Дмитрий Васильевич Григорович
Дмитрий Васильевич Григорович
Дмитрий Васильевич Григорович, Опочинин Евгений Николаевич, Год: 1928
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Е. Н. Опочинин
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/grigorovich/opochinin_grigorovich.html.
Как-то в восьмидесятом году, а может быть, и восемьдесят первом году, в Обществе поощрения художеств на Большой Морской мне кто-то из приятелей указал Дмитрия Васильевича, который был секретарем этого Общества и вершил все его дела. Это был высокий тонкий старик с изящной головой, обрамленной серебряными волосами с непослушным вихорком, свесившимся на лоб, с седыми бакенами и усами. Быстрые движения, небрежным бантом повязанный мягкий галстук и монокль на черной ленточке — все придавало этой фигуре несколько легкомысленный вид. Вскоре я познакомился с ним и потом видался нередко то у общих знакомых, то на литературных вечерах, то в театре, но никогда в его домашней обстановке. Я был тогда очень молод, но несмотря на это Д.В. при встречах и моих посещениях Общества поощрения художеств беседовал со мной серьезно, и я увидал, что впечатление легкомыслия у меня исчезло: во всех оттенках речи, в обращении прежде всего сказывалась доброта и сердечность.
Голос, мягкий и глубокий, прямо проникал в душу. При всем том быстрая и живая речь сверкала блестками остроумия, живой и искренний юмор проникал каждую черту его лица во время бесед, нередко забавный и остроумный анекдот вкрапливался в его речь и оживлял беседу. В общем это был очаровательный образ старика с живым юношеским умом, разнообразным и блестящим, с душой нежной и глубоко чувствующей. И никакого лицемерия, никакой наигранности не замечалось в нем, все было просто и естественно, хотя нередко едкие сарказмы срывались у него с губ и злая насмешка сбивала с пьедесталов целые ряды взгромоздившихся на них не по заслугам авторитетов. Таков в моих глазах был Д.В. Григорович. О нем, пожалуй, можно было бы сказать: ‘Для красного словца не пожалеет ни матери, ни отца’, но у него это было не только ‘для красного словца’. Вся его натура, тонкая и богатая, мимовольно, сама собой, поднимала бич насмешки над всем, что ему казалось мелким, пошлым и ничтожным.
Помню я, в разговоре с Д.В. как-то проскользнуло имя Г.П. Данилевского, известного ‘исторического’ романиста и моего шефа по службе (в редакции ‘Правительственного вестника’). Д.В. сделал значительное лицо, как-то особенно поднял брови, всем обликом своим пародировал сановника и, подняв вверх указательный палец, напыщенно произнес:
— О, он, пожалуй, самый большой писатель наших дней… В нем от всего великого найдешь понемногу: частица есть от Гоголя, и от Толстого, от кого угодно. И все ровно и гладко, слово к слову нижется, как волосок к волоску на голове прилизанного петербургского чиновника. И при этом он страшно ревнив к успехам других, и, мне кажется, он готов был бы запретить всю русскую литературу, кроме самого себя и одного-двух благосклонных к нему критиков.
Когда Е.Я. Головачева-Панаева в своих ‘воспоминаниях’ в ‘Историческом вестнике’ облила грязью память Н.А. Некрасова, Д.В. в коротенькой беседе со мной по этому поводу между прочим заметил:
— Ну что ж, тут нечему удивляться и нечем возмущаться: старушка несла всю жизнь тяжелое ведро помоев, и нет вины со стороны тех, кого они зацепили, когда она их расплескала.
В Петербурге Д.В. бывал всюду — от представителей литературной богемы до самых высоких аристократических кругов, и, странное дело, этого ему не ставили в вину чернильные души рядовых литературных собратий. Он был своим человеком и у Шереметевых, и у князя Ф.И. Паскевича, и всюду держался с гордым достоинством, и его элегантный, но устаревший костюм шел к нему лучше мантий вельможи. И общество, в котором он бывал, никогда не скучало: там звучала остроумная речь, слышались веселые рассказы и анекдоты, сыпались дождем искорки юмора.
Помню, в двадцатипятилетие Общества поощрения художеств я получил от Дмитрия Васильевича приглашение на празднество и сопровождавший его обед, за которым собралось немало художников. Все корифеи нашей живописи были налицо, но Ю.Ю. Клевер почему-то отсутствовал. К концу обеда, за шампанским, беседа оживилась, посыпались рассказы, анекдоты. Кто-то упомянул о таможенной войне с Германией, и вдруг В.И. Якобий, обращаясь к Д.В. Григоровичу, спросил:
— А как вы думаете, какого генерала надо будет послать занять Берлин, если война сделается настоящей?
— А, пожалуй, хоть Клевера, — нимало не подумав, ответил Григорович.
— Браво, браво, — закричал Якобий, а с ним и другие. — Конечно, Клевера. Этот что займет — уж никогда не отдаст.
Остроумная шутка была очень подержанная, тем не менее ей все посмеялись, но никто не предполагал, что она не кончится вместе с веселым обедом и для некоторых из его участников будет иметь тяжелые последствия.
Клеверу кто-то передал о выходке Якобия, он разозлился, хотел даже вызывать Валерия Ивановича, но кончилось тем, что они написали друг на друга по нескольку доносов, вследствие чего обнаружились какие-то злоупотребления по Академии художеств, и в результате Клевер и конференц-секретарь Академии Исеев попали на скамью подсудимых. Последний угодил в ссылку, куда-то в Оренбург, а Ю.Ю. Клевер отделался выговором по суду. Целое болото грязи всколыхнул этот процесс, а всему виной была невинная шутка.
В начале восьмидесятых годов Д.В. Григоровичу выпало на долю проводить в вечность нескольких крупнейших наших писателей: в начале восемьдесят первого года умер Ф.М. Достоевский, а в восемьдесят третьем году — Тургенев, и Д.В. пришлось справлять по ним поминки. Помню я вечер в зале Кредитного общества и Александрийского театра, устроенный в память Достоевского. Д.В., оповещая собравшихся о смерти своего великого собрата, буквально захлебнулся от слез… И слезы эти, я уверен, были искренние. Немудрено поэтому, что я был удивлен и огорчен за Дмитрия Васильевича, когда анонимный автор стихотворения, заходившего по рукам вслед за похоронами И.С. Тургенева, вместе с другими помянул в нем еще и имя автора ‘Рыбаков’, Вот это стихотворение, как оно запомнилось мне:
Когда живых глупцов безумная орава
Над мертвым мудрецом кощунственно шумит,
Вопрос томительный в душе моей звучит:
О, что такое слава?
Каемка ль траура в журнале ‘Стрекоза’,
Ореста ль Миллера хвалебная сатира,
Суконная ль печаль фотографа Шапиро
Иль Григоровича поддельная слеза.
Я, живой свидетель того времени, свидетельствую, что слеза Д.В. Григоровича не была поддельной.
Не могу ничего прибавить к сказанному. В последний раз я видел Григоровича на Невском у решетки сквера у памятника Екатерины, он не заметил, как я подошел, ибо стоял, склонившись к двум уличным мальчишкам, которых оделял какой-то мелочью, вытаскивая ее из кармана своего старенького коричневого пальто. Когда я поздоровался с ним, он встретил меня приветливой улыбкой.
Это впечатление приветливости в моем воспоминании связалось навсегда с изящным образом Д.В. Григоровича.