В. Дорошевич
Дмитрий Савватеевич Дмитриев
Дмитрий Савватеевич Дмитриев, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1915
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
OCR Бычков М. Н.
Мир праху этого мирного человека.
Что за необыкновенный совместитель!
Контролер театра Корша, исторический романист и священник.
Старые москвичи не могут себе представить ‘старого Корша’ без Д.С. Дмитриева.
‘Корша героических времен’.
В коридоре, при входе в партер, с правой стороны — человек в сюртуке, невысокого роста, очень белокурый, глуховатый на одно ухо.
С тем недоумевающим и немного растерянным выражением лица, какое бывает у глухих.
— Ваш билет!
У Корша шли оригинальные пьесы.
Чехова, Невежина, Владимира Александрова и других.
У Корша были превосходные артисты.
Давыдов, Киселевский, Рощин-Инсаров, Градов-Соколов, Иванов-Козельский.
У Корша были великолепные режиссёры.
Яблочкин, Синельников.
У Корша не стало ни пьес, ни актеров, ни режиссёров, — остались одни сборы.
Сборы остались, несмотря ни на что.
Москва любит насиженные места.
А при входе в партер, с правой стороны, бессменно стоял белокурый, глуховатый человек.
— Извините. Ваш билет!
Мимо него проносился, дергаясь, жестикулируя, крича, бурно-пламенный Петр Иванович Кичеев.
Он умел только проклинать актеров или сравнивать с Сосницким. После первого акта он кричал с пеной на губах:
— Градов? Гнать! Помелом гнать со сцены! Из Москвы выслать его в двадцать четыре часа за такую игру! Лишить всех прав состояния.
После второго:
— Градов? Щепкин-с! Щепкин! Второй Щепкин! На площадь его вывести и театр вокруг него построить!
Медленно проходил, потирая руки и улыбаясь умной и тонкой улыбкой, Николай Петрович Кичеев.
Если он заходил в антракте к актеру и целовал:
— Позвольте вас поблагодарить за доставленное удовольствие!
Актер знал, что, значит, Николай Петрович назавтра его непременно:
— Выругает.
Бог знает почему, но он любил этот ‘иезуитизм’.
Проходил ‘бог корректности’ А.Д Курепин.
Пробегал непременно чем-нибудь, а особенно кем-нибудь увлеченный Н.О. Ракшанин.
Величественно проплывал ‘маститый критик’ ‘Московских Ведомостей’ С.В. Васильев-Флеров, с морским биноклем через плечо.
В белых гетрах.
Величественный.
Всем видом спрашивая:
— Разве я не Сарсэ?
Литератор Д.С. Дмитриев никогда не написал даже двух слов о театре.
Там, за плотно прикрытой дверью, играли прекрасные артисты.
Оттуда доносился взрыв хохота, гром аплодисментов.
А он сидел в коридоре и обдумывал, вероятно, свои исторические романы.
Что связывало его с театром такими странными узами?
Сколько мог ему платить ‘голуба-Корш’?
‘Рубликов’ шестьдесят.
Но это:
— Определенное.
А литература нечто:
— На воде вилами писанное.
Газеты в Москве вскакивали и лопались, как пузыри на луже после дождя.
И не появлялась ни одна новая газета без ‘большого исторического романа Д.С. Дмитриева’.
О, эти милые романы!
Написанные на ученических тетрадках, четким ученическим почерком.
‘Было прекрасное майское утро.
На площади в Новгороде шумел народ.
На возвышение вошел Гостомысл и, по русскому обычаю, поклонился на все четыре стороны.
— Тише, тише! — заговорили в народе, — дайте боярину Гостомыслу слово молвить!
— Он человек старый! — сказал посадский Иван. — Пусть молвит!
— И почтенный! — благоразумно добавил горожанин Петр.
— Братцы! — сказал проникновенным голосом боярин Гостомысл. — Земля наша велика!
— Верное слово молвил боярин! — зашумели в толпе.
— Действительно, что земля наша велика!
— Не объедешь, — со слезами приговаривала Мавра.
— И обильна! — продолжал Гостомысл.
— И это правильно! — зашумела толпа.
— Правду-матку режет боярин!
— Чего только у нас нет! И лесу, и дерева всякого, и ржи, и сена!
— И меду! — добавили другие.
— А порядку у нас нет! — сказал Гостомысл.
Взвыл народ.
— Это действительно! Нет у нас порядку.
— Какие же порядки, когда авчирашнего дня на торгу свеклой у меня взяли… — начала было Мавра, но ее перебили:
— Стой! Не замай! Пущай боярин настоящее слово молвит.
И Гостомысл, по русскому обычаю, поклонившись на все четыре стороны, продолжал:
— Что ж, братцы, нам делать?
Толпа задумалась.
Продолжение следует’.
И читали.
Успех ‘Московского Листка’ кружил головы.
— Всякому хотелось в Пастуховы!
‘Московские Листки’ возникали десятками. Про таких издателей спрашивали:
— Этот с чего газету издавать вздумал?
— Спать не может.
— Почему?
— Пастуховские лошади очень громко ржут.
Возникла ‘Московская Газета’.
Кое-как питалась розницей, объявлениями. Но денег, чтобы даже объявить в других газетах о своем существовании, не было.
Сотрудники собрались.
— Позвольте, господа! Есть чудеснейший способ бесплатно объявить во всех газетах, что издается, мол, в Москве ‘Московская Газета’!
— Каким манером?
— Получить предостережение.
То были времена ‘трех предостережений’.
— Все газеты обязаны будут напечатать, что объявлено ‘Московской Газете’ первое предостережение.
— И интерес к газете явится!
— Опасная газета!
Выбрали сотрудника и поручили:
— Пиши на предостережение!
Сотрудник сел и начал писать ‘смело’. Прочли и остались довольны:
— Здорово на первом.
Напечатали и стали ждать. Прошла неделя, — ничего.
— Эх, ты! Под предостережение даже написать не можешь! Пиши вовсю!
Сотрудник написал вовсю.
Смело, дерзко, возмутительно.
‘Для верности’ даже послали в Главное управление по делам печати несколько экземпляров, чтобы:
— Не прозевали!
Отчеркнули статью красным, синим карандашом, наставили знаков восклицательных, вопросительных. Написали на полях:
— Куда мы идем?
— Неужели такие вещи позволяют печатать?
— Чего смотрит цензура?
Прошла неделя, — ничего. Сотрудники возмутились:
— Ну, уж, брат! Какой же ты после этого писатель! Тебе говорят: рискуй! Жарь! Основы подрывай! Ты даже предостережения заслужить не можешь!
Сотрудник принялся в ужасе.
— Сибирью пахнет!
Писал и дрожал:
— Вот уж и тележку подали!
Статью напечатали, отчеркнули, наставили вопросительных, восклицательных знаков, ждут. Назавтра же телеграмма:
— Воспретить ‘Московской Газете’ розницу и объявления.
Последние ресурсы кончились.
Заложили кое-что из носильного, собрали редактора в Петербург. Явился он в Главное управление по делам печати:
— Что? Смело слишком?
— Не смело, а глупо. Раз у вас напечатали глупую статью, — мы не обратили внимания. Другой раз еще глупее, — опять не обратили внимания. Наконец, в третий раз такую глупую, — мочи нет!
Газета начала быстро умирать.
Все разошлись.
Кто куда.
И только в фельетоне печатался ‘большой исторический роман Д.С. Дмитриева’.
‘— Что же нам теперь с тобой делать? — спросил Ермак Тимофеевич у своего верного есаула, по прозвищу Кольцо.
— А что, — почесываясь, отвечал Кольцо, — не покорить ли нам, атаман, Сибирь?
— Правильное слово молвил! — сказал, подумав, Ермак Тимофеевич. — Сибирь покорить знатно. Только, что ж мы с Сибирью делать-то будем?
— А поклонимся ею Грозному царю Ивану Васильевичу! — сказал есаул Кольцо.
— Верное слово сказал! — воскликнул Ермак Тимофеевич. — И как это мне раньше в голову не приходило?
И поцеловал своего верного есаула.
Продолжение следует’.
И читали.
Издавалась газета ‘Голос Москвы’. Теперешней только тезка. Сотрудников в ней было трое. Трое молодых людей, лет по 16-ти. Один был:
— Корреспондент по газетам.
Читал в газетах известия:
‘Около города Подольска найден труп убитой неизвестной женщины. В убийстве подозревается мешанин Иванов’.
И ‘украшал’:
‘От собственного корреспондента. Тихая, мирная жизнь нашего богоспасаемого Подольска была нарушена таинственным и в высшей степени романтическим происшествием. На окраине города был найден труп неизвестной молодой женщины чарующей красоты. Незнакомка была одета в бальное кружевное платье, украшенное крупными бриллиантами. Около трупа рыдал богатый местный домовладелец, известный красавец Иванов. ‘Берите меня! — сказал он. — Это я убил ее, мою милую!’. Но имени убитой красавицы назвать не пожелал. Ходит много догадок’.
Его спрашивали остальные двое товарищей по редакции:
— Что это у тебя всё красавиц убивают? Что ни труп, то красавица!
Он отвечал с гордостью:
— Публика это любит! Чтобы красавиц резали.
Другой был:
— Репортер по объявлениям.
Читал в ‘Московских Ведомостях’ объявление:
‘Сегодня членом ихтиологического общества г. Иевсеевым будет прочитан доклад ‘О строении плавников у акулы’. Начало в 7 часов’.
Живописал:
‘Вчера в стенах нашего старейшего университета произошло научное событие. Молодой отважный ученый-путешественник г. Иевсеев открыл тайны подводного царства…’
Он зачеркивал ‘царство’ и для цензурности вставлял: ‘мира’.
‘Открыл тайны подводного мира и дал исчерпывающий доклад о строении плавников у акулы.
Эта редкая и крайне опасная рыба до сих пор ускользала от изучения наших ученых. С опасностью для жизни молодой отважный ученый исследовал строение ее плавников. Доклад произвел неотразимое впечатление. В науке предстоит переворот’.
И, наконец, третий. Я его знавал:
— Сочинителем телеграмм.
Тогдашнее ‘Северное телеграфное агентство’ за неплатеж денег телеграмм не давало.
И сотрудник писал:
‘Мадрид, такого-то числа. — От нашего собственного корреспондента. — Вспыхнуло восстание кортесов’.
— А что такое кортесы? — спрашивали товарищи.
— А черт их знает! Во всех газетах пишут, что в Испании есть кортесы. Должно быть, бунтовщики.
Газета в розницу продавалась. Потому доход.
Но подписчикам не рассылалась. За неплатежом денег ни разносчикам, ни почте. Издатель ехал в почтамт, получал подписные деньги и отправлялся в трактир Саврасенкова, на Тверском бульваре. Не домой, — там ждет судебный пристав. Не в редакцию, — там, наверно, ждал судебный пристав. А в кабинет. Спрашивал ножницы и ветчины.
Ветчину съедал, а пакет вскрывал, деньги клал в карман, а письма подписчиков с адресами отдавал половому:
— Выбросить!
Даже ‘корреспондент по газетам’, ‘репортер по объявлениям’ и ‘кортес’ один за другим от голода ушли.
А в газете все еще печатался ‘большой исторический роман Д.С. Дмитриева’.
‘— Как же мне называть тебя, удалой добрый молодец? — спрашивал его пан Вишневецкий. — Не знаю, как звать тебя по имени, как величать по отчеству!
— Зовут меня, пан, Дмитрием, а по отечеству прозываюсь Ивановичем, — дерзко отвечал ему первый самозванец, — а еще зовут меня Царевичем!
— Вот на! — с недоверием сказал Вишневецкий. — Где же это видано, чтобы царевичи у простых шляхтичей в слугах служили!
— А служил я у тебя в слугах, — дерзко отвечал первый самозванец, — потому, что я принужден скрываться.
Вишневецкий задумался.
— Это похоже на правду! — вымолвил он, наконец. — Что же теперь ты намерен делать?
— А теперь думаю я покорить Россию! — отвечал первый самозванец.
— Твое дело! — ответил Вишневецкий.
— А поможешь ли ты мне? — спросил первый самозванец.
Продолжение следует’.
И читали.
А.Я. Липскеров издавал ‘Новости Дня’.
Сотрудников не было.
Причина банальная:
— Не хватало денег.
А.Я. Липскеров говорил знакомым, заходившим к нему поболтать:
— Чего так сидите? Взяли бы ножницы, вырезали что-нибудь.
Знакомые брали ножницы и вырезали из газет, что им нравилось. Метранпаж В.И. Коротков, корректор Дорошевич:
— Семь отчетов об одном и том же процессе прислали!
Сотрудник был один.
‘Корреспондент американских газет’ Гиллин. Он писал на каком-то американском языке.
— В наш канканисто-шантажисто-салонистый век ультра-кулинарно-комильфотных желудков, железнодорожных тузов-концессионеров, пшютов и вланов обеих столиц’.
Словом:
А в чем дело, — неизвестно.
А в фельетоне газеты печатался ‘большой исторический роман Д.С. Дмитриева’.
‘— Так неужто ж, — восклицал Кочубей, — ты и впрямь, Мазепа, хочешь изменить Государю Петру Великому?
— А зачем, — восклицал Мазепа, мрачно сверкая очами, — зачем он на почестном пиру таскал меня за усы!
— Не дело, брат, ты задумал! — вздохнув, сказал Кочубей, — Не идут мне после твоих слов в горло ни мед твой густой, ни брага твоя хмельная, не обессудь на этом!
И пошел к двери.
— Куда же ты? — спросил его Мазепа, мрачно сверкая очами. — Или ты не со мною?
— Делай, что сам знаешь! — отвечал загадочно Кочубей. — А я буду делать, что указывает мне мой долг!
Мазепа стукнул кулаками по столу.
Продолжение следует’.
И читали.
Публика, как корова, пережевывала эти романы.
— Бога, Дмитрий Савватеевич, побойтесь! — восклицал один из издателей. — Елизавета Петровна у вас десятый фельетон говорит, пока по Тверской в карете едет! Да что ж, Тверская-то в сто верст длиною?!
Такая литература и такие писатели водятся только в Москве.
Д.С. Дмитриев читался.
И очень читался.
Чем объяснить?
Вероятно, нашим малым знакомством с историей, нашей большой любовью к истории.
Мы знаем только Иловайского, и человек, знающий Беллярминова, для нас полон интереса.
Публика любит:
— Поговорить о старине.
И этой бесхитростной публике нравился бесхитростный Дмитриев, его добрые бабушкины рассказы, бесконечные повести про бояр и изменников.
Где старина была простодушна, бояре сановиты, изменники сверкали глазами, добрые молодцы удалы, а красные девушки, в конце концов, выходили замуж.
Тихо и мелко, — как река Москва.
Д.С. Дмитриев был последним, отдаленным, слабым эхом Загоскина и Зотова.
С ним, вероятно, кончилась эта тихая историческая воркотня… Он был все-таки близок к театру. Был литератором.
Можно было думать, что он окончит тем, что захочет открыть театр, основать газету.
А он сделался священником.
Почему?
Какой переворот совершился в его душе?
Почему он служил контролером в театре?
Почему он занимался литературой?
Мы все знали его десятки лет и не знали совсем.
Как он жил?
Откуда он появлялся?
Куда он уходил?
Он жил в своей скорлупе.
Появлялись новые газеты.
И совсем:
— Улитка, высуни рога!
Откуда-то появлялся Д.С. Дмитриев.
С ученическими тетрадками, в которых четким, наивным ученическим почерком был написан исторический роман.
— Какие смешные гроши ему платили! Платили ли?
Не знаю.
Он снова появлялся в тот день, когда газета рушилась.
Один кричал, что:
— Он напишет письмо во все газеты!
Другой ‘организовывал протест сотрудников’.
Третий собирался:
— Застрелить издателя!
А Д.С. Дмитриев так же тихо, скромно, мирно говорил:
— У меня тут полрукописи осталось ненапечатанной. Нельзя ли получить?
Бережно складывал ученические, затрепанные в наборной тетрадки и куда-то уходил.
До новой газеты.