать. Плох очень был и второй оппонент Орлов. Та же манера, как и у Сперанского, — прочесть все возражения сразу, так что никакого обмена мнений не произошло. Но зато блеснул молодой оставленный при Университете Б. М. Соколов, возражавший из публики горячо, но дельно, и даже с изяществом. И Шамбинаго оживился и удачно ему отвечал. Только в это время и был действительно настоящий, живой диспут. Вечером был на обеде у виновника торжества и сказал среди других речей несколько слов о перевороте в новом изучении исторических песен.

12 декабря. Суббота. Читал последние в этом полугодии, а кто знает, может быть и вообще последние, лекции: о тайных обществах при Александре I. В 2 часа было заседание факультета, о том, что есть свободные министерские стипендии, и мы решили представить на них наших оставленных. Затем в 3 заседание Совета о разных текущих делах. Вечером у Д. Н. Егорова, где были Готье, Савин, Айхенвальд и Богоявленские. Разговор об адресе Герье и о депутации завтра, об Историческом обществе, о театре и др. Присланы оттиски статьи в Ж. М. Н. Пр.

13 декабря. Воскресенье. К 101/24ac. депутации, которые должны были поднести адрес от Курсов В. И. Герье, собрались у В. М. Хвостова: Чаплыгин, Млодзеевский, Фохт — от Совета [Высших женских курсов], Любавский, Савин, Грушка, Егоров, Розанов и я — от факультета, и двинулись к В. И. [Герье]. Во время чтения адресов В. И. [Герье] был очень взволнован и, как мне показалось, заплакал. Ответил прекрасной речью. Поблагодарив нас, В. И. [Герье] сказал, что ему пришлось пережить два тяжелых момента: ‘первый, когда Курсы были закрыты, второй — когда они были закрыты для меня’183, что теперь он счастлив, потому что с нашим появлением он опять вступает в соприкосновение с Курсами. Деньги, которые он передал Курсам — не дар, и благодарить его не за что. Капитал образовался из взносов от слушательниц первых Курсов, ‘это не дар — а приданое, накопленное первыми слушательницами для своих будущих младших сестер’. После этих речей он предложил нам великолепный завтрак, за которым Млодзеевский, сидевший рядом со мной, по моей просьбе с большим воодушевлением изложил мне замечательно просто, ясно и красиво одну из теорий высшей математики: о трансфинитных числах184. Вот признак таланта — умение изложить самую сложную вещь в самой простой и ясной форме. Когда математики ушли, я обратился к Герье с предложением, не найдет ли он возможным, ввиду того что теперь в Москве накопилось много молодых историков, наших же учеников, которым негде главу преклонить в их занятиях, восстановить деятельность Исторического общества при Университете. Другие поддержали эти мои слова, и было решено собрать у Герье в следующее воскресенье оставшихся членов, чтобы возобновить общество. Мысль моя, сообщенная мною Д. Н. Егорову, пущена, таким образом, в ход. В пятом часу дня я был с визитом у графини Уваровой поблагодарить ее за избрание в Археологическое общество и был принят очень любезно. Застал ее в кабинете, пишущую очерк истории археологических съездов. Разговор о приготовлениях к Псковскому съезду185, прерванных войной. Вечер за книгой А. И. Покровского.

14 декабря. Понедельник. Поездка к Троице на Совет. Я думал, что будет читаться отзыв об А. И. Покровском, но отзыва не было, а было только распределение премий. Мухановские премии186 вызвали опять немало пререканий, кому их давать: вновь ли поступившим в Академию, или старым, ждущим их уже пять лет. Из-за премий ездить не стоило. Вечер дома за ‘Записками’ С. М. Соловьева.

15 декабря. Вторник. Утро в подготовке реферата для ОИДР очень производительно. После завтрака предпринял целую экспедицию по разным отложенным за недосугом делам хозяйственного характера и, между прочим, получив гонорар в Университете187, подписался еще на тысячу рублей военного займа в Сберегательной кассе. На возвратном пути зашел за Миней в мастерскую Россолимо. Весь вечер опять за рефератом.

16 декабря. Среда. Начались сильные морозы. Сегодня -19. Утро за рефератом. Вечером у Ю. В. Готье на большом собрании ученых мужей, где были Д. Н. Егоров, Шамбинаго, Ушаков, Орлов, Богоявленский, Яковлев, Веселовский, Сухотин, Любавский. Говорили о возрождении Исторического общества. Матвей Кузьмич [Любавский] сказал мне, что на пост товарища председателя по русской истории он имел в виду меня. Я ему ответил, что имел в виду его, т. к. он как ректор был бы очень полезен Обществу, в особенности на первых порах по разного рода материальным делам, а кроме того, если бы возникли какие-либо шероховатости при появлении ‘левых историков’, например, Мельгунова и Сторожева и т. п., то у него будет достаточно силы все это прекратить. Действительно, он был бы очень желателен в качестве товарища председателя. Самой природой указанным секретарем является Д. Н. Егоров. Веселовский в пять минут наговорил, по крайней мере, пять известий о войне, одно мрачнее другого: и армию из Одессы не знают куда девать188, и с Румынией дело плохо189, и Макензен опять в Галиции подготовляет удар на Киев190 и т. д. Вот тип унылого ‘слякотника’, как называют таких в газетах. За ужином я, сидя рядом с Егоровым, говорил о его возвращении в Университет. Эта мысль, видимо, его все более занимает. По дороге домой он меня спрашивал, имею ли я в виду что-либо реальное, и с обидой говорил, зачем его не сделали [доктором] за одну первую книгу191. Это уже слишком!

17 декабря. Четверг. Подготовка к докладу в ОИДР. Стоит сильный мороз -24, так что я выходил на короткое время, купил на Арбате в книжном магазине 2-ю часть 1-го тома Забелина ‘Быт русских царей’ — посмертное издание192. Вечером у меня оставленные по русской истории: Рыбаков, Фокин, Голубцов, Новосельский, и пришел также Ю. В. Готье. Наши теперешние магистерские программы стали непомерно велики. Например, вопрос о Екатерининской комиссии 1767 г., для которого 20 лет тому назад надо было познакомиться с 3—4 томами Сб. Р. И. О.193, теперь разросся так, что требуется уже 13 томов, и все в таком же роде. Что-нибудь надо сделать для разгрузки.

18 декабря. Пятница. Мороз убавился, деревья опушены инеем — сказочная красота. Утром подготовлялся доклад для ОИДР, многие страницы его пришлось переписать. Вечер за чтением Поссельта. Миня ходил с Л[изой] в магазин купить себе на 20 коп. белой бумаги, обладание этой бумагой доставляет ему великую радость.

19 декабря. Суббота. Вечером читал доклад в ОИДР194. Кажется, выслушан был не без интереса. После заседания ужинали в ресторане ‘Россия’ — бывшая ‘Вена’ — в Охотном ряду. Много говорили о войне — сегодня как раз год и пять месяцев войны. Веселовский опять пессимистически ныл, за что и был отчитан. В. И. Покровский, наоборот, от своих родственников-офицеров, приезжавших к нему с фронта, передавал самые бодрые известия.

20 декабря. Воскресенье. День посвящен был полному отдыху от книг. Утром я был у М. Н. Буткевич, пломбировал зубы. Затем было собрание у Герье по поводу возобновления Исторического общества. Были: Любавский, Савин, М. Н. Розанов, Егоров и я. Обсуждались подробности этого дела, намечен состав будущих членов, состав бюро и т. д. Егоров проявляет всю присущую ему энергию, что очень кстати. От Герье мы перешли к нему и посидели у него до 6 ч. Затем я предпринял путешествие к Богоявленским за Миней, и вернулись домой к 10 часам вечера. Прочел пошлейшую брошюру, присланную мне Линниченко, о Перетятковиче195. Нет Гоголя, чтобы изобразить эту провинциальную профессорскую тину!

21 декабря. Понедельник. Заходил к Л. М. Сухотину в дом губернского теперешнего предводителя Базилевского, где он живет, но не застал, отдал ему учебники. Оттуда отправился к П. И. Беляеву, который заходил ко мне вчера, но неудачно перед самым моим уходом к Герье. Живет на Бронной, постуденчески. Пили чай и беседовали по поводу его работы о прикреплении крестьян196. Вечер за книгой Поссельта о Лефорте.

22 декабря. Вторник. Тяжелые были эти дни в прошлом году! Все вспоминались прошлогодние события. Опять, кажется, начинаются военные действия — идет движение в Буковину197. Сегодня был в Университете за жалованьем, встретил Готье, с ним заходили в Рум[янцевский] музей, и он мне дал книги для разбора диссертации Флоровского. Вечер за Петром Великим и за Поссельтом. Дома.

23 декабря. Среда. Годовщина смерти М[атери]. Вспоминался живо прошлый год. Миня утром долго плакал, говоря, что ему жаль бабушку. Были в Донском монастыре с Миней198. Затем Богоявленский и Холи завтракали у нас. Вечер за книгой Поссельта.

24 декабря. Четверг. Все утро над Петром. Переделывал страницы об учебных занятиях Петра. На улицах большая сутолока перед праздником. А там — где-то к западу совершается что-то великое, грозное и тяжелое! В 6-м часу Миня зажигал свою разукрашенную елку. Вечер мы провели у Богословских.

25 декабря. Пятница. Рождество. До пяти часов за работой над страницами о Кожуховском походе. Радостное чувство, что можно заняться своим делом. Обедали у Богоявленских.

26 декабря. Суббота. Утром удалось хорошо поработать над Петром. С часу дня у нас непрерывный поток посетителей. Первым пришел Бороздин, разнюхивавший о возрождающемся Историческом обществе и сказавший, что он туда ‘запишется’. Я не решился ему ответить, что туда ‘не записывают’, а выбирают. Выведывал о ходе моей работы над Петром. За завтраком была Маргарита. Затем явились Холи. Через полчаса Осип Онуфриевич [Карпович] с сыном, затем Д. Н. Егоров — и так мне пришлось разговаривать с 1 ч. до 9 ч. вечера без перерыва. Звонил еще приехавший из Петрограда, где он находится в училище, В. С. Бартенев, сообщивший об общем наступлении. То же сообщали и другие. Д. Н. Егоров рассказал о приключениях офицера-болгарина на русской службе, бежавшего из немецкого плена в болгарском мундире, который ему удалось достать подкупом. Вырвавшись из лагеря пленных, он в болгарской форме отправился в Берлин, где бывал и раньше по делам болгарского военного ведомства, прожил там пять дней и делал визиты. Из Берлина он поехал в Вену, где также прожил несколько дней, оттуда направился в Болгарию и из Болгарии уже бежал в Россию. По словам этого офицера, в немецких войсках бодрое настроение и энтузиазм, но в гражданском населении полное уныние от жизни впроголодь. Л[иза] чувствовала себя нездоровой, к вечеру t поднялась до 38, и она слегла в постель.

27 декабря. Воскресенье. День за работой в тишине семьи. В противоположность вчерашнему — сегодня у нас никого. Сделали последнюю прогулку с Миней по Пречистенке и Поварской. Л[иза] чувствовала себя слабой. Вечер за Поссельтом. На фронте наступление, но именно только южное.

28 декабря. Понедельник. Утром после прогулки работал над Петром. 1-й Азовский поход двигается и доведен до 29 июня 1695 г. После завтрака был у Богословских с поздравлением по случаю дня рождения М-me199. Вернувшись, читал Поссельта в тишине, т. к. Л[иза] с Миней были на елке в [очаге]200. Вечером у меня П. И. Беляев, Д. Н. Егоров, Яковлев и Готье. П. И. Беляев любит специальные разговоры по вопросам русской истории и русского права, его занимающим. Мне тоже интересно поговорить с ним о Русской правде и о крестьянском праве. Но нашу ученую публику трудно занять чем-нибудь кроме сплетен, пустых и глупых, и у нас с П. И. [Беляевым] долгое время был только диалог, на который прочие не обращали внимания. Только за чаем одно время разговор о новейших работах по феодализму сделался общим. Жалею, что не мог быть по болезни С. Б. Веселовский. У него научные интересы живее.

29 декабря. Вторник. Проснулся с пренеприятным ощущением давления и тяжести на сердце, подумал, что барометр упал, и оказалось верно: барометр упал так, что стрелка опустилась левее ‘бури’. Весь день был от этой тягости сам не свой. В газетах прочел печальные известия: о гибели броненосца ‘Эдуард VII’201, — хорошо, что экипаж спасен, об эвакуации Галлиполийского полуострова202. Работа шла не особенно успешно. Во время прогулки был свидетелем ужасной сцены. Когда я, возвращаясь по Тверскому бульвару, шел от памятника Пушкину по направлению к Никитским воротам, по проезду бульвара пронеслись сани без седоков, запряженные в одну лошадь. Лошадь, должно быть, чего-нибудь испугалась и бешено мчала с невероятной быстротой. Кучер, совершенно растерявшийся, не владел уже ею и только кричал встречным: ‘Легче, легче!’. Затем послышались еще какие-то крики и чем-то сильный удар. Все это совершилось в один момент, некоторые из публики, шедшие по бульвару, бросились бежать к дому градоначальника. Я тоже поспешил туда. Оказалось, что лошадь попала под встречный трамвай и была задавлена, кучеру разбило голову, а другие говорили, что его убило. Я, следовательно, видел, как человек несся на смерть, видел его за минуту до ужасной смерти. Тяжко. Весь вечер ничего не мог делать.

30 декабря. Среда. Не выходила из головы мысль о вчерашнем происшествии. В газетах о нем ничего пока нет. Осаду Азова продвинул мало. Гордон быстрее продвигал свои траншеи, чем я изучение его деяний под Азовом. Визит после завтрака к О. И. Летник по поводу переданного ею мне проекта программы для ее предполагаемого магистерского экзамена. Программа, по ее словам, составлена ею с А. А. Кизеветтером, но выражает явное стремление пройти коротенькими узенькими переулками к тому, к чему другие идут широкою дорогой. Хотя я и глубоко убежден, что из всей этой затеи ничего не выйдет, так как в 40 с лишком лет приниматься за экзамен на магистра поздно, но все же против характера программы протестовал, чем и вызвал большое и запальчивое недовольство с ее стороны. Для нее все эти экзамены — один из приемов кокетства и ничего более. От О. И. [Летник] я проехал на Земляной вал к Маргарите Викторовне Флинт, владелице Шашкова, вручить ей задаток за дачу на 1916-й год, ту же, на которой мы жили в нынешнем году. Это дочка B. Н. Пастухова и внучка знаменитого издателя ‘Московского листка’ Н. И. Пастухова203. Не от предков ли и в глазках ее какой-то алчный к наживе огонек? От нее вернулся домой пешком по линии бульваров. Вечер за ‘Записками’ C. М. Соловьева.

31 декабря. Четверг. Чувствую себя неважно. Видимо — переутомление. Надо бы отдохнуть денька три на свежем воздухе, вдали от книг. Утром я опять осаждал Азов, следя за осадой день за днем и как бы переживая ее. Вечером встречали с Миней новый год. Об этой встрече он целый день говорил, она заключалась в том, что, заснув в 10-м часу, он проснулся в 11-м, оделся, мы откупорили бутылку грушевой воды Ланина204 и выпили ее за столом, поставленным в детской возле елки. Затем он опять разделся и заснул крепким сном беззаботного детства. Я также не мог дождаться нового года и лег спать в 12-м часу. Итак, прощай 1915.

1916 год

1 января 1916 г. [27] Пятница. Я пишу цифру нового года и ошибаюсь: вместо 1916 рука написала 1695 — год Азовской осады. Это и показывает, где витают мои мысли. Впрочем, начал также подготовлять и книгу Флоровского1 для диспута. На прогулке после завтрака встретил на Никитском бульваре С. А. Котляревского, с которым разговор о Забелине. Вечером у нас Холи и С. К. Богоявленский. Читали речь Гучкова, обращенную весьма нагло и бестактно ‘ко всей русской армии’2. Ко всей армии со словом может обращаться в России один только человек — государь, ее верховный вождь.

2 января 1916. Суббота. Печальные вести из Черногории. Австрийцы захватили гору Ловчен, господствующую над всей Черногорией, и тем самым завладели всем этим маленьким государством3. Жаль. Вечером у Алексея Павловича [Басистова], где были В. А. Михайловский, Холь и С. К. Богоявленский. Собираемся так уже 5-й или 6-й раз. Придя домой увидел у себя на столе письмо Елагина о присылке 100 экземпляров 2-го издания 2-ой части учебника4 и копию с рецензии Сивкова из ‘Детского воспитания’5.

3 января. Воскресенье. Довольно сильная вьюга. За последнее время по поводу нового года сначала по новому, а затем по старому стилю, приходилось читать много речей и телеграмм союзных государей, министров, военных людей и т. д. Все они звучат очень бодро и говорят о победе в уверенном тоне. Однако — весь Балканский полуостров в руках немцев, им принадлежит Сербия, Черногория, Болгария и Турция. Стали ходить прямые поезда Берлин — Константинополь. Но не будем унывать.

Был у нас за чаем Д. Н. Егоров по некоторым делам Исторического общества (будущего) — с тем, чтобы устроить первое заседание большим, открытым и публичным, и с тем, чтобы я на нем выступил с докладом о Петре. Ему хочется, как я заметил, выступить также и самому с докладом о своей книге. Я отказался, и, по-моему, лучше возобновить деятельность общества с обыкновенных заседаний.

Обедали мы у Шестаковых в очень большом обществе, согреваемые обычным радушием и гостеприимством Сергея Сергеевича [Шестакова]. Можно было отдохнуть душой.

4 января. Понедельник. Утро за работой над Гордоном. Затем книга Флоровского. Принесли мне гонорар от Сытина за второе издание учебника для V класса — 1 625 рублей.

5 января. Вторник. Ночь спал очень плохо, опять неспокойное состояние сердца — сильный ветер. Однако такого реагирования на падение барометра у меня давно уже не было. Ясно, что сказывается переутомление. Ограничился небольшим количеством работы и предпринял большую прогулку. Часов в 7 пришел А. П. Басистов, с которым беседовали о значении философии. В это время позвонил по телефону Егоров и звал к себе: он тоже жалуется на переутомление и на ощущение тоски. Это нашло во мне живой отклик, я отправился к нему: А. П. [Басистов] все равно уходил к Леденцовым. У Егорова был С. К. Богоявленский, и мы провели вечер в задушевной беседе. Был у меня утром Н. В. Лысогорский, который был также и вчера. Он приходил с просьбой представить его книгу ‘Единоверие на Дону’6 на премию митрополита Макария в Академии7. Сегодня он принес самую книгу. Он жаловался на материальное положение, и, действительно, он давно уже на службе, скоро и доктор — а все еще доцент, получающий 1 200 руб., что по-теперешнему не более 600 рублей прежнего.

6 января. Среда. Я старался дать себе полнейший отдых от всякой умственной работы. Утром сделал большую прогулку в Замоскворечье, видел большую толпу народа на набережных и мостах против Кремля в ожидании крестного хода. Блуждал затем по Замоскворецким улицам и переулкам, вспоминая топографию Москвы XVII века. Была великолепная морозная, но тихая и ясная погода. В Замоскворечье древнемосковского духа сохранилось больше, чем в других местах. В толпе, к которой я присматривался, много типов — из мелкого торгового люда, которые не ушли еще из XVII века, и если бы переодеть их в платье того времени, совершенно могли бы вдвинуться в толпу XVII столетия, также присутствующую на выходе государя на крещенское водосвятие.

После обеда Л [иза] ушла к Л. Н. Коржевиной8, а мы с Миней занимались на дворе постройкой крепости из снега. Получив через форточку приглашение от В. С. Карцевой к ним пить чай, отправились туда и провели часа 11/2 в беседе с В. С., А. А. и Верой [Карцевыми]. Вечером я был у Холей в обществе А. П. Басистова и С. К. Богоявленского. Так удалось целый день провести без умственной работы.

7 января. Четверг. Был в Архиве МИД, чтобы посмотреть Журнал Азовской осады, найденный С. К. Богоявленским в Турецких делах9. Это — недоброкачественное произведение, составленное в XVIII в. в Иностранной коллегии10, вероятно, по поводу каких-либо переговоров с Турцией, может быть, при Екатерине II. Когда я возвратился из Архива, был у меня Д. Н. Егоров, испытавший весьма неприятное разочарование. Он также до меня заходил в Архив, чтобы посмотреть книжку с уставами академических премий. Оказывается, что для его книги как раз подходит премия Котляревского 1 000 рублей — раз в три года11. Но, увы, книга должна быть представлена в декабре, а было уже 7-ое января! Досадно! Печатание стоило ему больших денег, а финансы его плохи. От войны большая часть русского народа, как это ни странно, в выгоде. Крестьянство благоденствует от а) притока денег в деревню в виде пайков женам и детям запасных, Ь) от значительного (вдвое и втрое) возвышения заработной платы, с) уничтожения водки и пьянства. Деньги, которые целиком уходили в кабак, теперь остаются в семьях и идут в разного рода сберегательные кассы. Недаром же вклады в сберегательные кассы за декабрь 1915 г. оказались в 5 раз больше вкладов за декабрь 1914 г. Далее. Все призванные на военную службу в офицерских чинах получают усиленное жалованье, многие сохраняют места, которые занимали прежде, и получают прежнее жалованье в целом или в половинном размере. Множество лиц, работающих в Городском и Земском союзах12, в разных отрядах и т. п., получают большие содержания. Крупные жалования получают лица, занятые на заводах, обслуживающих снаряжение армии и состоящих в ведомстве военно-промышленных комитетов. Купцы и промышленники наживаются грабежом и разбоем—200 %, 300 %, а может быть, и выше. И вот только остается небольшая полоса людей, теряющих от войны, — это чиновники, преподавательский персонал. Это уже в полном смысле небольшой островок обдираемых, среди множества дерущих.

8 января. Пятница. Продолжал работу над Гордоном13 и над книгой Флоровского. Занес М. К. Любавскому последний выпуск учебника и статью из Ж. М. Н. Пр.14 Вечером во время прогулки встретил В. И. Репина. По дороге думал о том, как создалась наша интеллигентщина.

9 января. Суббота. Получил письмо от Флоровского из Одессы. Он, оказывается, ждал допущения своей книги в факультетском заседании перед Рождеством, а диспута — в 20-х числах января. Это письмо заставило меня с тяжелым чувством отложить работу над Петром и усиленно приняться за книгу Флоровского. На прогулке встретил А. А. Кизеветтера, с которым говорил об учебниках. Вечер у Богоявленских, где был Лопухин15. О Черногории — совершенно противоположные известия. Король Николай прекратил переговоры с Австрией16. Совершенно неожиданный оборот. На Кавказе наши войска гонят турок к Эрзеруму17. Насколько это движение прочно? Уже и в начале войны мы были под Эрзерумом и брали Кеприкейские позиции18.

10 января. Воскресенье. Утро ушло на подготовку к академической лекции завтра, так что на Флоровского осталось времени очень мало. Во время завтрака появилась к нам Ел. Ник. Елеонская, с которою мы встречаемся на Курсах по пятницам. Был очень оживленный разговор о народной словесности, о положении кафедры истории русской литературы в Московском университете, об их Обществе истории литературы под председательством Сперанского19 и о многом прочем.

К трем часам дня я отправился в Университет на открытие нашего Исторического общества. Шел пешком. Во дворе Университета меня окликнули С. К. Богоявленский и Готье, и мы вместе вошли в Университет. В плохом и неуютном помещении литературного семинария мы застали уже немало публики: самого Герье, Новгородцева, В. М. Хвостова, Любавского и др. Были и старые члены общества, сильно, надо сказать, постаревшие за то время, пока общество не действовало: Грунау20, Тарасов21, И. К. Линдеман и др. Герье открыл собрание речью, которую начал с упоминания об умерших членах комитета: Корелине, М. С. Соловьеве, Трубецком, Ключевском. На Соловьеве он запнулся, забыв его имя, и получилась томительная, долгая и довольно жуткая пауза. Затем он развивал натяжку, что общество, прекратившее свои собрания с 1904 г. вследствие революционных событий, отъезда его, Герье, на два года за границу и потом в Петербург по случаю назначения членом Государственного совета, — все-таки продолжало свою деятельность в виде издания общедоступных брошюр по истории, которых было выпущено в свет 18 000 экземпляров22. Вл. Ив. [Герье] говорил далее, что теперь для возобновления деятельности общества есть два благоприятных обстоятельства: во 1-х, имеется много молодежи, будущих научных работников, окончивших Университет и Высшие женские курсы и оставленных при кафедре истории, во 2-х, начат уже и библиографический журнал23, который общество может продолжить и развить. Начало этому журналу положено Д. Н. Егоровым его указателями литературы по всеобщей истории на русском языке, издававшимися в приложениях к ‘Русской мысли’24. После Вл. Ив. [Герье] говорил Матвей Кузьмич [Любавский], начавши свое слово с указания на то, что из прежнего комитета осталось в живых всего 4 из 11, именно Герье, Виппер, Виноградов и он, Любавский25. Так что прежде всего предстоит возобновить состав комитета, а для того, чтобы это сделать, надо избрать новых членов, пополнить самое общество. Был предложен затем составленный уже нами на предварительном совещании список, и все в нем обозначенные были признаны членами общества, а затем записками был избран и комитет 11-ти, также по заранее составленному списку. Когда Егоров, исполнявший секретарские обязанности, подсчитал число голосов и объявил, что проф. А. Н. Филиппов, не входивший в список, получил 2 голоса, последний очень обиженным голосом запротестовал и говорил, что получил 3 голоса, а не два. После этого комитет удалился в соседнюю комнату и распределил между собою обязанности, избрав товарищами председателя А. Н. Савина и М. К. Любавского, казначеем Горбова, кажется богатого коммерсанта, секретарем конечно Д. Н. Егорова, библиотекарем Готье. Матвей Кузьмич [Любавский] указывал, что товарищем председателя по русской истории следует быть мне, но я решительно это отклонил на том основании, что для Общества будет очень выгодно иметь во главе своей ректора Университета, который может оказать Обществу на первых порах очень существенную материальную поддержку. Да и сношения с Герье лучше вести М. К-чу [Любавскому], который к нему близок и хорошо умеет с ним обходиться. Вернувшись в залу заседания, М. К. [Любавский] провозгласил такое распределение должностей, искусно упомянув, что Герье остается бессменным председателем. Эти слова были встречены громкими аплодисментами, которыми старик, видимо, очень был растроган. Передав председательство М. К-чу [Любавскому], Герье при новых аплодисментах удалился. Так возродилось Историческое общество, и прежние несогласия, из-за которых оно бездействовало, были забыты.

После ухода Вл. Ив. [Герье] М. К. Любавский в речи очертил организацию русской науки вообще, а в частности в области истории — отсутствие критико-библиографического осведомительного журнала. Такой журнал общество и должно издавать. Слово передано было Д. Н. Егорову, и тот сделал обзор библиографических указателей, начиная с XVI века. Это было немножко слишком, но мне нравилось увлечение, с которым он читал свой доклад, вооружившись привезенными в Университет старинными книгами, которые показывал присутствующим, но которых, впрочем, никто не смотрел. Избранием редакционного комитета, куда мы включили Филиппова, чтобы несколько смягчить причиненную ему, хотя и помимо воли, обиду. На том первое заседание было покончено. Чувствуя потребность пройтись, я отправился провожать С. К. Богоявленского, к нам примкнул и герой дня Д. Н. Егоров, шедший с нами по линии бульваров до Петровских ворот. Я зашел к С. К-у [Богоявленскому], чтобы взять находившегося там Миню, но у Богоявлен[ских] же оказалась и Л[иза], и мы в 8-м часу покинули их и половину дороги сделали пешком при невозможности сесть в трамвай. Стоит скверная, давящая и грязная оттепель.

11 января. Понедельник. Я поехал утром к Троице начинать лекции с некоторой боязнью не попасть на поезд, если будет наплыв пассажиров, едущих в Петроград через Вологду, т. к. Николаевская дорога для пассажирского сообщения закрыта. Но поезд, с которым я езжу, как оказалось, идет только до Ярославля, и мест в нем было много. Только что я вошел в переднюю Академии, как мне сообщили, что сегодня в 9 ч. утра скончался проф. Шостьин, давно уже болевший. Жизнь его в течение осеннего полугодия несколько раз была в опасности. Жаль сына, только что вступившего на наш факультет, тихого, скромного, но, кажется, очень работящего юношу. Прочитав одну лекцию, мы были на панихиде в академической церкви. Ни ректора, ни инспектора не было26. Я вернулся в Москву, чтобы быть завтра в Университете.

12 января. Вторник. Давящая оттепель продолжается, и у меня какая-то неприятная тяжесть на сердце и бессонница. Одевшись в мундир — что и делается раз в году — отправился в университетскую церковь, которую 12 января я посещал еще гимназистом. Тогда был обычай от каждой гимназии посылать в этот день по несколько учеников в университетскую церковь, и эти депутации являлись во главе с директорами. Тогда богослужение в этой церкви совершалось более чинно: публика стояла, разделяясь — мужчины на правой, женщины на левой стороне. Прекрасно с большим достоинством держал себя ректор Н. П. Боголепов, стоявший невозмутимо впереди у амвона, ни разу не оборачивавшийся и только выходивший к дверям церкви встретить генерал-губернатора князя Долгорукого, когда ему докладывали о его приезде. Теперь в церкви гораздо менее порядка. Боголюбский сказал проповедь о материализме немецкой машинной и бездушной культуры. Говорил, не владея интонациями голоса и как будто с фальшивыми нотами. Перейдя в старый университет27, мы напились чаю. Я сидел в обществе Белокурова, Мальмберга и директора Архива МИД Мансурова. Затем начался акт. Филиппов 13/4 [часа] морил публику речью о неполноте Полного собрания законов. Исследование его очень интересно и ново, но все же так нельзя злоупотреблять человеческим вниманием. В зале стоял говор, кашель, и однажды, когда Филиппов сделал паузу, сделана была попытка аплодировать, но, увы, он продолжал бесконечную речь. Вечер на обеде в ‘Праге’. Собралось человек 60. Наш факультет за одним из концов длиннейшего стола. В 11-м часу я был дома.

13 января. Среда. Утром часов в 10 позвонили мне по телефону из Сергиева Посада, и юный печальный голос студентика Шостьина сказал мне: ‘Мама велела просить вас на отпевание и поминовение’ (А. П. Шостьина). Заносил проф. Филиппову свой курс по истории XVIII в., учебник VI класса и оттиск о Судебнике28. Погода отчаянная, давящая, оттепель, мокрый снег хлопьями, на мостовых какое-то черное месиво. Весь рабочий день прошел за книгой Флоровского. Попытка прогулки вечером была неудачна, потому что нельзя совсем двигаться по обледеневшим тротуарам. В. И. Репину отнес вечером учебник, давно ему обещанный. Миня с понедельника лежит в постели из-за кашля, температура, впрочем, нормальная.

14 января. Четверг. Встал в половине седьмого в темноте и отправился в Посад на похороны Шостьина. Над гробом были произнесены две речи: проф. Глаголевым и архиепископом Алексием Владимирским, товарищами А. П. [Шостьина]. Последняя была художественно-красива и согрета теплым чувством. Особенно хорошо было место о сельской духовной семье, из которой вышел А. П. [Шостьин] и о старой, суровой даже жестокой духовной школе, которую пришлось им с А. П. [Шостьиным] проходить. Талантливое, простое, ненадутое и ненапыщенное красноречие, полное ярких образов! Пел прекрасно хор студентов Академии. После отпевания был обед в доме Шостьиных со всеми старыми обычаями, с заупокойной чашей, блинами и киселем, что в Москве в нашей, по крайней мере, среде уже совсем вывелось. Пахнуло отошедшей гостеприимной и радушной стариной. Шостьины — вдова и сын благодарили меня за приезд так горячо и задушевно, как будто я сделал для них что-либо важное и существенное, так что мне было даже неловко. Была большая часть академической корпорации, о распадении ее вел я речь с о. Варфоломеем на обратном пути. В Москву я приехал в конце 7-го часа и с трудом попал в трамвай. Грязь, оттепель, мокро и отчаянный ветер.

15 января. Пятница. Весь рабочий день над Флоровским. Отослал несколько оттисков Судебника разным лицам. Приходится на практике убеждаться, что надо вести тот образ жизни, который у меня установился путем опыта: работа утром до завтрака, после завтрака непременно прогулка, затем вновь работа от 4 до 7, до обеда, после обеда отнюдь ничем трудным не заниматься, только при таком распределении не чувствуешь усталости. Всякое нарушение этого порядка — не проходит даром.

16 января. Суббота. Утром составлял краткий отзыв о книге Лысогорского для представления ее на премию в Совет

Академии. Написал также письмо Флоровскому. В третьем часу экзаменовал в Университете: явилось человек 7—8. Домой возвращался далеким путем. День был солнечный, и как будто повеяло первыми признаками весны. Вернувшись, написал письмо издателю ‘Русской старины’ [П. Н. Воронову] с благодарностью и с предложением статьи о детстве Петра Великого29. Вечер у Готье, где было собрание оставленных при Университете для организации библиографического отдела в будущем журнале Исторического общества. Были мои оставленные30, а также Пичета, Панов и Бережков. Разобрали до 125 повременных изданий, за которыми обязались следить. За чаем беседа о новых явлениях в нашей исторической литературе.

17 января. Воскресенье. Утро проведено за подготовкой к лекции в Академии. Заходил к М. С. Елагину, отдал ему список учебных заведений, куда надо разослать учебники для ознакомления с ними. В список внес восточные округа: два сибирских и Оренбургский, к ним прибавил еще Харьковский. Не застав его дома, пошел отдать визит Е. Н. Елеонской, у которой посидел с полчаса. Вечер дома, читал Мине из ‘Путешествия под водою’ Жюля Верна31, с необыкновенным вниманием и интересом он слушает. Начал читать книгу Лысогорского. Ложась спать, заметил, что весь я покрыт какой-то экземой.

18 января. Понедельник. Несмотря на то, что покрывающая меня сыпь усилилась, я отправился все же в Посад, занял свой номер в гостинице, но, придя в Академию, узнал, что завтра 19 января лекций не будет по случаю именин митрополита [московского Макария (Невского)]. Совсем мы забыли об этом. Читал довольно живо, в каком-то особенно нервном состоянии от экземы. После лекций заходил к ректору [епископу Волоколамскому Феодору (Поздеевскому)], хотя и в неприемный час, чтобы передать ему рекомендацию книги Лысогорского на премию, и подарил ему экземпляр учебника. Пришлось нарушить данное Шостьиным обещание побывать у них в этот вечер. Возвращался в Москву вместе с С. И. Смирновым, разговор об Историческом обществе, об Академии и о войне. Как обыкновенно, я защищал правительство от нападок, доказывал, что правительство — это мы сами, т. е. люди из той же нашей среды.

19 января. Вторник. Экзема, меня покрывающая, увеличилась, и, чтобы выяснить, в чем дело и что делать, я попросил к себе доктора В. А. Александрова, который и был у меня в 12 часов. Он видит причину болезни в желудке. Получил открытку от С. Ф. Платонова в ответ на посланный ему оттиск статьи о Судебнике: ‘Многоуважаемого М[ихаила] М [ихайловича] очень благодарит за присылку его статьи об Устьянском кодексе преданный ему С. Платонов’. Последними словами: ‘об Устьянском кодексе’ дается мне понять, что он прочел статью32. Какая завидная вежливость и какая тонкость. Никуда сегодня не выходил и весь день читал Флоровского, а вечером еще и А. И. Покровского. Вечером мы опять оставались вдвоем с Миней, и я ему прочел две главы из Жюля Верна, с наслаждением следя за его впечатлениями.

20 января. Среда. Целый день дома. Экзема моя, кажется, уменьшается, но все-таки еще довольно неприятна. За книгой Флоровского. Был у меня некто Шепелев, родственник профессора Академии Россейкина, с просьбой похлопотать за него перед П. И. Новгородцевым, дал ему письмо. Вечером у нас Липа и Миша.

Газеты принесли новость о перемене председателя Совета министров33. Чем это вызвано, неизвестно.

21 января. Четверг. Писал отзыв о Флоровском. Затем экзамен в Университете — было экзаменующихся очень мало, человек 8. Вечером у меня Ю. В. Готье, с которым прочли отзыв, и Д. Н. Егоров. Рассказы о его нижегородской поездке на открытие Нижегородского народного университета34. Любопытна статья в одной из левых нижегородских газет под заглавием ‘Пустое место’, в которой доказывается, что открытое в Нижнем учреждение — ни ‘университет’, ни ‘народный’. По-моему, правильно, и уже во всяком случае, это не есть ‘университет’. Это гордое название совершенно неправильно носит и наше московское учреждение Шанявского35, которое есть не что иное, как курсы по отдельным предметам. Левые разгильдяи, вроде Б. И. Сыромятникова, любят в пустозвонных речах противопоставлять ‘казенный’ университет ‘вольному’ и ‘императорский’ — ‘народному’. У нас даже лекции Сыромятникова на окраинных московских фабриках называются ‘университет’. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Готье проводил прямые, фронтальные атаки на Егорова с тем, чтобы тот возвращался в ‘казенный’ университет36. Получил лестный ответ от издателя ‘Русской старины’ [П. Н. Воронова] с просьбой прислать статью.

22 января. Пятница. Утром выправлял статью для ‘Русской старины’. Семинарий на Женских курсах, перед которым виделся в профессорской с Петрушевским и вел с ним беседу о работе над биографией Петра. Вечером в Малом театре на пьесе ‘Воевода’ Островского, которую видел лет тридцать тому назад. Тогда играл воеводу Ленский, а Степана Бастрюкова — Южин. Но Садовская все та же. Видел в первый раз на сцене свою бывшую ученицу Пашенную.

23 января. Суббота. Приготовился к лекции и отправился в 12-м часу в Университет. Дождавшись в профессорской времени начала лекции, пошел в аудиторию — но, к удивлению моему, она оказалась совершенно пуста. Солдат, дежурящий при аудиториях, объяснил мне, что я не сделал объявления о начале лекций, потому никто и не пришел. Я, действительно, в прошлых годах, начиная лекции после Рождества не в срок, вывешивал объявления. Теперь хотел начать в срок — но потерпел неудачу. Так порох мой потрачен был даром. Та же участь постигла И. И. Иванова, и мы, поговорив с ним некоторое время об экспериментах министра народного просвещения с отменою выпускных экзаменов37, пошли в библиотеку. Вечер я провел у Богоявленских, куда путь сделал ради прогулки пешком.

24 января. Воскресенье. Утро за подготовкой лекции в Академии. После завтрака у меня была некая г-жа Терешкович, желающая подготовляться к магистерскому экзамену по русской истории, и была очень удивлена, когда я ей изложил характер наших требований. Это уже 5-я или 6-я женщина, собирающаяся в магистры, и ни из одной, кроме Островской, не выходило никакого толку. Да и книга Островской38 только подтверждает сказанное. Для ученой деятельности нужно творчество, эта деятельность не есть пассивное усвоение, а творчества нет у женщины. Нет женщин-композиторов, нет поэтов, нет живописцев — не может быть и крупных ученых, хотя могут быть и нужны и должны быть очень образованные. Мы работаем на Высших женских курсах над повышением уровня женского образования, над вооружением женского труда знанием, а не для выработки женщинученых.

К 4-м часам мы всей семьей отправились к Готье и пили у них чай, мне надо было сдать ему дела о Флоровском. Вечер дома за разными делами, каких накопилось немало. 10 час. 46′ вечера.

25 января. Понедельник. У Троицы. После лекции за чтением в Ж. М. Н. Пр. статьи Соболевского о Шварце и Лукьянова о Соловьеве. Статья о Шварце39 мне особенно интересна потому, что многое, что в ней рассказывается, относится уже к временам моего студенчества (1886—90). Вечером мы с А. И. Алмазовым навестили вдову и детей А. П. Шостьина, у них нашли Туницкого.

26 января. Вторник. В Академии конец лекций будет 12 февраля перед Масленицей и поэтому начинается передэкзаменное настроение, вопросы, по каким пособиям готовиться и т. д. Впрочем, мы пока еще на практических занятиях занимались толкованием Русской Правды. Из Академии я приехал на факультетское заседание и читал там отзыв о Флоровском. Возвращались с Готье и Савиным. Вечером усталость и освежающая прогулка.

27 января. Среда. Утром звонил ко мне по телефону А. И. Покровский с известием, что в сегодняшнем Совете Академии будет читаться отзыв о его книге, и с просьбой быть на Совете. Я и так собирался туда ехать ради премии Н. В. Лысогорскому. В 3 часа я отправился в Академию и был на Совете. Отзыва о Покровском не читалось, а премию Лысогорскому испортил Туницкий, представив на нее также

Виноградова доцента и уменьшив таким образом премию вдвое. Так как Совет кончился очень рано, еще до 8 часов, то остаток вечера я провел у И. В. Попова в обществе С. И. Смирнова и Туницкого. Разговор о новейшей русской литературе, а затем об академических делах — любимая тема профессоров-академистов.

28 января. Четверг. Утром выехал в Москву, читая в вагоне прекрасно написанный реферат студента Яцунского о столкновении царевны Софьи с Петром. Это автор удостоенного премии Володи Павлова сочинения об общине. Талантливый человек, смелый и ясный ум. Публики на семинарии было немного, но разговор был интересный. Из семинария, окончившегося в 61/2 часов, зайдя пообедать в ресторан Empire40, я в первый раз пошел в заседание Археологического общества. Заседание было непомерно длинно. Читались три доклада, из которых два очень большие: Линдемана о геркулесовом щите и Сидорова, оставленного при Мальмберге, о бельведерском торсе. Героем вечера был Мальмберг, выступавший с замечаниями. После докладов было распорядительное заседание, довольно безалаберное. Графиня Уварова волновалась по поводу бездеятельности комиссии41. Впечатление мое не из благоприятных.

29 января. Пятница. Получил письмо от Флоровского с просьбой назначить его диспут 14 февраля. Отправил в ‘Русскую старину’ переписанную Лизой статью ‘Детство Петра Великого’. В профессорской на Курсах видел Грушку, Розанова, Сторожева, Романова, с которым беседа о волнениях по поводу Третьяковской галереи, перевешивать картины или не перевешивать42. На семинарии выступала с докладом о малороссийских наказах 1767 г.43 окончившая Курсы Фомина. Доклад составлен очень ясно и обстоятельно и был, что очень редко бывает, превосходно прочтен. На мой вопрос, откуда у нее такое искусство чтения, она ответила, что была три года учительницей и привыкла читать в классе. Теплый тон доклада по отношению к Малороссии (сама Фомина — малороссиянка) вызвал оживленный, даже, пожалуй, слишком уж горячий спор между великороссиянками и малороссиянками, но звонок, к счастью, прекратил битву. Возвращаясь с Курсов, я сделал порядочную прогулку, с удовольствием после многих дней гнилой оттепели вдыхая свежий озонированный воздух после выпавшего чистого снега. По дороге заходил в две церкви, где шла всенощная, чтобы испытать поэзию полумрака храма с кое-где мерцающими лампадами. Вечером у меня был с карточкой Кизеветтера некий старец из Полтавы, хохол, бывший учитель классических языков, собирающий сведения о Петре Великом в Полтаве и Лубнах44. Он очень обрадовался, когда я показал ему в ‘Юрнале 1709 г.’45 известие о проезде Петра через Лубны после Полтавской битвы по дороге в Киев.

Прочел книжку Пругавина о Распутине46, выведенном под фамилией Путинцева. В книжке описывается, как великосветские дамы ездят к Распутину и веруют в него. Пругавин, видимо, точно сообщает факты — и тогда не остается сомнений, что это не новое, а давнее сектантское движение, уродливое выражение сильного религиозного чувства, вышедшего за церковную ограду и блуждающего на распутии. Те же явления, что при Александре I в кружке Татариновой47, позже в круге почитательниц Иоанна Кронштадтского, также признававших в нем Бога-Саваофа. Все это может интересовать сектоведов, но не понимаю, почему наши либералы, которые должны бы, кажется, везде и во всем стоять за свободу — не дают свободы верований другим, если сами с этими верованиями не согласны, а непременно считают нужным произвести сыск, пресечь и устранить явление, им неугодное. Не есть ли это тот же деспотизм с левой стороны, еще худший, чем с правой. Кому какое дело, какая богомолка или странница сидит в задних комнатах у замоскворецкой купчихи, и что за дело, к кому ездят и во что веруют великосветские барыни. Люди, громко кричащие о ‘свободах’ и в том числе о свободе совести, на деле являются теми же инквизиторами, испытующими религиозную совесть других. Все это партийная борьба, не брезгающая средствами. Причина таких сект — неудовлетворенность церковью, казалось бы, дело церкви бороться с такими сектами, но не преследованием, а единственно удовлетворением религиозных исканий, не находящих удовлетворения в черством и сухом формализме нашей иерархии и нашего духовенства.

На помощь ищущей и страдающей душе христианской должен придти кроткий, вдумчивый и отзывчивый пастырь церковный, а не чиновник ведомства православного исповедания в официальном вицмундире.

30 января. Суббота. Лекции в Университете. Читал о декабристах и характеристику Николая I. Получил от Поржезинского его новое издание ‘Введения в языковедение’48. Вечером в заседании Общества истории и древностей, где К. В. Покровский читал очень интересное сообщение об Ильине, забытом теперь драматурге конца XVIII и начала XIX века.

31 января. Воскресенье. Заседание комитета Исторического общества у Герье. Егоров докладывал свои планы относительно исторического журнала. Долго думали, какое дать журналу название, перебрали с десяток разных названий и наконец остановились на ‘Исторических известиях’. Затем рассматривались списки кандидатов в новые члены. Большие разговоры возбудила кандидатура Бороздина, предложенная как-то робко и под шумок Любавским и встретившая горячий отпор со стороны Егорова. Я также был против, мотивируя тем, что нахалу не мешает дать урок. Матвей Кузьмич [Любавский] взывал к состраданию и говорил, что Бороздин, которого он встречает в Медведниковской гимназии, не даст ему теперь проходу. После Герье мы отправились к Егорову, где продолжалось обсуждение подробностей печатания будущего журнала. Был А. Н. Филиппов, крайне назойливо предлагавший напечатать найденный им документ — записку Сперанского. Что, если бы каждый совался так же со своими документами?

Вечером я съездил к Богоявленским за вином для завтрашнего нашего обеда. У них разговор о даче и намерение поселиться рядом с нами в Шашкове.

1 февраля. Понедельник. Лекции у Троицы: с поезда на кафедру и с кафедры на поезд. Крайне трудно было попасть на трамвай, у остановки которого идет отвратительный бой из-за вагона. Ехал на No 15, идущем по бульварам, и встретил А. А. Волкова49, с которым говорили о новейшей школьной реформе50. Вернувшись в Москву, шел домой пешком. Свежий воздух, великолепная погода. В 71/2 час. у нас был обед, на котором были Шестаковы, Егоровы, Богоявленские, Богословские и Алексей Павлович [Басистов], я заходил вчера его позвать. Вино, добытое Сергеем Константиновичем [Богоявленским], оказалось превосходным и привело нас в хорошее расположение духа. Разошлись около 12 часов.

2 февраля. Вторник. День посвящен был отдыху. Утром (великолепная погода: тихо, слегка морозно, замечательно чистый воздух) гуляли с Миней, прошли к берегу Москвыреки и наблюдали санную езду по реке. После завтрака была у меня А. С. Шацких. Я опасался повторения такой же сумбурной аудиенции, какая была осенью, и потому назначил ей определенные рамки времени 2—3 часов и, надо сказать, не без труда заставил соблюдать последовательность в изложении. Все ее попытки уклоняться в сторону и пересыпать изложение ее работы рассказами о ее столкновении с Филипповым, о ее знакомстве с Веселовским — были парализованы. Только такими мерами я добился некоторого толка. Были у нас Котик, Липушата и Лизины сестры51 за чаем. Вечером я опять сделал прогулку, наслаждаясь свежим чистым (от нового снега) воздухом. Полный отдых.

3 февраля. Среда. Утром в газетах известие о взятии девяти эрзерумских фортов. С радостью читая эти телеграммы, я раздумывал, когда же будет взят самый Эрзерум, и мне казалось, что придется ждать еще несколько недель. Тем большим радостным сюрпризом было известие, сообщенное в Малом театре со сцены А. И. Южиным: ‘Эрзерум взят!’52. Публика разразилась аплодисментами и криками ‘ура!’.

Утром с Миней случилось происшествие. Он был отведен Л[изой] на урок пения и там оставлен. За ним должна была зайти mademoiselle. Вдруг в 12-м часу звонит телефон, и его голос мне говорит: ‘Папа! mademoiselle за мной не пришла, я уж здесь долго жду, совсем истомился’. Мое положение было затруднительно, т. к. я не знал адреса этих уроков пения, а Лизы и горничной Лены не было дома. Я отправился наудачу в Гагаринский переулок разыскивать квартиру этих курсов пения, но встретил Миню с m-lle, которая за ним все же пришла, но поздно. У меня сегодня было 4 реферата для просеминария, один больше другого. Они и поглотили весь мой день. Из просеминария пошел в ресторан обедать, там у нас назначено было свидание с Лизой, ездившей за билетами. Вечер в театре на пьесе ‘Стакан воды’53. Рядом с нами в амфитеатре оказались Сухотины — к нашему удовольствию. Превосходная игра Ермоловой, Южина и Лешковской.

4 февраля. Четверг. Чтение реферата для семинария. Затем семинарий, и в этом прошел день. Моя собственная работа о Петре не двигается под давлением университетских занятий. В газетах пока нет еще известий о подробностях взятия Эрзерума. Но как будто видно, что турецкой армии, его занимавшей, удалось уйти54.

5 февраля. Пятница. Утро за чтением книги Зайончковского: ‘Восточная война 1853—56 гг.’55. На семинарии на Курсах оказалось несколько курсисток, явившихся совсем не подготовленными и не исполнивших тех работ, которые требовались, за что и были сделаны замечания. Весь вечер за книгой Зайончковского. Миня третий день лежит в постели: у него насморк и кашель. Погода отчаянная: оттепель, сильнейший ветер, необыкновенная сырость.

На Курсах Сторожев рассказывал о слухе, сообщенном ему его домовладелицей княгиней Куракиной, о том, что приостановка сообщения Москва — Петроград вызывается вовсе не провозом в Петроград продуктов, а вывозом из Петрограда разных ценностей, т. е. эвакуацией Петрограда. Кто это фабрикует такие гнойные, гнилые известия? А между тем они ползут и все-таки свое дело делают, уныние распространяют.

6 февраля. Суббота. Плохо читал (т. е. говорил) в Университете о внешней политике Николая I. Чувствовал какой-то прилив к голове, и слова не шли на язык. После лекций ждал в Университете пробной лекции Панова (3—5), частью за журналами (NB. статья пустобреха Сыромятникова в журнале ‘Вестник воспитания’ о задачах высшей вольной школы56, начиненная ругательствами по адресу школы ‘казенной’), частью за беседой с И. В. Софинским, повествовавшим мне о годах его учительства в гимназии. Панов прочел очень хорошие лекции. Первая из них, о Шахматове и его учениках, была в особенности интересна. На лекции были М. К. Любавский, Готье и Яковлев. Вечер дома за Зайончковским. На улице сильнейшая буря.

7 февраля. Воскресенье. Были блины у С. Б. Веселовского в 4 часа дня, на которых я встретил С. К. Богоявленского, Егорова и Яковлева. Мы были угощены великолепным медом домашнего приготовления, довольно хмельным. Ушли в 8 ч., и я отправился провожать С. К. [Богоявленского], зашел к ним за Лизой и увидел у них Марью Ипполитовну [Маркову]и Кузину, очень хваливших мой учебник.

8 февраля. Понедельник. Ездил к Троице читать последние лекции. Вечер провел один за чтением статьи пустозвона Сыромятникова о суде в древней Руси57. Пустозвон и здесь в ученом труде остается таким же. По его теории выходит, что в доисторические времена люди, связанные в союзы (родовые и др.), имевшие сакральный характер, строже соблюдали право, чем, пожалуй, теперь. Свободе и даже разгулу страстей при таком строго-правовом порядке не могло быть никакого места. Наивно и никакого чутья действительности.

9 февраля. Вторник. Простился со своими студентами в Академии. Был на факультетском заседании, где обсуждалась программа заседания в память Корша. Вечером заседание нашего нового Исторического общества. Доклад Егорова о его книге. Возражали А. Н. Ясинский, я и А. А. Фортунатов. После этого председательствовавший Савин сделал резюмирующее заключение. Заседание вышло таким образом весьма приличное. Мы отпраздновали возрождение Общества, зайдя поужинать в Литературно-художественный кружок58. Там узнали известие о посещении Государем думы59.

10 февраля. Среда. День за рефератами для просеминария. Затем просеминарий: читался реферат Шостьиным, хорошо написанный. Вечером ко мне пришел А. В. Флоровский, только что приехавший из Одессы для диспута. Я уже начинал испытывать тревогу, приедет ли он, так что очень был рад его появлению.

11 февраля. Четверг. Приезд Флоровского заставил меня закончить подготовку к диспуту, чем я занимался все утро. В Университете семинарий с очень плохим рефератом студента Корнилова. Реферат был раскритикован другими членами семинария. Виделся с Готье, Ржигой и Гензелем. Попытка моя устроить сегодня собрание историков для знакомства с Флоровским не удалась. Вечером — прогулка. В газетах началась брехня из думской залы.

12 февраля. Пятница. Утро за окончательной подготовкой к диспуту. Пересматривал и приводил в порядок возражения. Был на Курсах на семинарии. Вечером у меня состоялось собрание для знакомства с Флоровским. Кроме него были Савин, Готье, Матвей Кузьмич [Любавский]. Позже приехали из заседания отделения Чупровского общества60 Веселовский и Кизеветтер. Было довольно оживленно, несмотря на усталость большей части гостей от вечерних работ. Кизеветтер мне привез свой новый сборник статей61.

13 февраля. Суббота. Мысль невольно все время направляется к событию во Франции, к громадному сражению при Вердене. Оттуда пока долетают только неясные известия. Может быть, это и перелом всей войны?62 В Думе длинная болтовня и взаимные личные и партийные перекоры: ругаются государственные кухарки. Читал сегодня в Университете, заметна убыль студентов в аудитории. Мы с Поржезинским объяснили это явление как результат появившихся в газетах официальных известий о призыве студентов в офицеры63.

14 февраля. Воскресенье. Сражение у Вердена продолжается, и все время испытываешь тревожное чувство, в какую сторону склонятся весы. У нас тоже было сегодня сражение — диспут с А. В. Флоровским. Благодаря моим стараниям на В. Ж. К. удалось вполне прилично наполнить Богословскую аудиторию: я пригласил в пятницу на диспут слушательниц моего семинария, а также вчера говорил и студентам. Диспут сошел, кажется, недурно, мы спорили в совершенно спокойном академическом тоне. Я повторил те возражения, которые сделал в отзыве, и прибавил еще два: об отношении дворянства к Комиссии64 и о принципе сословности, проводимом Екатериной. На эстраде было немного профессоров, но разговоры между ними, возникавшие по временам, мне мешали и как-то понижали энергию и настроение, так что в общем моя речь прошла не так, как бы мне хотелось. Кроме того, и сидеть совсем около кафедры было неудобно, и это также меня очень охлаждало. Словом, вышло не то, что бы должно было быть. С диспута мы шли домой с Л[изой], великолепная, морозная, но тихая с таянием на солнце погода. Испытывал чувство большого облегчения, что дело с Флоровским, наконец, благополучно кончилось. Вечером одинокая большая прогулка, та же морозная тишь на улице.

15 февраля. Понедельник. Первое, что, конечно, делаешь теперь утром — это бросаешься к газете. Положение у Вердена все еще нерешенное, все же французы как будто несколько подаются назад. Должно быть, верно то новое, подтвержденное этой войной правило: нет той крепости, которая не могла бы быть взята. Наконец-то я мог возобновить занятия над Петром и продолжить изучение первой осады Азова. Работал над этим с большим удовольствием. После завтрака при замечательно хорошей, слегка морозной, но ясной с таянием на солнце погоде сделал большую прогулку. Затем вновь принялся за прерванное чтение книги Зайончковского. Вечером у нас голубки-супруги Живаго. Миня, после промежутка около полутора недель вследствие кашля, в первый раз выходил сегодня гулять.

16 февраля. Вторник. Утро было проведено за работой над Петром. Продолжает стоять та же великолепная ясная бодрящая погода, ею мы и воспользовались с Миней для прогулки после завтрака по Девичьему полю. Обедал я у Юры Готье, где были Флоровский и Яковлев. Вспоминали о Гроте, явившемся в Москву из Одессы. Я рассказал о необычайном восходе в Москве этой яркой звезды и об удивительно быстром ее закате. После обеда мы пошли на заседание, посвященное памяти Корша, в Университете. Было много народа, так что Богословская аудитория была полна. Первым говорил

A. Н. Веселовский о знаниях Корша по иностранным литературам. Мне, когда я слушал его речь, вспоминались прежние времена, когда Веселовский читал в Университете. Шахматов прочел деловитую и обстоятельную, но сухую докладную записку, именно читал по маленьким листкам, и нельзя сказать, чтобы отличался умением читать. Следовал затем Сперанский — о работах Корша по изучению ‘Слова о полку Игореве’65 — читал по большим листам и читал, как дьячок шестопсалмие. В. Н. Щепкин говорил о Корше как слависте, о его знакомстве со славянскими литературами, об его отношении к славянству и о славянстве вообще — говорил нервно, с подъемом и своею нервностью заражал аудиторию. Рукоплескания, по недосмотру допущенные Грушкой — председателем, были особенно сильны после речи Щепкина. Брандт говорил о Корше как стихотворце, начав с глупости, без которой он не может никогда, — о том, что он говорит не только как Роман Брандт, но и как Орест Головнин66. После этих пяти докладов объявлен был перерыв. Я встретил много знакомых, среди которых В. А. Михайловского. Отозвав меня в сторону,

B. К. Трутовский сказал, что ему надо поговорить со мною, и сообщил, что в Археологическом обществе намечают меня в председатели Археографической комиссии. Я наотрез отказался, сославшись на множество и тяжесть дел, и указал на Ю. В Готье. На его слова, что я могу и не действовать активно, а нужно — имя, я ответил, что иконой мне быть еще рано и что я должен еще работать. На том и покончили. Так как был уже одиннадцатый час, а предстояло еще 4 доклада, то я бежал домой с Л[изой]. Верден еще держится.

17 февраля. Среда. Итак, во вчерашнем заседании был обрисован Корш — лингвист, ориенталист, знаток литературы, классик и т. д. Но совершенно остался не изображенным Корш как цельная личность, и отдельные характеристики остались не только не объединенными, но и несвязанными.

Занимался очень интенсивно Петром, наконец-то я дорвался до возможности заниматься наиболее интересующим меня делом. После завтрака мы сделали прогулку с Миней в Девичий монастырь — погода все продолжает быть дивной. Вечером у меня Гр. Гр. Писаревский и затем В. А. Михайловский. Писаревский рассказывал об их устройстве на новых местах в Ростове-на-Дону.

Под Верденом, по-видимому, некоторый антракт.

18 февраля. Четверг. Чисто деловой день. Все утро ушло на Петра и довольно производительно. После завтрака — большая прогулка. Затем чтение Зайончковского в полнейшей тишине, так как Л [иза] с Миней были у Липушат.

19 февраля. Пятница. День проведен так же, как и вчера. Все утро над Петром, затем прогулка с Миней туда же, к Девичьему монастырю. Погода такая же дивная, морозная, ясная, бодрящая. По возвращении книга Зайочковского. Вечером опять прогулка.

Есть тысячи причин умереть, и эти причины грозят на каждом шагу такому хрупкому составу, как человеческий организм, и все-таки почему-то живешь. Почему это?

20 февраля. Суббота. День проведен так же производительно, как и предыдущий и вообще как вся масленица. Я рано ложусь, рано встаю, утро за работой над Петром, вечер за книгой Зайончковского. Вот если бы такою жизнью пожить продолжительное время, можно бы кое-что и сделать! В 3 часа мы втроем отправились на большую прогулку и наслаждались чистым воздухом у Девичьего монастыря.

Передо мной на письменном столе поставлен календарь. Каждый день листочек перекладывается на нем с правой стороны на левую. По мере того как левая пачка листов утолщается, правая делается тоньше. В календаре 366 листков на нынешний год. Где-нибудь есть, может быть, листовой календарь и всей жизни: число дней-листков в нем — определенная цифра, и также, по мере откладывания прошедших дней, правая пачка уменьшается и может быть и очень уж не толста.

21 февраля. Воскресенье. Бой у Вердена, затихший было, возобновился и опять вызывает тревогу за исход. Опять утром с жадностью бросаешься на газеты. Был у Ст. Ф. Фортунатова, в первый раз за текущий сезон. Нашел обычную его компанию. Оказывается, Савин предлагал его в члены Исторического общества, не переговорив предварительно с ним, он был очень изумлен, получив повестку, и членом общества быть вовсе не желает. Удивительно бестактно со стороны Савина, который не мог не знать, что С. Ф. Фортунатов когда-то был членом этого общества и затем ушел из него, и, следовательно, уже с ним-то надо было непременно переговорить. Итак, Савин предложил двух ушедших: Фортунатова, ушедшего из Общества в члены Общества, и Виноградова, ушедшего из Университета67, в почетные члены Университета. Первое предложение закончилось скандалом, посмотрим, как кончится второе. Остальной разговор касался Высших женских курсов, упомянут был и неизбежный ‘Дайси’68.

Вечером у нас были Богоявленские и Холи. Миня написал на отдельных карточках слова ‘Милости просим кушать’ и раздавал каждому, делая все это с необыкновенной серьезностью. Много в нем радушия и, насколько это возможно в его возрасте, гостеприимства.

22 февраля. Понедельник. Поработав утром над Петром, заходил после завтрака в Архив МИД, где беседовал со всей компанией архивцев. Сделал некоторые разведки о том, что можно там найти для юных лет Петра. Оттуда возвращался кружным путем, проводив С. К. Богоявленского. Придя домой, узнал, что ко мне звонил Д. Н. Егоров, и оказалось, что он зовет меня обедать по случаю дня рождения моего крестника Андрюши. Мы отлично пообедали и выпили вина из того запаса, который он заготовил для угощения после диспута. Речь касалась предстоящего диспута, Исторического общества и др. Я ушел в 10-м часу. На дворе сильнейшая вьюга, резкий и холодный ветер.

23 февраля. Вторник. Утро над Петром, но написал мало, т. к. увлекся чтением книги об Азове Байера69. Факультетское заседание. Савин прочел очень большой, красиво написанный, но довольно суровый отзыв о книге Егорова. Он упрекает Егорова в непомерном оптимизме, в том, что для поставленной темы материал совершенно недостаточен, в том, что вероятное Егорову кажется достоверным. Книга

Егорова вовсе не история Мекленбургской колонизации, а только история Мекленбургского дворянства, так как нет изображения колонизующих масс. Выводы Егорова Савин излагал, прибавив в одном месте слова ‘будто бы’. Диспут ввиду таких противоположных позиций автора книги (Матвей Кузьмич [Любавский] говорил, что он пришел совсем к противоположным выводам, чем Егоров) обещает быть очень интересным. Хочет возражать также и Поржезинский. Придется сидеть, очевидно, долго. После отзыва у нас с Любавским и Готье был разговор о курсах на будущий год. Из Университета я уходил в книжный магазин Вольфа (на Тверской) и Суворина, искал для Мини ‘Таинственный остров’ Жюля Верна, но тщетно. Вернулся по линии бульваров и весь вечер был дома за книгой Зайончковского.

Верден все держится, хотя немцы ведут уже третий штурм, на этот раз с левой стороны Мааса70, где имеют успех. Что бы ни было, защита Вердена отныне уже славная страница в истории этой войны.

24 февраля. Среда. К сожалению, должен отвлечься от любимой и главной работы другим делом — исправлением текста прочитанных в нынешнем году лекций для издания71. Над этим и работал до 3-х часов. Затем был в Университете, беседовал о войне с Лопатиным и Поржезинским. После просеминария заходил в 4 книжные магазина в поисках ‘Таинственного острова’ для Мини и наконец нашел его у Сытина на Никольской. Это, оказывается, издание Сытина, и потому, должно быть, другие книжные магазины его не держат. Полная неурядица у Карбасникова — приказчики все взяты на войну, продают какие-то бестолковые девицы. Думается, что и в книжной торговле женский труд мог бы быть более высокого качества. Вечер дома над Зайончковским, у нас Маргарита. Л[иза] занялась и увлеклась составлением биографии Мини за 8 прожитых им лет к его рождению. Маргарита приняла участие в подборе фотографических изображений для этого очерка.

25 февраля. Четверг. Продолжал с большим прилежанием подготовлять к изданию курс, и это заняло все время до 3 часов. В Университет не явился на семинарий референт студент Кочан, и так как у меня был на нынешний день только один реферат, то, к сожалению, семинарий не состоялся, и я пожалел о времени, потраченном на чтение реферата и на путешествие в Университет. Вечер за чтением Зайончковского. ‘Русские ведомости’ сеют смуту, печатая вздорные известия о готовящихся переменах под заглавием ‘слухи’. Но слухи совершенно противоположные: то выступление против Думы правых и таинственное совещание у Щегловитова, то, напротив, о повороте в сторону Прогрессивного блока72 и о совещании Родзянко с лидерами блока73. Много несчастий терпела ты, многострадальная Русь, но не была еще никогда подымаема при помощи блоков!

26 февраля. Пятница. День рождения Мини, поэтому он еще вчера очень волновался и все говорил: ‘Поскорей бы проходил нынешний день, чтобы скорее наступило рожденье’. Когда я вернулся домой (из Университета), он бросился ко мне со словами: ‘Папа! Какое несчастье! Я брал словарь из шкафа и увидал там ‘Таинственный остров», — книгу, которая должна была быть ему подарена сегодня. Ночь он плохо спал, среди ночи вдруг прибежал к нам в спальню и положил на тумбочку свой сюрприз нам — тетрадку со своими ‘сочинениями’: ‘Волга’, ‘Костер’ и др. Проснулся в половине 7-го и тотчас же занялся подарками, которые были приготовлены мною под утро у его постельки на стуле. О сне нельзя было уже и думать. Я утром, вопреки обыкновению, сделал большую прогулку, заметив приступ нервного состояния сердца, видимо, от работы по вечерам за последнее время. От 3 до 5 был на Курсах, виделся с Грушкой и М. Н. Розановым, беседовали о предстоящем диспуте Егорова. За обедом у нас Маня с Миней и Липушата. Каплюшка чувствовал себя виновником торжества. Торжество наше было, однако, омрачено известием от Егоровых о том, что у них заболел и, кажется, скарлатиною, мой крестник Андрюша. Сюрприз для Дм. Ник. [Егорова] неожиданный и крайне неприятный. Каково диспутировать в таком настроении!

27 февраля. Суббота. Лекция в Университете при большом количестве слушателей. После лекции чувство неудовлетворенности или, вернее, недовольства собою за прочтение не так, как следовало бы, но все-таки приятное состояние умственного возбуждения. День солнечный, весенний. Вечером заседание ОИДР с очень неинтересным рефератом Рождественского об английском посольстве в Москву в 1604-5 гг. Боюсь, что я говорил слишком резко, упрекая докладчика за отсутствие критической оценки разобранного источника. После заседания мы ужинали в обычной компании в ресторане Мартьяныча74, закрывающемся в 11 час. вечера. Еще до 12 я был уже дома.

28 февраля. Воскресенье. Диспут Д. Н. Егорова. Мы с Л[изой] отправились в Университет в первом часу и на лестнице встретились с самим виновником торжества. Богословская аудитория была совершенно полна. Солнечный день, лучи солнца в аудитории, озаряющие целый цветник юных слушательниц Д. Н-ча [Егорова], наполнивших аудиторию, цветы на кафедре — все это создавало светлую, красивую обстановку. При вступлении Д. Н. [Егорова] на кафедру была устроена овация. Вступительная речь была слишком длинна — 3/4 часа. Диспут был длиннейшим из всех, какие я помню, начиная с 1886 года, он окончился в половине девятого, начавшись в половине второго. Был сделан на исходе пятого часа дня перерыв. Духота стояла в зале невозможная! Эстрада для профессоров была полна. Блистали отсутствием только наши профессора всеобщей истории Виппер и Иванов, казалось бы, более других обязанные быть на диспуте. Випперу, очевидно, помешала придти его обычная ото всего уклончивость, а Иванову, должно быть, отсутствие интереса к его предмету.

В речи Д. Н. [Егоров] в значительной части повторил то, что говорил в своем докладе. Возражения Савина были весьма основательны, главные из них состояли в указаниях на отсутствие материала для такого исследования, какое предпринял Егоров, и на то, что только возможное и вероятное в книге объявляется доказанным и достоверным. Но А. Н. [Савин] плохо сумел эти возражения преподнести. Они вышли у него как-то мелочно-раздробленными и распыленными и поэтому не производили впечатления. Преудачно приведя в начале возражения стихи ‘Подвижник сильный не боится брани’ и рассмеявшись по поводу своей удачи, Савин и дальнейшие свои возражения приправлял почему-то смешками, хотя ничего смешного в них не было, все время он говорил, обращаясь лицом к публике, а к диспутанту неуклюже повернувшись спиной. Одно время в момент оживления спора из-за какой-то линии на карте, А. Н. [Савин], встав во весь рост и повернувшись совсем уже к публике, обратился к ней со словами: ‘Господа, правда же, здесь ломаная линия, а не прямая?’, — как будто зала могла быть судьею спора. И эти слова говорились с веселым смехом, и вообще достопочтенный историк весьма напоминал на этом диспуте танцующего верблюда.

К серьезному тону вернул диспут М. К. Любавский, говоривший после перерыва. Он указал, что книга названа неправильно колонизация Мекленбурга, ибо никакой колонизации в смысле передвижения народных масс в книге нет, и предложил озаглавить книгу: ‘Мекленбургское дворянство и его роль в колонизации’. Затем М. К. [Любавский] спорил с Егоровым о ‘локаторской доле’75, видя в указанных в десятинном списке не доли локаторов, а ленные участки76. Наконец, указывал на преуменьшенное значение, с каким выставляется в книге немецкий элемент. М. К. [Любавский] подсчитал в Рацебургском списке77 немецкие личные и местные имена и нашел их значительный %. На этом и основывал свое возражение. Колонизация с колонизаторами без колонистов, неправильное понимание значения указанных в десятинном списке земельных участков, преуменьшение немецкого и преувеличение славянского элемента, наконец, какое-то идиллическое изображение тишины и спокойствия, богатства и довольства в Мекленбурге XIII в. — pax slavica [28] — таковы были возражения Матв. Кузьмича [Любавского], весьма обстоятельно им аргументированные. Надо сказать, что Д. Н. [Егоров] отлично защищался, ни одного возражения не оставил без контрвозражения, говорил даже, пожалуй, чересчур обстоятельно и тем сам был виновником продолжительности диспута. В начале 8-го часа начал возражения неизбежный на диспутах Брандт, на этот раз, впрочем, не столь глупый, как всегда. Он упомянул несколько имен, неправильно принятых Егоровым за славянские, с чем тот и согласился, в конце 8-го часа выступил Поржезинский. По обширному и продолжительному вступлению, которое он перед своими возражениями произнес, можно было ожидать ряда убийственных выстрелов по лингвистическим промахам в книге. Возражения Поржезинского были дельны, но не губительны. Произошел в начале 9-го часа инцидент. Курсистки в зале, на 3/4 уже опустевшей, начали усиленно чихать и кашлять, мешая Поржезинскому. Тот остановился и, озлясь, сказал: ‘Это безобразие, не дают говорить’. Декан [А. А. Грушка] успокоил публику, ненаходчиво, но удачно сказав ей: ‘Сейчас кончится’, — и тогда уже все спокойно дослушали Поржезинского. Должен был говорить еще Ясинский, но он бежал, не дождавшись конца. Чтение длинного Савинского отзыва заняло еще минут 15, и диспут кончился при громких аплодисментах ровно в половине девятого. Я отметил некоторые крылатые слова Д. Н. Егорова, показывающие порчу русского языка в устах ученых, например, ‘инфериорная масса’ вместо — ‘низший слой населения’, ‘дорога хорошей обстроенности и большой протяженности’, ‘засвидетельствованность’ и т. д. Где ты, язык Тургенева?!

29 февраля. Понедельник. День не совсем обычный, бывающий лишь раз в 4 года. Возобновил писание Петра, а впереди еще академические семестровые сочинения, которые опять должны оторвать от этой работы. Вечером были у Холей. Стоит довольно морозная, ясная, очень приятная погода. Весна, очевидно, собирается прийти поздно. Итак, прощай месяц февраль!

1 марта. Вторник. В Государственной думе нашей все говорят, говорят и говорят. Вот уж подлинно вспомнишь гамлетовское: ‘слова, слова, слова’78. По бюджету Министерства внутренних дел записалось 30 ораторов, хотя и 3 могли бы исчерпать все дело. Сводятся партийные счеты, ругают министров. Среди этой грубой брани трудно даже уловить крупицу критики. Само собою ясно, что министр, подобрав эту крупицу, на ругань не должен обращать внимания. Явись на его место ‘министр общественного доверия’, т. е. из блока, его так же грубо будут ругать крайние правые и крайние левые. У министра в парламенте должна быть особая психика — полное презрение к болтовне и говорунам. Прогрессист Савенко не остановился даже перед клеветой: ссылался на записку, составленную будто бы Маклаковым, Щегловитовым и бароном Таубе, записку, где они настаивают на необходимости прекратить войну. Они этот факт опровергают письмами79. Гнусная клевета! В пролитой в длинном, должно быть, заседании массе воды первенство в остроумии бесспорно надо отдать Маркову 2-му. Ораторы упрекали правительство в том, что оно идет позади народа. Марков 2-й ответил, что всегда управляющий находится позади: рулевой на корме лодки, кучер позади лошадей, а впереди бегут мальчишки, которые боятся, как бы кучер не вытянул их хлыстом.

Так как трамваями в Москве пользоваться почти невозможно, приходится очень много ходить пешком. От этой ходьбы за последние дни я почувствовал сегодня такую усталость, что остался вечером дома и не был на годовом заседании Археологического общества, где намеревался быть. Встретился на улице с Егоровым, он чувствует себя героем. Курсистки на лекции в понедельник после диспута устроили овацию, поднесли адрес и цветы.

Началась весна. Солнце. Тает.

2 марта. Среда. К нынешнему просеминарию у меня оказалось пять рефератов об Аракчееве — один другого больше, так что я успел за все утро прочесть из них только два. Работа Катаева содержит живую и яркую характеристику Аракчеева. После ее прочтения в просеминарии у меня был разговор со студентами об Аракчеевской премии за историю Александра I в 1825 г.80 Заходил в два книжных магазина, спрашивал книгу Лукомского о старинных памятниках русской архитектуры81, но ее там не оказалось, а между тем книга недавно вышла и сегодня о ней помещена рецензия в ‘Русских ведомостях’. У нас обыкновенно что-нибудь из двух: или книга ищет читателя и никак не может его найти, или читатель ищет книгу и также не может разыскать. Вечером у меня собрание профессоров и приват-доцентов по русской истории для установления учебного плана на следующий учебный год: были Готье, Панов, Яковлев, Бахрушин, Любавский, а также С. Конст. Богоявленский и Веселовский. Одни поздно пришли, другие рано уходили, так что уютной и интересной компании не составилось.

3 марта. Четверг. Утро было занято составлением заявлений о курсе и практических занятиях на будущий академический год. Написав их, отнес к декану [А. А. Грушке]. С 4-часовым поездом выехал в Сергиев Посад, очень опасался, оставлен ли мне номер, в особенности когда из разговоров в вагоне узнал, как много пассажиров собираются остановиться в гостинице. Номер, однако, был предупредительно оставлен. Отогревшись от дороги и почитав несколько речь А. Н. Филиппова о Полном собрании законов, я провел вечер у С. И. Смирнова в обществе Туницкого и И. В. Попова. Много разговоров о предстоящем Совете 7-го марта по поводу диссертации А. И. Покровского. Говорили также и на политические темы, и я подвергался нападкам за высказанное мною положение о том, что Государственный совет теперь с достоинством законодательствует, а Дума опять превращается в митинг с грязными перебранками партий.

4 марта. Пятница. Экзамен в Академии по русской истории. Было человек 50, отвечали в общем очень хорошо, кроме некоего Бонч-Бруевича, получившего ‘2’. Ассистентами у меня были о. Д. Рождественский и В. П. Виноградов. Вернулся домой в 7-м часу. Вечер дома.

5 марта. Суббота. Утром в Университете на лекции. Перед лекцией беседа с проф. Ив. Ив. Ивановым о внутренних наших делах. Вечер на очень оживленном заседании Исторического общества с докладом А. Н. Филиппова о переселении прибалтийских крестьян во внутренние губернии. Было членов человек 25—28, присутствовала и моя оставленная молодежь82. Прения были очень оживленные. Я их открыл несколькими вопросами к докладчику, и дело загорелось. Выступали потом Ясинский, Матвей Кузьмич [Любавский], Линдеман, Егоров и Готье. Я думаю, что вечер должен был понравиться нашим впервые бывшим в обществе молодым людям.

У Вердена немцы, видимо, принуждены прекратить свою попытку. У всех отлегло от сердца, хотя все же может быть еще надо ждать новых ударов. А наши государственные кухарки в Думе продолжают свою бесконечную перебранку по поводу сметы министерства внутренних дел, не говоря при этом ни слова о самой смете, но выливая друг на друга целые ведра самых грязных помоев. Это есть борьба за власть, ведомая политиканами ‘блока’. Существующая власть оплевывается, называется не иначе как преступной, смешивается с грязью. И это во время войны, когда нужно поддерживать ту власть, какая есть, лишь бы она была сильна и деятельна. Грустно за политический смысл наших представителей. А уже в особенности пошлы все эти слова ‘об обновлении’, тысячу тысяч раз повторяемые без всякого реального содержания.

6 марта. Воскресенье. Читал книгу А. И. Покровского, отзыв о которой будет слушаться в Совете Академии завтра. Некоторые ее главы написаны очень живо и интересно, так что чтение доставляло мне большое удовольствие. По обыкновению, впрочем, большинства академических писателей объем этого сочинения тоже довольно раздут, можно бы излагать и покороче. После завтрака заходил к Савину за двумя томами приложений к книге Зайончковского83, взятыми им из университетской библиотеки. Беседовали о диспуте Егорова и о военных наших делах. Жена его84 жаловалась на нелепые придирки цензуры. Ее музыкальная школа должна давать публичный концерт в зале консерватории, но цензура не позволяет в программе называть Шумана, Моцарта и т. д. Дико. Их музыка интернациональна, это — сокровище всего человечества. Впрочем, она же рассказывала, что и у немцев запрещают называть Чайковского, а надо было его переименовывать в Теемана85. Вечером у нас были В. А. Михайловский, Сергей Константинович [Богоявленский] и Холи. Нам удалось достать 4 бутылки Хамовнического пива, для того гости и были позваны. Мы выпили эти бутылки с величайшим наслаждением.

7 марта. Понедельник. Чтобы приехать к началу заседания Совета Академии к 11 часам, я встал очень рано, в половине седьмого утра. Однако трамваи ходили уже весьма полные. На вокзале я встретился с проф. П. П. Соколовым, и с ним вместе сели в вагон. Говорить о предстоящем мы не могли, т. к. в других купе сидели другие профессора Академии: Алмазов и Гумилевский — и первый должен был быть героем дня. Поэтому П. П. [Соколов] лег и заснул, а я погрузился в чтение кандидатского сочинения некоей курсистки об удельном княжестве. В 11 часов я был уже в квартире ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)], и началось заседание. Произошло столкновение из-за премии митрополита Макария. Я представлял на эту премию только что вышедшую книгу Лысогорского о Единоверии на Дону, печатание которой обошлось ему около 1 000 рублей на свои средства, и типография требует с него уплаты. Н. Л. Туницкий представил на ту же премию труд также доцента В. П. Виноградова — несколько его статей, соединенных в одну брошюру. Эти представления были сделаны еще в январском заседании, и хотя мне такая конкуренция была не особенно приятна и прямо досадна, однако я с ней примирился ввиду указания на прежние случаи дележа премий между двумя соискателями и так и сказал Лысогорскому. Однако в Совете раздались голоса, что справедливее будет отдать всю сумму (и всего-то 482 руб.) Лысогорскому, в возмещение хотя части его расходов. Тогда я счел своим долгом всецело поддерживать своего кандидата. Было продолжительное словесное состязание, читалось положение о премии, и прочтены были опять наши отзывы. За Виноградова говорили Туницкий и особенно С. И. Смирнов, справедливо указавший, что бедственному положению Лысогорского лучше бы всего помочь проведением его в экстраординарные профессора на имеющееся уже долгое время свободное место. Это было резонно, но раз он не профессор, помочь ему надо было хоть премией. Мне пришлось голосовать против моих друзей Смирнова и Попова, и мой кандидат получил большинство в 3 или 4 голоса и, таким образом, премия была признана за ним.

Затем читался отзыв о диссертации Покровского, представленный юным доцентом Протасовым. Отзыв распадался на две части: в первой составитель его бичевал автора диссертации за недостатки, во второй восхвалял его за достоинства, причем в значительной степени то, что в первой части считалось за недостатки, во второй оказывались достоинствами. Ровно в 1 час чтение 1-го отзыва кончилось и началось чтение второго самим его автором А. И. Алмазовым. Он начал с весьма невразумительных вещей, доказывая, что книга Покровского написана не по каноническому праву, а по церковной истории. По каноническому праву надо было писать, оказывается, систематически: т. е. время собора, состав, кто созвал, деятельность, заключения, обнародование заключений и т. д., а не хронологически. При этом вычислялось, что в диссертации 400 с чем-то страниц исторических, а столько-то канонических и т. д. Изложение этой схоластической мысленки заняло, однако, целый час. Объявлен был перерыв для обеда и выяснилось, что прочтена была всего еще часть одной тетради, а предстояло еще прочесть 3 или 4 таких тетради, ректор заявлял, что чтение их займет часа 3—4, и хотел было назначить возобновление заседания в 7 час. вечера, но живущие в Москве, надеясь возвратиться вечером домой, попросили назначить заседание раньше, и оно было назначено в 31/2 ч. Я обедал с П. П. Соколовым в его номере в старой гостинице и, сообразив толщину показанных тетрадей отзыва, а также и что будут прения и что мне с последним поездом в 8 ч. 16′ вечера уехать не удастся, попросил оставить за мной номер, тем более что мой номер 12-й был как раз свободен. Устроившись в нем, отправился в Академию. Заседание в 31/2 часа возобновилось, и Алмазов опять начал чтение бесконечных тетрадей. Читал он крайне быстро, волнуясь, ожесточаясь, повышая иногда голос и выхлебывая стакан за стаканом воды. Прошел час, прошел другой, он все читает и читает с такими же выкриками. Критика заключилась в изложении главы за главой этой обширной книги и в переворачивании изложенного при помощи риторических вопросов: ‘Позволительно спросить А. И. Покровского, что означает эта тирада’ или ‘после этого спросим себя, доказана ли А. И. Покровским эта мысль?’. Следить становилось трудно. Подали чай, несколько освеживший силы. Алмазов все читает и читает, и только еще быстрее. День стал склоняться к вечеру. Подали чтецу две свечи. Часы отбивали часы и получасы, и эти промежутки стали мелькать как-то удивительно быстро, а он все читает и читает. Подали второй чай, я почувствовал голод и с жадностью съел две баранки. Ректор принес пакет карамелек от Абрикосова86 и стал ими угощать, а чтение все продолжается и продолжается. Началось что-то кошмарное, все сидят бледные, с усталыми осовелыми лицами, сам лектор уже как-то шамкает, иные слова произносит беззвучно, но все читает, читает и читает. К концу он пришел в какой-то раж, увидел в перечислении имен академических профессоров сервилизм Покровского, и наконец, уже прямо неистово вопя, при догорающих свечах в одиннадцатом часу после 8-часового чтения кончил отказом Покровскому в степени. Я думал, что он тут же и скончается, потому что он вообще жаловался на сердце, но нет, остался жив. Произошла пауза и после нее довольно бессвязный обмен мнений. Начала робкая душа С. С. Глаголев словами: ‘А. И. [Покровский] ведь как пишет! Ведь он и книгу пишет, как летучую статью’. Его прервал С. И. Смирнов, указавший, что раз он, Глаголев голосовал за книгу Арсеньева87, недобросовестную компиляцию, так теперь этим самым обязан признать и эту книгу. Вообще началось с личных взаимных уколов. Более спокойно говорил И. В. Попов, доказывая, что источники для соборов первых трех веков так скудны, что единства в их толковании быть не может и поэтому вполне допустимы различные мнения. Говорили еще и другие, между прочим, и я. Я указал, что раз книга касается такого юридического института, как соборы, так она вполне может считаться исследованием историкоюридическим, и сослался на пример нашей литературы о земских соборах. Ректор торопил с голосованием. Инспектор архимандрит Иларион сказал, что в первой части книги много недостатков, но во второй со времени Киприановских соборов88 — он был приятно удивлен широтой размаха и большей основательностью и поэтому будет голосовать за присуждение докторской степени, несмотря на недостатки, потому что эта степень за последнее время крайне унижена. Это была пилюля по адресу ректора и тех наших сервилистов, которые весной подносили степень митрополиту Владимиру. Итак, были не прения — а большие личные перебранки. При голосовании Покровский получил 9 ‘за’ и 8 ‘против’. Ректор заявил, что он подаст особое мнение, что книга может быть опасна, так как в ней проводится мысль об участии мирян на соборах, ‘мысль, за которую ухватятся в Государственной думе и в демократических кругах’, и закончил эту рацею словами: ‘Может быть, и кто из членов присоединится к этому мнению?’, на что поп Гумилевский с поспешной готовностью откликнулся: ‘Я’.

Так кончился этот, по выражению нашего секретаря, ‘день 18 мучеников’. В половине 12-го ночи мы вышли из монастыря, жадно глотая свежий воздух и радуясь движению. Нам с П. П. Соколовым удалось встретить в коридоре гостиницы буфетного служителя, и мы попросили его принести нам холодной рыбы, хотя буфет был уже закрыт.

8 марта. Вторник. Ночь я плохо спал. Все время в голове мелькали отрывки фраз из алмазовского отзыва. Буквально вчера Алмазов совершил три преступления: самоубийство и убийство не только Покровского, но и всех слушателей. Утро провел в каком-то разбитом состоянии за чтением газет и журналов, взятых в академической библиотеке. После обеда сделал прогулку в скит, и только пройдя по лесу, почувствовал восстановление сил. На обратном пути меня догнал И. В. Попов, также прогулкой излечивавшийся от вчерашнего, и зазвал к себе пить чай. Пришел попик Флоренский, написавший столь знаменитую мистическую книгу89. Он показался мне человеком умным, по крайней мере, высказывал некоторые общие сентенции, обнаруживавшие в нем обширную философскую подготовку. Он дал объяснение, почему вчера голосовал против Покровского. Книгу его он считает не лучше и не хуже других книг, но самого автора считает человеком ничтожным и вредным для церкви, и поэтому, чтобы не вооружать этого церковно-вредного человека степенью доктора канонического права, он и подал голос против. Нельзя не назвать такой прием иезуитским. Это открыло мне глаза. На мое возражение, что надо судить книгу, а не человека, он ответил, что Академия не есть богословский факультет. Заметив, что он стремится меня пересидеть и имеет что-то к Ив. Вас. [Попову], я удалился восвояси, размышляя о церковно-вредных и церковно-полезных людях. При таком критерии к чему же ученые степени и ученые диссертации, тогда надо изобрести какие-либо иные титулы и иные основания для них.

9 марта. Среда. Был экзамен психологии у П. П. Соколова, на котором я должен был председательствовать. Глупая, скучная и ненужная церемония, показывающая, что у академических профессоров слишком много свободного времени. Во время заседания я читал дневник Корба90 и прислушивался к печальному, мерному звону большого лаврского колокола, в который ударяли с паузами в 2—3 минуты. В этот день хоронили бывшего лаврского наместника Товию. Во втором часу экзамен кончился, и мы устремились на вокзал. В шесть вечера я был дома и вечер провел в семейном уюте, прочтя Мине несколько глав из ‘Таинственного острова’.

10 марта. Четверг. Все утро до ухода в Университет на семинарий читал семестровые работы студентов Академии. Теперь прости-прощай своя работа! Затем семинарий. Вечером не пошел на В. Ж. К., где собиралась историческая группа для установления плана занятий на будущий год. Отчаянно плохая погода: вчера была большая метель, выпало много снега. Сегодня 3—4 тепла, все льет и тает. Неотвязная мысль о происшедшем в Академии. Если одни смотрят на Академию как на высшее учено-учебное заведение, где разрабатываются и преподаются церковные науки, а другие как на иезуитскую коллегию для особой духовной дрессировки, где должны преподаваться значительно фальсифицированные предметы, можно ли совместно действовать? Можно ли даже столковаться?

11 марта. Пятница. Утро за подготовкой к завтрашней лекции. Времени остается мало, и приходится обдумывать, о чем еще досказать в курсе. Затем читал семестровые сочинения студентов Академии. 10 семестровых куда бы ни шло, но 50 слишком много. После завтрака за чаем была у нас Маргарита и с нею разговор о житейских делах и, между прочим, о прибавке к жалованью профессорам, о чем мелькнуло известие сегодня в газетах91. Был на семинарии на Курсах, отдал сочинение курсистки ‘Удельное княжество’, написанное неважно и поданное в грязном виде черновика. Встретил и самое сочинительницу и, видимо, доставил ей неприятность своим сообщением. В профессорской Розанов и Савин расспрашивали об академическом Совете. Вечер оставался дома и опять читал семестровые сочинения.

12 марта. Суббота. Лекцию об отношении Николая [I] к крепостному праву, о Киселеве и об устройстве государственных крестьян — прочел вяло и плохо, и вообще она мне никогда не удавалась. Вышла книга Шпета ‘История как проблема логики’92 и раздается в Университете. Разговор в профессорской с Поржезинским об Академии и о войне. У нас, кажется, завязались серьезные дела, хотя и Верден еще не кончился. Опять началось живо ощущаемое тревожное состояние. Вечером прогулка и книга Шпета.

13 марта. Воскресенье. Мне исполнилось сегодня 49 лет. От рождения — весьма уже далеко, а от смерти, должно быть, не весьма. Но мы ведь свое поведение и деятельность рассчитываем так, как будто обладаем патентом на вечность, редко представляя себе, что эта деятельность прервется. Это и хорошо, потому что постоянная мысль о смерти могла бы убивать энергию. Однако воспоминание о смерти иногда может, наоборот, эту энергию усиливать: мне бы очень хотелось дописать Петра, и, следовательно, надо удвоить и утроить энергию. Что же это я по поводу дня рождения задумался о смерти. Утро проведено за семестровыми. У нас были за чаем все Богоявленские и все Холи. Уже несколько лет не приходилось проводить этого дня в Москве, т. к. обыкновенно на 12—14 марта назначалось заседание И. Р. И. О.93 в Царском Селе.

14 марта. Понедельник. Вот день, можно сказать, пропащий! Встал в половине седьмого утра и отправился к Троице, чтобы сидеть на экзамене по психологии. Бесполезное времяпрепровождение времени. Вернулся в Москву в 5-м часу. Погода резко изменилась. Утро было солнечное и обещало весенний день. Затем сделалось пасмурно, поднялся резкий пронизывающий ветер. Я сильно продрог, ожидая трамвая на площади перед вокзалом и затем у Ильинских ворот. Вернулся домой усталый, голодный и холодный, совсем разбитый и делать ничего не мог. В вагоне и на экзамене успел прочитать 8 семестровых.

15 марта. Вторник. Весь день опять ушел на семестровые, от своей работы все дальше и дальше. Только вечером я вышел на воздух с сознанием напрасно потраченной работы. Плохо еще то, что эти сочинения — как они поставлены в Академии — пустой формализм. Мне не придется уже побеседовать о них с авторами, а я должен только отправить список отметок за них ректору. Все в Академии бумажным формализмом. Был у меня В. Н. Бочкарев, получивший, наконец, утверждение приват-доцентом Московского университета Он мне рассказывал, как в прошлый четверг на В. Ж. К. Сторожев выступил с предложением вести семинарий по объяснению памятников русского искусства. Это после нелепых текстов, которыми он испортил ‘Историю России с древнейших времен’ М. Н. Покровского94. Предложение его было отклонено.

16 марта. Среда. Все утро с 9 часов до третьего над рефератами для просеминария. Из них особенно выдающийся реферат студента 2-го курса Абрамова о мистицизме в России — целое исследование довольно обширного размера. Был очень раздосадован неудачей, постигшей меня в университетской канцелярии. Принес туда заявление о квартирном налоге с тем, чтобы, как и раньше, заплатить налог через Университет. Заявления от меня не приняли, так как, оказывается, было распоряжение правления, по которому нужно было подписать где-то какие-то бланки о желании платить через Университет до 1-го февраля. Это распоряжение нигде не было объявлено, оказывается, его объявляла какая-то барышня, занимающаяся письмоводством у казначея, которая и сообщала о нем профессорам, приходившим 20 января за жалованьем. Идиллия! Российская патриархальность и халатность! Это неприятно потому, что придется вносить через губернское казначейство, где всегда громадная толпа.

Беседа с Л. М. Лопатиным и с Поржезинским о войне и о внутренних делах. В просеминарии разговоры о мистицизме в связи с прочитанным Абрамовым рефератом. Вечер дома.

17 марта. Четверг. Крупнейшая новость — отставка военного министра Поливанова95, такого энергичного организатора обороны. Совершенно неизвестны причины. Кизеветтер вечером на Курсах говорил, что это — дело акционеров Путиловского завода, который был Поливановым недавно реквизирован 96. Жаль, если это так.

Весь день опять за рефератами для семинария. Две очень хороших работы студентов Егина и С. Каптерева. Последняя очень велика по объему. Устал. После семинария, зайдя домой пообедать, был на В. Ж. К. на заседании факультета, чтобы наблюсти за составлением плана преподавания на будущий год. Оставался там недолго, ушли вместе с Готье, с которым и возвращались. По дороге из Университета встретил профессора Академии И. В. Попова. Разговор об академических делах.

18 марта. Пятница. Утро за семестровыми сочинениями академиков. На В. Ж. К. видел Д. М. Петрушевского, который подробно расспрашивал о нашем Историческом обществе и будущем журнале97. Я подумал, не выражается ли в этих вопросах желание вступить в Общество, и спросил его, почему он уклонялся от вступления. Но он ответил, что предпочитает ‘оставаться частным человеком’. Оказывается, что и в Петрограде затевается журнал с библиографией98. Вот уж, как говорится, не было ни гроша да вдруг алтын. Издавать два такие журнала непроизводительно, но мы от своего намерения отказаться не можем.

Вечером заседание ОИДР. Очень интересный доклад С. К. Богоявленского о Мещанской слободе в Москве в XVII в., полный живых бытовых подробностей. В документах, на которых доклад построен, есть ценные сведения о самоуправлении слободы, о ее сходах и выборах — все это бросает свет и на такие же, вероятно, порядки и в других московских слободах. Произошли оживленные дебаты. Мне пришлось спорить с А. Н. Филипповым о значении на языке Екатерины II слова ‘мещане’. Я доказывал, что слово это в ее Городовом положении’ употребляется в двух смыслах: а) все городовые обыватели или средний род людей, Ь) прежние ‘посадские’ люди. Филиппов утверждал, что термин этот имеет точный и ясный смысл, и этим показал, что не читал книги Кизеветтера ‘Городовое положение’100. После общества я поспешил домой, т. к. надо было рано вставать.

19 марта. Суббота. Встав в 7-м часу, выехал в Академию на экзамен по систематической философии, приехал уже к концу экзамена, т. к. Ф. К. Андреев вел дело очень быстро. Затем был у И. В. Попова, где обедал в обычной компании с С. И. Смирновым и Туницким. Разговоры все еще возвращаются к последнему Совету. Домой вернулся с последним поездом. Дождь и грязь.

20 марта. Воскресенье. Ужасное злодеяние немцев: нападение подводной лодки на безоружное госпитальное судно ‘Португалия’ в Черном море101 показывает, с каким врагом мы имеем дело и чего должны ждать в случае поражения. Для современного немца нравственного закона, очевидно, не существует. Это принцип зла, вооруженный всеми сложными приспособлениями науки. После таких злодеяний война, естественно, должна принять беспощадный характер, и конец ее, видимо, ознаменуется еще большими жестокостями, чем начало.

Было собрание ‘Высокого Комитета’ нашего нового Исторического общества у М. К. Любавского, где шла речь о разных мерах относительно журнала, который будет обществом издаваться. Говорили за чаем об отставках военного министра и ген. Иванова, главнокомандующего Юго-Западным фронтом, получившего очень почетное назначение состоять при особе государя102. Вечер у Холей, был С. К. Богоявленский. Беседа с Шуриком о летописях, он к ним почувствовал какое-то влечение.

21 марта. Понедельник. Подписался в сберегательной кассе на новый заем103 на 3 000 рублей, куда вошли 1 625, полученные с Сытина за второе издание 2-ой части учебника, 550 рублей академической премии104. Был у меня С. А. Голубцов, закончивший занятия первым вопросом своей программы. Он изложил мне ход этих занятий и произвел на меня самое лучшее впечатление. Все у него очень толково и дельно. Затем пришел Шурик, интересующийся летописями. Ему я разъяснял в доступной форме состав Лаврентьевского списка105. Слушал охотно и внимательно и, кажется, все понял. Был у меня также студент — издатель моих лекций с заявлением, что студенческое издательство встречает препятствия литографировать мой курс нынешнего года, а предлагает издать его в печатном виде. Хотя и рискованно печатать текущий, далеко не принявший окончательной формы курс, однако для удобства студентов я согласился106.

22 марта. Вторник. Все утро убил, в буквальном смысле слова убил, потратил даром на составление разных бумаг, требующихся в Академии: отчета о пройденном, списки баллов семестровых сочинений и т. п. Сколько там этого формализма! Одну и ту же программу читаемого курса приходится писать и представлять под разными названиями 4 раза в год: проспект будущего курса, экзаменная программа, отчет о пройденном, для годового отчета 1-го октября. Все форма и бумага!

На факультетском заседании. Рассматривали сообщение министра о прибавке профессорам ввиду дороговизны до 5 и 4 тысяч рублей. Затруднения возбудил вопрос о приватдоцентах, какую категорию из них подвести под выражение циркуляра: ‘читающие обязательные курсы’. Я энергично отстаивал С. И. Смирнова. Другое дело, долго обсуждавшееся, было письмо бывшего варшавского ректора Карского о принятии его сверхштатным профессором в наш Университет. Однако курсы, которые он предлагает, у нас уже читаются, так что нечем ходатайство о нем мотивировать. Против его привлечения говорил Щепкин, но, вероятно, из личных мотивов.

Вечером заседание Исторического общества с живым докладом молодого ученого Диесперова об Эразме, ценный множеством приведенных цитат и потому переносящий в эпоху. На меня повеяло добрыми старыми временами, лекциями В. И. Герье о гуманизме, который он нам излагал довольно подробно. Однако доклад был несоразмерно велик. После чтения в течение 1 часа 20′ был сделан перерыв. Автор говорил, что ему осталось прочитать еще столько же. Было уже 10 час. вечера, и я незаметно в перерыве удалился.

23 марта. Среда. Я должен был ехать в Академию, чтобы присутствовать на продолжении экзамена по систематической философии у доцента Андреева. Но т. к. он экзаменует очень быстро и кончает в двенадцатом часу, а я мог приехать только без четверти 11, то решил не тратить времени на эту бессмысленную поездку вовсе. Надо слишком не жалеть времени, чтобы провести больше 6 часов в трамвае, на вокзале и в вагоне для того, чтобы полчаса посидеть в виде куклы на председательском кресле. Кончил я семестровые сочинения — всего их было 47. Есть и хорошие работы. Ну всетаки одним тяжелым делом меньше! Заходил после завтрака в Архив МИД за книгой С. В. Рождественского ‘История Министерства народного просвещения’107, нужной мне для следующей лекции. Вечером экзамен в Государственной комиссии108 по русской истории. Всего было 26 человек, и втроем мы к 11 часам покончили работу. Эта работа, однако, не для вечерних часов, и я чувствовал себя, спросив 11 человек, утомленным.

24 марта. Четверг. Стоит великолепная весенняя теплая погода. 13 тепла в тени. Утро было занято подготовкой к лекции о школах при Николае I и чтением рефератов для семинария. Из трех референтов, однако, двое прислали мне письма: один — о выезде из Москвы, другой — о возможном отсутствии. Третий принес реферат сегодня же в 12 часов, и я успел его прочесть, но на семинарий и этот третий студент почему-то не явился, хотя и простился со мной до 4-х часов. Так что наше заседание не состоялось, мне было крайне досадно на такое невежество, на затраченный труд и потерянное время. Что-нибудь одно: или, пользуясь отсрочкой, оставаться в университете, и тогда надо уже работать вовсю, или же отбывать воинскую повинность. У нас же, в особенности в весеннее полугодие, громадное большинство студентов только числится в университете, никогда в него не показываясь. Правда, впрочем, что жизнь в Москве по дороговизне квартир и продовольствия для очень многих из наших студентов едва ли и возможна. Из Университета я заходил в Петровские линии в издательство Кнебель и взял только что вышедший выпуск ‘Истории искусств’ Грабаря с московской архитектурой XVIII века109. Пользуясь весенним днем, оттуда вернулся далеким путем по линии бульваров. Вечер дома за Грабарем. Умер М. М. Ковалевский, один из наиболее разносторонних и плодовитых русских ученых. Едва ли кто писал за последнее время больше Ковалевского. Нельзя, однако, сказать, чтобы глубина его исследований соответствовала их широте. У него была какая-то французская манера касаться до многого слегка и скользить по поверхности. Но все же в области сравнительного изучения истории права им сделано очень много. Именно широта эрудиции была ценным качеством его работ.

25 марта. Пятница. Погода вдруг за одну ночь с необыкновенной резкостью переменилась: сегодня снег, холод, сильнейший пронизывающий ветер. Весь день я провел за подготовкой к лекции о школе при Николае Павловиче, которую всю написал для облегчения издателя. Вечером была О. И. Летник со ‘своей магистерской программой’, из которой, конечно, кроме кокетства, ничего не выйдет. Показывала письмо, полученное ею от Виппера, в котором он сообщает ей, что никого теперь не принимает, требует для экзамена по древней истории непременно знаний греческого языка и заканчивает письмо словами ‘а без греческого языка нет и экзамена. С искренним уважением Р. Виппер’. Ничего более сухого мне никогда, кажется, читать не приходилось.

Миня с утра был что-то расстроен и раздражителен, а в середине дня почувствовал боль в горле и жар и слег. У него, очевидно, жаба. Не выходит из головы Ковалевский: какой ум и эрудиция и какое легкомыслие было с высшей школой в Париже!110

26 марта. Суббота. Оказалось сверх ожидания довольно много студентов в аудитории, которым и читал о народном просвещении при Николае I. Читал с оживлением, потому что касался вопросов, задевающих за живое. Сознавал, что читаю в последний раз. Едва ли после Пасхи что будет. В профессорской Яковлев, Сперанский, Поржезинский — разговор о последней субботе и о ненормальной краткости весеннего полугодия. Благодаря этому мы, вероятно, выпускаем больших неучей. После лекции остался на заседании Совета. Матвей Кузьмич [Любавский] произнес небольшую речь, посвященную памяти А. С. Алексеева и М. М. Ковалевского. Затем начались длиннейшие и скучнейшие доклады математического факультета. Филиппов, Готье и я бежали, хотя и сознавали, что не исполняем обязанностей. С Филипповым по дороге домой разговор о государственности великорусского племени и об опасности ему от окраин и инородцев. Дома послелекционное состояние приятно-возбужденной усталости. Читал статью о Шварце, подаренную Соболевским. Письма Шварца интересны, но автор статьи — тоже своеобразно интересен. За три последние дня я получил много книг: новый выпуск ‘Старины и новизны’ от гр. Шереметева111, книгу Писаревского112, выпуск Грабаря, книжку ‘Русской старины’ и др. Солнечный, ясный, но холодный день. Миня все в постели.

Газеты принесли сегодня весть о смерти М. Ф. Владимирского-Буданова. О нем сказал несколько слов в Совете Филиппов. Боюсь, не содействовал ли я каким-нибудь образом ускорению его конца своей рецензией113, которую, думаю, ему прочесть было не особенно приятно. Я, впрочем, старался написать ее в самых мягких выражениях, все время помня о его преклонном возрасте. Я намеренно и не послал ему ее — и, может быть, он, живя где-то в Полтавской глуши, о ней ничего и не знал. Тем лучше.

27 марта. Воскресенье. Был у меня некто Феменоменов [29] , преподаватель одной из варшавских гимназий, подготовляющийся к магистерскому экзамену. Нельзя сказать, чтобы он производил на меня впечатление благоприятное. Что-то поверхностное и скользящее. Очень опасаюсь, как бы не провалился. Будет скандал. Весь день я подготовлял лекции для издания. Вечером у меня Н. Н. Фирсов — в весьма радостном настроении. Он получил все, чего мог только желать. Опять избран и на этот раз утвержден в Казанском университете. Он без Казани не мыслим и по Казани тосковал как по родине. Я его с этим успехом от души поздравил. Был также С. К. Богоявленский.

28 марта. Понедельник. Встал в седьмом часу утра и выехал к Троице на последний экзамен по философии. Опять приехал уже к концу экзамена. Дело не обошлось без инцидента. И. В. Попов, член этой комиссии, перепутал дни и опоздал к началу, пришлось за ним посылать. Доцент Андреев почему-то не решался начать этой глупой и пустой формальности один и просил ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)], который и присутствовал до прихода Ив. Васильевича [Попова]. Умные философы могут быть иногда странными формалистами. Я после экзамена заходил к ректору принести извинения за причиненное (по глупости) беспокойство. Действительно, в этой среде только и можно быть бумажно-формальным. По дороге читал ‘Кремль Иловайского’. Выпады против Середонина, Сперанского М. Н. и С. П. Шестакова.

29 марта. Вторник. Утром работал над подготовкой прочитанного курса к изданию. Заседание факультета, в которое пошел поддержать просьбу Туницкого, желающего вступить в приват-доценты. Грушка сделал заявление о своем разговоре с Туницким, по-видимому, ожидая возможных выходок со стороны Щепкина. Но Щепкин отнесся к заявлению снисходительно, сказав, что он знаком с Туницким по его книге о Клименте114, что это работа тонкая, умная, ‘ювелирная’, что Туницкий практически знает славянские языки, хотя школы не проходил, и поэтому едва ли будет выступать с лингвистическими курсами. Сперанский также отозвался с похвалами. Затем сказал несколько слов я о том, что Т[уницкий] в Академии пользуется успехом как прекрасный лектор. Готье, с которым я говорил утром по телефону, тоже дал краткий отзыв о книге. Так что ходатайство было встречено благосклонно. Вечер я провел дома за вторым томом Зайончковского.

Сколько богатств ежедневно топится на дно-море и уничтожается на суше в виде ни к чему не нужных снарядов, на которые идет такая масса ценного металла! Как человечество с каждым днем войны беднеет! У нас одеваться, например, можно уже только с трудом. Скоро мы все будем ходить обтрепанными и потертыми. Придется облачиться в какие-либо упрощенные косоворотки.

30 марта. Среда. Утром продолжал подготовлять курс для печати. Совсем это не то, что следовало бы. Нормально было бы издать нечто вроде обширного обязательного учебника, а в курсах ежегодно разрабатывать какие-нибудь отдельные темы, каждый год новые. Но каких бы трудов и какого бы количества времени и сил это потребовало! Проходя по Арбату, увидал, наконец, на окне книжного магазина книгу Лукомского ‘Памятники старинной архитектуры’, которую так неудачно искал с месяц тому назад. Оказалось, что это уже второе издание и по более высокой цене —10 руб. Чувствовал удовлетворение, получив эту книгу в руки. В магазине видел М-me Грушка, уезжающую на этих днях в деревню до осени. Вечер провел дома за книгами Зайончковского и Лукомского.

31 марта. Четверг. Отчаянно плохая погода — весь день непрерывный мокрый снег, и к вечеру дождь. У меня, что бывало очень редко, появилась сильнейшая головная боль: прямо как будто весь череп готов был треснуть. Я кончил подготовку курса к печати и более уже ничего делать не мог.

Предпринятая большая прогулка облегчения не принесла. Вечером позвал меня Егоров, лишившийся совершенно голоса, посидеть с ним. Итак, мы встретились в виде двух инвалидов. Явился, однако, еще Кончаловский с мрачными вестями о войне, источником которых оказался, однако, его брат П. П. [Кончаловский] — прапорщик, в начале войны разыскивавшийся в газетах. Он и перед войной говорил, помню, что у нас все скверно и что нас вздуют. Теперь он сообщил Дмитрию Петровичу [Кончаловскому], что у нас нет снарядов. Я — и, сознаюсь, довольно резко — возразил Д. П-у [Кончаловскому], что для меня свидетельство его брата — прапорщика — не имеет значения, что прапорщики далее тех канав и кустов, где они стоят, видеть ничего не могут. Кончаловский говорил также резко, и с каким-то апломбом, что все наши генералы никуда не годятся, что (буквально!) если бы поручить вести войну им, прапорщикам, среди которых есть много талантов, дела приняли бы иной оборот. Все это бахвальство слушать было крайне неприятно, в особенности при сильнейшей головной боли — я пожалел, зачем пошел к Егорову. Да, если у нас много офицеров, настроенных так же!

1 апреля. Пятница. Наконец, я вернулся к Петру, и, как всегда при таких возвращениях, разводить остывшие котлы и приводить в ход остановившуюся машину было нелегко. Был на Курсах, виделся с А. Н. Веселовским, Розановым. Вечер дома за книгой Зайончковского. Вот прошла 1/4 текущего года. К концу войны мы много-много ближе, чем были 19 июля 1914 г. Но когда и при каких обстоятельствах он наступит, а ведь наступит же.

2 апреля. Суббота (вербная). Ясная, теплая, совсем летняя погода, так что мы с Миней ходили на вербное гулянье в летних пальто. Утро за Петром, и дело шло уже успешнее. Во время моего отсутствия заезжал ко мне П. Г. Виноградов, на визитной английской карточке его рукою сделана надпись ‘академик Виноградов’. Этот визит меня удивил, т. к. я еще не был у него. Вечер за книгой Зайончковского, а затем у Карцевых, которым ходил платить деньги за квартиру115.

3 апреля. Воскресенье (вербное). Превосходная весенняя погода. Утренняя прогулка с чувством свободы от обязательных повинностей в виде подготовки к лекциям и т. п. Занятия Петром. Обещал сегодня быть у меня Туницкий, и мы его ждали, но напрасно. Были у нас Готье, все семейство за чаем, перед отъездом в Крым. Затем я отправился пешком к Богоявленским и по дороге зашел в ‘Национальную]’ гостиницу116 оставить карточку у Виноградова. Заходил также в две церкви на Мясницкой ко всенощной, но в обеих служба была без певчих. Вечер у Богоявленских, были еще Холи и Марковы.

4 апреля. Понедельник. Утро у обедни, и затем работа над Петром до 5 часов вечера. Путешествие в Сберегательную кассу для подписки еще на 500 рублей военного займа. В Главной кассе в этот, правда, поздний час был я один. Неужели так вообще идет подписка! У всенощной в церкви Николы Явленного117 с Л[изой] и Миней. Вечер у Савина, где были П. Г. Виноградов, Егоров, Богоявленский, Гершензон, Гензель и Яковлев. Сначала мы выслушали обзор военных событий на Западном, Восточном, Кавказском и Балканском фронтах. Затем разговор разбился. Много повествовал Гензель о своем плену. Затем он развил теорию, что было бы выгоднее перевезти человеческий материал на Западный фронт, чем возить пушки и снаряды на Восточный. Эта мысль была разбита Виноградовым. За ужином заговорили об отмене водки118. Я сказал, что считаю эту реформу более важной, чем освобождение крестьян, потому что то было лишь освобождение крестьян, а это освобождение всего народа. Я сказал далее, что это великое дело — всецело заслуга императора Николая II. Виноградов почему-то с этим не согласился. Или, лучше сказать, согласился, скрепя сердце и бормоча что-то сквозь зубы. Я стал развивать мысль далее и сказал, что в стране с парламентарной формой правления, т. е. с правлением партий, отмена водки нигде не прошла бы так быстро, пришлось бы вести борьбу с кабатчиками, продолжительную и упорную, вести агитацию, и уже за это время при мобилизации все бы спились. Мое положение о том, что есть выгода в государственной форме с сильной монархической властью, вызвало почему-то скептические восклицания и почтенного академика. По его отъезде Гензель говорил весьма односторонне о том, что пьянство было вредно единственно только в финансовом отношении, тем, что вытягивало деньги из народных карманов в казну. Мы ему возражали, указывая на вред в моральном, психическом, физиологическом, экономическом отношениях и на безобразие в бытовом. Этот разговор велся уже по отъезде Виноградова. Когда все стали уходить, Егоров удержал меня, и мы просидели еще с полчаса. Он опять совершенно неосновательно говорил о продажности будто бы наших высших учреждений. Все это так с какого-то ветру, со ссылкой на ‘говорят’ и т. д. Основой всех этих пессимистических речей служит, видимо, какое-то личное недовольство и раздражение, прямо должно быть у него финансовые дела плохи.

5 апреля. Вторник. У обедни были с Л [изой] в церкви Николы Явленного. Потом был на В. Ж. К., куда был вызван за получением вознаграждения за участие в Государственной комиссии осенью. Там видел А. Н. Веселовского и С. А. Чаплыгина. С последним и ехал оттуда на трамвае. С Курсов отправился в Университет за получением жалованья, гонорара и дополнительного вознаграждения по поводу дороговизны. В Казначейской хоть открывай заседание Совета — такой приток профессоров. Видел Челпанова, Виппера и несколько медиков. Денег в общем получил довольно много. Итак, занимался хождением ‘в полюдье’, совсем несоответствующее значению дня. Весь вечер за книгой Зайончковского. Наши войска с каждым днем приближаются к Трапезунду. Его падение вероятно119.

6 апреля. Среда. Трапезунд взят, но подробностей еще нету. У обедни в церкви Успения на Могильцах120. Затем занятия Петром и все-таки не без давящего чувства от нескольких еще не просмотренных студенческих сочинений, которые опять должны оторвать меня от этой работы. Неожиданный визит А. С. Шацких, однако, к счастью, непродолжительный. После завтрака визит другой ученой дамы — Терешкович — по поводу ее магистерского экзамена, о котором она никакого представления не имеет. Сколько же, однако, этих будущих магистров в юбках! Этот визит был продолжителен и тягостен. Сбылось и предчувствие мое по поводу сочинений. По телефону позвонил бывший студент Бартенев, сочинение которого все еще у меня на руках. Обещал. Вечером у меня Ст. Б. Веселовский, принесший свою книгу 2-ю часть ‘Сошного письма’121. Разговор о внутреннем положении с обычным его нытьем.

7 апреля. Четверг. День ушел на чтение кандидатской работы Бартенева о декабристе Н. Муравьеве. Написано с большою любовью и не без таланта. Был в церкви за всенощной у Успения на Могильцах, но до конца не мог достоять из-за духоты, казалось, что упаду в обморок. Может быть, это опасение было и ложно.

8 апреля. Пятница. Занятия мои над Петром были прерваны пришедшими Холями. Они у нас завтракали. Затем мы отправились к Алексею Павловичу [Басистову] пригласить его к нам на завтрак и далее к ним. С ними я ходил ко всенощной в церковь Николы на Ваганькове122, где поет великолепный хор Юхова123 — человек 40, дивные голоса. Всенощная была исполнена превосходно. Пообедав у них, я вернулся домой уже поздно вечером.

9 апреля. Суббота. У обедни у Троицы на Арбате124. Оттуда прошли с Миней в кондитерскую Флея125 покупать шоколадные яйца с сюрпризами, о чем он мечтал. Там я увидел М. М. Покровского, который меня тотчас же остановил и продержал за разговором минут 15—20. Был у меня артиллерист Бартенев, бывший наш студент, я ему сообщил свою рецензию на его сочинение и сказал, что не прочь его оставить при Университете. Это привело его в восторженное состояние, и он просил сделать это теперь же, не дожидаясь конца войны, как я думал. Вечером зашел Алексей Павлович [Басистов], и мы отправились к Холям, где и пробыли до 101/2 часов, слушая напевы Страстной недели в граммофоне.

10 апреля. Светлое Воскресенье. Как и первый день Рождества, это для меня один из тоскливейших дней. До 3 часов с половины десятого проводил его не по-праздничному в работе над Петром, так что порядочно устал. Затем отправились к вечерне к Успенью на Могильцах, но так как не было певчих, то продолжили благочестивое путешествие в Зачатьевский монастырь126, а потом мы с Миней в Храм Спасителя127. Вернулись под накрапывающим дождем. Вечером опять прошелся. Читал новую книжку ‘Старых годов’.

11 апреля. Понедельник. Работа над Петром все утро. У нас Маргарита и Надя за завтраком. Обедать заходил в ‘Прагу’, где цены изрядно подняты. Вечер за книгой Зайончковского. То же как впоследствии: доблестный солдат и неспособный генерал. Второй день без известий.

12 апреля. Вторник. Великолепная солнечная погода. Утром работа над Петром. За завтраком у нас В. А. Михайловский. После него опять за работой, которая прервана была приходом А. Н. Филиппова. С ним о современном положении. Я доказывал, что у нас революций быть не может: революция есть резкая смена одного порядка другим порядком, старого порядка новым. У нас же может быть только смена хоть какого-либо теперь существующего порядка — беспорядком, анархией или, лучше сказать, смена меньшего беспорядка большим. Где у нас тот общественный класс, который выносил бы в себе предварительно какой-нибудь новый порядок вроде третьего сословия в 1789 г.?128 Уж не товарищи ли Иваны?

Вечер провел у О. И. Летник в обществе С. Ф. Фортунатова, Кизеветтера и нескольких дам из круга С. Ф. [Фортунатова]. Разговор о столкновении Америки с Германией129, а затем разговор разменялся на мелочи.

13 апреля. Среда. Утром Петр. К завтраку пришел Алексей Павлович [Басистов] и уговорил ввиду великолепной погоды идти гулять. Отправились за Москву-реку в МарфоМариинскую обитель130 к вечерне. Но ворота оказались запертыми, так как вечерня бывает там только в 5 ч. Ждать было долго, и мы вернулись. Вечер за Зайончковским. Идущая теперь война Германии с Англией не напоминает ли войн Рима с Карфагеном?131

14 апреля. Четверг. Все утро над Петром до 3 часов. Затем был с Л [изой] и Миней у Л. С. Живаго, откуда вернулись пешком. У Мини странные явления: через день по вечерам жар 38. Утром все проходит. Неужели малярия?

В газетах сегодня сюрпризы о восстании в Ирландии132 и набеге немецких крейсеров на восточный берег Англии133. Восстание это — пустяк, на который не стоит обращать внимания, а набег крейсеров, прорвавшихся через линию блокады, — скандал. Наибольший интерес дня или этих последних дней — как кончится конфликт Германии с Америкой. Не думаю, чтобы столкновением.

По дороге от Живаго занес И. А. Лебедеву портрет И. М. Богословского-Платонова, о чем он просил еще на диспуте Егорова.

15 апреля. Пятница. Был доктор Рар, нашедший у Мини железистую лихорадку (с воспалением желез на шее). У меня утром С. П. Бартенев с вопросами о своем ‘Кремле’, описании Кремля, в которое можно вкладывать все, что угодно, всю русскую историю134. Он маловато понимает в исторической работе. Пишет, видимо, для того, чтобы сохранять за собой место и квартиру по дворцовому ведомству. Итак, утро было погублено. К завтраку пришел И. В. Попов, с которым об академических делах. Сделал прогулку в Донской монастырь, где был у вечерни и затем у наших могил135. Вечер у Егорова, дававшего обед по поводу диспута. Были М. К. Любавский, Кизеветтер, Савин, Сакулин, Гершензон, С. К. Богоявленский, я. Были дамы, шампанское в очень большом количестве и, разумеется, речи с воспоминаниями о диспуте. Все прошло очень задушевно, благодаря небольшой компании. Просидели, что называется, далеко за полночь.

16 апреля. Суббота. Миня все хворает, температура у него еще очень повысилась. Опять был у нас доктор Рар. Вечером температура была 40.

17 апреля. Воскресенье. Можно сказать, весь день над Петром. Мине стало получше. Был у меня И. А. Лебедев благодарить за портрет. Поговорили о 5 гимназии. У нас есть старинные древние соборы, стены которых расписаны великолепными фресками. А мы, ища обновления, замазали эти фрески и наляпали на их место Бог знает что. Не так же ли и вообще с этими нашими обновлениями?

Получил письмо от Псковской Археографической комиссии с уведомлением об избрании в действительные члены.

18 апреля. Понедельник. Утром встретил С. П. Ордынского, жена которого умерла внезапно и 17 апреля похоронена. Убит горем, тяжело было на него смотреть. Мы дивимся тому, что тот или другой вдруг — умер, тогда как более достойно удивления, что живешь, а еще не умер. Жизнь организма такое тонкое и хрупкое сцепление частиц, такое сложное сочетание условий, что должна казаться каким-то исключительным чудом.

До 4-х часов дня опять над Петром. Затем большая прогулка. Заходил к Мерилизу купить блокнот для этих самых дневных записок. То что стоило 17—20 к. — теперь 50, выбор ограниченный, и обращение продающих самое грубое, точно делают благодеяние. На англичан все беды: восстание в Ирландии, обстрел берега крейсерами и, наконец, сдача генерала Таунсенда [30] , выдерживавшего несколько месяцев осаду в Кут-эль-Амаре в Месопотамии136. И все-таки эти беды только усилят их энергию. Вечер провел дома, доканчивая 1-ю часть 2-го тома Зайончковского.

19 апреля. Вторник. Истек 21 месяц со дня начала войны. Есть одно утешение: на 21 месяц мы ближе к ее концу, который когда же нибудь да должен произойти. У меня был некто доктор Лурье по делам книгоиздательства ‘Мир’137. Они собираются издавать коллективный труд по истории русского быта и меня приглашают быть редактором эпохи до Петра, а редактором после Петровского времени будет В. И. Семевский. Чтобы не отрываться от Петра, я наотрез отказался, не спросив даже об условиях, и остался тверд, несмотря на увещания. В 3 часа за мной зашел Д. Н. Егоров, и мы отправились в типографию Левенсон отнести корректуры для 1-ой книжки ‘Исторического журнала’138. По дороге зашли к Савину взять от него корректуру. Он подарил нам оттиск своей статьи в Ж. М. Н. Пр. ‘Два манора’139, превосходно, точно, ясно и красиво написанной. Вечером дома за Зайончковским. Сегодня был для меня день телефона. С 9 ч. утра ко мне начали звонить по разным делам. Первою была 3. П. Рожкова, с которой условились, что она придет к нам завтра вечером.

20 апреля. Среда. Утро ушло на чтение реферата и кандидатского сочинения. Был у меня студент Академии Баратов, по образованию архитектор, затем вице-директор одного из провинциальных банков, для разговора о своем сочинении. К удивлению моему у меня состоялся просеминарий, я уже думал, что все это растаяло, тем более что стоит великолепная весенняя, солнечная погода. Развертываются, нежно зеленея, молоденькие листочки. Вечером у нас обедала 3. П. Рожкова, много рассказывавшая о мытарствах своего мужа, неугомонного социал-демократа, одного из русских сектантов, убежденного, что он прошибет каменную стену лбом140.

21 апреля. Четверг. Великолепное весеннее солнечное утро с зеленеющими молодыми листочками. Такое утро было, однако, проведено за студенческим рефератом, и только немного времени мог уделить Петру. Закончил сегодня семинарий подсчетом наших заседаний и указанием на выдающиеся работы. Заседаний было 12, рефератов 25, из них выдающихся 4: Штрауха, Абрамова, Яцунского и Каптерева С. Работа Лебедева141, прочитанная в сегодняшнем собрании о патриархе Адриане, вызвала живое обсуждение. Вернулся домой порядочно усталый. Приходили студент Ушаков, не могший подать к сегодняшнему семинарию реферата, так как застигнут призывом на военную службу, и в то же время Гр. Гр. Писаревский. Студента я утешал тем, что офицерская служба теперь государству нужнее всяких рефератов. Писаревский посидел недолго. Вечер за книгой Зайончковского, на которую не могу посвящать много времени.

22 апреля. Пятница. Утро над Петром. Затем семинарий на Курсах — последний. Вечером заседание Редакционного комитета у Егорова. Книжка ‘Исторических известий’ готовится к выходу. Миня опять нездоров, боль в шейных железах и небольшое повышение температуры, так что остается в постели.

23 апреля. Суббота. Заседание Историко-филологического факультета совместное с Обществом любителей российской словесности142 в час дня. Богословская аудитория была полна народа. У ворот Университета стояла порядочная толпа студентов и курсисток, не имевших билетов, но желавших проникнуть. В таком же положении стоял и доцент Академии В. П. Виноградов, которому я вручил оказавшийся у меня лишним билет. В профессорской я нашел уже Грушку, Южина, Правдина и несколько наших профессоров, число коих, впрочем, не было велико. Блистала своим отсутствием вся всеобщая история и русская литература. Минут 20 второго мы вышли на эстраду. Грушка сказал прекрасно составленное вступительное слово, главные мысли которого были слова Гамлета: ‘слава великого человека переживет ли его на полгода?’143. И вот слава Шекспира живет 4-ое столетие, а затем позволительно ли теперь под гром выстрелов заниматься подобными торжествами? Но надо беречь жизнь духа, наконец — несколько слов в честь Англии, нашей союзницы, с цитатой из Шекспира: ‘Коль Англия быть Англией сумеет, никто на свете нас не одолеет’144. Эта цитата вызвала гром аплодисментов в зале. Так что Грушка имел большой успех. Довольно длинно, водянисто, слащаво, с упоминаниями хороших старых слов ‘правда’, ‘добро’, ‘красота’, но с еще большим количеством разных ‘собственно’, ‘так сказать’ говорил тихим голосом А. Н. Веселовский, очень постаревший. В меру и ясно читал М. Н. Розанов, тоже закончивший трубными победными звуками. Лишней была бесцветная сухая речь Юрия Веселовского. Брандт внес обычную струю комизма своими словами о сонетах Шекспира и прочел несколько, очень, впрочем, хорошо переведенных им сонетов. Говорил о трудности перевода с английского, где большое обилие кратких слов. Это, однако, затруднение не столь большое, как кажется. Например, dog короче, чем ‘собака’, но если принять еще во внимание член the dog, да падежный предлог of the dog, то и это уже будет не короче, а в русском языке есть и еще более краткое слово ‘пес’, ‘пса’. Этим кончилось первое отделение. В антракте, выйдя в проректорскую, где был сервирован чай, я увидел М. Н. Ермолову, у которой поцеловал руку. Знаю я ее с 12-летнего возраста, стало быть, вот уже 37 лет. Но затем она удалилась в большую профессорскую и там сидела в одиночестве, видимо, готовясь к выступлению. Когда она появилась на эстраде с началом второго отделения, ей была устроена бурная, продолжительная овация. Она прочитала стихотворение Майкова ‘К Шекспиру’ и монолог Волумнии из ‘Кориолана’145 с удивительной силой, выразительностью и естественностью. Южин прочел рассказ Отелло перед Сенатом146 и монолог из ‘Макбета’, Правдин 2 сцены из ‘Много шуму из ничего’ — Борахио [31] с Конрадом147. Все это вызывало большой восторг публики. В общем, заседание очень удалось. Мы: М. К. Любавский, Грушка, Розанов, Брандт, Соболевский, Лопатин, К. Н. Успенский и дамы: У. М. Грушка, Успенская и Лиза посидели еще некоторое время за чаем в проректорской. В 6 ч. вечера были дома. Погода и сегодня чудесная, совсем летняя жара. Вечером я сделал прогулку, встретил Сторожева, шедшего из несостоявшегося за неприбытием членов заседания в Чупровском обществе в память М. М. Ковалевского: собралось всего 6 человек, затем Кизеветтера, который почему-то счел нужным обругать заседание в Университете, где он не был, и двух братцев Соболевских.

24 апреля. Воскресенье. У меня был Пчелин, оставленный при Университете по истории русского права А. Н. Филипповым, и показывал мне свою программу, гораздо более простую, чем наши программы для оставленных. Вечером заседание ОИДР с присуждением Карповской премии148 профессору Петроградской духовной академии Глубоковскому за непомерно длинное сочинение об архиепископе Смарагде149, вовсе не настолько замечательном, чтоб о нем такую книжищу писать. Реферат был С. Б. Веселовского о составе XXV главы Уложения150, очень интересный.

25 апреля. Понедельник. Чувствовал себя не очень здоровым: кашель, насморк, хрипота в горле. Никуда, несмотря на великолепную погоду, весь день не выходил и с утра до вечеpa сидел за работой над Петром. У меня была курсистка Бакланова по поводу темы для кандидатского сочинения. Она интересуется мелкими служилыми людьми и желает изучить их быт, службу и землевладение в XVII веке в пределах одного какого-либо уезда по архивным документам151. Задача, так поставленная, показалась мне серьезной и интересной.

26 апреля. Вторник. Вставши очень рано, много работал над Петром и к завтраку окончил описание 1-го Азовского похода. По пути в Университет на факультетское заседание встретил на Сивцевом Вражке Д. Н. Егорова, только что вернувшегося из Нижнего — он там состоит, как мы шутим, ректором Нижегородского университета — т. е. чего-то нарождающегося вроде Шанявского в Москве. Он сообщал о красоте Волги и о забастовке рабочих в типографии Левенсон, вследствие чего книжка ‘Исторических известий’ должна будет опоздать. На заседании ничего интересного не было. Я пошел туда, чтобы поддержать кандидатуру Туницкого в приват-доценты, но от него никакого ходатайства не поступило. Вечер дома за книгой Зайончковского. В газетах гнусное известие — бомбардировка беззащитной Евпатории152. Вновь происходят яростные бои под Верденом, который все еще является, таким образом, центром событий.

27 апреля. Среда. Было целых три реферата о декабристах для сегодняшнего просеминария, из них один довольно большой. Все рабочее утро и ушло на них. Затем просеминарий, последний, закончил его кратким обзором сделанного.

28 апреля. Четверг. Началась моя страда — чтение кандидатских академических сочинений с горьким сожалением о необходимости на некоторое время прервать работу над Петром. Первое из сочинений — огромная тетрадь в 310 страниц сквернейшего почерка, портящего глаза, и содержание неважное. Весь день ушел на это чтение. Вечером на факультетском заседании В. Ж. К., где должен был баллотироваться в преподаватели В. А. Панов. Странное, вдруг сделанное предложение Д. Н. Егорова об отмене кандидатских сочинений для курсисток. Он их называл ‘дипломными’ работами. Я резко восстал. Удивительная это зуда — Егоров, совсем ребенок, совершенно как дети в играх: строят, строят какое-нибудь сооружение, потом кто-нибудь предложит: ‘А давайте, братцы, ломать!’ Пора бы, кажется, уравновеситься.

29 апреля. Пятница. День совершенно пропащий, так как весь был проведен над кандидатским сочинением того же самого студента Товстухи, портя глаза и ничего более не получая. После завтрака, выйдя немного погулять, встретил В. М. Хвостова. С ним прошлись по Пречистенскому бульвару и говорили о вчерашнем заседании на Курсах с выступлением Егорова. Германия капитулирует в споре с Америкой о подводной войне. Последний ответ Вильсона написан таким языком, каким с великими державами никто никогда не разговаривал153. Не знак ли это, что немецкие дела плохи? Не есть ли весь план союзников — блокада Германии и терпеливое ожидание, пока осажденная со всех сторон держава сдастся под влиянием голода? То, что было преждевременно в прошлом году, может быть и наступает теперь. Если это так, надо ждать скорой развязки.

30 апреля. Суббота. Вот и апрель-месяц канул в вечность. Прошла 73 1916-го года — неужели и две остальные трети будут такие же? Неужели все еще будет тянуться бойня? Яблони в цвету, я за кандидатскими сочинениями — это ли не весна! Сочинение Товстухи окончил, написал отзыв и принялся за сочинение Протодиаконова о мерах Николая I относительно сектантов. Это хоть написано на ‘Ремингтоне’, легче читать. Вечером заседание Исторического общества, последнее в этом сезоне. По дороге встретил А. И. Елагину, расспрашивавшую меня о государственных экзаменах, которые она держит. В Обществе доклад Савина о М. М. Ковалевском, красиво изложенный и стройно написанный. С дополнениями выступил В. М. Хвостов, видящий в Ковалевском представителя того направления, которое Кареев называет ‘социальной типологией’. Затем после перерыва доклад проф. Новосадского о дороговизне и борьбе с нею в древней Греции — выборка отдельных известий в литературе и надписях о дороговизне, спекуляции, судах над спекулянтами, таксах и пр. После доклада с замечаниями выступил Савин, очень прицеплявшийся к референту и требовавший от него социально-экономического освещения, чего тот сделать не мог. Собрание многолюдное и довольно публики. Общество пошло полным ходом.

1 мая. Воскресенье. Завернула холодная погода. День за кандидатскими сочинениями. Был у меня собирающийся держать экзамен на магистра Феноменов. Впечатление лучше, чем от прежних бесед, но все же неважное. Вечер у Богоявленских.

2 мая. Понедельник. День пропащий: утро за кандидатским сочинением Протодиаконова о сектантах. От 3 до 6 экзамен полукурсовой в Университете. Этот экзамен заставил меня отказаться от поездки на Совет в Академию.

3 мая. Вторник. Кандидатское сочинение Б. Иванова о землевладении и хозяйстве Кирилло-Белозерского монастыря — очень хорошее, написанное с большим знанием литературы и актового материала154. Факультетское заседание, на котором читался отзыв о книге Шпета, а затем долгие разговоры возбудили два вопроса, вызванные бумагами из министерства: 1) о вознаграждении приват-доцентов по 300 и 200 р. за час155 в зависимости от имения степени, 2) о научном сближении с Англией. Вопрос о вознаграждении приват-доцентов был поднят в Государственной думе, по-видимому, в связи с дороговизной. Министерство, идя навстречу этому пожеланию, заявило, что в особом законе по этому предмету нет нужды, т. к. распорядиться о вознаграждении может министр. Трудность заключалась в том, кого подвести под понятие приват-доцентов, читающих ‘по поручению’ факультета. Здесь начались протекции и личные расположения. Некоторые приват-доценты читают одинаковые курсы. Я высказывался в том смысле, что бумагу министра и пожелание Думы, из которого она возникла, надо толковать возможно шире и вознаградить возможно большее число приват-доцентов, даже и читающих параллельные курсы. Факультет, сначала было наводивший разные экономии, стал потом на эту точку зрения. Вопрос о сближении с Англией вызван письмом министра [П. Н. Игнатьева] к английскому послу [Джорджу Бьюкенену] о желательности ученого сближения с Англией, и посол ответил несколькими вежливыми фразами. Все это очень искусственно. По прочтении этих материалов мы некоторое время не знали, каким положительным содержанием наполнить эту идею о сближении. Мне пришло на мысль указать, что наш факультет уже давно находится в особенно тесном ученом общении с английской наукой. Наши профессора Виноградов, Савин, Петрушевский своими работами по истории Англии оказали немалую услугу английской науке. Это было принято сочувственно. Указали еще на Ковалевского и Янжула. Затем были сделаны и более конкретные предложения: о командировках в Англию, об учреждении русского института в Англии и т. д. Избрана Комиссия для изготовления нашего ответа, который и будет внесен в Совет.

4 мая. Среда. Кандидатское сочинение Б. Иванова, весьма меня радующее. Уже прочитанное сочинение Протодиаконова отвез к проф. Соколову на 2-ю Мещанскую и минут с 20 посидел у него, разговаривая об Академии. Оттуда прошелся до дому пешком. Вечер опять за сочинением.

5 мая. Четверг. Упорное чтение кандидатских сочинений с 9 ч. утра до 7 вечера с кратким перерывом, во время которого съездил разыскивать проф. Лысогорского, живущего в Родовспомогательном заведении при Воспитательном доме156. Какое это громадное учреждение — Воспитательный дом! Вот памятник деятельности Екатерины II. Какая широта, поистине царственная широта размаха! Как все измельчало с тех пор! На входе в Родовспомогательное заведение надпись ‘Основано в 1763 г.’. Лысогорского, живущего в квартире смотрителя, я не застал: он уехал в Петроград, и неизвестно когда вернется, поэтому сочинение студента Иванова, вторым рецензентом которого он назначен, я ему не оставил и вернулся домой. Вечер провел у М. К. Любавского по случаю приезда в Москву С. Ф. Платонова. Были кроме Платонова: Грушка, Готье, Филиппов, Яковлев и Веселовский. Разговор о войне в бодрых тонах, затем о петроградских диспутах, о неизбежном Бороздине и т. д. Возвращался домой пешком с Веселовским и Платоновым.

6 мая. Пятница. Кончил чтение кандидатских, и точно гора свалилась с плеч. За завтраком по этому случаю решили ехать гулять в Сокольники. Но пришел студент Академии Баратов для разговоров о своем сочинении, только что он ушел, явился С. Ф. Платонов. Я был весьма тронут этим вниманием. Мы могли выехать с Л [изой] и с Миней только в пятом часу. Прекрасная погода, свежая зелень. Миня радовался свободному пространству, чувствовал себя как вырвавшаяся из клетки птица и много бегал. Вернулись в 9-м часу вечера.

7 мая. Суббота. Отослал кандидатские сочинения в Академию. Испытал разочарование. Еще перед Пасхой я заметил, что обувь моя находится в состоянии весьма неблагополучном, но зайти в магазин тогда не хотел, опасаясь толкотни перед праздником. Затем после Пасхи медлил, будучи отвлечен другими делами. Сегодня, наконец, заходил в три магазина, и оказывается, что ничего нет. Неприятно, но что же делать?! Походим и в худых башмаках, лишь бы были хорошо обуты те ноги, которым приходится маршировать по 40 верст в сутки. Зайдя в контору Джамгаровых157 за деньгами, узнал, что один из наших с Холем билетов выиграл 1-го марта — 500 рублей. Это первый случай за все те более 50, я думаю, лет, что эти билеты находятся в руках нашей семьи. Вечер сидел дома и читал книгу Шпета ‘История как проблема логики’.

8 мая. Воскресенье. Утром прогулка с приятным чувством свободы от кандидатских сочинений. Возобновил работы по биографии Петра. Дело, раз прерванное, приходится налаживать с большим трудом. У нас в 2 ч. Холи. Затем у меня курсистка, студент Академии Б. И. Иванов, автор выдающегося сочинения о Кириллове монастыре. Он оканчивает вторым кандидатом и будет, как он мне говорил, оставлен при Академии по кафедре патрологии, которой тоже интересуется. Это было для меня неожиданным. Мне, именно, хотелось поговорить с ним, не поступит ли он для продолжения исторического образования в Университет. Но в Университет ему поступить нельзя, т. к. в таком случае ему грозит воинская повинность. Не осуждаю, но эти соображения в теперешнее время мне тоже не очень понравились. Симпатии мои на стороне таких, как Бартенев, вступивший в артиллерийское училище. Вечером у нас Маня, Котик и Липушата.

9 мая. Понедельник. Диспут Г. Г. Шпета, защищавшего книгу ‘История, как проблема логики’. Публики в зале не особенно много, хоры были пусты. Большинство — слушательницы В. Ж. К. Защищаясь против возражений Челпанова, а затем Виппера, Шпет давал пространнейшие объяснения, тянувшиеся минут по 20—30, что делало диспут неоживленным и крайне длинным. Я ушел в половине шестого, просидев с 1 ч. 20′, а между тем Виппер еще далеко не кончил своих возражений, но, как мне ни хотелось их дослушать, должен был уйти. Бежали также Лопатин, Любавский и Егоров. Многие скитались в коридорах, отдыхая от диспута. Диспут окончился, как оказалось, в 9 часов вечера, таким образом, был продолжительнее Егоровского. Заводится у нас обычай весьма плохой, и обструкции устраиваются самими диспутантами. Я спешил домой, потому что у нас были гости: Н. Н. Готье, Л. С. Живаго и [Марга]рита. Миня бегал очень оживленно по двору с Таней Живаго и Володей Готье. Вечер — дома за книгой Зайончковского.

10 мая. Вторник. В библиотеке Университета за добыванием книг для дальнейшей работы над Петром. Много народу. Затем полукурсовой экзамен с 21/2 до 51/2 У меня обедали сегодня С. Ф. Платонов, М. К. Любавский, Готье, Яковлев и С. К. Богоявленский. Разговор о Мининских торжествах и речах158, о Петре Великом, а затем о войне, политическом положении. Обед и по одушевлению и по материальной стороне, кажется, удался. По уходе С. Ф. [Платонова], уезжающего в Петроград, мы посидели еще за чаем, обсуждая дела нашего Университета. Миня, почему-то нашедший себе удовольствие в отпирании дверей гостям, обедал один в своей детской, не скучал и держал себя очень тихо. Он нашел остроумный способ попросить еще сладкого пирога: сбежал вниз в Зубоврачебную амбулаторию и оттуда позвонил по телефону к нам. Лиза подошла к телефону и услыхала таким образом его просьбу. С. Ф. Платонов бросает директорство в Педагогическом институте, им созданном159, и сажает на свое место С. В. Рождественского.

11 мая. Среда. Был в Архиве МИД, отыскивая книги, необходимые для дальнейшей работы над Петром. Нашел Рубана ‘Поход боярина Шеина’160, а первого тома приложений к ‘Истории русского флота’161 не нашел. Сколько времени приходится убивать всегда на эти предварительные действия, на эту погоню за книгой. В Архиве мне указали на статью Мигулина о войне, помещенную в выдержках в ‘Утре России’162, охватывающую военные действия и дающую им толкование, несогласное с другими военными обозревателями. Мигулин толкует Верденское дело как успех немцев, умевших к Вердену оттянуть силы союзников от Салоник и отвлечь подкрепления от Кавказа. Вечером у нас Вл. А. Михайловский.

12 мая. Четверг. Утром написал коротенький отзыв о кандидатском сочинении в качестве второго рецензента, положение которого довольно-таки нелепо. У меня была Зинаида Андреевна Баркова, окончившая Педагогический институт в Петрограде, за нее просил С. Ф. Платонов. Она едет к Троице заниматься в Лаврской библиотеке сборниками. Я дал ей еще письмо к С. И. Смирнову. К 3-м часам я отправился в Донской монастырь на панихиду по В. О. Ключевском, со дня смерти которого исполнилось уже пять лет. Были: Кизеветтер, С. Ф. Фортунатов, Готье, Яковлев, Громогласов с женой, Коновалов, И. В. Попов, брат и сестра Голубцовы163, а также наши оставленные Л. Львов и Рыбаков. В монастыре после панихиды беседа с И. В. Поповым, сообщившим мне о доносе ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)] на доцента В. П. Виноградова митрополиту [Московскому Макарию (Невскому)] и о резолюции митрополита, предлагающей В. П. [Виноградову] подать в отставку. Когда же на другой день по сообщении ему этой резолюции В. П. [Виноградов] пришел к митрополиту, тот, видимо забыв о своей резолюции, очень сожалел, говорил, что ничего не имеет против В. П. [Виноградова] и т. д. Сюрпризы и чудеса в Академии! Становится, наконец, тяжело от царящей там атмосферы, и начинает мелькать мысль об исходе оттуда. Из монастыря я шел домой пешком с С. А. Голубцовым. Вечер провел дома за книгой Зайончковского, изучая трагедию Николая I в Восточную войну164.

13 мая. Пятница. Немного написал о Петре. Был в Рум[янцевском] музее у Ю. В. Готье за книгой Елагина ‘История флота. Азовский период’. Оттуда в Совет в Университете, на сегодняшнем заседании обсуждался вопрос ‘о базе научных сношений с Англией’. Было водотолчение, продолжавшееся более полутора часу. Вопрос этот довольно дутый. Научное общение создается самою жизнью, а не сочиняется искусственно. Если жизнь потребность такого общения вызовет, тогда надо ему со стороны правительства прийти на помощь, а как может министерство его создать, если оно не диктуется жизнью. Мы Англию всегда изучали и знали, наоборот, Англия нас до последнего времени игнорировала. Ив. Ив. Иванов выражал даже сомнение, хотят ли такого общения с нами английские ученые. Он произнес по этому поводу весьма патетическую речь. Жаль потраченного на заседание времени! Бумага Игнатьева, поднявшего этот вопрос, — просто один из признаков увлечения Англией в наши дни.

14 мая. Суббота. Развернув газету, увидел довольно подробное известие о болезни С. Ф. Фортунатова. Оказывается, вчера на Курсах после экзамена с ним случился удар в то время, как, выйдя в швейцарскую, он подписывал поданную ему служителем повестку. Он упал, лишившись языка. Была вызвана карета скорой медицинской помощи, и он был отвезен в 1-ю Городскую больницу в клинику Dr. Готье. По сообщению ‘Русских ведомостей’, вечером ему уже было лучше. Речь вернулась, но рука и нога поражены параличом. Известие не из приятных.

Другое тоже неприятное, хотя и не в такой степени, известие было от Барковой, говорившей по телефону из Сергиева Посада. Архимандрит-наместник Кронид не разрешил ей, как женщине, заниматься в монастырской библиотеке. Она спрашивала моего совета, но говорила по телефону неясно, и я ей ничего не мог посоветовать, ограничиваясь только восклицаниями сожаления. И мне неловко перед Платоновым, которому я, положившись на уверения Туницкого, писал, что доступ женщинам наместник теперь разрешает. Но Кронид, увидев перед собою молоденькую и хорошенькую барышню, видимо, побоялся всяких возможных в монастыре сплетен и пересудов, если бы она стала работать в монастырской библиотеке. Досадно вообще, и на Туницкого в особенности. Уже не первое доказательство, что на слово этого человека нельзя полагаться. Будем впредь осторожнее.

Получил телеграмму от В. И. Саитова из Петрограда о том, что великий князь приглашает на заседание Общества 24 мая в 9 ч. вечера. Вероятно, по поводу юбилея Общества, исполняющегося 23 мая165. По этому поводу мне звонил по телефону Матвей Кузьмич [Любавский], и мы решили на всякий случай заказать билеты, а затем запросить Саитова о предметах заседания, стоит ли ехать. Может быть, чтонибудь настолько неважное, что и не стоит.

У меня был Н. В. Лысогорский, вернувшийся из Петрограда, где прошла его диссертация о единоверии, и он теперь, приобретя докторскую степень, остается все же доцентом, хотя у нас есть профессора магистры и есть 3 места свободных: две ординатуры и одна экстра-ординатура. Вот и порядки в Академии! Мы позавтракали втроем: он, я и Миня.

Выйдя погулять, я встретил Д. Н. Егорова, спешащего в типографию по делам журнала. В 5 часов у меня была С. Н. Нюберг, заходившая по делам Государственной комиссии на Курсах. Она ездила в Петроград к Игнатьеву делегаткой от слушательниц, держащих государственные экзамены, с ходатайством об освобождении их от экзамена по тем предметам, которые полностью сданы ими на курсах. Русская история читается и сдается ими, действительно, в очень полном виде. Игнатьев предоставил решить дело самой комиссии. Так как я не член комиссии, а только экзаменатор, то направил ее к Матвею Кузьмичу [Любавскому]. Возможно, что экзамен по русской истории и совсем не состоится, если русская история сдана всеми, а кажется, без этого не выдают диплома. Все это показывает совершенную ненужность комиссии и сдавания одного и того же экзамена двукратно.

Вечер дома, читал Зайончковского. Хорошо описана осада Силистрии166, и, несмотря на то что это plusquamperfectum [32] , тяжело читать. Стоит необычайно холодная погода весь май. Сегодня только 3—4 тепла. Мы выходим в драповых пальто. Совсем не тянет на дачу.

15 мая. Воскресенье. Продолжается очень большой холод. Небо затянуто облачным тентом, и получается какое-то давящее состояние. Утро над Петром. В четвертом часу ко мне пришли оставленные по русской истории Л. И. Львов и И. Ф. Рыбаков. Первый сделал довольно много, второй меньше, но очень основательно. Были также за чаем Липа с Мишей. Я отправился их провожать и вечер провел у них. Разговор с Шуриком о лермонтовском ‘Демоне’.

16 мая. Понедельник. Утро над Петром, все ушло на разыскания биографических сведений о боярине А. С. Шеине, главнокомандующем во 2-м Азовском походе167. После завтрака заходил в Архив МИД посоветоваться с С. А. Белокуровым по поводу дела девицы Барковой, не допущенной наместником Лавры к занятиям в Лаврской библиотеке. Обо всем этом прислал мне вчера подробное письмо Туницкий. С. А. [Белокуров] обещал в случае, если понадобится, выписать сборники, нужные для Барковой, в Общество Истории и Древностей с тем, что заниматься ими она могла бы в Архиве МИД. Б. М. Соколов подарил мне свою книгу: собрание сказок и песен Белозерского края, записанных им вместе с братом и изъятых из продажи168. Вернувшись домой, я написал Туницкому, и только что отнес письмо в ящик, как по телефону от Троицы Туницкий мне сообщил, что дело приняло благоприятный оборот. Баркова получила от Платонова, которого она обо всем известила, телеграмму: ‘Волжиным телеграфировано митрополиту. Допущена’. Значит, С. Ф. [Платонов] съездил к обер-прокурору и выхлопотал разрешение сверху. Интересно, как поступит теперь наместник. Вечером у нас были П. И. и Л. С. Живаго.

17 мая. Вторник. Утро ознаменовалось большим и радостным событием: я, наконец, купил себе новую обувь — штиблеты за 22 р. 80 к. (прежде за такие платил 8—10 руб.) и большие сапоги для деревни за 22 р. (прежде цена им была 10 р.) Но хорошо, что нашел в магазине Офицерского общества. Повсюду только и разговоров о том, что обуви нигде нет. Прямо хоть поставь ее на стол под стекло, да и любуйся как редкостью.

У нас завтракал профессор Академии Иван Васильевич Попов. Миня необыкновенно радовался покупке мною сапог, надевал их и с торжеством показывал Ивану Васильевичу [Попову]. Остальной день за работой.

18 мая. Среда. Утром выходил по делам. Был на Курсах, отдал сочинение Николаевой и зачетный список за семинарий. Оттуда проехал в Университет в канцелярию Совета взять отдельный паспорт Лизе. Из Университета прошел в контору Джамгаровых застраховать выигрышный билет на 1 июля, что стоит уже 34 р. 50 к. Это последний раз, дальше страховка сделается непосильной. Вернулся домой в 12 час., спешил, потому что к нам хотел прийти к завтраку другой профессор Академии С. И. Смирнов. С. И. [Смирнов] был у доктора, проф. Шервинского по поводу своих немощей, Шервинский, однако, ничего у него не нашел. Разговор, разумеется, более всего об Академии.

После его ухода я принялся за Петра и поработал особенно интенсивно до 7 час. вечера, порядочно написав. Стала необычайно понижаться температура. Утром было +10, часов с 4-х термометр начал быстро понижаться, и в 7 час. вечера было уже только + 2. Вечером я читал Мине из ‘Таинственного острова’, а затем сделал прогулку по холоду.

19 мая. Четверг. Вознесение. Продолжает стоять сильный холод. По газетам, ночью был мороз. Сегодня докончил описание 1695 г. В те дни, когда не удается работать над биографией Петра, не чувствую себя нормально. Заходил ко мне студент, сын покойного проф. Шостьина, занес мне некролог отца, составленный А. М. Туберовским. Юноша необычайной скромности. Очень доволен тем, что поступил в Университет. Говорил со мной о войне и о том, что уже над ним тяготеет возможность призыва. Он родился в 1897 г. Я его успокоил, сказав, что берут только студентов, достигших 21 года, а потом в газетах прочел, что Игнатьев вносит предложение в Совет министров брать родившихся в 1896 и в 1897 году, но не трогать студентов 3-го и 4-го курсов. Вечер дома. Читал Мине из ‘Таинственного острова’, а затем за книгой. На театре военных действий полное затишье кроме Вердена. Что-то дальше! В Государственной думе пошлейшая речь Чхенкели169.

20 мая. Пятница. Утро за работой над январем и февралем 1696 г. После завтрака заходил в Архив МИД расплатиться за шкаф из обстановки покойного архитектора Никитина, старейшего члена ОИДР, умершего в прошлом году. Его вещи распродавал Н. В. Рождественский. В архиве все служащие сидели без дела, т. к. директор куда-то уехал и увез с собою ключ от несгораемого шкафа, где хранятся ключи от всех шкафов архива, забыв их выдать. Оттуда я прошел в Сберегательную кассу, где подписался еще на 500 руб. военного займа, а всего таким образом на 4 000. По дороге встретил Ю. В. Готье, у которого сегодня умерла мать [Наталья Степановна Готье], долго болевшая. Смерти ее ожидали со дня на день.

В Кассе меня довольно долго продержали. Оттуда я заходил в магазин Аралова запастись почтовой бумагой и перьями на лето. Все это страшно подорожало — вдвое, но хорошо, что все-таки нашлось. Зашел еще в университетскую лавку за маслом. Из путешествия вернулся домой в 5 часов. Стало несколько теплее. Вечером мне позвонил Д. Н. Егоров, позвав меня к себе. У него просидел до 12 вместе с С. К. Богоявленским.

21 мая. Суббота. Утром был государственный экзамен на В. Ж. К. Экзаменовалось всего 6 девиц: три у меня и три у М. К. Любавского. Все державшие у меня отвечали плохо и получили по ‘удовлетворительно’, все державшие у М. К. [Любавского] по ‘в[есьма] удовлетворительно]’. Большинство, видимо, рассчитывавшее на освобождение их от русской истории, к экзамену не приготовились и отложили его до осени. На Курсах видел Поржезинского и Савина. С Курсов я проехал в университетскую библиотеку. Затем весь день дома за подготовительной работой над 2-м Азовским походом.

22 мая. Воскресенье. Утром на похоронах матери Ю. В. Готье в церкви Ржевской Богоматери на Пречистенском бульваре170. За отпеванием довольно много народа. У меня была приходившая за моими лекциями А. И. Елагина, пившая у нас чай. Беседа с Лизой о воспитании младенцев. У нас обедали все Холи, С. К. Богоявленский, Маргарита и Егоровы вместо завтрашних именин171.

23 мая. Понедельник. Утром я ушел на государственный экзамен в Университет. У меня экзаменовалось человек 8, и еще несколько отставших студентов сдавали полукурсовые экзамены. К двум часам мы с М. К. Любавским и Ю. В. Готье кончили. Зайдя в библиотеку и к казначею вместе с Готье, отправились по домам. Дома полый разгром — укладка на дачу. Я должен был уложиться для Петрограда и для дачи. В конце 9-го часа я выехал в Петроград, заехав за М. К. Любавским.

24 мая. Вторник. Достаточно хорошо выспавшись в комфортабельном отделении 1-го класса спального вагона международного общества, подъезжали мы к Петрограду при великолепнейшей погоде, что редко бывает. Ясно, солнечно, тепло. В гостинице ‘Дагмара’, где мы всегда останавливаемся с Матвеем Кузьмичом [Любавским], для нас была оставлена комната. Водворившись, М. К. [Любавский] отправился к А. В. Никитскому, бывшему нашему профессору, а затем попечителю Оренбургского учебного округа, который доставал нам в Петрограде обратные билеты, а я, позавтракав, пошел в Государственный архив справиться, нет ли чего в отделе Кабинета Петра Великого172, касающегося описываемых мною Азовских походов. Был любезно принят Я. Л. Барсковым и С. А. Князьковым. Как я и ожидал, для такого раннего времени ничего, что не было бы известно ранее, судя, по крайней мере, по описям, не оказалось. Конечно, при более интенсивных поисках в самых делах могут быть сделаны и находки, и притом там, где их и не ожидаешь. Но пока пришлось довольствоваться только описями. Просмотром их я и занялся. Во время работы ко мне подошел новый, очень молодой директор Архива князь Н. В. Голицын, москвич, питомец нашего университета. От него я узнал о предмете заседания Исторического общества, в которое мы вызывались, о рескрипте на имя великого князя [Николая Михайловича], грамоте Обществу и пожалованиях. На Общество возложено поручение выработать проект чествования памяти императора Александра II по случаю столетия со дня его рождения 18 апреля 1917 г. Вместе с Голицыным и Барсковым мы говорили о том, что Общество могло бы издать в память этого дня из относящегося к императору Александру II, предполагая, что роль Общества такою издательскою деятельностью и ограничивается. В Архиве я пробыл до пятого часа, и Я. Л. Барсков был так любезен, что просидел после срока окончания занятий, чтобы дать мне возможность закончить работу. Вернувшись домой, я от М. К. [Любавского] узнал о крупных успехах наших войск на южном фронте — взято в плен около 40 000 австрийцев и несколько десятков орудий173. О себе лично М. К. [Любавский] узнал в Министерстве народного просвещения, где он был, о получении им ордена св. Станислава 1-ой степени174, что было для него сюрпризом. Развернув ‘Речь’175— газету, купленную мною, — мы увидели подтверждение этого, а также и пожалование мне св. Владимира 4-ой степени176. Оказывается, что все члены Общества получили следующие им очередные награды. Пообедав в ресторане гостиницы, мы стали собираться во дворец к великому князю [Николаю Михайловичу], куда и отправились ровно к 9 часам. Войдя в переднюю, мы увидали самого великого князя, стоящего на площадке лестницы и встречавшего гостей. Он нас встретил словами: ‘Здравия желаю! А Филиппов отчего же не приехал?’ Только что мы с ним поздоровались, как какой-то господин, по-видимому, делопроизводитель Общества, подал нам запечатанные больших размеров пакеты и попросил расписаться. В пакетах заключались орден, препроводительное письмо от великого князя и No прибавления к ‘Правительственному вестнику’177 с текстом рескриптов и грамот. В приемной и в гостиной в. кн. мы нашли уже значительное число членов Общества, между прочим, Платонова, Рождественского, Лихачева и др. Минут через 10 великий князь открыл заседание несколькими приветственными словами по поводу исполнившегося пятидесятилетия его деятельности, очень краткими. Ответил на это сидевший рядом с ним А. Н. Куломзин пожеланием всего хорошего великому князю как председателю. Затем великий князь сказал: ‘Не стану читать того, что все уже читали’ (рескрипты и грамоты), хотя Матвей Кузьмич [Любавский], например, еще текстов этих актов не читал. ‘Сообщу еще, что я послал от имени Общества приветственные телеграммы императрице Марии Федоровне и Государю. Что императрица Мария Федоровна нам ответила на приветствие, это не удивительно, но ответную телеграмму Государя из ставки надо считать особою милостью для Общества’. Далее великий [князь] прочитывал текст своих телеграмм, которые мы выслушивали сидя, и тексты ответов, при чтении которых мы поднимались. При этом он сам поднимался как-то посмеиваясь. После этих предварительных сообщений он начал речь по делу, для которого собрано заседание. ‘Это поручение не только почетное, но и ответственное. Я прошу вас высказываться, что кто имеет предложить, все я выслушаю и приму во внимание, для того я и собрал Общество. Подробно же разработает проект Особая комиссия’, и великий князь прочел список назначенных им членов комиссии. Из этого списка мы узнали, что туда не вошли ни Платонов, ни Рождественский, но зато попал туда Лаппо-Данилевский. С этой минуты лицо Платонова приняло насмешливо-скептическое выражение, хранившееся им до конца заседания. Заседание комиссии назначено на 26 мая в 11 час. утра, и к нему уже приглашены министр народного просвещения [П. Н. Игнатьев] и почему-то А. Ф. Кони. Затем разные члены начали высказываться после некоторой, весьма, впрочем, продолжительной паузы. Первым сказал Куломзин, что в память столетия со дня рождения Александра I основанные при нем учебные заведения получили название Александровских, можно также основать другие учебные заведения. Сам в. кн. сказал, что ему приходила в голову мысль о медали и о памятнике, который можно бы поставить на Марсовом поле178, обратив это поле в сквер. Но, разумеется, можно бы только устроить закладку такого памятника. Говорили еще разные лица. Барон Таубе выступил с речью систематизирующего характера и был постоянно перебиваем другими. Великий князь говорил о возможности издать мемуары Д. А. Милютина179. Поднялись разговоры об этих мемуарах. Были полный беспорядок и полнейшая бессистемность в прениях, так что записать их нет решительно никакой возможности. Великий князь не представил никакого определенного или хотя бы в общих чертах набросанного проекта и совершенно не руководил прениями. Держал себя фамильярно и слишком по-домашнему. Смольянинову, попросившему позволения говорить, он дал слово, сказав: ‘Валяйте, валяйте’. Дельное, на мой взгляд, предложение сделал князь Н. В. Голицын, указав на необходимость издания в Сборниках И. Р. О.180 дипломатических документов, относящихся к царствованию Александра II. В. кн. заметил на это, что будут препоны со стороны Министерства иностранных дел. При этом сообщил, что Сазонов не явился на заседание, потому что завтра едет в ставку, что он очень расстроен известием о гибели лорда Китченера и всей английской миссии, ехавшей в Россию181. ‘Я сейчас только, получив телеграмму, заезжал к английскому послу [Джорджу Бьюкенену] выразить соболезнование’. Так мы с М. К. [Любавским], да, кажется, и большинство членов Общества узнали эту ужасную весть о гибели Китченера. Говорили еще об издании брошюр об Александре II для низшей и средней школы. Тут выступил с замечаниями М. К. [Любавский]. Последнее предложение сделано было мною: издать письма и бумаги Александра II наподобие того, как издаются письма и бумаги Петра Великого182. Я указал на то, что это издание начато было также по поводу юбилея со дня рождения Петра Великого в 1672 г. Конечно, нельзя рассчитывать на быстрое движение этого дела, но хорошо положить ему основание, закладку. В. кн. слушал весьма благосклонно, но потом заметил: ‘Это прекрасно. Но будет препятствовать ваш сосед слева’ — В. В. Щеглов, заведующий собственными библиотеками Государя. Щеглов ответил, что он только хранитель и препятствий устраивать не будет, если будет разрешено свыше. На этом прения кончились, и в половине 11-го заседание, ни к чему, конечно, не придя, было закрыто. Мы вышли вместе с М. К. [Любавским], Платоновым и Рождественским. Жаль, что все это было так беспорядочно. Возможно, что таким же манером идут в разных наших высоких совещаниях и дела большой государственной важности. С такими впечатлениями мы вернулись домой пешком вдоль Летнего сада.

25 мая. Среда. Я плохо спал ночь, под влиянием, очевидно, беспорядка вчерашних прений. Утром гулял в Летнем саду довольно долго. После завтрака я отправился к 3 часам к Лаппо-Данилевскому, как мы условились. Только что мы начали с ним разговор, пришел к нему барон Икскуль-фон-Гильденбандт, также член Общества, бывший государственный секретарь, член Государственного совета. Он долго сидел, и мы вели очень интересный разговор о еврейском и польском вопросах, о войне, о занятиях в Государственном совете и пр. Барон и Лаппо-Данилевский ругали Куломзина, причем барон называл его ‘Анатолий’. ‘Анатолий-то как плох! Ах, как плох!’ Досталось также и Платонову, но так как я при попытке его бранить хранил упорное молчание, то выпады против него не были продолжительны. В заключение оба мои собеседника принялись ругать правительство. Я же доказывал, что правительство не хуже нас и что всякий народ достоин своего правительства. В общем, однако, Ю. А. фон Гильденбандт произвел на меня хорошее впечатление. Когда он ушел, Л [аппо]-Данилевский изложил мне проект петроградских историков об издании истории России на английском языке, приглашая меня принять участие в отделе о Петре Великом183. Так как я мог бы ради этой цели воспользоваться этюдом о Петре, напечатанным у Сытина в ‘Государях из дома Романовых’184, то согласился, хотя прекрасно понимаю, что предприятие это едва ли удастся.

УМ. К. [Любавского] был сегодня его сын, юнкер Михайловского Артиллерийского училища, и мы вместе обедали. Вечер провели у С. Ф. Платонова в обществе Рождественского, Васенки и Преснякова. С. Ф. [Платонов] очень уязвлен тем, что не попал в Особую комиссию по юбилею Александра II.

26 мая. Четверг. Был в архиве Морского министерства в поисках за документами об Азовских походах. Ничего также не нашел. Матвей Кузьмич [Любавский] был у министра. Передал ходатайство о субсидии ‘Историческим известиям’ и получил обещание. Министр сообщил ему, что депутат М. М. Новиков не раз являлся к нему с просьбой вернуть в Университет Мануйлова и Минакова. Игнатьев отвечал, что он не препятствует избранию их Университетом, но назначить их сверхштатными профессорами не считает возможным без ходатайства со стороны Университета. Тогда Новиков изобрел такую уловку: ходатайство уже было, это ходатайство, сделанное Советом тогда же в 1911 г. тотчас же по удалении. Закон не указывает сроков для удовлетворения ходатайств, и поэтому министр мог бы удовлетворить его теперь. М. К. [Любавский] указал на всю неприемлемость такого положения, т. к. состав Совета теперь совсем не тот, в каком ходатайство возбуждалось. Возвращение поднимет, несомненно, раздоры в Университете и т. д.

Вечером мы выехали в Москву с поездом в 8 ч. 25′. Вместо международного вагона нам был дан взамен вагон 1-го класса за недостатком международных. На вокзале невероятная сутолока, и мы с трудом нашли свои места. Всегда большее удовольствие мне доставляет покидать Петроград, чем приезжать в него.

27 мая. Пятница. В Москве. Прекрасная жаркая погода. Дома не застал уже своих, и самому захотелось к ним в деревню. Устраивал разные дела, был на почте, у Джамгаровых, в газетах менял адреса и т. д. Устал до полусмерти. В особенности досадна была задержка в конторе ‘Русского слова’, где из-за такого пустяка, как перемена адреса, меня задержали на 40 минут. Этим делом занята одна барышня, без перерыва стучащая на ‘Ремингтоне’, а публики множество, и нужно было стоять в очереди и дожидаться, как в продовольственной лавке. И здесь кулак-купец, стоящий во главе ‘Русского слова’, которое также иногда проводит либеральные взгляды и не прочь ругать правительство за непорядки, сказался во всей красоте. Я не удержался и высказал неудовольствие довольно громко, будучи поддержан своим соседом по очередной стоянке, но, разумеется, это осталось гласом вопиющего в пустыне. Заведующего отделением, которого я просил мне указать, не было, а служащие сами терпят от этой эксплуатации. Вот он, наш купецкий либерализм, и вот истинная ему цена.

28 мая. Суббота. Утро я провел за писанием дневника за время петроградской поездки. К часу дня отправился в факультетское заседание для поддержки представляемого мною В. С. Бартенева. Собрание было далеко не полным, пришлось довольно долго ждать декана [А. А. Грушку], который, страдая бессонницей, спит по утрам до 12 часов. Представления наши о Бартеневе и об Иванове-Полосине, которого рекомендует А. И. Яковлев, прошли вполне гладко. Виппер оставляет П. Ф. Преображенского, очень способного молодого человека, хорошо занимавшегося и у меня в семинарии. Это представление было также встречено сочувственно, но затем разыгралась история. М. М. Покровский представил студента Раппепорта, о назначении стипендии которому он и ранее очень хлопотал. Самого М. М. [Покровского] не было в заседании, он уже находится в Крыму. Прочитан был его довольно обширный доклад, а затем выступили с возражениями против Раппепорта Соболевский и Грушка, указавшие, что работы его ничем особенным не отличались и считать его выдающимся студентом нет оснований. Он получил, правда, в гимназии хорошую подготовку, но и ничего более. В особенности уничтожающую критику дал Грушка, рассказавший об его плохих ответах на государственных экзаменах. Дело стало принимать дурной оборот. Попытка Поржезинского защищать Раппепорта была очень слабой, он его мало знает. Можно было думать, что решение будет отрицательное. Однако принято было среднее решение: ввиду отсутствия Покровского — отложить дело до осени. Только что отрицательное отношение стало обозначаться, как произошел весьма странный и глупый эпизод: Поржезинский вынул из бокового кармана сюртука бумагу, подал ее декану. Это оказалось коротенькое, но энергичное заявление М. М. Покровского, что в случае отклонения его ходатайства большинством факультета он просит все дело переслать в министерство. Это всех крайне удивило. Покровский обнаружил полное незнакомство с элементами хода дел в Университете. М. К. Любавский объяснил, что если он недоволен решением факультета, то может жаловаться в министерство, которое само тогда вытребует дело. Факультет же по собственной инициативе дела передавать в высшую инстанцию права не имеет, и он как ректор такой передачи допустить не может. Я заметил, что заявление Покровского даже не может быть и принято, так как не основано ни на каком законе и совершенно не имеет прецедентов. Я не сказал только, что оно совершенно глупо. Было решено дело о Раппепорте отложить до осени, а бумагу Покровского считать несуществующей. Поржезинский конфузливо положил ее в карман. После этого мы стали расходиться. Пообедав в ресторане Empire [33] и наскоро уложившись, я поехал в 71/2 ч. вечера на Ярославский вокзал, без твердой надежды выехать именно сегодня же из Москвы. Теперь твердых надежд никаких иметь нельзя. Так оно и вышло. Хорошо еще, что удалось нанять извозчика за 2 р. 50 к. и перевезти вещи на вокзал, и то был уже большой успех. На вокзале я увидал не предвещавшую ничего доброго массу народа. Сдав вещи на хранение, я до поезда пошел к Богоявленским и побыл у них до времени, когда открывалась продажа билетов на поезд, с которым я должен был ехать. В 9 ч. 50′ — за час до отхода этого поезда — мы с С. К. Богоявленским и с Котиком были опять на вокзале. У кассы стояла громадная очередь, вившаяся по вестибюлю вокзала и простиравшаяся в буфетную залу, где и пришлось стать. У дачных касс были такие же очереди. Такой наплыв пассажиров объяснялся, конечно, тем, что это был канун праздника Троицы, и многие стремились уехать из Москвы на два праздничные дня. С. К. [Богоявленский] и Котик уговорили меня махнуть рукой на поездку сегодня и, переночевав у них, ехать завтра с утренним поездом. Так и пришлось сделать. Иначе, вероятно, надо было бы ехать, стоя всю ночь в коридоре вагона. Мы посидели до 12 ч. у Богоявленских. С. К. [Богоявленский] рассказывал мне о том, что Веселовский наводит справки, не собирается ли факультет возводить его в степень доктора русской истории, что он спрашивал об этом прямо у Л. М. Лопатина, который поселяется у него в доме. Это довольно откровенно! Он же поручил Б. М. Соколову собрать ‘библиографию’ о нем, т. е. все рецензии на его сочинения для А. Н. Филиппова, который собирается возводить его в новую степень доктора истории русского права. Если это так, пусть и возводит. Почетными докторами русской истории в Московском университете делались люди уже к концу их ученой деятельности, когда видны были большие результаты. Веселовский слишком для этого еще молод. Это было бы несправедливо также относительно А. И. Яковлева, который одновременно издал две книги, притом на разные темы. Почему же мы будем Яковлева подвергать двукратному мытарству за то же, что Веселовский получит без этих ученых истязаний.

29 мая. Воскресенье. Великолепно выспавшись у С. К. Богоявленского в кабинете, я порадовался, что не пустился в ночную поездку с риском получить место на крыше вагона III класса, взяв билет 1-го. Напуганный очередями, я попросил Котика пойти заранее на станцию занять место. К 9 часам утра мы пришли туда же с С. К. [Богоявленским] и к удивлению увидали, что у кассы совершенно никого нет. Картина вокзала та же, что и при обыкновенных моих поездках с этим поездом к Троице. Были и свободные носильщики, но вещи мне донесли С. К. [Богоявленский] и Котик. Они посидели у меня в свободном купе до 2-го звонка. Наконец я вырвался из Москвы. День был томительно жаркий. К 6 часам вечера я приехал в Ярославль. Едва нашел извозчика за 2 р. до пристани. Ничего не ев с утра или точнее со вчерашнего обеда в Empire, я осведомился о лучшем ресторане в Ярославле и направился, согласно указанию извозчика и двух городовых, в гостиницу ‘Бристоль’. Ресторан, действительно, великолепный. Обеда я уже не застал. Мне дали рыбную солянку за 1 р. 25 к. и за такую же цену отбивную телячью котлету. Каждая из этих порций рассчитана на двоих. Всего я не мог далеко истребить. Значит, эти наши столичные цены просто искусственно взвинчены, и жалобы на недостаток продуктов вздуты. Можно еще жить в русской земле! Не думаю, чтобы в Германии где-либо можно было получить нечто подобное за такую цену!

Пешком я вернулся на пристань общества ‘Самолет’185, пройдя по бульвару и по набережной, куда высыпал по случаю праздничного вечера весь Ярославль. Пароход снизу сильно опоздал и вместо 71/2 часов пришел только к 12. Ожидание было не из приятных. Неприятно было и то, что не удалось достать каюты. Но ночь была тихая, теплая и светлая, и я большую ее часть пробыл на палубе. Вместо 2 часов ночи к Шашкову мы подошли около 6 утра, и через 10 минут я был уже дома.

30 мая. Понедельник. Первый день сельской жизни. Утро я все проспал сном праведника. После обеда сделали с Лизой небольшую прогулку. Осматривали старинный барский дом, где сохранилось много старой мебели из карельской березы, драгоценной теперь. Заходили в церковь, где была деревенская свадьба. Вечером зажигали с Миней костер на берегу. Dolce far niente [34] на лоне природы. Ночь на 31 — звуки скрипки на соседней даче и дивное пение соловьев.

31 мая. Вторник. Последний майский день и довольно плохой. С утра пасмурно, дождливо и прохладно после духоты, стоявшей в предыдущие дни. Я возобновил, хотя и не без труда, работу над Петром Великим, написав всего 1/2 страницы. После обеда начал читать Пыпина ‘Религиозное движение при Александре I’186. Радостные известия в газетах о дальнейших успехах армий Брусилова. Начинаем бояться, как бы не зарвались неосторожно вперед.

1 июня. Среда. Все еще работа идет не так, как хотелось бы. Написал очень мало. Трудно заводить эту машину после перерыва. Пришлось многое перечеркнуть и переделать, и с этим возился до 4 ч. дня. Затем сельская идиллия, прогулка в Кораново и безмятежный вечер. Не было даже газет, чтобы нарушить эту безмятежность.

2 июня. Четверг. Работа шла несколько успешнее. Приехали Богоявленские. Пришли газеты с хорошими известиями.

3 июня. Пятница. День, как и предыдущие. Утро и после обеда за работой. Провожали в Москву фрейлейн Лину, прогостившую у нас несколько дней. Сильнейший дождь, который мы пережидали на пристани. Вечером читал Пыпина ‘Религиозные движения’.

4 июня. Суббота. Утро за работой. После обеда ходили с С. К. [Богоявленским], с Котиком и Юриком в Глинино, Панино, на Остров. Вечером газеты с радостными известиями об успехах армии Брусилова. Все более крепнет во мне уверенность, что к осени война кончится.

5 июня. Воскресенье. Утро весьма производительно за Петром. После обеда прогулка с С. К. [Богоявленским] и беседа о разных предметах. Читал Пыпина. Никаких газет и, таким образом, полный отдых. Стоит очень холодная погода.

6 июня. Понедельник. Стоит очень холодная погода, у нас в комнатах утром 8—9. До чаю работал над Петром. Заходил ко мне с соседней дачи жидок-скрипач, чтобы взять у нас лодку, принадлежащую некоей m-me Челищевой, живущей в Рыбинске, где живет и он сам. Этою лодкой мы пользовались в прошлом году. В нынешнем она рассохлась и дает сильнейшую течь. Жидочек мне сказал, что он виделся с m-me Челищевой, которая будто бы ему ее уступила. Я ему не поверил и узнал, что m-me Челищева живет в Крыму, но лодку ему отдал, удивляясь пронырливости и ловкости в обделывании дел иудейской нации, даже и той ее части, которая обладает музыкальными талантами.

После чаю гулял с С. К. [Богоявленским] за Корановым. Вечером чтение газет, прибывших за два дня. Армия Брусилова двигается уже ‘во Львовском направлении’.

7 июня. Вторник. В конце первого часа дня к нам вдруг явился студент, спросивший меня. Оказалось, что это студент-филолог Иевлев [35] , не успевший сдать полукурсового экзамена в мае, приехал специально ко мне, чтобы сдать этот экзамен, так как только те студенты, перешедшие на 4-й курс, освобождаются от призыва на военную службу, у которых все экзамены за 3-й курс выполнены. Юноша курс хорошо знал. Мы с ним после экзамена погуляли по берегу Волги, а затем пообедали. Он пропустил экзамены потому, что жил в Сухуме в санатории после сильного воспаления в легких. Он мне рассказал, что по дороге в Сухум он подвергся вооруженному нападению и грабежу. На дилижанс, в котором он ехал, напала шайка из 6 человек: у троих были револьверы, у троих — кинжалы. У публики, сидевшей в дилижансе, ничего не было. Разбойники велели им остановиться, поднять руки вверх, ограбили деньги и часы, одного пассажира сильно ранили и затем удрали. Приехав в Сухум, путешественники заявили о происшедшем полиции, но та выслушала равнодушно, очевидно, как дело обычное. Кавказ — жемчужина России, но пока еще в значительной мере разбойничье гнездо, откуда также выходят Чхеидзе и Чхенкели. Взяты Черновцы187.

8 июня. Среда. С утра день был дождливый, и потому мои ‘утренние занятия’ Петром были особенно интенсивны и продолжительны. После завтрака ходили с Л[изой] и Миней в Кораново — яркое солнце, но довольно свежий ветер. Читал книгу Пыпина. Вечером зажигали костер на берегу Волги. Вечер ясный и тихий.

9 июня. Четверг. Самый длинный день в году и очень дождливый. Целый день монотонно лил мелкий дождь. Благодаря этому я поработал, можно сказать, вдвое. Погулять можно было только вечером после ужина. Движение армии Брусилова встречает препятствия в сильных контратаках. Невольно боишься, не кончились бы наши столь блестящие успехи, не стали бы отодвигать нас назад. Так живы воспоминания прошлого лета! В Думе — речи по поводу ‘крестьянского равноправия’. Это Маклаковская шумиха — просто несколько изменений, вызванных указом, изданным 10 лет тому назад. В речах пустота и общие фразы. Дельны были слова одного Бобринского188.

10 июня. Пятница. В газетах от 9 июня — о приостановке наступления Брусилова и даже о контрнаступлении немцев на фронте Ковель — Владимир-Волынский189. Это известие внушает тревожное чувство. В Москве суд над живым и талантливым священником Востоковым — не сдобровать попу, судьями которого состоят его злейшие враги190. У нас опять целый день дождь, вследствие чего я целый день за работой.

11 июня. Суббота. День опять дождливый и опять весь за работой. На Юго-Западном фронте как будто лучше, но все еще нет никакого решительного перелома в этой кровавой шахматной игре. Греция сдалась на ультиматум держав в семичасовой срок191.

Получено письмо от Д. Н. Егорова с известием о предполагаемом выходе книжки ‘Исторических известий’ 18 июня.

12 июня. Воскресенье. После обеда мы с С. К. [Богоявленским] сделали попытку пойти в сторону Коранова, но вернулись, т. к. показалась большая туча. После чаю ходили на Остров и на возвратном пути недалеко уже от дома были всетаки застигнуты грозою.

13 июня. Понедельник. За нашей дачей — большой луг, начинающий цвести. Лиловеют среди травы целые острова колокольчиков. Я любовался этим лугом утром. С обеда пошел дождь сильный, равномерный и монотонный. Я написал Д. Н. Егорову, Елагину и эконому Академии [К.П. Любомудрову]. Вечером с С. К. [Богоявленским] ходили взад и вперед по нашей небольшой еловой аллейке, прикрывавшей от дождя. С фронта ничего решительного.

14 июня. Вторник. Монотонный, все время довольно сильный дождь лил без перерыва всю ночь и весь сегодняшний день. Поэтому мои ‘утренние занятия’, как мы их называем, были особенно интенсивны, начавшись в 81/2 ч . утра и окончившись в пятом дня. К нам приехали Карповичи Иосиф Онуфр[иевич] с сыном, выбрали самую неудачную погоду, какую себе можно представить, слезли с парохода в Песочном и к нам пришли на лодке, насквозь промокнув.

15 июня. Среда. День сырой и опять с дождем. Я целый день за работой. Гости наши занимались ломкой сухих сучьев на окружающих дачу деревьях. Попытки двигаться куда-либо вследствие сырости были неудачны. Вечером зажгли костер на сырой траве.

16 июня. Четверг. Утром от 9 до 11 работа над Петром. Затем ездили с С. К. [Богоявленским] и с Котиком в Рыбинск по разным делам. Туда при сильном ветре, оттуда при великолепной, тихой и ясной погоде. Дивная красота на Волге вечером. Вернулись в 81/2 час.

17 июня. Пятница. День ясный, но все-таки с дождями. Я переправился в Песочное и был на почте за высланными деньгами. Затем, вернувшись, работал до 5-го часу. После чая мы предприняли прогулку в Пирогово на берегу Волги за имением Теляковского. Очень красивое место. Грязь по дорогам непролазная. Устали.

18 июня. Суббота. На утренней прогулке встреча и разговор с женой нашего сапожника, которая шла очень разряженная на Остров по случаю храмового там праздника. Писал о последних днях мая 1696 г. После обеда чтение книги Пыпина. День ясный, но часу в 6-м вдруг гроза с одним, но сильным ударом грома.

19 июня. Воскресенье. Первый солнечный жаркий день без дождя. С 9 до 1 ч. работал над Петром. Провожали на 4-х часовой пароход наших гостей — Карповичей. О. А. [Карпович] человек, достойный всяческого уважения: знающий свое дело, добросовестный и хороший работник. Лева, его сын, мальчик, в котором ничего серьезно-дурного заметить нельзя, но крайне невоспитанный по внешности. Видно, что растет на дворе в кругу уличных мальчиков. Жаль. Проводивши, гуляли с С. К. [Богоявленским], встречая препятствия, и горячо спорили об интеллигенции и о нашей государственной форме.

20 июня. Понедельник. Важное в нашей тишине событие: пришла первая книжка ‘Исторических известий’. Составлена очень недурно. В добрый час! Другое важное известие принесено было Юриком: для нас с Богоявленскими есть в Рыбинске лодка. Была опять гроза, никуда двигаться нельзя было.

21 июня. Вторник. Ездили двумя семьями в Рыбинск за лодкой. На пароходике с пристани Черная Грязь село человек двадцать чернорабочих грузчиков, зарабатывающих, однако, как выяснилось из беседы с ними, рублей 7—15 в день. Почему-то с особенным интересом они стали рассказывать о том, что иные пьют теперь вместо водки: оказывается не только денатурированный спирт, но и бензин, причем один даже заметил: ‘Богачи-то на моторе ездят, а мы его пьем!’ Правда, это случаи очень редкие. При торговле водкой ехать в такой компании, в какую мы попали, было бы невыносимо, теперь же отлично ехали и даже с интересным разговором. В Рыбинске лодку после разных перипетий достали. Обедали в ресторане ‘Централь’. Обратный путь был испорчен дождем. Миня чувствовал себя на палубе парохода возле капитанского мостика и рупоров капитаном, все время перебегал от одного рупора к другому и т. д. Я познакомился с священником о. Николаем, в приходе которого селе Красном192 жил С. Ф. Платонов. Разговаривали о нем. Вернувшись прочли в газетах телеграммы о значительном наступлении англичан и французов193. В 10 вечера ходили на пристань с С. К. [Богоявленским] устраивать привезенную лодку.

22 июня. Среда. До 4 часов за работой. После чаю ездили на лодке в Песочное.

23 июня. Четверг. Жаркий солнечный день и первый, кажется, совсем без дождя. Жара в Шашкове на меня действует особенно ободряющим образом, а потому работа у меня в моей прохладной комнате шла до 5-го часу особенно интенсивно. Первое купанье — и как раз сегодня [праздник] Аграфены-Купальницы. После чаю одинокая прогулка Глинино — Панино — Остров. После ужина немного катались на лодке, любуясь вечерними красками на реке.

24 июня. Пятница. Утром купанье, прогулка и работа. После чаю ходил в деревню Мартюнино. Вечером беседа с С. К. [Богоявленским] и газеты. Прошли наконец законы о мясопустных днях194 и о прибавке жалованья профессорам. Воображаю, как повесили носы наши юристы перед перспективой лишения десятии двенадцатитысячных гонораров с 1-го января195. Известие о том, что проклятые ‘Гебен’ и ‘Бреслау’ обстреливали Туапсе и Сочи196.

25 июня. Суббота. С утра начался дождь и целый день продолжался с небольшими перерывами. Я работал с 9 час. утра до 1 часу, не встав с места, а затем продолжал занятия и после обеда. После чаю ходили по нашей прибрежной дорожке сначала с Л [из ой], а затем с С. К. [Богоявленским]. Беседа на пристани с матросом Ив[аном] Ивановичем] о пароходных порядках.

26 июня. Воскресенье. До обеда обыкновенная работа. Довел биографию до 10 июня 1696 г. После обеда с С. К. [Богоявленским] и Котиком сделали наш наиболее обыкновенный тур: Глинино, Панино, Остров. День ясный и жаркий. Подходя к дому, встретили только что приехавшую Варвару Сергеевну. Вечером она мне сообщила печальные вести о будто бы очень опасной и безнадежной болезни профессора Академии С. И. Смирнова. Грустно, если это так. Прямо не верится, так недавно он еще был у нас, и сказать, чтобы перед нами был опасный больной, совсем нельзя было. Получил ответ от Елагина об остающемся количестве учебников.

27 июня. Понедельник. Биография Петра доведена до 23 июня 1696 г. Целый день оставался дома. Вечером гулял с С. К. [Богоявленским]. Все время мысли о С. И. Смирнове. Надеюсь только, что это ложный слух.

28 июня. Вторник. Утром ездили в лодке на ту сторону в Песочное за продовольствием и на почту, причем в фабричной лавке нам сказали, что впредь отпускать чужим будут уже не все товары. Начинается таким образом частичная блокада. После обедая занимался биографией Петра, которую довел до 30 июня 1696 г. Эти занятия были прерваны приездом к нам Маргариты. Написал два письма: Елагину ответ на его письмо и Туницкому с вопросом о здоровье С. И. Смирнова. Отвез письма в Песочное. Юрик в лодке.

29 июня. Среда. Утром во время прогулки встретил Т. В. Щукину с племянницей и внучками, едущих на Остров. Биографию Петра довел до 16 июля 1696 г. После чаю ходили с Л[изой] и с [Марга] ритой в деревню Мартюнино, пробираясь по грязи.

30 июня. Четверг. Утром все-таки дождь и каждый день так. Можно бояться за сенокос в здешних местах. Работал до чаю, т. е. до пятого часу, и описал всего три дня в жизни Петра: 17,18 и 19 июля 1696 г. После чаю ходили с С. К. [Богоявленским] в Позделинское, деревню в 1 1/2 версте от нас, чтобы побеседовать с деревенскими властями об озорстве их мальчишек. Мальчишки 8—9 лет сквернословят поразительно. Весь лексикон пускается в ход в самых разнообразных сочетаниях с большим притом проявлением творческих способностей. Видели ‘выборного’, который однако сказал, что ничего с ними поделать нельзя, что он и власти над ними не имеет, что, впрочем, он скажет родителям. Вот она школа этого деревенского хулиганства! Когда дождешься перехода на хутора и такого развития чувства собственного достоинства, при котором и на воспитание детей будет в деревне обращено внимание. С фронта известие о заминке у реки Стохода197, об озорстве подводных лодок в Черном море198 и о прибытии немецкой подводной лодки в Америку199.

1 июля. Пятница. Утро и после обеда за работой. Описаны дни 20—22 июля 1696 г. Вообще до обеда я живу более в 1696 г., чем в 1916 г. К нам заходила за чаем Т. В. Щукина, направлявшаяся в Романов, и мы проводили ее на пристань.

Затем прогулка с Маргаритой, С. К. и Юриком [Богоявленскими] до Острова и обратно. Вечер за чтением газет.

2 июля. Суббота. Биография доведена до 15 августа включительно. Если бы можно было так работать весь год, как шла работа за этот месяц, кое-что было бы и сделано. После чаю далекая прогулка с Маргаритой к деревням Болонову и Погорелкам. Любовались ландшафтами в Нестеровском стиле и пестрыми коврами цветов на полянах. Хорошо, несмотря на то что опять после дождя большая сырость.

3 июля. Воскресенье. Утром работа до 1 ч. После чая с Л Сизой] и Маргаритой прогулка: Глинино — Панино — Остров. День ясный и жаркий, однако все же после обеда дождь. Возвращаясь с прогулки, увидали всех позделинских мальчишек у ручейка, где мы купаемся. Говорил с ними просто и по душам, чтобы бросили дурные привычки. Удивлен был и серьезностью ответа: ‘Простите, больше не будем’. Я ожидал в ответ дерзостей, на то и был готов. Душа русская — драгоценность, но оправа у нее дрянь.

4 июля. Понедельник. Утром работал с 9 до 11. Затем, простившись с Богоявленскими, уезжавшими сегодня по Волге, мы вчетвером, т. е. Л[иза], Маргарита, Миня и я, отправились в Рыбинск. Только что мы пришли на пристань, начался дождь, хотя день был с утра очень ясный. Мы было поколебались несколько, но затем все же отправились, и довольно неудачно. В ресторане, где мы и в прошлую поездку обедали, цены уже оказались значительно поднятыми. Так, порция шницеля, стоившая две недели тому назад 1 р. 50 к., теперь стоила уже 2 р., и все в том же роде. Л[иза] хотела было купить Мине новые башками. Мы зашли в первый же хороший магазин, нам показали некую невероятную дрянь и объявили ей цену в 17 р. 50 к. Идет какая-то бешеная скачка цен. Мне было поручено матросом с Кашинской пристани Гаврилой купить для починки нашей лодки предметов, о которых я имел весьма далекое представление: шпаклевки или, если ее нет, то масла, мелу и белил, а также гвоздей. Все это я исполнил, но пришлось тащить 9 фунтов в руке и разыскивать гвозди в железных лавках. 1/4 ф[унта] маленьких гвоздиков, так называемых обойных, фунт которых до войны стоил 10 коп., теперь стоит 25 коп., да и то едва нашли. Все эти искания по жаре в грязноватой части города при страшной жаре были томительны. Л[иза] также не нашла, чего стремилась купить. Удовольствие получил только Миня, т. к. мне удалось найти сразу же для него беленькую матросскую шапку, о которой он мечтал. Вернувшись, наконец, на пристань, мы в довершение узнали, что шестичасовой хороший и удобный кашинский пароход сегодня не пойдет, а пойдет только утлая ‘Пчелка’ в 8 ч. 15′ вечера, так что нам предстояло томительное ожидание. Со всеми вещами мы потащились на Самолетскую пристань и там провели два часа на палубе стоявшего парохода за чаем, который, впрочем, достали не без труда, т. к. пароход стоял без паров. Наконец в 9-м часу мы пустились в обратный путь. Стало уже темнеть, и вечер на палубе был очень прохладный. Никакого удовольствия эта прогулка нам не доставила. На пароходе поздоровался со мною студент Духовной академии Соколов200, пишущий у меня же кандидатское сочинение о Сперанском, он сын священника села Воскресенского, против нас на другом берегу Волги. Дома ждали меня неприятные вести: письмо Туницкого о безнадежном положении С. И. Смирнова, лежащего уже в Москве в клинике проф. Голубова. Болезнь его остается неопределенной, но он тает с каждым днем, как свеча. Грустно! Вот уже второй из моих друзей в Академии выбывает из строя. Первая потеря была в [А. П.] Голубцове. Остаются все чужие, далекие мне люди.

В Рыбинске мы узнали две вести: одну печальную о смерти Мечникова, другую весьма приятную о взятии нашими войсками города Байбурта в Малой Азии201, пункта, по моему мнению, очень важного для снабжения и защиты Эрзерума. Теперь, должно быть, владение Эрзерумом можно считать прочным.

5 июля. Вторник. Утро за работой и все после обеда. День ясный, июльский и первый без дождя. После чаю прогулка вчетвером в Погорелки, Болоново и Кораново. Мысль о С. И. Смирнове.

6 июля. Среда. День жаркий, но с небольшим ветром — как раз для сена. Утро за работой — биография до 30 сентября. После чаю прогулка вчетвером в Лучинское и оттуда лесом в Позделинское. Миня, вооружившись пузырьком изпод эфира, данным ему Котиком, все искал жуков, наконец нашел двух и в полном восторге запрятал их в пузырек.

Мы отдыхали около Позделинского, сидя в тени на бревнах. Я говорил, что испытываю тревожное чувство относительно Сергея Ивановича Смирнова и уже невольно смотрю на похоронные публикации в газетах. Придя домой, мы нашли уже газеты, но публикации не было. Вечером после ужина с [Марга] ритой и Миней мы были на берегу, жгли костер. Только уже перед отходом ко сну, когда мы с Л[изой] читали газеты, она вдруг показала мне заметку в ‘Русских ведомостях’, очень коротенькую, с известием о смерти С. И. Смирнова в понедельник 4-го в клинике. Итак, когда я получил письмо Туницкого 4-го вечером, С. И-ча [Смирнова] уже не было в живых. Умер он в тот же день, что и пять лет тому назад [А. П.] Голубцов. Всего на 47-м году жизни. Свидание наше в мае оказалось последним, и это уже не первый случай, что видишься с человеком, не думая о будущем, а оказывается, что расстаешься с ним навсегда. Жаль. Ушла научная сила из Академии, редкая среди того хлама, который ее наполняет! Честный, прямой и добрый человек, талантливый труженик, преемник и строгий хранитель традиций, оставленных его учителями Голубинским и Ключевским.

7 июля. Четверг. Утро за работой. После чаю провожали Маргариту, уезжавшую домой. Погода изменилась. Утро было ясное. После обеда наплыли облака. Миня с увлечением, вооружившись граблями, помогал убирать сено на лугу. Проводив М[аргариту], я пошел погулять за Мартюнино лесом и отошел довольно далеко, как вдруг совершенно неожиданно разразился сильнейший дождь. Я промок до нитки, дорога в один момент разгрязла. Под непрерывным дождем, с трудом скользя по грязи, я вернулся домой. Из газет мы узнали, что похороны С. И. Смирнова назначены на сегодня. Я послал с М[аргаритой] письмо Вере Михайловне [Смирновой].

В газетах ряд отчаянно плохих статей о Мечникове. Из рук вон плоха статья Анучина, который взялся писать, признаваясь, что мало читал Мечникова202. Особенно пошло произведение Борьки Сыромятникова, не нашедшего ничего более подходящего сказать о Мечникове, как изругать Кассо. Только злоба на свою глупость и больше ничего.

8 июля. Пятница. Утром до 3 занятия: составлял описание входа войск в Москву 30 сентября 1696 г. Я до такой степени живу в этом году, что когда пишу какое-нибудь письмо и ставлю число и год, то рука невольно изображает 1696 и приходится ее удерживать или исправлять. На прогулке встретил нашу хозяйку, жаловавшуюся на дожди, которые мешают сенокосу — и сегодня опять утром и в 5-м часу шел дождь. Приехали из плавания Богоявленские. После чаю читал статью Пыпина о m-me Криднер203. Вечером газеты. Получил письмо от Елагина относительно переиздания 1-ой и Ш-ей части учебника.

9 июля. Суббота. Прилежные занятия утром. Окончил описание входа и подготовил биографию за октябрь 1696 г. Написал письмо Елагину. После чаю с Котиком и Миней ездили на лодке довольно далеко вверх. Вечером газеты. Досадно, что в них ни слова о похоронах С. И. Смирнова204.

10 июля. Воскресенье. Ездили к Щукиным, приславшим за нами лошадей. Кучерами были пленные австрийцы-поляки. У Щукина их пять человек, русских рабочих нет. Испытали вновь старинное русское радушие и хлебосольство. На эту поездку и ушел весь день. К Богоявленским в их отсутствие приехала Кузина.

11 июля. Понедельник. Пасмурная, довольно прохладная погода — ‘сиверко’. Окрестные пейзажи напоминают что-то, изображавшееся под этим названием на передвижных выставках. К нам заезжали Т. В. Щукина с родными по пути на пароход. Они отправились уже в Москву. Затем я прошелся одиноко за Кораново по любимым моим местам. Газеты вечером принесли известие о целом ряде перемен в министерстве. Сазонов ушел в отставку, Штюрмер садится на его место, на место Штюрмера — Хвостов, на место Хвостова Макаров205. Это второй опыт с Хвостовым, на этот раз дядей — в Министерстве внутренних дел206, но прекратятся ли от этого ‘хвосты’, стоящие в городах у лавок с продовольствием, обувью и прочим — неизвестно. Чем вызваны перемены — мы, далеко стоящие, совсем не знаем и потому от суждения воздержимся. Как и в прошлом году, совет министров в Ставке повлек за собою отставки.

12 июля. Вторник. Всю ночь лил дождь. Днем облачно и мельчайший дождь — водяная пыль. Вследствие отсутствия солнца в моей комнате темновато, и утомляются глаза. Работал до 3 часов. Немного затем гулял, но читать ничего из-за темноты не мог.

13 июля. Среда. Биография Петра доведена до 4 ноября 1696 г. Работал до 3 час. День вначале серый, но затем солнце. У нас за чаем Кузина, С. К. и Маня [Богоявленские]. После чаю ходил в Болоново. Вечером газеты: записка о польском вопросе207. Ясно, что поляки, когда мы побеждали, стояли за нас, а когда нас побеждали — были против нас.

14 июля. Четверг. Писал о постройке кораблей кумпанствами208, и для самого становилось ясным многое неясное прежде. Работал до 3 часов. Купались с Богоявленскими. После чаю с Л[изой] и Миней плавали в лодке до Пирогова при ясной погоде, любуясь красотой и ширью Волги. Вернувшись домой, нашел изобильную корреспонденцию: от Липухи, от Маргариты, от Рождественского из Архива МИД и повестку о каком-то таинственном заказном письме. Письмо Рождественского касалось С. К. [Богоявленского]. В Архиве почему-то думают, что он куда-то уехал, и поэтому через меня сообщают ему о предложении директора Архива быть представителем МИД при ликвидации какого-то немецкого завода в Москве. Он написал ответ, и, чтобы скорее его отправить, мы с ним в 11-м часу быстро съездили на лодке в Песочное — туда и обратно в 25 минут.

На пристани матрос Гаврило сообщил известие о взятии города Эрдзинджана, что предвиделось и по газетам, т. к. наши войска были от него уже в 15 верстах209.

15 июля. Пятница. День пасмурный и очень холодный, но без дождя. Вечером всего 7—8. Это в середине июля. Продолжал писать о кумпанствах. После чаю прогулка в Мартюнино, Дроздово, Яковлево в компании с С. К. [Богоявленским], Л[изой], Кузиной и мальчиками Юрой и Миней. Маня оставалась дома из-за внезапной болезни младшего сына, у которого сильный жар. Разговор о предполагаемых типах средней школы. Я стоял за проект Шварца: а) реальные училища, Ь) классические гимназии, с) новоязычные гимназии и затем d) самые разнообразные профессиональные школы210. Вечером прибытие первого позднего самолетского парохода в 91/2 вечера. В газетах указ о начале занятий в Академиях — 16 августа — и о приемных экзаменах с 1 по 15 августа.

16 июля. Суббота. Когда видишь, как постарели другие, которых знал в юности — видишь свое отражение, и сам так же постарел, однако этого не ощущаешь, и все кажешься себе тем же, что и в 30 и в 20 лет. Есть что-то в нас само себе адекватное, неизменяемое в течение всей жизни. Сегодня исполнился ровно год, как я стал вести эти записи, не пропустив ни одного дня. Работал с особым рвением с 10 час. до 5-го часа и кончил кумпанства. Это тема для особого исследования. Гуляли с С. К. [Богоявленским], Кузиной и Юриком в Болоново. Юрик был очень мил, когда самым серьезным тоном сказал: ‘Папа едет в Москву, если он не вернется — мне придется перевозить семью’.

17 июля. Воскресенье. Проводили С. К. [Богоявленского] в Москву с 12-тичасовым пароходом. Я работал до 5-го часу и довел биографию до 9 декабря 1696 г. Ходили после чаю с Кузиной и Юриком в Лучинское берегом и оттуда лесом. Вечером газеты с важнейшими известиями о прорыве в направлении от Луцка и о занятии Брод211. Это уже не очень далеко от Львова.

18 июля. Понедельник. Работал очень долго, до пятого часа. Принялся за новые документы о Великом посольстве 1697 года212 и 1696-й год закончил. После чаю с Кузиной и Юриком гуляли в Глинино и Панино и вернулись через Остров, разговаривали о духовной Академии, о русской интеллигентщине, о старинной архитектуре и живописи. Вечером новые известия о широком прорыве Брусилова.

Нет ничего прочного на земле. Самому полному счастью грозит несчастие быть потерянным.

19 июля. Вторник. Начиная с воскресенья все время сильнейший ветер юго-западный и западный и по ночам дожди, а сегодня весь день налетали темные тучи, выливались шумным, сильным дождем и проносились, уступая место яркому солнцу. Утром во время прогулки я был застигнут таким налетом дождя и основательно вымочен. Найдя новые документы в Памятниках дипломатических сношений213, переделывал описание декабря 1696 г. в биографии. Работал много до 5 часов. После небольшая прогулка с Л[изой], Миней и Кузиной. Вечером были у Богоявленских, вспоминали 19 июля 1914 г. Два года войны!

20 июля. Среда. День Ильи-Пророка, настоящее лето уже прошло. Дождь, ветер, мрачно. Все это очень благоприятствовало работе над Петром. Занят был подготовкой января и февраля 1697 г. Уехала Кузина с 12-часовым пароходом, я ее также провожал. Получил письма от епископа Сергия с приложением письма С. Д. Самариной о времяпрепровождении А. Д. Самарина и от Ф. М. Россейкина с предложением написать некролог С. И. Смирнова или характеристику его как ученого. Первое мне здесь, вдали от Посада сделать трудно. Второе надо принять. Заставляли Котика писать и переписывать прошение в Университет, написал с кляксами.

21 июля. Четверг. Весь день очень пасмурно, без единого солнечного луча. Утомляются глаза при таком освещении за работой. После обеда гуляли с Л [изой] и М [иней] по направлению к Острову и два раза были застигнуты небольшим, правда, дождем. Миня раскапризничался, что не попал на 4-часовой пароход. Вечером газеты.

22 июля. Пятница. Погода из рук вон плохая. Весь день дождь. Из-за Волги надвигались громадные, темные свинцовые тучи, которыми я любовался, двигаясь по нашей береговой дорожке. Работал с 9 до 3 час. дня. Писал январь и февраль 1697 г. Получил письмо от Ив. Вас. Попова с грустным рассказом о последних днях С. И. Смирнова и с просьбой написать Платонову, чтобы походатайствовал о пенсии его семье. У Богоявленских больны Юрик и Миня, повышенная температура, и оба лежат. С 7 час. вечера полил непрерывный равномерный дождь, и так всю ночь на 23-е.

23 июля. Суббота. Весь день лил дождь, мерный, монотонный. Ни единого просвета. Я работал до чаю с большой энергией, а затем двигался по береговой дорожке под зонтом. Миня с своим приятелем Колей, не обращая внимания на дождь, правда очень мелкий, заняты были сооружением мола на берегу.

Люди в очень зрелых годах остаются теми же, какими приходилось знать их на школьной скамье. Со времени нашего ученья в гимназии я невысоко ставил нравственный уровень В. Маклакова (бывшего классом моложе меня). Это был мальчик, желавший во что бы ни стало себя показать, заставить говорить о себе, обратить на себя внимание, но всегда себе на уме. В Университете он был коноводом на сходках во время историй, но его родитель, профессор, вхожий к тогдашнему генерал-губернатору В. А. Долгорукову, всегда выручал его, и истории кончались для В. Маклакова благополучно, тогда как соблазненных им юношей высылали в Вологду и Вятку. Не забуду, как раз на студенческом концерте в Благородном собрании этот демагог, стоя за колоннами, выкрикивал: ‘Марсельезу, Марсельезу!’ — тогда этот республиканский гимн воспрещался, это было еще до Франко-Русского союза214 — и затем, выкрикнув, приседал, чтобы спрятаться. Я поэтому не удивился, прочтя в газетах письмо председателя Губернской земской управы Грузинова о махинациях почтенного кадетского оратора перед губернатором, чтобы получить для своего имения пленных, когда их не может получить и земская управа215.

24 июля. Воскресенье. Серый, прохладный день, небо затянуто облаками, но без дождя. Писал до 31/2 час. Затем написал два письма: Платонову и Ив. Вас. Попову. Кажется, с делом капитана Фрайета, расстрелянного немцами за то, что, командуя коммерческим судном, потопил их подводную лодку, взаимная ярость достигла кульминационного пункта216.

25 июля. Понедельник. Серый день, небо опять затянуто облаками, не пропускающими ни одного солнечного луча. Я работал до 31/2 очень пристально. Затем прошлись с Л [изой] до Острова и обратно. Вечером газеты. День мелькает за днем, не видишь, как летит время. Жизнь уже прожита, а все еще в голову иногда лезут какие-то воздушные замки.

26 июля. Вторник. Впервые после долгого перерыва нам улыбнулось солнце, хотя все же день не обошелся без дождя. Мы с Миней в 11 час. намеревались ехать в Песочное на почту, но отложили поездку из-за дождя, оказавшегося, впрочем, небольшим. Поэтому и ограничились встречей парохода на пристани. Биографию довел до 23 февраля 1697 до заговора Цыклера. Сделаю антракт для чтения книги Веселовского217, которую уже начал. После чаю ездили на лодке с Л [изой] и Миней. Солнечно, но черная туча на востоке. Письмо от Туницкого, тоже с просьбой написать Платонову о С. И. Смирнове, что я уже и сделал.

27 июля. Среда. Утром ездили с Миней на лодке в Песочное за жалованьем. Там сегодня праздник, фабрика не работает и молебен. Припомнили, что и в прошлом году мы туда попали в этот же день. Читал Веселовского. От моей темноватой кельи очень утомлены глаза.

28 июля. Четверг. В ночь на 28 разверзлись все хляби небесные, и всю ночь шел сильный, ровный дождь. Днем порывистый холодный северо-восточный ветер, приносивший тучи, обильно разражавшиеся дождем и градом, а в перерывах между этими налетами туч сияло солнце. Нельзя было выйти и на 10 минут из дома, чтобы не попасть под дождь. Продолжал чтение Веселовского, с досадой, что оно отрывает меня от моей работы. И во II томе он то же, что и в первом.

Из-за мелочей нет представления о главном, из-за деревьев не видно леса. Умеет изображать только приказное делопроизводство и не способен на более широкий размах. Нет полета мысли, копается в скрепах и справах. Нет логической последовательности. Изложение отрывисто, бессвязно, последующее не вытекает из предшествующего. Частые обрывы со словами: ‘Об этом буду говорить ниже’, так что пишет спотыкаясь.

29 июля. Пятница. День опять солнечный, но с дождями. Лето из рук вон мокрое. Скошенная трава везде вокруг лежит и мокнет. Для ржи тоже плохо, и жать еще не начинали. Но зато для овса — благодать, и он здесь повсюду прекрасный. Прочел 5 листов Веселовского, все более убеждаясь в том, что он не способен к конструкции книги. Его книга — это комментарии к трем томам Актов писцового дела218, не Акты — приложение к книге, а книга — комментарий к Актам. Написал епископу Сергию. После чаю гулял по берегу, а затем через лес по густейшей и мокрой траве к Позделинскому. Великолепный старый лес совершенно в диком состоянии. Оценил значение высоких сапог. С фронта благоприятные известия из Галиции, наши войска приближаются к Станиславову219 и, вероятно, не в далеком будущем возьмут Львов220. Турки немного бьют нас в Персии. Куропаткин назначен ген. — губернатором в Туркестан, где объявлено военное положение — должно быть, там не совсем спокойно221. Главнокомандование Куропаткина на Северном фронте — не вплело лавров в его венок.

30 июля. Суббота. Я не записывал ничего с 30 июля по 3 августа включительно, потому что до такой степени устали глаза, что решил дать им отдых на 4 дня, и в эти дни ничего не читал и не писал. Теперь (записываю это 4 августа утром) восстановлю события за дни отдыха. 30-го приехал С. К. Богоявленский и привез с собой Н. В. Рождественского, достопочтенного актуария ОИДР. Я читал утром Веселовского.

31 июля. Воскресенье. Утром предложил С. К. [Богоявленскому] и Рождественскому совершить прогулку, и мы отправились через Глинино, Панино и Остров. Было ясное утро, но на дороге нас все-таки захватил дождь, я был основательно вымочен. Вечером пили чай у Богоявленских.

1 августа. Понедельник. Утром в церкви за обедней и потом на водосвятии на реке. Миня очень хорошо стоял в церкви, молился и затем шел в крестном ходу. Говорил мне, что ему хотелось бы прислуживать в алтаре, как другие мальчики. Затем мы с ним занимались рубкой деревьев, загораживающих свет в наши окна. Для отдыха состязались в шахматы с Н. В. [Рождественским] и С. К. [Богоявленским] весь вечер. Отчаянный дождь.

2 августа. Вторник. Ходили с Н. В. [Рождественским] и С. К. [Богоявленским] утром в Кораново к сапожнику, который, однако, отказал нам в просьбе взять нашу обувь в починку, т. к. прекращает производство. Мы были просителями, а он гордо отказывал. Опять среди дня страшный дождь. Вечером Н. В. [Рождественский] и Богоявленские у нас. Опять играли в шахматы. Письмо от Д. Н. Егорова.

3 августа. Среда. Я перебрался в более светлую комнату. Среди дня — шахматы. Вечером проводили Н. В. [Рождественского]. Миня в большом удовольствии, что был на десятичасовом пароходе.

4 августа. Четверг. Возобновил ‘утренние занятия’. Читал Веселовского с тем же впечатлением. После обеда меня соблазнили идти за грибами. Мы нашли их немного. День хмурый, но без дождя — это большая редкость. Итак, у нас май — морозный, июнь и июль дождливые.

5 августа. Пятница. Утро дождливое. До обеда и некоторое время после читал Веселовского. Затем отправились с Л[изой] и Миней в Рыбинск на пароходе ‘Михаил Федорович’. Миня робко подошел к капитану и попросил позволения войти на рубку и был в восторге, что ему пришлось плыть на рубке лучшего парохода. Возвращались на кашинском пароходе, и Миня опять подходил к рупорам, говорил в них команду ‘Вперед, до полного’, ‘Назад самый тихий’ и т. д., совершенно увлекаясь и изображая из себя капитана.

6 августа. Суббота. Утро за книгой Веселовского. Отвечал на письмо Егорова и на полученную сегодня же открытку от Елагина с просьбой разрешить печатание 1-ой части учебника. Гуляли с Л [изой] и Миней в Болоново. Миня на прогулке много шалил, дурачился и кривлялся. Это оттого, конечно, что ничем не был занят. С детьми прогулки надо устраивать совершенно иначе, вроде того, как я устраивал с Липушатами экспедиции на лодке в Нодендале222. Надо бы и в нашем случае предпринимать какие-либо экспедиции с раскладкой костра, например, вообще с какой-нибудь игрой. Но на это надо время, внимание и силы.

7 августа. Воскресенье. День пасмурный, небо как-то сонливо затянуто ровной завесой облаков, но без дождя — впрочем, несколько капель все же упало. Я кончил чтение книги Веселовского. Заключительная глава, которая должна бы, подводя итоги, давать резюме, вкратце излагать всю книгу — образец неясности. Вечером газеты. На фронте пока без перемен. Австрийцы сильно обороняются на Золотой Липе223. Турки имеют успех в Персии.

8 августа. Понедельник. Составил план рецензии на книгу Веселовского224, а затем вернулся к Петру, переход на другие рельсы был не из легких, и работа шла небыстро. Получен ряд неприятных известий в газетах: Персия, как я и догадывался, оказалась в руках турок225, ворвавшихся туда большими силами. Почему великий князь Н[иколай] Николаевич] их туда пустил — неизвестно226. Не могу судить, но кажется, что это ошибка. В Галиции наше наступление остановлено значительными свежими силами немцев, пришедших на помощь разбитым австриякам227. Маргарита в письме сообщила известия о страшно высоких ценах в Москве и, что еще хуже, об отсутствии многих продуктов. Тоже перспектива невеселая. Ну, хорошо, что у нас деревня сыта, и в ней, кроме сахару, которого нигде нет, ни в чем не чувствуется недостатка, а деревня ведь это 9/10 нашей страны. Как-нибудь потерпим. День ясный и очень жаркий с сильным восточным ветром. После чаю мы с С. К. [Богоявленским] и Юриком предприняли прогулку, хотели идти далеко, но у Коранова были застигнуты тучами, вернулись к церкви, переждали там грозу и небольшой дождь, и затем ходили в Болоново. Много говорили о книге Веселовского. Вечер закончили шахматами у С. К. [Богоявленского].

Умер, как я узнал из газет, Иван Алексеевич Лебедев, мой учитель географии и истории в 5-й гимназии, один из самых любимых моих учителей. Он преподавал географию начиная с I класса, и помню, с каким интересом я слушал его объяснения. Мне казалось тогда, что он сам бывал во всех тех странах, о которых рассказывал. С III класса он начал давать уроки истории. В IV классе его уроки прервались, он заболел чем-то очень опасным, у нас тогда говорили, что скоротечной чахоткой, и должен был отправиться в Крым. Его заменил у нас С. И. Анцыферов, бывший потом директором департамента Министерства народного просвещения. Иван Алексеевич вернулся, поправившись, и я его слушал в VI, VII и VIII классах. Он умер на 71 году.

9 августа. Вторник. Утром гроза и дождь. В середине дня опять гроза, без дождя. Вечером сильная гроза и сильнейший ливень. Утро я за работой над Петром, опять вошел в свою колею. Писал о заговоре Цыклера. Известия из Галиции неясны, а с Кавказа или точнее из Персии — неприятны.

10 августа. Среда. Все утро дождливая погода, но все же довольно тепло. Работал над биографией, продолжал заговор Цыклера. После чаю гулял по берегу в одиночестве.

11 августа. Четверг. Утро ясное, но прохладное. Много желтого листа, чувствуется осень. Плавали утром на лодке в Песочное на почту и за провиантом. Затем писал биографию. Часов в 5 была гроза и дождь.

12 августа. Пятница. Ясный день без дождя, с разлитою в воздухе осенней бодрящей, но наводящей грустное чувство свежестью. Мы стали очень рано вставать и наслаждаться ясными утрами. Я долго гулял в парке, любуясь солнечными лучами, проникающими через густую, но во многих местах уже пожелтевшую листву. Много затем работал. Вечером дважды ходил к хозяйке имения уплатить остающиеся деньги, но оба раза не застал. Газеты с известием об отставке Волжина228. Письмо от Егорова с энергичным требованием скорейшей присылки рецензии на Веселовского.

13 августа. Суббота. Утро очень ясное, опять с каким-то осенним оттенком. Я сделал прогулку дольше, чем обыкновенно. Окончил заговор Цыклера, не раз отрывали меня от работы. После обеда С. К. [Богоявленский] предложил в последний раз прогуляться, и мы отправились на Остров скопировать надписи на трех могильных плитах XVI и XVII вв., которые мы прочли еще в прошлом году. Читать их в нынешнем было труднее, т. к. плиты очень поросли мхом, и мы должны были их расчищать. Надписи эти следующие: I — ‘Лета 7125 [1617] августа в 18 день на память свтых мученик Фрола и Лавра преставися князь Микитина княж Еналеевича Унбошева … а во iноцех схiмнiца Елена’, III — ‘Лета 7177 [1669] июля в 24 дн на память свтых страстотерпцев русских князей дву братов Бориса i Глеба во святом крещении нареченных Романа и Давыда преставися раб Бжий Борис Козмiч Берсенев пожiв от рожденiя своего 54 года’. Князья Умбошевы — это помещики из татар, испомещенных при Грозном в Романовском уезде.

Мы вернулись домой через деревни Панино и Глинино. Началась сильнейшая гроза, и весь вечер лил дождь.

14 августа. Воскресенье. С утра небо очень хмурое. Я успел сделать небольшую прогулку по берегу, и затем полил дождь, сильный и непрерывный, продолжавшийся до поздней ночи. Я упорнейшим образом работал до вечернего чаю. Писал о последних приготовлениях Великого посольства. Наступила такая темнота, что дальше ничего делать было нельзя. В газетах известия о нашем успехе на Кавказе229 и мало вестей с Балканского фронта, теперь, мне кажется, главнейшего. На нем, должно быть, и следует ожидать развязки, если Болгария будет разбита, а Турция отрезана от Германии.

15 августа. Понедельник. Работал с большим усердием до 4 ч. дня, описывая окончательные сборы посольства. Уехал в Москву С. К. [Богоявленский]. Мы с Л[изой] и Миней ходили, проводив его, гулять по направлению к Острову. Вечером у нас было странное происшествие: пришли две бабы продавать масло и кур, торговались битых два часа сначала на террасе, а потом в кухне, поднимая при этом необычайный крик. Вот они ‘бабы-торговки’, о которых писал Петр Великий, предписывая сенаторам вести себя пристойно, не подражая им230. Я получил очень милое и любезное письмо от С. Ф. Платонова с исполнением просьбы о семье Смирнова.

16 августа. Вторник. Окончил описание сборов посольства, до 9 марта 1697 г. Затем читал отзывы о диссертациях С. И. Смирнова231 и думал о нем. К вечеру распространилось известие о том, что Румыния объявила войну Австрии232. Это радостный признак близкого конца войны. Болгария теперь окажется между двух огней, а Турция будет отрезана от Германии и скоро сдастся. Выступление Румынии с ее маленькой армией — капля, но капля, которая переполняет чашу.

17 августа. Среда. Известие о Румынии оказалось верным. Мы утром ездили в Песочное и взяли там газеты с этою приятною вестью. Должно быть, это — начало конца этого кошмара, который давит всех вот уже два года слишком. Начал писать статью о С. И. Смирнове233, но работа как-то шла вяло.

18 августа. Четверг. День с утра пасмурный и дождливый, но затем ясный, совсем безоблачный и по-осеннему свежий. Уехали Богоявленские. Проводив их, я сделал большую прогулку в Погорелки и Болоново по любимым местам с нестеровскими пейзажами. Писал сегодня о С. И. Смирнове, а после обеда подготовлял материалы для биографии Петра за март 1697 г. В газетах отклики на румынское выступление. С нетерпением ждешь дальнейших событий.

19 августа. Пятница. Думать о своем прекращении неестественно, ждать его тяжело, но прекращаться естественно и легко. Писал о Сергее Ивановиче [Смирнове]. Дивное ясное осеннее утро. После чаю катались на лодке. Вокруг наступила необыкновенная тишина. Осень.

20 августа. Суббота. Окончил статью о С. И. [Смирнове] вчерне. Часов с 11 утра пошел дождь, сначала небольшой, затем сильнее и лил непрерывно весь день. На реке свирепствовала прямо настоящая буря. Сегодня в ночь уехали отсюда еще наши соседи Русиновы, а днем также обитатели двух дач по левую сторону дороги. Шашково совершенно опустело. Осень, осень! Вследствие бури через реку не переезжали, и мы остались без известий. Окончив воспоминания о С. И. [Смирнове], я с жадностью принялся опять за биографию Петра и работал до тех пор, пока это позволяла опустившаяся с 5 часов темнота. МысЛ[изой] и М[иней] гуляли затем, несмотря на дождь, в парке и порядком промокли. Вечером затоплена была печка, и за столом с моей старой лампой было очень уютно. Почитав Мине из ’80 000 верст под водой’ Жюля Верна, что он слушает с большим вниманием, я читал затем очень интересную книгу Скворцова ‘Археология и топография Москвы’234.

21 августа. Воскресенье. Всю ночь лил монотонный сильный дождь. Некоторый антракт был часа на три утром, затем опять полилось, и так на весь день. Мы очень мало выходили. Я подготовлял биографию и довел до 8 апреля 1697 г. Вечером письма и газеты. Отрадные известия о румынских успехах. Наши войска перешли через Дунай и идут по Добрудже — знакомые места235. Который раз уже нам приходится переходить через Дунай! Но генерал Саррайль что-то совсем не движется236. Неужели у него не хватает сил? Значение встречи его с русскими войсками понятно и для нас, невоенных людей.

22 августа. Понедельник. Дождя хотя и нет, но который уже день не видим солнца! Небо покрыто тучами, по временам летит мельчайшая водяная пыль из облаков. Очень холодно. Я много работал — до 4-х. Затем часа два гуляли по берегу. У нас началась укладка вещей, сборы в Москву. Вечером за столом с лампой у топящейся печи. Миня с большой охотой слушает Жюля Верна. Затем газеты с известиями о Греции237.

23 августа. Вторник. Холодно, на дворе 6. Успел сделать очень мало, так как утром ездили с Миней в Песочное на лодке для устройства денежных дел на почте. Поднялся сильный противный ветер, я мог грести против течения с большим трудом, несмотря на очень небольшой груз в лодке. Мы пристали, не доехав до Песочного — пристани, и ходили туда пешком. После обеда Миня меня отрывал от работы, прося идти с ним встречать пароходы. Вечером мы с ним были у владелицы Шашкова М. В. Флинт, чтобы расплатиться. Она сказала, что поступила на Курсы на медицинский факультет. Вечер, как обычно, в столовой за газетами, очень мало давшими. Письмо от Платонова с удивлением, что ходатайства от Академии о пенсии семье С. И. Смирнова в Синоде еще нет. Странная медленность!

24 августа. Среда. У нас сборы в Москву и укладка. Я, впрочем, продолжал утром работать и довел биографию до 19 марта 1697 г. Подсчитав, я увидел, что за лето написано более дести 238 бумаги. Немало. После обеда делали прощальные прогулки в Кораново и затем по берегу. Вечер за газетами. Предстоящий переезд действует на меня крайне неприятно, является какое-то волнение, мысль о том, что пароход опоздает и т. д. Итак, прощай Шашково, прощай, тихое деревенское уединение и работа без помехи!

25 августа. Четверг. Утро у нас прошло в сборах в путь. В даче полнейший разгром. Напоследок погода нам улыбнулась, великолепный солнечный день. Удалось немного подвигаться по моей любимой береговой дорожке и в последний раз (до какого времени? а может, и совсем в последний, все возможно!) полюбоваться Волгой. В 2 ч. дня мы были уже на пристани, но пришлось подождать парохода до 31/2 ч. Миня в последний раз исполнял принятые им на себя добровольно и все лето замечательно аккуратно выполнявшиеся обязанности отдавания чалки при отходе парохода. В 6-м часу мы были уже в Рыбинске. Началась скучная история с наймом ломового, перевозкой багажа и т. д. Затем железная дорога, билеты, носильщики, багажи и пр.

26 августа. Пятница. Утром мы в Москве с большим опозданием и с досадным обстоятельством: багаж не пришел с тем же поездом. Ночь все-таки бессонная, делать ничего не мог. Прежде вся деятельность в день переезда и состояла в разгрузке, сегодня и этого не было. Москва поразила меня своим плохим видом: пыль, перегруженные трамваи, ‘хвосты’ у лавок, публика, еще более плохо одетая, чем раньше. Сделал непременный визит ‘Русским ведомостям’ для перемены адреса. Вообще день пропавший. Но с войны добрые вести. Близко падение Галича. Англичане и французы медленно, но верно и неуклонно продвигаются вперед239. Только на Балканах какая-то заминка! У себя на столе я нашел несколько книг: диссертацию М. В. Клочкова о Павле I240 и две книги Яковлева, обе незаконченные: ‘Приказ сбора ратных людей’ и ‘Засечная черта’241. Первая производит — на первый, впрочем, самый поверхностный взгляд — впечатление чего-то очень сырого. Посмотрим. Все же русская история не стоит на месте. Пишу заметки за эти два дня 25 и 26-ое в Москве, 26-го вечером около 10 ч. Лиза уехала на вокзал выручать вещи, Миня спит у меня на диване полураздетый и прикрытый за неприбытием одеял старым дедушкиным халатом.

27 августа. Суббота. Утро прошло бесполезно, в разгрузке вещей. После обеда — визит в ‘Русское слово’ для перевода газеты. Грустное впечатление производит Москва. Летом ремонта домов не было, все как-то потемнело, облезло, облупилось, обломалось, загрязнилось, все стало какое-то драное. Неприятно. Вечером оставался с Миней, читали. Так день — без всяких научных занятий. Забыл, впрочем, записать пренеприятный визит утром Е. И. Стратонова, опять лезущего с проектом держать магистерский экзамен, с которым он приходил ко мне года два тому назад. Ему теперь 44 года. Я решительно отказался руководить им и убеждал его бросить это дело, т. к. начинать его слишком поздно.

28 августа. Воскресенье. Утром ясная погода. Прогулка с большим наслаждением, и с грустью читал ‘введение’ к магистерской диссертации С. И. Смирнова ‘Духовный отец в древней восточной церкви’. Очень ясно и стройно написано. В первом часу пришел А. П. Басистов. Вечером мы с Л[изой] были у Богоявленских, где были Холи, Кузина, Д. Н. Егоров.

Разговоры о войне, об историческом журнале, о поползновениях С. Б. Веселовского на докторскую степень etc.

29 августа. Понедельник. Утром я отправился в участок, чтобы добыть карточки на сахар, выдаваемые полицией, но участок оказался закрыт по случаю праздника. Был затем на почте, отправлял ректору Академии [епископу Волоколамскому Феодору (Поздеевскому)] темы для семестровых сочинений. Проходя мимо церкви Успения на Могильцах, зашел туда и простоял всю обедню, восхищаясь красотою православной литургии. В первом часу ко мне приехал доцент Академии Н. В. Лысогорский и обедал у нас. Он получил уже степень доктора и все еще остается в доцентах, поэтому он и приезжал, но средств у меня помочь ему почти нет, так как очевидно, что против него имеет нечто ректор. Совет же Академии в делах, в которых ректор с ним не согласен, — пустая тень, призрак. Во время нашей беседы с ним звонил по телефону А. Н. Филиппов, просил оттиска статьи моей о Ростовцеве242. Ему Историческим обществом поручено составить историю освобождения крестьян, задача не из легких. Тон А. Н. Филиппова совсем минорный по поводу предстоящего уничтожения гонорара, прямо, говорит, жить нечем. Но, надо полагать, за многие годы, приносившие по 18 000, кое-что при его скромной жизни да сбережено. Эта иеремиада заставила меня рассмеяться. После ухода Лысогорского я начал читать диссертацию Яковлева243, и она стала меня подкупать рассыпанными там блестками таланта. Вечер дома.

30 августа. Вторник. Все утро и после обеда до 5 час. был занят перепиской статьи о С. И. Смирнове, но не переписал и половины ее. Звонил мне по телефону преподаватель истории Зарайского реального училища с жалобой на магазины Сытина, в которых нет первой части моего учебника. 2-ое издание разошлось, а 3-е не успело поступить в магазины244 — все же такой перерыв досаден. Он заезжал ко мне и взял у меня 15 экземпляров из моих. Вечером я был на именинах у Шурика [Богословского]. Затишье на нашем фронте, перед самым Галичем. Дня три тому назад газетчики продавцы вечерних газет выкрикивали: ‘Взятие Галича’, но это оказалось ложным известием. В 1914 г. дело шло быстрее.

31 августа. Среда. День начался для меня весьма необычно: посещением участка, куда я ходил за карточками на получение сахара. Это мне сделали там весьма быстро и с большою любезностью. Заходил затем к Карцевым по этому же делу. Устраивал различные хозяйственные дела, и на них ушло все утро. После обеда переписывал статью о Сергее Ивановиче Смирнове. Звонил ко мне Ю. В. Готье, только что приехавший из Крыма, говорили о диссертациях Яковлева и о книге Веселовского. Вечером я опять был у Карцевых.

1 сентября. Четверг. Утро проведено также не по-обычному. Я отправился в Государственный банк, чтобы получить выигрыш, упавший на наш с братом общий билет 1 марта. Это оказалось вовсе не просто. Надо посылать билет с заявлением в Петроград и затем ждать несколько недель. В банке была масса народу, и я должен был претерпевать большие мытарства. Да все ‘государственное’ отличается у нас большим беспорядком. В частных банках все бы устроили скорее и толковее. По дороге в банк я встретил А. Н. Филиппова, продолжающего тосковать об отмене гонорара. Он сообщил мне, что, обещав графу Ростовцеву, внуку освободителя крестьян, мою статью об этом последнем, он принужден был, так как оттисков у меня не оказалось, купить книгу ‘Деятели реформы’, выдрать оттуда статью и послать. Нытье Филиппова меня порядочно увеселило, и я открыто выразил ему свою радость по поводу отмены гонорара, как меры справедливой и для филологов и провинциальных профессоров выгодной. После банка я был у казначея Университета за жалованьем, а также у секретаря Совета за послужным списком для школы, куда поступает Миня. В помещении университетских канцелярий грязно, темно, тесно, все облуплено и ободрано. Грустно смотреть. От всех этих хождений по финансовым делам я очень устал, так что не сразу мог приняться за работу.

Миня сегодня был на молебне в гимназии Репман245, куда он поступает во второй приготовительный класс. Вечером мы с Л[изой] были на именинах у Маргариты. С трудом попали в трамвай, который, двигаясь, дребезжал, как совсем разбитый. Но ничего, доехали благополучно. И все у нас дребезжит — ну, да только бы армия была крепка.

2 сентября. Пятница. Миня в первый раз отправился в свою школу учиться. Я никуда не выходил из-за насморка и кашля. Все утро усердно работал. Окончил переписку статьи о С. И. Смирнове и начал работу над рецензией о книге С. Б. Веселовского. Вечером у меня был Ю. В. Готье. Мы с ним толковали много о книге Веселовского, а также о диссертациях Яковлева. Вот пример гибельного влияния Веселовского на Яковлева. Ну стоило ли тратить столько времени и сил на этот ничтожный Приказ сбора ратных людей, о котором написана его диссертация! Ведь это предмет для небольшой статьи — не более того. На фронте полное затишье. Но на Балканах что-то делается, но что неизвестно, и эта неизвестность томительна, потому что ею прикрываются обыкновенно неудачи. О победах становится известным с чрезвычайной быстротой. Неужели опять ошиблись?!

3 сентября. Суббота. Утром подготовлялся к лекции в Академии для понедельника. Затем начал писать рецензию на книгу Веселовского, и выходит довольно резко, но, кажется, справедливо. Знакомство тут ни при чем, передаю правдиво свои впечатления.

На фронте все такое же томительное затишье, и отсутствие известий о событиях на Балканском полуострове, а несомненно, что где началось, там и кончится, там надо ждать развязки войны. В Добрудже мы, по-видимому, встретили более значительные силы, чем ожидали246. Ген. Саррайль медлит из-за двусмысленности и даже худо прикрытой враждебности Греции, т. е. ее короля Константина, с которым державы совершенно напрасно церемонятся. Если бы, например, нисколько не нарушая его прав, предложить ему переехать на некоторое время на французский броненосец и управлять страной с этого броненосца, результат был бы совсем другой. Дело получило какой-то тягостно-затяжной характер. Третий год войны чувствуется. Дороговизна отчаянная, цены прямо-таки бешеные. За колку сажени дров два года назад мы платили 60 коп., теперь подрядили ночного сторожа за 2 р. 50 к.!

4 сентября. Воскресенье. Вспоминали с Миней бабушку247, это был день ее рождения. Миня с Л [изой] были в Донском монастыре. Я писал рецензию на Веселовского до 5 ч. вечера. Затем прогулялся, а вечером был на многолюдном собрании редакционного комитета у Д. Н. Егорова248. На нем были и лица, журналу довольно далекие, хотя и состоящие зачем-то членами комитета: Грушка, Розанов. М. К. Любавский рассказал о своих шагах летом в Петрограде для добывания журналу субсидии, что и увенчалось успехом, обещано по 5 000 в год на два года. Затем обсуждался состав второй книжки, обещает быть довольно полной и статьями, и библиографией. Много спорили по вопросу о том, допускать ли полемику или нет. Радушный хозяин вынул из своего запаса уцелевшую еще от обеда после диспута бутылку шампанского, и мы ее распили — по 1/2 маленького стаканчика. А. Н. Филиппов был забавен своей скорбью об отмене гонорара и своей жадностью, не желая уплатить 5 рублей взноса казначею общества. Смех! Я ушел около 11 вечера, т. к. на другой день надо было рано вставать.

5 сентября. Понедельник. Первая поездка в Академию. Чтобы попасть на трамвай No 4, я должен был сначала на трамвае же отправиться к Дорогомиловской заставе, конечному пункту этого трамвая, и оттуда уже ехать на вокзал. Любовался красотой Москвы-реки и Бородинского моста, которого до сих пор еще как следует не видал249. Выросло также новое великолепное здание Брянского вокзала250. День был ясный, солнечно-осенний. В вагоне поезда — много пассажиров и не из приятных встреча с Алмазовым, который мне стал противен после его гнусности с книгой Покровского251. Я сел в другом отделении. Лекцию читал вступительную при довольно полной аудитории, но не успел сказать всего, что хотелось и что было намечено. После лекции [и] обеда прогулялся по своей любимой дороге в скит252, любуясь дивной красотой осеннего пейзажа: желтый лист на фоне зеленой хвои, зеркальная тишина воды, далекий вид маленького монастыря. Затем зашел навестить В. М. Смирнову — и у нее просидел вечер с И. В. Поповым, которого она вызвала, как это делалось и при Сергее Ивановиче [Смирнове]. Много о нем вспоминали.

6 сентября. Вторник. День опять ясный, солнечный и поосеннему свежий. Утро в Академии. Читал, кажется, лучше, чем вчера. В поезде на обратном пути опять встреча с Алмазовым. Был на факультетском заседании — дел много, но все формальные, и заседание имело характер встречи после каникул. В ‘Русских ведомостях’ сегодня статья С. В. Бахрушина, резко нападающая на духовенство, его строй, школу, нравы, отрезанность от общества253. Мне при чтении этой статьи вспоминалось купечество, к которому и автор ее принадлежит, с прогрессивными повадками и с тою же алчностью к наживе, с которою облапошивали и дедушки в смазных сапогах. Можно быть прогрессивным гласным и писателем и принадлежать к купеческому дому мародеров, ‘придерживающих’ кожу, чтобы вздуть на нее цену и таким образом ограбить казну и публику254.

7 сентября. Среда. Утро за книгой Веселовского. Заседание Совета Университета, в котором выбирались выборщики для избрания члена Государственного совета от Академии и университетов. Перед Советом у меня был полукурсовой экзамен. Студентов было всего человек 8, из них два потерпели крушение. Перед выборами читались относящиеся до них законы и разъяснения и собственное постановление Совета из 6 ї, между прочим, и о том, что отсутствующие баллотируются и эти її были вновь утверждены. Затем, когда поданы были записки, оказались заявленными несколько отсутствующих. Тотчас же пришлось пожалеть о том, что приняли постановление их баллотировать, так как предстояло баллотировать и проваливать очень почтенных лиц. Несколько заявленных кандидатур были все-таки сняты по заявлению профессоров, удостоверивших, что отсутствующие больны и потому ехать выборщиками не могут. А. П. Павлова, отсутствовавшего, никто не отстоял. Наибольшее число записок получили Матвей Кузьмич [Любавский], Филиппов и Митропольский — прошлогодние выборщики. Поставлен был и ящик Павлова, и шарами он получил большее число голосов, чем Митропольский, так что и был признан избранным. Затем уже в частном собрании мы ознакомились с законом 3 июля текущего года о новых университетских штатах255. Закон составлен безграмотно — и это работа двух палат. Примеры: статья 1-я ‘Профессора избираются Советом’. О факультетах ни слова. Одна из следующих статей: ‘Приват-доценты, если в течение 5 лет со дня утверждения в этом звании не представят магистерской диссертации, теряют право быть приват-доцентами’. Спрашивается, относится ли это к лицам уже состоящим теперь более пяти лет приват-доцентами без диссертаций? Если это так, то их очень много, они ведут важные отделы преподавания, и удаление их, в высокой степени несправедливое, внесло бы большое расстройство в преподавание. Если же закон предусматривает только будущее, то какое значение имеет эта норма, когда сам закон только временный, принятый только на три года?! Что же касается до її о пенсиях, то там полная неразбериха, в которой совершенно можно запутаться. Да, господа законодатели, велика ваша государственная мудрость. Политиканствовать и выкрикивать митинговые речи вы умеете, а где нужна была ваша настоящая работа, там вы обнаружили полное убожество своих сил!

8 сентября. Четверг. На утренней прогулке встретил В. М. Хвостова, шедшего на Курсы, и проводил его. Затем, выйдя вновь пройтись в 6-м часу, опять встретился с ним на Никитском бульваре. Он жалуется на признаки грудной жабы, что мне показалось едва ли вероятным. Говорили о новом законе о профессорах, и мнение его как хорошего юриста было мне интересно. Он утверждает, что статьи закона написаны столь категорически, что должны быть применены (о выборах в Совете и приват-доцентах). Говорили также о дороговизне и военных делах. Он рассказал мне, с какими злоключениями он съездил на июль месяц в Крым в Гурзуф, куда его послал доктор. Сам же он намеревался сидеть в Москве все лето, и весь июнь чувствовал себя превосходно. С 11-го часа до 5 вечера я занят был рецензией на Веселовского.

9 сентября. Пятница. Дождь, и с утра очень сильный. Я с 9 утра до 5 пополудни работал над рецензией и кончил ее начерно. Выйдя погулять, встретил Д. Н. Егорова. Вечером у меня Вл. А. Михайловский, жаловался на своего принципала А. А. Бахрушина, который снаружи прогрессист, а внутри спекулянт и сквалыга, как и большая часть наших прогрессистов из именитого купечества.

10 сентября. Суббота. У нас на фронте воюют, а в тылу воруют — так, по-моему, можно обозначить наметившееся разделение труда. Вакханалия цен и спекуляций достигла, кажется, уже наивысшей точки. Кто только может, наживает и грабит. Утешаешься тем только, что долго это продлиться не может. Конца войны я ждал к осени текущего года, но так как решительного удара на Балканах, должно быть, не будет, то, может быть, война еще продлится до осени будущего года, так, примерно, до августа. Все же осталось потерпеть меньше года, maximum 11 месяцев. Сравнительно с тем, что вынесли, это немного, хотя, конечно, последние шаги самые трудные.

Переписывал рецензию на Веселовского и читал ее Л [изе]. После чаю ходил в магазин Готье256, купил Мине книгу Жюля Верна ‘Les enfants du capitaine Grant’ [36] . Этот подарок вызвал в нем двойственное чувство: он и радовался подарку, и в то же время несколько жалел, что книга на французском языке, на котором он читает пока с трудом. Вечером читал статьи Надеждина по исторической географии и Голубовского о болгарах и хазарах257, для курса древней истории, который я думаю значительно дополнить. Начав в нынешнем году с древней истории, я имею намерение в течение остающихся мне до 25-летия 3-х следующих лет прочесть последовательно весь курс русской истории, дополнить, исправить и таким образом подготовить к печати.

11 сентября. Воскресенье. Утро ясное, солнечное, так что не мог удержаться от прогулки по Девичьему полю. Затем подготовлялся к лекции в Академии и продолжал переписывать рецензию на книгу Веселовского. От 3 до 5 я назначил прием молодых людей, оставленных при Университете, пришли Фортунатов, Рыбаков и Новосельский, и я думал обстоятельно побеседовать с ними, как вдруг с необыкновенным шумом вошли Д. Н. Егоров с двумя своими мальчиками и с собакой. Беседа наша была нарушена. Говорили о журнале и об Историческом обществе. В виду недостатка рефератов я предложил прочесть свою статью о С. И. Смирнове, что и было принято. Вечер дома, выходили немного пройтись с Л [из ой].

12 сентября. Понедельник. В Академии. Обедал у И. В. Попова в обществе бывшего профессора Академии Городенского. Много говорили о дороговизне и войне. Убеждал И. В-ча [Попова] выступить в Обществе с докладом, у него есть два и, судя по его изложению, очень интересных. Он мне передал красивую легенду, возникшую в Посаде по поводу пожара в Троицком соборе. В соборе 31 августа ночью затлелась вата, находящаяся в ризе преподобного Сергия. И вот пошли рассказы о том, что некоторые видели, как преподобный Сергий ушел из собора и монастыря. Не иссякает народное творчество в области легенд. Вечер провел у себя в номере за чтением книги Корсакова ‘Меря и Ростовское княжество’258, которой не имел случая прочесть раньше.

13 сентября. Вторник. Утро в Академии на лекции. Утро ясное, осеннее, с красотою желтого листа. По приезде в Москву устраивал денежные дела с С. К. Богоявленским, отдавшим мне долг 18 000 руб. Были с ним у нотариуса, а затем эти деньги я отнес в Сберегательную кассу и поручил купить бумаги военного займа. Возиться с деньгами для меня куда тяжелее, чем с ученой работой. Возвращаясь из кассы по Тверской и Тверскому бульвару, я любовался молодцеватым маршем Александровского военного училища259. Юнкера шли по четверо в ряд и растянулись на весь Тверской бульвар, шли в ногу, с бодрым видом. И все это наши — студенты, которые, надевая военную форму и приобретая военную выправку, совершенно меняют вид. Вечер я пробыл дома.

До такой степени чувствовал себя усталым, что лег спать в 10 часов.

14 сентября. Среда. Весь день с 9 ч. утра до 6 ч. вечера просидел над рецензией на Веселовского, которую кончил и отнес к Д. Н. Егорову. У него я ужинал и прочел некоторые места. Вернувшись домой, нашел у нас Липушат и Котика. Окончив работу, чувствовал облегчение. Можно возвращаться к Петру. У нас днем были М. М. Вагина от Троицы, а затем Маня с двумя младшими детьми. Я виделся с ними из-за работы мало.

15 сентября. Четверг. Наконец, я получил после более чем трехнедельного перерыва [возможность] вернуться к Петру, и все утро занят был им, делая дополнения и исправления в написанном летом. Но увы! Чтобы написать историю Петра Великого, надо самому быть вроде Петра Великого. Меня все более тревожит мысль, что эта работа мне не удастся. Был в Университете на полукурсовом экзамене — явилось человек 15. Виделся с Готье. Вечером читал книгу Михайлова о Псковской Судной грамоте260.

16 сентября. Пятница. Утро за работой над Петром, но по существу довольно бесплодное. Читал в Биографическом словаре261 статью о Соковниных, написанную В. Д. Корсаковой, женой казанского профессора, увидел, что она считает Ф. Пушкина, одного из участников заговора против Петра, зятем не Соковнина, а Цыклера. Между тем, в описании заговора я так много распространялся о родственных связях Пушкиных с Соковниными. Я должен был вновь пересматривать свой очерк, перерыл все источники и литературу и убедился в ошибке В. Д. Корсаковой. Совершенно напрасно редакция Словаря поручает ей статьи, они бездарны и вот, как оказывается, с ошибками. Было очень досадно. После завтрака был в Румянцевском музее у Ю. В. Готье, взял книги, необходимые для Петра: Bergengriin’a о великом посольстве в Лифляндии в 1697 г.262 и Lamberty, Memoires etc.263 Затем ходил в книжную лавку в доме графа Шереметева и купил книгу П. С. Шереметева ‘Вяземы’ — описание старинной усадьбы князей Голицыных264. К таким изданиям я неравнодушен, как и к самим этим усадьбам. Хорошо, что принялись теперь за их описание: скоро на месте этих садов и парков, возбуждавших у лучших наших поэтов их поэтические вдохновения, появятся салотопенные и иные всякие заводы. Вечер дома. Продолжал чтение Михайлова. По дороге домой встретил Сторожева, с которым беседовали о войне.

17 сентября. Суббота. Война принимает вновь затяжной характер. На наших фронтах затишье. На Кавказе, очевидно, сделано все, что нужно было сделать, и цели достигнуты. Но Брусиловское наступление наткнулось, надо полагать, на значительные препятствия под Галичем и поэтому остановилось265. Вяло идут военные действия на Балканах, где я ожидал решения войны. В Греции раскол и революция — может быть, державы ждут ее присоединения?266 Утром сегодня писал некролог С. И. Смирнова для ‘Исторических известий’267. Был после завтрака в университетской библиотеке, где удалось взять все книги, которые искал для курса. Оттуда заходил в канцелярию Совета взять копию послужного списка для Мини в гимназию. Был у Карцевых поздравить Веру Сергеевну [Карцеву]. Там встретил Дувакина268 и Володю в солдатской форме с другою его женою — у него их две. Вечер дома — кончил книгу Михайлова о Псковской грамоте.

18 сентября. Воскресенье. Утром прогулка по Девичьему полю и любованье золотою осенью. Затем готовился к лекции в Академии, а после завтрака начал было заниматься Петром, но пришли маляры вставлять окна и выжили меня из кабинета. Я достал ‘Русский архив’ за 1879 г. со статьею Погодина, написанной им в 1875 г. и изданной уже по его смерти: ‘Единодержавие Петра 1689—1694 г.’. Эта статья служит продолжением его ‘Первых 17 лет жизни Петра Великого’269. В ней Погодин имел намерение также следить за Петром за каждый день его жизни. Кое-что мне приходится дополнить. Итак, мне пришлось быть продолжателем замысла Погодина! На много ли я продолжу? Пока всего еще только на два года, правда, я пишу гораздо подробнее. Досадно было, что от этой работы меня оторвали маляры. Но большое счастье, что удалось их найти. Им теперь, как и вообще рабочим людям, надо 20 раз поклониться.

Часа в 3 пришли к нам Юрик с Миней Богоявленские, а затем все Холи с рассказом о свидании с С. В. Пучковым, у которого они были на Братском кладбище270. Они у нас обедали, было очень оживленно и шумно. Затем по их уходе воцарилась тоскливая тишина.

19 сентября. Понедельник. Лекция в Академии. Не знаю почему, второй мой час закончился аплодисментами. Читал не лучше других разов. Недоумеваю. Читал о норманской и антинорманской школе. После обеда сделал свою любимую прогулку в скит271, любуясь ‘в багрец и золото одетыми лесами’. Заходил к Шостьиным. Студент Коля [Шостьин], оказывается, взят в военную службу летом и теперь в Алексеевской училище272. Старшая дочь поступила на курсы Полторацкой273. Вернувшись к себе, читал статью Б. М. Соколова об Идолище Поганом в Ж. М. Н. Пр.274 Талантливо написано, а затем ‘Мерю и Ростовское княжество’ Корсакова. Пишу в гостинице в 10 ч. 35′ вечера и ложусь спать.

20 сентября. Вторник. Лекция в Академии. Как будто замечается вновь движение наших войск в Галиции. Газеты полны статей о новом министре внутренних дел Протопопове275, бывшем товарище председателя Думы. Вот уже, кажется, призыв человека, облеченного общественным доверием — и все же какое недовольство и брюзжание! Подай непременно кабинет Милюкова!

21 сентября. Среда. Утро провел за подготовкой к просеминарию и за работой над Петром. Пересматривал 1690 и 1691 годы, читая статью Погодина. От 4 до 6 был в Университете и начал занятия с первокурсниками в просеминарии, объяснив значение практических занятий и объявив темы. За мной зашла в Университет Л[иза], и мы отправились к Мюру улаживать мне лампу. После обеда я был у Д. Н. Егорова, которому отнес краткий некролог С. И. Смирнова.

22 сентября. Четверг. Утро после очень ранней прогулки прошло в подготовке к семинарию по Псковской грамоте и в исправлении и дополнении 1691 года в биографии Петра.

Все же статья Погодина заставила меня увидать некоторые пропуски, которые я и восполняю. В газетах прочел известие о смерти Ю. В. Бороздиной — матери нашего ‘Книгоглота’276. В 4 ч. я был в Университете и увидел А. Н. Филиппова, который мне сообщил, что он только что на происходившем сегодня заседании юридического факультета внес предложение о возведении С. Б. Веселовского в докторы истории русского права honoris causa [37] . Сообщение это меня глубоко взволновало потому, что Филиппов поспешил с этим делом, не переговоривши с нами, русскими историками. Я сказал ему, что только что написал очень отрицательную рецензию на книгу Веселовского и что в Совете буду возражать против его предложения. Он очень озлобился и взволнованно сказал: ‘Ну, как хотите, может быть, с исторической точки зрения его книга не удовлетворительна, но с юридической…’ и он не договорил, добавивши только: ‘Он 40 лет в архивах’. От волнения спутал: Веселовскому всего около 40 лет. Я закончил разговор словами: ‘Значит, будем сражаться’. Готье, пришедший к концу нашего разговора, был также взволнован, говорил: ‘Как же теперь быть! Все же хорошо, что это от нас, т. е. от историко-филологического факультета, отпало!’ Я ему сказал, что раз я написал рецензию, где выражаю свое убеждение, что книга — рядовая, следовательно, я не могу смолчать и в Совете, но что Совет, конечно, станет на сторону юридического факультета, т. к. всегда Совет поддержит авторитет факультета против одного лица. Юрий [Готье] мне ответил, что он присоединит свой голос к моему. Посмотрим, будет ли это так. Я считаю книгу Веселовского полною недостатков и не вижу решительно причин проводить ее с отступлением от обычного порядка, т. е. без диспутов. И кроме того, такое отступление было бы несправедливым по отношению к нашим. Почему же мы Д. Н. Егорова и Яковлева, представивших по две книги, подвергали и будем подвергать диспутационным мытарствам. Диспут тем хорош — что это игра в открытую. Каждый может прийти и высказаться о достоинствах и недостатках книги. Зачем же с В[еселовским] действовать втихомолку? Все это меня настолько глубоко взволновало, что я с большим трудом делал вступительные замечания к семинарию. Вечером я был в заседании попечительского совета277 по вопросу о приспособлении новых программ к курсу средней школы в текущем году. Я за 5 лет, как состою членом этого совета по выбору от Университета, в первый раз был в заседании, потому что первый случай, где голос специалиста мог понадобиться. Большое собрание господ в форменных фраках и сюртуках, все так чинно и формально. Попечитель [А. А. Тихомиров], появившись, обошел всех. Я разговаривал с А. Д. Алферовым. Встретил также С. А. Щербакова278, своего бывшего ученика Тиличеева. Заседание шло гладко. Доклад по вопросу был составлен комиссией из специалистов по каждому предмету, и совету оставалось только его принимать. В заседании я увидел П. В. Гидулянова — декана юридического факультета, директора Лазаревского института279. Я счел обязанностью предупредить его о своем намерении возражать в Совете против Веселовского. Он мне сказал, что предложение Филиппова у них прошло единогласно, потому что книг В[еселовско]го никто не читал и все положились на Филиппова, что И. Т. Тарасов говорил, что с возведением надо спешить, а не то за это дело возьмется историко-филологический факультет, что Гензель и Озеров считают книгу Epoche-machende [38] , видя в ней сплошь открытия и т. д. Я рассеял легенду об историко-филологическом факультете и высказал свои взгляды. Гидулянов мне ответил, что он подумает, как выйти из затруднения, и благодарил меня за предупреждение. Виделся я также с Л. М. Лопатиным. Ночь я спал плохо, все думал об этом деле.

23 сентября. Пятница. Все утро за Петром. Пересмотрел 1691-й год и дополнил его. Был на семинарии на В. Ж. К. Занимающихся у меня меньше, чем в прошлом году, но приятно было встретить в составе семинария тех же, которые работали в прошлом году. Заходил затем к М. Н. Розанову поздравить его по поводу исполнившегося 30-летия его службы. Вечером у меня Вл. А. Михайловский, зашедший с панихиды по Ю. В. Бороздиной. По его уходе я прочел статью Дорна — перевод известий араба Табари о хазарах280.

24 сентября. Суббота. Утро за подготовкой к лекции. В Университете встретил Виппера, поблагодарил его за подаренную мне книгу ‘История Греции’281 и сказал ему, что приветствую такую книгу общего характера, на которой отдыхаешь после чтения специальных монографий. Он, видимо, очень рад был моим словам. Слушателей у меня было много, человек 150, чего я по нынешним временам совсем не ожидал, т. к. студентов в Москве мало. Вечером у меня были С. К. Богоявленский и Д. Н. Егоров.

25 сентября. Воскресенье. У меня сегодня был большой наплыв посетителей сутра: Н. В. Лысогорский по своему делу об ординатуре, затем бывший студент Академии Иванов, оставленный при Академии, но желающий в то же время поступить в университет, да, кроме того, избежать еще и призыва к воинской повинности. Последнее его стремление мне как-то несимпатично, хотя осуждать я не могу. После завтрака у меня были две курсистки за темами для кандидатских сочинений. Одной я дал тему: ‘Столкновение Петра с Софьей’, другой — ‘Заграничное путешествие Петра’. Обе удивились тому, что темы фактические, однако взяли их с удовольствием. Была также А. И. Елагина со своим сочинением. Наконец, в 5 часов заходил ко мне С. П. Бартенев, принесший мне свой второй том ‘Кремля’282. Так, все время принимая посетителей, я ничего почти сам за день не сделал.

26 сентября. Понедельник. Вскоре после того, как я вчера вечером пришел с прогулки, полил дождь и лил всю ночь и утро. Было очень тепло, 11, но затем температура стала быстро падать, дошла до +2. Бушевал сильнейший ветер, и пошел мокрый снег. Я все утро был дома и переписывал исправленный 1691-й год. В 5 ч. я отправился к Троице для завтрашней лекции. Записываю это в гостинице в своем номере (12) в 10 ч. вечера, отогревшись за стаканом чаю. С войны ничего утешительного нет. Процесс становится тягучим. Внутри недостаток и воровство.

27 сентября. Вторник. Утром, придя в Академию, я подписал повестку, в которой значилось, что 1 октября по случаю академического праздника будет ‘торжественный акт’283. Т. к. очередная речь за мной, то я был этим известием очень встревожен. После лекции, в перерыве между лекций и практическими занятиями я отправился к ректору [епископу Волоколамскому Феодору (Поздеевскому)] для выяснения вопроса. Но оказалось, что моя речь оставляется до празднования юбилея Академии, а взялся что-то сказать М. Д. Муретов.

В Университет я попал с некоторым опозданием на факультетское заседание и не застал уже приветствия М. Н. Розанову, сказанного деканом [А. А. Грушкой], и его ответа. Всплыло дело Раппепорта. Покровский пожелал объяснить причины, по которым он предлагал оставить Раппепорта при кафедре, и очень длинно восхвалял его сочинение. Грушка возражал, заявляя, что совершенно не усматривает в сочинении тех качеств, на которые указывает, и вообще на уровень знаний Раппепорта. А кроме того, после весеннего заседания он убедился в полной некультурности его. ‘Убеждение’ это состояло в том, что Р [аппепорт] грубо выругал Грушку по телефону, сказавши: ‘Я тебе разобью всю морду’. Вот так кандидаты в профессора! Грушка говорил, что ему пришлось пережить минуты, каких никогда не приходилось переживать. Понимаю вполне. Затем полились, тихо журча, бесконечные слова Покровского. Пришлось положить им конец, обратившись к декану с вопросом, какое собственно дело мы сейчас рассматриваем, идет ли вопрос об оставлении Раппепорта или о чем ином, но тогда о чем именно. Грушка спохватился и пресек дальнейшее словоизлияние Покровского.

М. К. Любавский говорил мне, что А. Н. Филиппов жалуется на меня и ноет по поводу Веселовского. Я изложил ему свою точку зрения и настойчиво подтвердил свое намерение возражать в Совете. М. К. [Любавский] находит, что в таком случае вносить дело в Совет невозможно. Он утверждал, что есть закон, будто бы разрешающий факультетам допускать к диспуту прямо на доктора и притом без экзамена. Если это так, то вот и прекрасный выход из затруднения. Чего же почетнее, как прямо докторский диспут! Он предвидит затруднение в том, что А. Н. Филиппову лень готовиться к диспуту, возражать на книгу, в которой он мало что понимает. Но что же это за аргумент! Они могут пригласить кого-либо из нас в оппоненты.

К нашему разговору стали прислушиваться Поржезинский и Лопатин. Лопатин, почему-то имеющий представление о Веселовском как о ‘седовласом старце’, пытался меня отговаривать от выступления, приводя аргументами, что 1) наука истории русского права — ниже науки русской истории, 2) почетное докторство — ниже действительного. Аргументы, однако, никого не убедили. Поржезинский разделяет мою точку зрения. Несчастный Ю. Готье, своего мнения не имеющий, метался из одной стороны в другую.

Вечером я был дома и читал книгу Яковлева ‘Приказ сбора ратных людей’. Прекрасная, вылитая по последнему слову артиллерийского искусства пушка, скорострельная и сложная, палит по ничтожному воробью. Бывают покушения на хорошие цели с негодными средствами, и здесь покушение с великолепными средствами на ничтожную цель.

28 сентября. Среда. На просеминарии в Университете. Беседа в профессорской с Лопатиным, Грушкой и Поржезинским о Филарете. В просеминарии распределялись темы работ по летописи. Из Университета я зашел домой наскоро пообедать и затем отправился в Общество истории и древностей российских на первое заседание в этом году. Читал Н. Н. Ардашев о своих наблюдениях над рукописями древнейших новгородских писцовых книг, определял их время, значение (подлинник или копия) и т. д., и разогнал публику. Один за другим члены Общества поднимались и уходили, но я прослушал доклад с большим интересом.

29 сентября. Четверг. Утром готовился к семинарию по Псковской правде284, а затем держал корректуру статьи о С. И. Смирнове для ‘Богословского вестника’285. От Сытина мальчик принес мне 1 625 р. вознаграждения за 2-ое издание Ш-ей части учебника. Я их отнес в банкирскую контору Джамгаровых, имея в виду предстоящий новый военный заем. Таким образом, учебник дал мне за 1916 год 4 500 р. Это весьма недурно. На семинарии, кажется, не без одушевления разбирали первые статьи Псковской правды. Т. к. домой возвращаться мне не было времени между семинарием и заседанием Исторического общества — зашел пообедать в ресторан Empire и там немного отдохнул. Вернувшись в Университет, нашел там И. В. Попова, Д. Н. Егорова, Савина, Грушку, Розанова и др. На заседании были еще Голубцовы все трое286, Громогласов, Коновалов, А. И. Покровский, С. К. Богоявленский. Заседание происходило в аудитории No 6, т. к. после моего доклада следовало сообщение Мальмберга с волшебным фонарем. Савин, открывая заседание, хорошо сказал о С. И. [Смирнове]. Я читал свою статью с чувством и выслушан был, кажется, внимательно. После моего чтения сделан был перерыв, во время которого я и удалился вместе с Ю. В. Готье. Говорили с ним о Веселовском, и это начало уже мне надоедать. Готье отыскал закон, по которому Веселовский может ‘искать степени доктора’ без экзамена. Ну, и чего же лучше! Нельзя же в самом деле искать степени ‘почетного доктора’, как он это делает.

30 сентября. Пятница. Встал очень рано в 61/2 ч., чтобы выехать в Академию с поездом в 8 ч. 30′. И таким ранним утром на трамваях большая теснота, а у булочных и у лавок длиннейшие хвосты. В Академию я попал в начале 12-го, когда уже Совет начался. Собственно, я поехал так рано, чтобы поддержать Лысогорского, если ректором [епископом Волоколамским Феодором (Поздеевским)] будет сделано о нем предложение, но увы, ни после того, как прочтен был указ об утверждении его в докторской степени, ни после того, как текущие дела были окончены, ректор не заикнулся ни словом, хотя дал обещание самому Лысогорскому поднять дело о нем в сентябрьском Совете. Зная от Н. Л. Туницкого о несочувственном отношении ректора к Лысогорскому, я счел бесполезным и безнадежным заговорить о нем в Совете, т. к. все равно никакое решение Совета, как мы знаем по опыту с Покровским, все равно не будет осуществлено, если ‘власти’ противного мнения. Жаль!

Обедал я у И. В. Попова и просидел у него до всенощной. Затем был у всенощной, очень торжественной, которую служил митрополит [Московский-Макарий (Невский)].

1 октября. Суббота. Утром у обедни в академической церкви. После обедни в квартире ректора чай с закуской в присутствии митрополита. За чаепитием происходило чтение. Инспектор громким голосом читал статью из журнала ‘Богословский вестник’ — записки студента 1824 года287. Чтение за трапезой — монастырский обычай. Митрополит прерывал его дважды, один раз для рассказа о видении митрополиту Филарету, когда он, отказавшись освятить Триумфальные ворота вопреки повелению Николая Павловича288, боялся его гнева. Ему явился ‘благолепный старец’ — Сергий преподобный, успокоивший его. ‘Есть, — добавил митрополит, — и другая версия той же легенды’, что Николай сказал Филарету: ‘Вы не патриарх Филарет’, на что будто бы и тот ответил: ‘А вы не Петр Великий’.

В другой раз он прервал чтение каким-то вопросом. Но наши профессора и доценты за главным столом и за двумя другими столами довольно громко болтали, не слушая чтения. Митрополиту сегодня исполнился 81 год, но физически он довольно бодр — выстоять такие две службы и просидеть акт, казалось бы, дело нелегкое. Вид у него — святого. Есть что-то проникновенное в его взоре, не от мира сего.

На акте М. Д. Муретов плохо читал речь о браке, с выдержками из Библии о прелюбодеянии Давида с Вирсавией — тема для акта с дамами неподходяще пикантная. После акта был обед, заставивший забыть все продовольственные вопросы. В 3 ч. 15′ все кончилось, и я, зайдя в гостиницу, под сильнейшим дождем направился домой. Поезд утомительно долгий. Пришлось ехать в купе с 4-мя прапорщиками, весьма некультурного и ограниченного типа, которые затевали с разными пошлыми шутками знакомство с тремя девицами из железнодорожных служащих. Домой я приехал к 8 часам. Меня, оказывается, желал видеть Д. Н. Егоров по редакционным делам. Он и пришел, принеся корректуру своей рецензии на книгу Карсавина289, которую не советовал ему помещать в журнале Савин.

2 октября. Воскресенье. Утром у меня был Лысогорский, очень разобиженный и раздосадованный тем, что ректор Академии [епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский)] его обманул: обещал сделать предложение о возведении его в профессора в сентябрьском заседании и не сделал. Мне было не особенно легко его утешать в его горе, зная враждебное к нему настроение ректора. После его ухода я готовился к лекции в Академии. После чая, во время которого заходил за корректурой Д. Н. Егоров, мы с Миней сделали прогулку к Девичьему монастырю и обратно. Погода стояла прекрасная: ясно и свежо, без ветра. Л[изы] не было дома. Каплюшечка мой очень мило болтал всю дорогу. Вечером я был у Карцевых. Вера [Карцева] нападала на меня шутливо, зачем я отдал свой учебник Сытину, а не им. Из этих ее слов я заключил, что учебник хорошо шел у них в магазине.

3 октября. Понедельник. В Академии. Читал неважно. Плохо выспался, как-то волновался и спешил. Вечер, после прогулки, в гостинице за книгой Яковлева, в ненужности которой убеждаюсь все более с каждой прочитываемой страницей. В газетах перепечатка из румынских газет о громадных силах, сосредоточенных немцами против Румынии и о их намерении раздавить Румынию, как это они сделали с Сербией. Неужели союзники допустят это?290

4 октября. Вторник. День, очень тревожно проведенный. В 9 ч. утра я пришел в Академию и прочел, как мне показалось, недурно первую лекцию. В перерыве между первым и вторым часом в профессорскую вошел доцент священник И. М. Смирнов и объявил, что в Москве бунт, громят магазины, забастовка, что поезда стали и поезд в Посад не пришел. Это меня поразило до глубины души. Слухи о забастовке с начала октября и в Москве усердно распространялись. Все что угодно, только не железнодорожная забастовка, которая теперь равносильна была бы проигрышу, позорному и непоправимому проигрышу войны! Перспектива сидеть в Посаде мне тоже не улыбалась. Практические занятия, взволнованный этими известиями, я провел кое-как. Затем отправился на станцию, за мной шли два студента — священники, беседуя об остановившихся поездах, о прекращении сношений с Москвою. Но по дороге я стал встречать едущих с поезда, пришедшего в Сергиев в 11 ч. 40′. Значит, известие оказалось вздорным. Поезд, с которым я обыкновенно утром езжу к Троице, пришел вовремя, и на вокзале я встретил приехавшего с ним на лекции П. П. Соколова. Успокоенный, я спросил себе позавтракать и только что успел выпить стакан чаю, как вдруг кто-то вбежал в буфетную залу с криком: ‘Крушение, крушение у самой станции!’ Все, кто были в зале, бросились бежать на платформу, я пошел туда же, и глазам представилось жуткое зрелище. У станции, немного не дойдя до ярославского конца платформы, стоит поезд из нескольких товарных вагонов, первый из которых сплюснут и накренился набок, остальные также повреждены, свернуты крыши, сломаны самые стены. Вагоны вмиг были окружены толпой народа и солдат. Оказалось, что потерпевший крушение поезд был воинский, но, к счастью, первые вагоны шли с грузами, а не с людьми. Вагоны с людьми оторвались и покатились назад к Ярославлю. Солдаты стали выпрыгивать, причем некоторые ушиблись, но ни раненых, ни убитых, к счастью, никого не было. Настроение толпы было тревожно, с несколькими женщинами сделалась истерика. Первые подошедшие к платформе солдаты были также в сильном волнении. Несколько человек из них, увидав шедшего по платформе офицера, почему-то обратились к нему с криками: ‘Ваше благородие, что же с нами делают, что у них тут за порядки’. Раздавались и непечатные ругательства. Офицер ничего не ответил. Не забудешь этой зловещей картины: остановившаяся громада паровоза, разломанные и накренившиеся вагоны и встревоженная охающая и ахающая толпа.

Поезд наш отошел вовремя. В моем купе сели два железнодорожника, рассуждавшие о причинах катастрофы — поезд вследствие неправильно переведенной стрелки вошел не на тот путь, куда ему следовало, и налетел на стоявший на пути паровоз — и о том, что ответит за все дежурный по станции. Они же рассказали, что вчера была катастрофа у полустанка Каллистово, где сошли с рельс вагоны. Невесело было ехать под такие разговоры.

Подходя к дому, я встретил Л [изу], и тут же подошла к нам Н. П. Хвостова, сообщившая, что В. М. Хвостов болен и находится в лечебнице, куда она и идет его навещать. У него, как сказала Н. П. [Хвостова], ангина, осложнившаяся ревматизмом ноги. Нога распухла. Известие не из приятных.

Перед обедом я пошел, несмотря на дождь, немного пройтись Пречистенкой и переулками и заходил в маленькую церковь св. Ильи291 в одном из переулков близ Пречистенки. Только что начиналась всенощная. Церковь погружена была в полумрак, мерцали лампады и немногие свечи. Народу было всего несколько человек. Вот где можно было искать успокоения!

Вечером я был на заседании Соловьевской комиссии, присудившей премию имени Соловьева292 А. И. Яковлеву. Комиссия, к удивлению, собралась почти в полном составе: были Виппер, Готье, Савин, Алмазов, С. К. Богоявленский от ОИДР и Бахрушин от города. Я председательствовал за отсутствием М. К. Любавского. В 9 ч. вечера мы разошлись. Я чувствовал себя очень усталым.

5 октября. Среда. Я только что расположился поработать над биографией Петра, как пришли Холь и Миша. Они у нас обедали в 1 ч. дня и остались из-за дождя до чаю. Дождь полил ужасный, непрерывный и обильный. По уходе Холей я все же занялся часа 21/2 —3. После ужина в 8-м часу вечера, несмотря на продолжающийся дождь, мы с Л [изой] отправились к Холям и у них провели вечер в разговорах и слушая граммофон. Холь рассказывал о своем знакомстве с семьей князей Трубецких — молодых (детей покойного князя П. Н. и С. Н.)293.

6 октября. Четверг. Все утро за работой над Петром: закончил пересмотр и переработку 1691-го года. Был затем на семинарии в Университете. Довольно оживленно разбирается Псковская правда. Некоторые студенты вошли во вкус толкования памятника, не оставляют без внимания, можно сказать, ни одной буквы. Кончив семинарий в седьмом часу, я отправился пообедать в Empire, а к 8 часам вернулся в Университет на государственный экзамен. Было много экзаменующихся. В маленькой аудитории внизу сбиты все экзамены, стоит невероятный шум и гвалт, вести дело сколько-нибудь серьезно невозможно. Экзаменовались у меня, между прочим, студент Яцунский, которого я преднаметил к оставлению при Университете, а также А. И. Елагина. Кончили в 12-м часу ночи. Матвей Кузьмич [Любавский], вернувшийся из Петрограда, рассказывал слякотные петроградские сплетни о недостатке ружей и патронов, о новой будто бы Сухомлиновщине294 и т. п. Вернулся домой я в первом часу, совершенно усталый.

7 октября. Пятница. Утро ушло на мытарства в Государственном банке по поводу получения нашего с Холем выигрыша. Пришлось там порядочно долго ждать. Вернулся домой только к завтраку. Был затем на семинарии на В. Ж. К. Разбор Псковской грамоты идет здесь гораздо более вяло, чем в Университете. Е. Н. Елеонская предупредила меня, что на меня готовится покушение со стороны преосв. Дмитрия, епископа Можайского, в смысле приглашения читать лекции в учреждаемых в Москве Женских Богословских курсах295. Дело это оборвалось в 1914 г., теперь оно опять всплывает, кажется, в особенности благодаря тому, что находит горячую поддержку в обер-прокуроре Раеве, который сам был директором и устроителем женских курсов и питает вкус к этому делу. Известие не из приятных. Придется обороняться. Вечер я был дома.

8 октября. Суббота. Лекции в Университете. Виппер, которого я встретил, придя в Университет, жаловался на убыль слушателей, объясняемую происходящим призывом первокурсников. И у меня также публики было меньше, чем в прошлый раз. Говорили с Виппером и Поржезинским о вялом и затяжном характере войны. Эрн высказывал мысль, что расстройство продовольствия в тылу устраивается по преднамеренному определенному плану нашими германофилами. Это уже, что называется, у почтенного философа ум за разум заходит. Вечер я провел дома за чтением статьи Френа об Ибн-Фадлане и его известиях о болгарах296. Егоров звонил по телефону с упреком, зачем я не был на совете В. Ж. К., где происходили выборы директора С. А. Чаплыгина, на сей раз получившего уже 4 черняка, прежде избирался единогласно. Затем звонил Г. К. Рахманов с предложением обедать в среду.

9 октября. Воскресенье. Утром прогулка и подготовка к лекции. Затем переводил (для курса) известия Ибн-Фадлана о болгарах. В 3 часа у меня был студент Яцунский, которого я наметил к оставлению. Надо было спешить к М. К. Любавскому, и я мог поговорить с ним всего несколько минут. М. К. [Любавский] позвал к себе меня и Готье, чтобы толковать о будущем съезде 1919 г.297 и двинуть его организацию. Но я догадывался, что у него будет А. Н. Филиппов и главным предметом разговора будет докторство Веселовского. Я не ошибся и, войдя к М. К. [Любавскому], нашел там уже Филиппова, который и выдал замысел, встретив меня словами: ‘Ответчик здесь, вот и истец пришел’. На что я спросил: ‘Разве будет суд?’ Разговоры о съезде он слушал неохотно и все посматривал на часы. Мы наметили членов организационного комитета и назначили собрание на 21 октября. ‘Ну, пора к делу’, — сказал А. Н. [Филиппов] и изложил 3 пункта, по которым будто бы я его обвиняю: не посоветовался со мною, предлагает почетное докторство, а не диспут, и еще что-то. Говорил он очень волнуясь и неясно. Хватался за голову руками, кричал, что вот он на старости лет попал в дураки и т. д., ряд жалких слов. Я ему отвечал тоже довольно горячо и резко, высказал досаду, что он действительно предварительно не посоветовался, а затем впечатление от книги Веселовского. Готье и М. К. [Любавский] искали выхода из создавшегося положения и уговаривали Филиппова предложить проведение с диспутом. Он отказался, сказав, что скоро поедет в Петроград и там поговорит с Платоновым, который обещал ему проводить В[еселовско]го в докторы. Ну и отлично!

Я зашел по дороге домой к Грушке отдать сочинения. Вечером наспех писал представление о Яцунском, а затем пришли Холь с Мишей и Егоров. Холь сообщил слякотный слух о том, что будто бы ведутся в Берне мирные переговоры, что Россия не может более воевать. Егоров кричал, негодовал, ругал немцев и приводил меня в очень раздраженное состояние. Ночь я очень плохо и мало спал. Филиппов все дело изображал так, что он тут ни при чем, что его толкнули М. К. Любавский, а затем и юристы Озеров и Гензель. Последнего особенно он выставлял инициатором. Много раз он восклицал: ‘Да, старый дурак, попал, как кур в ощип’ и т. п.

Откуда берутся такие ползучие, гадкие слухи вроде тех, которые сегодня были сообщены? В основе негодования Егорова я вижу все ту же катастрофу 1911 года298. Он посылал от нас за копиями с писем Гучкова к Алексееву, начальнику Штаба Верховного главнокомандующего299. Мне показалось не особенно убедительно. Есть и дрязги.

10 октября. Понедельник. С большими мытарствами добрался на трамвае до Ярославского вокзала. Принужден был ехать сначала в Дорогомилово и оттуда уже от заставы отправиться к Ярославскому вокзалу: иначе не было возможности сесть в трамвай. Весь вечер за статьей Леонтовича о задружно-общинном быте300. В тишине гостиницы и читается много.

11 октября. Вторник. Лекция в Академии утром. Плохи наши дела в Добрудже. Опять, по-видимому, прозевали сосредоточение больших немецких сил под начальством Макензена, которые и обрушились на наши и румынские войска301. Грустно и досадно. В Москве заседание факультета очень долгое. Приват-доцент Рудаков подал министру просьбу о выдаче ему вспомоществования, написанную в выражениях, в каких с подобными просьбами обращаются к митрополиту бедные старушки. Просьба имеет вид частного письма. Однако министр прислал ее на заключение факультета, и по этому поводу были большие дебаты о неуместности такого обращения. Затем долгие прения вызвало прошение литератора Анатолия Александрова о допущении его в приватдоценты. Некогда он приват-доцентом был, лекций никогда не читал, потому и потерял приват-доцентское звание, с тех пор никаких научных трудов у него не вышло. Защищал его с большим красноречием И. И. Иванов. Тем не менее он торжественно провалился. Это теперь уже почтенный старец, ему лет под 60.

Покушение на меня Женскими богословскими курсами состоялось. Во время заседания меня вызвали по просьбе нашего университетского протоиерея о. Боголюбского, который это покушение и производил. Он сказал мне, что является по поручению преосв. Дмитрия Можайского, что очень меня просят согласиться, так как иначе на эти курсы лезет черносотенная сила, и звал меня на заседание к епископу Дмитрию в среду. Я сказал, что приду. В факультете мы с Готье предложили к оставлению Яцунского, Никольского и Лютша. Затем экзаменовали А. А. Фортунатова по русской истории. В этом же заседании держали экзамен по старославянскому языку братья Б. М. и Ю. М. Соколовы. Все еще они так похожи друг на друга, что я затрудняюсь их различать. Домой я пришел усталый и сделал самое лучшее, что мог сделать в таком состоянии, — отправился в баню.

12 октября. Среда. Утро за работой над Петром. Пересматривал 1692-й год. Затем в просеминарии. Студенты мне объявили, что почти весь первый курс взят в военную службу и что состав просеминария должен очень сократиться. Виделся с Грушкой и Поржезинским.

Был у епископа Дмитрия, где нашел М. К. Любавского, Боголюбского и академических: Глаголева, Введенского, Алмазова. Принимала участие также игуменья Скорбященского монастыря302. Шла речь о распределении лекций. Епископ — очень симпатичный на первый взгляд человек. Он уже считает меня зачисленным в преподаватели. Я не возражал ввиду того, что с 1 ноября до конца февраля в Академии будут каникулы. А дальше, разумеется, придется отказаться. Что меня крайне изумило, так это то, что преподавателем всеобщей истории архиерей называл Д. Н. Егорова. Удивление достигло высшей степени, когда я, придя домой и говоря с Егоровым по телефону о предполагаемом заседании Исторического общества, узнал от него, что никто с ним ни в какие переговоры еще не вступал и он своего согласия не давал, да и не сочувствует этому делу. Вечер дома с Миней.

13 октября. Четверг. День рождения Л [изы]. Мы с Миней ходили покупать в подарок конфеты. Все утро за работой над Петром. От 4 до 6 очень оживленный семинарий по Псковской грамоте. Вечером обедал в ‘Праге’303 с Г. К. Рахмановым, Любавским и Лейстом. Говорили об университетских делах и о войне. М. К. Любавский сообщил слух о гибели нашего дредноута ‘Мария’ и на нем адмирала Колчака304. Я не поверил.

14 октября. Пятница. Утром работа над Петром. Продолжал пересмотр 1692 г. Семинарий на Высших [женских] [курсах]. В профессорской по пятницам в тот час, когда я бываю, довольно много народа и живые разговоры. Толковали о несчастии с дредноутом ‘Мария’, но никто не знает ничего определенного. У румын дела крайне плохи305. Общий тон наших разговоров был довольно минорный. Вечером мы с Л [изой] были у Готье, звал к себе также Д. Н. Егоров на рождение, но слово дано было уже раньше Готье, и мы остались ему верны. Нельзя сказать, чтобы получили особенное удовольствие, так как были люди нам совсем незнакомые, фамилий их при представлении я не расслышал и с кем имею честь говорить — не знаю.

15 октября. Суббота. В Университете читал о норманском вопросе. Заходил купить Мине детскую типографию, о которой он ‘мечтал’ целую неделю. Дела наши везде плохи — военное счастье опять не на нашей стороне. Вечером дома за чтением новой книги Герье ‘Философия истории’306.

16 октября. Воскресенье. Стоит великолепная морозная ясная погода. Утром большая прогулка по Девичьему полю, а затем с 11 ч. утра и до 8 вечера работал над биографией Петра с очень небольшим перерывом, когда приходил со своей магистерской программой оставленный при Университете по русской истории Иванов-Полосин. Л[иза] с Миней не были дома, уезжали к Нине Петровне на крестины, и я воспользовался окружавшей меня тишиной для работы. Пересмотрел весь 1693 год.

В Румынии дела крайне плохи, а Саррайль не движется из Солуня307 и занимается, кажется, только тем, что боится предательского удара со стороны греков в спину308. Тягостное положение.

17 октября. Понедельник. Утро в высокой степени неприятное: пришли полотеры натирать полы какой-то мастикой, черт бы их побрал. Возились до часу дня и очень мешали. Все же я успел кое-что сделать по биографии Петра. Л [иза] с Миней после обеда уехали к Богоявленским, и я, пользуясь опять тишиной, работал до 4 часов. Затем стал собираться к Троице и вышел из дому в 5 ч. Претерпев мытарства в трамвае и иззябнув в вагоне, я добрался до гостиницы в 9 ч. вечера и, почитав книгу Корсакова, собираюсь отходить ко сну.

18 октября. Вторник. Читал в Академии, кажется, весьма неважно о колонизации Суздальского края. Забыл имя князя Северского, переведенного в Чернигов309, а до лекции знал его. На практических] занятиях беседовал со студентами о преподавании истории в средней школе. Затем был диспут Чернявского, инспектора Тобольской семинарии, защищавшего книгу о Феодосии Великом310. С очень мелкими возражениями, крайне неинтересными, выступали Глаголев и новый профессор церковной истории священник Лебедев, погрузившийся в одни хронологические мелочи. Было довольно томительно. После официальных оппонентов несколько замечаний, но широкого характера сделал А. И. Алмазов и говорил интересно. После диспута мы пили чай в профессорской и обедали в академической столовой. Диспутант, зная вкусы коллегии, каким-то образом достал, привез с собою две бутылки водки, и это было предметом долгого балагурства.

Вечером было заседание Совета. Я ожидал, что он будет коротким и кончится к 8 часам, но ректор [епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский)] стал подробнейшим образом излагать свое столкновение с доцентом Виноградовым и читать свои доносы на него митрополиту [Московскому Макарию (Невскому)]. Отношения между ними испортились постепенно. Поводом же к окончательному конфликту послужила выходка Виноградова в академической церкви 21 октября прошлого года. Ему как преподавателю ‘гомилетики’311 было предложено произнести проповедь в царский день 5 октября. Предложение было сделано в письменной форме, бумагой за No. Виноградов обиделся и отказался по болезни. Тогда предложение было повторено на царский день 21 октября312. Он явился в церковь и прочел по печатному тексту одну из проповедей митрополита Макария313. В рапорте ректора именно вменяется Виноградову в вину, что он читал по печатному, ‘а не заучил текста наизусть или не переписал его в тетрадочку, чтобы прикрыть от студентов’. Значит, плагиат ‘прикрытый’ предпочтительнее откровенного чтения чужой книги. Понятия! Все это слушать было крайне тягостно. В конце заседания чуть было не сорвалось избрание Лысогорского. Предложение о нем, чтобы избрать его ординарным профессором на свободное место. Предложение было принято сочувственно. Но инспектор [архимандрит Иларион (Троицкий)], чтобы сделать шпильку ректору, заметил: ‘Значит, теперь политика меняется. Ведь избрание Лысогорского — против закона’, т. к. устав требует, чтобы половина Совета были духовные, а половина светские лица. Ректор крайне обиделся и сказал, что если раздается голос о противозаконности, то он берет свое предложение назад. Положение сделалось критическим. Я горячо выступил, прося не брать предложение назад. Ректор настаивал на своем. Я прибег к крайнему средству и сказал, что вношу предложение об избрании, и сейчас же подал его на бумаге. Глаголев и Введенский сказали, что поддержат меня и подпишутся под предложением. Раздались сочувственные голоса и остальных членов Совета. Предложение об избрании было пущено на голоса, и Лысогорский был избран единогласно. Это доставило мне большую радость. Тотчас же необходимая формальность, т. е. бумага с предложением, была написана и подписана мною, Глаголевым и Введенским. Выйдя из монастыря, я увидел у ворот совещающихся Тареева, Туницкого и Орлова. Последние все предложили зайти к И. В. Попову. Было уже 11 часов — поздно, но, возбужденный заседанием, я имел слабость согласиться. Мы просидели до 12, живо обсуждая подробности заседания. Эти господа живут исключительно интересами своего болота. Вернувшись в гостиницу, я тотчас лег, но ночь плохо спал под влиянием возбуждения.

19 октября. Среда. Утром ко мне заходил Д. И. Введенский с просьбой передать пакет преосв. Дмитрию Можайскому — с программами для Богословских курсов. В двенадцатом часу я был в Москве. В вагоне просматривал рецензию свою на Веселовского, готовясь к вечернему заседанию Исторического общества. К 41/2 заходил в Университет, занеся на Саввинское подворье314 свои и Д. И. Введенского программы. В Университете давал в просеминарии объяснения относительно рефератов. Вечером заседание Исторического общества. Егоров позаботился о публике. Пришло так много курсисток, что заседание пришлось перенести снизу в аудиторию No 6. Веселовский усыпительно прочел по печатному тексту свою заключительную главу. Это было более чем неудачно. Следить за этой крайне мелочной и специальной главой не было возможности, и, конечно, никто, не только из курсисток, но и из сидевших за столом членов общества ничего не понял. После перерыва, слишком длинного, начались прения. Я прочитал, т. е. проговорил свою рецензию, сократив ее, но намеренно усилив ее резкость. Веселовский слабо возражал. Так как было уже 12 часов, то М. К. [Любавский] предложил прения отложить до другого заседания. Я времени не замечал, но, вернувшись домой, чувствовал себя очень усталым и опять совсем плохо и мало спал.

20 октября. Четверг. Проснулся поздно, совсем усталый. Чувствовал себя целый день неважно. Был у Готье в Румянцевском музее за книгой ‘Двинские записки’ о путешествиях Петра Великого на север315. С трудом провел семинарий в Университете. Вечером также ничего не мог делать. Лег спать в 10 час. Лиза разговаривала по телефону с Яковлевым, который говорил, что я был слишком резок. Это совершенно верно. У меня при возражениях всегда появляется какой-то чрезмерно резкий тон, а здесь я его еще намеренно усиливал.

21 октября. Пятница. Праздник. Дома. Буквально весь день с 10 часов утра и до 8 вечера я работал над Петром, пересматривал 1693 г. и очень устал. Выходил в 9 ч. вечера погулять.

22 октября. Суббота. Именины Л[изы]. Миня подарил ей картонную рамочку своего изделия, которую в свертке с плиткою шоколада и с письмом ночью тихо положил на тумбочку в нашей спальне. Утром во время прогулки я заходил к А. П. Басистову. Был уже 12-й час, но они спали, а прислуга ушла, очевидно, стоять ‘в хвосте’. Я едва дозвонился. Со мной разговаривала, не отпирая двери, Е. А., и я просил ее передать приглашение А. П-чу [Басистову] к нам обедать. Виделся на пути с П. И. Новгородцевым, садившимся в автомобиль у своей квартиры на Зубовском бульваре. Затем я ездил к Мюру и Мерилизу купить подарок — кофейный сервиз, в котором у нас чувствовался недостаток. У нас был большой обед: были А. П. Басистов, Богоявленский, Холи, Маргарита с Надей и Вл. А. Михайловский. Последний в настроении мрачнее ночи. Этот пессимизм навевают в ‘Кружке’316. Был также Дм. Н. Егоров. Обед по теперешним временам роскошь, но все же хочется хоть изредка прерывать серые будни праздником. Было и вино, которое достали у Д. Н. [Егорова].

23 октября. Воскресенье. Решил несколько отдохнуть, так что все занятия ограничил только приготовлением к лекции в Академии и это сделал довольно бегло, так как предстоит читать последний раз перед роспуском на зимние каникулы. После завтрака был у О. И. Летник. Там по-прежнему бесконечные разговоры об экзаменах. У нас была Маня с Юриком и Миней [Богоявленскими], и я с удовольствием проводил время с детьми. Вечером Л [иза] уехала в театр, я читал Мине ‘Таинственный остров’, затем сделал обычную прогулку. Итак, день бездействия.

24 октября. Понедельник. С бою взятое место в трамвае, злобные разговоры среди публики о беспорядках в трамвае и ругательства по адресу управы — по поводу того, что одному господину, вошедшему с передней площадки, кондукторженщина не выдала билета. Особенно волновался какой-то студент-технолог. Лекция в Академии, прочитана очень вяло. И слушателей всего человек 10: в Академии начался усиленный разъезд на каникулы. Вечер за чтением в гостинице, прочел в ‘Вестнике Европы’ интересную статью Бузескула об Эгейской культуре317 и затем статью иеросхимонаха Антония Булатовича о событиях на Афоне во время борьбы имяславцев с их противниками318. Вчера умер Ф. Д. Самарин. Всего несколько дней прошло со смерти П. Д. Самарина319, что это за мор на них. Ф. Д. [Самарина] я не знал, но Петра [Самарина] помню в гимназии. Когда я был во II классе, он был в VIII и посылался к нам в качестве надзирающего.

25 октября. Вторник. Два важных известия: 1) о гибели нашего черноморского дредноута ‘Мария’, вследствие пожара затопленного на севастопольском рейде, 2) о провозглашении Польши немцами и австрийцами самостоятельным королевством320. Первое — несчастье, но что же делать! Потеря Китченера была гораздо большим несчастьем. Второе — наглость, имеющая целью хотя бы несколько юридически прикрыть рекрутский набор в Польше на пополнение немецких армий. Наши левые болтуны сейчас же набросились на правительство, виня его в том, что оно опоздало выступить с декларацией автономии Польши. Но какой смысл объявлять автономию земель, находящихся под властью немцев? Разве подобная декларация удержала бы немцев от предпринятого ими шага? Конечно, нет. Все так же они провозгласили бы Польшу королевством и стали бы производить набор. Их преимущество в том, что они фактически владеют Польшей.

Покончил лекции в Академии до весны. Забрав багаж из гостиницы, вернулся в Москву. Нашел Миню в постели: у него сильный кашель. Письмо от Модзалевского с вопросом о Петре Великом. Письму я очень обрадовался, так как надо выяснить вопрос, пишу ли я для словаря или свободно321.

26 октября. Среда. Читал два реферата к просеминарию, а затем работал над биографией. В Университете беседа с Грушкой и Поржезинским о провозглашении Польши. Вечер дома за чтением брошюры Рождественского о юридической природе манифеста 17 октября322. Ответ на немецкую прокламацию может быть дан оружием, а не бумагой, раз Польша не в наших руках. Но этого ответа мы что-то не даем и будем ли давать? Увеличивать Германию Польшей, разумеется, нежелательно. Но и нам приобретать ее ‘под скипетр’ тоже невыгодно: автономия будет вредным наростом на нашем теле.

27 октября. Четверг. Утром — биография Петра. Пересматривал 1693 г. Этот пересмотр вызван статьей Погодина в ‘Русском архиве’ за 1879 г., не попадавшейся мне раньше323. У Погодина была та же мысль, что и у меня — подневного описания жизни Петра. В статье его, доведенной до 1694 г., есть за 1693-й год выписки из книги, изданной Новиковым: ‘О Высочайших пришествиях Петра на Двину и в Архангельск’. Экземпляр этой книги, данный мне Ю. В. Готье из библиотеки Румянцевского музея, оказался принадлежавшим Погодину. В нем отчеркнуты на полях карандашом как раз те места, которые процитированы в статье. Таким образом мне виден процесс работы Погодина. Какое неожиданное преемство! Семинарий в Университете. Вечер за книгой Герье ‘Философия истории’.

28 октября. Пятница. Утром несколько поработал над биографией Петра. Был в Архиве МИД, где виделся и с Веселовским. С. К. Богоявленский передал мне книгу Гневушева о новгородском населении в XV в. по писцовым книгам (древнейшим)324 — громадный том с таблицами, и таблиц больше, чем текста. Я несдержанно резко отозвался о таком способе писания, сказав, что все эти таблицы пригодны более на топливо. Во всех этих огромных томах по русской истории редко встретишь не только мысль, но и хоть бы мысленку, все материалы и материалы, мелочь, гробокопательство. Досадно! Маленькая книжка С. М. Соловьева, статья К. С. Аксакова были куда более значительны чем теперешние фолианты, в которых печатаются груды сырья, по большей части ни на что не нужного. Был на семинарии на Курсах. Отправил ответ Б. Л. Модзалевскому, в котором изложил ход своей работы о Петре, с предложением выделить биографию Петра в особый том, который издавать выпусками. Не знаю, примут ли это предложение, вернее нет. Вечер был дома.

29 октября. Суббота. Читал лекцию в Университете о деятельности киевских князей X века, порядком устал. Вечером заседание ОИДР. Реферат Гр. П. Георгиевского о Походяшине, который роздал состояние на дела благотворительности под влиянием Новикова325. Очень интересно. Были выборы в Комиссии по присуждению премий Иловайского и Карпова326. Мне не хотелось в первую, но был выбран в обе. Затем случилось еще горшее. Когда в заседании Комиссии Иловайского после заседания Общества поднят был вопрос о рецензенте представленного сочинения (единственного) — Гневушева, того самого, о котором я резко говорил вчера, — Иловайский стал называть меня. Я отказывался, указывал на Веселовского, Готье, Грекова, но Иловайский почему-то упорно настаивал, чтобы я взял на себя рецензию. Чтобы сделать ему, как учредителю премии, приятное, я, наконец, согласился. Белокуров убеждал меня, указывая на хорошее вознаграждение рецензенту — 300 рублей. Но свобода для биографии Петра была бы много милее. Ужинали у Мартьяныча Любавский, Белокуров, С. К. [Богоявленский], Готье и я. Матвей Кузьмич [Любавский] сообщал множество политических слухов, которым я, однако, не верю.

30 октября. Воскресенье. Сырая, туманная погода. Весь день не рассветает. Утро провел в работе над Петром, но успел сделать очень немного. У меня был большой прием посетителей после завтрака. Курсистка Михайлова, разыскивающая свое сочинение, которое я читал весной 1908 г. Она подала его Грушке во время последней сессии государственных экзаменов, а он его потерял. Благодаря справке с моей записной книжкой дело уладилось. Затем был некий учитель Боголепов, желающий заниматься историей, но, как оказалось, всеобщей, а не русской. Далее, кончивший Университет Федоров327 по делу тоже о кандидатском сочинении, которое он собирается писать, магистрант Варшавского университета Добролюбов — ищущий темы для диссертации, показавшийся мне человеком весьма недалеким и необразованным, Феноменов — намеревающийся держать магистерские экзамены. Наконец, Сережа Голубцов.

Последнее явление мне было очень приятно. Он порядочно сделал по своей магистерской программе. В нем будет толк. Посещения заняли у меня время до 5 часов. Я немного прогулялся. Вечер провел дома вдвоем с Миней, все остальные ушли. Л[иза] в оперетку с Маргаритой. Миня все еще в постели, с сильным кашлем. Читал вечером книгу Герье, ‘Философию истории’.

31 октября. Понедельник. Окончил пересмотр и переписку 1693 г. Работал упорно с 10-го часа до 2. Не поехал в Академию на диспут, именно чтобы поработать дома. У нас был доктор Рар, нашел у Мини бронхит. Велел держать его еще недели две в постели. Я заходил в Сберегательную кассу взять свою книжку и слышал разговор двух служителей: ‘Что уж вести войну дальше! Ослабли! Берут стариков, что они теперь сделают? Ни ходить, ни бегать не могут! Уж если с молодыми ничего не сделали, что ж теперь со стариками сделают!’ Если такое настроение начнет распространяться — трудно будет вести войну дальше.

Слухи, сообщенные Матвеем Кузьмичем [Любавским], относительно взрыва пароходов в Архангельске оказались верными, но только отчасти. Взорвался один пароход со снарядами, а не 16, как он говорил. Все же катастрофа ужасная — ранено и убито на судах и на берегу более 700 человек328.

1 ноября. Вторник. Утро за Петром. Пересматривал 1694-й год. Затем был в факультетском заседании, на котором Грушка предложил от имени факультета войти в Совет о возведении английского посла Бьюкенена в почетные члены Университета. Я не возражал, конечно, но мне это предложение было не по душе. Оно все же — порыв, а с англичанами, холодными, чопорными и расчетливыми, порывы недопустимы. Это не с французами.

Вечером заходил к Д. Н. Егорову, будучи им вызван по телефону под предлогом дела. Дела, собственно, никакого не было, если не считать встреченное им на журнальном пути затруднение. Герье написал рецензию на ‘Историю Греции’ Виппера и хочет напечатать ее в журнале без подписи. Егоров ему доказывал, что это недопустимо. Герье возражал: ‘Виппер мне дальний родственник, и хотя он и поступил со мною по-свински, но все же мне не хочется нападать на него открыто’.

2 ноября. Среда. Утром читал статью Голубовского о печенегах, торках и половцах329, готовясь к университетскому просеминарию, т. к. реферат касался этих народов. Перед просеминарием застал в профессорской Л. М. Лопатина и Поржезинского, горячо обсуждавших настоящее политическое положение, между прочим, вопрос о сепаратном мире. Л. М. [Лопатин] обратился ко мне. Я сказал, что слухи о сепаратном мире признаю вздорными и вредными, распускаемыми кем-то, чтобы мутить общество, восстанавливать его против правительства и таким образом сеять смуту. Доказательство, что никаких стремлений заключить такой мир ни с той, ни с другой стороны нет, я вижу в том, что: а) со стороны немцев провозглашена независимость Польши, т. е. нанесено нам тягчайшее оскорбление, которое только можно нанести. Они не стали бы раздражать нас, если бы стремились заключить с нами мир, Ь) с нашей стороны не стали бы занимать еще 3 миллиарда дома330 и 2 миллиарда за границей, как это сейчас делается, если бы тоже стремились к миру. Слухи, может быть, и распространяются с тем, чтобы повредить успеху этих займов и на внутреннем и на внешнем рынках. Кому же охота будет давать деньги на войну, когда их можно устроить выгоднее, вложив в недвижимость или в какое-нибудь дело в надежде на мир? Дадут ли нам за границей денег на войну, зная, что мы стремимся к миру. Все это вздор, конечно.

‘Русские ведомости’ вышли с думским отчетом, наполовину уничтоженным военной цензурой, действующей в Москве с нынешнего дня. ‘Русское слово’ — без белых мест, потому что напечатало отчет о заседании Думы в изложении официального агентства. Военная цензура — хорошее средство для думских болтунов, лающих на ветер именно, чтобы их далеко было слышно, и обращающих Думу в митинг. Может быть, увидев бесполезность лая, обратятся к законодательной работе.

Вечер я был дома. Заходил к Карцевым платить деньги за квартиру и просидел у них часа 11/2. Вера Сергеевна [Карцева] чувствует себя совсем плохо, и смотреть на нее без сожаления нельзя.

3 ноября. Четверг. Благодаря военной цензуре в Москве думские отчеты в газетах передаются с большими белыми пространствами. По обрывкам фраз видно, что блок331 повел яростную атаку на правительство, желая его доконать и добиться ответственного министерства. Россия изображается стоящей на краю гибели. Крик и шум невероятный. Все это партийная тактика и партийные приемы: не считаясь со средствами, добиться своей партийной цели. Все это в особенности некстати перед займом, которому не может не повредить. Самые слухи о сепаратном мире неизвестно еще кем пускаются в оборот: немцами или нашими кадетами как средство свалить министерство.

День прошел обычно. Утро над Петром. Семинарий в Университете. Вечер дома с Миней за книгой Герье ‘Философия истории’. Л[иза] была в театре. Вот уже третий день зима: снег и -5R [39] .

4 ноября. Пятница. Утром окончил пересмотр 1694-го года до того момента, до которого доходит статья Погодина, т. е. до августа этого года. Немалую работу заставила меня эта статья проделать, но и не бесполезную. Был на семинарии на Женских курсах, разбор Псковской правды благодаря трем-четырем выдающимся курсисткам идет очень оживленно. В профессорской Пичета рассказывал содержание речи Милюкова в Думе332. Вечер дома за чтением книги Герье. Миня все еще в постели.

5 ноября. Суббота. За лекцией в Университете у меня вдруг стал обрываться голос — явление, бывавшее и раньше. Глотке, инструменту, которым приходится работать, надо давать отдых. Глаза слабнут, зубы портятся, горло тоже слабнет — все признаки наступившей старости. Биографию Петра, пожалуй, не доведешь и до половины. Тягостное заседание Совета после лекции. Лейст докладывал о финансовом положении университета и о видах на 1917-й год. Специальных средств ожидается в виду убыли студентов, призываемых на войну, — всего 300 000 рублей, вместо прежних 600 000. Между тем, на одни только расходы по отоплению университетских зданий потребуется до 360 000 рублей. На все же расходы Университета, относимые на специальные средства ввиду оплаты труда приват-доцентов по новому закону, потребуется до миллиона рублей. Таким образом, получается дефицит более 700 000 рублей. М. К. Любавский едет в Петроград — просить.

Затем скандальный доклад математического факультета о невозможности заместить кафедру физики, остающуюся свободной более пяти лет. В факультете образовались две партии по этому делу, взаимно проваливающие одна кандидатов другой. Рекомендация не дала результатов, т. к. рекомендованный кандидат Колли был забаллотирован. Объявлен был конкурс, но он не состоялся, т. к. единственный кандидат, выступивший на конкурс, действительно слишком слабый, был забаллотирован. Никто вследствие этих забаллотирований не желает выступать кандидатом, с риском быть забаллотированным. Группа математиков придумала такой выход: наметила одесского профессора Кастерина и большинством 12 против 5 голосов постановила обратиться с ходатайством к министру о переводе его из Одессы в Москву своею властью. Однако министр, противник назначения, предварительно запрашивает Совет Университета о том, все ли меры для замещения профессуры исчерпаны. Битых два часа мы слушали взаимные жалобы математиков с разоблачениями разных дрязг в факультете по этому делу. Было вполне ясно, что факультет в беспомощном положении, что он, как говорили некоторые его члены, зашел в тупик, из которого самому ему не выйти. Тем не менее, решили дело отложить до следующего заседания. Дело это доказывает необходимость наряду с выборами сохранить за министром право назначения профессоров, а также бессилие Совета разбирать факультетские дела.

Провозгласили английского посла Бьюкенена почетным членом. Душа моя не особенно лежит к этому провозглашению. Мы идем по нашей славянской экспансивности навстречу англичанам с душой нараспашку, а они сохраняют при этой встрече всю свою холодность и чопорность. С провозглашением иностранцев надо быть осторожнее. В свое время набрали немцев в почетные члены, а потом пришлось их исключать. Не случилось бы того же и с англичанами, в особенности если не дадут нам Константинополя.

Бурное, тревожное и напряженное настроение в Думе разрешилось в значительной степени неожиданным появлением двух министров, военного и морского, произнесших речи о продолжении войны333. Таким образом, все вздорные слухи о сепаратном мире рассеиваются. Вечером приходили к нам все Холи и принесли стенограммы речи Милюкова и совещания Протопопова с думцами334. В фактах, сообщенных Милюковым, много недоказанного и непроверенного.

6 ноября. Воскресенье. Весь день провел дома. Читал книжку Бергенгрюна ‘Die grosse moskowi[ti]sche Ambassade von 1697 in Livland’335. Был у меня В. С. Бартенев, оставленный при Университете, прапорщик.

7 ноября. Понедельник. Много работал утром над биографией Петра. После завтрака относил Д. В. Цветаеву бывшие у меня его книги. Вечером ходил в аптеку Феррейна за лекарством Мине, который все еще кашляет и не выходит. У немцев грандиозный проект введения всеобщей трудовой повинности, т. е. обращения всего государства в каторжную тюрьму. Во Франции и Англии следят за этим проектом и, может быть, тоже введут такую социалистическую организацию. Ну, а у нас как, с нашим барством, ленью и т. д.? Смеяться над немецким проектом не приходится: ведь немцы же изобрели и действующую теперь всеобщую воинскую повинность, и их изобретение везде привилось, и на наших днях даже в Англии. То же может случиться и с рабочей повинностью336.

8 ноября. Вторник. Утром был на открытии новых Богословско-педагогических женских курсов. Большой сонм духовенства, великая княгиня [Елизавета Федоровна], обер-прокурор Раев. После обедни акт с тягуче-длинными приветствиями.

Затем обед в сводчатой длинной палате, стены и потолок которой расписаны в светлых тонах с подражанием Нестерову. Палата служит продолжением домовой церкви, которая на время обеда была закрыта. Обед был человек на полтораста и великолепный. Во время обеда хор гимназисток под аккомпанемент фис-гармонии исполнял какие-то ‘канты’. Совсем в стиле XVIII столетия. Я сидел с Шамбинаго, Орловым, Лысогорским и Туницким. Встреча — радушная. Что-то выйдет на деле!

9 ноября. Среда. Утро над Петром. Семинарий в Университете. Вечер дома за сочинением Голубовского. В университете видел оставленного А. М. Фокина, привезшего из деревни большую работу по архивным источникам, собранным при местных церквях. Буря против Штюрмера и обвинения его в измене337 напоминают очень травлю Сперанского в 1812 году338, с тою разницей, конечно, что Штюрмер не Сперанский, но основательности в обвинении, вероятно, столько же. В его измену, взяточничество и т. п. я совсем не верю. Есть два способа подходить к неизвестным людям. Первый способ: подлец. Докажи, что это не так. Второй способ: порядочный человек, и только после очень тщательно проверенных и взвешенных доказательств можно изменить мнение и признать его подлецом. Я подхожу к людям по второму способу. Чтобы поверить обвинению, мне нужны осязательные и бесспорные доказательства. Бог его знает, кто такой этот Штюрмер, но измена его мне ничем не доказана. Неудобно, конечно, ставить во главе правительства теперь человека, носящего немецкую фамилию.

10 ноября. Четверг. Умер Франц-Иосиф и, кажется, на этот раз уже доподлинно умер339. А впрочем, может быть, последует еще и опровержение. Мы давно уже изучали его деяния в курсах истории, как дела давно минувших дней, а он, обманывавший еще Николая Павловича, все продолжал жить. Закончил царствование позорно во время пожара, в который вверг и свою империю, и всю Европу.

В Университете семинарий. Виделся с Готье, толковали с ним о юбилее Карамзина.

11 ноября. Пятница. В газетах опять сенсационные новости, и теперь уже газета без таких новостей пресна и скучна. Отставка Штюрмера, назначение Трепова, перерыв в занятиях Думы и Совета до 19 ноября340. Отставка Штюрмера — несомненная уступка Думе, и если так, то это — начало постепенного и нормального перехода к парламентарной системе. Нигде эта система не основывается на законе, а везде устанавливалась практикой. Если и впредь премьер-министры будут выходить в отставку после выражений им недоверия со стороны Думы — создастся парламентарное управление, т. е. управление партий, со всеми его дурными последствиями. Я предпочитаю сильную власть монарха, стоящего над партиями. Еще если бы у нас было две партии, как в Англии — другое дело, а то сегодня блок, а завтра его развал и случайные сочетания. Господствовать в партиях будут купцы-мародеры и жиды.

Оживленный семинарий на Курсах. Вечер дома.

12 ноября. Суббота. Лекция в Университете о вече и княжеской власти. После лекции беседа с М. К. Любавским, только что вернувшимся из Петрограда, а затем с П. В. Гидуляновым. Подписался на второй военный заем текущего года в количестве 3 000 р., полученных от Сытина за новые издания 1-ой и 3-ей частей учебника. Вечером у нас гости: Богоявленские, Егоровы, Готье и М. К. Любавский. Разговоры о нашем журнале, об Обществе341, о предстоящем юбилее Карамзина.

13 ноября. Воскресенье. Весь день я провел дома, никуда не выходя. Утром работал над биографией. В 3 часа был у меня оставленный при Университете Яцунский по делу о своей программе. Пренеприятная история у нас случилась. В феврале, когда был здесь для защиты диссертации Флоровский, мы с ним говорили о том, что в декабре текущего года исполняется юбилей Карамзина, но потом это как-то исчезло у меня из памяти. На днях читаю в ‘Московских ведомостях’342 заметку, что будто бы в Петрограде 1 декабря Академия наук и Университет собираются этот день отмечать собраниями. Надо будет и нам что-нибудь сделать, а между тем ни у кого ничего нет. Придется наскоро приготовляться, и, главное, досадно отрываться от Петра. На каждом шагу препятствия для работы! Хорошо бы уйти в какую-нибудь келью и работать над биографией в иноческом затворе.

14 ноября. Понедельник. За усиленной работой весь день. В шестом часу вечера навестил В. М. Хвостова, находящегося в клинике доктора Зеленева. Он болеет второй уже месяц. Началось с горловой жабы, а затем от нее в кровь попали какие-то стрептококки, и в результате сильнейшие боли в ногах и руках. Теперь он на пути к выздоровлению.

15 ноября. Вторник. День экзаменов. Все утро до 2-го часу в Государственной комиссии на В[ысших] ж[енских] курсах вместе с М. К. Любавским и Ю. В. Готье. Было более 30 оканчивающих слушательниц, а всего их в списке — 60. Зайдя домой на полчаса позавтракать, я должен был идти затем в факультетское заседание, где экзаменовался по русской истории Феноменов. Отвечал отвратительно. Не имел понятия о магистерском экзамене. Держали его два часа. Решили отметки за этот экзамен не выставлять, подождать второй половины программы, о чем строго и сказал ему М. К. [Любавский]. Я так устал, что вечером уже ничего не мог делать.

16 ноября. Среда. Все утро в работе над биографией за время пребывания Петра в Курляндии в апреле 1697 г. Писал до чаю, до 4 ч. Затем с Миней разбирали накопившиеся у меня на столе книжные груды. Хотя печатание теперь и очень затруднительно, но книг по русской истории выходит все же очень много, и я много их получаю в дар. Вечером был у О. И. Летник.

В Румынии немцы имеют решительные успехи и отняли у румын всю Малую Валахию343. Все остальные фронты бездействуют. По-видимому, ей предстоит участь Сербии.

17 ноября. Четверг. Немцы быстрыми шагами захватывают западную Румынию, направляясь к Бухаресту. Наши войска зашевелились на Карпатах, очевидно, чтобы этим ударом несколько облегчить положение Румынии. Прочие союзники совсем затихли и как бы прекратили военные действия. С английского и французского фронтов почти нет никаких известий. Утро за работой над Петром. Вечером редакционное совещание у Егорова. Были М. К. [Любавский], Савин, Котляревский и я. Сам хозяин на таких совещаниях очень напоминает ребенка, с увлечением играющего в ученые игрушки. Но игра, впрочем, не без пользы. Есть и очень трудный и деликатный вопрос. В. И. Герье написал рецензию на книгу Виппера ‘История Греции’, очень отрицательную, и желает поместить ее в ‘Исторических известиях’ без подписи. Д. Н. [Егоров] говорил ему, что это невозможно, но он остался при своем мнении.

18 ноября. Пятница. Был на семинарии на Курсах. В профессорской разговоры о законе 22 октября, о прибавках служащим вследствие дороговизны344. Каждый закон, который теперь выходит, есть как бы задачник, собрание арифметических, алгебраических и прочих задач, так как над каждою статьей приходится ломать голову, как над задачей, и часто эти задачи неразрешимы. Зайдя домой пообедать, я затем к 7 часам отправился в Университет на государственный экзамен по русской истории. Егоров сообщил по телефону, что Герье, в его отсутствие, сам принес злополучную рецензию, которой мы так опасались. Она, действительно, без подписи и, как говорит Д. Н. [Егоров], очень слаба по существу. После экзамена мы говорили об этом с М. К. Любавским и Грушкой. Решили, чтоб сходил к Герье мягкий, деликатный и симпатичный для Герье Грушка его уговаривать.

19 ноября. Суббота. Лекция в Университете об общественных классах Руси в XI и XII вв., почему-то, решительно уже недоумеваю почему, кончившаяся аплодисментами. Мне же казалось, что я ее говорил довольно шершаво — такое впечатление у меня и осталось. Заходил в библиотеку за нужными для биографии книгами и, к удивлению, их нашел, что редко бывает, а книги: одна — 1697, а другая — 1705 г. У нас обедал профессор Духовной академии Ф. М. Россейкин, с которым и с Л[изой] мы отправились в заседание Исторического общества. Читал С. В. Бахрушин об Остяцком княжестве Кода в XVII в. по бумагам Сибирского приказа345. Реферат был очень длинный, но слушался с интересом благодаря хорошему чтению. Составлен с обычными для Бахрушина свойствами: несколько шаржированно, слишком красочно — похоже на олеографию. Возражал А. Н. Филиппов об излишней модернизации доклада, автор находит у остяков государство, феодализм, федерацию, парламент и т. п. Глупости говорили Готье и Яковлев, почему-то считавшие нужным воскурять фимиам: Готье в довольно шаблонных выражениях — о том, будто бы Остяцкое княжество XVII в. подает повод к аналогиям, по мнению Готье, в Приднепровской Руси, по мнению Яковлева, у кавказских горцев. Д. Н. Егоров оба эти мнения уничтожил. С обстоятельною критикой выступил М. К. Любавский, указавший, что княжество просуществовало всего 50 лет, что до Москвы оно было во власти татар, что князья его, может быть, одичавшие татарские мурзы. Указал М. К. [Любавский] и на излишество этой красочности, к которой Бахрушин прибегает. Я не выступал, т. к. в прошлом заседании говорил слишком много. Бахрушин подходит к явлениям первобытной культуры, которые надо изучать методами этнологии. Рассматривать их для XVII в. приходится через бумаги Сибирского приказа, следовательно, сквозь призму изображения наших подьячих XVII в., едва ли подготовленных к этнологическим изысканиям, путь исследования, таким образом, очень рискованный. Мне припоминаются по поводу доклада стихи А. Толстого: ‘Вы скажете: станем к варягам спиной, лицом повернемся к обдорам’346. Заседание кончилось очень поздно, в 1-м часу ночи.

20 ноября. Воскресенье. Отчет о заседании Думы с декларацией Трепова, главное место которой — открытое заявление о том, что Константинополь и проливы уступаются России347. Гнусные скандалы левых, которых пришлось исключить на 8 заседаний348. Громовая речь Пуришкевича против Протопопова349.

Был на диспуте Дератани, написавшего книгу о риторике в произведениях Овидия350. Книга на латинском языке, что не мешает магистру творительный падеж множественного числа от tristis писать постоянно tristiis [40] . У нас в гимназии за одну такую ошибку на экзамене был бы провал. Бывало, если во сне такая ошибка приснится, так просыпаешься от ужаса. Теперь же магистерская ошибка ставится только в легкий упрек.

Вечером у нас Холи и Д. Н. Егоров с М. М. [Егоровой].

21 ноября. Понедельник. Неожиданное и радостное известие в газетах: русские войска пришли под Бухарест и отогнали германо-болгар, подступивших к Бухаресту с юга351. Значит, мы помогаем Румынии.

Работал над биографией Петра. Вечером заходил навестить В. М. Хвостова, все еще остающегося в санатории доктора Зеленева. У него собралось целое общество: его сестра О. М. [Хвостова], служащая в их гимназии Е. Н. Карпова и ученик его Винавер. Слышал от них рассказ о докладе Родзянко в Ставке352. Когда Р[одзянко] доложил, что препятствием к согласной работе Думы с правительством является Протопопов, Государь будто бы сказал: ‘Вы же сами мне его рекомендовали 11/2 года назад’, — слова, которые можно понимать как намек на избрание Протопопова Думой в товарищи председателя или, может быть, на личную рекомендацию, сделанную самим Родзянкой при докладе. Сознавшись в этом, Родзянко стал уверять Государя, что тогда Протопопов] был здоров, теперь же он болен.

22 ноября. Вторник. День навсегда для меня памятный: 14 лет тому назад в этот день был мой магистерский, а 7 лет — докторский диспут. Оба — светлые воспоминания в моей жизни.

Успехи в Румынии оказались мимолетными. Румыны опять подаются назад.

Утро я за работой над Петром в Митаве353. Заходил ко мне Новосельский со своим отчетом. Был у нас также доктор Рар у Мини, чтоб убедиться в окончании у него бронхита. Я навестил Ст. Ф. Фортунатова, который теперь живет в санатории, в великолепном барском доме, где раньше жил проф. Рот.

Я нашел его в очень хорошем состоянии. Речь правильная, изредка только как бы проглатывает отдельные слоги в словах. Он очень оживленно беседовал о текущих событиях, и я очень рад был найти у него согласие и с моими взглядами на преувеличение всяких россказней об изменах.

23 ноября. Среда. Сенсационный отчет о думском заседании. Марков 2-й грубо обругал Родзянку, за что исключен на 15 заседаний. Вследствие этой выходки несколько членов Думы вышло из группы правых354. Правая группа, очевидно, разваливается, и мы присутствуем при интересной эволюции взглядов. Теперь правой стороной Думы будут уже не люди, держащиеся за абсолютный строй в его чистом виде, а люди вроде графа В. А. Бобринского и Пуришкевича — монархисты, но признающие необходимость представительства, сторонники представительной монархии. Эта эволюция и так была неизбежна, война ее значительно ускорила, ускорив темп всей русской жизни.

Из Румынии сегодня весьма плохие известия. Немцы опять взяли верх, победа над ними, хотя и официально возвещенная, оказалась пуфом.

Утро за рефератами, довольно большими. Петру осталось немного времени. Затем просеминарий.

24 ноября. Четверг. Утро за подготовкой к семинарию и за биографией. Семинарий в Университете. Вечер дома. Просматривал книгу Верховского о Духовном Регламенте355.

В Англии тоже министерский кризис. Ллойд Джордж не уживается с Асквитом, и последний, кажется, вышел в отставку. Думать надо, что этот почтенный старец своей медлительностью и нерешительностью тормозил ход дел в так называемом ‘военном совете’, который в Англии состоит из штатских людей и ведет войну. Может быть, теперь дела пойдут решительнее356.

25 ноября. Пятница. Все утро, и очень большое, потому что рано встал, занят был Петром. Развернув поздно принесенные газеты, увидел известие о падении Бухареста. Этого я никак не ожидал, хотя военные обозреватели говорят, что это давно уже предвиделось. В Англии результатом неудачного оборота румынских дел — кризис министерства. Неважно, совсем неважно идут дела союзников. Французы и англичане, действительно, палец о палец не ударили, чтобы выручить Румынию. На их фронтах военные действия совсем остановились. Печально. В профессорской В. Ж. К., где по пятницам собирается много народа, оживленный разговор о текущих событиях и мой спор с Пичетой и Савиным, доказывавшими, что в румынском несчастии виновата Россия. Оба они сообщали разного рода непроверенные слухи, против чего я очень возражал. Удивительно, как серьезные люди повторяют нелепые россказни, явно лживые! Мы, когда бываем присяжными заседателями, действуем с величайшей осторожностью и не решаемся обвинить иногда заведомого негодяя, если улики недостаточны. А клеветать, обвинять без всяких доказательств в пустых разговорах — это сколько угодно. Сказать, что такой-то, хотя бы и Ш[тюрмер], взяточник — легко, но где такому тяжкому обвинению доказательства?

26 ноября. Суббота. Занятия в Университете были отменены, как и во всех учебных заведениях, по случаю Георгиевского праздника357. Курс мой крайне сокращается. На Совет я также не ходил, так как вечером предстояло другое заседание, а два заседания в день — это уже слишком. Утром описывал отъезд Петра из Митавы. Затем с 12 ч. принялся за чтение отчета Л. Львова о летописях, составленного очень подробно, и читал его, далеко не окончив, до 7 ч. вечера. Вечером был в Обществе истории литературы в Историческом музее358, где собираются молодые историки литературы под председательством М. Н. Сперанского. Был доклад Сперанского о С. И. Смирнове как ученом. Сперанский верно охарактеризовал ученые интересы и вкусы покойного Сергея Ивановича [Смирнова]. Затем М. А. Голубцова прочла составленные одним из товарищей С. И. [Смирнова] по духовному училищу и по семинарии воспоминания о нем, очень живо написанные. Там были интересные выдержки из писем С. И. [Смирнова]. Затем объявлен был перерыв, и я, поблагодарив М. Н. [Сперанского], удалился. Общество произвело на меня наилучшее впечатление.

27 ноября. Воскресенье. Я встал рано и намеревался погрузиться в чтение отчета Львова. Но в десятом часу позвонил Д. Н. Егоров и с обычной своей нервностью сообщил, что накануне вечером Веселовский принес ему ответ на мою критику359, что ответ написан очень резко, что надо собрать комитет и обсудить, можно ли такую статью печатать и пр. Он попросил меня сейчас же зайти к нему, что я и сделал. Я взял у него статью, вернувшись домой, прочел ее и вовсе не нашел столь резкой, чтобы ее не печатать. Границы допустимого в ней не перейдены. Все это выбило меня из первоначальной колеи. Мысль начала работать в ином направлении: оторвалась от летописей, которым посвящен отчет Львова, и начала работать над составлением ответа Веселовскому360. У меня была некая Петрова, готовящаяся к магистерскому экзамену по русской истории, но впечатление оставила вроде Феноменова. Затем был С. К. Богоявленский, которому я прочел ответ Веселовского, и он также не нашел в нем ничего недопустимого. Я опять ходил к Д. Н. Егорову, отнести статьи, а вечером он с Марг. Мих. [Егоровой] был у нас.

28 ноября. Понедельник. Начал чтение лекций в Богословско-Педагогическом институте361. Не знаю, что сказать о нем, и что вообще из этого дела выйдет. У нас обедал И. В. Попов, подаривший мне свою обширную диссертацию о блаженном Августине362. Он только что из Петрограда, куда ее отвозил. Он виделся с Бенешевичем и передал их негодование по поводу конкуренции, которую будто бы мы делаем им с своим журналом ‘Исторические известия’363. Вечер я провел за корректурой статьи ‘Детство Петра Великого’ для ‘Русской старины’.

29 ноября. Вторник. Все утро за корректурой статьи для ‘Русской старины’, которую окончил и отправил. Заканчивал также чтение отчета Львова и составление о нем отзыва. Затем было факультетское заседание, на котором очень долгое время дебатировался вопрос о разрешении принимать к зачету по всеобщей истории семинарий приват-доцента Балл ода по египтологии. Протолокшись на месте около часа, решили его в положительном смысле. Вечером заседание ОИДР, на котором Иловайский сделал сообщение об отношениях Екатерины II к императрице Елизавете — по поводу переписки Екатерины с Вильямсом и дела Апраксина364. Читал статью, предназначенную, очевидно, для ‘Кремля’365, по корректурным гранкам более часу. Удивительна бодрость этого 85-летнего человека. Была на заседании графиня П. С. Уварова, этим, очевидно, желавшая выказать свое уважение к Иловайскому. Ей тоже лет 80. По окончании чтения эти старцы, коим в сумме более 160 лет, вступили в спор об отношении России к немцам, о немецких принцессах и немцах при дворе и т. д. Уварова высказывала здравые взгляды на нашу какую-то потребность сгибаться то перед тем, то перед другим, если не перед немцами, то перед англичанами.

30 ноября. Среда. Еще с понедельника я почувствовал боль в горле при глотании. Сегодня она очень усилилась, и я весь день не выходил. Работал над биографией. Вечером у нас Маргарита с приехавшим с фронта мужем. В 11 час. вечера позвонил Г. К. Рахманов с сообщением о предложении Германией мира, сделанным торжественно канцлером в Рейхстаге366.

1 декабря. Четверг. Мне стало очень больно глотать. Я плохо спал ночь. Никуда не выходил, делал справки для ответа на антикритику Веселовского. Вечером у меня была повышенная температура 38. В газетах сообщение о мирных предложениях и резкий ответ Трепова.

2—7декабря. Болел. Два раза у меня был доктор, В. А. Александров, нашедший у меня жабу. Большую часть времени я лежал в кабинете на диване. В пятницу, субботу и воскресенье читал с наслаждением, забывая о болезни, книгу Герье ‘Лейбниц и его век’367. Но доктор запретил мне такое чтение: так что понедельник, вторник и среду (5—7) я пролежал без всякого чтения.

8 декабря. Четверг. Первый день, как у меня нормальная температура. Но при этом страшная слабость. Ничего не мог делать, хотя, впрочем, написал часть ответа Веселовскому, и большую часть дня лежал.

9 декабря. Пятница. Продолжается состояние большой слабости. Заходил ко мне Д. Н. Егоров. Я читал книгу Герье. Из дому не выходил.

10 декабря. Суббота. Чувствую большую слабость. Выходил немного погулять. Писал ответ на Веселов[ского].

11 декабря. Воскресенье. Докончил переписку ответа Весел овскому. Вечером у меня были Д. Н. Егоров, Готье и Марг. Мих. Егорова с дочерью Адочкой. Л[изы] не было дома. Вечер прошел оживленно. Готье прочитал ругательную статью Мельгунова против ‘Исторических известий’368.

12 декабря. Понедельник. Утром выходил погулять. Затем читал изящно написанный отчет Голубцова. Вечером был у меня Вл. А. Михайловский. Боюсь, как бы мирные предложения Германии, а затем Соединенных Штатов369 не сделали бы своего дела, т. е. не вызвали бы поворота к миру. Для нас мир столь унизительный, когда даже какой-нибудь Радославов в Национальном собрании говорит о нас свысока, — был бы несчастием. Если бы в скором времени после него и не возникло войны, то все же нескольким поколениям пришлось бы жить с подавленным состоянием духа, все равно как французам после 1871 г.370 Мы на каждом шагу будем встречать тогда препятствующую сильную лапу Германии и будем испытывать чувство бессильной злобы. Что это будет за жизнь!

13 декабря. Вторник. Утром я возобновил работу над Петром, но сделал очень мало, так как писал еще отзыв об отчете Голубцова. Затем отправился с этим отчетом на факультетское заседание. М. К. [Любавский] рассказывал мне о совете на Богословских курсах, где обсуждались программы и учебный план курсов. Заседание было чисто деловое. Из вопросов сверх обычного порядка был вопрос об устранении из приват-доцентов Назаревского, старшего хранителя Музея искусств371, попавшего под суд за растрату денег музея. Решено просить попечителя [А. А. Тихомирова] об устранении его на время суда. Савин обратил внимание факультета на поползновение юридического факультета взять себе библиотеку М. М. Ковалевского, отказанную им в завещании всему Университету. Решено оказать сопротивление, причем М. К. [Любавский] выяснил скрытые мотивы этого поползновения. Профессора юридического факультета, лишаясь с 1 января 1917 г. гонорара, хлопочут теперь об устройстве при своем факультете как можно большего количества учебно-вспомогательных институтов, чтобы занимать платные должности их директоров. Размениваются на мелкую монету. После заседания Грушка рассказывал о своем визите к Герье по поводу желания последнего поместить в ‘Исторических известиях’ его анонимную рецензию на Виппера. Дело все же еще не совсем улажено.

14 декабря. Среда. Утро занимался Петром. После завтрака ходил подписываться на ‘Русские ведомости’ и на ‘Русское слово’ и ужасно устал. Все еще я чувствую какую-то большую слабость. Государственная Дума все менее занимается законодательством и все более обращается в митинг для произнесения речей против ‘власти’. ‘Борьба с властью’ — это теперь всеобщий лозунг. Шингарев в заключение своей революционной речи кричит при громе аплодисментов, что он говорит ‘во имя борьбы с властью’372. Мы дошли до величайшего разврата, крича такие слова. Власть существует для того, чтобы ей повиноваться, а не для борьбы с нею, если этого не признавать, если смотреть на ‘власть’ как на мишень для нанесения ей ударов, то далеки ли мы до анархии? Крепко надеюсь на здравый смысл великоросса, создавшего многовековым трудом эту власть.

15 декабря. Четверг. Довел биографию Петра до въезда его во владения курфюрста Бранденбургского373 3 мая 1697 г. Был в университетской библиотеке, искал указатель литературы о Петре Великом Минцлова374, но этой книги, увы, в нашей библиотеке не оказалось, а между тем это — издание Публичной библиотеки375. Вечером было собрание редакционного комитета у Д. Н. Егорова. Решено было на инсинуации Мельгунова ответить презрительным молчанием. Был Веселовский, который все же поддерживал Мельгунова.

16 декабря. Пятница. Над русскою землею нависла какая-то темнота. Утром до 10 часов так темно, что ничего делать нельзя. На фронте — вялое затишье, скорее с неудачами для нас, чем с успехами. Внутри гниль, уныние, дряблость и революционная лихорадка, гнилостная революционная лихорадка. Когда натиск на министерство в Думе не удался, выдвинуты были московские съезды, назначенные на 9 и 10 декабря, якобы по ‘продовольственному вопросу’, но на самом деле для провозглашения тех же самых резолюций в еще более резкой форме. Когда съезды не удались, были запрещены, в Думе кадеты начали фокусничать, чтобы так или иначе огласить по поводу запросов революционные резолюции съездов. Министерство потребовало закрытых дверей, оглашение не удалось. Тогда Милюков, совершенно как фокусник, предложил поставить на повестку обсуждение какого-то еще в июле предложенного ‘вопроса’ об отношении правительства к земскому и городскому союзам, чтобы по этому поводу заговорить о ‘московских событиях’, как стали называть запрещение съездов (подумаешь!). Министры ответили отказом обсуждать теперь ‘вопрос’376. Обсуждение его назначено было на 15, но заседание в этот день ушло на исключение поляка Лемницкого [41] , передавшегося Германии и действующего теперь в Варшаве против России. С гнусными речами в его защиту выступили наши левые, показавшие, что понятие ‘отечество’ им чуждо. Речи совершенно революционного характера о ‘народе’, который будет когда-то судить членов думского блока!377 Скверно.

Был в Румянцевском музее у Ю. В. Готье за книгами. Вечер дома за книгой Верховского.

17 декабря. Суббота. Утро занят был работой над биографией — переводил документы о приеме Петра и посольства в Бранденбурге, и это продолжалось до 2 час. Обедал у Д. Н. Егорова с приехавшей из Петрограда ученой дамой И. И. Любименко, очень живой и интересной особой. Мы беседовали между прочим о предмете ее занятий: отношениях Англии с Россией в XVI и XVII вв. Вечером сегодня заседание Исторического общества для продолжения прений по докладу Веселовского, но я не пошел туда, т. к. дело Веселовского мне крайне надоело.

18 декабря. Воскресенье. Сенсационнейшее известие об убийстве Распутина, который почему-то на эзоповском языке газет все время называется ‘лицом’. Из намеков газет видно, что в ‘убийстве лица’ принимали участие великосветские молодые люди и между прочим князь Юсупов, женатый на великой княжне378. Версии самые сбивчивые и пока неясные. Вечером я был у Богоявленских, где разговор о происшествии с ‘лицом’.

19 декабря. Понедельник. Утро за работой, прерванной появлением полотеров. Чтобы уйти от этого разгрома, мы с Миней отправились покупать альбом для марок, что должно составлять для него подарок к Рождеству. Только что вернулись, пришел Д. Н. Егоров с корректурой ответа Веселовскому. Он мне помог сделать перевод нескольких трудных мест из немецких документов, приложенных к книге Поссельта379. Я заходил к нему около 6 час. возвратить корректуру. Вечер дома за книгой Герье.

20 декабря. Вторник. Газеты полны подробностей об убийстве Распутина, заслоняющих все остальное. Незамеченной прошла отставка Жоффра во Франции и переход там верховного командования в руки особого ‘малого кабинета’, состоящего в большинстве из штатских лиц380. Я все еще чувствую себя слабым. Сегодня прошел до Кузнецкого моста и обратно, чтобы застраховать выигрышный билет, и устал так, что после завтрака принужден был лечь отдохнуть. Вечером — заседание Общества истории и древностей с докладом Готье об одном из проектов графа П. И. Шувалова. Членов было, вероятно из-за сильного мороза, всего 9 человек. В 10 час. вечера я был уже дома и читал до 12 книгу Верховского.

21 декабря. Среда. Утро за работой над Петром. Заходил ко мне оставленный при Университете Рыбаков по своему делу и между прочим сообщил мне происходившее в заседании Исторического общества, на котором я не был. Оказывается, Яковлев в числе недостатков книги Веселовского указывал на то, что автор не сравнивал русского кадастра с кадастрами Диоклетиана и Карла Великого! Подобной глупости от А. И. [Яковлева], несомненно, умного человека, я никак не мог ожидать.

Весь день дома за чтением. Стоят довольно сильные морозы, хотя и не трещат. Трещит зато министерство по всем швам. Сегодня известие о выходе в отставку министра юстиции Макарова381.

22 декабря. Четверг. В деле Распутина грязь состояла не в самом Распутине, а в том, что были пресмыкающиеся, обращавшиеся к нему с разного рода просьбами, и были подлецы, которые по его запискам и рекомендациям спешили эти просьбы исполнять. Если бы этого не было, он был бы безвреден. Какое кому дело до верований, до того, что находились великосветские дамы, считавшие его воплощением Бога-Саваофа?

Умер проф. Снегирев, о котором по его бодрому виду красивого старика никак нельзя было думать, что близок к смерти. Вот два старые светила медицинского факультета, ушедшие от нас один за другим: Поспелов и Снегирев. Утро за Петром. Вечером чтение Верховского.

23 декабря. Пятница. Годовщина смерти бабушки382. Мы с Миней вспоминали о ней утром.

Все утро до третьего часа за работой. Заходил затем к казначею университета занести ему мою брошюрку ‘Конституционное движение 1730 г.’383, которая нужна его дочеригимназистке для сочинения. Он очень благодарил. Вечер провел у Богоявленских, где были Егоровы и Холь. С. К. [Богоявленский] достал пива, и мы с удовольствием выпили напитка, которого давно не приходилось пробовать. Разговоры, разумеется, о текущих событиях. Весьма печальная сторона в деле Распутина та, что его как ‘простеца’ и святого человека выдвинул православный епископ, ректор Петербургской духовной академии Феофан. Другие епископы выдвигали других ‘простецов’: у епископа Гермогена был какой-то ‘блаженный Митя’. Разве католический священник или епископ, заметив страдающую христианскую душу, ищущую опоры, подставит ей какого-нибудь ‘простеца’? Ясно, что он сам постарается сделаться ей опорой и возьмет ее в свои сильные направляющие руки. Не оттого ли наши епископы отказываются брать заблудшее овча на рамена свои, что они в сущности чиновники, подписывающие бумаги и чуждые горячего религиозного порыва?

24 декабря. Суббота. Читал Дройзена ‘Geschichte der Preussischen Politik’, т. IV384, о курфюрсте Фридрихе III, свидание с которым Петра я описываю. Затем в 4 ч. дня был у Егорова, где было собрание по случаю приезда из Петрограда проф. А. А. Васильева, византиниста. Были Любавский, Савин, Готье, Пичета, Богоявленский и я, беседовали за чаем. В 6 часов у Мини была елка. Вечер по обычаю я провел у Холей.

25 декабря. Воскресенье. Миня получил подарок, о котором мечтал: альбом для коллекции марок. Я положил его на стуле у его кровати ночью. Весь день дома за книгой Дройзена. Звонил по телефону Д. Н. Егоров с известием, что ему предлагают профессуру в Томском университете, где образуется филологический факультет. Вечером у нас обедал Вл. А. Михайловский. Он прочел мне свое письмо в редакцию ‘Русских ведомостей’ с протестом против произведений Андрея Белого385.

26 декабря. Понедельник. Все утро и весь день до шестого часа читал книгу Дройзена. В шестом часу пришли ко мне племянники Миша, Шурик и Котик, пили чай и беседовали. Лиза с Миней были у Карповичей. Вечером стал звонить по телефону Д. Н. Егоров, чтобы я приходил к нему. Я сделал ему предложение прийти к нам с Марг. Мих. [Егоровой] и с барышнями. Это ему было очень по душе, но он все-таки нашел, что молодые люди должны первые прийти к девицам, и мы, признав этот резон основательным, отправились к нему вчетвером. Вечер провели весело: было много смеха и шуток. Отдыхаем второй день без газет. Сильнейшая вьюга, так что двигались по улице с трудом.

У меня была девица Шацких, работающая в архивах над бумагами Сперанского. Она рассказывала мне о своих занятиях и знакомствах в Петрограде.

27 декабря. Вторник. Все утро за чтением Дройзена. Кчаю пришла Маргарита, а к обеду Холи. Мальчики вступили в ту полосу умственного развития, когда спорят о том, наука ли история, и говорят о преимуществах естествознания перед словесными науками.

28 декабря. Среда. Всю рабочую часть дня, т. е. с утра до 51/2 вечера, провел дома за книгой Дройзена. Вечером обедал у Г. К. Рахманова, в обществе Н. И. Романова, Кизеветтера, Давыдова, супругов Новгородцевых, Лейста и М. К. Любавского. Обсуждались события сегодняшнего дня: отставка Трепова и назначение на его место Н. Д. Голицына и отставка Игнатьева с назначением на его место Кульчицкого386. Кабинет опять трещит и валится, вызывая тревоги и опасения. Кизеветтер сообщал рассказы Маклакова о подробностях убийства Распутина. Все-таки много говорилось и лжи. Теперь каждый, кто приходит или кого встретишь, непременно сообщит две-три лжи. Игнатьев — добрый, благодушный, отзывчивый человек, и в этом его привлекательные, но в то же время и слабые стороны. Он, надо сказать, порядочно пораспустил школу, и если бы так пошло дальше, может быть, она бы и совсем расшаталась. Каждый студент, провалившийся на экзамене, мог к нему поехать, он его принимал и выслушивал, а затем в университете получалась бумага из Петрограда. Он без всякой меры давал евреям всяческие разрешения. Он шел на поводу у думского кружка, считающего себя компетентным в деле народного образования и придумавшего сумбурную реформу средней школы. Он внес в Думу проект университетского устава с весьма странным параграфом о трехлетнем курсе387. Но он провел отмену гонорара, и за это профессора-филологи помянут его с благодарностью. Это — доброе сердце, а в Министерстве народного просвещения давно уже не было сердечной теплоты, которая чувствовалась при нем, а может быть, и никогда до него ее не было.

29 декабря. Четверг. Утром заходил на почту получить деньги, высланные Академией, а затем был в Сберегательной кассе, чтобы отдать эти деньги на военный заем. Итак, всего в займах у меня 33 тысячи рублей.

Читал дальше Дройзена. Вечером был в концерте, устроенном в Политехническом музее388 в пользу какого-то общества389. Меня вытянула туда Л[иза], и очень сожалею. Незанимательно, скучно и очень долго. Вернулись домой в час ночи.

30 декабря. Пятница. Получил письмо от Б. Л. Модзалевского в ответ на мое письмо, отправленное еще, помнится, в октябре. Из этого видно, по крайней мере, что дело не к спеху. Письмо все же выбило меня из колеи. Я ожидал отказа на мои предложения и тогда получил бы свободу издавать биографию Петра независимо от словаря. Это развязало бы мне руки, и я мог бы предаваться труду без всякой спешки. Модзалевский пишет, что великий князь [Николай Михайлович] согласен отвести на биографию Петра особый том, но против того, чтобы издавать его выпусками390. Это очень меня связывает и заставляет спешить. В письме далее излагается просьба прислать уже написанное, чтобы начать печатание тотчас же. И это все против моего обыкновения печатать работу только когда она вся закончена. Неприятно.

31 декабря. Суббота. Утро за работой над биографией. После прогулки — чтение и так до 9 час. вечера. Затем к нам собрались все Богословские, а также пришли экспромтом Д. Н. Егоров с М. М. [Егоровой], и мы встречали Новый год в оживленной компании. Не спал, был за столом и более всех суетился Миня. Вместо шампанского мы пили лимонную воду. Разошлись в третьем часу ночи. Так кончился у меня 1916-й год, в который я не пропустил ни одного дня без этих заметок, за исключением тех дней, когда лежал больной.

1917 год

1 января. Воскресенье. Что то даст нам наступивший год? Надо надеяться, что часть этого года будет мирной. А внутри? Всякие ползучие слухи отравляют меня и приводят в какое-то подавленное состояние. Все время ждешь, что вот-вот должна совершиться какая-то катастрофа. Я хочу даже у себя в квартире вывесить объявление: ‘Просят не сообщать непроверенных известий’.

Никто у нас не был, и я никого не видал. Встали мы после встречи Нового года поздно. Работать я не мог, читал беллетристику в сборнике ‘Стремнины’1, очень бездарную. День, надо сказать, пропащий.

2 января. Понедельник. Меня позвал к себе обедать С. П. Бартенев с тем, чтобы побеседовать об его издании ‘Кремль’ — в 2 ч. дня. Обед был подан только в четвертом, так что я пробыл у них до седьмого часа, а потом отправился к Богоявленским за Миней, и вернулись в одиннадцатом часу вечера. Опять день погибший. У Бартеневых настроение подавленное — все в ожидании каких-то грядущих событий. Не верят они и в возможность скорого окончания войны.

3 января. Вторник. Большую часть дня был дома за книгой Дройзена, которую и кончил. Мысль все время о текущих событиях и о возможных последствиях взятого так круто поворота вправо.

4 января. Среда. Ушел военный министр Шуваев, министр финансов получил продолжительный отпуск2. Уж лучше бы сразу переменился весь состав кабинета, чем этот ползучий, продолжительный кризис, угнетающий и раздражающий публику. Утро в работе над биографией. Затем читал книгу Верховского3. Как дамоклов меч надо мной висит рецензия на книгу Гневушева4 для ОИДР. Вечером я был у Карцевых отдать деньги и бланк для подоходного налога. Сам Карцев только что вернулся от сына с фронта, где провел несколько дней праздников, и рассказывал разные подробности о жизни в окопах и землянках. Он подряд несколько вечеров был приглашаем на разные празднества в офицерских собраниях, а Новый год встречал в штабе дивизии с шампанским. В продовольствии там поразительное изобилие. Ну и отлично, что армия так хорошо снабжена, а мы в тылу можем и потерпеть. Вся семья Карцевых настроена революционно, и это теперь общий психоз. Происходит нечто подобное тому, что Англия переживала во второй четверти XVII в., когда все общество было охвачено религиозной манией. С тою разницей, что у нас мания политическая. Там говорили тексты из Библии и пели гнусавыми голосами псалмы. У нас вместо текстов и псалмов — политические резолюции об ответственном министерстве, и политические клеветы, высказываемые гнусными голосами, и надежды на переворот, с близорукими взорами в будущее. Ослепление состоит в том, что кажется, что введи ответственное министерство — и вот устранится продовольственный кризис, и мы будем одерживать победы. Наивно! А сколько лжи и клеветы! Не понимают, что революции в цивилизованных странах проходят по-цивилизованному, как в 1688 г. или 18305. А ведь у нас политическая революция, как в 1905, повлечет за собой экспроприации, разбои и грабежи, потому что мы еще не цивилизованная страна, а казацкий круг Разина или Пугачева. У нас и революция возможна только в формах Разиновщины или Пугачевщины.

5 января. Четверг. Биография. После завтрака заходил к нам Алексей Павлович [Басистов]. И он также политически рвет и мечет, негодует и т. д. Редко когда было такое общее единодушное негодование и недовольство, как в наши тяжелые дни. Конечно, тут имеют значение и нервные системы, расстроенные двумя с половиной годами войны и всяческими кризисами и недостатками. В ‘Русском слове’ я сегодня прочел, что в. кн. Николай Михайлович ‘покинул’ Петроград и выехал в свое имение в Херсонской губернии ‘на продолжительный срок’. Это похоже на недобровольное удаление!6 Город Тверь оказался без хлеба — вот это обстоятельство, если то же случится и в других городах, пожалуй, всего опаснее. Читал Верховского и недоумеваю, почему Гидулянов так резко отзывался об этой книге.

6 января. Пятница. День как обычно. Утро над биографией. Затем книга Верховского. Вечером были с Л[изой] у Богословских. Известие об отсрочке Думы и Совета7. Этим только откладывается, но не устраняется конфликт. В месяц не успеют ничего сделать, чтобы приобрести сочувствие. Ну, все же, может быть, будет спокойнее, по крайней мере не будет этого истерического крика с думской кафедры.

7 января. Суббота. Хотя уже время приниматься за рецензию на книгу Гневушева, все же я не могу оторваться от работы над биографией Петра и сегодня читал описание въезда в Кенигсберг, составленное церемониймейстером Фридриха III Бессером8. Известие от Елагина о необходимости нового издания первых двух частей учебника. Был у нашей дачной хозяйки М. В. Флинт вручить ей задаток. Вечером читал Мине главу из ‘Мертвых душ’ о Собакевиче. Читал Верховского.

8 января. Воскресенье. В газетах прекрасно написанный рескрипт на имя председателя Совета министров князя Н. Д. Голицына о направлении деятельности правительства: продовольствие, железнодорожное строительство и устроение, прямое отношение к законодательным учреждениям, содействие правительству земств — вот программа, развертываемая рескриптом9. Как будто положение начинает проясняться и сгустившиеся тучи расходятся. Утром я был на картинной выставке союза на Покровском бульваре. Кроме нескольких картин Жуковского и Средина, изображающих комнаты дворцов и помещичьих домов действительно мастерски10, ничего мне у этих художников не понравилось. Кричащая яркость красок, мазня и плохой рисунок — вот их отличие. Краски и только краски, красочные яркие пятна, в этом, по-видимому, и заключается смысл их картин. Я всецело на стороне старых передвижников с их, может быть, и литературными, но верными картинами. Оттуда домой пешком по линии бульваров. Весь день затем дома за книгой Верховского. Чтение прервал только оставленный при Университете Лютш, приходивший со своей программой. Толку от него не жду. Может быть и обманываюсь.

9 января. Понедельник. Утро за биографией, от которой все не могу оторваться для книги Гневушева. Затем весь день за книгой Верховского. Получил письмо от К. Д. Чичагова с вопросами о нашем журнале, на который он подписался по публикации в ‘Речи’. Вечером, когда я выходил прогуляться, Д. Н. Егоров по телефону сообщил тревожную весть, что будет забастовка на водопроводе, почему у нас тотчас же сделали запасы воды. Но вода все время после и всю ночь действовала исправно. Подобное может быть 12-го в день предполагавшегося созвания Думы. До чего все нервны и до чего Д. Н. [Егоров] особенно восприимчив ко всякого рода непроверенным слухам. Третий год живем в нервном возбуждении, этим такая чрезмерная восприимчивость и объясняется.

10 января. Вторник. Был на Передвижной выставке, помещающейся на Никитской в старинном большом барском доме графов Паниных11. Получил удовольствие от жанров В. Маковского и пейзажей Дубовского и Волкова. Но много и мазни в новом вкусе. Вечером было собрание редакционного комитета ‘Исторических известий’ сначала у В. И. Герье — по поводу годовщины основания журнала и деятельности Исторического общества. Говорили о появившемся сегодня в газетах новом длинном, написанном в стиле лекции, но ясном и точном новом заявлении Вильсона по поводу заключения мира12. Как-никак, а в сущности переговоры о мире уже начались. Вероятно, они и придут со временем к концу, может быть, впрочем, и после какого-нибудь крупного сражения — во всяком случае, в недалеком будущем. Герье я нашел довольно бодрым и свежим, очень интересующимся политическими новостями. После чаю у него мы переправились к Д. Н. Егорову и там просидели довольно долго, обсуждая разные журнальные дела. Сегодня вышла последняя (двойная) книжка журнала. Так первый год его существования закончен.

11 января. Среда. Все рабочее время с утра до 4 ч., а затем и вечером ушло на чтение книги Верховского, которую и окончил. Это около 800 страниц огромного формата и мельчайшего шрифта. В эту книгу целиком включены и некоторые прежние сочинения Верховского, издававшиеся брошюрами. Во введении дано изложение предыдущей литературы, но в обширнейших размерах. Не обойдены и историки, писавшие по общей истории Петра Великого, и даже те, кто совсем не касался церковной реформы Петра. В самом изложении обширные выписки из философов XVII века, чтобы показать влияние их идей на Петра.

12 января. Четверг. Празднование Татьянина дня. Облекшись, к великому удовольствию Мини, в мундир и все регалии, весьма, впрочем, немногочисленные13, я по обычаю отправился в церковь. Профессоров в нынешнем году за богослужением было почему-то гораздо меньше, но церковь была полна народа. Акт справлялся по случаю переделки актовой залы в Богословской аудитории. После обедни до акта мы пили чай и закусывали в Большой профессорской. Опять я был удивлен нахальством Бороздина, если только можно еще ему удивляться, зачем-то и неизвестно на каких основаниях пришедшего в профессорскую и усевшегося за стол против попечителя [А. А. Тихомирова]. Сколько же преподавателей гимназий в Москве, почтенных, заслуженных, и никто не решается лезть без приглашения! Речь Лопатина была на редкость интересна. О таких старых, вечных вопросах, как бытие Бога, бессмертие души, он говорил с необыкновенной тонкостью, остроумием и ясностью. Я с наслаждением следил за его речью, что редко бывает на актах. Следовал обычный отчет М. К. [Любавского], причем при упоминании благодарности графу Игнатьеву студенческая молодежь, наполнявшая хоры, разразилась бурной овацией, аплодисментам и стучанью ногами, казалось, не будет конца. После отчета поднялся присутствовавший на эстраде преосв. Дмитрий Можайский и сказал несколько слов, довольно неожиданно, о все более замечаемом единении веры с наукою и сюда присоединил благодарность Университету за то, что некоторые профессора согласились читать лекции на Богословских женских курсах. Пропет был певчими гимн — это был момент довольно тревожный по нынешним временам, можно было ожидать какой-нибудь выходки. Но, к счастью, все обошлось благополучно. Вечером был обед в ‘Праге’ с обычными тостами, все как и раньше, за исключением качества обеда и цены: первое было много хуже, вторая намного выше — 12 руб. Я сидел с Челпановым, Грушкой, Лопатиным, Готье, Плотниковым и Вагнером. Разговор не касался внутренней политики — и это было приятно. Виделся в общей зале с Г. К. Рахмановым, меня вызывавшим.

13 января. Пятница. Принялся за чтение книги Гневушева для составления разбора ее на премию Иловайского14. Это студенческое сочинение, удостоенное медали, написанное до 1905 г., по-видимому, тогда же начатое печатанием, а теперь в значительной степени устаревшее. Как раз Новгороду после его завоевания особенно посчастливилось в нашей литературе: вышли работы Грекова, Андрияшева, Курца, и все это у Гневушева, книга которого выходит после этих книг, оставляется без внимания15. Вечером читал Мине ‘Капитанскую дочку’ с величайшим наслаждением. Чем больше и больше читаешь Пушкина, тем больше удивляешься колоссальности этого дарования. На закате жизни он еще более нравится, чем в юности. Начал также ‘Засечную черту’ Яковлева.

14 января. Суббота. Утро за книгой Гневушева, работа над которой была прервана приходом Котика, принесшего мне часть Новгородских писцовых книг. У нас обедал Д. Н. Егоров, зашедший со мной повидаться. Никаких особых новостей не сообщал. Вечером опять чтение Пушкина с Миней, а затем продолжение ‘Засечной черты’.

15 января. Воскресенье. Утром, поднявшись довольно рано, сделал большую прогулку по скверу Девичьего поля, наслаждаясь великолепной слегка морозной погодой. С 11 час. почти непрерывно работал до 6-го часу над книгой Гневушева, убеждаясь все более в том, какая это устарелая и плохая книга. В 6 отправился к Богоявленским за Миней. Они заняты всецело разговорами о купленном ими имении.

16 января. Понедельник. Звонил по телефону Феноменов, объявивший, что будет держать следующий экзамен 7 февраля. Вероятно, будет так же слаб, как и в прошлый раз. Лекция на Богословских курсах, которую прочел, т. е. проговорил, кажется, не без живости. Мне очень нравится обстановка: масса света, чистота поразительная, новое удобное здание. В зале, когда я входил, раздавались звуки музыки и пения. На втором часе присутствовал преосв. Дмитрий. Виделся с Матвеем Кузьмичом [Любавским]. После лекции был подан чай с великолепными сливками и с какими-то чистыми, белыми булочками и ватрушками домашнего печения — по нынешним временам это большая редкость. Вообще чистота, порядок и хозяйственность — вот черты Скорбященского монастыря. Так как он совсем на краю города, то поездка туда — вроде загородной прогулки. День был ясный, немного морозный. Из монастыря я сделал путь до дому пешком. Вечер провел вдвоем с Миней. Прочли три главы из ‘Капитанской дочки’, а затем, когда он улегся и в доме настала вожделенная тишина, я погрузился в ‘Засечную черту’. Вторая глава слишком сыровата. Это подготовка для обобщений, но без обобщений.

17 января. Вторник. Все утро за книгой Гневушева, в которой открываю чудеса, побуждающие меня думать, что она написана в пьяном виде. Был затем в Университете, где был полукурсовой экзамен. Вернувшись, опять работал до 7 часов. Вечером читали с Миней ‘Капитанскую дочку’, а затем я продолжал ‘Засечную черту’. Сегодня первый большой мороз -21 и порывистый резкий ветер.

1. января. Среда. Опять сильный мороз. Тем не менее я с удовольствием сделал в день две прогулки, дыша морозным воздухом. Проведен день, как и вчера, за дальнейшей работой над книгой Гневушева, а вечером читал Яковлева. Наш народный язык не чужд все же тех элементов, которые составляют признак декадентства: ‘пылкий мороз’ — народное выражение, а не напоминает ли оно ‘звонко-звучную тишину’ и не есть ли это то же, в конце концов, что и ‘горизонты вертикальные’?

2. января. Четверг. Исполнилось 21/2 года грандиозной войны. Образовалась уже какая-то привычка к военному положению. Ясного конца не предвидится, хотя, в сущности, нотами Вильсона16 начаты мирные переговоры. Работал, как и вчера над книгой Гневушева, все более и более убеждаясь в ее негодности. Заходил ко мне оставленный при Университете Сергеев17 для выработки программы. После чаю прогулка по морозному воздуху. Вечер за ‘Засечной чертой’.

20 января. Пятница. Утро за Гневушевым. Первый в весеннем полугодии семинарий на Высших женских курсах, хотя еще и не в полном составе слушательниц. Перед отходом на Курсы позвонил ко мне по телефону Е. А. Сосницкий, мир�