Д. В. Философов.
Дневник журналиста. V.
Опаснее врага
Д. В. Философов.
Дневник журналиста. V.
Опаснее врага
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий,
Тебя воспевают и гады, и звери…
Антон Крайний
————————————
Дневник журналиста. V, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Имя Валерия Брюсова не сходит теперь со страниц критических обзоров. Им переполнены газетные фельетоны, ему посвящаются литературные ‘силуэты’, серии ‘ликов творчества’ и т.д.
Имя очень почетное. Если бы у нас, как в республиканской Франции, существовал титул ‘короля поэтов’, то таким королем несомненно был бы избран Валерий Брюсов.
И по праву. Это настоящий поэт. Его имя сохранится в русской литературе наравне с именами Баратынского и Тютчева, переживет многочисленных, слишком быстро вошедших в славу современных поэтов из ‘мистических щенят’ (по выражению Мережковского).
Может быть, одно из главных свойств поэта Брюсова — присущее ему чувство меры. Мера эта далась ему не легко. Позади последних его сборников, Urbi et Orbi, Stephanos, почти совершенных по форме, лежит чуть ли не пятнадцать лет тяжелой работы, пятнадцать лет исканий, томлений по ненайденному совершенству.
Как было бы отрадно, если бы наши современные критики из молодых пошли на выучку к Брюсову и прониклись столь необходимым для критика чувством меры. Но они этого не делают. Они не хотят понять, что поэта меры нельзя превозносить безмерно, что их вопли, как пыль московских бульваров, пристают к кристальной поэзии Брюсова, туманят и искажают ее.
Недавно один из таких безмерных критиков, Максимилиан Волошин, поднял вокруг Брюсова целый столб такой пыли и настолько нарушил дозволенные приличия, или неприличия, что не особенно боящийся газетной шумихи Амфитеатров, и тот запротестовал.
Потом вечно увлекающийся Андрей Белый посвятил Брюсову ‘литературный силуэт’. Белый, можно сказать, родоначальник этого рода критических упражнений.
С его легкой руки пошли в ход эти пресловутые ‘силуэты’, в которых смачно описываются ‘роскошные’ кабинеты наших несчастных интеллигентов и не без ‘стилизации’ рисуются их бородатые или бритые ‘лики’. Белоснежные обложки брюсовских книг после всех этих критических излишеств оказались захватанными, стали дурно пахнуть, как популярные романы из библиотеки Черкесова.
Одно утешение было для Брюсова, это сознание, что он тут ни при чем. Он продолжал спокойно сидеть на Цветном бульваре и с лукавой усмешкой следить за неистовствами дружеской критики, следить за тем, как его воспевают и гады, и звери.
Но вот на днях, со значительным опозданием, вышел январский номер журнала ‘Весы’.
Мы все знаем, что фактический редактор этого журнала — Брюсов, что он там у себя, как дома, что без его одобрения не пройдет ни одна строка. И что ж оказывается? Брюсов, тайновидец меры, спокойный величавый поэт, напечатал у себя в журнале о самом себе нечто неподобное. Целую статью о себе, но такую, что воспевания старых гадов и зверей, что волошинские ‘лики’ и белые ‘силуэты’ кажутся невинными играми ребятишек.
Автор этой новой жемчужины русской критики — постоянный и ближайший сотрудник ‘Весов’, некий г. Эллис. Когда-то он был самым невинным эс-деком, но любовь к ‘стишку’ погубила его. Он плохо перепел Бодлера и, кажется, в свое время ‘Весы’ этот перевод выругали. Затем он возлюбил Брюсова. Возлюбил без меры, так же, как Городецкий своего бога — Барыбу. Эта любовь открыла Эллису крепко запертые двери ‘Весов’, и новый критик, забыв свою социал-демократию, начал предаваться ‘оргиастическому’ служению Барыбе-Брюсову.
О ком и о чем он ни писал бы, его статьи кончаются одним и тем же припевом:
‘Нет бога, кроме искусства, и Брюсов пророк его!’
Так шло из книжки в книжку. В каждой проходил отдельный ‘номер’ грандиозно задуманного фейерверка. Наконец, все эти фузеи, римские свечи и ракеты закончились фейерверочным апофеозом, или, вернее, скандалом: Эллис без ножа зарезал Брюсова!
Речь идет о новом издании старых стихов Брюсова. Прежде всего г. Эллис сообщает, что когда подобные книги появляются в свет, то ‘сердце празднует свой прекраснейший праздник’. ‘Благословенны эпохи, когда являются на свет эти книги трепета и раздумий! Их пламя неугасимо, их огненные языки подобны лепесткам золотой и пламенной Вечной Розы!’ ‘Святы эти страницы, ибо на них печать целомудрия и одиночества, клеймо безумия и мученичества’.
Заговорив о Вечной Розе, святых страницах, огненных языках и пламенных лепестках, Эллис остановиться уже не может. На него сокатило, как на хлыста, он вошел в ‘круг’ и завертелся…
Дальше уже начинаются выкликанья. ‘Строфы Брюсова звучат, как катехизис новой веры, скажем точнее (эта точность великолепна! — Д.Ф.), нового культа! Поэзия священна. Ее новое слово, ее новые идеи и образы так же священны, жертвенны и незабвенны, как новые откровения религии’.
Ну, вот. Договорился и до нового культа, и до жертвенного откровения, до всей этой опротивевшей, захватанной репортерами мистико-анархической бутафории, которая развозится теперь по провинции.
Но дальше еще хуже. Ведь нет пределов для безмерного служителя Барыбы. Дальше мы узнаем, что Брюсов ‘заклинатель стихийных порывов’, что в ‘творческом титаническом облике Брюсова нас поражает гениальная способность поэта одновременно владеть даром детализированного воплощения, граничащего со стилизацией, а главное, чудесная способность владеть рычагом вечности‘, благодаря чему Брюсов ‘поднимает нас до холодных высот божественной Ашеры’, Астарты то ж.
Брюсов окончательно зарезан этим мифотворцем, превращающим нашего поэта в Барыбу.
Однако ненасытному дикарю-мифотворцу этого мало. Уже бездыханного Брюсова он продолжает тыкать тупым ножом. ‘Брюсов, — кончает он свою статью, — является тройственным слиянием Демона мысли, Гения страсти и Ангела печали’.
Сказал и умолк, вероятно, впав в беспамятство. Мне могут заметить, что это все не важно, что нельзя говорить о таких пустяках: какое дело читателям до какого-то там г-на Эллиса, подвизающегося на страницах ‘Весов’. О, конечно, дело не в Эллисе. Что имя? Звук пустой. Мало ли у нас таких критиков, и мало ли они чепухи городят.
Но в данном случае дело осложняется. Эллис — одна из жертво-чек того заразного поветрия, которое охватило наше общество, поветрия искусства — как религии. Интересен он не сам по себе, а как один из тысячи пострадавших от этого поветрия, и, главное, знаменателен тот факт, что эта жертвочка стала ближайшим сподвижником Брюсова, имя которого — ‘целая программа’.
В волошинских ‘ликах творчества’ Брюсов не повинен. Не он редактор той газеты, которая дает им приют. Но ‘Весы’ ведь это он сам. Он творец того журнала, который стоит на ‘страже культуры’, который — как говорится в редакционной программе на 1908 год — хочет оградить искусство от тех лиц, которые к искусству непричастны. В критическом отделе журнал этот особенно суров и не щадит авторских самолюбий. Так как же такой журнал допускает у себя подобные статьи! Ведь это хуже Пильского! Неужели же мания величия нашего поэта дошла до того, что он не видит вопиющего уродства подобных похвал. Неужели у него волосы не становятся дыбом от одного сознания, что он рычаг вечности, что его творчество детализированная стилизация, что он сливает в себе Демона, Гения и Ангела! Неужели он действительно поверил, что он Барыба, что он новый миф, сотворенный нашими мифотворцами на эстраде концертного зала?
Мне приходилось как-то указывать на глубокий кризис, переживаемый нашей критикой. Мне приходилось восставать против критического импрессионизма, против случайных заметок о мимолетных впечатлениях. Писания г-на Эллиса подтверждают мои слова. Уж если ‘Весы’, всегда кичившиеся своей культурностью, дошли до такого упадка, то значит импрессионистской, безвольной и безыдейной критике пришел карачун. И это очень отрадно.
Впервые опубликовано: Столичная почта. 1908. 27 февраля (11 марта). No 248. С. 3.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_dnevnik_jurn5.html