Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
ДИКОЕ СЧАСТЬЕ.
Романъ.
I.
II.
III.
IV.
Дикое счастье, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1884
Время на прочтение: 265 минут(ы)
— Господи Іисусе Христе, помилуй насъ…
— Аминь! Кто тамъ крещеный? Никакъ ты, Михалка?
— Онъ самый… Отворяй ворота скорй, дяди. Насквозь изняло дождемъ,— во-какъ зарядилъ!
— Откедова Богъ несетъ?
— Въ Полдневскую гонялъ… Дльце маленькое вышло.
Дядя Зотушка ничего не отвтилъ и молча сталъ отодвигать тяжелый деревянный запоръ, которымъ были крпко заперты шатровыя крашеныя ворота. Засовъ отсырлъ отъ дождя, и дядя Зотушка принужденъ былъ навалиться на него всей чахоточной грудью, чтобы выдвинуть его изъ крпкихъ желзныхъ скобъ.— ‘Ишь вдь, взяло его…’ — ворчалъ Зотушка, когда конецъ мокраго запора наконецъ поддался его усиліямъ и выдвинулся настолько, что можно было отворить маленькія ворота. Къ глубин темнаго двора, какъ бшеная, металась пестрая собака Соболька, заслышавъ хозяина, она радостно взвизгнула и еще неистове принялась гремть своей желзной цпью.
— Ну, едва тебя Богъ простилъ съ запоромъ-то…— проговорилъ Михалка, възжая въ ворота верхомъ.
— Ты востеръ больно… Ишь закипло комариное-то сало!
Дядя Зотей еще разъ навалился на упрямый запоръ и зашлепалъ по дощатому мокрому полу босыми ногами. Михалка, не торопясь, спустился съ тяжело дышавшей лошади, забрызганной липкой осенней грязью по самыя уши.
— Ладно, какъ пересобачилъ лошадь-ту,— говорилъ дядя Зотей, оглядывая лошадь, покрытую сплошнымъ слоемъ грязи.
— За долгами отецъ посылалъ,— коротко отвтилъ Михалка, расправляя на себ смятый кожанъ, насквозь пропитанный холодной дождевой водой.— Въ два-то конца вс сорокъ верстъ сдлалъ. А ты, дядя, выводи лошадь-то, больно заморилась…
— Знамо дло, не такъ же ее бросить… Не нашли съ отцомъ-то другого времени, окромя распутницы,— ворчалъ добродушно Зотушка, щупая лошадь подъ потникомъ.— Эхъ, какъ пересобачилъ… Ну, я ее тута вывожу, а ты ступай скорй въ избу, тамъ чай пьютъ, надо полагать. Къ самый разъ попалъ…
— Такъ ты ужъ тово, Зотушка… Сперва выводи, а потому къ столбу привяжи гндка. Пусть хорошенько выстоится.
— Ладно, ладно… Безъ тебя знаемъ. Ступай. Ученаго учить только портить.
Зотушка посмотрлъ на широкую спину уходившаго Михалки и, потянувъ лошадь за осклизлый поводъ, опять зашлепалъ по двору своими босыми ногами. Сутулая, коренастая фигура Михалки направилась къ дому и быстро исчезла въ темныхъ дверяхъ сней. Можно было разслышать, какъ онъ вытиралъ грязныя ноги о рогожу, а затмъ грузно началъ подниматься по ступенькамъ лстницы.
‘Этакій медвдь, этотъ Михалка!— думалъ Зотушка, таская за собой тяжело шагавшую лошадь.— Нтъ, чтобы дать дяд пятачокъ… А-ахъ, чтобъ тебя разстрляло!’
Голова Зотушки съ липкими жиденькими прядями волосъ, большимъ лбомъ, большими ушами, жиденькой бородкой, длиннымъ носомъ и узенькими черными глазками трещала со вчерашняго похмелья по всмъ швамъ. Ныла каждая косточка, каждая жилка, и такъ воротило снутра, что Зотушка нсколько разъ начиналъ сердито отплевываться, приговаривая: ‘А-ахъ, Боже, мой… помилуй насъ гршныхъ! Вдь всего одинъ пятачокъ. Поправился бы и шабашъ. Ни-ни… Просилъ дав у старухи червячка заморить — въ шею выгнала… Нюша дала бы, да у самой денегъ нтъ. Эхъ, жисть!..’ Въ душ Зотушки родилась слабая надежда, что авось, если выводить лошадь, ему вышлютъ стаканчикъ. А славный стаканчикъ есть у старухи, еще ддовскій, граненый, съ плоскимъ донышкомъ. Не чета ныншнимъ, изъ которыхъ щенка не напоишь! А дождь продолжалъ частить, мрно осыпая желзную крышу дробившимися каплями, съ потока глухо бжала вода, хлопая въ старой деревянной кадочк. Осенній темный вечеръ наступилъ незамтно и затянулъ все кругомъ безпросвтной мглой,— уголъ навса, подъ которымъ стояли полнницы дровъ, амбары, конюшни, флигелекъ, гд у старухи Татьяны Власьевны былъ устроенъ пріютъ для старухъ и гд въ отдльной каморк ютился Зотушка. Изъ мрака выдлялся темной глыбой только большой старинный домъ, глядвшій на дворъ своими небольшими освщенными окнами. Зотушка могъ видть въ окна, что чай уже отпили, когда въ комнату вошелъ Михалка, потому что старуха ушла на свою половину. ‘Самъ’, т.-е. Гордей Евстратычъ, сидлъ еще за столомъ, слушая болтовню черноволосой Нюши, которая вертлась около него мелкимъ бсомъ. Старшая невстка Ариша, жена Михалки, сосредоточенно перемывала чайную посуду, взмахивая концомъ полотенца: сегодня ея очередь чаемъ всхъ поить.
— Нтъ, видно, не вышлютъ…— ршилъ Зотушка, когда Михалка, не торопясь, выпилъ два стакана чаю и поднялся изъ-за стола.— Вотъ теб и утка съ квасомъ!..
Противъ окна теперь стоялъ Гордей Евстратычъ, хозяинъ дома и братъ Зотушки, онъ степенно разглаживалъ свою окладистую бороду, красиво исчерченную выступавшей сдиной. Михалка, видимо, отсчитывался ему въ своей поздк, откладывая что-то на пальцахъ. Въ тактъ цифрамъ онъ встряхивалъ своими подстриженными въ скобу волосами, а потомъ добылъ изъ кармана пиджака потертый бумажникъ и вынулъ изъ него пачку засаленныхъ кредитокъ. ‘Рублей тридцать будетъ’,— подумалъ Зотушка про себя и еще разъ усомнился: вынесутъ ему стаканчикъ или нтъ. Вдь если по человчеству-то разобрать, такъ онъ ужъ столько времени вываживаетъ лошадь, а на двор вонъ какая непогода, всего промочило до нитки.
На этотъ разъ Зотушка не дождался стаканчика и, выводивъ лошадь, привязалъ ее къ столбу выстаиваться, а самъ ушелъ въ свою конуру, гд сейчасъ же и завалился спать.
Къ ужину въ небольшой проходной комнат, выходившей окнами на дворъ, собралась вся семья: Татьяна Власьевна, Гордей Евстратычъ, старшій сынъ Михалка съ женой Лритней, второй сынъ Архипъ съ женой Дуней и черноволосая бойкая Нюша. Гордей Евстратычъ былъ вдовецъ, и весь домъ вела его мать, Татьяна Власьевна, высокая, ширококостная старуха раскольничьяго склада, она строго блюла за порядкомъ въ дом, и снохи ходили у ней по струнк. Издали эта крпкая купеческая семья могла умилить самаго завзятаго поклонника патріархальныхъ нравовъ, особенно когда вс члены ея собирались за столомъ. Обды и ужины проходили въ торжественномъ молчаніи, точно совершалось таинство. Разговаривать могли только ‘самъ’ и ‘сама’, а молодые должны были только отвчать на вопросы. Впрочемъ, для Нюши и старшей невстки Ариши длалось исключеніе, и он могли иногда ввернуть свое словечко, хотя ‘сама’ и подбирала строго каждый разъ свои сухія, безцвтныя губы. Сегодняшній ужинъ походилъ на вс другіе. Мужчины въ однхъ ситцевыхъ рубашкахъ занимали одну половину длиннаго стола, женщины — другую. Татьяна Власьевна была одта въ свой неизмнный косоклинный кубовый кафтанъ съ желтыми проймами и въ блую холщевую рубаху, темный старушечій платокъ съ блыми горошинами былъ повязанъ на голов кикой, какъ носятъ старухи-кержанки. Невстки и Нюша въ ситцевыхъ сарафанахъ, такихъ же рубахахъ и передникахъ, были одты, какъ сестры, строгая Татьяна Власьевна не хотла никого обижать, показывая костюмомъ, что для нея вс равны. Только бабьи повязки невстокъ выдляли ихъ положеніе въ семь, непокрытая голова Нюши съ черной длинной косой говорила о ея непокрытой двичьей вольной волюшк.
Обденный столъ былъ накрытъ синей пестрядевой скатертью, вс ли изъ одной чашки деревянными ложками. Денъ былъ постный, и стряпка Маланья, кривая старая двка въ кубовомъ синемъ сарафан, подала на столъ только постныя щи съ поземиной да гречневую кашу съ коноплянымъ масломъ. Больше ничего не полагалось, а Татьяна Власьевна для постнаго дня даже къ поземин не прикоснулась, потому что это все-таки рыба, хотя и сушеная. Маланья была свой человкъ въ дом, потому что жила въ немъ четвертый десятокъ, такая прислуга встрчается въ хорошихъ раскольничьихъ семьяхъ, гд вообще къ прислуг относятся особенно гуманно, хотя по вншнему виду и строго.
Сегодня Гордей Евстратычъ былъ особенно въ дух, потому что Михалка привезъ ему изъ Полдневской одинъ старый долгъ, который онъ уже считалъ пропащимъ. Нсколько разъ онъ начиналъ подшучивать надъ младшей невсткой Дуней, которая всего еще полгода была замужемъ, красивая, свжая, съ русымъ волосомъ и лнивыми карими глазами, она только рдла и стыдливо опускала лицо. Красавецъ Архипъ, мужъ Дуни, любовался этимъ смущеніемъ своей молодайки и, встряхивая своими черными, подстриженными въ скобу волосами, смялся довольной улыбкой.
— Будетъ вамъ лясы-то точить, — строго замтила Татьяна Власьевна, останавливая эту сцену.— Вдь за столомъ сидимъ, Гордей Евстратычъ. Теб бы другихъ удержать отъ лишняго слова, а ты самъ первый затйщикъ…
— Ну, не буду, мамынька,— оправдывался Гордей Евстратычъ, разглаживая свою бороду.— Пошутилъ и кончено…
— Ужъ бабушка всегда у насъ такая…— прибавила Нюша.
— Какая такая?— сердито заговорила Татьяна Власьевна.— Ну, говори, верченая?..
— Да такая… слова сказать нельзя.
— Охъ, ты-ти — не витое сно!.. У тебя и на ум-то все одни хи-хи да смхи. Погоди, вотъ…
Татьяна Власьевна не досказала конца фразы, хотя вс хорошо поняли, чго она хотла сказать: ‘Погоди, вотъ выйдешь замужъ-то, такъ не до смху будетъ… Востра больно!’ Это была стереотипная угроза, которая слишкомъ часто повторялась, чтобы испугать бойкую и неугомонную Нюшу. На ворчанье бабушки у нея былъ отличный отвтъ, который она, къ сожалнію, могла говорить только про себя: ‘Нашла чмъ пугать… У меня женихъ давно приготовленъ, только дорогу перейти — тутъ и женихъ. А зовутъ его Алешкой Пазухинымъ!..’ Невстки хотя и дружили съ Нюшей, особенно Ариша, но внутренно были противъ нея, потому что Нюша все-таки была ‘отецкая’, баловная дочка, и Татьяна Власьевна ворчала на нее только для видимости. Существованіе Алешки Пазухина не было тайной ни для кого въ семь, хотя объ этомъ никто не говорилъ ни слова: парень былъ подходящій, хорошей ‘природы’, какъ говорила про себя степенная Татьяна Власьевна.
Посл ужина вс, по старинному праддовскому обычаю, прощались съ бабушкой, т.-е. кланялись ей въ землю, приговаривая: ‘Прости и благослови, бабушка…’ Степенная, важеватая старуха отвчала пояснымъ поклономъ и приговаривала: ‘Господь тебя проститъ, милушка’. Гордею Евстратычу полагались такіе же поклоны отъ дтей, а самъ онъ кланялся въ землю своей маминьк. Въ старинныхъ раскольничьихъ семьяхъ еще не вывелся этотъ обычай, заимствованный изъ скитскихъ ‘метаній’.
Когда вс начали расходиться по своимъ угламъ, молчавшій до послдней минуты Михалка проговорилъ:
— А у меня, тятенька, до тебя дльце есть небольшое…
Онъ замялся и почесалъ у себя въ затылк.
— Пойдемъ ко мн въ горницу,— проговорилъ Гордей Евстратычъ, удивленный ‘дльцемъ’ Михалки.
Домъ, хотя былъ и одноэтажный, но длился на много комнатъ: въ двухъ жила Татьяна Власьевна съ Нюшей, Михалка съ женой и Архипъ съ Дуней спали въ темныхъ чуланчикахъ, самъ Гордей Евстратычъ занималъ узкую угловую комнату въ одно окно, гд у него стояла двуспальная кровать краснаго дерева, березовый шкапъ и конторка съ бумагами. Лучшія комнаты, какъ во всхъ купеческихъ домахъ, стояли совсмъ пустыми, потому что служили парадными пріемными при разныхъ торжественныхъ случаяхъ. Вся семья жалась по крошечнымъ клтушкамъ цлый годъ, чтобы два иди три раза въ годъ принять гостей по-настоящему, какъ принимали вс другіе. Эти ‘другіе’, ‘какъ у другихъ’ — являлось желзнымъ закономъ.
— Ну что, Миша?..— спрашивалъ Гордей Евстратычъ, притворяя за собой дверь.
— Да вотъ, тятенька… я теб привезъ гостинецъ отъ старателя Маркушки,— неторопливо проговорилъ Михалка, добывая изъ кармана штановъ что-то завернутое въ смятую срую бумагу.
— Это изъ Полдневской?
— Да. Отъ Маркушки… Онъ сильно скудается здоровьемъ-то. ‘Вотъ, говоритъ, увидишь отца, отдай ему, пусть поглядитъ, а ежели, говоритъ, ему поглянется,— пусть прізжаетъ въ Полдневскую, пока я не умеръ’. У Маркушки водянка, сказываютъ. Весь распухъ, точно восковой.
Гордей Евстратычъ осторожно развернулъ бумагу и вынулъ изъ нея угловатый кусокъ благо кварца съ желтыми прожилками. Въ его трещинахъ и ноздринкахъ блестло желтоватыми искорками вкрапленное въ камень золото. Къ одномъ мст изъ блой массы вылзали два золотыхъ усика, въ другомъ нсколько широкихъ блестокъ были точно приклеены къ гладкому камню. Повертывая кусокъ кварца передъ лампой, Гордей Евстратычъ разсмотрлъ въ одномъ углубленіи, гд желтла засохшая глина, цлый самородокъ, походившій на небольшой бобъ, одинъ край самородка былъ точно обгрызенъ. Да, это было золото, настоящее, червонное золото. Одинъ самородокъ всилъ не меньше ползолотника… Гордей Евстратычъ не могъ оторвать глазъ отъ завтнаго камешка, который точно приковалъ его къ себ.
— Жилка…— въ раздумь проговорилъ Гордей Евстратычъ, чувствуя, какъ у него на лбу выступилъ холодный нотъ.— Видишь, Миша?
Михалка хотлъ взять въ руки кусокъ кварца, но Гордей Евстратычъ отстранилъ его и опять внимательно принялся разсматривать его передъ огнемъ. Но теперь онъ уже любовался кускомъ золотоносной руды, забывъ совсмъ о Михалк, который выглядывалъ изъ-за его плеча.
— Такъ Маркушка-то зачмъ послалъ съ тобой жилку-то?— спрашивалъ Гордей Евстратычъ, приходя въ себя.— За долгъ?
— Нтъ, про долгъ онъ ничего не говорилъ, а только наказывалъ, чтобы ты пріхалъ въ Полдневскую. ‘Надо, говоритъ, мн съ Гордеемъ Евстратычемъ переговорить…’ Крпко наказывалъ.
— А про жилку-то, что, онъ теб говорилъ или нтъ?
— Только всего и сказалъ: ‘Покажи, говоритъ, тятеньк скварецъ, ежели поглянется, пусть прізжаетъ скоре’… А когда сталъ жилку въ бумагу завертывать, прибавилъ еще: ‘Охъ, хороша штучка!’
— Такъ онъ, Маркушка-то, сильно, говоришь, боленъ?— спрашивалъ Гордей Евстратычъ, соображая совсмъ о другомъ.
— Да, совсмъ въ худыхъ душахъ {Т.-е. при смерти.}… Того гляди душу Богу отдастъ. Кашель его одоллъ. Старухи пользуютъ чмъ-то, да только легче все нтъ.
Гордей Евстратычъ не слыхалъ послднихъ словъ, а, схватившись за голову, что-то обдумывалъ про себя. Чтобы не выдать овладвшаго имъ волненія, онъ сухо проговорилъ, завертывая кварцъ въ бумагу:
— Все это вздоръ, Миша… Ступай, спи съ Богомъ. Маркушка не насъ первыхъ съ тобой обманываетъ на своемъ вку.
Къ девяти часамъ вечера вс въ дом были на своихъ мстахъ, потому что утромъ нужно рано вставать. Татьяна Власьевна всхъ поднимаетъ на ноги чмъ-свтъ и только одной Ариш позволяла понжиться въ своей каморк лишній часокъ, потому что Ариша ночью водится со своимъ двухмсячнымъ Степушкой.
Дв комнаты, въ которыхъ жила Татьяна Власьевна, напоминали скоре монастырскую келью. Низкіе потолки, оклеенные дешевыми обоями, стны, выкрашенныя синей краской, дверные косяки и широкія лавки около стнъ, большой иконостасъ въ углу съ неугасимой лампадой, нсколько окованныхъ мороженымъ желзомъ сундуковъ, сложенныхъ но угламъ въ пирамиду — вотъ и все. На полу были постланы чистые половики, тканые изъ пестрой ветошки, на окнахъ блли кисейныя занавски, около кровати, гд спала Нюша, красовался старинный туалетъ съ вычурной рзьбой. Въ этихъ двухъ комнатахъ всегда пахло роснымъ ладаномъ, горлымъ деревяннымъ масломъ, геранью, желтыми носковыми свчами, которыя хранились въ длинномъ деревянномъ ящик подъ иконостасомъ, и тмъ специфическимъ, благочестивымъ по преимуществу запахомъ, какимъ всегда пахнетъ отъ старыхъ церковныхъ книгъ въ кожаныхъ переплетахъ, съ мдными застежками и съ закапанными воскомъ, точно вылощенными страницами. До старинныхъ книгъ Татьяна Власьевна была великая охотница, хотя и считалась давно уже единовркой, она никогда не упускала случая пріобрсти такую книгу, чтобы имть возможность почитать ее наедин. Изъ этихъ книгъ составилась у ней маленькая библіотека, которая и хранилась въ особомъ шкапик, висвшемъ на стн рядомъ съ иконостасомъ. Къ старин Татьяна Власьевна питала почти болзненную слабость, все равно, въ какихъ бы формахъ ни проявлялась эта старина: она хранила, какъ зницу ока, вс сарафаны, полученные ею въ приданое, старинные мха, шубы, крытыя излежавшейся матеріей, даже изъденные молью лоскутки и разное тряпье.
Посл ужина Татьяна Власьевна молилась безконечной старинной молитвой съ лстовкой въ рукахъ. Поклоны откладывались по уставу, какъ выучили Татьяну Власьевну съ дтства раскольничьи ‘исправницы’. Засыпая въ своей кровати крпкимъ молодымъ сномъ, Нюша каждый вечеръ наблюдала одну и ту же картину: въ переднемъ углу, накрывшись большимъ темнымъ шелковымъ платкомъ, спущеннымъ на спину въ два конца, какъ носятъ вс кержанки, бабушка молится цлые часы напролетъ, откладываются широкіе, кресты, а по лстовк отсчитываются большіе и малые поклоны. Глядя на высохшее желтое лицо бабушки, съ строгими срыми глазами и прямымъ носомъ, Нюша часто думала о томъ, зачмъ бабушка такъ долго молится? Неужели у ней ужъ такъ много грховъ, что и замолить нельзя? Двушка иногда сердилась на упрямую старуху, особенно когда та принималась ворчать на нее, но когда бабушка вставала на молитву — это была совсмъ другая женщина, въ род тхъ подвижницъ, какія глядятъ строгими-строгими глазами съ иконъ стариннаго письма. Конца бабушкиной молитвы Нюша не могла никогда дождаться и засыпала сладкимъ сномъ подъ мрный шопотъ безконечныхъ кануновъ. На этотъ разъ двушка особенно долго болтала, мшая старух молиться.
— А ты, баушка, на меня не сердишься?— спрашивала Нюша въ просоньи.
— Отстань, съ фальшивой строгостью отвчала бабушка, путаясь въ счет поклоновъ.
— Въ то воскресенье мы къ Пятовымъ пойдемъ, баушка… Пойдемъ? ен новое платье сшили, называется бордо, т.-е. эта краска называется, баушка, бордо, а не матерія и не мода. Понимаешь?
— Отстань!..
— еня такая счастливая…— съ подавленнымъ вздохомъ проговорила Нюша, ворочаясь подъ ситцевымъ стеганымъ одяломъ.— У ней столько однихъ шелковыхъ платьевъ, и все по-модному… Только у насъ у однихъ въ Блоглинскомъ завод и остались сарафаны. Ходимъ, какъ чучелы гороховыя.
— Ты у меня помели еще, безголовая! О, Господи, согршила я, гршная, съ этой двкой… Охъ, ужо повсятъ тебя на томъ свт прямо за языкъ!
Молчаніе. Опять поклоны. Неугасимая лампада горитъ неровнымъ пламенемъ, разливая кругомъ колеблющійся неврный свтъ. Желтыя полосы свта бродятъ по выбленному потолку, на мгновеніе выхватываютъ изъ темноты уголь старинной печи и, скользнувъ по полу, исчезаютъ. Нюша долго наблюдаетъ эту игру свта, глаза у ней слипаются, начинаетъ клонить ко сну, но она еще борется съ нимъ, чтобы чуточку подразнить строгую бабушку.
— Баушка, Вуколъ-то Логинычъ, сказывалъ дав Архипъ, зонтикъ себ въ город купилъ,— начинаетъ Нюша, сладко позвывая.— А знаешь, сколько онъ за него заплатилъ?
— Отстань…
— Шелковый зонтикъ-то, баушка! А ручка точеная изъ слоновой кости. Только Архипъ сказываетъ, что выточена такая фигура, что двушкамъ и смотрть совстно.
— Тьфу!.. тьфу!..— отплевывалась старуха.— Провались ты со своимъ Вуколомъ Логинычемъ… Нашла важное кушанье!.. Срамникъ онъ, Вуколъ-то Логинычъ… Тьфу!..
— Баушка, да вдь онъ за зонтикъ-то заплатилъ семьдесятъ цлковыхъ… Ей-Богу! Хоть сама спроси у Архипа.
— Какъ семьдесятъ?
— Право, баупіка: семьдесятъ цлковыхъ за одинъ зонтикъ…
— Охъ, дуракъ, дуракъ этотъ Вуколъ… Никого у нихъ въ природ-то такихъ дураковъ не было. Вдь Шабалины-то по нашимъ мстамъ завсегда въ первыхъ были, особливо ддушка-то, Логинъ. Богатые были, а чтобы такихъ глупостевъ… семьдесятъ цлковыхъ! Это на ассигнаціи-то считать, такъ чуть не триста рублевиковъ… Охъ-хо-хо!.. Ужъ правду сказать, что дикая-то копеечка не улежитъ на мст.
Взволнованная семидесятирублевымъ зонтикомъ, Татьяна Власьевна позабыла свои кануны и принялась разсказывать поучительныя исторіи о Шабалиныхъ, Пятовыхъ, Колобовыхъ, Савиныхъ и Пазухиныхъ. Вонъ какой народъ-то, вс какъ на подборъ! Такихъ съ огнемъ поискать и не въ Блоглинскомъ завод. Крпкій народъ, но всему Уралу знаютъ блоглинскихъ-то. Даже изъ Москвы вызжаютъ за нашими невстами. Вотъ оно что значить природа-то… Теперь взять хоть Настю Шабалину — вышла за сарапульскаго купца, Груня Пятова въ Москву вышла, у Савиныхъ дочь была замужемъ за рыбинскимъ купцомъ да умерла, сердечная, третій годокъ пойдетъ съ зимняго Николы. А Вуколъ Логинычъ что? Онъ только свою природу срамитъ… Семьдесятъ рублей зонтикъ! Да и другіе-то, глядя на него, особливо которые помоложе — пошаливаютъ. Вонъ у Пятовыхъ сынокъ-то въ Ирбитской что настряпалъ! Легкое мсто сказать… А всему заводчикъ Вуколъ, чтобы ему ни дна ни покрышки. Въ допрежнія времена такихъ дураковъ и не бывало. Такъ, дурачили промежду себя, только чтобы зонтиковъ покупать въ семьдесятъ цлковыхъ — нтъ, этого не бывало.
Послднія фразы Татьяна Власьевна говорила въ безвоздушное пространство, потому что Нюша, довольная своей выходкой съ зонтикомъ, уже спала крпкимъ сномъ. Ея красивая черноволосая головка, улыбавшаяся даже во сн, всегда была набита самыми земными мыслями, что особенно огорчало Татьяну Власьевну, тяготвшую своими помыслами къ небу. Прочитавъ еще два канула и перекрестивъ спавшую Нюшу, Татьяна Власьевна осмотрла, заперты ли окошки на болты, надла на себя пестрядевый понитокъ и вышла изъ комнаты. Не торопясь, вышла она и заперла за собой тяжелую дверь на висячій замокъ, притворила осторожно сни и заглянула на дворъ. Дождь пересталъ, по небу мутной грядой ползли низкія облака, въ двухъ шагахъ трудно было что-нибудь отличить, подъ ногами булькала вода. Перекрестивъ домъ и дворъ, старуха впотьмахъ побрела къ воротамъ. Чтобы не упасть, ей приходилось нащупывать рукой бревенчатую стну. Отворивъ калитку, Татьяна Власьевна еще разъ благословила спавшій крпкимъ сномъ весь домъ, а потомъ заперла калитку на тяжелый висячій замокъ и осторожно принялась переходитъ черезъ улицу. Въ одномъ мст она черпнула воды своимъ низкимъ башмакомъ безъ каблука, въ другомъ обими ногами попала въ грязь, ноги скоро были совсмъ мокры, а вода хлюпала въ самыхъ башмакахъ. Но старуха продолжала итти впередъ, Старая-Кедровская улица была ей знакомъ, какъ свои пять пальцевъ, и она прошла бы по ней съ завязанными глазами. Недаромъ она выжила въ этой улиц пятьдесятъ лтъ. Вотъ черезъ дорогу домъ Пазухиныхъ, у нихъ недавно крышу перекрывали, такъ подъ самыми окнами бревно оставили плотники — какъ бы за него не запнуться. Отъ дома Пазухиныхъ вплоть до Гнилого переулка идетъ одно прясло, а повернешь въ переулокъ — тутъ теб сейчасъ домикъ о. Крискента. Славный домикъ, съ палисадникомъ и желзной крышей, въ третьемъ год, когда у о. Крискента родился мертвенькій младенецъ, домъ опалубили и зеленой краской выкрасили. Татьяна Власьевна по Гнилому переулку вышла на большую заводскую площадь, по середин которой неправильной глыбой темнла выступавшая углами, вновь строившаяся единоврческая церковь. Когда старуха взяла площадь наискось, прямо къ церкви, небо точно прояснилось, и она на мгновеніе увидла лса и переходы постройки. Гд-то брехнула собака. Рдкія капли дождя еще падали съ неба, точно срыя нависшія тучи отряхивались, роняя на землю послдніе остатки дождя.
— Слава Теб, Господи!— прошептала Татьяна Власьевна, когда переступила за черту постройки.
Помолившись на востокъ, она отыскала спрятанную подъ тесомъ носилку для кирпичей, надла ее себ на плечи, какъ длаютъ каменщики, и отправилась съ ней къ правильнымъ стопочкамъ кирпича, до котораго добралась только ощупью. Сложивъ на свою носилку шесть кирпичей, Татьяна Власьевна надла ее себ на спину и, пошатываясь подъ этой тяжестью, начала съ ней подниматься но лсамъ. Кругомъ было попрежнему темно, но она хорошо знала дорогу, потому что вотъ уже третью недлю каждую ночь таскала по этимъ сходнямъ кирпичи. Раньше ночи были свтлыя, и старуха знала каждую доску.
— Господи, Ісусе Христе, Сыне Божій…— шептала Татьяна Власьевна, поднимаясь но сходнямъ кверху.
Доски были мокры отъ недавняго дождя, и нога скользила по нимъ, прикованныя гвоздями поперечныя дощечки, замнявшія ступеньки, кое-гд оборвались со своихъ мстъ, и приходилось ощупывать ногой каждый шагъ впередъ, чтобы не слетть внизъ вмст со своей тридцатифунтовой ношей. Но эта опасность и придавала силу работавшей старух, потому что этимъ она выполняла данное общаніе поработать Богу въ пот лица. Давно было дано это общаніе, еще въ молодые годы, а исполнять это приходилось теперь, когда за спиной висли семьдесятъ лтъ, точно семьдесятъ тяжелыхъ кирпичей. Да, много было прожито и пережито, и суровая старуха, сгибаясь подъ ношей, тащила за собой воспоминанія, какъ преступникъ, который съ мучительнымъ чувствомъ сосущей тоски вспоминаетъ мельчайшія подробности сдланнаго преступленія и въ сотый разъ терзаетъ себя мыслью, что было бы, если бы онъ не сдлалъ такъ-то и такъ-то. ‘Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!’ — шептала Татьяна Власьевна отъ сознанія своей человческой немощи. Но вотъ первая ноша поднята, вотъ и карнизъ стны, который выводятъ каменщики, старуха складываетъ свои кирпичи тамъ, гд завтра должна продолжаться кладка. Небо все еще обложено темными тучами, но въ двухъ или трехъ мстахъ уже пробиваются неясныя свтлыя пятна, точно небо обтянуто срой матеріей, кое-гд сильно проношенной, такъ что сквозь образовавшіяся рдины пробивается свтъ. Посл двухъ подъемовъ на лса, западная часть неба изъ срой превратилась въ темно-синюю — сверкнула звздочка, пахнуло втромъ, который торопливо гналъ тяжелыя тучи. Татьяна Власьевна присла въ изнеможеніи на стопу принесенныхъ кирпичей, голова у ней кружилась, ноги подкашивались, но она не чувствовала ни холоднаго втра, глухо гудвшаго въ пустыхъ стнахъ, ни своихъ мокрыхъ ногъ, ни надсаженныхъ плечъ. Вонъ изъ осенней мглы выступаютъ знакомыя очертанія окрестностей Блоглинскаго завода, вонъ Старая-Кедровская улица, вонъ новенькая православная церковь, вонъ прудъ и заводская фабрика… Выглянувшій изъ-за тучъ мсяцъ ярко освтилъ всю картину спавшаго завода,— ряды почернвшихъ отъ недавняго дождя крышъ, дымившіяся на фабрик трубы, домикъ о. Крискента, хоромины Шабалиныхъ. Все это были нмые свидтели долгой-долгой жизни, свидтели, которые не могли обличить словомъ, но по нимъ, какъ по отдльнымъ ступенькамъ лстницы, неугомонная мысль переходила черезъ длинный рядъ пережитыхъ годовъ. Все это было, и Татьяна Власьевна переживаетъ свою жизнь во второй разъ, переживаетъ вотъ здсь, на верху постройки, откуда до неба, кажется, всего одинъ шагъ… Но именно этотъ шагъ и пугаетъ ее, она хватается за голову и со слезами на глазахъ начинаетъ читать вырвавшійся изъ больной души согршившаго царя крикъ:— ‘Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!’
Но нужно носить кирпичи, до утра осталось часа три, Татьяна Власьевна спускается внизъ и поднимается съ тяжелой ношей почти машинально, какъ заведенная машина. Именно такой трудъ, доводящій старое тло почти до полнаго безчувствія,— именно такой трудъ даетъ ея душ тотъ покой, какого она страстно домогается и не находитъ въ обыкновенныхъ христіанскихъ подвигахъ, какъ постъ, молитва и безконечные поклоны. Да, по мр того, какъ тло становится лишней тягостью, на душ все свтле и свтле… Татьяна Власьевна видитъ себя пятнадцатилтней двушкой,— она такая высокая, рослая, съ румянцемъ но всю щеку. Вс на нее заглядываются, даже старики. Ей никто не нравится, хотя она не прочь поглазть на молодыхъ парней. Охъ-хо-хо!.. Никмъ-то никого не осталось изъ бывшихъ молодцевъ, точно они уплыли одинъ за другимъ. Да, никого не осталось въ живыхъ, только она одна, чтобы замаливать свои и чужіе грхи. На шестнадцатомъ году Таню выдали замужъ за вдовца-купца, по фамиліи Брагина, до внца они не видали другъ друга. Ей крпко не понравился старый мужъ, но стерпла и помирилась со своей судьбой, благо вышла въ достаточную семью на свое хозяйство, не знала свекровушкиной науки, а потомъ пошли дтки-ангелочки… Все двичье глупое горе износилось само собой, и подумала Татьяна Власьевна, что такъ она и вкъ свой изживетъ со старымъ нелюбимъ мужемъ. Конечно, завидно иногда было, глядя на чужихъ молодыхъ мужей, но ужъ кому какое счастье на роду написано. Внецъ — судъ Божій, не намъ его пересуживать. Такъ думала Татьяна Власьевна, да не такъ вышло. Ужъ прожила она замужемъ лтъ десять, своихъ дтей растила, а тутъ и подвернись случай… И какой случай!.. Господи, прости меня, окаянную… Да, были и раньше случаи, засматривались на красавицу-молодку добрые молодцы, женатые и холостые, красивые были, только никому ничего не досталось: вздохнетъ Татьяна Власьевна, опуститъ глаза въ землю — и только всего. Одинъ особенно тосковалъ по ней и даже чуть рукъ на себя не наложилъ… Прости и его согршенія, Господи… А горе пришло нежданно-негаданно, какъ воръ, когда Татьяна Власьевна совсмъ о томъ и не думала. Пріхалъ въ Блоглинскій заводъ управитель Пятовъ, отецъ Нила Поликарныча. Ну, познакомился со всми, сталъ бывать. И изъ себя-то человкъ глядть не на кого: тощій, больной, все кашлялъ, да еще женатый, и дтишекъ полный домъ. Познакомился этотъ Пятовъ съ мужемъ Татьяны Власьевны такъ, что и водой не разольешь: полюбились они другъ другу. На именинахъ, по праздникамъ другъ къ дружк въ гости всегда здили. Жена у Пятова была тоже славная такая, хоть и постарше много Татьяны Власьевны. Вотъ однажды пріхалъ Пятовъ на маслениц въ гости къ Брагинымъ, хозяина не случилось дома, и къ гостю вышла сама Татьяна Власьевна. Посидли, поговорили. А Пятовъ нтъ-нтъ да и взглянетъ на нее, таково ласково да привтливо взглянетъ, веселый онъ былъ человкъ часомъ, когда въ компаніи…
— Что это ты на меня такъ глядишь, Поликарпъ Семенычъ?— спросила Татьяна Власьевна.— Точно сказать что-то хочешь…
— Хочу сказать, Татьяна Власьевна, давно хочу…— отвтилъ Пятовъ и какъ будто изъ себя немного замшался.
— Ну, такъ говори…
— А вотъ что я скажу теб, Татьяна Власьевна: погубила ты меня, изсушила! Господь теб судья!..
Тихо таково вымолвилъ послднее слово, а самъ все на хозяйку смотритъ и смется. У Татьяны Власьевны отъ этихъ словъ морозъ по кож пошелъ, она хотла убжать, крикнуть, но онъ все смотрлъ на нее и улыбался, а у самого такъ слезы и сыплются по лицу.
— Гоните меня, Татьяна Власьевна…— тихо заговорилъ Пятовъ, не вытирая слезъ.— Гоните…
Отъ этихъ словъ у Татьяны Власьевны точно что-то оборвалось въ груди: и жаль ей стало Поликарпа Семеныча и какъ-то страшно, точно она боялась самой себя. А Пятовъ все смотритъ на нее… Красивая она была тогда да молодая,— кровь съ молокомъ бабенка! А въ своемъ синемъ сарафан и въ кисейной рубашк съ узкими рукавами она была просто красавица писаная. Помутилось въ глазахъ Пятова отъ этой красавицы, отъ ясныхъ ласковыхъ очей, отъ соболиныхъ бровей, отъ блой лебяжьей груди — бросился онъ къ Татьян Власьевн и обнялъ ее, а самъ плачетъ и цлуетъ руки, шею, лицо, плечи цлуетъ. Онмла Татьяна Власьевна, жаромъ и холодомъ ее обдало, и сама она тихо-тихо поцловала Поликарпа Семеныча, всего одинъ разъ поцловала, а сама стоитъ предъ нимъ, какъ виноватая.
— Насмялся ты надо мной, Поликарпъ Семенычъ,— заговорила она, когда немного пришла въ себя.— Опозорилъ мою головушку… Какъ я теперь на мужа буду глядть?
— Голубушка, Татьяна Власьевна… Мой грхъ — мой отвтъ. Я отвчу за тебя и передъ мужемъ, и передъ людьми, и передъ Богомъ, только не дай погибнуть христіанской душ… Прогонишь меня — одинъ мн конецъ. Пересушила ты меня, злая моя разлучница… Прости меня, Татьяна Власьевна, да прикажи мн уити, а своей воли у меня нтъ. Что скажешь мн, то и буду длать…
— Уходи, Поликарпъ Семенычъ… Богъ теб судья!..
Побллъ онъ отъ этихъ словъ, затрясся.
— Прощай, чужая жена — моя погибелюшка,— проговорилъ онъ, поклонился низко-низко и пошелъ къ дверямъ.
Опять сдлалось страшно Татьян Власьевн, страшне давешняго, а онъ идетъ къ дверямъ и не оглядывается… Подкосились рзвыя ноги у красавицы-погибелюшки, и языкъ самъ сказалъ:
— Поликарпъ Семенычъ… воротись!
‘Охъ, вышелъ грхъ, большой грхъ…’ — пожалла Татьяна Власьевна гршнаго человка Поликарпа Семеныча и погубила свою голову, навсегда погубила. Сдлалось съ ней страшное, небывалое… Сама она теперь не могла жить безъ Поликарпа Семеныча, безъ его гршной ласки, точно кто ее привязалъ къ нему. Позабыла и мужа, и дтокъ, и свою спобдную головушку для одного ласковаго слова, для приворотнаго злого взгляда.
Такъ они и зажили, а на мужа точно слпота какая нашла: души не чаетъ въ Поликарп Семеныч, а Поликарпъ Семенычъ, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все одно приговариваетъ: ‘Милушка моя, не согршишь — не спасешься, а было бы посл въ чемъ каяться!’ Никогда не любившая своего стараго мужа, за котораго вышла но родительскому приказанію, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всмъ жаромъ проснувшейся первой любви. Въ качеств запретнаго плода, эта любовь удесятерила прелесть тайныхъ наслажденій, и каждый украденный у судьбы и людей часъ счастья являлся настоящимъ раемъ. Плодомъ этой преступной связи и былъ Зотушка, нисколько не походившій на своего старшаго брата, Гордея, и на сестру Алену.
Мужъ Татьяны Власьевны промышлялъ на Блоглинскомъ завод торговлей ‘панскимъ’, т.-е. ситцами, сукномъ и т. д. Дло онъ велъ хорошо, и трудовое богатство наливалось въ домъ, какъ вода. А тутъ старшій сынъ началъ подрастать и отцу въ помощь пошелъ: все же кошку въ лавку не посадишь или не пошлешь куда-нибудь. Изъ Гордея вырабатывался не по лтамъ серьезный мальчикъ, который въ тринадцать лтъ могъ править дло за большого. Все шло какъ по маслу. Брагины начинали подниматься въ гору и прослыли за большихъ тысячниковъ, но въ одинъ годъ все это благополучіе чуть не пошло прахомъ: самъ Брагинъ простудился и умеръ, оставивъ Татьяну Власьевну съ тремя дтьми на рукахъ. Этотъ неожиданный ударъ совсмъ ошеломилъ молодую вдову, какъ божеское наказаніе за ея грхи. Постылый старый мужъ, который умеръ съ спокойной совстью за свое семейное счастье, теперь всталъ предъ ней нмымъ неотступнымъ укоромъ. Посл девятинъ Татьяна Власьевна пригласила къ себ въ домъ Поликарпа Семеныча и сказала ему, опустивъ глаза:
— Ну, Поликарпъ Семенычъ, теперь ужъ прощай… Будетъ намъ гршить. Если не умла по своему малодушію при муж жить, такъ надо теперь доучиваться одной.
— Какъ же это, Таня…
— Я теб не Таня больше, а Татьяна Власьевна, такъ и знай. Мое слово будетъ свято, а ты какъ знаешь… Надо грхъ замаливать, Поликарпъ Семенычъ. Прощай, голубчикъ… не поминай лихомъ…
Голосъ у Татьяны Власьевны дрогнулъ, въ глазахъ все смшалось, но она пересилила себя и не поддалась на ‘прелестныя рчи’ Поликарпа Семеныча, который рвалъ на себ волосы и божился на чемъ свтъ стоитъ, что сейчасъ же наложитъ на себя руки.
— А я буду молиться за тебя Богу,— уже спокойно отвтила Татьяна Власьевна, точно она замерла, на одной мысли.
Этимъ все и кончилось.
Татьяна Власьевна какъ ножомъ обрзала свою старую жизнь и зажила по-новому, ‘честной матерной вдовой’, крпко соблюдая взятую на себя задачу. Въ это время ей всего было еще тридцать лтъ, и она, какъ одна изъ первыхъ красавицъ, могла выйти замужъ во второй разъ, но мысли Татьяны Власьевны тяготли къ другому идеалу — ей хотлось искупить грхъ юности настоящимъ подвигомъ, а прежде всего поднять дтей на ноги. Время бжало быстро, дти выросли. Старшій, Гордей, былъ вылитый отецъ — строгій, обстоятельный, дляга, второй, Зотей, являлся полной противоположностью, и какъ Татьяна Власьевна ни строжила его ни накалила — изъ Зотея ничего не вышло, а подъ конецъ онъ началъ крпко ‘зашибать водкой’, такъ что пришлось на него совсмъ махнуть рукой. Татьяна Власьевна должна была примириться съ этимъ, какъ съ божескимъ наказаніемъ за свой грхъ, и утшалась старшимъ сыномъ, котораго скоро женила. Внучата на время заставили Татьяну Власьевну отложить мысль о подвиг, тмъ боле, что жена Гордея умерла рано, и ей пришлось самой воспитывать внучатъ.
Вотъ т мысли, которыя мучительно повертывались клубкомъ въ голов Татьяны Власьевны, когда она семидесятилтней старухой таскала кирпичи на строившуюся церковь. Этотъ подвигъ былъ только приготовленіемъ къ боле трудному длу, о которомъ Татьяна Власьевна думала въ теченіе послднихъ сорока лтъ, это — путешествіе въ Іерусалимъ и по другимъ святымъ мстамъ. Теперь задерживала одна Нюша, которая, того гляди, выскочитъ замужъ,— благо и женишокъ есть на примт.
‘Вотъ бы только Нюшу пристроить,— думала Татьяна Власьевна, поднимаясь въ десятый разъ къ кирпичамъ.— Алексй у Пазухиныхъ парень хорошій, смиренный, да и природа пазухинская по здшнимъ мстамъ не послдняя. Отецъ-то, Сила Андронычъ, вонъ какой парень, подъ стать какъ разъ нашему-то Гордею Евстратычу’.
Старуха проработала до четырехъ часовъ, когда на фабрик отдали первый свистокъ на работу. Она набожно помолилась въ послдній разъ и поплелась домой, разбитая тломъ, но бодрая и точно просвтленная духомъ. Кругомъ было все темно, но въ избахъ уже мелькали яркіе огоньки: это топились печки у заботливыхъ хозяевъ. Вонъ у о. Крискента тоже искры сыплются изъ трубы,— значитъ, стряпка Аксинья рано управляется. У Пазухиныхъ темно: у нихъ подолгу спятъ. Подходя къ своему дому, Татьяна Власьевна замтила въ окн горницы Гордея Евстратыча огонь.
‘Ужъ не боленъ ли?— подумала старуха и торопливо зашагала черезъ улицу.— Куда ему эку рань подниматься… Можетъ, надо малиной или мятой его напоить’.
Гордей Евстратычъ дйствительно не спалъ, но только не по нездоровью, а отъ одолвшихъ его мыслей, которыя колесомъ вертлись кругомъ привезенной Михалкой жилки. Сначала онъ пытался заснуть и лежалъ съ закрытыми глазами часа два, но все было напрасно — сонъ бжалъ отъ Гордея Евстратыча, оставляя въ душ мучительно-сосавшую пустоту. Зачмъ старатель Маркушка желаетъ видть его, и зачмъ онъ послалъ съ Михалкой эту проклятую жилку? А жилка богатйшая… Можетъ-быть, Маркушка нашелъ эту жилку и хочетъ продать ему… Все можетъ быть, только не нужно упускать случая. Мало ли бывало такихъ случаевъ. Эти старатели все знаютъ, а Маркушка совсмъ прожженый.
Занятый этими мыслями, онъ не обратилъ вниманія даже на то, какъ осторожно отворилась калитка и затмъ заскрипла дверь въ сняхъ.
— Ты что это, Гордей?— спрашивала Татьяна Власьевна, появляясь въ дверяхъ его комнаты.— Ужъ не попритчилась ли какая немочь?
— Нтъ, мамынька… Такъ, не поспалось что-то, клопы, надо полагать. Скажи-ка стряпк насчетъ самоварчика, а потомъ мн надо будетъ хать въ Полдневскую.
— Да вдь Михалка вчера въ Полдневскую гонялъ?
— Гонялъ, да безъ толку… Самому надо създить.
Напившись чаю, Гордей Евстратычъ самъ сходилъ во дворъ взглянуть, отдохнула ли лошадь посл вчерашней зды, и веллъ Зотушк сдлать ее.
— Я самъ поду,— прибавилъ Гордей Евстратычъ, похлопывая гндка по ше.
Послднее настолько удивило Зотушку, что онъ даже раскрылъ ротъ отъ удивленія. Гордей Евстратычъ такъ рдко вызжалъ изъ дому — разъ или два въ годъ, что составляло цлое событіе, а тутъ вдругъ точно съ печи упалъ: ‘сдлай, самъ поду…’ Верхомъ Гордей Евстратычъ не здилъ лтъ десять, а тутъ вдругъ въ этакую распутицу, да еще на изморенной лошади, которая еще со вчерашняго не успла отдышаться. Дйствительно, Гордей Евстратычъ былъ замчательный домосдъ, и хать куда-нибудь для него было истиннымъ наказаніемъ, притомъ онъ здилъ только зимой по удобному санному пути,— въ Ирбитъ на ярмарку и въ Верхотурье, въ гости къ сестр Ален. Сборовъ на такую поздку хватало на цлую недлю, а тутъ, накося, свернулся въ часъ мста… Вс эти мысли промелькнули въ маленькой головк Зотушки во мгновеніе ока, и онъ перебиралъ ихъ все время, пока сдлалъ гндка. Куда могъ хать Гордей Евстратычъ въ такую непогодь?
— Значитъ, какое-нибудь дло завелось,— ршилъ наконецъ Зотушка съ глубокомысленнымъ видомъ, когда лошадь была готова.
Татьяна Власьевна была удивлена ьэтой поздкой не мене Зотушки и ждала, что Гордей Евстратычъ самъ ей скажетъ, зачмъ детъ въ Полдневскую, но онъ ничего не говорилъ.
— Зачмъ въ Полдневскуіо-то наклался?— спросила старуха, когда Гордей Евстратычъ началъ прощаться.
— Дльце есть маленькое… Посл, мамынька, все обскажу. Благослови въ добрый часъ създить.
— Ну, Богъ тебя благословитъ, милушка. А послалъ бы ты лучше Архипа, чмъ самому трястись по этакой грязищ.
— Нельзя, мамынька. Стороной можно прохать… Михалка сегодня въ лавк будетъ сидть, а Архипа пошли къ Пятовымъ, должокъ тамъ за ними былъ. Надо бы книгу еще подсчитать…
— Подождите съ книгой-то, Гордей Евстратычъ. У насъ теперь своя работа стоитъ. Нюш къ зим шубку ношобную справляемъ…
— Обождемъ, ничего. Да пошли еще, мамынька, Зотушку къ Шабалинымъ.
— Охъ, нельзя, милушка! Вдь только онъ едва усплъ выправиться, а какъ попадетъ къ Шабалинымъ — непремнно Вуколъ Логинычъ его водкой поить станетъ. Ужъ это сколько разовъ бывало, и не пересчитаешь!.. Лучше я Архипа спосылаю… По пути и забжитъ отъ Пятовыхъ-то.
— Какъ знаешь.
Гордей Евстратычъ слъ въ мягкое пастушье сдло и, перекрестившись, выхалъ за ворота. Утро было свтлое, въ воздух чувствовалась осенняя крпкая свжесть, которая заставляегь барина застегиваться на вс пуговицы, а мужика — туже подпоясываться. Гордей Евстратычъ поверхъ толстаго драповаго пальто надлъ татарскій азямъ, перехваченный гарусной опояской, и теперь сидлъ въ сдл молодцомъ. Выглянувшая въ окно Нюша невольно полюбовалась, какъ тятенька халъ но улиц.
Нужно было хать по Старой-Кедровской улиц, но Гордей Евстратычъ повернулъ лошадь за уголъ и похалъ по Стекольной. Онъ не хотлъ, чтобы Пазухины видли его. Точно такъ же объхалъ онъ рынокъ, чтобы не встртиться съ кмъ-нибудь изъ своихъ торговцевъ. Только на плотин онъ попалъ, какъ куръ во щи: прямо къ нему навстрчу катился въ лакированныхъ дрожкахъ самъ Вуколъ Логинычъ.
‘Охъ, нелегкая бы тебя взяла!’ — подумалъ про себя Гордей Евстратычъ, приподнимая свою суконную фуражку съ захватаннымъ козырькомъ.
Срая, въ яблокахъ, громадная лошадь, съ невроятно выгнутой шеей и съ хвостомъ трубкой, торжественно подкатила Шабалина, который сидлъ на дрожкахъ настоящимъ чортомъ: въ мохнатомъ дипломат, въ какой-то шапочк, сдвинутой на затылокъ, и съ семидесятирублевымъ зонтикомъ въ рукахъ. Скуластое, красное лицо Вукола Логиныча, съ узкими хитрыми глазами и съ мясистымъ носомъ, все лоснилось отъ жира, а когда онъ улыбнулся, изъ-за толстыхъ губъ показались два ряда гнилыхъ зубовъ.
— Куда Богъ несетъ, Гордей Евстратычъ?— издали кричалъ Шабалинъ, высоко поднимая свою круглую шапочку.— Я не зналъ, что ты такимъ молодцомъ умешь верхомъ здить… Ужъ не на охоту ли собрался?
— Какая у насъ охота, Вуколъ Логинычъ…— отвтилъ Брагинъ недовольнымъ тономъ: онъ обидлся глупымъ вопросомъ Шабалина, который всегда смелетъ что-нибудь самое несуразное.
Эта встрча очень не понравилась Гордею Евстратычу, и онъ, поднимаясь съ плотины въ гору, на которой красовалась пятиглавая православная церковь, даже подумалъ, ужъ не воротиться ли назадъ. Оглянувшись, Брагинъ съ сожалніемъ посмотрлъ ‘за рку’, т.-е. по ту сторону пруда, гд тянулась Старая-Кедровская улица. Съ горки отлично можно было разсмотрть старый брагинскій домъ, который стоялъ на углу, изъ одной трубы винтомъ поднимался синій дымъ, значитъ, старуха затяла какую-нибудь стряпню. ‘На охоту похалъ…— припомнилъ Брагинъ со злостью слова Шабалина.— Тьфу ты, грховодникъ… Нашелъ охотника!..’ Съ другой стороны, Брагину показалось, что дйствительно у него сегодня такой глупый видъ, точно онъ ‘ангела потерялъ’, какъ говорила Татьяна Власьевна про ротозевъ. Пріосанившись въ сдл и подтянувъ поводья, Брагинъ пустилъ своего гндка ходой, чтобы скоре выхать за ‘жило’. Ему пришлось прохать мимо шабалинскаго дома, и онъ невольно полюбовался на него. Домъ стоялъ на гор, надъ прудомъ, и ярко бллъ своими пятью колоннами. Эти колонны особенно нравились Брагину, потому что придавали дому настоящій городской видъ, какъ рисуютъ на картинкахъ. Зеркальныя стекла въ окнахъ, золоченая ршетка у балкона между колоннами, мраморныя вазы на воротахъ, усыпанный мелкимъ песочкомъ дворъ — все было хорошо, форменно, какъ говорилъ Зотушка про шабалинскій домъ.
‘А все золото поднимаетъ…— подумалъ невольно Брагинъ, щупая лежавшую за пазухой жилку.— Вуколу-то Логиньтчу красная цна расколотый грошъ, да и того напросишься, а вонъ какую хоромину наладилъ! Кабы этакое богачество да къ настоящимъ рукамъ… Сказываютъ, въ одно ноншнсе лто заробилъ онъ на золот-то тысячъ семьдесятъ… Вотъ лошадь-то какая — зврь-звремъ’.
Блоглинскій заводъ, совсмъ затерявшійся въ глуши Уральскихъ горъ, принадлежалъ къ самымъ стариннымъ уральскимъ поселеньямъ, что можно было даже замтить по его наружному виду, т.-е. по почернвшимъ стариннымъ домамъ съ высокими коньками и особенно по старой заводской фабрик, поставленной еще въ 1836 году. Мсто подъ заводъ было выбрано самое глухое, настоящій медвжій уголъ: горы, болота, лса, до офиціальнаго основанія заводскаго дйствія здсь, съ разнымъ лснымъ зврьемъ, хоронились одни раскольники, уходившіе въ уральскую глушь отъ петровскихъ новшествъ. Между прочимъ, свили они себ гнздо и на берегу глухой горной рчонки Блой-Глинки, пока ихъ не отыскали подьячіе и заводскіе приказчики. Рка была перехвачена плотиной, разлился прудъ, и задымилась фабрика. Около пруда разсажались заводскіе домики, вытянувшись ‘по плаиту’ въ широкія правильныя улицы. Теперь Блоглинскій зародъ представлялъ собой такую картину: во-первыхъ, ‘зарчная’ низкая сторона, гд собственно находилось первоначальное раскольничье поселенье и гд теперь проходила Старая-Кедровская улица, дома здсь старинные и люди ьъ нихъ старинные — отчасти раскольники, отчасти единоврцы, во-вторыхъ, ‘нагорная’ сторона, гд красовалась православная церковь и хоромины Шабалина. Въ нагорной жили большею частью православные, позднйшее этнографическое населеніе. Это дленіе на ‘нагорную’ и ‘зарчную’ стороны продолжалось и ниже заводской фабрики, гд Блая-Глинка разливалась въ низкихъ глинистыхъ берегахъ. Въ этой части завода стоялъ деревянный господскій домъ съ желзной крышей, въ которомъ жили Пятовы, и нсколько домиковъ ‘на городскую руку’, выстроенныхъ заводскими служащими. Въ зарчной находилась единственная заводская площадь, въ одномъ конц которой сбились въ кучу деревянныя лавки, а въ другомъ строилась единоврческая церковь. Старинныя семьи, въ род Колобовыхъ, Савиныхъ, Пазухиныхъ и др., вс жили въ зарчной, въ крпкихъ старинныхъ домахъ, въ которыхъ на вышкахъ еще сохранились рамы со слюдой, вмсто стеколъ. Шабалины жили тоже тамъ, пока Вуколъ Логинычъ не облюбовалъ себ мстечко на нагорной сторон. Это ренегатство очень огорчило всхъ блюстителей старины, въ род Татьяны Власьевны, но Вуколъ Логинычъ былъ отптая башка,— и взять съ него было нечего.
Въ солнечный день видъ на заводъ представлялъ собой довольно пеструю картину и, пожалуй, красивую, если бы не тснившійся со всхъ сторонъ лсъ и подымавшіяся кругомъ лсистыя горы, придававшія всей картин непривтливый траурный характеръ. Впрочемъ, такъ казалось только постороннимъ людямъ, а блоглинцы, конечно, не могли даже себ представить чего-нибудь лучше и красиве Блоглинскаго завода. Къ такимъ людямъ принадлежалъ и Гордей Брагинъ, бывавшій не только въ Ирбит, и въ Верхотурь, но и въ Нижнемъ.
Дорога въ Полдневскую походила на т прямозжія дороги, о которыхъ поется въ былинахъ: горы, болота, гати и зыбуны точно были нарочно нагромождены, чтобы отбить у всякаго охоту прохаться по этой дорог во второй разъ, особенно осенью, когда лошадь заступаетъ въ грязь по колно, вымогался, изъ послднихъ силъ. Верхомъ на лошади эти двадцать верстъ едва можно было прохать въ четыре часа. Съ непривычки къ верховой зд. Гордей Евстратычъ на половин пути почувствовалъ, какъ у него отнимается поясница и ноги въ стременахъ начинаютъ деревянть. А впереди косогоръ за косогоромъ, гора за горой… Лсъ стоитъ кругомъ темный, настоящій дремучій ельникъ, которому, кажется, не было конца-краю. Около самой дороги, гд лсъ былъ немного прочищенъ, лпились кусты жимолости и малины да молоденькія березки, точно заблудившіяся въ этой лсной трущоб, теперь листья уже давно пожелтли и шелестли мертвымъ шопотомъ, когда по нимъ пробгалъ осенній порывистый втеръ. Земля была покрыта шуршавшей подъ ногой лиственной шелухой, и только кое-гд изъ-подъ нея пробивались зеленые кустики сохранившейся еще травы, да на опушк лса ярко блестла горькая осина, точно обрызганная золотомъ и кровью.
Верстъ не полагалось, и версты отсчитывались по разнымъ примтамъ: отъ Блоглинскаго до Пугиной горы — восемь верстъ, дв версты подался — ключикъ изъ косогора бжитъ, значитъ, половина дороги, а тамъ черезъ пять верстъ гарь на лвой рук. Брагинъ почти все время халъ шагомъ, раздумывая безконечную дорожную думу, которая блуждала по своимъ горамъ и косогорамъ, тонула въ грязи и пробиралась по узкимъ тропинкамъ. То онъ видлъ предъ собой Шабалина въ его круглой шапочк и начиналъ ему завидовать, то припоминалъ разные случаи быстраго обогащенія ‘черезъ это самое золото’, какъ говорилъ Зотушка, то принимался ‘сумдваться’, зачмъ онъ тащится такую даль, то строилъ т воздушные замки, безъ которыхъ не обходятся даже самыя прозаическія натуры. Что онъ такое теперь, ежели разобрать? Купецъ, который торгуетъ панскимъ товаромъ — и только. Сытъ, одтъ, ну, копеечки про черный день отложены, а чтобы супротивъ другихъ изъ купечества, какъ въ Ирбит, напримръ, собираются, ему, Брагину, далеко не въ плоть. А между тмъ, чмъ онъ хуже другихъ? Недалеко ходить, хоть взять того же Вукола Логиныча… А съ чего человкъ жить пошелъ? Отъ пустяковъ. Отъ такой же жилки, какую онъ сейчасъ везетъ у себя за пазухой. Да… Къ воображеніи Брагина уже рисовалась глубокая шахта, изъ которой бадьями поднимаютъ золотоносный кварцъ, толкутъ его и промываютъ. Въ результат получалось чистое золото, которое превращается въ громадный домъ съ колоннами, въ срыхъ съ яблоками лошадей, въ лакированныя дрожки, въ дорогое платье и сладкое привольное житье. Первымъ дломъ онъ, конечно, пожертвуетъ въ церковь, тайно пожертвуетъ… То-то удивится о. Крискентъ, когда изъ кружки добудетъ нсколько радужныхъ. Потомъ старух на бдныхъ да на увчныхъ, потомъ… Вс будутъ ухаживать за Гордеемъ Евстратычемъ, какъ теперь ухаживаютъ за Шабалинымъ или за другими богатыми золотопромышленниками.
‘Прежде гремли на Панютинскихъ заводахъ золотопромышленники Сиговы да Кутневы’,— раздумывалъ Гордей Евстратычъ, припоминая исторію уральскихъ богачей.
Сиговымъ принесъ жилку одинъ вогулъ, а Кутневы сами нашли золото, хотя и не совсмъ чисто. Сказывали, что Кутневы оттягали золотую розсыпь у какого-то бднаго старателя, который не поживился ничмъ отъ своей находки, кром того разв, что высидлъ въ острог полгода за свои жалобы на разбогатвшихъ Кутневыхъ. Да, много неправды съ этимъ золотомъ… Вонъ про Шабалина разсказываютъ какія штуки: народъ моритъ работой на своихъ пріискахъ, не разсчитываетъ, а попробуй судиться съ нимъ, кому угодно ротъ заткнетъ. Мировой судья Линачекъ ему первый другъ и пріятель, становой Плинтусовъ даже спитъ съ нимъ на одной постели… Отъ этого богатства просто одинъ грхъ, точно люди всякаго ‘ума ршаются’. Но вдь это другіе, а ужъ онъ, Гордей Евстратычъ, никогда бы такъ не сдлалъ. Да… Вонъ Нюша на возраст — ее надо пристраивать за хорошаго человка, вонъ сыновей надо отдлять, пока не разорились. Теперь, конечно, все есть, всего въ мру, а если раздлиться — и пойдутъ кругомъ недостатки.
Пріободрившаяся лошадь дала знать, что скоро и Полдневская. Въ теченіе четырехчасового пути Брагинъ не встртилъ ни одной живой души и теперь радъ былъ добраться до мста, гд бы можно было хоть чаю напиться. Поднявшись на послдній косогоръ, онъ съ удовольствіемъ взглянулъ на Полдневскую, совсмъ почти спрятавшуюся на самомъ дн глубокой горной котловины. Издали едва можно было разсмотрть нсколько крышъ да дв-три избушки, торчавшія особнякомъ, точно он отползли отъ деревни.
‘Настоящее воронье гнздо эта Полдневская’,— невольно подумалъ Брагинъ, привставая въ стременахъ.
Полдневская пользовалась, дйствительно, не особенно завидной репутаціей, какъ притонъ пріисковыхъ рабочихъ. Не проходило года, чтобы въ Полдневской не случилось какой-нибудь оказіи: то мертвое дло объявится, то крупное воровство, то сбытъ краденаго золота, то бглые начнутъ пошаливать. Становой Плинтусовъ говорилъ прямо, что Полдневская для него, какъ сухая мозоль,— шагу не даетъ ступить спокойно. Чмъ существовали обитатели этой деревушки — трудно сказать, и единственнымъ мотивомъ, могшимъ нсколько оправдать ихъ существованіе, служили разбросанные около Полдневской пріиски, но дло въ томъ, что полдневскіе не любили работать, предпочитая всему на свт свою свободу. А между тмъ полдневскіе мужики не только существовали, но исправно, каждое воскресенье, являлись въ Блоглинскій заводъ, гд мнялись лошадьми, пьянствовали по кабакамъ и даже кое-что покупали на рынк, конечно, большею частью въ долгъ. Къ такимъ птицамъ небеснымъ принадлежалъ и старатель Маркушка, давнишній должникъ Брагина.
Спустившись по глинистому косогору, Гордей Евстратычъ въ бродъ перехалъ мутную рчонку Полуденку и, прохавъ съ полверсты мелкимъ осинникомъ, очутился въ центр Полдневской, которая состояла всего-навсего изъ какого-нибудь десятка покосившихся и гнилыхъ избъ, поставленныхъ на небольшой полян въ самомъ живописномъ безпорядк. Навстрчу Брагину выбжало нсколько пестрыхъ собакъ со стоячими ушами, которыя набросились на него съ такимъ оглушительнымъ лаемъ, точно стерегли какія несмтныя сокровища. Въ одномъ окошк мелькнуло женское испитое лицо и быстро скрылось.
— Въ которой изб живетъ Маркушка старатель?— спросилъ Гордей Евстратычъ, постукивая черенкомъ нагайки въ окно ближайшей избы.
Въ окн показалась бородатая голова въ шайк, два тусклыхъ глаза безучастно взглянули на Брагина и остановились. Не выпуская изо рта дымившейся трубки съ мдной цпочкой, голова безмолвно показала глазами направо, гд стояла совсмъ вросшая въ землю избенка, точно старый грибъ, на который наступили ногой.
— Ну, народецъ!..— проворчалъ Гордей Евстратычъ, слзая съ лошади у Маркушкиной избы.
Архитектурной особенностью полдневскихъ избъ было то, что он совсмъ обходились безъ воротъ, дворовъ и надворныхъ построекъ. Ходъ въ избу шелъ прямо съ улицы. Только въ вид роскоши кое-гд лпились, сколоченныя на живую нитку, крылечки. Гд держали полдневцы лошадей,— составляло загадку, какъ и то, чмъ они кормили этихъ лошадей и чмъ они топили свои избы. Гордей Евстратычъ окинулъ строгимъ хозяйскимъ взглядомъ всю деревню и нигд не нашелъ ничего похожаго на конюшни или полнницу дровъ. У нкоторыхъ избъ валялось по бревну, отъ которыхъ бабы по утрамъ отгрызали на подгонку дровъ — вотъ и все. ‘Ну народецъ!— еще разъ подумалъ Брагинъ:— въ лсу живутъ, и ни одного полна не отрубятъ мужики…’
— Господи, Ісусе Христо…— помолитвовался Гордей Евстратычъ, отворяя низкую дверь, которая вела куда-то въ яму.
— Аминь…— отдалъ изъ темноты чей-то хриплый голосъ.— Это ты, Гордей Евстратычъ?..
— Я, Маркушка…
Послышалось тяжелое хрипнье, затмъ удушливый кашель. Гордей Евстратычъ кое-какъ оглядлся кругомъ: было темно, какъ въ труб, потому что изба у Маркушки была черная, т.-е.- безъ трубы, съ одной каменкой вмсто печи. Врне такую избу назвать балаганомъ, какіе иногда ставятся охотниками въ глухихъ лсныхъ мстахъ на всякій случай. На каменк тлло суковатое полно, наполнявшее избу удушливымъ дкимъ дымомъ. Самъ хозяинъ лежалъ у стны, на деревянныхъ подмосткахъ, прикрытый сверху лоскутами овчинъ, когда-то составлявшихъ тулупъ или полушубокъ. На гостя изъ-подъ кучи этой рвани глядло восковое отекшее лицо съ мутнымъ остановившимся взглядомъ, въ которомъ едва теплилась послдняя искра сознанія. Мочальнаго цвта бороденка, рыжіе щетинистые усы и прилипшіе къ широкому лбу русые волосы дополняли портретъ старателя Маркушки.
— Ну что, плохо теб?— спрашивалъ Брагинъ, напрасно отыскивая глазами что-нибудь, на что можно было бы ссть. Куча тряпья зашевелилась, раздался тотъ же кашель.
— Надо… надо… больно мн тебя надо, Гордей Евстратычъ,— отозвалась голова Маркушки.— Думалъ, не доживу… спасибо посл скажешь Маркушк… Охъ, смерть моя пришла, Гордей Евстратычъ!
— Надо за попомъ послать?
— Гд ужъ… нтъ… вотъ ужо я теб все обскажу…
Гордей Евстратычъ подкатилъ къ дымившейся каменк какой-то чурбанъ и приготовился выслушать предсмертную исповдь старателя Маркушки, самаго отчаяннаго изъ всхъ обывателей Полдневской.
— Видлъ жилку-то?— глухо спросилъ Маркушка, удерживая душившій его кашель.
— Видлъ…
— Вдь пятнадцать лтъ ее берегъ, Гордей Евстратычъ… да… пуще глазу своего берегъ… Ну, да что объ этомъ толковать!.. Вотъ что я теб скажу… Человка я поршилъ… штегеря, давно это было… Вотъ онъ, штегерь-то, и стоитъ теперь надъ моей душой… да… думалъ отмолить, а тутъ смерть пришла… ну, я тебя и вспомнилъ… Видлъ жилку? Но, богачество… озолочу тебя, только по гробъ своей жизни отмаливай мой грхъ… и старуху свою заставь… въ скиты посылай…
Опять приступъ отчаяннаго кашля, точно Маркушка откашливалъ всю дунгу вмст съ своими грхами.
— Такъ ты поклянешься мн, Гордей Евстратычъ, и я теб жилку укажу и научу, что съ ней длать… Мн только и надо, чтобы мою душу отмолить.
— А ежели ты обманешь, Маркушка?
— Нтъ, Гордей Евстратычъ… Охъ, тошнехонько!.. Нтъ, не обману… Не для тебя соблюдалъ мстечко, а для себя… Ну, такъ поклянешься?
Брагинъ на минуту задумался. Его брало сомнніе, притомъ онъ не ожидалъ именно такого оборота дла. Съ другой стороны, въ этой клятв ничего худого нтъ.
— Ладно, поклянусь…
— Ісусовой молитвой поклянись!
— Нтъ, Ісусовой молитвой не буду, а такъ поклянусь… Мы за всхъ обязаны молиться, а если ты мн добро сдлаешь — такъ о теб особая и молитва.
— Думалъ и про Шабалина…— заговорилъ Маркушка посл тяжелой паузы.— Онъ бы икону снялъ со стны… да я-то ему, кровопивцу, не поврю… тоже вотъ и другимъ… Я тебя я давно знаю, Гордей Евстратычъ, особливо твою мамыньку, Татьяну Власьевну… ея-то молитва доходне къ Богу… да. Такъ ты не хочешь Ісусовой молитвой себя обязать?
— Нтъ, Маркушка, это гршно… Хоть у кого спроси.
Больной недоврчиво посмотрлъ на своего собесдника, потому что вс его богословскія познанія ограничивались одной Ісусовой молитвой, запавшей въ эту гршную душу, какъ надаетъ зерно на каменную почву. Посл нкоторыхъ препирательствъ, Маркушка согласился на простую клятву и жадными глазами смотрлъ на Гордея Евстратыча, который, поднявъ кверху два пальца, ‘общевался’ передъ Богомъ отмаливать вс грхи раба Божія Марка вплоть до своей кончины и дале, если у него останутся въ живыхъ дти. Восковое лицо покрылось пятнами пота отъ напряженнаго вниманія, и онъ долго лежалъ съ закрытыми глазами, прежде чмъ получилъ возможность говорить.
— Ну, слушай, Гордей Евстратычъ… Робили мы, пятнадцать годовъ тому назадъ, у купцовъ Девяткиныхъ… шахту били… много они денегъ просадили на нее… я ходилъ у нихъ за штегеря… на восемнадцатомъ аршин напали на жилку… а я сказалъ, что дальше незачмъ рыть… отъ всхъ скрылъ… ну, поврили, шахту и бросили… Изъ нея я теб жилку съ Михалкой послалъ…
— Отчего же ты самъ не разрабатывалъ эту шахту, вдь Девяткины давно вымерли?
— Нельзя было… по малости ковырялъ, а чтобы настоящимъ дломъ — сила не брала, Гордей Евстратычъ. Нашему брату не сподручное дло съ такой жилкой возиться… надо капиталъ… съ начальствомъ надо ладить… А кто мн повритъ? Продать не хотлось: я по малости все-таки выковыривалъ изъ-подъ нея, а что мн дали бы… пустякъ… Шабалинъ общалъ двадцать цлковыхъ.
— Да вдь и мн настоящую жилку не дадутъ разработкахъ?— замтилъ Брагинъ, слушавшій эту исповдь съ поблднвшимъ лицомъ.
— Не надо объявлять настоящей жилки, Гордей Евстратычъ… а какъ Шабалинъ длаетъ… розсыпью объяви… а въ кварц, молъ, золото попадается только гнздами… это можно… на это и закона нтъ… ужъ я это знаю… ну, надо замазать рты левизорамъ да инженерамъ… подъ Шабалина подражай…
— Хорошо, тамъ увидимъ… Ты разскажи, гд жилку-то искать?
— А вотъ какъ ее искать… Ступай по нашей Полуденк кверху… верстахъ въ пяти въ нее падаетъ рчка Смородинка… по Смородинк подашься тоже кверху, а въ самой верхотин стоитъ гора Заразная… отъ Смородинки возьми на Заразную… Тутъ пойдетъ увалъ… два кедра увидишь… тутъ теб и жилка…
Гордей Евстратычъ былъ блденъ, какъ полотно, онъ смотрлъ на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая, не вырвется ли еще какое-нибудь признаніе изъ этихъ посинвшихъ и растрескавшихся губъ. Но Маркушка умолкъ и лежалъ съ закрытыми глазами, какъ мертвый, только тряпье на подмосткахъ продолжало съ хрипомъ подниматься неровными взмахами, точно подъ нимъ судорожно билась ослабвшими крыльями смертельно раненая птица.
— Все?— спрашивалъ Брагинъ, наклоняясь къ самому изголовью больного.
— Все… Ахъ, еще вотъ что, Гордей Евстратычъ… угости, ради Христа, водочкой нашихъ-то… пусть погуляютъ…
Черезъ полчаса въ ям Маркушки собралось почти все населеніе Полдневской, состоявшее изъ трехъ мужиковъ, двухъ бабъ и нсколькихъ ребятишекъ. Знакомый уже намъ мужикъ въ шапк, потомъ высокій рыжій дтина съ оловянными глазами, потомъ кривой на лвый глазъ и хромой на правую ногу низенькій мужичонка, остальные представители мужского населенія находились въ отсутствіи. Дв женщины, одтыя въ полинялые ситцевые сарафаны, походили на т монеты, которыя вслдствіе долгаго употребленія утратили всякіе слды своего чекана. Испитыя, желтыя, съ одичавшимъ взглядомъ, физіономіи были украшены одними синяками, у одной такой синякъ сидлъ подъ глазомъ, у другой на виск. Очевидно, эти украшенія были сдланы опытной рукой, не знавшей промаха. Вообще физіономіи обихъ женщинъ были покрыты массой блыхъ царапинъ и шрамами самой причудливой формы, точно он были татуированы или расписаны какими-то неразгаданными еще наукой іероглифами.
— Славные ребята…— умилился Маркушка, любуясь собравшейся компаніей.— Ты, Гордей Евстратычъ, когда угости ихъ водочкой… пусть не поминаютъ лихомъ Маркушку… Такъ вдь, Окся?
Окся застнчиво посмотрла на свои громадныя красныя руки и хрипло проговорила:
— Теб бы выпить самому-то, Маркушка… Можетъ, облегчитъ…
Маркушка болзненно мотнулъ головой на эту ласку… Вдь эта шельма Окся всегда была настоящимъ яблокомъ раздора для полдневскихъ старателей, и изъ-за нея происходили самыя ожесточенныя побоища: Маркушку тузилъ за Оксю и рыжій дтина съ оловянными глазами, и молчаливый мужикъ въ шапк, и хромой мужичонка, точно такъ же, какъ и онъ, Маркушка, тузилъ ихъ всхъ при удобномъ случа, а вс они колотили Оксю за ея измнчивое сердце и неискоренимую страсть къ краснымъ платкамъ и козловымъ ботинкамъ. Эта коварная женщина была замчательно непостоянное существо и какъ-то всегда была на сторон того, кому везло счастье. Теперь она отъ души жалла умиравшаго Маркушку, потому что онъ уносилъ съ собой въ могилу не одни ботинки…
— Какъ же это вы живете здсь,— удивлялся Брагинъ, угощая собравшуюся компанію:— хлба у васъ нтъ, дровъ нтъ, а водка всегда есть…
— Намъ невозможно безъ водки…—отрзалъ кривой мужичонка.— Такъ вдь, Кайло? Вотъ и Пестерь то же самое скажетъ…
Кайло — рыжій дтина съ оловянными глазами, и Пестерь — мужикъ въ шапк — въ знакъ своего согласія только поникли своими головами. Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтемъ другую женщину, которая была извстна на пріискахъ подъ именемъ Лапухи, сокращенное отъ Олимпіады: он очень любили другъ друга, за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бднымъ женщинамъ ничего не оставалось, какъ только вцпиться другъ въ друга и зубами и ногтями и съ визгомъ кататься по земл до тхъ поръ, пока чья-нибудь благодтельная рука не отрезвляла ихъ обихъ хорошимъ подзатыльникомъ или артистической встряской за волосы. Около Лапухи жалось странное существо: на видъ это была двочка лтъ двнадцати, еще съ несложившимися дтскими формами, съ угловатой спиной и тонкими босыми ногами, но желтое усталое лицо съ карими глазами смотрло не по-дтски откровенно, какъ смотрятъ только отвдавшія отъ древа познанія добра и зла.
— На, пей, Домашка…— говорила Лапуха, передавая Домашк недопитый стаканъ водки.
— Зачмъ ты ее поишь?— спросилъ Гордей Евстратычъ.
— Да вдь Домашка-то мн, поди, дочь!— удивленно отвтила въ свою очередь чадолюбивая Лапуха.
— Домашка у насъ молодецъ…— отозвался со своего ложа Маркушка.— Налей и ей стаканчикъ, Гордей Евстратычъ… ей тоже безъ водки-то невозможно…
Пестерь и Кайло покосились на разнжившагося Маркушку, но промолчали, потому что водка была Гордея Евстратыча, а право собственности въ этой жидкой форм для нихъ было всегда священнымъ. Домашка выпила налитый стаканчикъ и кокетливо вытерла свои дтскія губы худой голой рукой съ грязнымъ локтемъ, выглядывавшимъ въ прорху заношенной ситцевой рубахи. Роспитая четверть водки скоро замтно оживила все общество, особенно бабъ, которыя сидли съ осоловлыми глазами и замтно были расположены затянуть какую-нибудь безшабашную пріисковую псню. Домашка хихикала безъ всякой видимой причины и тутъ же закрывала свое лицо порваннымъ рукавомъ рубахи. Кайло и кривой мужичонка, котораго звали Потапычемъ, тоже повеселли, и вс упрашивали благодтеля Маркушку, въ качеств всеисцляющаго средства, выпить хоть стаканчикъ, но груда тряпья, изображавшая теперь знаменитаго питуха, только отрицательно вздрагивала всми своими лоскутьями. Одинъ Пестерь длался все мрачне и мрачне, а когда бабы не вытерпли и заголосили какую-то безобразную пьяную псню, онъ, не выпуская изо рта своей трубки съ мдной цпочкой, процдилъ только одно слово: ‘У… язвы!..’. Кто бы могъ подумать, что этотъ свирпый субъектъ являлся самымъ живымъ источникомъ козловыхъ ботинокъ и кумачныхъ платковъ, въ чемъ убдилась личнымъ опытомъ даже Домашка, всего третьяго дня получившая отъ Пестеря зеленыя стеклянныя бусы.
— Такъ ужъ ты тово… не забывай ихъ…— хриплъ Маркушка, показывая глазами на пьяныхъ старателей, когда Брагинъ началъ прощаться.
О себ Маркушка не заботился: ему больше ничего было не нужно, кром ‘доходной къ Богу’ молитвы Татьяны Власьевны.
Вернувшись домой, Гордей Евстратычъ, посл обычнаго въ такихъ случаяхъ чаепитія, позвалъ Татьяну Власьевну за собой въ горницу. Старуха по лицу сына замтила, что случилось что-то важное, но что именно — она никакъ не могла разгадать.
— Ты спрашивала меня, мамынька, зачмъ я похалъ въ Полдневскую,— заговорилъ Гордей Евстратычъ, припирая за собой дверь.— Вотъ, погляди, какую игрушку добылъ…
Съ послдними словами онъ подалъ матери кусокъ кварца, который привезъ еще Михалка. Старуха нершительно взяла въ руку ‘игрушку’ и, отнеся далеко отъ глазъ, долго и внимательно разсматривала къ свту
— Никакъ золото…— недовольнымъ голосомъ замтила она, осторожно передавая кусокъ кварца обратно.
— Да, мамынька… настоящее червонное золото,— уже шопотомъ проговорилъ Гордей Евстратычъ, оглядываясь кругомъ.— Богъ его намъ послалъ… видно, за родительскія молитвы.
— Что-то невдомекъ мн будетъ, милушка.
Гордей Евстратычъ разсказалъ всю исторію лежавшаго на стол ‘кварца’: какъ его привезъ Михалка, какъ онъ не давалъ спать цлую ночь Гордею Евчтратычу, и Гордей Евстратычъ гонялъ въ Полдневскую и что тамъ видлъ.
— Вотъ поклялся-то напрасно, милушка…— строго проговорила старуха, подбирая губы.— Этакое дло начинать бы да не съ клятья, а съ молитвы.
— Ахъ, мамычка, мамычка! Ну, ежели бы я не поклялся Маркушк,— тогда что бы вышло? Умеръ бы онъ со своей жилкой или разсказалъ о ней кому-нибудь другому… Вонъ Вуколъ-то Логинычъ уже прослышалъ о ней и подсылалъ къ Маркушк, да только Маркушва не захотлъ ему продавать.
— Ишь вдь какой дошлый, этотъ Вуколъ!— со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтикъ Шабалина.— Ужъ усплъ пронюхать… Да ты врно знаешь, милушка, что Маркушка ничего не говорилъ Вуколу?
— Врне смерти, потому — Маркушка самъ мн говорилъ…
— А вотъ ты самъ-то, небось, не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить? Какъ онъ вдругъ да кому-нибудь другому перепродастъ жилку… тому же Вуколу.
— Нтъ, мамынька… Маркушка-то въ лежку лежитъ, того гляди Богу душу отдастъ. Надо только скоре заявку сдлать на эту самую жилку и кончено…
— Какъ же это такъ вдругъ, милушка…— опять нершительно заговорила Татьяна Власьевна.— Какъ будто даже страшно: все торговали, какъ другіе, а тутъ золото искать… Сколько на этомъ золот народишку разорилось, хоть тхъ же Омутневыхъ взять.
— А у Вукола вонъ какой домина охлопанъ,— небось, не отъ бдности! Я халъ мимо-то, такъ загляднье, а не домъ. Чмъ мы хуже другихъ, маминька, ежели намъ Господь за родительскія молитвы счастье посылаетъ… Тоже и насчетъ Маркушки мы все справимъ по-настоящему, неугасимую въ скиты закажемъ, сорокоусты по единоврческимъ церквамъ, милостыню нищей братіи, ну, и ты кануны будешь говорить. Гршный человкъ, а душа-то въ немъ христіанская. Вотъ и будемъ замаливать его грхи…
— Ужъ это что говорить, милушка… Вуколъ-то не сталъ бы молиться за него. Только все-таки страшно… И молитва тамъ, и милостыня, и сорокоустъ — все бы ничего, а какъ подумаю о золот, точно что у меня оборвется. Вдругъ-то страшно очень…
— Ну, тогда пусть Вуколу достается наша жилка,— съ сдержанной обидой въ голос заговорилъ Гордей Евстратычъ, начиная ходить по своей горниц неровными шагами.— Ему, небось, ничего не страшно… Все слопаетъ. Вонъ лошадь у него какая: зврина, а не лошадь. Ну, ему и наша жилка къ рукамъ подойдетъ.
— Да разв я говорю, что жилку Вуколу отдать?— тоже съ раздраженіемъ въ голос заговорила старуха, выпрямляясь.— Надо подумать, посовтоваться.
— Съ кмъ же это, мамынька, совтоваться-то будемъ? Сами не маленькіе, слава Богу, не двухъ по третьему…
— Съ отцомъ Крискентомъ надо поговорить, потомъ съ Савиными, съ Колобовыми.
— Ну ужъ, мамынька, этого не будетъ, чтобы я съ Савиными да съ Колобовыми сталъ совтоваться въ такомъ дл. Съ отцомъ Крискентомъ можно побесдовать, только онъ по этой части не ходокъ…
Старшая невстка Ариша была колобовской ‘природы’, а младшая Дуня — савиновской, поэтому Татьяну Власьевну немного задло за живое то пренебреженіе, съ какимъ Гордей Евстратычъ отнесся къ своей богоданной родн, точно онъ боялся, что Колобовы и Савины отнимутъ у него проклятую жилку. Взаимное раздраженіе мшало сторонамъ понимать другъ друга, и каждый думалъ только о томъ, что онъ нравъ. ‘Старикъ-то Колобовъ, Самойла-то Микичъ, вонъ какой голова,— разсуждала про себя Татьяна Власьевна.— Недаромъ два раза въ волостныхъ старшинахъ сидлъ… Тоже и Кондратъ Гаврилычъ Савинъ уважительный человкъ, а про старуху Матрену Ильиничну и говорить нечего: съ преосвященнымъ владыкой въ третьемъ год какъ пошла отчитывать по писанію, только на, слушай. Чмъ не родня!’ Гордей Евстратычъ ходилъ изъ угла въ уголъ по горниц съ недовольнымъ, надутымъ лицомъ, ему не нравилось, что старуха отнеслась какъ будто съ недовріемъ къ его жилк, хотя, съ другой стороны, ему было бы такъ же непріятно, если бы она сразу согласилась съ нимъ, не обсудивъ дла со всхъ сторонъ. Однимъ словомъ, въ результат получалось какое-то тяжелое недоразумніе, благодаря которому Гордей Евстратычъ ни за что ни про что обидлъ своихъ сватовьевъ, Савиныхъ и Колобовыхъ, и теперь сердился еще больше, потому что самъ былъ виноватъ кругомъ. Татьяна Власьевна пришла въ себя скоре сына и, взглянувъ на него пытливо, ршительно проговорила:
— А я вотъ что теб скажу, милушка… Жили мы, благодареніе Господу, въ достатк, все у насъ есть, люди насъ не обгаютъ: чего еще намъ нужно? Вотъ ты еще только усплъ привезти эту жилку въ домъ, какъ сейчасъ и началъ вздорить… Разв это порядокъ? Мать я теб, али нтъ? Какія ты слова съ матерью началъ разговаривать? А все это отъ твоей жилки… Погляди-ка, ты остребенился на сватьевъ-то… Я своимъ умомъ такъ разумю, что твой Маркушка колдунъ и больше ничего. Осиновымъ коломъ его надо отмаливать, а не сорокоустомъ…
— Мамынька, ради Христа, прости меня дурака…— взмолился опомнившійся Гордей Евстратычъ, кланяясь старух въ ноги.— Это я такъ… дурость нашла.
— Надо повременить, Гордей Евстратычъ.
— Какъ знаешь, мамынька. И Маркушка про тебя говорилъ, что на твою молитву надется…
— Ну, это ужъ онъ напрасно: какія наши молитвы. Сами по колна бродимъ въ своихъ-то грхахъ.
Обдумывая все случившееся наедин, Татьяна Власьевна то ршала про себя бросить эту треклятую жилку, то опять жалла ее, представляя себ Шабалина съ семидесятирублевымъ зонтикомъ въ рукахъ. Въ ея старой, крпкой душ боролись самыя противоположныя чувства и мысли, которыя утомляли ее больше, чмъ ночная работа съ кирпичами, потому что отъ нихъ не было блаженнаго отдыха, не было того покоя, какой она испытывала посл ночного подвига. Вечеромъ Татьяна Власьевна напрасно молилась въ своей комнат съ особеннымъ усердіемъ, чтобы отогнать отъ себя тревожное настроеніе. Она чувствовала только, что съ ней самой творится что-то странное, точно она сама не своя сдлалась и теряла всякую волю надъ собой. Такое состояніе продолжалось дня два, такъ что, удрученная нежданно свалившейся на ея плечи заботой, Татьяна Власьевна чуть не заболла, пока не догадалась сходить къ о. Крискенту, къ своему главному совтнику во всхъ особенно трудныхъ случаяхъ жизни. Въ качеств духовника о. Крискентъ пользовался неограниченною довренностью Татьяны Власьевны, у которой отъ него не было тайнъ.
Славный домикъ былъ у о. Крискента. Онъ выходилъ въ Гнилой переулокъ, какъ мы уже знаемъ изъ предыдущаго, и отъ брагинскаго дома до него было рукой подать. Наружный видъ поповскаго дома невольно манилъ къ себ своей патріархальной простотой, его небольшія окна глядли на Гнилой переулокъ съ такимъ добродушнымъ видомъ, точно приглашали всякаго непремнно зайти къ милому старичку о. Крискенту, у котораго всегда были въ запас такія отличныя наливки. Калитка вела на маленькій дворъ съ деревяннымъ поломъ и уютно поставленными службами, выкрашенное зеленой краской крыльцо вело въ сни, гд всегда были настланы чистые половики. Въ маленькой передней уже обдавало тмъ спеціально благочестивымъ запахомъ, какой священники уносятъ съ собой изъ церкви въ складкахъ платья, пахло смшаннымъ запахомъ ладона и воска, и, можетъ-быть, къ этому примшивался ароматъ княженичной наливки, которою о. Крискситъ гордился въ особенности.
— А… дорогая гостья! сколько лтъ, сколько зимъ не видались,— привтствовалъ радостно о. Крискентъ, встрчая гостью въ уютной чистенькой гостиной, походившей на пріемную какой-нибудь настоятельницы монастыря.
Стны были выкрашены зеленымъ купоросомъ, съ потолка спускалась бронзовая люстра съ гранеными стеклышками. На полу лежали мягкія тропинки. Внскіе стулья, два ломберныхъ стола, нсколько благочестивыхъ гравюръ на стнахъ и китайскій розанъ въ зеленой кадушк дополняли картину. Самъ о. Крискентъ — низенькій, юркій старичокъ, съ жиденькими косицами и тоненькимъ разбитымъ теноркомъ — принадлежалъ къ симпатичнйшимъ представителямъ того типа батюшекъ, который спеціально выработался на уральскихъ горныхъ заводахъ, гд священники обезпечены извстнымъ жалованьемъ, а потомъ вращаются въ боле развитой сред, чмъ простые деревенскіе попы. Ходилъ о. Крискентъ маленькими торопливыми шажками, неожиданно повертывался на каблукахъ и имлъ странную привычку постоянно разстегивать и застегивать пуговицы своего подрясника, отчего петли обнашивались вдвое скоре, чмъ бы это слдовало. Маленькая головка о. Крискента, украшенная рдкими волосиками съ просдью и таковой же бородкой, глядла кругомъ проницательными темными глазками, которые постоянно улыбались,— особенно когда изъ гортани о. Крискента вырывался короткій неопредленный смшокъ. Самъ по себ батюшка былъ ни толстъ ни тонокъ, а такъ себ — середка на половин. Жилъ онъ въ своемъ домик старымъ бездтнымъ вдовцомъ, какихъ немало попадается среди нашего духовенства. Тотъ запасъ семейныхъ инстинктовъ, которыми природа снабдила о. Крискента, онъ всецло посвятилъ своей паств, ея семейнымъ дламъ, разнымъ напастямъ и невзгодамъ интимнаго характера. Благочестивыя старушки, въ род Татьяны Власьевны, очень любили иногда завернуть къ о. Крискенту и покалякать со старикомъ отъ свободности о разныхъ сомнительныхъ предметахъ, тмъ боле, что о. Крискентъ въ совершенств владлъ даромъ разговаривать съ женщинами. Онъ никогда не употреблялъ рзкихъ выраженій, какъ это иногда длаютъ слишкомъ горячіе ревнители священники, когда дло коснется большого грха, но, вмст съ тмъ, онъ и не умалялъ проступка, затмъ онъ всегда умлъ во-время согласиться — это тоже немаловажное достоинство. Наконецъ, вообще, въ о. Крискент привлекалъ неотразимо къ себ тотъ духъ общаго примиренія и незлобія, какой такъ обаятельно дйствуетъ на женщинъ: он уходили изъ его домика успокоенныя и довольныя, хотя собственно о. Крискентъ никогда ничего не говорилъ новаго, а только соглашался и успокаивалъ уже однимъ своимъ видомъ. Роль этого добродушнаго человка, въ сущности, сводилась къ тому, что онъ нкоторыя механическія приспособленія собственной особой устранялъ и смягчалъ разныя неизбжныя житейскія столкновенія, углы и диссонансы.
— Садитесь, Татьяна Власьевна… Ну, какъ вы поживаете?— говорилъ о. Крискентъ, усаживая свою гостью на маленькій диванчикъ, обитый зеленымъ рипсомъ.— Все къ вамъ собираюсь, да какъ-то руки не доходятъ… Гордея-то Евстратыча частенько вижу въ церкви.
— А я пришла къ вамъ по длу, отецъ Крискентъ…— заговорила Татьяна Власьевна, поправляя около ногъ свой кубовый сарафанъ.— И такое дло, такое дло вышло — дня два сама не своя ходила. Просто мста не могу себ найти нигд…
— Такъ, такъ… Конечно, бываютъ случаи, Татьяна Власьевна,— мягко соглашался о. Крискентъ, расправляя свою бородку веромъ.— Человкъ предполагаетъ — Богъ располагаетъ. Это ужъ не отъ насъ, а свыше. Мы съ своей стороны должны претерпвать и претерпвать… Какъ сказалъ апостолъ: ‘претерпвый до конца, той спасенъ будетъ’… Именно!
Помстившись въ другомъ углу дивана, о. Крискентъ внимательно выслушалъ все, что ему разсказала Татьяна Власьевна, выкладывавшая свои сомннія въ этой маленькой комнатк всегда съ особенной охотой, испытывая пріятное чувство облегченія, какъ человкъ, который сбрасываетъ съ плечъ тяжелую ношу.
— Чего же вы хотите, т.-е., собственно, что васъ смущаетъ?— спрашивалъ о. Крискентъ, когда Татьяна Власьевна разсказала все, что сама знала о жилк и о своемъ послднемъ разговор съ сыномъ.
— Я боюсь, о. Крискентъ… Сама не знаю, чего боюсь, а такъ страшно сдлается, такъ страшно. Какъ-то оно вдругъ все вышло…
— Такъ, такъ… Конечно, богатство — источникъ многихъ злоключеній… особенно при нашихъ слабостяхъ, но, съ другой стороны, Татьяна Власьевна, на богатство можно смотрть съ евангельской точки зрнія. Припомните евангельскую притчу о раб, получившемъ десять талантовъ и пріумножившемъ оные? Не такъ ли мы должны поступать? Если даже человкъ, который ‘зл пріобртохъ, но добр расточихъ’, приметъ свою часть въ царствіи небесномъ, тмъ паче войдутъ въ него добр потрудившіеся на нив Господней… Я лично смотрю на богатство, какъ на испытаніе.
Добрый старикъ говорилъ битый часъ на эту благодарную тему, причемъ опровергалъ нсколько разъ свои же доводы, повторялся, объяснялъ и снова запутывался въ благочестивыхъ дебряхъ краснорчія. Такіе душеспасительные разговоры, уснащенные текстами Священнаго Писанія, производили на слушательницъ о. Крискента необыкновенно успокаивающее дйствіе, объясняя имъ непонятное и точно преисполняя ихъ той благодатью, носителемъ которой являлся въ ихъ глазахъ о. Крискентъ.
— А зачмъ Гордей-то Евстратычъ такъ остервенился на меня, какъ только мы заговорили объ этой жилк?— спрашивала Татьяна Власьевна, по своей женской слабости постоянно возвращавшаяся отъ самыхъ возвышенныхъ умозрній къ заботамъ и мелочамъ моря житейскаго.— Это отъ одного разговору, о. Крискентъ! А что будетъ, ежели и въ самомъ-то дл эта жилка богатая окажется… Сумлваюсь я очень насчетъ этихъ полдневскихъ, и насчетъ Маркушки особливо сумлваюсь. Самый былъ потерянный человкъ и вдругъ накинулъ на себя этакое благочестіе… Можетъ, на жилк-то заклятье какое наложено, отецъ Крискентъ?..
— Ахъ, ужъ это вы даже совсмъ напрасно, Татьяна Власьевна, на золот не можетъ быть никакого заклятья, потому что это плодъ земли, а Богъ веллъ ей служить на пользу человку… Вотъ она и служитъ, Татьяна Вдасьеина! Только каждому своя часть, и всякій долженъ быть доволенъ своей частью… Да!..
Спеціально въ денежныхъ длахъ о. Крнекентъ отличался особенной мягкостью и податливостью, а тутъ выпадало такое рдкое, единственное въ своемъ род счастье. Рядомъ съ теоретическими построеніями, въ голов о, Крискента вырастали самыя практическія соображенія: разбогатетъ Гордей Еистратычъ, тогда его можно будетъ выбрать церковнымъ старостой, и онъ, конечно, отъ щедротъ своихъ и послужитъ. Вотъ кончатъ стны въ новой церкви, нужно будетъ иконостасъ заводить, ризницу подновлять — да мало ли расходовъ найдется!.. Эти мысли подкрпляли о. Крискента все больше и больше, и онъ возвысился до настоящаго краснорчія, когда принялся доказывать Татьян Власьевн, что она даже не въ прав отказываться отъ посылаемаго самимъ Богомъ богатства — Пути Божіи неисповдимы, Татьяна Власьевна.
— Мн опять то въ голову приходить, отецъ Крискентъ,— говорила въ раздумь Татьяна Власьевна: — если это богатство, дйствительно, посылаетъ Богъ, то неужели не нашлось людей лучше насъ?.. Мало ли бдныхъ, милостивцевъ, отшельниковъ…
— Татьяна Власьевна, Татьяна Власьевна… Такъ нельзя разсуждать. Разв мы можемъ своимъ слабымъ умомъ проникать въ планы и намренія Божіи? Что такое человкъ?— персть, прахъ… Да. Еще разъ повторяю: нужно покоряться и претерпвать, а не мудрствовать и возвышаться прегордымъ умомъ.
Впрочемъ, на прощаньи, когда о. Крискентъ провожалъ Татьяну Власьевну въ переднюю, онъ перемнилъ тонъ и заговорилъ о тлнности всего земного и человческой гордости, объ искушеніяхъ врага человческаго рода и слабости человка.
— Такъ по-вашему, отецъ Крискентъ, лучше отказаться отъ жилки?— переводила на свой языкъ Татьяна Власьевна высокоумствованія батюшки.
— О, нтъ, я этого не сказалъ, какъ не сказалъ и того, что нужно брать жилку…
— Что же намъ теперь длать?
О. Крискентъ только развелъ руками, что можно было истолковать, какъ угодно. Но именно послднія-то тирады батюшки, которыя какъ будто клонились къ тому, чтобы отказаться отъ жилки, собственно и убдили Татьяну Власьевну въ необходимости ‘покориться неисповдимымъ судьбамъ промысла’, т.-е. въ данномъ случа взять на себя Маркушкину жилку, пока Вуколъ Логинычъ или кто другой не перехватилъ ее.