Д. В. Философов.
Дневник журналиста. VI.
Растерянность
Д. В. Философов.
Дневник журналиста. VI.
Растерянность
Париж.
25 февраля (9 марта) 1908 г.
————————————
Дневник журналиста. VI, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Г. Неведомский подводит в ‘Современном Мире’ (февраль) итоги русской литературы последних ‘освободительных’ годов. Итоги неутешительные.
‘В душах воцарилось какое-то смятение, люди чем-то озадачены, выбиты из колеи, и среди политической растерянности нашего общества стоят — сами растерянные, не зная, куда двигаться, на чем остановить свой взор’.
Все перепуталось, все сбилось в кучу, все бродит и ищет… ‘Навьи чары’, жажда смерти овладела русской литературой. Бунин и Сологуб, Зайцев и Куприн, все объединяются в воспевании одиночества, смерти, безволия, небытия. Даже Леонид Андреев, который, по выражению г. Неведомского, возвышается над нашей литературой, ‘как одинокий дуб и поднимает к небу свою вершину, и тот с трещиной’. В его ‘Тьме’ ‘безусловно, проявилась именно какая-то растерянность’, и г. Неведомский ставит довольно коварный вопрос:
‘Если долгие годы и десятилетия дикоунылая разобщенность царила в нашей жизни безраздельно и всецело, то неужели и теперь, после тех огромных ‘сдвигов’, которые пережила народная душа за последние годы, все осталось по-старому?‘ (Курсив мой)… ‘Но в таком случае — какой же грех на совести наших художников недавнего прошлого… Что же означали эти вереницы типов, воскресших и пробудившихся к новой жизни ‘униженных и оскорбленных’ — в городе и деревне?.. Или это были только поучения, проповедь, публицистика? Или тут была ошибка, преувеличенная прямая ложь?.. Удивительно быстро меняются наши настроения, наша оценка действительности, наши излюбленные темы’…
На этот вопрос г. Неведомский не дает, в сущности, ответа. ‘Голос литературы — голос жизни’ — такова его формула, поставленная в начале статьи.
Но какая же литература, сегодняшняя или вчерашняя, отражает жизнь! Если и та, и другая, то к чему коварный вопрос, не обманывали ли нас певцы ‘буревестников’, и к чему озлобление против современной литературы? Ведь и сегодняшняя литература, как всегда и везде, только голос жизни! Надо на жизнь нападать, а не на литературу. Стройте новую, свободную жизнь, ту, которую воспевали буревестники, и литература станет другой. Ведь не литераторы же, в самом деле, делают революцию! Но оказывается, что литература не всегда голос жизни: ‘Оправится от своего оцепенения и растерянности наше общество, сгинут и в художестве песни об унылом одиночестве и бессилии, рассеются, как дым, ‘навьи чары’. А вернее, литература даже опередит в этом смысле свою среду, и художники наши вновь станут на свои посты… Подлинное художество, конечно, скоро сумеет расслышать подлинный голос жизни’. (Курсив мой).
Итак, в основную формулу г. Неведомского надо внести первую поправку. ‘Подлинная литература — есть голос подлинной жизни’. Современная литература оттого плоха, что она отражает не подлинную жизнь. Правы были только буревестники, прав был только Горький, певший о человеке, который идет все выше, вперед! Но этим ‘коварный вопрос’ все-таки не устраняется. Как-никак, а пришли-то мы все-таки к болоту. Да, общество оправится от оцепенения, жизнь сумеет выйти из тупика. Все это хорошо, но все это в будущем. А пока-то мы сели в лужу, и неужели же нам легче оттого, что это — лужа не подлинная? Ведь ощущаем-то мы ее очень реально, и литература наша ее ощущает реально, она в тесной связи с этой лужей, и цветы ее — болотные, чары ее навьи.
Но г. Неведомский вносит еще вторую поправку в свою формулу. Литература не только должна быть отражением подлинной жизни, она должна так же опередить свою среду, как некогда опережали ее буревестники.
Вот тут-то мы и попадаем в самую точку. Литераторы должны опередить свою среду… Но как? Неужели же только литераторы виноваты, что вера в ‘буревестников’ потускнела? Неужели только литераторы не знают, как опередить среду, неужели не вся интеллигенция, а только литераторы переживают растерянность? О, конечно, жизнь не остановится, она создаст и то и се, и третье и десятое. Но ведь на этом больную интеллигентскую совесть не успокоишь! Она не может отречься от сознания и действия, а смотреть на жизнь, как на органический процесс, созерцать расслоение интеллигенции и верить, что ‘все образуется’ — значит впадать в безвольный оптимизм. Не этого ведь хочет г. Неведомский. Но чего же он хочет? Что делать, чтобы опередить среду? Легко все взвалить на литературу, но ведь голос для жизни должен звучать не только в литературе.
А где же он теперь звучит?
Что-то его не слышно.
Интеллигенция растерялась не только потому, что ‘не удалась’ революция, а главным образом потому, что в связи с этой ‘неудачей’ пошатнулись и старые идеологии. А в этом виноваты не только литераторы. С этим, может быть, согласится и г. Неведомский. Вот он с видом человека, который твердо знает, как опередить среду, поносит современную литературу. Но так ли уж он сам твердо стоит на ногах? Не следовало ли бы и ему основательно пересмотреть свои философские предпосылки, освежить свой метафизический консерватизм, самому поближе подойти к жизни? Нет ли и в его миросозерцании источника для интеллигентской растерянности? Соединение Михайловского с ницшеанством, марксизма с индивидуализмом, эстетизма с культом Горького — ведь это соединение несоединимого, давно знакомая кухня общеинтеллигентского эклектизма, ведь это — слова, слова, слова… Те самые слова, которым уж больше не верят…
Позиция у г. Неведомского выгодная, но подлинно ли она отражает подлинную жизнь? И не жестоко ли теперь, после того, что было, призывать опять назад, к Горькому, к социалистическому нищенству и разверстывать нас, интеллигентов, по старым ‘дореформенным’ полкам, по-прежнему враждующим между собою? Уж слишком консервативен г. Неведомский и его товарищи. От их советов пахнет реставрацией, которая, как известно, ничего не забывает и ничему не учится.
О, если бы растерянность чувствовалась только в литературе и только в так называемом ‘обществе’, т.е. в полусознательной толпе, ищущей вожаков.
Растерялись на верхах, оплошали вожаки. Не только литература сбилась с пути, но и критика. Если подвести итоги нашей критики, то, я думаю, они будут еще менее утешительны, чем итоги литературы. Как-никак, а литература выше нашей критики. Плохо ли, хорошо ли, но она отражает нашу плохую жизнь. В ней есть таланты. Не в отсутствии талантов ее болезнь. Что же касается нашей русской, когда-то ‘путеводительной’, критики, то дела ее обстоят очень неважно. Она идет не впереди окружающей ее среды, а позади, в ней нет ни одного имени, которое заместило бы старые, дорогие для интеллигенции, имена, нет ни одной новой идеи, которая могла бы хоть кого-нибудь увлечь и вывести нашу литературу из ‘растерянности’. Нет у нее нового, нужного всем слова, а есть старые, ненужные слова, слова, слова…
P.S. Е.В. Аничков, обороняясь от нападок г. Тана и г. Горнфельда, напечатал в ‘Речи’ (No 46) статью под заглавием: ‘Моим критикам’.
В ней встречается такая фраза: ‘Не всякий отличит Боттичелли от Александра Филипи, но, войдя в залу дорафаэлевской живописи, всякий поймет, какая перед ним эпоха’.
Думаю, что кроме г-на Аничкова никто не отличит Филипи от Боттичелли, потому что художника Филипи не существует вовсе, а есть художник Алессандро Филипепи, по прозвищу Боттичелли, т.е. другими словами, Боттичелли и Филипепи одно и то же лицо.
Можно запугивать читателя обилием приводимых имен, но, тем не менее, с именами надо обращаться осторожнее, особенно проповеднику ‘стилизации’.
Впервые опубликовано: Столичная почта. 1908. 2 (15) марта. No 252. С. 3.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_dnevnik_jurn6.html