'Дневник социал-демократа' No 3, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1905 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Г. В. ПЛЕХАНОВ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ XIII

ПОД РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

МОСКВА * 1926 * ЛЕНИНГРАД

‘Дневник социал-демократа’ No 3.

(Ноябрь 1905 г.)

Наше положение. Мелкие заметки.— I. ‘Погромы’.— II. ‘Новая жизнь’.— III. Фемик-паша

Наше положение

Дело политической свободы не сегодня-завтра восторжествует на нашей родине, в этом теперь нельзя уже сомневаться, в этом можно быть уверенным, не греша утопическим оптимизмом, и этой отрадной уверенностью мы обязаны героическому пролетариату нашей страны. Те уступки, которые делает теперь правительство так называемому общественному мнению России, представляют собою первую политическую победу российского пролетариата.

Для нас, социал-демократов, в этой победе нет решительно ничего неожиданного. Мы давно уже предвидели, мы давно уже предсказывали ее. Когда в начале семидесятых годов реакция на голову разбила тогдашнюю революционную партию, знаменитую партию ‘Народной Воли’, и когда противники царизма смущенно спрашивали себя: ‘что же теперь делать?’, мы с непоколебимой уверенностью указывали на пролетариат, как на единственную у нас общественную силу, способную положить конец торжествующей реакции. Программа первой русской социал-демократической группы, группы ‘Освобождение Труда’, гласит, что низвержение царизма должно быть первым крупным шагом рабочего движения в России. В духе этой программы я, в одном из первых своих сочинений, говорил, повто-ряя слова Маркса, сказанные, конечно, по другому поводу, что раз проник-нет социал-демократическая мысль в ряды пролетариата, раз начнется рабочее движение в современном, т. е. революционном смысле этого слова, то оно разрушит гнилое здание царизма, как землетрясение разрушает какой-нибудь курятник. И совершенно в таком же духе я сказал на Парижском международном конгрессе 1889 года, что революционное движение в России восторжествует как движение рабочих или совсем не восторжествует.

Та или другая часть моих товарищей нередко расходилась со мной по поводу того или другого частного вопроса, но по поводу этой мысли со мной не расходился никто из русских социал-демократов. Она всегда составляла основу нашего политического символа веры. И именно по тому, что она составляла основу нашего политического символа веры, нас обвиняли в узости, в догматизме и в бессердечии, нам говорили, что мы избрали слишком медленный путь. Но жизнь шла своим неотвратимым ходом, и не успели еще замолкнуть жестокие обвинения, раздававшиеся против нас, как всем или почта всем,— слепорожденные никогда и нигде не переведутся, — стало очевидно, что если может быть у нас, разноплеменных детей России, надежда на завоевание свободных политических учреждений, то эта надежда должна основываться на росте освободительного движения нашего пролетариата. Теперь эта надежда оправдалась, по крайней мере до некоторой степени. Наш неприятель еще далеко не совсем побежден, но он уже отступает, расстройство уже проникло в его ряды, и поле битвы, — той битвы, за ходом которой с замиранием сердца следил весь цивилизованный мир, — осталось за пролетариатом. Это — огромная политическая победа, это — событие, еще небывалое в истории России.

Но заметьте, читатель, — я надеюсь, что я, ‘узкий’ марксист, имею право прибавить это с законной гордостью, — эта огромная политическая победа является в то же время торжеством нашего теоретического метода, потому что именно этот метод дал нам возможность задолго предвидеть то, что теперь произошло у нас на родине. Товарищи-практики, не пренебрегайте нашей теорией, ибо она есть незаменимое средство практических успехов!

Я сказал, что за ходом битвы нашего пролетариата с царизмом внимательно следил весь цивилизованный мир. Это в самом деле было так, и это было так по двум весьма серьезным причинам. Во-первых, наш царизм, издавна игравший роль всеевропейского жандарма, издавна был ненавистен всем мало-мальски прогрессивным слоям населения в цивилизованных странах. Во-вторых, внимательное отношение к происходившей у нас борьбе поддерживалось еще тем важным обстоятельством, что эта борьба велась именно пролетариатом. По прекрасному выражению ‘Манифеста Коммунистической Партии’, пролетариат не может выпрямиться, не может пошевелиться без того, чтобы не затрещала вся возвышающаяся на его спине надстройка. Буржуазия прекрасно это поняла, и потому каждый раз, когда пролетариат разгибает свою согнутую спину, — хотя бы он делал это ее для непосредственной борьбы с нею, а для борьбы с теми, чье господство противоречит ее собственным интересам, — она опасается, что он выпрямится слишком сильно. Так было и в настоящем случае.

Для борьбы с царизмом наш пролетариат обратился ко всеобщей политической стачке, т. е. как раз к тому средству борьбы, на которое современный западный пролетариат смотрит, как на самое действительное, — при настоящих условиях, — средство своей освободительной борьбы с буржуазией. Всеобщая стачка применялась уже и в Западной Европе: в Бельгии, в Голландии, в Швеции, в Италии. Но в Швеции и в Италии она была применена скорее в смысле демонстрации, чем в смысле решительного нападения, а в Бельгии и в Голландии она дала отрицательные результаты. Правда, в 1893 году бельгийский пролетариат завоевал себе с помощью всеобщей стачки избирательное право. Но сами наши бельгийские товарищи признают, что руководимый ими рабочий класс победил тогда, главным образом, благодаря тому, что буржуазия была застигнута врасплох. В 1902 году, когда бельгийские пролетарии, недовольные политической уступкой, которую они получили за девять лет до того от буржуазии, снова прибегли ко всеобщей стачке для завоевания всеобщего и равного избирательного права, буржуазия была готова к отпору и сумела удержаться на своей консервативной позиции. Голландская всеобщая стачка 5—10 апреля 1903 года окончилась еще более решительной неудачей. Вот почему всеобщая стачка, которая началась в России по почину московских рабочих, в короткое время раскинувшаяся до нашей западной границы, с одной стороны, и до Сибири и Туркестана — с другой, и принявшая решительно небывалые размеры, эта грандиозная стачка имела значение в высшей степени важного социально-политического опыта. Этот опыт, — опыт борьбы пролетариата с правительством, которое не привыкло уступать и которое имело время подготовиться к отпору, — должен был послужить положительным или отрицательным доводом в споре, происходившем между социал-демократами всего мира по вопросу о всеобщей политической стачке. И чем больше распространялась наша всеобщая стачка, чем больше останавливала она все отправления общественной жизни, чем яснее доказывала она страшную революционную мощь пролетариата, тем сомнительнее покачивала головою даже та часть западноевропейской буржуазии, которая от всей души желала торжества политической свободы в России. А что касается более консервативной части этой буржуазии, то она скоро утратила всякое сочувствие к нашей ‘анархии’. Несколько недель тому назад один из органов этой буржуазии назвал нашу будто бы анархию великим несчастьем для всего цивилизованного мира. И если мы встанем на точку зрения этого органа, то мы должны будем признать, что наша всеобщая стачка в самом деле была большим несчастьем для консервативной буржуазии’. Она воочию показала все колоссальное значение пролетариата в современной общественной жизни и она прибавила новый запас гордой самоуверенности в сердцах пролетариев всех стран. В таких гигантских размерах, как у нас, и с таким блестящим успехом, как в России, всеобщая политическая стачка еще нигде не практиковалась. Самоотверженно борясь с царизмом, российский пролетариат в то же время прокладывал путь для социалистической революции всемирного пролетариата. Вот почему консервативная буржуазия видела несчастье в его возрастающем успехе, и вот почему международный пролетариат приветствовал этот возрастающий успех с таким восторженным сочувствием.

Здесь мне вспоминается один неприятный эпизод, имевший место на международном социалистическом конгрессе в Амстердаме. Когда сторонники так называемой новой методы в социализме увидели, что знаменитая дрезденская резолюция имеет шансы быть принятой большинством представленных на конгрессе наций, они попытались заранее ослабить вес амстердамского ‘приговора. Наш бельгийский товарищ Ансель воскликнул: ‘Неужели такие страны, как Россия, Польша, Испания, Болгария и Япония будут указывать путь европейскому пролетариату?’

Мы, представители перечисленных Анселем наций, протестовали против странной его выходки, а на следующий день, когда собиралось Международное Социалистическое Бюро на ‘свое заседание, я, разговаривая с (представителями других стран об этом неприятном эпизоде, сказал им: ‘Движение российского пролетариата уже теперь имеет для европейского прогресса несравненно большее значение, чем те ковриги хлеба и те картошки, которыми т. Ансель, в своем увлечении кооперативами, собирается бомбардировать капиталистическое общество’.

События последних двух недель показали, что я не ошибался.

Я вспомнил об этом происшествии не затем, чтобы лишний раз напомнить о бестактности, сделанной т. Анселем, хотя бестактность эта заслуживает всякого осуждения. Я вспомнил о ней потому, что нынешнее в высшей степени сочувственное отношение международного пролетариата к рабочему классу нашей страны объясняет нам происхождение той психологической почвы, на которой вырастали суждения, подобные вышеприведенному суждению Анселя. Этот товарищ хотел отвести Россию, потому что он не имел понятия о росте российского рабочего движения, а он не имел понятия об этом движении, потому что, благодаря царизму, Россия и все, что в ней совершалось, было скрыто китайской стеной от глаз цивилизованного мира. На одном из митингов, которые устраивались в Амстердаме во время международного конгресса, я сказал, обращаясь к своим слушателям: ‘Если бы я стал уверять вас в том, что белые медведи Ледовитого океана основали профессиональный союз для защиты своих интересов, то вы отнеслись бы к этому с меньшим скептицизмом, чем к известию о том, что в России происходит теперь могучее рабочее движение. Вам всем кажется, что рабочее движение в нашей стране совершенно немыслимо, а между тем оно существует, оно растет с каждым днем, в лице своего рабочего класса Россия входит в великую семью цивилизованных народов, и — как знать! — может быть, не далеко то время, когда мы созовем международный социалистический конгресс в Москве или Петербурге’. Мои слушатели выразили мне свое одобрение, но я думаю, что немногие из них отнеслись к моим словам с полным доверием. Многие и многие западноевропейские социалисты тогда так же мало верили в российское рабочее движение, как и т. Ансель. Теперь в него верят все: и друзья, и враги, потому что теперь в него нельзя не верить, потому что теперь наш пролетариат перед глазами всего цивилизованного мира обнаружил свою огромную силу, и хотя я еще не знаю, скоро ли нам удастся созвать социалистический конгресс в Петербурге, но я не сомневаюсь, — и ни-кто не может сомневаться в этом,— что в лице нашего пролетариата наша страна в самом деле вошла в семью цивилизованных народов.

Повторяю, события последних дней представляют собою великую победу нашего рабочего класса, и мы имеем вполне законное право радоваться этой победе, так как надломлено, наконец, то ярмо, которое давно уже изранило наши плечи. Но мы не имеем права забывать, мы обязаны помнить, что ярмо еще только надломилось и что слуги реакции скоро вырвут из рук пролетариата плоды его первой победы, если за нею не последуют новые и еще более решительные поражения царизма. Еще Лассаль справедливо говорил, что хотя слуги реакции не краснобаи, но умеют стоять на своем. Наша реакционная камарилья теперь растерялась, но ее первый испуг скоро пройдет, и она снова примется ковать козни против свободы. Все мы, все те, которым дороги интересы этой свободы, должны теперь же позаботиться о том, чтобы как можно скорее расширить и навсегда упрочить ее завоевания.

Иллюзии опаснее для нас теперь, чем когда бы то ни было. Мы имеем дело с человеком, который является чем-то вроде хитроумного Улисса царизма. Он завоевал сердце Николая II тем, что отбоярился от уплаты контрибуции японцам. Теперь ему поручили вести дипломатические переговоры с революцией для того, чтобы довести до минимума ту контрибуцию, которую должен будет заплатить ей наш самодержец. Граф Витте надеется, как видно, на удачу, и он составил недурной план, но русская революция не поддастся на его хитрости, и если Николай II не заплатит ей огромной контрибуции, то разве лишь потому, что убежит за границу. Но такой побег был бы величайшим торжеством революции, потому что он был бы равносилен крушению царского трона.

В чем же состоит план хитроумного графа? Опытный и умный министр сказал всероссийскому самодержцу: ‘Не бойтесь политической свободы, она не приведет к революции, а предупредит ее, потому что революция — не в интересах общества и потому что, добившись политических прав, общество заключит с нами союз против революционеров’. И в этих словах заключается очень большая доля истины.

Наше общество, — т. е. наша буржуазия, т. е. наши буржуа в собственном смысле этого слова и наши обуржуазившиеся помещики, эти дворяне в мещанстве, — хочет политической свободы, но не хочет революции, и очень многим пожертвует для того, чтобы избежать ее.

В последнее время, по поводу Государственной Думы, у нас много кричали о какой-то измене буржуазии. Но чему собственно могла изменить буржуазия? Во всяком случае не революции, потому что она никогда не служила революционной идее. Что наша буржуазия не имеет ни малейшего намерения становиться в ряды революционной армии, в этом должны были убедить нас уже теоретические подвиги ее идеологов moderne style, направлявших главные свои умственные усилия на то, чтобы убедить читающую публику в несостоятельности самого понятия: революция. В доказательство достаточно сослаться на русские и немецкие статьи нынешнего редактора ‘Освобождения’, Петра Струве. Правда, этот либеральный мыслитель сокрушал собственно понятие: социалистическая революция. Правда и то, что не всяким враг социалистической революции должен быть врагом всякой революции вообще. Но г. Струве и ему подобные философствующие публицисты так старательно доказывали преимущество мирного развития, они так аккуратно и умеренно критиковали существующий у нас порядок вещей, что сам Плеве, даже в самые мрачные свои минуты, вряд ли относил их к числу революционеров. Наша буржуазия уже достаточно созрела для того, чтобы не уживаться с царизмом. Поэтому смешно было думать, что она удовольствуется булыгинской Думой, оставляющей неприкосновенными решительно все прерогативы царской власти. Но в то же время она боится революции, которая непременно выдвинула бы на первый план нашей исторической сцены пролетариат и крестьянство. Поэтому она с радостью пойдет навстречу тем уступкам, которыми манит ее теперь наш новый граф. С этой стороны весь вопрос заключается в том, в какой мере г. Витте в состоянии будет выполнить данные им обещания. А на этот вопрос их превосходительства генерал Трепов в Петербурге и генерал Каульбарс в Одессе отвечают очень недвусмысленно: мы сделаем все, от нас зависящее, для того, чтобы он не смог выполнить их. В самом деле, что означает эта странная двойственность: г. Витте дарит нам ‘все свободы’ {Выражение газеты ‘Matin’.}, а гг. Трепов и Каульбарс,— да и не только Трепов и Каульбарс, а первый встречный пристав, первый встречный казацкий есаул,— расстреливают манифестантов и нападают на ‘жидов’ без всякого повода? Эта двойственность означает то, что влияние Витте далеко не всемогуще, что оно в значительной степени ослабляется влиянием реакционной придворной клики. Но чем более ослабляется влияние г. Витте, тем больше уменьшаются шансы осуществления его хитроумного плана. Чтобы буржуазия заключила мир с Николаем II, необходимо, чтобы наш политический порядок хоть отчасти, хоть наполовину был приведен в соответствие с нашими экономическими отношениями, которые характеризуются господством капитала. Капитал — оппортунист по самому существу своему. Он ни копейки не истратит для торжества идеи, он презирает даже своих собственных идеологов, — и их-то, может быть, больше, чем всех других, — но он хорошо понимает свои собственные выгоды, он очень хорошо знает, что царское самодержавие стоит теперь поперек дороги всему экономическому развитию России и тем противоречит самым важным его экономическим интересам. Поэтому он не может не добиваться политических прав, и пока гг. Треповы будут мешать осуществлению плана г. Витте, до тех пор наша буржуазия останется недовольной. Это надо помнить нам в своей тактике. Политическое недовольство нашей буржуазии в высшей степени выгодно для дела российской революции, и мы сделали бы огромную ошибку, если бы не использовали его целиком.

Конечно, по поводу этого моего заключения меня самого можно упрекнуть в оппортунизме и на меня можно обрушиться с целым ворохом революционных фраз. Но не всякий тот, кто говорит: ‘господи, господи’, внидет в царствие небесное, и не всякий тот, кто кричит: ‘революция, революция!’, оказывает услугу революционному делу. В семидесятых годах Энгельс, разбирая одно воззвание французских бланкистов, настойчиво предостерегал своих последователей от увлечения революционной фразой, изображая подобное увлечение достойным одних только анархистов, которые по части революционной фразеологии давно уже совершили, — заметил он, — все человечески возможное. В настоящую минуту, в момент первого опьянения нашей первой большой победой, нам особенно следует помнить это едкое замечание нашего учителя. Социал-демократу стыдно поддаваться революционной фразе. Социал-демократ стоит на точке зрения материалистического объяснения истории.

С точки зрения материалистического объяснения истории ход и исход всякой данной политической борьбы определяется соотношением общественных сил, в свою очередь основывающемся на соотношении общественно-классовых интересов.

Соотношение интересов мы прежде всего должны иметь в виду.

Если оно таково, что, пользуясь им, мы способствуем разъединению тех общественных сил, которые могли бы объединиться для борьбы с нами, то мы исполняем свою прямую обязанность революционеров, и кто вздумает обвинить нас в ‘политиканстве’, тот докажет только, что он совсем не проникся духом нашего учения.

Salus revolutiae — suprema lex, говорил я на втором съезде нашей партии. Salus revolutiae — suprema lex, повторяю я теперь ввиду того, что происходит в России. А для успеха революции нам нужно уметь воспользоваться всем тем неудовольствием, которое будет вызываться в среде буржуазии реакционными происками придворной камарильи, реакционными зверствами треповской компании. Чем лучше воспользуемся мы этими происками, тем более помешаем мы осуществлению хитрого плана г. Витте и тем труднее будет почтенному графу отвертеться от уплаты контрибуции свободе.

Очень возможно, что мои слова удивят некоторых, пожалуй даже многих, моих товарищей. По вопросу об отношении к либеральной буржуазии у нас распространен теперь тот странный взгляд, что это отношение должно быть безусловно и во всяком случае отрицательным. Но это большая ошибка, которую полезно отметить здесь же. Основатели научного социализма, — Маркс и Энгельс, — никогда не одобряли такого отношения. За это ручается та страница ‘Манифеста Коммунистической Партии’, где они клеймят неуместные выходки тогдашних »истинных’ немецких социалистов против либеральной немецкой буржуазии. Эта страница имеет такую огромную важность с точки зрения тактики, что в настоящее время нашим товарищам следовало бы выучить ее наизусть.

‘Борьба немецкой и особенно прусской буржуазии против феодалов и королевского абсолютизма, — словом, либеральное движение, говорят авторы Манифеста, — приняла более значительные размеры.

‘Истинному’ социализму представился, таким образом, желанный случай противопоставить политическому движению социалистические требования, расточать традиционные проклятия либерализму, представительному правлению, буржуазной конкуренции, буржуазной свободе слова, буржуазному праву, буржуазной свободе и равенству и проповедовать народной массе, что в этом буржуазном движении она ничего не может выиграть, но скорее рискует потерять все. Немецкий социализм весьма кстати забывал о том, что французская критика, неразумным отголоском которой он явился, имеет в виду современное буржуазное общество с соответствующими ему экономическими отношениями и политической организацией, т. е. именно те общественные условия, о завоевании которых только еще шла речь в Германии’.

У нас теперь речь идет именно о том, чтобы завоевать те общественные условия, за которые боролась Германия во время появления ‘Манифеста Коммунистической Партии’, и мы должны избежать ошибки, сделанной в то время ‘истинными’ немецкими социалистами, так жестоко осмеянными Марксом и Энгельсом.

Правда, мы поступаем не совсем так, как они. Мы не проклинаем буржуазной свободы, мы уже поняли, что буржуазная свобода необходима для дальнейшего развития рабочего движения. Но мы еще не поняли, что если буржуазная свобода необходима для дальнейшего развития рабочего движения, то либеральная оппозиция необходима для завоевания буржуазной свободы. Поэтому мы пользуемся каждым удобным и даже, что гораздо хуже, каждым неудобным случаем для того, чтобы проклясть либералов. Мы называем это противопоставлять себя буржуазии. Но ведь и немецкие истинные социалисты противопоставили себя буржуазии, однако Маркс и Энгельс увидели себя вынужденными резко осудить принятый ими способ противопоставления. Почему же увидели? По той простой причине, что тот способ противопоставления, который практиковался ‘истинными’ немецкими социалистами, вредил делу завоевания буржуазной политической свободы: ‘Немецким абсолютным правительствам, со всей их свитой попов, школьных учителей, помещиков и бюрократов, он служит очень удобным пугалом против угрожающе выступившей буржуазии’.

‘Если ‘истинный’ социализм стал, таким образом, в руках правительства оружием против немецкой буржуазии, то он служит в то же время непосредственным выражением реакционных интересов мелкого немецкого мещанства’.

Ясно, что в глазах Маркса и Энгельса хорошо было только такое противопоставление социализма либерализму, которое не укрепляло позиции немецких абсолютных правительств со всей их консервативной и реакционной свитой. А можем ли мы утверждать, что наш способ противопоставлять себя буржуазии никогда не страдает таким непростительным недостатком? К сожалению, мы не можем утверждать это. Вот наглядный пример.

Один из наших комитетов, — читатель понимает, конечно, что называть его нельзя, да и не нужно, — один из наших комитетов в письме ко мне так изображает печальное положение дел в том захолустье, где ему пришлось действовать.

‘Вы, конечно, хорошо знаете, как тяжела теперь в провинциях обстановка, при которой приходится работать нам, социал-демократам. Разнузданная реакция всеми средствами стремится искоренить ‘крамольный дух’, проникший во все уголки России. Атмосфера отравлена хулиганством, погромами, ложью, распространяемой продажной прессой. Организованная ‘черная сотня’ буквально терроризирует население. Хуже всего, разумеется, в местностях, подобных нашей, где нет пролетариата крупно-промышленных предприятий, а приходится вести работу среди ремесленников — подмастерьев и рабочих в партах. Тут уже и психология не та, да и удаленность от крупных центров заставляет пульс жизни биться медленнее. При таких условиях постановка агитации представляет значительные трудности… Приходится со стороны наблюдать, как слова: ‘долой самодержавие!’, вызывают взрыв ярости у пролетариев, как листки рвут, не читая. Хуже того: социал-демократия в глазах многих и многих рабочих, это — партия политическая, но ничего общего не имеющая с интересами рабочего класса’.

Такое положение дел, без сомнения, очень печально, и надо употребить все усилия для того, чтобы его улучшить. Но как вы думаете, что сделали наши местные товарищи для того, чтобы сообщить местному рабочему населению правильный взгляд на нашу партию? Бьюсь об заклад, что вы никогда не отгадаете. Слушайте же! Они воспользовались некоторыми зацепками, которые были у них в местной печати, и открыли энергичную кампанию против… либералов. Не правда ли, это было как нельзя более целесообразно? Уронив либералов в глазах местного рабочего населения, наши товарищи, вероятно, без боязни могут кричать теперь ‘долой самодержавие!’

Товарищи, придумавшие этот удивительно целесообразный способ действий, вполне уподобились блаженной памяти истинным социалистам Германии, и к ним вполне применима данная в ‘Манифесте Коммунистической Партии’ характеристика этих последних. Я тем более считаю себя обязанным громко высказать это свое убеждение, что указанные товарищи самым некорректным образом припутали мое имя к своей литературной кампании.

Народовольцы, которые были крайне энергичными революционерами, старались убедить наше общество в том, что ‘при современной постановке партийных задач’ интересы либералов сходятся с интересами революционного движения {См. записку ‘Подготовительная работа партии’, напечатанную в ‘Календаре Народной Воли’.}. Им очень нелегко было это сделать, потому что их постановка партийных задач решительно противоречила этому утверждению, ведь, по их мнению, от революции, низвергающей наш царизм, следовало ‘ждать’ (известное выражение их тогдашнего ‘теоретика’, г. Л. Тихомирова) начала социалистической организации России. Нечего и говорить о том, что такая ‘организация’ была совсем не в интересах либералов. Правда, либералы все-таки до известной степени сочувствовали ‘народовольцам’, но это происходило единственно потому, что народовольческие пророчества насчет социалистической организации казались им детской утопией, не грозящей никакими серьезными опасностями буржуазному экономическому строю, на пользу которого должно было послужить крушение нашего старого политического порядка. А поскольку либералы брали всерьез народовольческую программу, постольку они должны были приходить к тому убеждению, что их интересы самым существенным образом расходятся с интересами революционеров. Не так обстоит дело с нашей программой. Никто из нас не ‘ждет’, что революция, начинающаяся теперь в России, будет социалистической. Поэтому нам легче осуществить то, к чему стремились народовольцы, движимые верным революционным инстинктом, правильным пониманием нужд революционного движения.

На это в высшей степени важное обстоятельство я указывал еще в 1901 году в статье ‘Что же дальше?’, напечатанной во 2—3 книжке ‘Зари’ с согласия и с одобрения всей нашей тогдашней редакционной коллегии {Статья эта была перепечатана в тайной типографии одного из местных российских комитетов. [Сочинения, т. XII.]}.

‘С точки зрения современного научного социализма, — говорил я там, — всякие толки о социалистическом перевороте, как о ближайшей цели революционного движения в России, представляются вполне и безусловно неосновательными. Ближайшей целью революционною движения является низвержение абсолютизма, которое, обеспечив русскому пролетариату политические права и политическую свободу, даст ему широкую возможность расти и зреть, развиваться и организоваться для социалистической революции. Торжество социализма не может совпасть с крушением абсолютизма. Эти два момента по необходимости будут отделены один от другого значительным промежутком времени. И именно потому, что они будут отделены один от другого во времени, социал-демократы, в своей непримиримой борьбе с абсолютизмом, могут с полным правом и нимало ее противореча себе указывать всем, кому надлежит знать и понимать это, что их интересы в настоящее время совпадают с интересами свободомыслящей части нашего общества’.

‘Либеральное общество, — продолжал я в той же статье, — если только оно действительно созрело для понимания того соотношения политических сил, которое существует в нашем отечестве, не может требовать от нас отказа от нашей конечной цели, потому что такой отказ принес бы глубокий вред освободительному движению. Оно должно понять и отчасти уже поняло, что будимое и развиваемое нами классовое самосознание рабочих представляет собою теперь вернейшее средство создания революционной силы в русском народе и надежнейший залог политического освобождения России. Оно должно понять и отчасти уже поняло, что каждый новый успех социал-демократической агитации в рабочем классе будет равносилен новому поражению царизма. Оно должно понять и, вероятно, отчасти уже поняло, что завоевание политической свободы принесло бы ему гораздо больше непосредственной пользы, чем рабочему классу, на который упала бы, однако, главная тяжесть борьбы. Наша конечная цель не оттолкнет от нас передовых элементов нашего общества, если только мы сумеем хорошенько уяснить ему свою ближайшую политическую задачу. Явившись выручать студентов, атакованных полицией, рабочие очень облегчили нашему обществу правильное понимание этой нашей задачи {Речь идет о событиях 11 (24) февраля 1901 г. в Москве, где рабочие осаждали манеж, желая выручить запертых в нем студентов.}. Мы должны воспользоваться этим обстоятельством. Теперь нас хорошо поняли, может быть, только некоторые. Сделаем так, чтобы нас поняли все. Тогда нам, наверно, будут сочувствовать многие’.

Если теперь, по прошествии нескольких лет после того, как были написаны эти строки, мы спросим себя, многие ли сочувствуют социал-демократии в нашем либеральном обществе, то мы вынуждены будем ответить отрицательно: нет, не очень многие. Почему так?

На это есть две причины.

Во-первых, инстинкт либералов и буржуазных демократов, неизбежно вызывающий в них желание подчинить пролетариат своему собственному влиянию, заставляет их недоброжелательно относиться к социал-демократам, являющимся естественными выразителями революционных стремлений пролетариата.

Нередко мы видим, что именно наиболее сознательные представители либерализма и буржуазной демократии наиболее недоброжелательно относятся к демократии социальной. Здесь можно сказать, что классовый предрассудок ослепляет этих людей и мешает им следовать указаниям правильного политического расчета. И как ни печально это явление, но мы не можем устранить его по той простой причине, что мы не можем покинуть социал-демократическую точку зрения. Скажу больше. С этой стороны нам и невозможно подходить к его устранению, потому что это именно та сторона, с которой мы не можем не противопоставлять себя буржуазии, с которой мы должны противопоставлять себя ей под страхом постыдной измены самим себе. Когда представители буржуазии стремятся наложить печать своих воззрений на воззрения рабочих, мы должны разоблачать антипролетарский и антиреволюционный характер социальной и политической идеологии буржуазии. В этом смысле я, в резолюции, предложенной мною второму съезду нашей партии и принятой им, рекомендовал нашим товарищам разоблачать перед пролетариатом истинный характер пропаганды г. П. Струве. Но для того, чтобы противопоставить себя буржуазии с этой стороны, надо развивать все вообще миросозерцание рабочего, надо излагать перед ним главнейшие положения нашей теории, — словом, надо пускаться в такую область, в которую наши практики вообще пускаются весьма неохотно. Мы сами еще плохо усвоили себе основные положения нашей теории, мы сами еще не умеем противопоставлять свою идеологию идеологии буржуазии. Доказательство налицо: в нашей среде до сих пор подвизается, — принимая на себя самый революционный вид, — новая порода ‘критиков’ Маркса: так называемые эмпириомонисты. Если бы слова: ‘противопоставление себя буржуазии’ понимались нами в их серьезном значении, то это было бы совершенно немыслимо. Но в том-то и дело, что эти слова понимаются нами в высшей степени поверхностно. Потому и происходит то совершенно непонятное на первый взгляд явление, что наши товарищи, громче всех вопиющие против оппортунизма, заключают практический союз с этими критиками Маркса, т. е. сами оказываются вредными оппортунистами. И потому же, что мы крайне поверхностно понимаем слова: ‘противопоставление себя буржуазии’, мы отталкиваем от себя наших либералов и наших демократов там, где в интересах дела нам следовало бы привлекать их к себе.

Говоря это, я отмечаю вторую из тех причин, которые мешают либеральной и демократической буржуазии проникнуться сочувствием к нам, социал-демократам.

Вышеприведенный мною пример одного из наших захолустных комитетов показывает, что мы, в своем стремлении разбудить политическую мысль нашего рабочего класса, далеко не всегда поступаем разумно и тактично. Обрушиться на либералов с целью поправить то печальное положение дел, благодаря которому рабочий готов разорвать человека, позволяющего себе кричать: ‘долой самодержавие!’, это значит попасть, по народному выражению, мимо Сидора в стену. Ненавидящий буржуазию пролетариат еще далеко не всегда выступает врагом абсолютизма. Это, как видно, лучше нас понимает г. Витте, который в своем известном разговоре с железнодорожными рабочими и служащими старался натравить их на либеральную буржуазию. Сколько раз мы, по своей политической бестактности, попадали в стену мимо ненавистного нам ‘Сидора’! Но едва ли не самым выдающимся проявлением изумительной нашей ловкости может считаться тот факт, что наши представители покинули второй съезд всероссийского союза железнодорожных рабочих, происходивший в Москве с 23 по 25 июля нынешнего года. Покинув этот съезд из-за вопроса об отдельных представительных собраниях для окраин, российские социал-демократы,— ‘меньшевики’ действовали в этом случае согласно с ‘большевиками’,— достигли прямо противоположного тому, чего они хотели избежать: они увеличили влияние буржуазной демократии на рабочий класс. Надо надеяться, что во время недавней железнодорожной стачки они поняли свою ошибку и очень пожалели о ней {Когда я сделал этот упрек нашим товарищам на собрании русской колонии в Берне, то бундист Т. попытался поймать меня на противоречии. ‘Вы признаете право окраин на отдельное представительство, — сказал он,— потому что вы признаете самоопределение наций. А между тем вы против стремления Бунда поддержать культурную автономию евреев’. Недостаток времени не позволил мне подробно ответить т. Т — ну. Этот товарищ признает право наций на самоопределение. А между тем он против сионизма, который является одним из видов самоопределения. Это противоречие, из которого необходимо выпутаться т. Т — ну, прежде чем обвинять меня в противоречии!}.

Так называемый некоторыми третий съезд нашей партии, — на самом деле съезд одной части этой партии, — принял следующую резолюцию ‘об отношении к либералам’:

‘Принимая в соображение:

‘а) что социал-демократия должна поддерживать буржуазию, поскольку она является революционной или только оппозиционной в своей борьбе с царизмом,

‘б) что поэтому социал-демократия должна приветствовать пробуждение политического сознания русской буржуазии, но что, с другой стороны, она обязана разоблачать перед пролетариатом ограниченность и недостаточность освободительного движения буржуазии всюду, где бы ни проявлялась эта ограниченность и недостаточность,

‘III съезд РСДРП настоятельно рекомендует товарищам:

‘1) разъяснять рабочим антиреволюционный и противопролетарский характер буржуазно-демократического направления во всех его оттенках, начиная от умеренно-либерального, представляемого широкими слоями землевладельцев и фабрикантов, и кончая более радикальным, представляемым Союзом Освобождения и многочисленными группами лиц свободных профессий,

‘2) энергично бороться в силу изложенного против всяких попыток буржуазной демократии взять в свои руки рабочее движение и выступать от имени пролетариата или отдельных групп его’.

Что мы всеми силами, — но, конечно, употребляя в дело корректные приемы, — должны восставать против всяких попыток крупной или мелкой буржуазии подчинить пролетариат своему влиянию, это не подлежит и не может подлежать ни малейшему сомнению, мы не были бы социалистами, если бы мы думали иначе. Если я осудил наших московских товарищей, покинувших июльский железнодорожный съезд, то именно потому, что их мнимая непримиримость должна была расчистить путь для влияния радикальной буржуазии на рабочих. Но правильность этого вывода не исправляет односторонности того вывода, который ему предшествует в резолюции.

Ясный смысл предшествующего вывода тот, что все буржуазно-демократическое ‘направление’ имеет антиреволюционный и антипролетарский характер. Но если это так, то почему же мы должны приветствовать, — как это говорит та же резолюция выше, — пробуждение политического сознания русской буржуазии? И почему мы должны поддерживать эту буржуазию? Правда, поддерживать ее резолюция рекомендует нам лишь в той мере, в какой она является революционной. Но ведь даже революционное движение буржуазии не может не быть антипролетарским, а следовательно, и антиреволюционным в том смысле, какой имеют эти слова в резолюции. Ведь не может же буржуазное революционное движение стать пролетарским революционным движением. Значит, одно из двух: или мы, — вопреки ‘Манифесту Коммунистической Партия’, — вообще не должны поддерживать революционную ‘или только оппозиционную буржуазию’, или же мы должны поддерживать ее, несмотря на ее антипролетарский и антиреволюционный характер. Где же истина? Во всяком случае не в разбираемой мною резолюции, потому что эта последняя, — повторяя заученные, но плохо переваренные ее авторами фразы, — только запутывает дело.

Мне могут сказать, что резолюция, предложенная мною второму съезду и принятая им, похожа на резолюцию, принятую так называемым третьим съездом и неодобряемую мною. Внешнее сходство действительно есть, но только внешнее. Моя резолюция не имела общего характера, она не давала общей ‘директивы’, она направлялась специально против г. П. Струве, который еще недавно фигурировал в качестве марксиста и буржуазная проповедь которого могла быть принята некоторыми неопытными пролетариями за проповедь умеренного социал-демократического направления {Моя резолюция была не более, как эпилогом к моим статьям в ‘Заре’, направленным против г. П. Струве.}. Притом же моя резолюция дополнялась резолюцией Старовера, которую так называемый третий съезд просто-напросто ‘отменил’.

Чтобы найти истину, возьмем наглядный пример. В No 10637 ‘Нового Времени’ (от 14/27 октября 1905 г.) я нашел следующую телеграмму:

Саратов, 13 октября (СПА). Подробности вчерашнего инцидента. Вчера при возвращении с митинга, бывшего за городом, произошло столкновение между казаками и толпой. Выстрелами из толпы ранены две лошади. При этом арестовано двести человек, отправленных во вторую часть, из них 170 человек были сейчас же освобождены, но при выходе из части подвергались на дворе и на улице избиению со стороны казаков. Когда Дума в полном составе явилась во вторую часть, там оказалось только тридцать человек арестованных, которые показали, что их не били, но избивали освобождаемых. Полицеймейстер обещал дать Думе список освобожденных для расследования. Вернувшись в заседание, Дума постановила: 1) избрать комиссию для расследования этого печального случая, 2) возбудить ходатайство о немедленном удалении казаков из Саратова, как способствующих вызову беспорядков, 3) прекратить квартирное довольствие казаков от города, 4) обратиться с телеграфным запросом, почему в Саратове не разрешают собраний в городе, когда повсеместно таковые устраиваются и 5) избрать комитет для заведования всеми делами, вытекающими из настоящего положения. В комитет вошли все гласные’.

Я спрашиваю, какой характер имеют перечисленные здесь действия саратовской Думы? Можно ли назвать их антиреволюционными и антипролетарскими? И должны ли мы поддерживать подобные действия?

Очевидно, что в этих действиях Думы не было ничего антиреволюционного и антипролетарского. Напротив, действия эти были полезны революционному пролетариату. Стало быть, мы обязаны, в интересах собственного дела, не только поддерживать, но по возможности вызывать подобные действия. Это ясно.

Но, с другой стороны, эта действия саратовской Думы вовсе еще не показывают, что она стоит на пролетарской или хотя бы только на революционной точке зрения. Это тоже ясно. Это тоже не нуждается в доказательствах. Либерализм саратовской Думы до сих пор отличался такой преувеличенной скромностью, что очень походил на консерватизм. И ее настроение уже наверное было антипролетарским. Но это обстоятельство не помешало ей предпринять ряд таких действий, которые были полезны революционному пролетариату и которые мы обязаны были поддерживать всеми зависевшими от нас средствами.

Из этого следует тот неоспоримый и очень важный для нашей практической деятельности вывод, что, несмотря на свою антипролетарскую и антиреволюционную точку зрения, либеральная буржуазия может, своей оппозицией правительству, примести пользу революционному пролетариату и что, вследствие этого, мы поступили бы вопреки прямому и очевидному интересу революции, если бы раз навсегда повернулись спиной к этой буржуазии, сказав себе и другим, что от нее решительно нечего ждать теперь для дела свободы.

На днях, на одном собрании, мне сделали, в виде вопроса, следующее возражение: но кто же за кем должен идти: буржуазия за пролетариатом, или пролетариат за буржуазией?

Лицо, сделавшее мне это возражение, показало, что оно не имеет ни малейшего понятия о научном социализме.

Если бы мы сказали пролетариату: ‘иди за буржуазией’, то мы этим подписали бы смертный приговор социал-демократии. Социал-демократия может существовать только тогда, когда пролетариат не желает идти за буржуазией.

Если бы мы сказали буржуазии: ‘иди за пролетариатом’, то наш голос, наверно, остался бы голосом человека, вопиющего в пустыне, и притом такого человека, который вопиет, как говорится, зря, т. е. без всякого толку. Буржуазия не может пойти за пролетариатом, не подписав самой себе смертного приговора, на что у нее, разумеется, нет и не может быть ни малейшего желания.

Вместо того, чтобы убивать самих себя или приглашать к самоубийству буржуазию, мы должны выяснять и напоминать этой последней, что она сама заинтересована в падении абсолютизма и что поэтому она должна поддерживать революционные усилия пролетариата, поскольку они направляются против существующего у нас политического порядка.

Как это сделать?

Потрудитесь вдуматься в смысл следующего воззвания, напечатанного в No 2 ‘Известий Совета Рабочих Депутатов’.

‘Ко всем хозяевам торговых и промышленных заведений.

‘Вся Россия бастует. Забастовали адвокаты, врачи, чиновники, банковые служащие, семинаристы, гимназисты. Вся Россия бастует. Она бастует против самодержавия, против бюрократии, против рабства, в котором так долго царь и шайка придворных держали русский народ. Теперь настает час расплаты. Народ освобождается от векового ига. Хозяева! И на вас самодержавный царь не раз накладывал свою тяжелую лапу. Вас грабила полиция, разорял несправедливый суд, обдирали высшие чиновники. Хозяева! Если вы хотите лучшей жизни, если вы хотите перестать быть рабами и сделаться людьми и гражданами, вы должны присоединиться к всеобщей всероссийской забастовке. Лучше немного потерпеть, чем всю жизнь терпеть гнет и унижение. Поддерживайте же борцов за свободу и счастье всего народа, присоединяйтесь к нам, закрывайте фабрики, заводы, магазины и все торгово-промышленные заведения.

‘Если вы не согласитесь на это, вы пойдете против всего народа и тогда вас не защитит никакая полиция, никакие войска. Самодержавие, которое не могло спасти себя, не спасет и вас от народной мести. Забастовка должна быть всеобщей во что бы то ни стало, поэтому общий рабочий совет постановил потребовать от вас немедленного закрытия всех торгово-промышленных заведений. Если вы не исполните этого требования, ваши магазины будут разбиты, ваши машины уничтожены.

‘Закрывайте же фабрики, заводы, магазины. Закрывайте немедленно, закрывайте, пока не поздно, пока вы не сделались жертвами народного гнева’.

Здесь есть угроза, об уместности которой я в данном случае судить не берусь. Может быть, и нельзя было обойтись без нее. Но несомненно, что в общем лучше мстить, чем грозить местью, которой что-нибудь может ведь и помешать. Но напоминание о тяжелой лапе самодержавия и о полицейских грабежах, указание на то, что победа пролетариата сделает людьми и гражданами самих хозяев, должны быть признаны вполне уместными и удачными. Я думаю, что это напоминание и это указание не прошли без следа. Именно в таком тоне мы должны говорить с буржуазией, если не хотим уподобиться ‘истинным’ германским социалистам, так некстати вздумавшим ‘проклинать’ буржуазию.

Такой тон нужен нам особенно теперь, когда организованные полицией систематические и колоссальные разбои в свою очередь напомнили нашим либералам, что царским слугам верить нельзя и что даже те жалкие уступки, которые делает Витте, завтра же могут быть взяты назад Треповым или любым другим сторонником ничем не прикрытого самодержавия.

В этом смысле колоссальные полицейские разбои-‘погромы’ сильно повредили плану Витте, а вместе с ним и интересам царствующей у нас династии. Нам надо воспользоваться этой гнусной ошибкой реакционной камарильи, а не поправлять ее бестактными выходками против либеральной буржуазии.

У нас много говорят теперь о вооруженном восстании. Но для успеха вооруженного восстания необходимо то, что на языке предержащих властей называется деморализацией войска. А чтобы ‘деморализовать’ войско, необходимо иметь хоть часть офицеров на своей стороне. А чтобы иметь их на своей стороне, необходимо, чтобы вооруженному восстанию сочувствовало ‘общество’, к которому принадлежат также и офицеры. Вот почему всякая бестактная, — а следовательно и ненужная,— выходка, уменьшающая сочувствие общества ‘крайним партиям’, в то же самое время уменьшает шансы успеха вооруженного восстания. Не мешает запомнить это.

Но само собою разумеется, что tempora mutantur. Наш капитализм уже настолько развит теперь, что наша буржуазия ни за что не помирится с самодержавием. Этого не позволят ей ее самые насущные экономические интересы. Царь должен будет поделиться с ней властью. Теперь она еще не верит,— и ее имеет основания верить,— в искренность царских уступок. Но если она увидит, что царь в самом деле решился пойти на уступки, то она сделается уступчивой с своей стороны, и тогда уже нам нечего будет рассчитывать даже и на слабое ее сочувствие. Тогда она сама будет требовать водворения порядка. Это тоже нужно знать, это нужно предвидеть и этим не надо смущаться.

Если бы на том основании, что буржуазия станет со временем консервативной, мы отказались бы воспользоваться в интересах политической свободы ее нынешним оппозиционным настроением, то этим мы только показали бы, что мы в своей политике держимся такого ‘субъективного метода’, который совершенно недостоин марксистов. То обстоятельство, что современное оппозиционное настроение буржуазии в будущем, — может быть, недалеком, — уступит место консервативному настроению, никоим образом не должно мешать нам использовать его в настоящую минуту.

‘Но это оппортунизм’, — скажет иной товарищ.

Почему же оппортунизм? — спрошу я его. И что такое оппортунизм?

Прежде чем употреблять это слово, следовало бы понять его значение.

Значение это можно выяснить на примере типичного и несомненного оппортуниста Бернштейна. ‘Для меня движение — все, конечная цель — ничто’,— сказал он. Это значит, что ради временных, минутных интересов движения он готов был приносить в жертву все его существенное содержание. И мы можем сказать, что оппортунист есть тот, кто жертвует существенным содержанием, конечной целью движения ради его минутных успехов. Но есть ли хоть слабый признак такого ‘деяния’ в том, что я рекомендую своим товарищам? Разве пострадает в своем существенном содержании наше рабочее движение от того, что его руководители используют для его успеха разлад буржуазии с царизмом? Предлагаемая мною тактика очень значительно увеличит силу нашего движения, а увеличение его силы будет способствовать росту классового самосознания пролетариата, а в росте классового самосознания пролетариата именно и заключается все существенное содержание его движения. Стало быть, нечего и повторять вздорные возражения, подсказываемые простым непониманием марксизма.

Повторяю: то обстоятельство, что буржуазия успокоится, получив некоторые,— необходимые и достаточные для нее,— уступки, не должно смущать нас ни в коем случае. Мы пользуемся ее оппозиционным настроением, потому что это полезно и нужно для революционного дела. Когда это настроение исчезнет, мы, разумеется, перестанем пользоваться им, — на нет и суда нет, — но все дает основание думать, что тогда на смену буржуазии на историческую сцену выйдет другой деятель, уже теперь довольно громко дающий знать о своем приближении: крестьянство.

Нам, социал-демократам, охотно приписывали, и, кажется, до сих пор приписывают, намерение выварить крестьянина ‘в фабричном котле’, но это чистая напраслина. Мы считаем себя обязанными поддерживать всякое революционное и оппозиционное движение, направляющееся против существующего порядка. Изо всех классов нынешнего общества только революционный пролетариат способен оказать серьезную поддержку крестьянину, восставшему для того, чтобы своим топором разрубить гордиев узел нынешнего нашего аграрного вопроса {Говорю нынешнего, так как переход помещичьих земель в руки крестьянства отнюдь не предупредил бы возникновения у нас того аграрного вопроса, с различными разновидностями которого неизбежно приходится считаться западным капиталистическим обществам. Свой взгляд на крестьянский вопрос я изложил в No 1 Дневника, в статье: ‘Мужики бунтуют’. [См. выше.]}. Своевременно примененная железнодорожная стачка могла бы обеспечить удачный исход массового крестьянского восстания. Переход помещичьих земель в руки крестьян вовсе не сделает этих последних социалистами, как на это надеются социалисты-утописты, но он сделает их решительными революционерами. А этого достаточно для того, чтобы мы не опасались за судьбу русской революции. Революционному пролетариату, поддерживаемому революционным (крестьянством и имеющему все основания рассчитывать на поддержку международного пролетариата, не страшны будут ни ‘внутренние’ враги, ни внешние, ни доморощенные контрреволюционеры, ни германский император, что-то уж очень сочувствующий теперь своему несчастному русскому ‘кузену’!

На крестьянство нам надо теперь же обратить усиленное внимание. Крестьянство составляет чрезвычайно сильный резерв русской революции, и было бы противно всем требованиям военного искусства, если бы мы не позаботились о том, чтобы установить постоянные сообщения между этим резервом и главными силами революционной армии, т. е. пролетариатом.

Но в крестьянстве, очевидно, не могут быть применимы те тактические приемы, которые многим из нас кажутся вполне целесообразными в городе. Допустим, что тактика бойкота Государственной Думы, еще так недавно вызывавшая между нами такие горячие споры, была на самом деле наилучшей тактикой при данном настроении городов. Но по отношению к деревне это допущение очевидно невозможно. Всякий понимает, что при своей страшной политической неразвитости крестьянство совершенно неспособно было бы понять идею бойкота, и всякий должен понять также, что при умелом воздействии на ход волостных выборов мы могли бы вызвать целый ряд таких столкновений крестьян с администрацией, которые в короткое время создали бы сознательную оппозицию в деревне. Этого одного было бы достаточно для того, чтобы отказаться от бойкота. А кроме того надо помнить, что выборная агитация в деревне выдвинула бы на сцену аграрный вопрос, обострение которого сразу придало бы революционный оборот всему делу. Если уж дорожить громким словом ‘бойкот’, то можно сказать, что лучшим средством бойкотировать идею булыгинской Думы было бы составление крестьянских наказов, говорящих выборщикам, чтобы они выбирали только тех людей, которые согласились бы на передачу земли в руки народа и на созвание Учредительного Собрания, имеющего задачей урегулировать и узаконить эту передачу. От такого ‘бойкота’ булыгинская Дума разлетелась бы в щепки, между тем как если бы мы захотели разгонять собрания крестьянских выборщиков, то от этого произошла бы только умножение черных сотен. Наша партия хорошо сделает, если примет во внимание это соображение при неизбежном, — вследствие изменения избирательного закона,— новом обсуждении вопроса о нашем участии в выборной агитации.

Обращение к крестьянству сделалось необходимым для нас, между прочим, и благодаря проискам контрреволюционной партии, силящейся привлечь народ на свою сторону. До сих пор главное ядро контрреволюционного ‘народа’ составляли знаменитые хулиганы, братски объединившиеся с городовыми, сыщиками и прочей ‘казенной’ братией. Газеты ‘на днях сообщали, что в Петербурге одним из предводителей черной сотни выступил какой-то статский советник, сопутствуемый какими-то прилично одетыми господами в цилиндрах. До всей этой приличной и неприлично одетой сволочи нам, разумеется, нет никакого дела. По отношению к ним мы можем признавать только один прием: террор. Но за хулиганами, шпионами и ‘господами в цилиндрах’, к сожалению, идут многие представители темных слоев народной массы. Так, например, ‘Приволжский Край’ прямо говорит, что в толпе, громившей революционеров после опубликования манифеста 17 октября, было много чернорабочих. Чернорабочие должны быть с нами, им в черных сотнях не место: они попали туда только в силу печального исторического недоразумения. Это недоразумение необходимо рассеять. Но при его рассеянии надо помнить, что очень и очень часто чернорабочий есть человек, еще не успевший проникнуться современными пролетарскими стремлениями, разделяющий все предрассудки крестьянства, но зато и страдающий всеми его страданиями. Такой человек готов бить бунтовщиков, и в то же время он сам готов взбунтоваться из-за земли {Недаром одно из черносотенных воззваний, перепечатанное в No 1 ‘Новой Жизни’, натравливают толпу не только на ‘жидов’, но также и на ‘панов’. Кстати, в этой прокламации есть один несомненный полонизм: ‘такой Витте’. Вероятно, ее писала ‘тень Булгарина’.}. Убедите его в том, что переходу земли в распоряжение народа противятся не те бунтовщики, которых он избивает, а то правительство, которое его натравливает на бунтовщиков, и он сам с неудержимой энергией станет разгонять черные сотни. И чем более идеи революции будут проникать в деревни, чем более будет она ассоциироваться там с идеей земельного передела, тем меньше будет чернорабочих в рядах шаек, бьющих ‘жидов и студентов’.

Но само собой разумеется, что, обращаясь к низшим слоям населения, надо раз навсегда оставить наш безобразный интеллигентский стиль, напичканный иностранными словами, ссылками на всякие ‘эволюции’ (капитализма и прочее) и бесконечными придаточными предложениями. Такого слога не поймет ни чернорабочий, ни крестьянин. С ними надо говорить тем простым, но прекрасным языком ‘московских просвирен’, учиться которому нам советовал еще великий стилист А. С. Пушкин {Эти строки были уже написаны, когда я прочитал в No 10642 ‘Нового Времени’ следующее известие: ‘В пределах Московской губернии проявляется недоброжелательное отношение к некоторым земским учителям и земским врачам, устраивающим ствами по всему миру, уверяют, что во многих случаях революционеры первые начинали стрелять в демонстрантов противного образа мыслей, чем вызывали озлобление в народе. Разумеется, это — злая клевета на революционеров. Но если бы это была правда, то пришлось бы сказать, что мы сами страшно вредим своему собственному делу. Подобные промахи несравненно опаснее для нас, чем все полицейские козни. Ведь монархические манифестации, вызванные опубликованием манифеста 17 октября, нередко были в то же время манифестациями в честь конституции. Манифестировавшее население было, повидимо, настроено приблизительно так, как не один раз настраивалось парижское население, уже после взятия Бастилии, при каждой уступке со стороны Людовика XVI. Такому населению не внушишь республиканских стремлений никакими резкими выходками и никакими революционными речами. Надо постепенно подготовить его к усвоению республиканских взглядов посредством ряда столкновений с той самой монархией, которую оно пока еще готово поддерживать. Именно так поступали французские якобинцы, эти несравненные мастера революционной тактики. Нам надо следовать их примеру, а не восстановлять против себя монархистов-конституционалистов.}.

Борьба с черными сотнями делает вопрос о вооружении одним из самых насущных практических вопросов. И не только о вооружении.

Недостаточно приобрести револьверы или кинжалы, надо еще научиться владеть ими. Революционеры семидесятых годов были большими мастерами в этом отношении, и нашим товарищам еще очень далеко до них. Нам необходимо как можно скорее пополнить этот пробел своего революционного образования. Умение хорошо владеть оружием должно стать в нашей среде предметом законной гордости со стороны тех, которые ‘им обладают, и предметом зависти со стороны тех, которые его еще не достигли. Ввиду неслыханных зверств, совершаемых контрреволюционерами, мы в свою очередь должны быть готовы на все. Конечно, кровопролитие не может быть привлекательно ни для кого, кроме озверевших и опьяневших горилл из черных сотен, но оно начато не нами, и еще покойный П. Л. Лавров справедливо сказал, обращаясь к русскому революционеру:

Не ты виной, когда в бою

Кровь неповинная прольется!

Без жертв, без крови, без борьбы

Народам счастье не дается.

Но чем лучше мы будем вооружены и чем более мы будем готовы дать энергичный, беспощадный, если нужно, даже жестокий, отпор черным сотням, тем более обязательным становится для нас тактичное поведение как во время наших собственных демонстраций, так и во время демонстраций наших монархистов. Телеграммы, рассылаемые агент-

митинги, говорящим крестьянам речи. В некоторых местностях учительский и врачебный персоналы уже фактически пострадали’.

Крестьян вербуют в черную сотню. Но с этим можно бороться. ‘Нужно сказать, — читаем мы в том же номере, — что это явление не повсеместное: в некоторых местах наоборот: крестьяне обращаются к учителям и к врачам с просьбой разъяснить им манифест’. Вот тут-то и надо выставить аграрный вопрос и поставить требование земли в связь с требованием созыва Учредительного Собрания. Какой острый характер принимает это требование, видно из следующей телеграммы, напечатанной в том же номере ‘Нового Времени’.

Саратов, 25 октября (РА). По словам ‘Саратовского Листка’ в Аткарском уезде на минувшей неделе разграблено крестьянами более 20 усадеб землевладельцев. Ночью взломан пороховой склад, похищено три пуда пороха. Преступники скрылись.

Крестьяне вооружаются. Подстрекательства черной сотни разобьются о требование земли. Ceci tuera cela.

Конечно, мы переживаем такое время, когда, по известному французскому выражению, ружья, а следовательно, и револьверы, сами стреляют, но именно в такое время самопроизвольная стрельба ружей (и револьверов) может стать прямо гибельной для нашего дела. Совет Рабочих Депутатов в Петербурге очень хорошо понял это. В одной из статей, напечатанных в его ‘Известиях’, мы читаем:

‘О, товарищи! Г-н Витте знает, что пролетариат и пробудившееся крестьянство воспользуются каждой уступкой правительства, чтобы выйти на улицу и предъявить свои требования. Но он знает также, что народ в массе еще не успел организоваться, не успел вооружиться, что уличные митинги, демонстрации еще беспорядочны, что неорганизованная толпа легко переходит от героизма к трусости. Вы сами знаете, что многие пугаются одного возгласа: казаки!’, и разбегаются в разные стороны. Знает это и Витте, знает он также, что плохо организованная толпа легко возбуждается, что каждую минуту среди нее могут найтись отдельные лица и группы, готовые пойти на вызов и без крайней нужды начать борьбу с черной сотней, с полицией и т. д. Знает он все это и спешит, торопится вызвать народ на улицу и кинуть его в беспорядки, чтобы теперь же, пока народ не организован и не вооружен, расстрелять его. Момент для Витте чрезвычайно ‘удобный’!

Это несправедливо по отношению к Витте. Вызывать народ на улицу теперь вряд ли в его интересах. Но это справедливо в применении к той реакционной камарилье, главным представителем которой в администрации был до сих пор Трепов, которая совсем не думала сдаваться и которая как нельзя более рада была бы выступлению народа на ‘улицу’. Вот почему говорить о вооруженном восстании нужно теперь гораздо рассудительнее, чем это делают многие из наших товарищей. Что великие исторические вопросы разрешаются в конце концов только огнем и мечом, что пролетариату, не только русскому, но и западноевропейскому, нельзя будет обойтись без ‘критики посредством оружия’, это я доказывал еще в предисловии ко второму изданию моего перевода ‘Манифеста Коммунистической Партии’, вышедшему летом 1900 года. Но вооруженное восстание дело нешуточное, от него зависит вся дальнейшая судьба движения, и потому легкомысленная болтовня о нем составляет настоящее преступление перед революционным пролетариатом. Между тем некоторые наши товарищи обнаруживают в этом случае почти невероятное легкомыслие. Их головы превратились в своего рода ‘органчики’, наигрывающие одну только арию вооруженного восстания. В этом восстании для них заключается альфа и омега всей тактической мудрости. Но именно благодаря этому их тактическая мудрость становится тактическим безумством.

До какой степени легкомысленно некоторые болтают у нас теперь о вооруженном восстании, показывает пример некоего гг. Воинова.

На так называемом третьем съезде нашей партии, бывшем на самом деле съездом только одной половины ее, этот ‘товарищ’, между прочим, сказал:

‘Я полагаю не лишним познакомить съезд с мнением о вооруженном восстании нашего великого учителя Карла Маркса. Вот маленькая историческая справка на этот счет (цитирую книгу Маркса: ‘Революция и контрреволюция’): ‘Восстание есть искусство совершенно такое же, как военное или всякое другое. Это искусство, по примеру прочих, имеет свои правила, которыми ни одна партия не может пренебрегать безнаказанно… Прежде всего никогда нельзя играть в восстание, если не решился идти на все его последствия’ и т. д. {‘Третий очередной съезд’, Женева 1905, стр. 88.}. Последующее для нас неважно. Я считаю себя обязанным только указать на то, что г. Воинов неправильно цитирует ‘своего’ великого учителя Карла Маркса, миросозерцание которого он, между прочим, отвергает в одной из его самых важных частей (хорош ученик!): у Маркса первое правило науки восстания гласит в английском подлиннике так: Firstly never play with insurrection unless you are fully prepared to face the consequences of your play {‘Revolution and contre-revolution of Germany in 1848 by Karl Marx’, by Eleanor Marx-Aveling. London, 1896, p. 120.}. Это значит: во-первых, никогда не играйте с восстанием, прежде чем вы не приготовились к тому, чтобы справиться со всеми последствиями вашей игры. В русском переводе, изданном E. M. Алексеевой, это выходит почти буквально так: ‘Во-первых, не затевайте восстания, пока вы не подготовитесь вполне справиться с последствиями вашей затеи’ (стр. 98). Но у г. Воинова вышло, как мы видим, совсем иначе. У Маркса речь идет об объективной готовности к восстанию. В переводе г. Воинова говорится лишь о субъективной готовности идти до конца. Я не удивляюсь тому, что г. Воинов плохо понял своего ‘великого учителя’. Но я не понимаю, как это на съезде не нашлось ни одного человека, который захотел бы или сумел бы поправить г. Воинова. Очевидно, никто из присутствовавших там товарищей не имел понятия об истинном взгляде Маркса на вооруженное восстание. А между тем все они были марксисты и все толковали о вооруженном восстании… по Марксу. Это было бы очень смешно, если бы не было так грустно.

Дело не в том, решились или не решились мы довести восстание до конца, а в том, готов ли к нему рабочий класс. Вот что на самом деле говорит наш великий учитель. Люди, собиравшиеся на третий съезд, не знали этого. Поэтому у них и до сих пор сохранился самый легкомысленный взгляд на вооруженное восстание. И этот легкомысленный взгляд лежит в основе их тактики. Это уже не смех, а горе!

Эти люди воображают себя крайними революционерами на том основании, что они ‘решились’ без конца говорить о восстании. Но если стены иерихонские пали по милости Иеговы от трубного звука, то наша монархия не падет от революционной фразы. Прежде чем начинать восстание, нужно к нему подготовиться.

Накануне войны 1870 гада во Франции маршал Лебеф легкомысленно твердил: ‘Nous sommes prts, archiprts, quand la guerre devrait durer un an, il ne nous manquerait pas un bouton de gutre’. (Мы готовы, вполне готовы, если бы война должна была затянуться на целый год, то у нас и тогда было бы налицо все, до последней пуговицы на солдатской гамаше.) Этот маршал, наверно, считал себя большим патриотом и чрезвычайно решительным полководцем. А в Германии в то же время систематически готовился к войне фельдмаршал Мольтке, неизменным правилом которого было: erst wgen, dann wagen (сначала взвесить, потом отважиться). Кто лучше служил своему делу? Кто лучше понимал его? Кто победил?

Еще раз: (прежде, чем начинать вооруженное восстание, нужно к нему подготовиться. А чтобы подготовиться к нему, нужно, между прочим, исполнить постановление международного Амстердамского конгресса, нужно объединиться. Во втором номере своего Дневника я рекомендовал враждующим между собой братьям войти во взаимную федеративную связь. Недавние события заставили их поступить именно так, установив ‘федеративный совет’. Это было уже большим шагом вперед, но этого недостаточно. От федерации надо идти к полному объединению. Когда рабочие организации объявляют о своем присоединении к единой Российской Социал-Демократической Рабочей Партии, то, как вы думаете, что собственно они имеют в виду: большинство или меньшинство?

Ни то, ни другое. Они имеют в виду именно единую российскую социал-демократию.

Старые ненавистные распри отжили свой век. Наступает пора совместной положительной работы.

Так называемые большевики говорят: как же могут объединиться две фракции нашей партии, когда одна из них признает, а другая отрицает участие во временном правительстве?

Отвечаю: с точки зрения принципа стремление к участию во временном правительстве есть несомненно промах, оппортунизм на революционной подкладке. Оппортунизм — грех. Но ведь этот грех относится к будущему времени. Он неизвестно когда совершится. Неизвестно даже, совершится ли он когда-нибудь. Во-первых, наших товарищей ‘большевиков’ могут не принять во временное правительство. Во-вторых, неизвестно, будет ли существовать само это правительство. Ведь вот великая французская революция совсем обошлась без него. Что если обойдется без него и великая российская революция? Ведь тогда выйдет, что нашему объединению воспрепятствовала простая гипотеза.

Нет, товарищи! Зачем говорить пустяки и зачем из-за пустяков вредить общему делу? В нашей стране, как и во всякой другой, должна быть одна социал-демократическая партия, как есть в ней один пролетариат.

Мелкие заметки

I. ‘Погромы’

Наше христолюбивое правительство натравливает в России и в Польше христиан против евреев, а на Кавказе — мусульман против христиан-армян. Излишне распространяться о том, до какой степени гнусны подобные натравливания и до какой степени отвратительны те кровавые зверства, к которым они приводят: мои читатели сами понимают это, я пишу не для ‘черных сотен’. Но есть в последних наших погромах одна сторона, еще нуждающаяся в освещении.

На собрании русской колонии в Берне, состоявшемся 13 ноября в Caf des Alpes, некоторые из присутствовавших утверждали, что между ‘христианами’, защищавшими в Одессе евреев от пьяных горилл, выдвинутых полицией, не было рабочих. Доказывали это утверждение ссылкой на корреспондента ‘Neue Freie Presse’, который ‘ничего не говорит’ об участии рабочих в борьбе с погромщиками. С логической точки зрения это, конечно, очень жалкое доказательство. Но раз был выставлен подобный упрек против русского ‘христианского’ пролетариата, его не следует оставлять без внимания. В интересах нашего дела я приглашаю моих товарищей, — все равно: ‘христиан’ или евреев, — лучше меня знающих фактическую сторону этого дела, высказаться о нем в печати. Кому же, как не нам, дорожить честью нашего пролетариата?

На этом же собрании была высказана также та мысль, что борьба с громилами хорошо велась только там, где были сильны национальные рабочие организации. Я думаю, что в этом случае имела значение сила организаций, а не их принадлежность к той или другой национальности. Более того. Есть основание думать, что, например, в Одессе, мы были бы гораздо лучше подготовлены к борьбе с громилами, если бы идея еврейского национализма меньше влияла на тамошнее рабочее движение. Но об этом я поговорю подробнее, после того, как товарищи-практики ответят на вопрос, который я им здесь ставлю: тогда у меня будет в руках больше данных.

II. ‘Новая жизнь’

Объявление об издании ‘Новой Жизни’ наводит на весьма поучительные размышления. Оно пестрит именами людей, до сих пор остававшихся чуждыми марксизму. Ленин тонет, как муха в молоке, в массе эмпириомонистов и вполне законченных декадентов. Г-н Н. Минский и г-жа Венгерова оказываются теперь нашими ‘товарищами’. Невольно спрашиваешь себя: а где же ‘товарищ’ Волынский? Где ‘товарка’ З. Н. Гиппиус? Где ‘товарищи’, ютящиеся вокруг ‘Скорпиона’?

Ленин не хотел работать вместе с П. Аксельродом, В. Засулич, Л. Мартовым и т. п. Эти люди были в его глазах оппортунистами, а г. Минский не оппортунист, г-жа З. Венгерова не оппортунистка. Пусть же читатель сам судит теперь о том, к чему сводится на самом деле непримиримость Ленина. Теперь очевидно, что в ней нет и следа принципиального отношения к делу.

III. Фемик-Паша

В Константинополе совершено было на днях покушение на жизнь одного из самых усердных слуг ‘красного султана’. Я охотно верю тому, что покушение это имело свое вполне достаточное основание в деятельности названного выше паши. Но какими бледными представляются подобные покушения в виду той массовой борьбы за свободу, которую ведет теперь российский пролетариат! Какими жалкими кажутся нам теперь те страны, которые могут противопоставить деспотизму только героизм отдельных лиц! Как счастлива Россия тем, что она уже переросла это жалкое, варварское состояние!

Женева, ноябрь 1905 года.