М. О. Меньшиков: Материалы к биографии: [Сб. материалов]. — М.: Студия ‘ТРИТЭ’, Рос. Архив, 1993. — С. 5—8. — (Российский архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв., Вып. IV).
Михаил Осипович Меньшиков родился 25 сентября (7 октября) 1859 г. в городе Новоржеве Псковской губернии, недалеко от Валдая. Его отец, Осип Семенович Меньшиков, имел низший гражданский чин коллежского регистратора, а родом был из семьи сельского священника. Мать, Ольга Андреевна, в девичестве Шишкина, была дочерью потомственного, но обедневшего дворянина, владельца небольшого сельца Юшково Опочецкого уезда. Жили Меньшиковы бедно, часто нуждаясь в самом необходимом. Однако благодаря хозяйственности и недюжинному уму Ольги Андреевны кое-как сводили концы с концами. От избытка ли забот или по складу характера она была женщиной несколько нелюдимой, но не лишенной чувствительности и поэтического вкуса. Родители были религиозны, любили природу.
На шестом году Миша начал учиться. Учила его Ольга Андреевна сама. Позднее он был отдан в Опочецкое уездное училище, которое окончил в 1873 г. В том же году при помощи дальнего родственника он поступает в Кронштадтское морское техническое училище.
После окончания морского училища молодой флотский офицер пишет письмо своему покровителю: ‘Считаю долгом сообщить Вам, что закончил курс в Техническом училище и 18 апреля (1878 года) произведен в 1-й военно-морской чин по нашему корпусу (в кондукторы корпуса флотских штурманов). Экзамены я выдержал порядочно: по 10 предметам я получил 12 баллов. 30 числа я был назначен на броненосный фрегат ‘Князь Пожарский’, а 2 мая фрегат распрощался с Кронштадтом и ушел неизвестно куда и неизвестно на сколько времени. Секрет. Мы были в Дании, Норвегии и теперь во Франции. Я получаю 108 рублей 50 коп. золотом в месяц. Это дает мне возможность, кроме своих прямых обязательств тратить несколько денег на осмотр чужих городов и примечательностей. Таким образом, я теперь в Париже, осматриваю всемирную выставку. Итак, я, видимо, вступил на новую дорогу…’
Склонность к литературе Меньшиков проявил очень рано. Еще в середине семидесятых годов по его инициативе в Кронштадте выходил ученический журнал ‘Неделя’. В 1883 г. после возвращения в Кронштадт Меньшиков познакомился и подружился с поэтом С. Я. Надсоном, который высоко оценил талант молодого офицера, новичка в литературе. Будучи уже безнадежно больным, Надсон приветливым словом и добрыми рекомендациями помогал Меньшикову. Вот выдержка из его письма, датированного 1885 г.: ‘Я зол, на Вас за то, что Вы не верите в себя, в свой талант. Даже письмо Ваше художественно. Пишите — ибо это есть Ваша доля на земле. Жду томов от Вас…’
После участия в нескольких дальних морских экспедициях Меньшиков получил звание инженера-гидрографа. В те годы он написал и опубликовал очерки ‘По портам Европы’ (1884), специальные работы ‘Руководство к чтению морских карт, русских иностранных’ (1891), ‘Лоции Абоских и восточной части Аландских шхер’ (1898) и др.
В те же годы он начал печататься в ‘Кронштадтском Вестнике’, ‘Голосе’, ‘Петербургских Ведомостях’, и, наконец, в газете ‘Неделя’. В 1886 г. Надсон писал владельцу газеты П. А. Гайдебурову: ‘Меньшиков у Вас подвизается очень недурно и бойко. Помогите ему выбраться на ровную дорогу’.
В 1892 г., окончательно осознав свое литературное призвание, Меньшиков выходит в отставку в чине штабс-капитана и становится постоянным корреспондентом, затем секретарем и ведущим критиком и публицистом ‘Недели’ и ее приложений, а с сентября 1900 г. фактически заведует газетой, одновременно активно сотрудничая в журнале ‘Русская Мысль’, газете ‘Русь’ и других изданиях.
На рубеже веков ‘Неделя’ прекратила свое существование. После некоторых колебаний Меньшиков связал свою судьбу с газетой А. С. Суворина ‘Новое Время’, где печатались А. П. Чехов, его брат Александр, В. П. Буренин, В. В. Розанов и многие другие известные журналисты и писатели.
Меньшиков был ведущим публицистом ‘Нового Времени’ с 1901 по 1917 г. Он вел в газете рубрику ‘Письма к ближним’, публикуя еженедельно по две-три статьи, не считая больших воскресных фельетонов (так назывались тогда особенно острые, серьезные материалы на темы дня). Свои статьи и фельетоны из этой рубрики Михаил Осипович выпускал отдельными ежемесячными журнально-дневниковыми книжками, которые переплетал потом в ежегодные тома.
В ‘Письмах к ближним’ Меньшиков обращался к широкому кругу духовно-нравственных, культурных, социальных, политических, бытовых и других вопросов. Характер выступлений определялся его общественно-политическим идеалом, который окончательно сложился в начале 90-х годов: крепкая власть с парламентским представительством и определенными конституционными свободами, способная защищать традиционные ценности России и оздоровить народную жизнь.
Будучи одним из создателей ‘Всероссийского национального союза’ (не путать с ‘Союзом русского народа’, как это делают некомпетентные историки. — М. П.), Меньшиков так формулировал его цели: ‘…восстановление русской национальности не только как главенствующей, но и государственно-творческой’. Отвергая деятельность революционных организаций как партий ‘русской смуты’, Меньшиков писал на темы самые разнообразные: о политико-экономическом движении, о ‘желтой’ прессе, об усилении влияния на общество революционного движения и об очевидных трагических последствиях ‘внутреннего завоевания’ России. Публицистические выступления Меньшикова в ‘Новом Времени’ имели большой общественный резонанс. У него был широкий круг единомышленников, но и противников было более чем предостаточно.
После отстранения Михаила Осиповича от работы в ‘Новом Времени’ Меньшиковы впервые остались в Валдае на зиму 1917/18 г. Меньшиков очень любил Валдай, Валдайское озеро, дивный Иверский монастырь, обретал покой и счастье в своих самозабвенно любимых детях, радость общения с родными, ближними, с друзьями, навещавшими его в Валдае. В революционные дни 1917 г. князь Львов, глава Временного правительства, предлагал Меньшикову уехать за границу, но он не захотел, не смог покинуть Россию.
20 сентября 1918 г. на берегу Валдайского озера, среди бела дня, на глазах у перепуганных ‘валдашей’ и шестерых малолетних детей М. О. Меньшиков был расстрелян по приговору ЧК. По свидетельству очевидцев, Михаил Осипович перед смертью молился на Иверский монастырь, хорошо видный с места расстрела…
Трудно сложилась судьба семьи М. О. Меньшикова. Немыслимыми усилиями с помощью родных и ближних удалось уцелеть детям и вдове, Марии Владимировне Меньшиковой, в годы красного террора, голода и разрухи тяжелейших войн — гражданской, затем Великой Отечественной. Только младший сын Миша умер от голодного менингита спустя четыре года после гибели отца, и был похоронен рядом с ним.
Чудом сохранились, пусть не полностью, архивы Михаила Осиповича. Несмотря на выселение всей большой семьи из собственного дома во флигель, обыск при аресте главы семейства, голодные годы, Меньшиковы хранили бумаги, фотографии, документы.
В 30-е годы, после того, как все Меньшиковы уехали из Валдая в Ленинград, Мария Владимировна стала частями передавать архив детям.
В 1934 г. после убийства Кирова начались неприятности у Григория Михайловича, старшего сына М. О. Меньшикова. Ему с женой и малолетним сыном грозила тяжелая, дальняя ссылка. Однако тогда он был оправдан.
Через год архивами Меньшикова заинтересовался Литературный музей в Москве. Ольга Михайловна, одна из дочерей Михаила Осиповича, так рассказывала об этом: ‘В ноябре 1935 года моя Мама, Мария Владимировна Меньшикова, получила письмо от директора Литературного музея в Москве В. Д. Бонч-Бруевича. Письмо было написано очень любезно и содержало в себе предложение передать Литературному музею покойного М. О. Меньшикова или продать. О том, что такой архив имеется В[ладимир] Д[митриевич] узнал от ‘общих знакомых’. Я это письмо читала и помню в основном его содержание.
Моя Мама жила в Ленинграде у своей сестры Зинаиды Владимировны Поль. Все мои сестры и брат находились в этом же городе. Одна я из детей М. О. Меньшикова жила в Москве, и поэтому Мама написала мне и переслала письмо для прочтения. Она также написала мне, что основная переписка Папы с известными писателями давно продана (в Ленинграде). Это было сделано с помощью профессора Нестора Александровича Котляревского, близкого знакомого Ольги Александровны Фрибес, которая была добрым другом семьи Меньшиковых.
Мама просила меня сходить на прием к Бонч-Бруевичу и выяснить, как будет использоваться папин архив в случае передачи его в фонды музея. Время было трудное, сложное, и мы не хотели, чтобы лишний раз дорогое для нас имя попадало в печать с оскорбительными для него комментариями. Мама просила меня еще продать музею шесть писем Н. С. Лескова. Мне помнится, эти письма были адресованы уже не Папе (переписка папы с Лесковым была продана раньше), а Лидии Ивановне Веселитской-Микулич, большому другу нашей семьи, и были ею переданы для продажи, как бы в помощь маме, растившей после смерти папы большую семью.
Я пошла в Литературный музей 31 декабря 1936 года, но не застала Вл[адимира] Дм[итриевича]. Его очень любезная секретарша назначила мне прием на 2 января в 4 часа 30 мин. дня уже 37-ого года. 2 января Бонч-Бруевич меня принял. Были сумерки, в его полутемном кабинете уже горела настольная лампа. Седой, почтенного вида человек, суховато со мной поздоровался, предложил сесть. Спросил, что я имею ему сказать по поводу его предложения. Я сразу совершенно откровенно ответила ему, что нас, Меньшиковых, интересует судьба архива после передачи музею, если таковая состоится, возможность отрицательных отзывов при использовании материалов и что нам хочется избежать этого.
Тогда Вл[адимир] Дм[итриевич] еще суше спросил меня: ‘Разрешите спросить вас, как вы сейчас относитесь к своему отцу, как к исторической фигуре или как родителю?..’ Я просто и сразу ответила: ‘Конечно, как к отцу!’
Он резко повернулся в кресле и ответил мне следующей фразой: ‘Тогда вы не минуете многих неприятностей, я не могу вам обещать использование материалов без соответствующих отзывов’. Я сказала, что в таком случае наша семья не считает возможным передавать тот небольшой архив, который у нас имеется в ведение музея и предложила Бонч-Бруевичу письма Лескова. На этом мой визит закончился. Влад[имир] Дмитриевич сказал, что в отношении цены за письма я зашла бы к его секретарше, после ознакомления с их содержанием.
Больше я к директору музея не ходила и его не видела. Его внимательная и приветливая секретарша сказала мне через несколько дней, что письма оценили в сто рублей. Я списалась с Мамой и вскоре получила и переслала ей деньги. У меня осталось неприятное впечатление от контраста между любезным письмом к Маме и сухим приемом, когда я была у Бонч-Бруевича. Я была молода — мне было 25 лет — и я всегда любила и жалела Папу.
О. Меньшикова, 3 марта 1978 г.’
В 1937 г. старший сын М. О. Меньшикова Григорий Михайлович был арестован. Долго находился в ‘Крестах’, как до того в Москве на Лубянке, и был освобожден лишь в 1939 г.
Когда начались аресты, бумаги Михаила Осиповича прятали кто как мог, и многие материалы пропали, так как не всегда потом их изымали из тайников.
Позднее разрозненные архивы стекались к Ольге Михайловне Меньшиковой, которая в 1927 г. вышла замуж за Бориса Сергеевича Поспелова, сына сельского священника из Подмосковья и уехала из Ленинграда.
Во время Великой Отечественной войны Ольга Михайловна и Борис Сергеевич с институтом, где он работал, уехали в эвакуацию. Перед отъездом они тщательно спрятали наиболее ценные бумаги и фотографии. Но в дом, где оставались родители Бориса Сергеевича, Сергей Дмитриевич и Ольга Сергеевна Поспеловы и где хранились архивы, пришли немцы. Опять разгром, раскиданные книги, бумаги, сломанная мебель, крыша изрешечена осколками снарядов, соседний дом сгорел. Хорошо, что старики остались живы, хорошо, что вновь чудом, но остались в целости архивы М. О. Меньшикова.
* * *
В этой книге читателям предложены дневники М. О. Меньшикова, относящиеся к 1918 году.
Продолжением дневников являются письма М. О. Меньшикова из тюрьмы, письма-записки к нему в тюрьму, а также воспоминания его жены о семи последних днях жизни М. О. Меньшикова, записанные с ее слов близким другом семьи писательницей Л. И. Веселитской-Микулич. Публикуются также письма М. О. Меньшикова к О. А. Фрибес, подготовленные к печати Ю. В. Алехиным
Переписку и расшифровку дневников и писем выполнила дочь М. О. Меньшикова Ольга Михайловна Меньшикова в 1970—1980 гг.
Подготовил материалы к публикации и прокомментировал внук М. О. Меньшикова М. Б. Поспелов.
В публикации сохранены особенности стиля автора.
Дневник 1918 года
11 февраля 1918 г. Немцы заняли Псков. Говорят, мост… не мост ли св. Ольги?.. взорван. Еще несколько дней, — м. б., через неделю немцы займут Петроград, Ст. Руссу, Валдай, Бологое, — и мы все очутимся в Германии. Жена еще в Петербурге, — просто бессовестно застрять там в такие дни. Думал и гадал, ломал голову так и этак: бежать или оставаться? И почему-то безотчетно клонит — оставаться. Ибо куда бежать? От Сциллы к Харибде? О, если бы было в тылу благоустроенное и культурное отечество, защищающее своих сынов! Но в тылу родной, охваченный пламенем дом, который, под предлогом спасения, растаскивают мародеры. Здесь — все же мало вероятий, чтобы немцы ни с того, ни с сего разорили, ограбили, раздели догола, загубили жизнь. Там много вероятий на это. Неужели исчезает из истории великое русское царство? Неужели оно было не более, как великим недоразумением? По-видимому, так. Сухостой истории. Если патриотизм добродетель, то я должен признаться, что никогда я не был менее патриотом, чем теперь. Странное бессчувствие какое-то, покоренность всему, ожидание судьбы — как будто в тайной уверенности, что хуже не будет. Любовь к Отечеству, как вообще любовь, не может быть повинностью или долгом. Любовь есть сдача души какой-то покоряющей силе — будь то красота, ум, величие, способность давать счастье. Любовь к отечеству, как к отцу, должна быть заслужена. Но если оно заслужило ожесточение, чувство обиды, презрение, память о сплошном неблагополучии? Каждый русский, приходя в сознание, видит, что его отечество не первое в свете, и не второе, и не третье, и едва ли даже десятое. Мы не можем любить родину потому, что не можем уважать ее. Пусть предки не виноваты в культурной нашей отсталости: география заела историю, но мы не можем все-таки аплодировать тому, что за тысячу лет народ наш не познал природы, а только истощил ее.
Сегодня преследует назойливая мысль о том, что война — это копуляция племен, половой акт в необъятных размерах. Думал также что война, подобно буре, — обмен накопленных электричеств для установления некоего среднего равновесия. Мужественные народы ищут завоеваний не для добычи, как им кажется, а для оплодотворения силой своего духа более женственных и инертных соседей. Россия погибала заживо от неуменья организовать власть. И война дала ей то, что нужно. Бояться завоевания нечего: Готы завоевали Россию — и были поглощены ею. Варяги — тоже. Татары — тоже. Литва — тоже. У низших организмов нередко самка пожирает оплодотворившего ее самца. То же было в Англии с англо-саксами и норманами, в Китае с манчжурами, в Испании и Италии с вестготами и лангобардами, во Франции с франками и т. д. Мы примем посылаемый нам промыслом недостающий нам элемент власти, подымемся в своем могуществе и через 2—3 столетия от инородной примеси не останется следа. Жалеть о своем подчинении — это все равно, что для женщины жалеть о том, что она имеет женские органы, а не мужские. 13 лет тому назад, тотчас после объявления конституции, я писал о необходимости сделать ‘заказ людей’, т. е. людей власти на Западе. Замешкались с этим и они явились сами. Природа не терпит пустоты, — между тем еще Менделеев указывал на опасное значение относительной пустоты русской территории.
Англия, Германия, Франция… это звучит гордо. Соединенные Штаты — это звучит богато и могуче. Италия, Испания, Греция — звучит красиво. Даже Китай, Япония, Индия дали великие цивилизации, даже Аравии и Египту есть, чем похвалиться. Это вкладчики в общечеловеческую культуру, и очень крупные. А Россия? ‘Ничего’. Бисмарковский анекдот о русском ‘ничего’. Самовар, квас, лапти. Путешествие Геркулеса по России ничем не отмечено, кроме людей с собачьими головами. Апостол Андрей ничего не нашел удивительного в России, кроме банных веников. Робинзон Крузо — кроме ужасных сибирских дикарей и ссыльных вельмож. В глубочайшей древности наши предки прославились только пьянством своим и верховою ездой (кентавры). Нет меры презрению, какое возбуждают русские в иностранцах XVI—XVII века — в эпоху открытия новых земель, когда Европа знакомилась с живым инвентарем зеленого шара и имела критерием возрождение. В России или ничего не находили, или много скверного. Только в прикосновении с Европой Россия как будто стала принимать облик культурной страны. Но вспомните горькое пророчество Руссо о России (‘сгнила, раньше чем созрела’). Вспомните Чаадаева и всю русскую интеллигенцию, точно отравленную своим патриотизмом. И в XIX веке мы ничего не дали более знаменитого, чем нигилизм. И в XX в. ничего, кроме оглушительного падения в пропасть…
Ну что делать. Стало быть, такая наша планида, скажет иной мужичок, почесывая вшивую голову, а большинство, м. б., и этого не скажут. Милые, не плачьте! Не Бог весть что и потеряли! Независимость ваша была фикцией: ведь вы были в рабстве немецкой же династии, притом выродившейся и бездарной. Просвещение ваше было фикцией. Величие и слава — дурного сорта. Все это бутафорское будет сметено бурей. Все истинно-ценное останется: то же золотое солнце, на которое немножко стыдно будет смотреть. Та же зеленая мать-земля, которая замучена вами и ждет в лице немцев своего Мессию. Тот же язык, к сожалению, прочервивевший матюгами. В сущности все красивое свое и великое вы давно пропили (внизу) и прожрали (наверху). Размотали церковь, аристократию, интеллигенцию. Уже к концу царствования Николая Злосчастного1 ясно было, что и православие рухнуло, и самодержавию, и народности грозит со стороны г-д Бронштейнов2 и Апфельбаумов3 полное аннулирование… Родимые, жедобные {Жедобные — желанные, жалостливые (псковское).}, не рыдайте! Потерять независимость это участь всех нечестивых народов: земля их стряхивает с себя, по живописному выражению Библии. Баба, встряхивая начовку {Начовка (ночва) — неглубокое, тонкоотделанное корытце, лоток, на ночвах сеют муку, катают хлеба (Прим. публ.).} отвевает сор: природа встряхивает русское племя, чтобы хоть немножко его почистить.
Что делать? Если не погонят — оставаться на своих корнях, и пытаться под игом чужеземцев пустить новые ростки. Не верю я в возможность завоевания больших народов на манер древности — для истребления их. Впрочем, и в древности это не удавалось. Верю в то, что потеря независимости дает нам необходимое освобождение от самих себя. Ибо не было и нет более подлых у нас врагов, как мы же сами. Вяжите нас — мы бешеные! Земля, это точно, велика и обильна, но порядка нет, а потому придите бить нас кнутом по морде! Даже этой простой операции, как показал опыт, мы не умеем делать сами.
Но что делать, если погонят? Тут похоже на черную гибель, классически чистую. И глад, и мор, и междоусобная брань.
12 февраля 1918 г., 3 ч. ночи. День и, может быть, час смерти моей матери4 — 44 года! И все еще я помню ее наружность, быстро узнаю черты ее у похожих на нее женщин (Шурочка Афонская5 немножко напоминает ее). Таково темное варварство, из которого я вышел: ни портрета отца6, ни матери не сохранилось, ибо их и не было. Стало быть, родители мои умерли еще в век до появления живописи, хотя это было в 1874—1882 гг.! Молю тебя, родная тень, помоги нам в самые ужасные дни нашей жизни. Не сегодня-завтра возможны погромы отступающих бунтарей, которые угрожают не оставлять неприятелю камня на камне. Погромы, грабежи, мучения, убийства, голодное изнурение, замерзание моих детишек. Все самое ужасное возможно — и не далее, как в ближайшие дни. Но сердце спокойно. Но не даром оно тяжко болело в проклятые дни перед объявлением войны в 1914 г.! Места не мог себе найти. Чуяла душа, что вся жизнь будет разбита и умирать придется среди развалин.
Что-то мне сегодня не спится. Мальчики громко дышут, покашливают, натертые скипидаром. Отдаленный вой железнодорожных паровозов. Бежит Россия… Если разорят последнее гнездо и погонят к востоку — тогда нужно будет необыкновенное счастье, чтобы спастись. И ехать придется скорее в Ново-Николаевск, чем в Катайск. Туда бы выписать Яшу7 и Володю8 — авось втроем какое-нибудь ремесло завели бы. Если же здесь останусь, то тоже буду пробовать или писать, если в немецкой России будет печать, или занять какое-либо место. Молю вас, души предков, надоумьте меня! Наведите на счастливое решение.
‘Никаких душ предков нет, — говорит мне тайный голос, — все души предков в тебе и в живых окружающих тебя людях’. Допустим так. Вот я и напрягаю волю свою и рассудок, чтобы ‘найти выход из создавшегося положения’. Наилучший выход ‘В сомнении воздержись’, говорит китайская мудрость, а французская — qui ne risque, ne gagne {Кто не рискует, тот не выигрывает (фр.).}. Гений (практический) состоит в соблюдении равновесия между осторожностью и отвагой. Я все резонирую, а нужно действовать. Или бездействовать? Вот вопрос. Пауза бывает эффектнее звука, молчание музыкальнее шума. Опять резонерство! А в результате поток событий тащит нас всех точно сор, захваченный океанским отливом — куда-то в бездну. Спасающие силы, спасите нас!
1/2 5 дня. И сегодня нет ни М. В.9, ни почты. Паническое бегство из Пскова и Пб. Инженер Гедеон Николаевич говорил, что купец Афанасов жаловался, чтоб пробраться в Москву, должен был пропустить десятки поездов в Бологое, раньше чем успел прицепиться к какому-нибудь вагону. Едут на крышах вагонов, как летом. Говорят в Пб. хвост желающих достать билет тянется по всему Невскому чуть не до Адмиралтейства. Бедная моя Марья Влад.! Писал я ей, чтобы спешила — немцы наступают. Успокаивала в письмах — их ждут весной. Вот и застряла. Тот же инженер говорил, что Псков занят немцами вчера в 6 ч. Поручено было оборонять Псков, но товарищи разгромили город, грабили, зажгли и отступили. Вот что называется оборонять родину — самим душить ее и мертвую отдавать врагу. Говорят о сражении, к-рое будто бы подготавливается под Валдаем.
Говорят, что здешний Совет не согласен с петроградским — относительно буржуев (всех на окопы и проч.) и разгрома города. Часть представителей совета будто бы уже куда-то скрылась. На мой вопрос, что делать: оставаться или бежать, инженер снисходительно улыбнулся. Куда бежать? Это физически невозможно. Помимо невероятных страданий и увечий на дороге, можно помереть с голоду, ибо и забранный с собой хлеб у вас отнимут. Нужно сидеть и ожидать событий. Немцы, по-видимому, идут на Бологое через Полоцк. План у них широкого завоевания России. Что же, мож. быть, это будет спасением обоих племен. Когда кислород и водород соединяются, получается более ощутимая вода.
Тяжелая тревога за жену. И досада, и жалость к ней. Вообще проклятое состояние духа, в котором чувствуешь как сгораешь. Сегодня послал письма Сытину10 и Ройляну11 (Петерб. газ.), прошу работы. Стыдно — в первый раз в жизни, но и почти не стыдно, ибо впереди нищета и необходимость кормить детей. Просите — дается вам. Но нельзя было выбрать время неудобнее для сегодняшней просьбы. До газетной ли, до литературной ли теперь работы! Ну, да что судьба пошлет. Отвечал и кн. Львову12 — почему не еду в Катайск.
1/2 11 веч. Слышал, как деревенская баба стыдила солдат на площади:
— Не хотели воевать, ужо вас заставит Германия воевать, не за нашу землю, а за чужую.
— Ах, штык тебе в ж…, что она говорит!
— Ты моей ж… не тронь, я старуха, ау — брат! Мой век кончен, а вот вы глядите-ка, ребята, как бы худому не быть. Кому служить будете, да о детях ваших подумайте…
Пролетел аэроплан и весь Валдай всколыхнулся, из Крестец надвигается красная гвардия. В управе будто бы было собрание горожан. Совет комиссаров предложил гражданам оружие, чтобы защищаться. Ковалев13 объяснил — и все присоединились, что какая же может быть оборона? Раз многомиллионная армия бросила артиллерию и не сумела защитить нас на подготовленных окопах, то где же нам, нескольким сотням, которые в состоянии держать ружье, защититься от немцев. К. Птицын14 был в монастыре: ‘настроение великолепное’. До нашей прачки включительно все ждут немцев, как спасителей. Анархия угрожает задушить жизнь, — враг внешний — в своих же интересах подавит анархию. Верен ли расчет этого? Кто знает! Пользуясь войною, Германия — подобно гомеровским героям — спешит снять латы с тяжело раненого врага. Цель немцев, по-видимому, такая: захватить центры, оккупировать всю страну, как Англия — Индию и Египет, и использовать ее. Последнее потребует: 1) насаждения твердой администрации, 2) простого и твердого законодательства на началах диктатуры, 3) простого и твердого суда, 4) восстановление железнодорожной сети, фабрик и заводов, а это предполагает освобождение капитала от большевистских захватов. Получив крайне запущенное и разоренное хозяйство, Германия вложит в него колоссальный капитал, но вернет его с лихвой. Едва эмансипировавшись от немецкой муштры, Россия вновь попадет под нее, и, м. б., это самое нужное, что мог придумать Промысл для спасения России. Расточители отдают. Мы были ‘должны победить’ {Так назывались многие статьи Меньшикова во время I Мировой войны (Прим. публ.).}. Не исполнив этого долга, мы не имеем права на независимость.
13.II.918 Помяни, Отец мира, рабу твою Ольгу во царствии Твоем. Вся она похоронена во мне и в Володе — точнее во мне, ибо он ее не помнит, но и в нем, ибо он — кровь ея, ее тело и душа.
Только и живешь, пока спишь, да и то чувствуешь смутную тревогу. Сегодня не видал во сне жены — должно быть едет. Люблю я ее — в ней самой и в детях.
Итак, мы как нация не имеем права на независимость. Но не пустые ли все это слова? Разве бывают нации зависимые или независимые? Разве бывает общество без власти. А если власть, то не все ли равно — какая она? Где она рождена и на каком языке говорит, думает? Мои предки — псковичи, правильно поступили, подчинившись Довмонту15. Хороший князь — хороший инструмент, — его следует выписать издалека, если вблизи его нет под руками. Мы умно поступаем, бросая самодельщину деревенскую в инвентаре, в утвари, одежде. Умно поступаем, подчиняясь и чужой власти — если она лучше нашей. Это не всегда бывает, но часто. Из какой бы стали ни была пружина в часах — уральской или английской или толедской или дамаскской, лишь бы сталь была хороша. Вот причина, почему иноземное завоевание часто возрождает народы. Народу, политически бездарному (‘не государственному’ по учению славянофилов), всего практичнее следить за политическим рынком всего света и выписывать — вместе с наилучшими автомобилями и аэропланами — также наилучшие конституции, законы и… механиков к этим машинам, более сведущих и добросовестных, нежели наши слюнтяи. Независимость! Да где она и прежде-то была у нас? Ведь и прежде сидели над нами чистокровные немцы и делали с нами, что хотели. Худо не то, что это были немцы, а то, что они были плохие правители. Возьмите помещичью заброшенную усадьбу и скот на скотном дворе по колено в навозной жиже, истощенный, заеденный паразитами. Целые десятилетия скот — иногда племенной, породистый — хиреет и напрасно ждет своего Мессию. И вдруг является новый управляющий — латыш или немец. Ровно через неделю после его прибытия скот стоит на сухой подстилке, вычесанный скребками, вымытый маслом, повеселевший. Ест положенную выдачу. Пьет теплое пойло. Сразу наступает царство Божие. Коровы удваивают дачу молока — и не жалеют его, иные утраивают, учетверяют. Скажите, какая обида скоту, что Гайавата его зовется Карлом Ивановичем, а не Митюхой? Нельзя же нацию приравнять к скоту, скажете вы. Можно, отвечу я. Ее можно приравнять к огороду, к полю, к лесу. Ко всему органическому и даже неорганическому, например к текущей реке, к химическому котлу, где идут реакции. Русский народ — запущенная загаженная река. Придет американец или француз, подымет разрушенную плотину, углубит где нужно, спустит грязь и ил — глядишь, река — красавица. Или бродильный чан под наблюдением Митюхи: туда валится всякий сор, насекомые, мыши, за брожением никто не следит, процессы идут не те: сахар скисает в уксусе. Приходит культурный хозяин и исправляет нагаженное варваром. Вот почему нашествие немцев не возбуждает во мне отчаяния и даже простой народ ждет его с хорошими надеждами. О, что касается страданий, их будет немало впереди. Нас начнут чистить суровою рукою — You, dirty boy! {Ты, грязный мальчишка! (англ.).} Как изображено на рекламе английского мыла, где старушка мочалкой моет грязного мальчишку, а тот ревет благим матом. Ничего, пореви, голубчик! Придется, м. б., пережить не только скребок, мочалку, гребень, но и хирургический ланцет, и едкие мази против чахотки и сифилитических язв. Очень уж заморено русское племя, и возни с ним немцам придется немало. В этом, мож. б., провиденциальная роль германской расы. Русскую империю они разрушили, как римскую — для освежения жизни, для спасения живых корней, захиревших в дурной цивилизации или в отсутствии ее. Я писал когда-то о жестокости и тупости немецкой муштры. Но это было 100—200 лет назад. Теперь эта муштра смягчилась и приближается к английскому, к американскому типу (ведь англо-американцы германского же корня). Возможно, что в спасении России примут участие — под предлогом ‘эксплуатации’ — и англо-саксы, и даже японцы. Что же, — останется только поблагодарить судьбу. Не станут же в самом деле, эти культур-трегеры вырезать нас на манер испанских конкистадоров (мож. б., и те не вырезали краснокожих, если бы не встретили сопротивление). К временам рабства возврата не будет, ибо для самих немцев и англо-саксов только недавно, в последние десятилетия, открылся новый прием управления народами — путем культурного их развития. Англичане в Индии и Египте теперь совсем не то, что были их предки в XVIII ст. Я говорил о роли Европы и Америки быть двумя полушариями головного мозга человечества. Завоевание немцами России будет пронизываньем ее мозговым веществом, системой нервов, ей недостающих.
Симбиоз славянства с германством всегда был, но только теперь оно эволюционирует до законченных своих форм. Мы еще во власти невежественных суеверий, и все еще немец кичится тем, что он немец, а индусу хочется быть индусом. Но это быстро проходит. Суеверие национальности пройдет, когда все узнают, что они — смесь, амальгама разных пород, и когда убедятся, что национализм — переходная ступень для мирового человеческого типа — культурного. Все цветы — цветы, но высшей гордостью и высшей прелестью является то, чтобы василек не притязал быть розой, а достигал бы своей законченности. Цветы не дерутся между собою, а мирно дополняют друг друга, служа гармонии форм и красок. — Вы проповедуете добровольное подчинение! — Да, но не прежде, чем мы испытали борьбу. Борьба, поймите вы, закончена. Она оказалась для нас непосильной. Остается признать факт и начинать новый вид существования сообразно с новыми условиями. Оружие вырвано из наших рук. Физическое сопротивление, раз оно сломлено, является бессмысленным. Попробуем покориться чужой воле и извлечь из этой покорности максимум пользы. Погибающие от анархизма — примем дисциплину. Измученные своеволием, подчинимся чужой воле — авось она окажется благодетельной. Русские князья, оплошавшие на реке Калке, были раздавлены ‘задами тяжкими татар’. Кое-что у нас будет раздавлено навсегда. Но татары — даже в тот суровый век не истребили народа русского, а воспитали его до возможности единства и независимости.
1/2 2 дня. Так заныло тоскою сердце по М. Вл., что просто места не мог найти. Побежал к знакомым, узнать о поездах. Оба Ильтоновы, Митрофанов и молодой священник. Пришла телеграмма, будто немцы ставят такие условия: 1) 8 миллиардов контрибуции, 2) 30 лет свободной торговли, 3) отделение Финляндии, Малороссии и Дона, 4) введение полиции. И наши будто на все согласились. По другим сведениям немцы уже в Луге. Поезда не ходят 3-ий день, из Пб. будто бы публику уже не выпускают (как бы не задавили мою милую в Ходынке: молим Бога с бабушкой, чтобы она хоть бы там осталась, но жива). В казначействе крик и брань крестьян — денег не выдают. Мне кассир заявил, что 40 р. можно дать, а завтра, м. б., денег и совсем не будет. В Совете солдатских депутатов (Ильтонов был) невероятная чепуха, бестолковщина и нагромождение глупостей. То хотят рыть окопы на Поповой горе, то бежать. А денек мягкий, солнечный, весенний. Что-то ты переживаешь, дорогая, если ты жива? Боюсь смертельно, что не выдержит наконец твое больное сердце — дохнет на тебя смертью и нет тебя… на почте полная растерянность, почты нет. На рынке мужики ругаются и дерутся. Вчера один мужик, рассказывал Митрофанов, съездил по уху члена правительства — тот что-то грубое сказал. Хотели арестовать мужика, но деревня не дала.
Россия провалилась сквозь толщу столетий в каменный век. Все культурное рушится с грохотом, остается первобытное, беспомощное, бедное и дикое, как природа.
Будь вино напиться, напился бы, до того тоска грызет. Предупреждал я тебя, М. В., о том, что немцы наступать будут — спешила бы. Не послушалась совета — и еще раз каешься.
5 ч. Хорошенькая Тэкла, почтов. чиновница, занесла весть, что будто бы заключено перемирие на несколько часов, а еврей, жилец бабушки, утверждает, будто заключен уже мир. Стало быть, мы опять во власти ‘товарищей’. Бедное мое сердце ноет, прислушивается к немому пространству. Железнодорожный гудок уже внушает движение радости. Еще ходят поезда, но куда? К западу или востоку? Несчастные мои детишки, жмутся робко друг к другу. Мальчики жестоко кашляют и лежат в компрессах. Девочки скучают, ссорятся.
14.II.918, 1/2 5 ночи. Не спится. Опять ж.-дор. гудок, жалобный, как плач ребенка. Агонизирует жел. дорога. В коматозном, как говорят доктора, состоянии почта. Гляжу на конверт с маркой и думаю — увы, этот этап цивилизации отошел. Телеграф не действует. Писчую бумагу доканчиваем. Клочок газетной бумаги — им уже дорожим. Экономим спички. Последние куски мыла. Дети за пряник считают корочку пеклеванного хлеба. Сложились два ужаса: на западе лютый враг, на востоке еще более лютая родина, охваченная жаждой грабежа и самоистребления. Гибель.
Ты ее мог бы предвидеть, когда родился после постыдной крымской войны, когда в числе первых звуков, сменивших звуки небес, тебя встретила площадная брань. В нечистую пришел ты страну, в страну больную, гибнущую.
Догадаться о грядущей гибели ты мог, заметив в век жел. дорог и телеграфа повальную безграмотность крестьянства, повальное пьянство всех сословий и слепое рабство их перед слепой, по существу, властью.
Первый дворянин, какого ты видел, и первый священник были деревенские ростовщики. Второй дворянин продал свою жену и дочь кабатчику, тем и жил. Второй священник в пьяном виде потерял на дороге св. Дары. В числе первых учителей, каких ты видел, были пьяницы, взяточники, педерасты, совращавшие мальчишек в разврат. Первый чиновник, какого ты видел, был пьяница, драчун и сквернослов, неспособный ни к какому делу.
Первые интеллигентные юноши, каких ты видел, были или изнеженные юноши, или глубоко развращенные подростки. А разве ты не видел систематический обман в школах, где ты учился, фальсификацию баллов студентами и самими профессорами? Разве не видел деревянное равнодушие к государству адмиралов, генералов и явные хищения под предлогом государственных нужд? Уже тогда ты мог сказать себе: эта страна нечестивая и несчастная и оставаться в ней, как в Содоме, нельзя. Разве ты не пережил постыдной войны турецкой, где твоя вера в величие государства и народа впервые была раздавлена и брошена в грязь?
Разве ты не перестрадал тиранию над твоей мыслью и словом, которым мог и хотел служить Отечеству?
Разве ты не пережил затяжной агонии голодовок и эпидемий, предшествовавших поражению на востоке и первому русскому бунту? Разве ты не знал лично министров, растерянных, равнодушных, цеплявшихся за свой пост при явной неспособности наладить дело? Разве ты не пережил этих политических убийств? Разве не убедился в жалком бессилии общества, интеллигенции, бутафорского, нечестно и глупо подобранного парламента? Разве ты не убедился в низости и безверии церковной иерархии и в глупости царя? ‘Все это ты видел, Жорж Данден!’16 И если, видя всю эту внутреннюю гниль и возмущаясь ею, ты не бежал из гнилого омута, стало быть, тем самым, ты признал неразрывность твою с ним. Ты оказался не выше здоровой клетки в чахоточном теле — видит гибель и уйти от нее не может.
Вот оценка твоей родины и тебя вместе с ней. Надоело природе терпеть вас. Восстанавливающая сила жизни выбрасывает испорченное.
Но ты еще жив. Да, — но уже агонизируешь, как когда-то в вернувшейся нищете. Уже спишь втроем в маленькой комнате, уже кашляют твои дети от недостатка дров, теплой одежды, присмотра. Уже погибает где-то жена и, вероятно, переживает муки голода старший сын. Опять подлая нищета, преследующая род твой, истреблявшая 5/7 детей братьев и сестер до 25-летнего возраста и не позволявшая даже взрослому поколению дожить до 50 лет!
Доверившись отечеству, ты потерял все обеспечение жизни и подписал смертный приговор — и себе, и потомству своему. Вы еще дышите милые, вы еще живы, но с часами в руках можно рассчитать, когда будете изнывать от голода и отсутствия необходимого рубля в кармане. Если сознание опасности что-нибудь значит, то оно налицо, но увы — явилось немножко поздно. Спастись трудно, вероятнее — совсем нельзя. Если немцы не введут внутреннего мира в России — мы погибли. Если введут, то м. б. спасены.
В последнем случае шансы спасения: а) остатки средств, которых, мож. б., будет достаточно в качестве плавательного пояса, чтобы не пойти на дно, б) надежда найти вновь какой-нибудь литературный заработок, в) остатки здоровья и сил, г) строгая бережливость, д) практическое воспитание детей, которые непременно сами должны будут зарабатывать себе хлеб. Иных путей спасения не вижу ни для родины, ни для себя. Полная во всем экономия, повышенный труд. И тогда, может быть, Отец Небесный не оставит еще на малое время светом солнечным и голубым небом. Не хочется сойти в могилу раньше чего-то важного, чего не сделал.
15.II. Вчера день радости. Утром пошел на кухню, чтобы поторопить подавать самовар: нужно идти в казначейство и постараться получить хоть 40 р. — вдруг за дверями кухни чей-то голос: — Эй, кто тут? Отпирается дверь и занесенная снегом женская фигура — тетя Вера!17 А за ней где-то в пространстве и остальные дамы с И. И. Палферовым. Он, влюбленный в Олю18, к нему равнодушную и только что родившую ребенка от мужа, — делает чудеса любезности и услужливости безграничной. Салон-вагон, из которого, впрочем, товарищи выгнали наших дам и самого И. И. штыками: ‘тут у нас будет штаб’. Однако разместились в вагоне артельщика, который вез 11/2 милл. денег на линию дороги. Оказалось, они приехали еще в 5 ч. утра (я слышал гудок) и ждали на вокзале рассвета из-за отсутствия извощика. Когда ввалились дамы, слезам и радости не было конца. Бабушка сморщила в комочек свое лицо Данта и плакала, и Мария Владимировна разливалась в три ручья, но и триумф: приехали! Погибнуть, так вместе!
Из газет выяснилось, что большевики, скрежеща зубами, капитулировали вполне перед Германией, а она выставила в числе условий мира — кроме контрибуции и раздробления России — полное разоружение, отказ от революционной пропаганды, свободной торговли на 30 лет и пр. и пр. А главное, война немецкая продолжает двигаться. Ленин сказал очень неглупую речь, крайне враждебную Германии, но советует покориться, и напечатал в ‘Красной газете’ очень неглупую статью в том же роде. Но ведь это уже предлог для возобновления войны — можно ли Германии иметь доверие к России, если глава правительства публично оскорбляет немецкую власть и объявляет, что лишь затем заключен мир, чтобы ждать восстания в Германии и готовиться к войне. Что-то странное и дикое, почти мальчишеское во всей тактике демократии. Задор безграничный, раздор, разброд и невежество, постоянная склонность к насилию и нарушению права.
В казначействе неожиданно выдали 150 р. и 30 осталось еще за ними. Едва набрали 10 рубл. мелочью, т. е. отвратительно-грязными и рваными клочками бумаги, заменяющими деньги. Глядя, как старик-сторож ходил от кассира к кассиру собирая эту бумажную грязь, я думал: до чего Россия обнищала и сошла в государственном отношении на уровень деревенских и ребячьих представлений. Как в деревне серьезно думали, что денег у казны вволю — царь захочет — напечатает их сколько угодно, или как дети — нарвут бумажек, — вот и деньги. Ну, как существовать такому государству! В конце концов придут взрослые и культурные люди, отнимут штыки и бомбы, которыми ‘наши ребята’ увечат друг друга, зададут трепку и заставят делать то, что нужно.
Боже мой, что будет дальше! Когда-то, когда окончится эта передряга и мы, оборванные, разоренные, начнем хоть немного человеческую мирную жизнь! Если не убьют нас сегодня, завтра, послезавтра…
Почты нет 5-ый день.
1/2 11-го веч. Мир, будто бы, подписан, но немцы заняли Нарву. Бухгалтер казначейства говорил, что им дана телеграмма об эвакуации в Рыбинск или в Петрозаводск. Сегодня думал: совсем иная у меня сложилась бы жизнь, если бы хоть немножко побольше было средств у родителей, и нас с Леней19 отдали бы на квартиру не к о. Ивану, не к дьякону Нечаеву, не к подлецу Б., а напр., к Эккерману20. Хорошая немецкая семья. Выучился бы за три года немецкому языку. Или даже в менее культурную, но все же немецкую семью — в Опочке они были. Господи, какое раскаяние берет за прошлое. Надо было именно тогда, в начале жизни, 50 лет тому назад, трагически взглянуть на жизнь, и сразу становиться на наилучшие пути. С какой бы жадностью я теперь поучился, если бы тогдашняя свежесть мозга и бесконечная жизнь впереди. Теперь руки опускаются. На 59 году жизни, среди неслыханной катастрофы что самое разумное, на чем я должен остановиться? Если Россию заберут немцы, англичане и пр., понадобится публицистика совсем особая. Мож. б., понадобится защита народа русского в печати международной. Придется вести пропаганду нового приспособления к жизни, пропаганду симбиоза национальностей внутри государственных границ, почти уже ненужных. Имел бы право уехать из милого отечества, ограбившего меня и моих детей, но, мож. б., высший долг укажет остаться, как и всей интеллигенции, на местах, дабы защищать народ в области культурной борьбы. Слишком уж народ наш окажется безпомощным, если горсточка образованных людей убежит из России.
16.II.918 г. Все усиленно учатся по-немецки — и я в том числе (для меня и для Лавровского — это значит подновить старую подготовку). Читаю сказки Гауфа21 по-немецки. Подумать, что с таким талантом человек умер 25 лет! Как я должен благодарить Создателя за свое долголетие! И вообще — ‘не вовсе ж я судьбою позабыт’. То же может сказать и огромный народ русский. Хотелось бы, если позволят немцы, издавать маленький журнал ‘Защита’ — на русском и немецком языках для убеждения русских и немцев жить в глубоком мире и без мирного хищничества друг в отношении друга. Теперь каюсь в том, что не понял своего призвания в начале жизни. Мне следовало очень рано, 20 лет, еще раньше — поступив в Техническое училище — ревностно учиться языкам и выступить на поприще не русского только, а международного публициста. На разных языках я должен бы выпускать маленькие брошюры с проповедью мира. Пацифистов, вы скажете, было и без того немало — да. Но их проповедь не всегда была интересна и не оставляла в памяти читателей глубоких следов. Шепчет тайный голос: неужели ты еще так наивен, чтобы верить в какую-либо пророческую или апостольскую проповедь? От Христа и Сократа до Льва Толстого не есть ли эта проповедь — комическое банкротство духа перед плотью? Война — как и все пороки — есть страсть тела, страсть мускулатуры и нервов, созданных для электрического напряжения и разряда, для борьбы.
Пусть так, — но проповедовать, хотя бы в пустыне, мое призвание. Не долго осталось жить мне, но хотелось бы еще немножко солнца, покоя, тишины и возможности сказать свое слово.
1/2 11 веч. После обеда у Бодаревской спор с Лавровским и Донианцем. Вынужден был прежде всего несколько осадить любезную хозяйку: она уже который раз называет русский народ подлым, позорным и т. п. Позвольте вам напомнить, что я русский и мне подобные обобщения неприятны. Русские — народ несчастный — это правда, но подл не больше, чем остальные. Что мы разбиты — это случалось со всеми народами. Если мы будем завоеваны, то и это случалось почти со всеми народами. Англия со времен Цезаря была завоевана трижды — и все-таки не считает себя подлой нацией. Была завоевана Испания, Италия, Франция — в эпоху Жанны д’Арк и Александра I, Германия — при Наполеоне I, не говоря о древней Греции, Риме, Вавилоне, Ассирии, Египте, Персии, Индии, Китае… Завоеванию подвергались целые материки, и легче перечислить завоеванные народы, чем указать хоть один, никогда не подвергавшийся этому несчастию. Быть завоеванными — во всяком случае правило в истории, не быть — исключение.
17.II. 6 утра. Крушение Российской Империи. Оно было тысячу раз предсказано и наконец свершилось. Плохо связанная, она распалась подобно всем империям, не исключая Римской и Священной Римской. Но, мне кажется, гибель России в одной полосе с гибелью Индии, Китая, Турции, Персии, Кореи, Марокко указывает некое общее явление, а может быть два. Одно то, что народы, отставшие от прогресса наук и искусства, обречены на внутренний и внешний крах. Другое — что вообще государственные формы отживают свой век. Мы плохо оцениваем высочайший факт в истории, названный эпохой Возрождения. Это — возвращение муз из тысячелетней ссылки. Но они не только вернулись, но вернулись созревшими, возмужавшими до богатырской, неслыханной силы. Точно аргонавты из долгой экспедиции, древние музы принесли с собою волшебное богатство — золотое руно изобретений, из которых каждое есть источник обогащения, наводняющий мир своим продуктом. Вечно юный музагет {Вождь муз (древнегреч.), современное написание мусагет.}, современный Аполлон вернулся не на солнечной колеснице, а на паровозе, и вдоль его небесного пути протянулись телеграфные проволоки. Мы не достаточно оцениваем появление в нашей жизни приведенных музами бесчисленных новых существ, железных и медных демонов-машин, которые вполне и с лихвой заменят собой сословие древних рабов. Античный мир пал потому, что базой его было человеческое рабство. Рабочей силой были рабы, для добычи которых требовались непрерывные войны. Рабы плохо работали, заменив хозяев, ушедших на войну, и в конце концов вымирали и хозяева, и рабы, и общее их хозяйство. Античный мир однажды неслыханно разбогател — грабежом завоеванных территорий, но, обезлюдив их и разорив, он и сам быстро разорился: варвары не одолели бы Рим, если бы он не обезлюдел и не обессилел. Истощение древней цивилизации зависело от неправильного источника богатства — рабства. Совсем иное нынешний век великие изобретения создали безграничный мир глухонемых и мертвых рабов — машин, которые в состоянии весь род людской сделать олимпийцами. Одно столетие машинной промышленности — и какое развитие богатства! Чистая случайность, что нынешняя война повернула энергию машин на истребление. Их настоящая роль — создавать, строить новый мир, новое человечество. Судорога мировой войны, осложненной, по-видимому, мировой революцией, показывает, что старая государственность отходит и народы начинают сливаться — сначала в колоссальные коалиции, затем, вероятно, в один бассейн, подобный океану, объемлющему шар земной. Выяснились две координаты новой жизни — нежелание народных масс иметь классовое разделение и нежелание их иметь национальные разделения.
Вечер. Сегодня сердце щемит… Начинает, кажется, чувствоваться ужас государственной гибели, та великая боль, которой на целое столетие заболевает покоренная раса. Неужели мы будем покорены? Да ведь уже! Как прав был я в 1915 г., когда ругался с корреспондентом Times’a и составлял записку для корреспондента Temps, где упрекал союзников в предательстве. Как прав был, предостерегая, что вся война ведется в расчете на наши будто бы неисчерпаемые силы, которые должны укрепить за Англией ее трезубец.
18.II. Нет пророка в отечестве своем. Это мне давно нужно было понять и выступать на всемирное поприще, т. е. говорить своим же ближним, но то и так, как бы говорил всему человечеству. Поистине правы были великие вероучители, видевшие корень зла в элементарных, всеобщих вечных ошибках сердца — в движении добра и зла. Хорошо знаю, что природу не переделаешь, но и не нужно ее переделывать. Нужно культивировать ее, т. е. постоянно влагать в нее поправки, ведущие слепые силы природы по благому пути.
Читаю для практики немецкий роман Zapp’a ‘Die Frau Hauptmann22‘ (к удивлению, почти свободно) и еще раз читаю сердце человеческое, всегда несчастное, всегда безумное — даже у столь подтянутого и сильного народа, как немцы. Даже у приматов человеческой расы — англичан, французов, итальянцев поражает торжество пошлости. Хорошо, — но в каждом обществе и, вероятно, у готтентотов есть маленький % людей благоразумных, добрых, настроенных так, будто они сидят в пустыне и прислушиваются к божественному молчанию. Оставь попытку изменить мир — он Бог и живет, как может. Уединись в своей собственной, тоже божественной душе и живи в ней, как в оазисе, с немногими, тебе подобными. У тебя могут отнять — что уже и сделали — все богатство, но отнять бедность, тебя удовлетворяющую, не могут, не могут отнять царство внутреннее — царство благородного воображения.
Полночь на 19.II. Говорят, Царское С. занято немцами. Ни в Пб., ни оттуда не пропускают. Немцы ведут какую-то хирургическую операцию над поваленным колоссом. Отрубают ли ему голову, отрубают ли руки или вырезают злокачественную язву — решит время. Сегодня видел Павла Львовича23 Нечаева с женой, Донианца, Птицыных, Ильтоновых, Митрофановых (у них провели с М. В. вечерок), был на собрании трудящихся и безработных, и всюду спокойное выжидание, враждебное большевикам.
19.II.918 г. Утро. Сторы подняты, мальчики проснулись. В окна видны розовые, освещенные солнцем деревья. Он встал от сна, великий Бог, — вернее, Он не спал, Он вечно тот же, что всегда. Присоединить свою жизнь к Его жизни — единственный путь спасения. Что мир еще поддерживает тебя, доказательство то, что ты еще жив. Что он на каких-то условиях и впредь склонен поддерживать тебя — ясно. Но на каких?
Вчера Шурочка Афонская рассказывала, что в Опочке жив еще Ал. К. Эккерман, смотритель уездного училища, где я учился. Боже, какая древность! От старости он с ума сошел. Уже тогда он был плешивый с проседью, сухой и тощий человек, но трезвый, любивший гулять, имевший хорошую семью и домик над рекой. Теперь ему под 90 лет и мир все еще хранит его, хотя от старости он, как и мир, впал в какое-то забытье. Бредит марками, собирает их. Какие же условия ставил Эккерману мир? Быть умеренным и трезвым, гулять, жить в милой семье, среди сада, на берегу реки, и немножко работать. Немцы в Царском Селе. Вопрос, что они сделают с Пб. На погибель они нашу идут, или на спасенье? В большом количестве немцы — яд, в малом — лекарство. Уже 50 лет тому назад в Опочке были немцы — тот же Эккерман, Баугарт, Муфель, Иоффе и проч. Они работали, вносили в нетрезвое, ленивое и сварливое русское общество недостающий ему характер. Может быть, доза была слишком мала.
Что-то наш дом в Ц. Селе, наши вещи, книги? Неужели мы все это потеряем? Раз мы грохнулись со всей Россией в пропасть, странно было бы, если бы мы не почувствовали ушиба и жестокой боли. Вопрос лишь, смертельно ли мы ушиблись. Сердце почему-то спокойно.
Вечером. Пришла посылка из Перми, ездили с Иришей на почту. Гулял с четырьмя старшими на озере. У нас старш. Ильтонов, И. И. Палферов из Ст. Руссы, Павел Львович с Поленькой24. Ильтонов принес весть, что завтра будет подписан мир с немцами, а Палферов говорит, что он уже подписан. Россия возвращает даже разбитой Турции не только все завоеванное, но даже Карс Батум… От России отнимаются почти все завоевания Петра Великого, Екатерины II, Александра I и II на Западной границе. Два самых блистательных века нашей истории пошли насмарку. Созданная крепостным правом, т. е. дисциплиною феодальной, Российская империя рухнула через 50 лет после того, как вынули из нее эту пружину. Социализм пытается вложить тысячи своих пружин в лице советской власти, но выйдет ли что-нибудь из этого — Бог весть. В газетах от субботы — будто немцы в 40 верстах от Бологое.
20.II (5.III). Дивный солнечный день, ослепительный, благодаря снегу, и почти жаркий. По дороге из библиотеки мучительная мысль: А что, если Германия будет до конца жестока? Если она будет рассуждать по-дьявольски: зачем только ранить врага, если можно убить его? Если великим чудом удалось повалить Россию, зачем позволять ей подняться хотя бы в отдаленном будущем?
Только глупые не доканчивают своих предприятий, только лентяи довольствуются полупобедами.
Чтобы убить Россию по-дьявольски, т. е. с наименьшими средствами и с наибольшим соблюдением приличий, достаточно предоставить Россию самой себе. В самой России сложился губительный яд, сжигающий ее медленно, но верно: народная анархия, развязанность от культуры, религии и совести. Идет великое самоистребление народное, — выгодно ли немцам мешать ему? Да пусть она погибнет — эта нация двуногих свиней, останется земля и природа (mop Hinter-land {Резервная земля (нем.).} — который столь необходим германской расе). Давно сказано: — славянство — подстилка для немецкого племени (Dn-ger volk {Народ для удобрения, народ — навоз (нем.).})…
Что может спасти нас — это тоже презрение немцев, которые собираются погубить нас. Они могут рассуждать, как степной разбойник, отбивший табун
25
скота. Скот — нечто ценное, ему нельзя давать бодаться, душить друг друга, околевать с голоду. Выгоднее навести порядки в стаде и эксплуатировать его как живой источник дохода. Если восторжествует этот взгляд, то немцы сделают с нами то же, что с поляками в Познани или с неграми в Камеруне. Первое — максимум, второе — минимум. Что еще может спасти нас — это затяжка войны на Западе. Если англо-франко-итало-американцы решат воевать до истощения сил, то немцы, уже весьма надорванные, наконец дадутся. Тут может произойти новая катастрофа, подобная русской: восстание простонародных масс. Когда сталкиваются две массы, движение их переходит в теплоту, которая в состоянии накалить, расплавить, превратить в пар обе массы. Россия уже взорвана, другие воюющие державы близки к взрыву, в том числе и Германия. Что затем последует — сказать трудно. Во всяком случае ясно как день, что Олимп человеческого рода — Европа — обрушился, и для светозарных богов и муз настает серенькое и холодное существование…
Вечер. Читаю Степняка-Кравчинского25 ‘Ольга Любатович’, ‘Халтурин’ и пр. Дохнуло моей ранней молодостью. Упоминаемого Каблица26 я хорошо знал, с Ольхиным27 встречался, с Дубровиным28 я лично, кажется, не был знаком. От многих, вероятно, шла в нашем училище революционная зараза, которою я был захвачен одно время до страсти. Не уйди я в Средиземное море на 1 1/2 года, — возможно, что свихнулся бы в революционное подполье. Или нет? Пожалуй, нет, ибо если бы да, то и после было достаточно поводов и случаев и даже предложений.
Думаю о Гриневицком29. Как говорят, лично он был мягкий человек. Но сколько беды наделал этот медиум злого духа, швырнув бомбу в Александра II? Не было бы этого швырка, чего доброго, не было бы и теперешней нашей катастрофы. В России сложился бы парламент, Александр II процарствовал ХХ-ого века, а затем, м. б., иной подбор людей и иная политика спасли бы Россию и от восточного, и от западного разгрома. При Александре II не было бы тройственного союза, а был бы союз трех императоров, и война была бы в союзе с немецким (нрзб.) против Англии и Франции. Другая сложилась бы картина.
Что-то делается в Петрограде, в Берлине, в Париже, в Лондоне, Нью-Йорке? Как ни странно, действительно есть мистические на земле точки, играющие роль ядра в клетке. Через каких-то людей, сгустившихся в центре, проходят токи страстных решений и рефлексы творчества. По своему глубокому индивидуализму я добровольно выбросил себя из всякого общества и сообщества, и, м. б., это жаль. Жить совокупной, соборной, толповой жизнью, м. б., гораздо приятнее, чем киснуть особняком.
Нынче — 40 лет, как я вошел в жизнь взрослых людей и уже близок к выходу из нее, а все еще не насыщен ею…
Да! В этом весь вопрос. Мы, ‘Господа’, позабыли, что мы только часовые на великой народной страже — и вот нет империи народной, нет народного величества, независимости внешней и свободы внутренней! Великое стеснение во всем, рабство. Император Александр II сделал роковую ошибку или целый ряд их:
1) Ему не следовало так скоро заключать мир, и нужно було вести войну до почетного конца. Еще немного стойкости, и можно бы обойтись без унижений Парижского договора30.
2) Отменить крепостное право следовало сразу с уничтожением общины и выделением на хутора.
3) Следовало дать больший, где возможно, двойной надел с удлинением срока выкупа.
4) Учредить Дворянский и Крестьянский банк для выкупа остальной помещичьей земли в пользу Государства с правом передачи ее только фактическим земледельцам всех сословий за определенный выкуп.
5) Обложить огромным налогом право проживания за границей и право перевода туда ценностей.
6) Сохранить звание потомственных дворян только за теми помещиками, которые сами хозяйничают на земле отцов своих и несут земскую службу.
7) Ввести во все школы, гимназии и университеты предметы: земледелие, гигиена и санитария.
Покрыть Россию тысячами ремесленных и инженерных школ.
9) Покрыть Россию тысячами учреждений мелкого кредита и потребительских обществ.
10) Покрыть Россию сетью железных дорог усиленной и спешной постройки.
15) Ввести учреждение Боярской думы и звания бояр для лучших людей всех сословий.
16) Преобразовать суд, введя суд шеффенов31 или присяжных английского типа.
17) Разделить Россию на самоуправляемые области по образцу С. Штатов.
18) Усилить уголовную репрессию.
19) Преобразовать духовенство, поставивши в воспитание священства главным образом нравственный ценз и призвание к церкви.
20) Никаких войн и максимум развития обороны.
Боже, какое чудное царствование могло бы выйти, если бы благодушному Александру II побольше здравого, практического ума, поменьше самомнения, побольше личной энергии.
Израненный, истекший кровью народ до того сделался равнодушен к государству, что готов подчиниться любой власти, и внешней и внутренней. Двойная тирания надвигается на Россию, и только их союзничество может спасти нас. Поставлен лозунг: уничтожение буржуазии, вся власть трудящимся! Но докажите же, что так называемая буржуазия не трудится! ‘Она эксплуатирует трудовые классы’. Но ведь все классы эксплуатируют друг друга, обмениваясь услугами. Кроме очень немногих лентяев и больных людей, все работают, и иные буржуи работают за четверых, за шестерых, как я, например, последнее десятилетие. Я ненавижу праздность и готов одобрить всякие законы для привлечения работоспособных к труду, но отнимать чужое добро в порядке разбоя — едва ли идеальный способ реформы. Правильно в Библии указан первородный источник зла: желание чужого. Первому человеку был отдан мир кроме одного запретного дерева. И все-таки Ева украла чужое яблоко, а Адам использовал эту кражу. Грех Каина в том же роде: позавидовал дому брата своего. Не могли разделить неба. Социалисты хотят сделать все общим по принуждению. Но уже то обстоятельство, что приходится принуждать к новой жизни, притом страхом смерти — едва ли говорит, что новый порядок жизнен и естествен. В природе нет нужного и необходимого, что вынуждалось бы у людей: дышим, двигаемся, едим, пьем, совокупляемся без принуждения, и напротив — с безотчетной и неодолимой потребностью. С такою же потребностью человек захватывает то, что ему нравится, и именно в свою, а не чужую пользу. Если человек (или животное) что-нибудь делает для общества, то лишь в ощущении того, что сам имеет общественный пай, т. е. пай какой-то собственности в общем благе. Социализация жизни чрезвычайно подвинулась еще до социализма и продолжает развиваться — казалось бы, следовало предоставить прогрессу идти своим путем, дабы естественно и незаметно пододвинуть нас к тем формам общества, какие свойственны природе данного момента. Если бы сейчас это был социализм, то мы не заметили бы его внедрения, он родился бы как доношенный плод и нашел бы мать свою подготовленной для кормления его. Что же мы видим теперь? Социализма нет, есть только грабеж одних собственников другими собственниками, переложение денег из чужих карманов в свои. Говорят: мы отнимаем когда-то отнятое у народа. Но ведь это фраза: капиталисты не отнимали, а зарабатывали своим трудом все, что они нажили, на условиях свободного соглашения. Все могли воспользоваться теми же обстоятельствами истории и географии. Если воспользовались некоторые, а остальные в то время бездельничали, пьянствовали, мотали, то почему же справедливо премию счастья давать бездельникам?
Я лично против больших богатств, считая их фиктивными и бессмысленными. Но я не знаю иного способа в природе общества заставить человека работать в меру сил и потребностей, кроме свободной конкуренции. Кто хочет мечтать, довольствоваться малым, наслаждаться тем огромным и прекрасным сокровищем, которое Отец Светов предоставляет даром для всех, то зачем мешать этому? Зачем навязывать другие, сложные, ненужные человеку потребности и страсти? Оставьте народ в покое! Может быть, подавляющее большинство людей, подобно животным, растениям, минералам, не хотят и даже не способны выйти из природы, т. е. из состояния дикого, бедного, полуголодного, грязного, возбуждающего в вас — олимпийцах — такой ужас. Простонародье вовсе не считает ужасом вошь в голове или таракана на стене. Не считает ужасом рубище, черный хлеб с квасом и т. д. Это вы, фанатики социализма, до такой степени усвоили психологию самой дурной части буржуазии, что приписываете народу несуществующие страдания. ‘Раз нет коврика у кровати и белой булки к кофе, стало быть жить нельзя’. Человечество несчетные века опровергает этот ваш идеал: без ковриков и кисейных занавесок, без ликера к кофе и т. п. жить еще очень можно! Подумайте, что весь античный мир — египтяне, Вавилон, Греция, Рим тысячи лет жили 1) без водки, 2) без табаку, 3) без чая, 4) без сахара, 5) без кофе, 6) без карточной игры, 7) без газет и книг. Попробуйте отнять все это у современного фабричного рабочего — он сочтет себя несчастным, но, может быть, еще до сих пор половина населения земли обходятся без этих возбудителей. Я лично обхожусь без них — кроме чая и сахара, от которых мне отказаться, как я чувствую, вполне доступно. Уже два месяца я обхожусь без газет! Трудно было бы отказаться от возможности записывать свои мысли, но, вероятно, помирился бы и с этим. Может быть, невыраженная мысль накапливалась бы до состояния напряженной страсти, преображалась бы в песнь, в стихотворение, в героическое действие. Я хочу сказать этим, что социалисты, будучи сами глубокими буржуа (как буржуа 100 лет назад, свергая аристократию, сами были глубокими аристократами) — напрасно навязывают простонародью социальную зависть, жадность до чужого, представление о счастье, будто бы неразрывном с богатством. Вовсе не все люди по натуре своей богачи, как и не все — бедняки. Подобно блондинам и брюнетам, верующим или неверующим, умным или глупым, типы бедных и богатых — рождаются. Кто по натуре своей богат, то даже родившись в подвале, он в большинстве случаев выберется из нищеты и добьется богатства. (Разве не все капиталисты вышли из народа?) Капелька масла в молоке непременно поднимется к слою сметаны. Наоборот, кто по натуре бедняк, то родившись в семье миллионера, он всю жизнь будет безотчетно стремиться к бедности: в лучшем случае он будет жить как Сенека, не замечая богатства, в худшем — разматывая его. Разве мало добровольно разорившихся? Разве оскудевшее дворянство не доказало, что по натуре ему свойственно не богатство, а бедность? В старом, свободном строе каждому предоставлялось искать того состояния, которое ему особенно по душе. Я лично — помесь обоих типов. Я люблю приобретать деньги, как право на свободу, но не люблю приобретать вещей, и к самим деньгам до того равнодушен, что не озаботился сохранить их. Теперь я снова нищий, но если вернется старый строй, то, по всей вероятности, я буду много работать, безотчетно стремясь к богатству, и буду совершенно равнодушен к нему, что будет разорять меня. Равнодушие к богатству позволило мне обзавестись большой семьей, я одним этим раздробил возможный миллион на семь или на десять обломков. Равнодушие к богатству оставило меня без запасов вещей и хлеба.
Вот чего не хотят понять социалисты: помимо их способов насильственного уравнения имуществ всегда действовал натуральный способ этого уравнения, а именно: богатство и бедность сползали с тех, для кого были тяжелы. Напрасно мы думаем, что законы равновесия, законы физики и динамики деиствуют только в материальном мире. Они столь же непререкаемы и в нравственном, и в социальном мире. Социалисты, не пересоздав природу, не уравняв типы людей, хотят уравнять их положения. Но это будет насилие и над богачами, и над бедняками. Само собою, отняв насильственно достаток богача, вы сделаете его несчастным и никакое утопическое равенство не вернет ему тех радостей, какие давало первенство.
По натуре богатый (т. е. более деятельный и алчный) будет страдать, будучи вынужден к бездеятельности и умеренности, жизнь для него потеряет всякий смысл. Но и бедняки не будут счастливы, если их заставят добиваться известного достатка… Они будут отвратительно работать, они понизят общий достаток до свойственного им уровня, т. е. до нищеты и принужденье жить лучше явится для них только обузой. Социалисты ищут совершеннейшего типа жизни, не догадываясь, что это — старый порядок (если говорить вообще), причем, если чего не доставало ему, то не отмены, а осуществления. Не отменять нужно свободу соревнования, а обеспечить ее, и только при этом условии дарвиновский отбор жизнеспособных пройдет как следует. Величайший грех — не уважать неравенство и устанавливать какой-то общий тип жизни. Нужно раз навсегда признать свободу самоопределения каждого. Из этой свободы непременно сложится расслоение вариаций жизни, но такое расслоение и есть организованность, способность наилучшего сотрудничества неравных и даже неподобных форм.
Днем. Птицыны принесли газетку. Немцы взяли Киев — Гомель после жаркого боя. Под Нарвой было сражение. Под Псков стягивают 2 корпуса. Мир подписан нашей делегацией. На востоке выступают Япония и Китай. Россия — Рассея — рассеивается в пространстве, распыляется. Что же, мож. б., это спасение ее, а не разрушение. ‘Не оживет, аще не умрет’. Мы, великороссы, погибали в пространстве от невозможности наполнить его до удельного веса, при котором завязывается культура. Теперь нас сожмут и уплотнят. С нас сбросят награбленное в веках добро, груз которого истощил наши силы. Финляндия, Литва, Польша, Украйна будут буферами от сильного врага. Надеяться станем только на себя, жертвы центра на окраины прекратятся, и мы заживем еще недурно на остатках нашей территории. Лишь бы нам оставили этнографическую черту нашего племени. Вместе с плохо связанными враждебными нам окраинами мы сбросим навязанный иллюзией пространства очень вредный психоз величия, часто мнимого. Соберемся опять в черте Великороссии и, выстрадав государственные инстинкты, опять, мож. быть, создадим царство, а еще вероятнее, ранее того сольемся с человечеством под властью англо-саксов и латинян. Это не первенство, но первыми мы никогда и не были, пора же обнаружиться правде. Мы всегда были варварской сильно отставшей страной, и корона на великодержавие наша была фальшивой.
‘Великий народ’… Покажите, однако, документы. Покажите права! Немцы, изучившие нас лучше, чем мы сами (ибо у них был критерий для сравнения — собственная культура) увидали наконец, что у колосса глиняные ноги.
Что, в частности, я должен делать в мои 59 лет? Последнее десятилетие в моей жизни, если оно будет дано мне, я обязан проповедовать основное правило мудрости — извлекать хорошее из худого. Униженная гордость народная обязывает нас к смирению, но служению цивилизации, труду. Будем из всех сил трудиться и наживать то, что прожито предками. Будем наживать прежде всего благочестие, идеализм, уважение к красоте, тот милый эпикуреизм, тот достойный стоицизм, которых столь недостает расе циников. Довольно варварства! Довольно идолопоклонства в политике, как в религии! Довольно поклонения плохому прошлому! Будем же чтить хорошее прошлое, извлекая его отовсюду, из всех культур и тщательно перенося в будущее через настоящее. Вот несчастие наше — умственная ограниченность большинства. Сегодня изумлялся глупости Коли Птицына. Студент-математик, 24 года, удачно увиливавший от военной службы, изо всех сил хлопочет над тем, чтобы обучить детей приходских школ церкви — пению. Потерял голос, кашляет, но ездит по монастырям, ходит с открытой головой в Короцкий монастырь32 с крестным ходом, читает акафисты, надевает стихарь, проповедует, ведет религиозные беседы и пр. И очень гордится этим. ‘Надо бы Матушку Иверскую сюда’. Это меня возмутило. Говорю: целые века Матушка Иверская была в вашем распоряжении, полная свобода была кланяться ей и усердно кланялись, а что же вышло? — Да то, что здесь сравнительно спокойно… — А в Германии еще спокойнее. Там без Иверской воюют со всем светом и побеждают, а у нас и Иверская, и Казанская, и Смоленская, и Почаевская и не весть сколько других, и что же? Парень основательно глупый, но с самомнением невероятным. И таких много, и это лучшие, ибо другие ни во что не верят и все-таки глупы, как дерево.
Вечер. У меня, говорю бабушке, нет иной мечты, как достать работу и прокормить детей. Да, — о большем не думаю, хотя чувствую, что рассудительные публицисты очень понадобятся при ликвидации мировой катастрофы. Моя военная служба продолжалась, считая со школьной подготовкой, с 1873 по 1892 г. — почти 19 лет. Писательская служба тянулась вдвое дольше, и вот — отставка. Неужели чистая, без возврата? Похоже на то. Чем же тогда заняться, что давало бы хоть скудный хлеб? Будь глина в саду, пробовал бы лепить горшки, они в цене. Будь воск — делал бы свечи, они тоже в цене.
22 февр. (6.III), 2 ч. ночи. Не спится. Война, как ‘древо яда’ — выпускает одну неожиданную ветвь за другою. Последняя ветка — два миллиона русских военнопленных, которых Германия может выпустить на Россию в качестве… Аллах ведает, какой стихии. Я думаю, огромное большинство этих военнопленных не герои, а люди, еще в начале войны и даже до нее решившие — лучше сдаться, а не воевать. Сознательные изменники долгу, если возможна измена долгу, которого не признаешь. Но есть и герои, подобранные ранеными на полях битвы или увлеченные паникой товарищей. Два-три года, проведенные в плену, в крайне суровой дисциплине, труде и тяжких лишениях, не могли не подействовать на них воспитательно. Кое-чему они научились там, например, немецкому языку, восхищению перед немецкой культурой и презрению к своему русскому варварству. Говорят, будто немцы нарочно распропагандировали русских пленных для будущей революции. Но это едва ли так. Русская революция нужна была немцам в начале войны, после же она для них опасна. И возможно обратное, особенно последний год, если велась пропаганда среди наших пленных, то в смысле презрения к русским бунтарям и возмущения к их озорству. Возможно, говорю, что эта 1 1/2—2-миллионная армия вернувшихся в Россию пленных явится силой, сметающей большевизм, а вместе с ним и русскую революцию. Свои силы немцы не будут тратить для покорения России и для восстановления порядка: они попытаются устроить это нашими же силами. Возьмут Смоленск, Москву, Петроград, пошлют карательные отряды на Волгу, и пожалуй, чего доброго, к Пасхе восстановят у нас монархию — хотя бы при помощи народного референдума или наскоро собранного учредительного собрания. О нем — как одном из секретных условий мира — ходят слухи. А дальше что? Дальше втянут ту же армию в войну с Японией или с Англией и используют славянство для своих немецких целей. Этак проклятая война затянется еще Бог знает на сколько времени. Может и так случиться: в Австро-Германии вспыхнет анархия и немцы будут подавлять ее русскими силами. Сочетаний, как в сложной шахматной партии, сколько угодно. При восстановлении порядка у меня явятся шансы: а) получить работу, б) вернуть хоть частичку дохода и капитала и домов, захваченных ‘товарищами’. Лишь бы прожить как-нибудь. Согласен на нищету, ибо блаженны нищие, привыкшие к нищете! Лишь бы без острых страданий голода и холода. Глядеть на детей, которые ‘делают экономию’ на крохотные кусочки сахара, отдавая из четырех кусочков один или два бабушке, — тяжело… А скоро сахар останется таким же воспоминанием, как шампанское. Ржаной муки нет, нет картофеля. Доедаем крупу. Один Бог знает, как протянем до лета, а летом что же ждать, кроме нового голода, в вечно голодающей Новгородчине! Разве что немцы подкормят украинским хлебом или сибирским.
Днем. Опять никакой почты, хотя почтовые вагоны ходят. Зашел к Ильтоновым, не раздеваясь в передней, узнать новости. Мир, как говорят в Совете, еще не заключен, но военные действия приостановлены. Большинство Советов С. Н. Р. Д. против мира. Турки выставили неслыханные требования, а именно — оккупации всего Кавказа. Америка уполномочила Японию отобрать от России все доставленные Америкой военные снаряжения. В Москве 12—15.III (н. с.) соберется съезд Советов и будут решать: воевать или соглашаться на мир. В Пб. ‘все спокойно’. Значит — смерть, и, в сущности, мы влачим уже посмертное существование. Доживаем в гробу, и черви со всех сторон вгрызаются в наше тело.
Вечер. Через Валдай тащутся автомобили разных типов, изломанные грязные. Четыре из них ночуют на посаде. Шоферы говорят, что верстах в 80 отсюда бесчисленное множество автомобилей завязло в снегу, разбитых, сгоревших, бросившихся в панике от немцев. Остатки XII армии…
Трагедия России скрашивается общемировою. Победит ли когда-нибудь социализм или будет на 600 лет раздавлен, как пророчит Дж. Лондон, — но в гибели России будущего драматург усмотрел удивительный идеализм тех же большевиков. Назвать их сплошь негодяями и грабителями было бы ошибкой. Они мечтатели, причем опыт решит — глупого склада или гениального. Они предлагают миру свое откровение, в которое верят до нестерпимости. Маниакальные ли это изобретатели, или в самом деле сама природа сквозь их воспаленные головы выдвигает новый план общества, готовый сменить прежний.
23.II (7.III). Вчера на багровом закате, любуясь силуэтами домов и деревьев, думал: до чего близко к нам небо, — ведь я уже иду по звезди небесной! Тысячи звезд и мириады рождений и смертей в пространстве, мириады восторгов и отчаяний. И как я не могу помочь ни одной твари, погибающей в системе Сириуса или Капеллы, так и они не могут помочь мне. Вся полнота спасающего их божества там в них — и только в них, как здесь во мне — и только во мне. В пучине моря крохотная креветка увильнула от пасти дельфина, и она спасена. Если нет — нет… Кому ты должен молиться? Вчера зашел к Введению — акафист Николаю, вся церковь поет, выходит красиво, Николай-угодник — большой образ в золотой ризе, паникадило перед ним, как разгоревшийся костер. Николай — как бы большой барин в сравнении с другими святыми — перед теми свечечка, а то и ничего. Николай заслонил и Божию Матерь, и Иисуса Христа, и Бога Отца. Есть еще две иконы: мир, меня объемлющий, которому молиться не надо, напрасно: он и без молитвы дает все, что может, безразлично — на спасение или на погибель. Вторая икона — зеркало. Подойди к нему, ты увидишь старое лицо очень слабого, в общем крайне ничтожного существа. Живая или, точнее, полуживая пылинка. И все-таки это божественное существо способно до некоторой степени спасти тебя. Ты и тебе подобные, точнее — твои повторения в мире. Молись себе и им, пробуждай свое и их внимание, возбуждай участие их — и, быть может, тебе удастся увильнуть, как креветке от пасти чудовища. Что касается бесконечно-великого, всевластного существа, которое скрыто в мире до невидимости и до неощутимости, то неужели ты не видишь, что такое существо живет своей сверхжизнью, в твою невместимой? Гляжу на звезды и спрашиваю себя, что между звездами? Их сияние, трепет их лучей, некое реальное’нечто’ и во всяком случае — не ‘ничто’. Это и есть плоть Твоя, Господи, видимая мне душа Твоя. Но в самом себе я открываю нечто кроме плоти твоей: чувство, мысль мою. И думаю, что таким же чувством и мыслью проникнут мир. Во мне — немножко трепета лучей небесных, у других — больше, полнота же сознания, мож. б., в центрах солнечных и Сириусе, в Арктуре, Капелле и т. д. А м. б., сознание только что нарождается в мире в мозгах особых тварей и есть лишь особая, новая форма излучения материи в ряду других, бесчисленных, нами неуловимых? М. б., совсем напрасно сознание себе приписывает функцию высшей жизни. Не оно единственное живет в нас, и оно, м. б., будучи личным, есть самое эфемерное… Социалисты отрицают частную собственность, т. е. уже состоявшийся дележ природы. Они предлагают другой дележ, будто бы более справедливый. Но уже один вопрос о несправедливости дележа не поднимает ли нечто худшее нищеты — раздор между людьми и вечное оспаривание прав вместо довольства ими? Кто в последней сущности знает, что справедливо и что нет? Я работал 38 лет и вы отнимаете у меня все заработанное, причем вам кажется, что это справедливо. Но мне это не кажется, и нет в природе силы, способной примирить нас. Неужели новое состояние лучше прежнего? Прежде дележ жизненных благ основывался на минимуме страданий для всех. Предполагалось, что богатство нужно не для всех — кому оно нужно, тот работает за троих, изощряет свои таланты. Кому не нужно — празднует, остается в бедности. Зачем святому трудиться от зари до зари, когда ему довольно пещеры и куска хлеба, который ему дадут очарованные им ближние? Но грешное счастье требует разных степеней богатства, и старый порядок предоставлял свободно каждому, сообразно его индивидуальности, наживать и проживать свой достаток. Счастье, как платье у портного, на каждого кроилось и на каждого примерялось, — социалисты же дают общий для всех покрой и отвергают примерку. Где больше справедливости, удобства, красоты, согласованности с личным счастьем? Я одно знаю, что старый порядок не принуждал меня насильственно к своему строю. Мне было предоставлено отказываться от частной собственности, за себя лично, не посягая только на чужую (ибо посягательство на чужую собственность есть не отрицание ее, а крайнее утверждение). Я мог работать 8 час. в сутки и все результаты труда жертвовать в общую пользу. Если я не делал этого, меня не ограбляли. Теперь же мне не дают никаких благ социалистического строя и отнимают все блага буржуазного. Мою собственность отняли, а своей не дают. И это называется справедливостью! ‘Подождите, дайте время, чтобы ввести новый порядок’. Да вот уже год, как революция свергла старую государственность, защищавшую буржуазный строй. Уже 4 месяца господствуете вы, большевики. За 4 месяца вы успели отобрать наши дома, земли, капиталы, но не дали ни куска хлеба, ни тарелки щей. Убили или изувечили налаженный социализированный труд (например, промышленный и торговый), наплодили дармоедов и паразитов, — а пока больше ничего!
Вечер. Сегодня куча запоздавших (до 11 дней) писем. Были у нас — молодой Ильтонов с каким-то капитаном-авиатором, георгиевским кавалером. Потом — Бодаревская, Лавровский, Донианц. А утром видел мельком Птицыну. Новость — контрибуция на Валдай в 45 или 60 тыс. и отказ платить ее со стороны купцов. Ратификация мира должна быть подписана в Москве 17 марта, т. е. через 10 дней. На нее мало надежды. Что-то ужасное творится в России и над Россией — недаром сердце мое и сердце многих поколений русских мыслящих людей ныло всю жизнь за несчастное свое Отечество… Гибель предчувствовалась — и она настала. Но неужели может погибнуть 100-миллионный народ, в котором есть те жизненные элементы?
24.II, 3 ч. ночи. Холодно, + 9R, не спится. Вспомнил ужасные дни, когда жизнь держалась на волоске (кроме бесчисленных незамеченных опасностей):
1) День рождения — чуть ли не в бане, принимала вместо акушерки бабушка, попадья Акулина.
2) Огромный нарыв на шее, от которого до сих пор шрам.
3) Тонул в Новоржеве.
4) В Юшкове едва не растерзан был сорвавшейся с цепи собакой (спас пудель).
5) В Заборье тонул у Егурьевского моста.
6) В Заборье нападение собак.
7) ‘ острый припадок вроде падучей.
Опочка — упал потолок в комнате, и я чудом, прижавшись к стене, остался жив.
9) Опочка — чуть не провалился под лед, катался на коньке.
10) Опочка — тяжелая простуда после пожара.
11) Кронштадт — тяжелое воспаление легких, был приговорен к смерти.
12) Море — хождение по брам-стеньге, не держась ни за что.
13) Кошка — тяжелая лихорадка.
14) Море — удар вилкой в руку выше локтя — Пьяновым.
14) {Так в тексте.} Кронштадт — едва не утонул у форта Петра I, купаясь.
15) Тяжелый припадок вроде падучей.
16) Нападение хулигана ночью (спасла угроза кортиком).
17) Петербург — тяжелый угар на Петроградской стороне.
18) Озерки — чуть не утонул в купальне, запутавшись в сваях под водой.
19) Выстрел Жеденова33 на 4 дюйма от сердца.
20) Операция грыжи с последующим воспалением при снятии швов.
21) Вызов на дуэль: Фок.
22) ‘ Эбергард.
23) ‘ Куропаткин.
24) ‘ Кнейгельс.
25) Проект дуэли с 12 финляндскими редакторами.
26) Болезнь 1904 г. (тифоид).
27) Чуть не раздавлен автомобилем 1917 г.
28) Под выстрелами первые дни революции.
29) Полет на аэроплане с Мациевичем34.
30) Уносило в океан отливом в Бресте.
31) Чуть не погиб в Валдайском озере.
32) Зимний Никола в Небылицах.
И все-таки жив. ‘Ангелам своим заповедает о Тебе’. С бесконечною благодарностью Богу, Спасителю моему, говорю: не оставь и в будущем. Не 32 раза, а вероятно 32 тысячи раз жизнь ставилась сознательно и бессознательно на карту с вероятностью 50% гибели, и все-таки жив.
25. II. Сегодня слух, что в Твери кровавая резня между горожанами и красногвардейцами. В Зубцове будто бы красногвардейцы вырезали несколько семейств.
За обедом у Бодаревских слышал, что и у нас в Валдае настроение близкое к взрыву. Боже, спаси нас! Немецкая контрольная комиссия будто бы уже приехала в Петроград, и мир, предложенный немцами, опубликован не полностью. Есть какие-то тайные статьи…
26.II—11.IV. ‘Русь! Куда мчишься ты?’, — спрашивал Гоголь. ‘Под косогор, голубчик! В пропасть!’ — могла бы ответить ему Русь. Гоголь немного не дожил до Крымской войны, — Россия скажет миру новое слово! — проповедовали славянофилы. И она сказала… Многие славянофилы могли еще его слышать… На великий акт освобождения от крепостной неволи народ — свободный народ! — ответил: 1) быстрым развитием пьянства, 2) быстрым развитием преступности (поджоги, потравы, деревенская поножовщина), 3) быстрым развитием разврата, 4) быстрым развитием безбожия и охлаждением к церкви, 5) бегством из деревни в города, прельщавшие не недоступным знанием, а доступными притонами и кабаками, 6) быстрою потерей всех дисциплин — государственной, семейной, нравственно-религиозной и превращением в нигилиста. ‘Новое слово’, сказанное Россией миру, оказалось отрицанием всех хороших слов, сказанных когда-то человечеством, отрицанием Бога-слова. Сначала новое слово было сказано свободнейшим классом России, дворянами-нигилистами, — интеллигенцией русской и затем тысячеголосым эхом было поддержано простонародьем. Вот куда рванулся освобожденный сын Божий, народ!
‘Зачем я буду продавать хлеб по 60 р. пуд? Я выгоню две бутылки самогонки и продам их за сто рублей!’
Вот подлинное и громкое, бесстыдное рассуждение новгородского мужика в ужасные дни февраля 1918 года! Хлеба нет не потому, что его нет, а его прячут для того, чтобы перегонять на водку. Пьянство, изгнанное в дверь, влетело в окно и творит по-прежнему свою разрушительную работу. Кто знает, не был ли постыдный провал этой войны и великий бунт последствием слишком крутого запрещения спирта? Сначала распоили народ, довели его до ‘алкогольного одичания’ (выражение Сикорского), а потом вдруг, мановением бровей, остановили отраву. Все аплодировали закону и я в том числе (но я был против запрещения пива и виноградных вин)35. Случилось то, что с мышьяком, если его вдруг бросить после долгих приемов: отравляет уже отсутствие привычного яда, а не присутствие его. Народ почувствовал глухую тоску по водке. В тылу он бросился на денатурат, одеколон, политуру, ликву и наконец остановился на самогонке. На фронте этого не было, — и сложилось массовое тяготение от фронта в тыл или такая же массовая наклонность к сдаче неприятелю: и в тылу водка, и у неприятеля водка. Уверен, что немцы через евреев соблазняли русские части к сдаче главным образом обещанием водки. Из окопов в окопы перебрасывались кроме ядер и пуль, чем богаты: мы хлебом, немцы коньяком и табаком. В захваченных немецких окопах наши находили бесчисленное количество пустых бутылок. — ‘А что ж, ребята, — гляди как живет немец! Жрет коньячище, сколько влезет! У них и пива вволю, и всего… Работать заставят? Так и здесь не гуляем. Зато воевать не будем — и шкура цела будет. Бросай ружье, подымай руки вверх!’ Так я рисую себе позорную сдачу немцам около 3-х миллионов русских солдат. Не все сдались под соблазном водки и спасения живота, но думаю, что очень большой, м. б., подавляющий процент. Как Персы и Греки побеждали Скифов, спаивая их, так и хитрые немцы через 2 тысячи лет. Уже достаточно было фронту отвалиться вперед на 3 миллиона бойцов, чтобы другие 3 миллиона отвалились назад в качестве дезертиров. Вот вам нехитрая картина нашего военного краха. За спаивание народа государством в продолжение полувека после освобождения народ ответил изменой родине: Spiritus vini вытеснил Spiritus Sanetus {Спирт. Дух святости. (лат.). Игра слов.}, называвшейся ‘Святою Русью’ в течение веков более трезвой, трудовой и подчиненной жизни. У привычных пьяниц, как вообще у наркоманов, замечено третье состояние: ни трезвое, ни пьяное, но худшее обоих их — это когда человек вдруг бросил приемы яда. Наступает похмелье Katzenjammer {Похмелье (нем.).}, когда человек менее нормален, чем если бы он выпил немного, ‘опохмелился’.
Бунт народный есть буйство алкоголиков, не имеющих чем опохмелиться. Недаром ядром, ‘красой революции’ оказались матросы, самая спившаяся (на казенный счет) часть военных сил. Физически трезвые, на ногах, психически они ведут себя как буйные делирики36. Психоз пьяниц отчасти передавался и вполне трезвым, т. е. мало пьющим или непьющим вообще. Психозы заразительны.
Наблюдается глубокое опустошение души народной, падение нравственности, чувства чести, любви к родине, Богу, государству, к ближнему, — и не есть ли это тоже один из признаков слишком продолжительного (со времен Скифов) народного пьянства?
Немецкая династия, немцы при дворе, мож. б., безотчетно, но верно вели политику гибельную для нашего племени — сначала спаивая народ до бешенства, потом останавливая этот процесс — до необходимости взрыва всей психики.
Примеры низости народной бесчисленны: армия дезертиров, сбежавших с фронта, превращаясь в армию ‘мешочников’, т. е. самых яростных спекулянтов на общенародном бедствии. Пользуясь даровым проездом по ж. д. солдаты скупают в одном месте товары и перевозят в другое. Множество мужиков, переодетых в солдатские шинели, занимаются тою же спекуляцией, зарабатывая 2 или 3 рубля на рубль.
Баба целый день носит корзинку с яйцами, непременно требуя по 6 р. за десяток. Перебила половину, и все-таки не уступает дешевле. Картошка, мера стоила когда-то 40 к., теперь 20—30—40 рублей? Ясен безмолвный, беспощадный заговор простого народа против ‘буржуев’, т. е. образованных классов — страхом голодной смерти отобрать у них все достатки, разорить дочиста и лучше сгноить хлеб или картошку, чем уступить дешевле. Тут уж не ростовщичество, а прямо грабеж под тем же невинным ярлыком ‘свободной торговли’. Бросив (государство?) на произвол судьбы, народ не платит ни копейки налогов. Денег вволю, деньги не нужны, но нужны вещи, нужно унижение высших классов, истребление их. Зачем? ‘А так! Ах, ты — барин, так вот же тебе! Мы тебя разуем и разденем и кишки выпотрошим. Нам бар не надо!’
Поразительно, с каким равнодушием, а многие с приятным чувством ждут немца. ‘Нам все едино, что немец, что француз’. Ну что же! Если все равно, то ты и получишь, что заслужил. Имя твое, Россия, будет вычеркнуто из книги жизни. Ты послужишь, как все нечестивые народы, подстилкой для своих соседей. Отнимется у тебя твое место под солнцем, твой язык и душа твоя. Пустота будет наполнена другим содержанием. В сущности, народ русский глубоко прав, сдаваясь немцам. Он признает себя хуже немцев, свое хуже чужого. Но если это и в самом деле так, то есть ли смысл и совесть защищать худое против хорошего? Если за тысячу лет жизни у себя накопилось больше зла, чем добра, то не необходимо ли отказываться от своей дороги, от своей самобытности, от своей воли? Цель жизни — блаженство, и если отречение от себя дает благо, то… Народ русский подобно многим народам больным, безумным, бездарным, может сказать: избавьте меня от меня самого! Я бесноватый, — выгоните из меня бесов! Продержите меня несколько столетий в дисциплине другой культуры — авось я и спасусь…
Россию делят — немцы и японцы, но затем, м. б., присоединятся и наши добрые союзники — англичане и американцы. Что ж! Почитайте нашу литературу от Гоголя до Чехова. Вы увидите, что банкротство племени давно признавалось всеми добросовестными бытоописателями России. Какую бы могучую породу коров вы не пустили в тундру, она выродится в мелкий скот. Но придет хозяин, вспашет тундру, засеет хорошей травой, почистит скот, поухаживает в своих же интересах — и порода подымется…
27 февр./12.III.1918. Год русской великой революции. Мы еще живы, благодарение Создателю. Но мы ограблены, разорены, лишены работы, изгнаны из своего города и дома, обречены на голодную смерть. А десятки тысяч людей замучены и убиты. А вся Россия сброшена в пропасть еще небывалого в истории позора и бедствия. Что дальше будет и подумать страшно, — т. е. было бы страшно, если бы мозг не был уже досыта и до бесчувствия забит впечатлениями насилия и ужаса. Вчера у нас собралось большое — по нашему помещению общество — Ильтоновы, Митрофановы, Нечаевы, Подчищаловы, Птицыны — всего 11 человек и с нами 14. Горячий спор о социализме. Один раздавленный революцией (юрист) утверждал, что социализм — идеал и потому только плох, что недостижим. Другой (офицер) говорил, что социализм чепуха, но все же преследует высшую справедливость. Третий (начитанный и умный купец) оспаривал это. Я его поддерживал. Студент (не учащийся, конечно, но с бешеным самомнением) охрипшим голосом что-то говорил тонко-обидное купцу, чего нельзя было понять.
Я доказывал, что социализм не идеал, а только утопия. Идеал есть идея вещи в ее совершенстве, но в учении социализма нет самой вещи, т. е. не доказана такая реальная возможность, которая была бы осуществлением социализма. Это изобретение ума, но непроверенное на опыте — чертеж машины, не только неиспытанной, но даже и не пущенной в действие. Как подавляющее число изобретений, мож. б., и это окажется чепухой. Социализм до известной степени осуществлен у некоторых насекомых, у пчел и муравьев или у некоторых животных, напр. у бобров, для них он идеал. Но люди — не насекомые и не животные низшего типа. У людей социализация жизни постепенно развивается, но никогда не доходила до полной отмены частной собственности и до принудительного труда. Даже приближение к этому типу жизни не создавало особого счастья (напр., в Спарте). Сущность социализма — принудительный труд, отмена заработной платы, отмена частной собственности, общий дележ всего. В той мере, в какой все это вмещается в психику людей, это осуществлено в каждой порядочной семье. Все трудятся и живут коммуной. В этих пределах возможности и желательность коммуны доказана. Но союзы семейств — артели, общества, сословия и пр. не проявили до сих пор центростремительной силы, достаточной для заключения свободных коммун или последние (в интеллигентных колониях) быстро рассыпаются. Социалисты хотят насильственно связать подобные союзы, но уже то обстоятельство, что им приходится штыками и пулеметами отнимать частную собственность, доказывает наклонность людей именно к ней, а не к общественному владению. Правда, человек охотно пользуется и общим достоянием — напр. железными дорогами, почтой и т. п., и если пользуется ими даром, то считает это таким же естественным, как пользование воздухом и светом. Однако, остается вопросом: не есть ли частная собственность условие индивидуальности, с ней неразрывные. Собака не подпускает к своей будке, к своей кости, к своему хозяину — у людей выявление личности из стихийной массы еще ярче, а с ним инстинкт собственности. Общественная собственность — подобно воздуху и свету — есть среда, благоприятная для жизни, частная же собственность есть сама жизнь, ибо вещи и деньги — дополнительные органы человека, дополнительные способности. Но так как нельзя продолжать органы и способности бесконечно, то должен быть установлен и предел частной собственности. В старом порядке он устанавливался, во 1-х, прогрессивными налогами, во 2-х, самой природой богатства: перейдя круг возможного потребления, богатство становится призраком. Миллионер не может съесть за раз сотню рябчиков или выпить 20 бутылок шампанского. Если он проживает не больше 20 тысяч, то стало быть большая часть его миллиона, а именно около 600 000 принадлежат в сущности не ему. А кому же? Да тому, кто пользуется доходом с этих 600 000 или еще будет ими пользоваться. Сверх того, капитал несомненно служит не только владельцу, но и (всякому) всем, кто втянут в его предприятие в качестве рабочего, покупателя, продавца. Социалисты борющиеся с капиталом, не понимают, что именно капитал и есть форма наиболее возможного социализма: не нищета строит общественные дороги, каналы, тоннели, фабрики (т. е. реальные организации труда), большие магазины и т. п. Строит их богатство, причем, чем больше по общему частное богатство, тем более работа его имеет общественный характер. Чем богаче владелец, тем он призрачнее как владелец, и наконец миллиардеры являются не хозяевами, а скорее рабами своего капитала, они используют для себя ничтожную долю состояния, а на развитие и охрану последнего тратят весь досуг и силы. Вы скажете: есть беспутные миллионеры, к-рые растрачивают богатства самым безумным образом. Да, есть такие, но в этом случае вы видите еще доказательство фиктивности больших богатств. Они сползают с плеч молодых наследников, кутил, прожигателей жизни — сползают, как непосильный груз. Проматывая миллион, что же делает кутила, как не раздает свое богатство нищим?
Многим ли он отличается от того евангельского юноши, которому Христос советовал раздать имение нищим? Очень немного. Отдать ли бедной цыганке 200 р. даром или за то, что она споет несколько романсов и поцелует богача — не почти ли это одно и то же? Отдать ли десять рублей бедному лакею из сострадания или швырнуть ему их на чай из тщеславия — не почти ли это одно и то же? Оплачивая безумно дорого лошадей, шампанское, кокоток, костюмы и туалеты, предметы искусства и проч., богачи — если проследить строго — безотчетно борются со своим экономическим преимуществом и стараются уравнять свое состояние с беднотой. И самый трагический вид растраты — крайняя скупость: Плюшкин лишает себя фактически всего состояния и весь свой капитал отдает кому-то. Сейчас ли он отдает его или через несколько быстро бегущих лет — не все ли равно? Умер скупец — и оказывается, что он копил не для себя, а для других. Вы видите — и при буржуазном строе частная собственность имела свои естественные ограничения.
Основное утверждение социализма — будто оно более справедливо, чем свободная конкуренция. Но это чистое суеверие. Почему справедливее принудить человека к работе, чем предоставить ему свободу в этом отношении? Почему справедливее равнять талант и бездарность, лентяя и страстного труженика, бережливого человека и расточителя? Я думаю, именно свободный строй обладал секретом наиболее естественного распределения деятельностей и вознаграждений. Что же справедливого — награждать 1-ым призом и первую прискакавшую лошадь, и последнюю? ‘Не надо никаких призов, никакого неравенства’, — скажете вы. Но, стало быть, не надо и никакого превосходства, не надо стремления к совершенству, не так ли? Бега и скачки для лошадей — тяжелая вещь, но они вырабатывают изумительные качества и образование сверхлошадиных пород. Отбрасывая призы, вы ущемляете импульс цивилизации. Зачем в самом деле стараться в любой области, если первосортный труд расценивается одинаково с четвертым сортом? Торжество социализма в лучшем случае остановит прогресс, в худшем — погасит тот изумительный разгар энергии и мысли, какой дала система трудового соперничества в европейском обществе. Если нет соревнования, нет драмы жизни, нет и борьбы за жизнь, а человек, подобно зверю обеспеченному хлебом, становится скучающим и тоскливым, как бы потерявшим смысл жизни. Социализм за легкий 6-часовой (и даже 3-часовой) труд обещает людям полную обеспеченность. Но будто бы обеспеченность дает радость существования? Ее дает необеспеченность, постоянная борьбы с ней и победа над ней. Возьмите типы обеспеченных людей эпохи — эпохи цезарей или французских Людовиков. Обеспеченные люди скучали. Точно преследуемые фуриями, они спасались в развлечении и все-таки скучали.
Социалисты, к глубокому сожалению, слишком книжные люди. Заглянули бы они не в книжные фантазии, а в социалистические факты действительности. Заглянули бы они в казармы, в интернаты, пансионы. Ведь такой ужасающей скуки, какую испытывают обитатели этих коммун (небольшой принудительный труд и полное обеспечение) — вы не встретите ни в одной бедной семье. Ведь все же рвутся на волю, домой, хотя бы в нищенскую избу, но свою, и рвутся даже из роскошных интернатов и гвардейских казарм. Неужели это высшая форма общественности — превратить весь свет в казарму? Одновременно весь свет сделается тюрьмой.
28/13. В суждениях о социализме постоянно делается грубая ошибка — социализм приравнивают к христианству I века. Но это все равно, что смешать товар с подделкой под него. Клюквенный сок похож на красное вино, но он — не вино. В христианстве есть тот спирт, к-рый недостает социализму, — свобода. Христианство предлагает отдать свое имущество, социализм предлагает отнять чужое. Неужели это одно и то же? Уже одним этим марксизм позволяет назвать учение социализма антихристовым, до такой степени он полярно противупололожен Евангелию Христа. Христианство предлагает раздать имение нищим добровольно, и не всем, а кто хочет ‘совершен быть’, социализм же тащит в свой рай, приставив браунинг к вашему лбу, и тащит всякого, подготовленного — как евангельский юноша, и неподготовленного. Христос возбуждал в людях глубокое пренебрежение к материальному счастью. Маркс возбуждает чрезмерно высокую его оценку. Христос вызывал любовь к ближнему, бескорыстие, сострадание, смирение, самопожертвование. Маркс вызывает ненависть к ближнему, жадность, беспощадность, кровожадность. Если ближний просит кафтан, отдай и рубаху, учил Христос. Если у тебя один грош, а у ближнего два, задуши его, учил Маркс (таков лозунг: в борьбе обретешь ты право свое, т. е. в грубой силе). Кто из вас хочет быть первым, да будет всем слугой, учил Христос. Кто хочет быть первым, тот да не будет никому слугой, учил Маркс. Служить можно только обществу, т. е. себе, и никакому ближнему в отдельности. Проведите равнение всех начал христианства с таковыми же социализма, и вы увидите сходство не тождества, а полной противуположности. Христос по учению церкви пришел искупить первородный грех. В чем же он состоял? В том, что человеку был дан в собственность весь рай земной, кроме одного дерева, и сказано было: это все твое, а то — единственное не твое, и ты этого не тронь. Дьявол-искуситель тотчас начал нашептывать: возьми чужое — и будешь как бог. Первая и единственная заповедь была — не брать чужого, и что же вышло? Грех Каина показал, что зависть, начавшись с такого пустяка, как яблоко, ведет к тому, что отнимают уже чужую жизнь, хотя бы жизнь единственного родного брата. Маркс (называю в его лице задолго до него возникшую его школу) — из всех сил старался разбудить в душе народной первобытный, связанный цивилизацией инстинкт зависти, жадности, алчности, недовольства своим и страстью к чужому, т. е. тот темный и зверский инстинкт охоты, к-рый побуждает хищного зверя и дикаря непрерывно искать чужую жизнь и губить ее. Можно ли что-нибудь найти в природе более противуположное христианству? Если придерживаться церковного языка и называть Антихриста сатаной, то социализм, конечно, есть учение не божественное, а дьявольское. Оно внушено духом не добра, а зла.
Беда социалистов, как впрочем и других фанатиков, в том, что они недодумывают своих мыслей, слишком скоро устают и промежуточный итог выставляют, как окончательный. Они говорят: ‘Долой неравенство! Долой всякое преимущество, хотя бы личной силы, таланта, ума, образования, трудолюбия, трезвости и т. д. Хотя бы всех добродетелей, выдвигающих буржуев из среды пролетариев! Пусть это будут удачники, а мы — неудачники, но долой удачу, если она ведет к неравенству! Отнимем капитал, как продукт этого удачничества, уравняем право всех на все — и тогда настанет царство равенства, царство братства’. Настанет ли, однако? Что равенство прав на все можно достигнуть на момент, это бесспорно, но удержится ли это равновесие и остановится ли навсегда? Не будет ли такая остановка мертвой точкой, т. е. прекращением жизни? Вникая в природу, я думаю, что она постоит за себя и, дойдя до мертвой точки, сделает непременно усилие перемахнуть ее. Сегодня вечером мы легли спать, как равные, причем большинство были счастливы предположением, что они будто бы повышены, как бы произведены в следующий чин, а меньшинство чувствовали себя разжалованными. Наступает утро. Нужно работать. Будто бы повышенное большинство замечает, что оно в общем-то не изменилось: оно не видит притока в себе новых сил, таланта, знания, трезвости, трудоспособности и т. д. С ленью и неохотой оно принимается за сокращенный, правда, но все-таки принудительный труд. Для плохого работника всякий, хотя бы непродолжительный труд — обуза. Он недоволен и в общности труда имеет импульс понизить напряжение своих сил еще больше. Зачем же я буду стараться перед другими? Раз меня накормят, оденут, обуют, то… Стихийным, массовым движением подавляющее пролетарское большинство спустится в своей энергии на несколько ступеней, завтра еще на несколько и т. д., работать будут, но все плоше и плоше. Упадет и качественная и количественная производительность труда, и народ в источнике цивилизации — в труде — одичает быстро, как дичает всякая культура, лишившаяся ухода. В таком виде мы это замечаем во всех добровольных коммунах и колониях. Большинство клонит к тому, чтобы жить захребетниками меньшинства. Ну, а как же поведет себя меньшинство, т. е. аристократия труда — буржуи? И они неизбежно понизят свою производительность, и даже по двум причинам. С общею принудительной обеспеченностью исчезает импульс необходимости работать. С отменою частной собственности (которая, повторяю, есть продолжение личности работника) исчезает личная заинтересованность в труде, или по крайней мере сильно падает.
Зачем мне делать что-нибудь хорошо и все лучше и лучше, если за это не будет никакой награды, ни нравственной, ни материальной? Если моя победа над препятствиями никем не будет замечена и одобрена, то почему — победа? Зачем жертвовать ближним не только жизнью, но даже маленьким усилием ума и чувства, если ближние принципиально не признают ничего выдающегося и равняют подвиг с отсутствием подъема, успех с неуспехом. В итоге общественная жизнь, как и была в социалистической Спарте, быстро огрубеет, примет варварские, жестокие формы, человек приблизится к облику зверя.
Днем. Морозный солнечный день. Ходил к Бодаревским отказываться от приглашения на блины. Снес ‘Революционный невроз’ Кабанисса37. На озере встретил Фон Франца38, собиравшего лед для ледника. Говорил, что Осташков взят немцами. У Птицыных легкая полемика со вчерашней газетой. Немцы высадили десант в Або, австро-венгры идут на Одессу и Николаев. С грохотом рушится великая Россия Петра и Екатерины…
1 марта (14.III), 1918. Живы! Почти удивительно. Глубокая моя благодарность Тому, кто создает и разрушает. Вчера опять мысль: не мы живем, а Он. Нас нет: это иллюзия ограниченности — чувство ‘Я’. Капля в океане, вечно дрожащая, смешивающаяся с другими и вот наше ‘Я’. Острое сожаление о том, что перед войной я не переехал на Запад и не начал там на мировых языках пропаганды против войны и социалистического раздора. Результат, вероятно, был бы нулевой, ибо не словами пророческими вызываются настроения людей к их положениям, а той механикой общего движения. Сода, смешиваясь с кислотой, шипит: этот шип-голос публицистов есть следствие социальной реакции, а не причина его. Если не удалось еще пошипеть немножко — беда не велика. 38 лет шипел.
До чего жалко обнищали мы: вчера Цауне39 уплатил наконец за три месяца (за 2 еще осталось), и я ходил как именинник. 600 гнусных керенок — и уже большая радость, — а прежде получал ежемесячно в 10 раз больше и почти не замечал. Почти тяготился — куда девать? Привыкал небрежничать — и вот сразу все отошло.
Вечер. Сегодня слух — от приехавшего из Москвы большевика, что на совещании советов раздор, большевики склонны уйти, и готовы передать власть Временному Правительству и даже Государственной думе… Что-то очень сомнительное. Мучительно колеблюсь, пытаться ли мне ехать в Пб., чтобы добывать денег, или сидеть здесь, да ждать у моря погоды.
Весь вопрос в том: утвердится ли социализм в России или нет. Если да, то спасать ценности безполезно, — они будут отняты. Если нет, то спешить с превращением ценностей тоже нет нужды. Ограбленное может вернуться хотя частью.
2/15.III. Пока я раздумывал, время шло: пассажирское движение от Пб. остановлено на 1 1/2 недели. В ожидании немцев правительство бежит и тащит все, что можно. Обыватели — хоть погибай. Сегодня весть из Москвы об анархическом совещании, где большевики никому не дают говорить кроме своих и мир будет ратифицирован. Дальше мне представляется дело так пойдет. Немцам нужно: 1) добиться прочного мира с Россией, чтобы всеми полчищами ударить на англо-французов, 2) для этого Россия должна быть реально обезоружена, 3) для этого все прежние армии должны быть распущены и 4) новые не должны собираться ни под какими названиями, 5) сверх того нужно, чтобы новый строй правления не являлся заразой для социалистического бунта в Германии, и 6) чтобы этот строй давал возможность полного хозяйничанья немцев в России.
Для достижения пункта 5 нужно или: 7) свергнуть социалистическое правительство и установить монархию, или дать социализму в России дойти до пределов безобразия и зверства, чтобы ужасы русской жизни навсегда отшибли у немцев охоту повторить нечто подобное у себя дома. Я боюсь, что немцы изберут пункт 8. Им не жаль России — хотя бы перемерло бы все 100 миллионное племя, и если русские свиньи перегрызутся, как пауки в банке, то чего же лучше? Их не надо доколачивать, они сами себя доколотят. После достаточной обработки этой ‘царской водкой’, остатки народа русского в ножки поклонятся немцу: ‘придите и владейте нами, спасите нас от нас’. Но возможно, что инерция хода вещей заставит немцев продвинуться до Москвы и до Петрограда, а мож. быть, и до Волги, и до Урала. Чего не бывает в истории? Подобно камню Спинозы, народ-завоеватель едва ли может остановиться где хочет.
3/16.III.918. В числе маленьких книжек ‘Универсальной библиотеки’ (течения в литературе, возвращающиеся к волшебному во вкусе Уэльса40) проглотил залпом ‘Михаэля’ некоего Германа Банга41 датчанина. Да, от времени до времени в разных концах света — как в Испании — Бласко Ибаньес42, в Норвегии — Кнут Гамсун43, в Австрии — Шницлер44 высказывают большие таланты, т. е. прекрасно отшлифованные, объективные, сквозь к-рые мы можем видеть то, что сами усмотреть не можем. Читаю — и опять острое сожаление о том, что судьба меня не толкнула в начале жизни в Академию художеств, как почему-то сослепу толкнула в штурмана. Проклятый N в своей ангорской шубе явился дьяволом, сбивающим меня с пути. Если бы не выходка какого-то мальчишки, которого высек Эккерман, чего доброго — т. е. почти наверное, он еще задержался бы в Опочке на год. Я при нем окончил бы курс. Вероятно, он меня устроил бы при помощи стипендии в реальное училище или гимназию. Оттуда, весьма возможно, я пошел бы в Академию художеств, и, конечно, из меня не вышло бы большого художника, а только журналист, но журналист, воспитанный в созерцании и изображении красоты. Более, чем красоты — правды вещей, — т. е. их действительности. Проклятая бедность! До чего она измяла и изувечила жизнь и отца моего, и братьев моих и мою лично! А как хорошо было бы молодость провести в Риме, во Флоренции, в Париже. Сколько дивных переживаний дает искусство. Мне непременно нужно было бы учиться двум или даже трем искусствам, к которым у меня была большая, но грубо задавленная склонность: живопись, музыка (композиция) и скульптура. Талант был, но не сложилось страсти, ибо ее вытеснили рано развившийся ум, резонерство. О мое беспросветное резонерство! Что же впрочем и это сила — в числе других. Проклятая война — источник всех других проклятий, она оборвала мне жизнь на целое десятилетие или два. Правда, и мир ведь был войною, не менее гнусной, не менее бедственной для огромной массы бедняков. В протоплазме человечества, как в химическом котле, идут и бурные, и тихие реакции, и все мы перевариваемся, растворяя друг друга в общем безумии и злобе. Больно жить на свете…
4.III (17). После уроков арифметики с четырьмя старшими я немножко отдыхаю за немецким романом и иду гулять. Городок Валдай маленький, непременно кого-нибудь встретишь. Вчера на почте застал молодого батюшку, читающего ‘Современное слово’. Михаила Романова45 ссылают в Пермскую губернию. Поделом: сын и внук царей поколебался исполнить свой долг, струсил, пожалел шкуры — и вот теперь сиди в кутузке. Арестован генерал Жилинский46, убит какой-то профессор в Ростове, занята Орша и даже, как говорят, Одесса. На московском совещании большевики берут верх, т. е. ратификация мира обеспечена. Идя с почты, встретил судебного следователя Нечаева, он постарался устроить бюро для юридических справок. Разносит об этом объявления.
Поговорили — хорошо бы устроить артель безработной интеллигенции. Пошел дальше — инженер Донианц. Он проводил меня — догоняет молодой Ильтонов, вручил новую ‘Красную газету’. А дальше втретил Фон Франца, муж с женой были у нас, он едет в Пб., вызванный телеграммой.
‘Красная газета’ удивительно пуста, никакой хроники, никакой информации. Злобные статейки, да стишки, как в детских, издававшихся в школах журнальчиках. Социалисты и тут видят, насколько их строй плоше буржуазного. Разве можно сравнить хоть одну их газету с прежней ‘Речью’ или ‘Новым Временем’? Задушив своих соперников не тонкой конкуренцией ума и таланта, а корявыми разбойничьими руками, революционеры задушили богато организованное, всем нужное просветительное явление — печать. Уже полузадушили почту, повысив тариф на 500% и расстроив правильность движения до безобразия. То же с телеграфом. То же с железными дорогами. То же с торговлей и промышленностью. Год прошел и во всех отношениях стало не лучше, а хуже. Вместо организации получилась дезорганизация. И я думаю, главный грех социализма в том, что он самое природу ставит ни во что, отнимает ее — и только ее функции — зарождать и организовывать. Они пытаются декретировать, регламентировать и т. п. те явления, к-рыя всего лучше и, мож. б., исключительно могут слагаться лишь в порядке полной свободы. Воспаленные метафизики и резонеры думают, что само ничего не делается, что необходимо все подсказывать, все направлять, всему — что им не нравится — мешать. В результате получается ужасная чепуха, — все равно если бы дети начали помогать часовым стрелкам идти скорее и правильней. В действительности, дурные ребятишки, все делается само, каким-то промыслом, вложенным в природу вещей и душ. Не из программ каких-то партий материки когда-то покрылись густыми лесами и степной травой, не по декретам они населены животными и птицами, а воды рыбой. Не измышлением подпольных философов появился человек на земле и постепенно появились города, рынки, храмы, театры и т. д. Все ‘само’ задалось и выросло. Но, стало быть, и социализм ‘сам’ явился, как очаг свободы, возразят социалисты, стало быть, и мы — законные дети действительности, т. е. продукт некоей выдвинувшей нас необходимости. Да, несомненно, отвечу я. Вы тоже, как и прежняя тирания, рождены промыслом и будете погребены им, как прежняя тирания.
Фальсифицированная вещь, раз она существует, естественна, но естество ее, подобно болезни, отрицательное. Вы — воспаление здоровых тканей, нарыв на них. Вы разрушаете живое и создаете злокачественное. В общем течении жизни вы имеете свое необходимое место, но напрасно думаете, что вы — жизнь. Вы — смерть, и это умирание под вашей властью мы все чувствуем, как чувствовали то же умирание под властью самодержавия. И оно и вы — явления соседние, почти одного порядка. И оно и вы богом своим считаете насилие крохотного меньшинства, причем к насилию и там и здесь притекает чаще всего преступный элемент. Но если прежняя тирания не могла подавить свободы, не подавит ее и ваша, хотя, мож. б., на долгие десятилетия и века вы внесете разорение, одичание, смерть во все живое.
Сегодня ночью вдруг приснилось, что Танечка47 бледная с закрытыми глазами падает со стула, и я ринулся к ней с диким криком: Господи, Господи. Боже! — и проснулся от стремительного движения. Из этого узнаю, что 1) все-таки верю в Бога и обращаюсь к нему, рассудку вопреки, при всякой действительной опасности, 2) что я действительно люблю мою дочку и 3) люблю ее больше, чем свое Отечество. Оно падает с закрытыми глазами, но я не бросаюсь, сломя голову, ему на помощь. Правда, будь Танюша не крохотное существо, а колоссальное, необъятное, м. б., я не бросился бы ей на помощь.
Мгновение не вмещает логики, но имеет ее. Сознание, что помочь не можешь, парализует. Да и действительно, мы не любим свое Отечество, если сказать правду, и что ужаснее, мы почти правы в этом.
Будь Николай II и его предки умны, — а они были в общем народ скорее глупый, — может быть, всего более следовало бы внедрить в народ наш красоту жизни, и именно потому, что он — циник. Самый страшный враг духа человеческого — безобразие. Оно — высшая ложь, как красота — высшая правда вещей. Царям следовало бы всемерно заботиться о благообразии городов, деревень, человеческих жилищ, одежды, утвари, обстановки, человеческой речи, песни. Нужно было не чиновничье покровительство музам, а государственное им служение. Нужно было понять, что дух народный — или хаос и бессилие, или стиль и только тогда приобретает силу. Раз есть великая архитектура, нужно было давать ей господство: я уверен, что величие западных народов существенно создано готическим стилем. Раз есть великая музыка, нужно было вводить ее в прекрасно созданные храмы. Раз есть благородная живопись, скульптура, орнаментика — их нужно было проталкивать в столицы, в губернские города, в уездные, в усадьбы помещиков, в крестьянские хаты. Облагородить вкус народный можно — для этого достаточно истинную красоту предложить долговременному созерцанию народному. Для всего этого полезно было бы не пожалеть многомиллионного бюджета. Я думаю, весь бюджет народного просвещения полезнее было бы направить на украшение страны, ибо грамотность в мере надобности должна приобретаться в семье, либо в маленьких частных школах. Так, если не ошибаюсь, и делалось в старой Англии и Германии. Умная власть инстинктивно заботилась о красоте жизни ‘показательного’ сословия, аристократии. Перед глазами народными была отборная группа людей, небольшое сословие, игравшее роль ‘опытного поля’. Лорды и бароны недешево обходились народу, но зато народ видел осуществленный свой собственный идеал жизни (ибо все хотели бы быть господами). И пока лорды и бароны осуществляли действительно прекрасное в жизни, т. е. личный героизм, бесстрашие, веру в Бога, свободу в отношении власти, верность и самоотверженность в служении той же власти, красоту и изящество быта, словом, пока лучшие были лучшими, народ восхищался ими, подражал им, сколько мог, воспитывался на этом подражании, облагораживался. Великая сила пример и образец!
Увлеченный красотою духа и быта аристократии, народ приобретал некие великие ценности, а именно — он сам аристократизировался, т. е. делался лучше и лучше. И сверх того, он начинал любить то, что ненавидел или к чему был равнодушен. Пока вместо жилищ были пещеры и норы, едва ли можно было любить их тою же любовью, какою греки любили свои многоколонные города и храмы. Скифы без сожаления бросали со стадами одни места и перекочевывали в другие. Но русские их потомки уже дорожили своими бревенчатыми городками с маковками бедных церковок над ними. Патриотизм поднимается по мере того, как родина нарастает в своей красоте, могуществе, великолепии, но главное — в красоте. Она может быть очень бедной, но должна светиться красотой, т. е., каким-то загадочно милым, хотя простым и ясным стилем. В изящных линиях и силуэтах есть волшебство, возбуждающее восторг любви. Не за ‘веру, царя и отечество’ сражались когда-то суворовские чудо-богатыри, а за красоту веры, за красоту царства, за милую — как первая любовь — красоту родной природы и родных селений. Сражались за поэзию своей жизни, но для этого жизнь должна быть поэтична. То могущество, что проявил дух народный в Германии, создано готическими храмами, замками, древними городами, церковными орга?нами, героическими преданиями — и главное государственною культурою народной романтики. И природа, и история, и наука, и философия, и искусство накачивали в небольшое пространство земли немецкой красоту, очарование которой превратилось в любовь, пламенный патриотизм. В этой стадии народ как бы превращается в огненного серафима и становится неодолимым.
Ночь на 5-е 18.III.18 г. Сегодня у нас Бодаревская, Лавровский, младший Ильтонов и еще какой-то товарищ офицер. Кабанисс подействовал на нее и она уже не так неистово ругает русский народ. Усиленно учится немецкому языку (3 раза в неделю по 3 р. за час). Собирается в Ригу. Молодой офицер, служивший под Киевом, рассказывал про ужасы избиения офицеров, как он с семьей несколько дней отсиживался в подвале, терпя голод и холод, и как спасся переодетый хулиганом. Вот таких, думал я, крохотных кружков интеллигенции и бывших дворян, трусливо собирающихся на огонек, бесчисленное множество теперь по России — распыленное, рассыпавшееся в прах недавно гордое сословие. Мы разгромлены, мы обречены, б. мож., на гибель. Революция не кончилась, она еще начинается — судя по продолжительности великой революции или самой великой смуты.
М. б., самое ужасное впереди. Еще сегодня В. В. Подчищалов предостерегал: ‘Ваш сосед Небытов кричал у паперти — вон, к Меньшиковым два мешка рису приволокли!’ Откуда эта легенда — Бог весть, но, стало быть, сосед у соседа подсматривает жадными глазами и точит нож, чтобы отнять лишний кусок.
5/18.III. Начинается великий пост. Ратифицирован ‘похабный мир’. До этой глубины позора, пожалуй, никто не думал дойти, начиная войну. Потерять Ригу, Варшаву, Киев, Одессу, Финляндию, Польшу, Прибалтийский край, Малороссию…
Можно бы умереть от отчаяния, если бы старая империя была живое тело. Очевидно, она была — на манер студенистых медуз — едва оформленная, плохо связанная протоплазма, к-рую крошить можно почти без боли и без вреда для жизни. Турция потеряла 3/4 владений и все еще жива. Оживет еще и Россия и, может быть, разгромом своим спасется от небытия. Нужно сбросить груз, облеплявший племя наше — и оно тогда помолодеет и нальется новыми силами.
Крестьяне на базаре очень некрасивы и заморены. А молодежь, вернувшаяся с войны, — красавцы, отъелись, нагуляли здоровья. Нужда прижмет их к земле, к труду и снова как-нибудь оборудуем свою державу. Эти дни как-то глубже чувствую бытие Божие, как сознательный заботящийся промысл. Каждая вещь, включая человека — доказательство не безумия, а глубокого ума, изобретательности, остроумия, изящества. Отменного в сочетании атомов и молекул. Если это ‘само собою’ делается, то, стало быть, это ‘само собою’ и есть Бог, во всем присутствующий и самотворящий. И если мне хочется молиться ему и благословлять его, сливаясь в тайниках сердца, то не могу отказать себе в этой радости.
Вечер. Гришутка48 просил написать ему что-нибудь в его альбомчике. О, как хотел бы я, милый, написать на твоем сердце все слова Божии, к-рыя слышу с детства и с к-рыми родился! И в твоей душе заговорят они. Прислушивайся к ним, не давай заглушить их базарному шуму жизни. Очень хотел написать Гришутке дивный стих апостола Петра: ‘Кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла’. Но написал следующие, мне кажется, мои мысли: 1) Бойся не больших грехов, с которыми справиться не можешь. Бойся маленьких грехов, победить которые ты можешь и обязан. Борись с маленькими грехами, непременно одолевай их — и тогда тебе не страшны будут большие грехи. 2) Когда твой ближний бесится — укрощай себя. 3) Никогда не лги. Когда человек лжет, он отец лжи, т. е. дьявол. 4) Никогда не говори чего-нибудь обидного человеку. 5) Не желай чужого. 6) Не желай многого. 7) Будь благодарен Богу, родившему тебя, каждое мгновение поддерживающему твою жизнь, дающему тебе больше воздуха, чем нужно, для дыхания, больше света, чем нужно, для глаз твоих, больше блага, чем ты вместить можешь. Будь благодарен людям, животным, растениям, земле и небу за счастье, которое они дают. 9) Приучай себя все на свете любить, ко всему относиться со вниманием и интересом, и тогда ты заметишь, что каждая вещь будет отвечать тебе привязанностью и сделается источником счастия.
Записываю эти мысли в уверенности, что альбомчик Гриши скоро будет истрепан и разорван, а между тем так хотелось бы, чтобы дети тела моего вместе были бы детьми и духа и чтобы не худшие через меня извлекли из мира соки, а лучшие.
Провожал офицера до почты, говорил, как на моей памяти монархия отходит. Сколько исчезло империй, сколько королевств сделались по существу республиканскими. Мир начинает продолжительную полосу демократического строя. Что это значит? Почему сила монархии и аристократии выродилась в слабость? Я объясняю себе этот процесс так:
1) Цель природы — достичь развития во всех направлениях, в том числе и в развитии человека.
2) Преградой к развитию является нищета.
3) Она побеждается трудом.
4) Нужно заставить человечество трудиться, т. е. в единицу времени давать максимум продуктов.
5) Природа-Бог устанавливает над каждым народом живой пресс — аристократию с монархом во главе, чтобы заставить народ трудиться больше, чем ему нужно для первобытной жизни. Начинается античная, основанная на рабстве, культура или средневековая феодальная, основанная на крепостном праве.
6) Эта культура отнимает у народа избытки труда, чтобы создать олимпийский быт для высшего слоя, аристократии и буржуазии.
7) Высший слой, подчиняясь олимпийским внушениям (Аполлон и музы) делается духовно благородным, создает культ чести, устанавливает сначала для себя начала свободы, равенства, братства, высокого представления о человеческом достоинстве.
Как только аристократия созревает, она, как созревший плод, падает на землю. Свирепые беспощадные бароны охладевают к мечу и к своему праву насилия.
9) Худшие из аристократов, потеряв желание властвовать и угнетать, переселяются ко двору и ведут изнеженный, распутный образ жизни, допуская после себя хоть потоп. Бывшие предметом почтения, они становятся предметом соблазна развращения и ненависти народной.
10) Лучшие из аристократов, утратив потребность властвовать и угнетать, стараются аристократизировать народ, проповедуют в применении к нему рыцарский уклад жизни — свободу, равенство, братство.
11) Изнеженность большинства и благородство меньшинства баронов ведут к тому, что связанная масса народная развязывается. Дисциплина церкви, престола, закона, обычая начинает ослабевать. Подавленный зверь — в человеке — жадность и зависть начинают расти и порождают ненависть к олимпийцам.
12) Происходит взрыв, превращающий общество в хаос.
13) Хаос немедленно начинает организовываться. Природа подыскивает новый пресс, новую силу, способную заставить народ работать.
14) Такою силой является буржуазия, т. е. рабочие-удачники, вышедшие из народа.
15) Принципом, вынуждающим максимум труда, является свободное соревнование.
16) Оно очень скоро расслаивает общество на новых олимпийцев и новую чернь.
17) Эта чернь задумывает новый бунт, к-ый в последние десятилетия зажег миллионы рабочих пламенем социализма и в России дошел до взрыва.
18) Еще раз общество будет превращено в хаос, но принципы новой кристаллизации заложены в социализме. Нужен гнет, выжимающий из нервов и мускулов ленивой массы максимум трудовой энергии.
19) Этот гнет — принудительный труд, возвращающий людей к крепостному строю.
20) Но уже предчувствуется скорый бунт против социализма и еще один, самоновейший строй общества, освобождающий человечество от принудительного труда. Этот строй наличен в системе Форда, в Efficient system {Эффективная система (англ.).} и других попытках образовать как бы ‘ударные батальоны’ труда.
21) Возможно образование международной армии труда, состоящей из добровольцев, к-рые взяли бы на себя охотно, по призванию весь труд человеческого рода, причем остальная часть населения являлась бы только потребителем (в пределах прожиточного минимума).
Покрыть Россию тысячами ремесленных и инженерных школ.