Дитя Гоголя
Дитя Гоголя
Март 1909
Дитя Гоголя, Блок Александр Александрович, Год: 1909
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Александр Блок
Если бы сейчас среди нас жил Гоголь, мы относились бы к нему так же, как большинство его современников: с жутью, с беспокойством и, вероятно, с неприязнью: непобедимой внутренней тревогой заражает этот, единственный в своем роде, человек: угрюмый, востроносый, с пронзительными глазами, больной и мнительный.
Источник этой тревоги — творческая мука, которою была жизнь Гоголя. Отрекшийся от прелести мира и от женской любви, человек этот сам, как женщина, носил под сердцем плод: существо, мрачно сосредоточенное и безучастное ко всему, кроме одного, не существо, не человек почти, а как бы один обнаженный слух, отверстый лишь для того, чтобы слышать медленные движения, потягивания ребенка.
Едва ли встреча с Гоголем могла быть милой, приятельской встречей: в нем можно было легко почувствовать старого врага, душа его гляделась в другую душу мутными очами старого мира, отшатнуться от него было легко.
Только способный к восприятию нового в высшей мере мог различить в нем новый, нерожденный мир, который надлежало Гоголю явить людям.
Заглянувшему в новый мир Гоголя, верно надолго ‘становился как-то скучным разумный возраст человека’.
Когда Гоголь говорил в ‘Портрете’ о какой-то черте, до которой художника ‘доводит высшее познание искусства и, через которую шагнув, он уже похищает несоздаваемое трудом человека, вырывает что-то живое из жизни’, когда Гоголь мучился, бессильный создать желаемое, и годами переписывал свои творения, безжалостно уничтожая гениальное, бросая на середине то, что для нас неоцененно и лишь для его художнической воли сомнительно, когда Гоголь мечтал о ‘великих трудах’ и звал ‘пободрствовать своего гения’, когда он слушал все одну, отдаленную и разрастающуюся, музыку души своей — бубенцы тройки и вопли скрипок на фоне однообразно звенящей струны (об этой музыке — и в ‘Портрете’, и в ‘Сорочинской ярмарке’, и в ‘Записках сумасшедшего’, и в ‘Мертвых душах’), когда, замышляя какую-то несозданную драму, мечтал Гоголь ((осветить ее всю минувшим… обвить разгулом, казачком и всем раздольем воли… и в поток речей неугасимой страсти, и в беспечность забубённых веков’, — тогда уже знал Гоголь сквозь все тревоги, что радость и раздирающая мука творчества суждены ему неизбежно.
Так женщина знает с неизбежностью, что ребенок родится, но что она будет кричать от боли, дорогой ценою платя за радость рождения нового существа.
Перед неизбежностью родов, перед появлением нового существа содрогался Гоголь, как у русалки, чернела в его душе ‘черная точка’. Он знал, что сам он — ничто, сравнительно со своим творением, что он — только несчастный сумасшедший рядом с тем величием, которое ему снится. — ‘Спасите меня! Возьмите меня!’ — кричит замученный Поприщин, это крик самого Гоголя, которого схватила творческая мука.
‘Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего! Вон небо клубится передо мною, звездочка сверкает вдали, лес несется с темными деревьями имесяцем, сизый туман стелется под ногами, струна звенит в тумане… вон и русские избы виднеются. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!’
Так влечет к себе Гоголя новая родина, синяя даль, в бреду рождения снящаяся Россия.
‘Русь! Русь!.. Какая непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается неумолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? — Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?’
Чего она хочет? — Родиться, быть. Какая связь между ним и ею? — Связь творца с творением, матери с ребенком.
Та самая Русь, о которой кричали и пели кругом славянофилы, как корибанты, заглушая крики Матери Бога, она-то сверкнула Гоголю, как ослепительное видение, в кратком творческом сне. Она далась ему в красоте и музыке, в свисте ветра и в полете бешеной тройки. ‘У, какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль!.. Русь! куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик, гремит и становится ветром разорванный в куски воздух’.
Что изменило ослепительное видение Гоголя в действительной жизни? Ничего. Здесь — осталась прежняя, хомяковская, ‘недостойная избранья’ Россия:
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена.
Там сверкнуло чудесное видение. Как перед весною разрываются иногда влажные тучи, открывая особенно крупные, точно новорожденные и омытые звезды, так разорвалась перед Гоголем непроницаемая завеса дней его мученической жизни, а с нею вместе — завеса вековых российских буден, открылась, омытая весенней влагой, синяя бездна, ‘незнакомая земле даль’, будущая Россия. Точь-в-точь как в ‘Страшной мести’: ‘За Киевом показалось неслыханное чудо: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская’. Еще дальше — Карпаты, ‘с которых век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там’.
Такая Россия явилась только в красоте, как в сказке, зримая духовным очам. Вслед за Гоголем снится она и нам. Он же, первый приподнявший завесу, за дерзкое свое прозрение изведал все унижение тоски и серую всероссийскую мразь, не выдержав ‘очерствения жизни’, глухой ‘могилы повсюду’, Гоголь сломился. Перед смертью он кричал что-то о ‘лестнице’, до того вещественно было у него представление о какой-то спасительной лестнице, выбрасываемой из небесного окна, по которой можно ‘взлететь’ в синюю бездну, виденную когда-то в творческом сне.
В полете на воссоединение с целым, в музыке мирового оркестра, в звоне струн и бубенцов, в свисте ветра, в визге скрипок — родилось дитя Гоголя. Этого ребенка назвал он Россией. Она глядит на нас из синей бездны будущего и зовет туда. Во что она вырастет, — не знаем, как назовем ее, — не знаем.
Чем безлюдней, чем зеленее кладбище, тем громче песня соловья в березовых ветвях над могилами. Все кончается, только музыка не умирает. ‘Если же и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром?’ — спрашивал ‘украинский соловей’ Гоголь. Нет, музыка нас не покинет.
Впервые опубликовано: ‘Речь’, 1909, 20 марта.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/sodlib.html