Девятая симфонія.
Девятая симфонія.
І.
II.
III.
IV.
Девятая симфония, Гольцев Виктор Александрович, Год: 1885
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Довольно большая зала была переполнена публикою, преимущественно женскою и мужского молодежью. Слышались веселыя восклицанія, шла оживленная бесда. Распорядительницы суетились, встрчая знаменитыхъ и не знаменитыхъ участниковъ въ литературно-музыкальномъ вечер. Добрая цль, съ которою онъ устроился, повышала настроеніе, придавала ему бодрость и серьезность, которыхъ не бываетъ въ томъ случа, когда дло идетъ лишь объ одномъ эстетическомъ наслажденіи.
Въ залу вошелъ человкъ среднихъ лтъ, высокій, худощавый, съ слегка вьющимися блокурыми волосами и такою же бородой. Онъ радушно поздоровался съ одной изъ распорядительницъ, взялъ у нея программу и отошелъ въ сторону, гд было попросторне и посвтле, чтобы прочесть ее. Увидавши на афиш нсколько знакомыхъ именъ, пришедшій весело улыбнулся и сталъ отыскивать свое мсто. По дорог онъ встртился съ молодою женщиною, которая пристально на него взглянула. ‘Знакомое лицо’,— мелькнуло въ голов Григорія Николаевича, и, посл нкотораго колебанія, онъ подошелъ къ молодой женщин.
— Здравствуйте, Марья Сергевна. Никакъ не ожидалъ васъ здсь встртить и едва узналъ, благодаря своей несносной близорукости.
— Почему же никакъ не ожидали? Я очень усердно посщаю концерты.
— Да, но сегодняшній концертъ доставитъ, сравнительно, немного удовольствія… А давно не приходилось мн васъ видть.
— Васъ долго не было въ Москв. Быть можетъ, соберетесь какъ-нибудь меня навстить?
— Непремнно.
Григорій Николаевичъ спросилъ адресъ Марьи Сергевны и ршительно направился къ своему стулу, но чья-то рука дружески удержала его за плечо.
— Остановись, легкомысленный другъ!
— Сергй Михайловичъ!— радостно воскликнулъ Григорій Николаевичъ.
— Къ сожалнію, не могу заключить тебя немедленно въ свои могучія объятія. Сдлаю это на свобод. Вдь, ты, надюсь, до конца вечера не останешься?
— Могу уйти посл перваго отдленія. Отправимся вмст.
Друзья разошлись.
Вышла піанистка и съиграла свое морсо съ отчетливостью усердной ученицы и съ такою безжизненностью, что можно было придти въ отчаяніе. Но благодарная молодежь встртила и проводила піанистку довольно шумными рукоплесканіями. Затмъ появилась знаменитая артистка, восторженно встрченная, и мастерски прочитала стихотвореніе Некрасова. Потомъ было спто нсколько арій, наконецъ, какой-то молодой актеръ, аффектированно подергивая широкими плечами, выразительно продекламировалъ Алешу Поповича графа А. Толстаго. Въ зал стало жарко. Отдленіе кончилось, и публика шумно, весело и безтолково задвигалась. Григорій Николаевичъ поспшилъ къ выходу, еще разъ раскланялся съ Марьей Сергевной, поздоровался съ нсколькими знакомыми и добрался до ждавшаго его у дверей Сергя Михайловича.
— демъ ко мн,— сказалъ Сергй Михайловичъ,— Я живу близко.
Черезъ полчаса друзья уютно расположились въ кабинет Сергя Михайловича.
— Давай-ка я тебя разсмотрю, какъ это подобаетъ врачу,— веселц говорилъ хозяинъ, поворачивая своего гостя.— Ничего, большихъ ухудшеній нтъ. Вотъ только шевелюра подгуляла.
Григорій Николаевичъ не безъ огорченія махнулъ рукой и энергически подтвердилъ:
— Подгуляла.
— Не впадай въ отчаяніе: предловъ человческой изобртательности предвидть невозможно и, можетъ быть, еще наше столтіе узритъ какой-либо растительный бальзамъ, отъ котораго волосы и на самомъ дл расти станутъ… Ты въ Москву вернулся окончательно?
— По всей вроятности… Что у васъ новаго?
— Ничего, кром усиленія апатіи, кром вялыхъ сплетенъ и оживленныхъ плутней. Я окончательно отказался отъ такъ называемой общественной дятельности, если не считать усердныхъ наблюденій за бациллами и коками.
— Это почему же? Усталъ? Въ другую сторону потянуло?
Сергй Михайловичъ слегка нахмурился.
— Нтъ, просто надоло стучать лбомъ о стну: и лба жаль, и никакихъ утшительныхъ результатовъ не предвидится. Надо, по моему мннію, подождать новой волны, которая сброситъ всю эту плсень, всю эту запруду изъ навоза и мусора…
— Откуда же явится волна, если вс капли будутъ разсуждать по твоему?
Сергй Михайловичъ быстро обернулся къ Воробьеву и отодвинулъ взятый было стаканъ съ чаемъ.
— Бросимъ аллегоріи,— сказалъ онъ,— въ нихъ, пожалуй, запутаешься. Я думаю, что мы, незначительное меньшинство, слишкомъ далеко забрались впередъ, что намъ необходимо пріостановиться, покуда образованіе не пододвинетъ къ намъ общественную массу, иначе, все равно, мы не будемъ имть на нее никакого вліянія. А до тхъ поръ слдуетъ поддерживать въ себ интересъ и къ наук, и къ искусству, и къ жизни…
— Ты проповдуешь, такъ сказать, просвщенный эгоизмъ,— перебилъ Григорій Николаевичъ.
— Ахъ, батюшка,— иронически возразилъ Сергй Михайловичъ,— не произноси жалкихъ словъ. Если я чувствую себя честнымъ и полезнымъ профессіональнымъ работникомъ, если я не вижу возможности быть полезнымъ для общества на другой манеръ, то ужь, конечно, не откажусь отъ наслажденія жизнью.
— И такъ, Wein, Weib und Gesang?
— А хоть бы и такъ? Но прибавь: посл бодрой и настойчивой работы. Ты, представитель стоицизма, разскажи-ка лучше, кто эта хорошенькая дама, съ которой ты бесдовалъ въ концерт?
— Я вовсе не причисляю себя къ стоикамъ, но въ данномъ случа твое предположеніе, твоя задняя мысль совсмъ неосновательна. Я говорилъ съ Марьей Сергевной Тоболиной, которую очень мало знаю и сегодня увидалъ въ первый разъ по возвращеніи въ Москву.
— Ну, очень радъ. Для тебя небезопасны иной разъ собесдованія съ красивыми глазками. Я тебя знаю: ты въ состояніи еще потонуть въ нихъ. Охъ, бери примръ съ меня: держись поверхности.
Григорій Николаевичъ разсмялся.
— Какъ же ты теперь устроишься?— спросилъ его пріятель.
— Право, не знаю. Кое-что налаживается.
— Семья твоя здсь? Что мой крестникъ Гриша?
— Здсь. Гриша выходитъ славнымъ мальчуганомъ. Я принялся учить его. Однако, прощай, я засидлся у тебя.
Пріятели крпко пожали другъ у друга руки.
Была теплая и ясная весенняя ночь. Григорій Николаевичъ отправился пшкомъ. Онъ быстро дошелъ до Тверскаго бульвара и остановился передъ памятникомъ Пушкина.
‘Давно ли открывали этотъ памятникъ?— мелькнуло въ голов Григорія Николаевича.— Какой славный былъ праздникъ, какъ бодро и честно глядли тогда впередъ!’
И, слегка понуривъ голову, Григорій Николаевичъ Воробьевъ медленно пошелъ по бульвару.
‘Да, годы уходятъ, все лучшіе годы,— думалось ему,— молодость прошла. Жизнь не удовлетворила меня, какъ и многихъ. Жадно припадалъ я къ источнику, но въ немъ была не чистая и не свжая вода, и жажда не утолилась. А Сергй Михайловичъ какую теорію себ создалъ! Ну, нтъ, я не признаю еще себя окончательно побжденнымъ?! ‘
И Григорій Николаевичъ бодро и глубоко вздохнулъ, взглянулъ на сверкавшее звздами мягкое и ласковое небо, вздохнулъ еще разъ, потише прежняго, и прибавилъ шагу. Скоро онъ повернулъ въ одну изъ большихъ улицъ.
‘Здсь живетъ Марья Сергевна,— вспомнилъ Воробьевъ.— Въ какомъ же дом? Да, вотъ онъ. Надо будетъ зайти къ ней надняхъ’.
Черезъ четверть часа Григорій Николаевичъ пришелъ домой, не зажигая свчи раздлся и добрался до постели.
‘Забылъ, вроятно, не придетъ и сегодня’,— думала Тоболина, откладывая послднюю книжку Встника Европы и принимаясь за чай.
Въ дверь раздался легкій стукъ и затмъ голосъ Воробьева:
— Можно войти?
— Войдите. А я ужь думала, Григорій Николаевичъ, что вы забыли про свое общаніе.
— Простите великодушно, вс эти дни провелъ въ хлопотахъ,— проговорилъ Воробьевъ, всматриваясь въ лицо Марьи Сергевны.— А вы сильно, и во всхъ отношеніяхъ къ лучшему, измнились за послдній годъ,— продолжалъ онъ.— Я радъ васъ видть такою бодрою и оживленною.
— О, я теперь самостоятельный человкъ,— весело сказала Марья Сергевна,— но для этого пришлось порядочно-таки повоевать съ родными.
— Дти, дти, сколь опасны ваши лта!— шутливо возразилъ Воробьевъ.— Быть самостоятельной, конечно, хорошо, но опасне, чмъ быть самостоятельнымъ. Спшу прибавить: я отъ всей души сочувствую вашему ршенію вести трудовую жизнь, заниматься дломъ, польза котораго не подлежитъ сомннію. Если вамъ понадобится на что-либо мое содйствіе,— зовите, я буду этимъ очень доволенъ.
— Непремнно позову, какъ вы говорите. Мн надо будетъ съ вами посовтоваться. Но это не къ спху, а вы лучше разскажите, что съ вами было, какъ вамъ жилось въ послднее время.
По лицу Григорія Николаевича пробжала тнь.
‘Какая любознательность!— подумалъ онъ.— Едва знаетъ человка и не затрудняется прямо и ршительно коснуться наболвшаго мста. Что это: бабье любопытство или теплое женское сочувствіе?’
И Григорій Николаевичъ началъ передавать въ шутливомъ тон свои невеселыя приключенія.
— Какъ можете вы смяться, да, вдь, это ужасно!— прервала его разсказъ Марья Сергевна.
Искренность этого восклицанія, слегка поблднвшее лицо и засверкавшіе глаза Тоболиной тронули ея собесдника. Онъ крпко пожалъ руку Марьи Сергевны и продолжалъ говорить уже въ другомъ тон, самъ слегка взволновавшись воспоминаніями.
— Ну, однако, довольно!— воскликнулъ Григорій Николаевичъ.— Я вовсе не хочу тоски на васъ нагонять. Что было, то прошло, а ‘грядущаго волнуемое море’ не одни же огорченія для меня заключаетъ. До свиданія, Марья Сергевна.
— Заходите какъ-нибудь. По вечерамъ, какъ прекращаю свои занятія, я почти всегда дома.
— Непремнно приду.
‘Что это?— размышлялъ, возвращаясь домой, Григорій Николаевичъ.— Вдь, она казалась мн прежде Ундиной, неужто она пріобрла уже душу? Надо полагать. Только кто и что вдунули эту душу?’
Прошелъ мсяцъ. Григорій Николаевичъ довольно часто заходилъ по вечерамъ къ Марь Сергевн. Между ними устанавливались какія-то странныя отношенія. То разговаривая, то читая вслухъ Пушкина, Тургенева и другихъ поэтовъ, Воробьевъ не замчалъ, какъ летло время, и иной разъ уходилъ отъ Тоболиной въ два-три часа ночи. Марья Сергевна разсказала ему, какъ она устроилась, какъ долго и упорно противились ея родные полному ея отдленію отъ семьи. Теперь, говорила она, ей живется хорошо. У нея свое дло, свой кругъ знакомыхъ.
‘Какой это кругъ?— едва не сорвалось съ губъ Воробьева, который заставалъ у Тоболиной нсколько разъ какихъ-то, показалось ему, не совсмъ благообразныхъ господъ,— И зачмъ я такъ часто хожу сюда? Не сочинить бы мн для себя послдней иллюзіи, которая будетъ, разумется, горше первой. Да нтъ, сердце бьется спокойно, жизнь ужь подйствовала на него, какъ эфиръ на бабочку: перестала биться крылышками и совсмъ готова для коллекціи’.
А Марья Сергевна и удивлялась, и радовалась почти внезапному сближенію съ человкомъ, котораго она сама знала очень мало, но котораго привыкла уважать. Ей хорошо было въ его присутствіи. Онъ недурно, просто и съ искреннимъ чувствомъ читалъ вслухъ, онъ съ одушевленіемъ развивалъ передъ нею свои общественные идеалы или толковалъ о великихъ художественныхъ произведеніяхъ. На сренькомъ фон обычной житейской обстановки Григорій Николаевичъ выдлялся довольно ярко, приносилъ съ собою свтъ и оживленіе. Отъ него вяло преданностью наук, несокрушимымъ убжденіемъ, и это не могло не притягивать къ себ молодаго женскаго сердца. А тутъ совсмъ разцвла весна. Григорій Николаевичъ началъ чувствовать, что его сердце иной разъ то тревожно замирало, то усиленно билось. Онъ морщился при этомъ и ворчалъ про себя: ‘Какая крпкая бабочка! Вдь, сколько эфиру нанюхалась, а все еще жива’. ‘Неужели,— приходило Воробьеву въ голову,— Марья Сергевна чувствуетъ ко мн нчто большее дружеской симпатіи? Если нтъ, зачмъ же она такъ радуется моему приходу, такъ весела, когда я хожу съ ней гулять? Не можетъ же она не понимать, что это игра съ огнемъ, что во мн можетъ вспыхнуть желаніе личнаго счастья? А если и у ней пробуждается въ душ то же самое, что, пожалуй, въ состояніи пробудиться у меня, то надо бжать: я, связанный по рукамъ и по ногамъ, могу только связать такимъ же образомъ другаго человка. Нтъ, надо произвести опытъ: не пойду къ Марь Сергевн цлую недлю. Если она напомнитъ за это время о себ, если позоветъ меня сама, ну, тогда воротимся на старое положеніе. Если же это не случится, то постараюсь истребить вс эти запоздалыя волненія сердца въ ихъ источник’.
Недля прошла. Воробьевъ, увряя себя, что онъ очень радъ этому, былъ на самомъ дл огорченъ, что не получилъ никакого извстія отъ Тоболиной. Былъ задто и его самолюбіе.
‘Вотъ удивительная женщина!— думалъ онъ.— Интересовалась мною, моими разсказами, находила удовольствіе чуть ли не въ ежедневной бесд со мною, и цлую недлю ей не пришло въ голову, что я могъ заболть, умереть. Или, быть можетъ, она подмтила, что наша дружба грозитъ перейти въ чувство боле безпокойное? Ну, тогда сіе весьма благоразумно’.
Воробьевъ ршилъ, наконецъ, идти къ Тоболиной, но идти другимъ человкомъ (онъ чувствовалъ, что становится этимъ другимъ человкомъ): спокойнымъ, добрымъ, искренно желающимъ оказать возможное содйствіе этой милой, молодой и красивой, но, въ сущности, пустенькой женщин, которая не можетъ еще справиться съ своимъ самостоятельнымъ положеніемъ, въ которой избытокъ жизненныхъ силъ,— иными словами, молодость,— онъ принялъ было за одухотворенныя стремленія къ свту и правд. Воробьевъ пришелъ къ Марь Сергевн настолько другимъ человкомъ, что она выразила ему свое удивленіе:
— Что съ вами, Григорій Николаевичъ? И отчего васъ такъ долго не было? Я хотла было зайти къ вамъ, да боялась вамъ помшать.
— Боялись помшать? Но, вдь, я за это время умереть могъ.
— Я была уврена, что вы здоровы, но у васъ такъ много дла, что было совсмъ не до меня. А теперь вы заняты? Вечеръ у васъ свободенъ?
— Да.
— Такъ подемте за городъ. Сегодня роскошная погода. Я просто задыхаюсь въ Москв.
— Подемте.
— Да! Какъ я рада!— и Марья Сергевна захлопала руками.
У Воробьева дрогнуло сердце. Условившись, что придетъ за Тоболиной въ десятомъ часу, онъ съ сумрачнымъ лицомъ вышелъ на улицу.
‘Чортъ знаетъ, что такое!— размышлялъ онъ.— Неужто это игра или наивность? Первое невозможно: въ честности Марьи Сергевны сомнній быть не можетъ. Наивность? Но, вдь, и для нея есть предлы, вдь, Марья Сергевна умна’.
Въ начал десятаго Воробьевъ входилъ къ Тоболиной, которая уже ждала его. Черезъ нсколько минутъ они хали за городъ. Когда колеса перестали стучать но мостовой, когда Марью Сергевну и Григорія Николаевича охватила живительная теплота свжаго и влажнаго воздуха, оба они пріумолкли. Изрдка на встрчу имъ попадались экипажи, возвращавшіеся въ Москву. Въ одномъ изъ нихъ сидлъ съ какою-то дамой Сергй Михайловичъ, который съ ироническою торжественностью раскланялся съ Воробьевымъ.
— Кто это?— спросила Марья Сергевна.— Не Говоровъ?
— Онъ самый. Вы разв его знаете?
— Не знакома, но знаю, онъ, вдь, сталъ медицинскою знаменитостью. А вы хорошо съ нимъ знакомы?
— Да. Мы въ университет товарищами были, одинъ годъ вмст жили. Сергй Михайловичъ до сихъ поръ остается прекраснымъ человкомъ и честнымъ труженикомъ:, только въ послднее время у него возникаютъ довольно сомнительныя теоріи.
— Какія же?
— Онъ, видите ли, признаетъ, что открытая и добросовстная общественная дятельность у насъ покуда невозможна, что поэтому не стоитъ и хлопотать изъ-за этого. Въ жизни, говоритъ онъ, остается личный трудъ, дающій хлбъ и извстную долю удовольствія, а затмъ надо пользоваться наслажденіями жизни.
— Вы, стало быть, не согласны съ Говоровымъ?
— Я?— воскликнулъ Григорій Николаевичъ, и глаза его засверкали.— За кого же вы меня принимаете? Разв я юноша, котораго могутъ смутить неудачи и всевозможныя препятствія? Сергй Михайловичъ не принадлежитъ къ маніакамъ, къ которымъ принадлежу я. Въ студенческіе годы онъ увлекался гораздо боле, чмъ я, но жизнь сложилась для него покойне, съ годами онъ остывалъ, богатство приходило вмст съ извстностью, и благо ему будетъ, если онъ не пойдетъ назадъ. Впрочемъ, я убжденъ, что не пойдетъ: натура у Сергя Михайловича крпкая и честная. Ну, а я своей жизни не понимаю безъ работы для приближенія къ дорогому, завтному идеалу,— работы теоретической, когда закрыла практическая дятельность, книжной и журнальной, когда нтъ простора живому слову. Жизнь коротка, и только съ этими книгами, съ великими мыслителями и великими художниками можно прожить ее со смысломъ и пользою. Если нашу жизнь освтитъ иногда личное счастье, тогда надо упиться имъ до самозабвенія, чтобъ потомъ вновь и съ прежнею бодростью приняться за работу. Помните, Алексй Толстой говоритъ:
Коль грозить, такъ не на шутку,
Коль любить, такъ безъ разсудку?
Впрочемъ, эту послднюю теорію я, по совсти, не могу признавать безопасною для женщины.
— Это почему же?— спросила Марья Сергевна.— Я такъ думаю, что Толстой правъ.
Григорій Николаевичъ молча и пристально взглянулъ на Тоболину.
Экипажъ остановился передъ густою аллеею обширнаго парка. Григорій Николаевичъ подалъ руку Марь Сергевн и они углубились въ паркъ.
— Слышите, соловьи поютъ?— воскликнула Тоболина.— Побжимте.
— Да, вдь, мы тогда соловьевъ-то испугаемъ,— разсмялся Воробьевъ.
Ясная, хотя и безлунная ночь спустилась надъ паркомъ. Легкій туманъ поднимался надъ прудомъ. Среди всеобщей тишины слышалось на земл шуршанье старыхъ листьевъ, какое-то странное и непрерывное движеніе. Деревья не вполн еще распустились, сквозь ихъ жидкія втви мерцали тихо и не ярко безчисленныя звзды. Въ воздух пахло ландышами. Тоболина пріостановилась, почти прижалась къ Григорію Николаевичу и, опрокинувъ голову, широко раскрытыми глазами взглянула на небо.
— Хорошо,— прошептала она.
Воробьевъ невольно нагнулся и горячо поцловалъ ея щеку.
— Вы шутите, Григорій Николаевичъ,— проговорила она, отстраняясь отъ Воробьева.
— О, нтъ,— возразилъ онъ,— привлекая ее къ себ и прикасаясь къ ея губамъ своими горячими губами.
Уже свтало, когда Воробьевъ и Тоболина сли въ экипажъ, чтобъ возвратиться въ Москву.
— Что вы замолкли?— спрашивала Марья Сергевна.
— У меня на душ играется девятая симфонія Бетховена,— возразилъ онъ,— и я ее жадно слушаю.
— А ныньче ночь не такъ хороша, какъ была третьяго дня. Тогда небо было темне и надъ прудомъ тумана не было.
— Вы были здсь ночью?— съ изумленіемъ спросилъ Воробьевъ.— Съ кмъ же?
— Съ Петропавловскимъ. Вы его, кажется, видли у меня. Онъ васъ знаетъ.
— Мало ли кто меня знаетъ. Я его не знаю. Какими вы странными людьми окружены, Марья Сергевна.
— Какими же? Я не могу безъ всякаго основанія прогонять человка.
— Да, но безъ всякаго основанія не надо и знакомиться съ человкомъ. Петропавловскій не одинъ, я у васъ ужь видлъ еще нсколькихъ подобныхъ субъектовъ, какого-то долговязаго офицера, затмъ растрепаннаго художника, отъ котораго свтится фосфорическою пошлостью…
— Вы, стало быть, думаете, что это мое обычное общество, что я интересуюсь бесдою именно съ такими людьми?
— Я этого не думаю. Вы предполагаете во мн слишкомъ мало самолюбія, я никогда не изъявлялъ притязанія затеряться среди людей, подобныхъ тмъ, о которыхъ идетъ рчь. Но вы не совсмъ удачно выбираете знакомыхъ, вы не держите нкоторыхъ изъ нихъ на приличномъ разстояніи. Вы отравили мн ныншнюю ночь утшительнымъ извстіемъ, что два дня тому назадъ вы изволили здсь гулять съ какимъ-то господиномъ Петропавловскимъ.
— Я думала, что придете вы,— печально проговорила Марья Сергевна.— Ночь была такъ хороша. Пришелъ этотъ Петропавловскій, я и похала съ нимъ.
Воробьевъ пожалъ плечами. Но Тоболина смотрла на него такими ясными глазами, что онъ крпко обнялъ ее и забылъ досадный случай.
На другой день очередь удивляться перемн была за Григоріемъ Николаевичемъ. Тоболина встртила его радушно, но съ первыхъ же словъ обратилась съ просьбою забыть вчерашнюю ночь, вернуться къ тмъ добрымъ отношеніямъ, которыя установились между ними до этой загородной поздки.
Воробьевъ изумился.
— Въ такомъ случа, Марья Сергевна,— проговорилъ онъ,— дайте мн срокъ. Я похожъ теперь на ямщика, который разогналъ тройку и сразу остановиться не можетъ безъ риска сломать себ шею. А я такого конца,— съ горечью замтилъ Григорій Николаевичъ,— не желаю и надюсь еще прожить не безполезно для себя и другихъ. Я приду къ вамъ дня черезъ три.
‘Куда бы дваться?— прошепталъ Воробьевъ, спускаясь на улицу.— Хорошо бы теперь музыку послушать. Девятую симфонію,— иронически прибавилъ онъ.— Ничего не понимаю,— продолжалъ размышлять Григорій Николаевичъ.— Поду въ ‘Эрмитажъ’, авось встрчу кого-нибудь’.
На первыхъ же шагахъ Воробьевъ встртилъ въ саду Сергя Михайловича. Тотъ весело разсмялся.
— Ты одинъ?— спросилъ онъ.— А гд же твоя Дездемона? Да ты что пасмуренъ?— продолжалъ докторъ, разсматривая пріятеля.— Или уволенъ по третьему пункту?
Воробьевъ не могъ удержаться отъ улыбки.
— Почти что такъ,— отвтилъ онъ.
— Батюшки мои, какъ я радъ!— въ самомъ дл радостно восклицалъ Говоровъ.— Иди сюда,— тащилъ онъ Воробьева къ уютно стоявшему столику.— Бутылку шампанскаго, похолодне,— приказывалъ онъ.— Милый Григорій Николаевичъ! какъ я доволенъ за тебя. Знаешь, я догадался, что ты сильно увлекаешься этою госпожею, чтобы чортъ ее побралъ, съ твоего позволенія.
Воробьевъ нетерпливо махнулъ рукой.
— Пожалуйста!— воскликнулъ онъ.
— Извини, голубчикъ, не стану. Знаю, что не будетъ твоего позволенія. Сознайся, что, вдь, работу забросилъ въ послдніе дни?
— Ты ошибаешься. Это только поэты хорошо пишутъ въ несчастіи, а нашему брату хорошо работается, когда на него упадетъ яркій и теплый лучъ.
— Ну, видишь ли, сердечный другъ, ты заговорилъ, какъ поэтъ, стало быть, несчастенъ.
Григорій Николаевичъ понурилъ голову.
— Послушай,— вдругъ промолвилъ онъ,— мн противно здсь. Подемъ къ теб.
Сергй Михайловичъ долгимъ и участливымъ взглядомъ посмотрлъ на Воробьева и поднялся съ мста.
— Меня здсь лошади ждутъ,— сказалъ онъ,— Подемъ.
Воробьевъ вошелъ въ кабинетъ Говорова и молча началъ ходить изъ угла въ уголъ.
— Григорій Николаевичъ,— взмолился, наконецъ, докторъ,— отдохни немного. Ты точно барсъ въ клтк разгуливаешь. У меня даже въ глазахъ зарябило.
Воробьевъ молча бросился въ кресло.
— Ага,— въ полголоса ворчалъ Сергй Михайловичъ.— Мтко попало. Случай острый, но опасность заключается лишь въ возраст паціента. Теб сколько лтъ-то?
— Тридцать четыре,— машинально проговорилъ Воробьевъ.
— А ну-ка, покажи языкъ,— серьезно приказалъ докторъ.
Григорій Николаевичъ изумленно раскрылъ глаза.
— Отвяжись, пожалуйста,— почти крикнулъ онъ на Говорова.
— А, когда дло пошло такимъ образомъ, такъ демте-ка, милостивый государь. Лошади еще не отпряжены.
И докторъ, взявъ свою шляпу и трость, подалъ шляпу Григорію Николаевичу.
— Что съ тобой?— спрашивалъ тотъ.— Куда хать?
— Я хочу поразить тебя удивленіемъ (клинъ клиномъ выбиваютъ) и гостепріимствомъ: везу тебя къ себ на дачу. Вотъ конвертъ и прочія письменныя принадлежности, пиши къ своимъ,— мой человкъ отнесетъ письмо немедленно,— что узжаешь ко мн ночевать.
Воробьевъ немного подумалъ.
— Спасибо теб,— сказалъ онъ, протягивая руку Сергю Михайловичу.— Лучше этого, дйствительно, ничего не придумаешь. Домой возвращаться сейчасъ мн было бы очень тяжело.
— Такъ пиши скорй и демъ.
Дорогой докторъ молчалъ и только искоса посматривалъ на своего погруженнаго въ задумчивость спутника.
На дач у Говорова были уже гости. Хозяйка, высокая, черноглазая и полная дама, радушно бесдовала съ ними. Воробьевъ услся въ уголку, изрдка принимая участіе въ оживленномъ разговор, больше слушая, какъ игралъ на фортепіано Говоровъ (онъ игралъ очень хорошо). Григорій Николаевичъ не могъ не замтить, что докторъ выбиралъ все любимыя Воробьевымъ пьесы, и былъ очень этимъ тронутъ.
— Ну-ка, Софья Алексевна,— воскликнулъ, наконецъ, Сергй Михайловичъ, обращаясь къ жен,— давай съиграемъ девятую симфонію…
— О, нтъ,— вырвалось у Воробьева.
Говоровъ слышалъ это восклицаніе, но и глазомъ не моргнулъ
— Впрочемъ, это у меня сегодня не выйдетъ,— продолжалъ онъ какъ ни въ чемъ не бывало,— хватимъ-ка изъ Гугенотовъ.
Отъ Воробьева не ускользнула и эта маленькая хитрость доктора и, разставаясь съ нимъ передъ сномъ, Григорій Николаевичъ крпко обнялъ и поцловалъ стараго товарища.
— А языкъ ты, все-таки, завтра покажи,— сказалъ Сергй Михайловичъ, полуотворяя опять дверь и затмъ окончательно удаляясь.
Григорій Николаевичъ подошелъ къ окну. Свжій и теплый воздухъ пахнулъ ему въ лицо. Становилось свтло, на восток загоралась заря, а маленькія кудрявыя облака, которыя плыли высоко въ неб, ярко алли. Изъ-за рощи доносились, замирая, ласкающіе звуки valse espagnole. Воробьева вдругъ охватила страстная жажда жизни, его потянуло вдаль, въ безконечную даль, гд иная жизнь бьетъ ключемъ, гд возможно духъ захватывающее личное счастье.
Часовъ въ восемь въ комнату, въ которой спалъ Воробьевъ, тихо постучалъ Сергй Михайловичъ.
— Ты, кажется, не хочешь спать, такъ пойдемъ пить чай ко мн въ кабинетъ. Софья Алексевна еще не скоро встанетъ.
Григорій Николаевичъ живо одлся. Онъ былъ бодре вчерашняго, несмотря на безсонную ночь.
— Эге!— воскликнулъ докторъ,— мой паціентъ, кажется, поправляется.
— Поправляюсь,— съ улыбкой отвтилъ Григорій Николаевичъ.— я ршился употребить героическое средство: ухать на мсяцъ, на два.
— Хватитъ ли этого времени на полный курсъ леченія? А полсезона ни къ чему.
— Хватитъ, хватитъ,— горячо возразилъ Воробьевъ.— Ты прими въ соображеніе, что во мн, какъ въ маленькомъ органчик, все же звучатъ великія мелодіи. Помнишь, какъ я у Гвоздева ‘завертлъ’ увертюру Фрейшюца? Сначала раздались очаровательные звуки, потомъ послышалось странное хрипніе, все_ больше да больше. Вы со смху умирали и просили меня бросить лже-музыкальныя упражненія, какъ вдругъ опять полились чистые, могучіе звуки.
— Это теб идея пришла въ голову,— насмшливо сказалъ Сергй Михайловичъ,— если ты согласишься съ опредленіемъ Гейне, что идея есть всякій вздоръ, который приходитъ въ голову. Ну-ка, на прощанье теб скажутъ:
Vous partez… Il est vrai: la raison le commende,
Mais pleurs coulent pourtant, et ma tristesse est grande.
Что тогда господинъ Резонъ заговоритъ?
— Я, все-таки, уду. Ужь если господину Резону потерпть пораженіе, такъ пусть оно будетъ пораженіемъ на голову и не случайнымъ, да и предметомъ борьбы слдуетъ поставить внецъ жизни,
Krone des Lebens,
Glck ohne Ruh.
А изъ-за обладанія какимъ-нибудь островомъ сантиментальнаго поцлуя или мысомъ кислосладкаго объятія и воевать-то не стоитъ.
— Вотъ это правильно,— воскликнулъ Говоровъ,— давай за эти умныя рчи я тебя поцлую. Черезъ часъ я ду въ городъ. Хочешь — здсь оставайся, хочешь — доставлю тебя до дому.
— Я поду съ тобой.
Прощаясь съ Воробьевымъ у подъзда его квартиры, Сергй Михайловичъ сказалъ:
— Напиши, когда подешь, а то зазжай самъ.
Въ этотъ же день вечеромъ Григорій Николаевичъ отправился къ Тоболиной. Она встртила его нсколько смущенно.
— Вы сердитесь на меня?— спросила она у гостя.
— По совсти, нтъ. Я на себя, дйствительно, сержусь. Но я пришелъ, чтобы сказать вамъ нчто важное, то-есть важное не для васъ, а для меня. Видите ли, Марья Сергевна, я вовсе не похожъ на лермонтовскаго просящаго подаянія…
— Григорій Николаевичъ!— воскликнула Тоболина.
— Хотя, замчу мимоходомъ,— продолжалъ Воробьевъ,— это могло случиться, и во всякомъ случа не слдовало придавать камню форму и цвтъ хлба. Но со мной, все-таки, произошла бда. Выслушайте меня до конца. Я постараюсь не быть многословнымъ. Съ моей стороны, быть можетъ, и смшно было разсчитывать на личное счастье, въ особенности при тхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, въ которыя я поставленъ. Но когда надежда на такое счастье начинаетъ потухать, отъ жизни,— для меня, по крайней мр,— отлетаетъ ея красота, значительная часть ея смысла. Человкъ становится тогда батракомъ судьбы и механически отбываетъ работу, не чувствуя ни большаго горя, ни великой радости. Съ надеждой на личное счастье у меня соединена была бодрость духа, стойкость въ неличной борьб. Титаны могутъ обойтись безъ этой поддержки, да и они не обходятся, а намъ, рядовымъ, намъ необходимо въ извстный моментъ чудное виднье, чтобъ въ измученномъ сердц вновь воскресли
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Для меня, казалось, это чудное виднье мелькнуло было въ вашемъ лиц. Беру всю вину на себя: зачмъ недоглядлъ, зачмъ не досмотрлъ? Но мн надо ухать. Я не хочу и не долженъ рисковать своимъ существованіемъ, то-есть сохраненіемъ возможности честно и полезно работать. Не любите вы меня, какъ слдуемъ, другими словами, безъ разсудка, и длу конецъ. Узжаю я завтра утромъ. Теперь прощайте. Пройдетъ мсяцъ, другой, раньше не пишите ко мн, но посл этого срока я буду ждать письма отъ васъ. Если все происшедшее между нами было недоразумніемъ, отчасти съ вашей, въ особенности съ моей стороны, то вы напишите мн, что хотите. Въ другомъ случа прибавьте: воротитесь, все будетъ попрежнему. Согласны?
— Да,— тихо проговорила Марья Сергевна.— Вы сердитесь на меня? Я вамъ гадкой кажусь?
Григорій Николаевичъ молча покачалъ головой.
— Ну, прощайте, до свиданія,— воскликнула Тоболина и вдругъ крпко обвила руками шею Григорія Николаевича и поцловала его долгимъ, жгучимъ поцлуемъ.
Воробьевъ вышелъ на улицу, разстроенный, огорченный и обрадованный, въ одно и то же время.
‘Въ самомъ дл,— думалось ему,— если она и любитъ меня, то рискъ съ моей и съ ея стороны совсмъ неравномренъ, не приносить же ей себя въ жертву? хать надо, немедленно хать’.
А Марья Сергевна безсильно опустила руки и шептала:
— Что я длаю! Что я длаю!
Прошелъ мсяцъ. Былъ ясный и теплый вечеръ, когда Григорій Николаевичъ подъзжалъ къ деревенскому дому Побдимовыхъ. До его слуха донеслись звуки одной изъ рапсодій Листа.
‘А, стало быть, Варвара Андреевна здсь’,— съ удовольствіемъ подумалъ онъ.
Дйствительно, на встрчу Воробьеву вышла дочь Андрея Александровича Побдимова, двушка лтъ двадцати, русая, съ высокимъ лбомъ, съ умными и глубокими голубыми глазами, которые теперь весело свтились.
— Григорій Николаевичъ! Какъ я рада, какъ обрадуется отецъ! Надолго въ наши края?— говорила молодая двушка, протягивая Воробьеву об руки.
Григорій Николаевичъ крпко пожалъ руки Варвары Андреевны, радостно глядя въ ея свтлые глаза.
— На мсяцъ, а, пожалуй, и побольше,— проговорилъ онъ.— Все попрежнему,— прибавилъ Воробьевъ, оглядывая комнату,— и вы такая же. Вотъ это хорошо.
— Пойдемте къ отцу, онъ на террас сидитъ: слушалъ, какъ я играла, и перелистывалъ стихотворенія Надсона.
На встрчу Воробьеву съ стараго кресла, которое уютно помщалось въ углу террасы, увитой зеленью, поднялся бодрый высокій старикъ, съ густыми, назадъ закинутыми, черными, сильно посдвшими волосами, съ такою же бородою и съ большими срыми глазами, глядвшими твердо и проницательно. Старикъ обнялъ и поцловалъ Григорія Николаевича.
— Надюсь, что вы пріхали не на недльку-другую, а на цлое лто,— сказалъ онъ.
— До половины августа, по всей вроятности. Какъ у васъ хорошо!— говорилъ Воробьевъ, глядя въ садъ, широкія дорожки котораго начали темнть.
— Да, хорошо,— мягко улыбаясь, подтвердилъ Побдимовъ.— Вамъ надо отдохнуть здсь отъ городскихъ передрягъ. Я, вотъ, все цвтами, музыкой, поэзіей занимаюсь. Перечитывалъ сейчасъ Надсона. Какія у него симпатичныя стихотворенія встрчаются. Описаніе весны, напримръ, въ Грезахъ:
А чуть вошла она, чуть ароматъ сирени
Повялъ въ комнат, и тихо вслдъ за ней
Вошли какія-то оплаканныя тни,
Какихъ-то звуковъ рой изъ мглы минувшихъ дней…
Тмъ, кто закинутъ былъ въ столицу издалека,
Невольно вспомнились родимые края,
Убогое село, и церковь, и поля,
И надъ нмымъ прудомъ недвижная осока,
Припомнился тотъ садъ, знакомый съ колыбели,
Гд въ невозвратные младенческіе дни
Скрипли весело подгнившія качели
И звонкій смхъ стоялъ въ узорчатой тни.
Крутой обрывъ въ саду, бесдка надъ обрывомъ,
Тропинка, въ темный лсъ бгущая змей,
И полосы хлбовъ съ ихъ золотымъ отливомъ,
И мирный свтъ зари за сонною ркой…
И нашъ кружокъ примолкъ…
Старикъ вздохнулъ и задумался. Варвара Андреевна потупила глаза и слегка поблднла, а Воробьевъ почувствовалъ, что у него слезы подступаютъ къ глазамъ.
— Да, такъ можетъ писать только дйствительный поэтъ, съ отзывчивою душою, съ тонкимъ пониманіемъ. Это добрый знакъ, мы возвращаемся къ сороковымъ годамъ,— сказалъ Побдимовъ,— конечно, не слпо возвращаемся.
— И не къ Гегелю,— съ улыбкой прибавилъ Воробьевъ.
— Знаю, знаю,— шутливо возразилъ Андрей Александровичъ,— вы позитивистъ, какимъ-то чудомъ, однако, вмст съ тмъ, и страстный поклонникъ идеализма.
— Совсмъ не чудомъ, я уже много разъ доказывалъ вамъ…
— Позвольте, позвольте,— смясь вступилась Варвара Андреевна.— Давайте я васъ прежде чаемъ напою, а ужь о Гегел вы посл поспорите. Мн надо о многомъ спросить у васъ, Григорій Николаевичъ. Я было писать къ вамъ хотла, да на письм очень неудобно бесдовать о тхъ разнообразнымъ мелочахъ, о которыхъ я съ вами хочу говорить. Вдь, вы мн отдадите часокъ-другой?
— Конечно, но только съ условіемъ: а вы мн часокъ-другой поиграйте.
— По рукамъ.
И Варвара Андреевна весело ударила по рук Григорія Николаевича.
— А меня-то вы покидаете?— притворно-жалобнымъ тономъ спросилъ Андрей Александровичъ.
— Мы тебя напоимъ чаемъ, Григорій Николаевичъ съ тобой немножко,— пожалуйста, немножко,— съ улыбкой прибавила молодая двушка, обращаясь къ Воробьеву,— о Гегел поспоритъ, потомъ мы тебя спать отправимъ, а сами на лодк покатаемся,— сказала молодая двушка.
— Я не хочу спать,— возразилъ Побдимовъ,— я тоже на лодк хочу кататься. Что за эгоизмъ!
Воробьевъ, Варвара Андреевна и самъ старикъ разсмялись и направились къ столу, на который только что поставили кипящій самоваръ.
— Я радъ, что всегда вижу васъ бодрымъ, Григорій Николаевичъ, что въ васъ горитъ нашъ идеалистическій огонекъ,— подчеркнулъ Побдимовъ.— А то нын дйствующее поколніе какое-то вялое, осторожное, умренное и аккуратное. Очень много позитивизма, очень много фактовъ, но мало сердца, а потому и ума.