ДТСТВО ПРОТАСОВА.
ДТСТВО ПРОТАСОВА.
(Изъ жизни и нравовъ фабричнаго міра).
(Посвящается Анн Константиновн К—ой).
Дтство веселое, дтскія грезы!..
Только васъ вспомнишь, — улыбка и слезы!..
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Детство Протасова, Нефедов Филипп Диомидович, Год: 1893
Время на прочтение: 119 минут(ы)
Никого я такъ въ дтств не любилъ, какъ свою бабушку, Ульяну Григорьевну.
Какъ сейчасъ гляжу я на это доброе, усянное мелкими и частыми морщинками, дорогое мн, лицо, съ вчно розовыми щеками, вижу эти кроткіе глаза, смотрящіе на меня съ такой любовью, что даже вотъ теперь, черезъ много лтъ, я испытываю на себ ихъ взглядъ и чувствую, какъ что-то теплое и невыразимо сладостное поднялось въ моей груди. Да, вся фигура бабушки, небольшого роста, съ круглыми плечами, нсколько сгорбленная и съ маленькимъ тонкимъ носикомъ, словно живая, стоитъ передо мною!
Бывало, какъ только уйдетъ куда изъ дома мачиха (мать у меня умерла, когда мн не было и трехъ лтъ), усядемся мы съ сестрицею на полу и примемся играть въ куклы. Мн — всего пять лтъ, а сестр — восемь. Цлый день сидимъ мы въ большой изб одни: никто и не придетъ насъ провдать, но мы очень заняты нашими деревянными и изъ тряпокъ наверченными куклами, съ глазами и бровями, нарисованными углемъ, мы и не замчаемъ нашего одиночества,— разв какой голосъ подъ окномъ или шорохъ у стны заставитъ встрепенуться, съ испугомъ посмотрть другъ на друга и молча прислушаться. Наступающая затмъ тишина успокаиваетъ насъ, а взглядъ на дверь, заложенную на желзный крючекъ, убждаетъ въ совершенной безопасности. Въ изб раздается — не скажу — громкій,— но веселый смхъ надъ только-что миновавшимъ страхомъ.
— Никого нтъ, — говоритъ сестра.
— Никого, Груняша, — отвчаю я.— Ты не бойся!
— Да я ничего и не боюсь. Ты думаешь я испугалась?
— А то разв нтъ?
— Да нтъ и есть.
— А отчего ты вся затряслась?
— Что ты врешь! Когда я затряслась?
Споръ продолжается и скоро переходитъ въ ссору… За дверью раздается стукъ. Сестра блднетъ и начинаетъ дрожать, точно въ лихорадк, я смолкаю и, не теряя времени, приготовляюсь къ отчаянной защит: я мгновенно сообразилъ, что если повалюсь сейчасъ на полъ и зажму себ уши руками, то непремнно останусь живъ и ничего со мною не будетъ.
За мыслью немедленно слдовало дло.
— Петя, спроси, кто тамъ?— доносится до моего слуха шопотъ сестры, которая съ быстротой, для меня совершенно непостижимой, очутилась за перегородкой и была вн всякой опасности: она забилась въ уголъ, подъ лавку!
‘Вонъ ужъ она гд’! думаю я.
— Нтъ, ты лучше спроси, — не поднимая головы, посылаю я тмъ-же шепотомъ отвтъ по направленію къ перегородк.
Стукъ повторяется. Я не длаю никакихъ измненій въ моемъ оборонительномъ положеніи и съ замираніемъ сердца жду, что будетъ, ‘Врно, это баба-Яга стучится, либо срый волкъ за нами пришелъ… А, ну, какъ они меня услышатъ? Вдь, они, волкъ-то съ бабой-Ягой, хитры, они знаютъ, о чемъ ребятки думаютъ… Нтъ, лучше совсмъ не думать и лежать, какъ лежу’.
А изъ-подъ лавки опять шепотъ:
— Матушка Богородица!.. Мученикъ Егорій!.. Помилуй насъ, младенцевъ!..
У двери что-то зашевелилось… Ну, конецъ!
Я мысленно простился съ бабушкой, отцомъ и всми, кто только мн былъ дорогъ на свт, — даже и куколъ своихъ не забылъ.
Я уже совсмъ приготовился отдать свою душу ангелу, какъ въ сняхъ, у самой двери, послышалась тихая, знакомая намъ съ сестрой, псенка:
‘Д—ту-шки,
Ре-бя-я-ту-шки
Отопри-и-те-ка!
Я ваша ма-а-ть, пришла,
Молочка-а принесла!..’
Вихремъ поднялся я съ полу и закричалъ:
— Баушка!
— Баушка!— подхватила сестра, оставивъ укрпленіе, и вылетла изъ-за перегородки.
— Да отоприте-же, ребятушки! Я, поди, зазяблась, въ сняхъ-то стоючи!
— Баушка, баушка!— кричимъ мы въ одинъ голосъ, не помня себя отъ радости, и хватаемся за тяжелые стулья, тащимъ ихъ къ двери, съ цлью завладть поскоре крючкомъ и впустить бабушку.
— Пусти!— гонитъ меня отъ двери сестра — я отопру!
— Нтъ, я баушк самъ отопру!— не уступаю я занятой позиціи, загораживая соперниц дорогу, и изо всхъ силъ цпляясь за стулъ.
— Ну, такъ вотъ-же коли теб!— засмялась сестра и столкнула меня со стула.— Отпирай!
Я не видалъ, съ какимъ торжествующимъ видомъ хитрая двченка отложила крючекъ, но когда дверь отворилась, я усплъ подняться съ пола и стоялъ на ногахъ.
— Что, поди, испугались?— переступая черезъ порогъ, говоритъ бабушка.— Ну, здравствуй, двонька! А ты что это, молодецъ, нахохлился?..
Я чувствую себя обиженнымъ, и потому отворачиваюсь. Опрокинутый стулъ выдаетъ меня, и для гостьи, какъ нельзя боле, ясна причина моего посрамленія.
— Ну-ка, дай на себя хоть однимъ глазкомъ взглянуть,— продолжаетъ она, поднимая ладонью своей руки мой подбородокъ и заглядывая ласковыми, чуть-чуть смющимися глазами прямо въ мое лицо.— И, дитятко, полно сердиться!— привлекая къ своимъ губамъ мой лобъ, утшаетъ старушка.— Вдь, чай, не больно? Плюнь, милое: до свадьбы все заживетъ.
Я невольно поддаюсь и ласкамъ, и взглядамъ, и голосу, но продолжаю упорно молчать.
— Ахъ, вы озорники, озорники!— покачивая головою, говоритъ старушка: — все то у нихъ ссоры да вражда. Вдь, этакіе нагршники, — прости Ты мн, Господи, великое мое прегршеніе!.. А, поди, все ты, Грушатка, забижаешь парня? Смотри у меня, двка!— Ульяна Григорьевна грозитъ сестр пальцемъ.— Видно, ласки-то да слова бабушкины вы ни во что не ставите, — прибавляетъ она, насупивъ свои рдкія брови, и какъ будто не на шутку разсердилась.— Ну, нечего съ вами длать: — садитесь ко мн ближе, я разскажу вамъ сказку.
Мы съ сестрой переглянулись и между нами все позабыто.
— Разскажи, баушка, разскажи намъ сказочку хорошенькую!
— А мать не скоро воротится?
— Она до вечера не придетъ. Сказывай, баушка, сказывай!
Ульяна Григорьевна усядется на стулъ посереди избы, мы съ сестрой противъ нея, на полу. Но прежде чмъ начать разсказъ, бабушка разстегнетъ свою, почти круглый годъ нескидаемую, желтую на заячьемъ мху, шубейку, украшенную спереди пятью дутыми мдными пуговицами, вправитъ подъ кичку, надтую подъ черный головной платокъ, выбившуюся прядочку сдыхъ волосъ, разгладитъ синій, прошитый кругомъ подола блой строчкой, крашенинный сарафанъ и, наконецъ, сложитъ на колняхъ свои жилистыя, сухія руки, и призадумается.
— Да сказывай, баушка!
— Теперь слушайте.
Старушка начинала разсказывать или про сильнаго и могучаго богатыря, Илью Муромца, или про страшнаго атамана разбойниковъ и его невсту красну двицу, или про братца Иванушку и сестрицу его, Аленушку… Какихъ только сказокъ и былей она ни знала!
Долго не спуская глазъ съ лица разсказчицы, слушаемъ мы эти сказки и были. Въ изб совершенная тишина, только мрный и негромкій голосъ бабушки раздается, да изрдка, когда разсказъ, передавая о какомъ-нибудь Соловь-разбойник, сидящемъ на двнадцати дубахъ и оглушающемъ своимъ свистомъ каждаго человка за двнадцать верстъ, начиналъ меня не на шутку пугать, я тревожно перебивалъ старушку вопросомъ:
—А что, баушка, это все правда, или нтъ?
— Сказка — складка, а псня — быль,— слдовалъ всегда одинъ и тотъ-же отвтъ со стороны разсказчицы.— Да ты не перебивай, не то, вдь, я все призабуду.
Я больше не смлъ перебивать: слушалъ и заслушивался… Цлый рой образовъ возникалъ тогда въ моемъ воображеніи, образовъ или величественно-грозныхъ и просто страшныхъ, или плнительно-нжныхъ и очаровательныхъ, которые граціозно проносились мимо и, вс сіяя, манили меня куда-то далеко, далеко. Я забывалъ въ т минуты все окружающее, и всмъ, радостно трепетавшимъ, сердцемъ и мыслями уносился за манившими меня образами въ иной, волшебный міръ.
Какъ я запомню себя,— а помнить себя я началъ очень рано, — я не знаю изъ жизни моего дтства ни одного случая, который въ моемъ воспоминаніи не соединялся бы съ представленіемъ о бабушк: все, чмъ только наполнялось мое бдное дтство, вс радости и горе, съ нимъ неразлучныя,— все это неразрывно и тсно связано съ воспоминаніемъ о бабушк, и притомъ такъ, что Ульяна Григорьевна всегда занимаетъ первое мсто. Правда, было что-то, что какъ будто я видлъ или зналъ и до бабушки, но я не могу положительно сказать, было ли то когда дйствительностью, или только однимъ изъ безчисленныхъ сновъ, которые такъ часто, среди безмолвныхъ и тихихъ сельскихъ ночей, спускались ко мн на своихъ ослпительно блыхъ крыльяхъ и ряли надъ моей головою, и отъ которыхъ я то радостно просыпался и ловилъ руками чудное, улетавшее отъ меня видніе, то вдругъ съ страшнымъ истерическимъ плачемъ, вскакивалъ съ постели и звалъ на помощь къ себ… опять-таки бабушку.
Я видлъ когда-то большую и биткомъ набитую людьми комнату. Поздне, когда я познакомился съ нашей, такъ называемой, ‘задней горницей’, мн почему-то всякій разъ тогда представлялась именно эта комната. Когда меня ввели, говорю, я испугался множества знакомыхъ и незнакомыхъ лицъ, которыя заразъ и вс ко мн повернулись и уставились смотрть на меня. Я хотлъ убжать, но густая толпа раздвинулась, и, точно подхваченный какою-то невидимой силой, я рванулся впередъ и очутился у кровати… Тутъ я увидлъ… Нтъ, то не былъ сонъ!
У стны, за блыми миткалевыми занавсками и съ такою же бахрамою, лежала на постели блдная женщина, съ раскинутыми блыми руками, и тихо стонала.
— Привели!— чуть слышно и коротко прозвучало надъ кроватью,
Въ то же мгновеніе, какъ я замтилъ, лежавшая женщина слегка вздрогнула…
Потомъ я увидлъ, что голова и спина ея отдлились отъ подушекъ, она стала медленно выпрямляться и, долго и черезъ силу перемогаясь, наконецъ, выпрямилась и сла на постели. Тутъ она повернула ко мн свое лицо, и улыбнулась!.. Меня поразило и вмст съ тмъ приковало къ себ это лицо, съ озарившею его на мигъ улыбкою. Я не помню его очертаній въ точности, но, по временамъ, оно мн ясно представляется. Когда случается, я вижу молодую прекрасную женщину, наклонизшуюся надъ своимъ безнадежно больнымъ ребенкомъ, я невольно припоминаю, что лицо ея мн давно знакомо, — что такое же точно молодое и прекрасное лицо какъ-то разъ и въ моей жизни наклонялось къ моему лицу, — что такіе же точно глаза, полные любви и невыразимой скорби, долго, долго глядли на меня, и крупныя слезы, одна за другою, скатывались съ ихъ темныхъ рсницъ и горячими каплями падали на мои руки. Сперва я робко смотрлъ на это лицо, потомъ, вглядвшись пристальне, я точно узналъ его, кинулся цловать блдныя, впалыя щеки, громко смялся, прыгая по мягкой постели и снова цловалъ это, почему-то вдругъ мн ставшее милымъ, лицо, — обнималъ исхудалую блую шею и все заглядывалъ въ чудные глаза, не сводившіе съ меня загадочнаго взора… Какой-то высокій человкъ стоялъ у изголовья кровати, теръ кулаками глаза и постоянно вздыхалъ. Впослдствіи, когда я часто и по цлымъ часамъ всматривался въ лицо моего отца, черты его лица удивительно какъ напоминали мн лицо этого человка!
Больше ничего ужъ не помню. Кажется, прекрасная женщина крестила меня своей блой и прозрачной, словно изъ воска вылитой, рукой, но дальше… дальше на меня напалъ такой припадокъ рыданій, что въ глазахъ все перемнилось и потемнло.
Нтъ, то былъ сонъ!
Когда я проснулся, — а спалъ я, должно быть, очень долго, — лицо у меня было все мокрое, а въ головахъ сидла старушка, розовыя щеки которой я никогда не забуду.
— Сосни, дитятко, сосни еще!— говорила обладательница розовыхъ щекъ, натягивая и оправляя сбившійся съ меня тулупъ, которымъ я былъ прикрытъ поверхъ одяла.— Вишь, какъ разгорлся: головка-то у тебя ровно жаръ, такъ отъ нея и палитъ!
— Баушка, а гд въ бломъ… Она здсь?
— Кто?— спрашивала та, которую я называлъ бабушкою, и быстро при этомъ отъ меня отворачивалась, начиная осматриваться по сторонамъ.— Никого тутъ нтъ,— обращаясь ко мн, прибавляла старушка, причемъ глаза ея усиленно принимались моргать, и она наклонялась зачмъ-то къ яркоцвтному карману, висвшему у нея съ боку на шелковомъ пояск.— Это теб, врно, померещилось, дитятко? Никого тутъ нтъ.
— Да я видлъ ее, цловалъ!— но унимался я и силился встать, чтобы бжать, отыскивать ее, но безсильно падалъ.
— Лежи, родной, лежи!— съ какой-то трогательною ласкою уговаривала меня старушка.— Мало-ли что, касатикъ, во сн привидится. А ты не думай. Засни-ка вотъ лучше, а я около тебя посижу.
Но и это, казалось, — тоже былъ сонъ.
Нердко такъ бываетъ, что ребенокъ спитъ и во сн чему-то свтло и радостно улыбается. Но вотъ показалось осеннее утро, глянулъ въ запотлыя окна избы блдный день и спугнулъ золотыя, младенческія грезы: широко раскрылъ глаза ребенокъ, и видитъ вокругъ себя опять все ту же срую, будничную жизнь…
Такъ и я, покорный обстоятельствамъ, отрываюсь теперь отъ моихъ видній и становлюсь лицомъ къ лицу съ настоящей жизнью.
Мой отецъ былъ крестьянинъ. Хотя въ ту пору я и не понималъ сословныхъ различій: всхъ ‘большихъ’ длилъ на ‘дядей’ и ‘тетокъ’, — но если-бы кто сказалъ мн тогда, что отецъ мой — крестьянинъ, мужикъ,— я ни за что-бы не поврилъ (раздленіе по сословіямъ я узналъ уже поздне). Какже, настоящихъ-то мужиковъ я знаю: они живутъ не въ нашемъ Андронов, а гд-то въ деревняхъ, и только по однимъ базарамъ къ намъ въ село прізжаютъ. Прізжаютъ они съ дровами, хлбомъ и всякой всячиной, а узжаютъ съ порожними санями, но очень часто веселые: на однихъ саняхъ человкъ по пяти сидятъ, широко размахиваютъ руками и псни поютъ,— только нескладно поютъ. На видъ они тоже все невзрачные, да смшные такіе, въ лохматыхъ шапкахъ и срыхъ зипунахъ или вытертыхъ провощенныхъ тулупахъ, въ истрепаныхъ лаптяхъ, и лошаденки тоже у нихъ лохматыя. А мой отецъ разв такой? Онъ — высокаго роста, съ черными кудрями и густой черной бородой, лицо чистое и красивое, носитъ ситцевую рубашку съ матерчатой жилеткою, а сверху казинетовый сюртукъ и ходитъ въ сапогахъ. А по праздникамъ одвается еще нарядне. Чего стоила одна пуховая шляпа, въ которой отецъ ходилъ по воскресеньямъ къ обдн: высокая, черная ‘съ лоскомъ’! Ну, какой-же онъ мужикъ? Да онъ просто мой тятя, котораго вс чужіе зовутъ Андреемъ Григорьевичемъ. Онъ ни въ какой школ не былъ, но умлъ читать, писать и зналъ ‘цифирь’, самоучкой выучился… Въ будни съ утра до вечера занятъ былъ своими длами, а по праздникамъ я видалъ его за книгами, одн — божественныя, въ кожаныхъ толстыхъ переплетахъ, большія, съ мдными застежками, а то еще — поменьше и безъ застежекъ: какая-то ‘химія’, ‘Путешествіе вокругъ свта’ капитана Кука и нсколько другихъ, которыя отецъ покупалъ на базар у молодого офени, и которыя мачиха ни во что не ставила: ‘это что мальчишка-то напечаталъ?’ — говорила она.— ‘Какія это книжки!’ Еще отецъ читалъ ‘вдомости’, которыя бралъ у одного своего знакомаго, любилъ говорить о войн и разсказывать про разныя страны и народы.
Село Андроново — фабричное, торговое… Оно принадлежало князю Шуранскому, подданные ни разу своего помщика не видывали, а знали только вотчинную контору, куда носили оброкъ. Вс жители Андронова скоре могли-бы считаться горожанами, чмъ крестьянами. Хотя въ пользованіи ихъ и находилась земля, но хлбопашествомъ въ сел рдкій кто занимался: если андроновецъ не былъ самъ фабрикантомъ, то зарабатывалъ себ хлбъ на другихъ мстныхъ фабрикахъ и заводахъ, въ пятидесятыхъ годахъ ихъ развелось въ сел безчисленное множество. У моего отца была ситцевая фабрика, но онъ не покидалъ и хлбопашества. Завестись въ то время фабрикою не требовалось большого капитала: стоило пріобрсти два-три горшка, чтобы въ чемъ было варить краску, да купить на цлковый матеріалу — и фабрика пошла въ ходъ, миткаль былъ свой, его ткали у насъ въ каждой изб. Такихъ фабрикантовъ и звали ‘горшечниками’. Но у моего отца было настоящее ‘заведеніе’, и на его фабрику ходили работать чужіе мастера.
Фабрика отца стояла позади нашего дома, за сноваломъ. Это было длинное деревянное строеніе, какъ его называли, ‘корпусъ’, съ десятью окошками внизу и вшелами наверху, запиравшимися на ночь ‘закроями’ на желзныхъ петляхъ, а днемъ — открытыми, и съ вшеловъ виднлись разноцвтныя полосы развшеннаго ситца, къ этому корпусу примыкала маленькая избушка, гд варили краски: она называлась ‘лабаторкою’.
Пробираюсь я жаркимъ лтнимъ полуднемъ въ нашъ тнистый садъ, иду мимо ситцевой фабрики и слышу:
— А вонъ нашъ молодой хозяинъ идетъ!
Мн было пріятно слышать, что меня называютъ хозяиномъ, но вмст съ тмъ и стыдно чего-то, я длаю видъ, какъ будто произнесенныя слова до меня нисколько не относятся и продолжаю идти.
— Сударь, какъ здоровъ?
Я пріостанавливаюсь и оборачиваюсь къ окну, изъ котораго выставилась голова съ чернымъ ремешкомъ на лбу и улыбающимся лицомъ:
— А, это ты, Семенъ Ивановичъ?— говорю я.— Здравствуй! Я, слава Богу, здоровъ.— А ты какъ?
— Да что мы,— трясетъ голова и улыбка съ лица пропадаетъ: — все работаемъ!.. Да вотъ теперича за кубовый товаръ принялись. Ужъ очень трудно его набивать, особливо одна краска насъ донимаетъ, — вапой она зовется. Никакъ невозможно работать.
— Что-же, Семенъ Иванычъ, коли вамъ трудно, такъ я, пожалуй, скажу тятеньк, — скажу: набойщики жалуются, тятенька, имъ трудно работать.
— Что-о!— энергически трясетъ головой Семенъ Иванычъ.— Напрасно! Тятенька-то, вдь, твой не мало тоже претъ въ ‘лабаторк’, составляючи разныя краски. Нтъ, ты ужъ лучше объ этомъ помалкивай! А вотъ что, милый хозяинъ,— тихо и вмст съ тмъ какъ-то таинственно прибавляетъ Семенъ Иванычъ:— коли у тебя къ нашему брату такая жалость въ сердц да расположеніе, такъ лучше-бы ты намъ гривенничекъ или пятиалтынничекъ.
— На всю артель!— подхватываютъ другіе набойщики, высовывая изъ окошекъ головы и посматривая на меня съ улыбками.— Какую же мы ужо теб дудку за это сдлаемъ! Дуди ты въ нее хоша цлый день, и никто не распознаетъ: перепелъ ли то, или другая какая птица свищетъ — только голосъ у ней не будетъ похожъ на человческій!
Я прихожу въ великое смущеніе и, потупляясь, тихо отвчаю моимъ просителямъ:
— У меня нтъ денежекъ…
— Нтъ!! Вотъ теб и на! А мы какъ надялись… Что жъ намъ теперича, братцы, длать? Бда! Дльцо, было, тутъ одно мы затяли. Изъ-за двугривеннаго вся и остановка. А, можетъ, ты какъ у баушки четвертакъ, а ли…
— Такъ вотъ вы какъ набиваете!— точно громъ, раздается позади меня страшный голосъ.
Не усплъ я обернуться, какъ уже въ окнахъ не осталось ни одной головы, и въ мастерской поднялось дружное и громкое постукиваніе.
— Ахъ, вы, оглашенные, пьяницы! Хозяинъ — шагъ со двора, а вы ужъ и за бездльничанье? А ты что тутъ торчишь?
Едва смя поднять глаза на мачиху, — это была она,— я робко отвчаю:
— Я такъ, маменька. Я въ садъ шелъ…
— Въ садъ? А что теб длать въ саду? Яблоки сть, крыжовникъ щипать?..
— Я… я такъ. Не тамъ ли баушка,— лепеталъ я, не понимая самъ что говорилъ.
— Баушка!? То-то бы, вотъ, васъ съ баушкой да съ тетушкой, старой двкой, взять, связать да и повсить на одну осину: качались бы да качались. А то живутъ,— только хлбъ даромъ дятъ… Ну, убирайся съ глазъ долой!
Я послушно удаляюсь, плетусь въ садъ и глотаю дорогою слезы.
‘За что меня не любитъ мачиха? Зачмъ она говоритъ, что баушка съ теткой ‘даромъ хлбъ дятъ?’ задаю я себ вопросы и ложусь на траву, подъ тнь яблони. ‘Правда, я ничего не длаю, да, вдь, я еще такой маленькій, что я умю длать? А баушка все длаетъ. Кто, какъ не она, съ теткой рожь жнутъ? Разв не она съ работникомъ Алексемъ хлбъ молотятъ? А кто за коровой ходитъ? Баушка! А, вдь, ужъ она — старушка, старенькая, — ей, чай, много годовъ, — я слышалъ, какъ она по ночамъ охаетъ и на какую-то поясницу все жалуется. Вчера отецъ ей говорилъ:
— Сегодня ты не ходи на работу, матушка. На двор, вишь, какая жара, молодыя бабы и одн управятся. Отдохни!
— Гд имъ управиться, — отвчала бабушка: — одн не совладаютъ. Нтъ, сынокъ, я ужъ пожну: отъ работы мн ничего не сдлается… Цлый вкъ работала и, слава Богу, до сихъ поръ живехонька.
‘Зачмъ же мачиха говоритъ неправду?’ валяясь на трав, не перестаю я мучить себя вопросами и гляжу, сквозь раскинувшіяся надо мною зеленыя втви, покрытыя краснобокими яблоками, на спокойную и ясную лазурь предвечерняго лтняго неба. ‘А какъ, должно быть, тамъ хорошо?’ приходитъ вдругъ мн въ голову. ‘Вотъ, когда я умру, сказывала мн баушка, ангелъ вынетъ изъ меня душеньку и полетитъ съ нею на небо, прямо къ престолу самого Бога. Что, еслибъ я вотъ сейчасъ же умеръ? Вдь, лучше умереть маленькому, чмъ большому?.. Теперь я прямо бы въ рай, а большого туда ужъ не пустятъ… Тамъ, можетъ, я увижу и ту, въ бломъ-то… Въ раю, говорила баушка,— есть прекрасный садъ, въ немъ растутъ золотыя яблоки. На деревахъ поютъ райскія птицы. Умру!.. А какъ же я одинъ, безъ баушки-то? Нтъ, я безъ нея не хочу, я лучше дождусь, когда она помретъ, да вмст ужъ съ нею и пойду въ царство небесное.
— Богъ-отецъ,— скажу я:— вотъ это моя баушка. Она старушка, ста-а-а-ренькая, до-о-брая! У ней никакихъ грховъ нтъ. Вели ей со мною въ раю жить.
Думая о смерти и, въ то же время, не желая умирать одинъ, я не замчалъ, какъ уходилъ лтній день. Вотъ ужъ и солнце зашло за колокольню, съ переулка, шедшаго мимо плетня сада, послышался спшный, глухой топотъ, раздалось мычаніе коровъ и пощелкиваніе кнутомъ. Въ минуту стадо промчалось, и все кругомъ стихло. Надъ переулкомъ поднималась густая пыль и, широко разстилаясь во вс стороны, садилась на листья деревъ и траву.
Я тмъ же путемъ возвращаюсь домой. Въ окнахъ ‘фабрики’ уже никого не видать: набойщики окончили работу и разошлись. Я берусь за кольцо и отворяю калитку.
На глухомъ двор, слышу, доятъ корову, работникъ Алексй распрягаетъ лошадь и что-то ворчитъ, точно на кого сердится. За отворенными воротами, черезъ которыя проходитъ слабый свтъ подъ сновалъ, вижу отца и тетку, въ пыли и съ загорвшими лицами, они сидятъ на открытой половин двора, крыльц, передъ ними стоитъ мачиха, и по ея пышущимъ щекамъ я догадываюсь, что она разсказываетъ отцу про набойщиковъ, сестра тутъ же, егозитъ около мачихи. Я быстро сообразилъ, что теперь самое благопріятное время для того, чтобы пробраться въ темный уголъ, гд стоитъ наша блянушка, и перекинуться парой словъ съ коровницей.
— Баушка?
— Асенька?
— Это ты?
— Я, родимый.
— Гд ты долго была?
— Встимо — гд: жала… Да ты не стой здсь: блянушка-то не любитъ, когда на нее кто со стороны глядитъ.
— А отъ чего она не любитъ?
— Богъ ее вдаетъ! Не любитъ: доить не станетъ даваться.
— Я уйду. А ты скоро домой придешь?
— Скоро. Молочка теб теплаго принесу.
Въ хорошую погоду мы пили чай на двор, передъ крыльцомъ, потомъ собирались вс въ избу, садились за столъ и ужинали. Среди простыхъ рчей, которыми какъ-то пріятно оглашались стны родного дома, послышалось грубое слово мачихи, и все измнялось: поднимался споръ и крикъ. Отецъ выходилъ изъ-за стола, не окончивъ ужина, мачиха съ Грушею отправлялась спать въ заднюю горницу, тетка почему-то вздыхала, а бабушка качала головою.
— Баушка, что это маменька все кричала?— желалъ я понять смыслъ того, что около меня происходило.
— Кричала-то?— отвчала старушка.— А голосъ ужъ у ней такой: не можетъ она говорить тихо.
— Да, вдь, ты вотъ не кричишь? и тетенька не кричитъ?
— У насъ голосъ другой. Да вотъ что, Петрушенька, не пора-ли намъ съ тобой баиньки? Давай-ка помолимся, да я тебя и уложу.
Черезъ минуту я стоялъ передъ иконами и повторялъ за бабушкой слова молитвы, которымъ она меня учила.
— Ну, теперь помолись за отца. Скажи: Господи! спаси и помилуй раба твоего Андрея! Клади земной поклонъ… Теперь поклонъ за мать.
— А за нее, баушка, тоже въ землю?
— Въ землю.
— А теперь ты мн не сказывай, я самъ знаю — за кого, — поднимая съ пола голову и заглядывая на мою наставницу, говорю я:— сперва надо за тебя, а посл за тетеньку.
— Помолись, милый, и за насъ, гршныхъ, твоя молитва доступна къ престолу Царя Небеснаго.
— Вдь и ты — раба, баушка?
— Раба! Вс мы рабы.
Я кладу три земныхъ поклона за рабу Іуліану и рабу Марію.
— А теперь за кого?
— Помолись за сестрицу, за себя.
— А мы съ Грушей кто: рабы?
— Рабы-младенцы. Да кончай скоренько… Мн и самой тоже, пора на спокой: за день-то куда я какъ умаялась!
Но мн хочется, чтобы бабушка подольше со мной постояла, и я опять спрашиваю:
— А еще за кого?
— Ну, положь остальный поклонъ за всхъ православныхъ христіанъ.
— Въ землю?
— Въ землю, касатикъ, въ землю! Ахъ, какой ты, грховодникъ! Вдь сказано: вс мы рабы!
И по окончаніи молитвы, бабушка укладывала меня спать, гладила своей рукой по моимъ волосамъ и разсказывала сказку. Точно сквозь сонъ, я слышалъ тихій разговоръ бабушки съ теткою.
— Надо уходить, матушка. Мы ей поперекъ дороги… Жить съ ними — только грхъ одинъ.
— Знаю, милая. Да раньше Воздвиженья врядъ-ли переберемся въ свою-то келью. Плотники все задерживаютъ.
— Да хоть-бы къ Воздвиженью Богъ привелъ, а то у меня индо сердце изныло, живучи съ нею. Хоть бы денекъ одинъ я вздохнула!..
Приближался сентябрь. На двор стояло еще довольно свтло. Слегка пожелтвшія верхушки березъ, высоко поднимавшихся противъ нашего дома, и густые сады по другую сторону оврага золотились отъ лучей заходящаго солнца, но внутри избы повсюду уже легли вечернія тни: присутствіе осеннихъ сумерекъ живо чувствовалось. У самой двери, подъ палатями, лежала густая и широкая тнь, въ ней двигались человческія фигуры, раздавались крики и шумъ. Я вглядываюсь и вижу красное, съ выраженіемъ злобы лицо мачихи, вижу смиренную фигуру тетеньки, — она горестно плачетъ и закрываетъ лицо руками: въ углу, между голубцомъ и двернымъ косякомъ, стоитъ бабушка, и на ея щекахъ я напрасно стараюсь отыскать признаки румянца. Отецъ, съ какимъ-то особеннымъ лицомъ, судорожно передергивалъ плечами и говорилъ не своимъ голосомъ. Я не понималъ, въ чемъ тутъ дло, но плакалъ и топалъ ногами, я инстинктивно угадывалъ, что тутъ кого-то обижаютъ, и обижаютъ очень близкаго моему сердцу.
— Пойдемъ, матушка, — услышалъ я голосъ тетки, она повернулась, отворила дверь и перешагнула черезъ порогъ.— Богъ съ ними!— прибавила она и тихо пошла.
Черезъ раскрытую настежъ дверь глянули темныя сни, заставившія меня чего-то вдругъ испугаться.
— Прощай, сынокъ!— дрожащимъ голосомъ промолвила бабушка:— не чаяла я, не гадала, что мн Господь приведетъ на старости лтъ родное гнздышко покинуть.
— Вонъ, старая хрычевка!— закричала мачиха, трясясь отъ злости.— А ты что стоишь?— накинулась она на отца:— жену станутъ срамить, всячески поносить, а отъ тебя и заступы никакой?
— Уходи, матушка, уходи!— заговорилъ отецъ, и, какъ ни былъ я самъ взволнованъ, замтилъ, что лицо его при этихъ словахъ стало мертвенно блднымъ, плечи еще чаще задергало.
— Уйду. Прощай, сынокъ! Спасибо за хлбъ за соль. Внучекъ, сиротинка ты мой несчастный!..
Мачиха не могла уже боле владть собою и со стиснутыми кулаками рванулась на бабушку. Изъ моей груди вырвался страшный, отчаянный крикъ.
— Не тронь баушку, не тронь!— закричалъ я на мачиху и схватилъ ее за платье.— Я не дамъ теб баушку бить: она моя!..
На нсколько секундъ воцарилась мертвая тишина. Даже сверчокъ, цлый день не знавшій устали, испугался и замолкъ, я слышалъ, какъ часто стучало мое сердце. Мачиха остолбенла: лицо ея повернулось ко мн, а руки ея со стиснутыми кулаками остались протянутыми къ открытой двери, за которой никого уже не было.
И тутъ, среди все еще продолжавшейся тишины, я услышалъ знакомый голосъ: изъ черной бездны сней показалось лицо баушки, съ вздрагивающими щеками и подбородкомъ…
— Заступникъ ты нашъ! Прощай, родной, золотой ты мой внучекъ!
И вслдъ затмъ послышались тихія рыданія, сопровождаемыя медленно удалявшимися шагами.
Еще не утихли эти рыданія и не замерли въ сняхъ шаги, какъ уже чья-то рука вцпилась въ мои волосы, а другая съ ожесточеніемъ, изо всей силы, принялась колотить меня по спин.
— Перестань!— раздался голосъ отца.
— Ка-а-къ!— взълась на него жена: — отъ тхъ, постылыхъ, не было мн спокою, да ужъ и отъ этого, пащенка-то, не будетъ мн никакого вздыху? Онъ станетъ супротивничать, а я не смй ему слова молвить, ндравоученья предподать? Господи-батюшка, царь небесный!— взмолилась мачиха.— Да что же я у тебя: раба, али хуже рабы?
Тутъ мачиха кинулась на лавку, принялась всхлипывать и жаловаться на свою несчастную судьбу, вспоминала о своей ‘золотой’ двичьей жизни, знатномъ родств и богатомъ брат-фабрикант и содержател постоялаго двора.
— Кунеческой-то сестр… да что пришлось терпть! Кабы зналъ про то да вдалъ мой родной братецъ! Неужели ты не заступился бы за сестру?
Не знаю, сколько времени продолжались бы эти причитанія, если бы отецъ не вздумалъ положить имъ конецъ, обратившись ко мн съ такими словами:
— А съ тобой, сынокъ, я еще раздлаюсь: я съ тебя шкуру-то спущу. Погоди!
Въ виду такого общанія, мн ничего больше не оставалось длать, какъ убраться куда-нибудь подальше и втихомолку оплакивать свое горе. Я такъ и сдлалъ: залзъ на печь, уткнулся въ подушку и залился горькими слезами. Мн казалось, что въ цломъ мір не было человка несчастне меня! Не отъ побоевъ и не отъ оскорбленія я плакалъ, — я считалъ глубоко и несправедливо себя оскорбленнымъ,— нтъ: мн было безконечно жаль доброй бабушки, которую выгнали и которая, — я былъ положительно въ томъ увренъ, — бредетъ ночью по улиц и не знаетъ, гд ей ночевать, гд поужинать. ‘И тетенька тоже, чай, голодная’. И, чтобы не услышали душившихъ меня рыданій, я плотне и плотне, всмъ моимъ мокрымъ лицомъ и пересохшими губами утыкался въ подушку. Я до такой степени былъ поглощенъ горемъ, что даже и про грозное общаніе отца позабылъ. Изъ такого состоянія, однако, я былъ скоро выведенъ.
— Что на печь-то забился? Слзай!
‘Ну, видно, хотятъ шкуру спускать’, промелькнуло въ моей голов при звук этого голоса, и сердце такъ и забилось. Я тихо поднялся съ подушки, сталъ на колни и началъ молиться.
— Хочешь, что ли, ужинать, али съ давешней волосянки сытъ?— спросилъ отецъ.
Въ изб уже зажгли огонь. Я заглянулъ черезъ грядку и увидлъ накрытый столъ, за нимъ сидли отецъ, мачиха и сестра. Я вздохнулъ свободне, спустилъ съ печи ноги и потихоньку сталъ слзать. Съ заплаканнымъ лицомъ и глазами подошелъ я къ столу: я думалъ, что мой печальный видъ долженъ разстрогать сердца родителей и перемнить ихъ гнвъ на милость… Я помолился и незамтно, бочкомъ, хотлъ проскользнуть на свое мсто, на лавку, но мачиха не преминула осадить.
— Напередъ умой хорошенько рожу, а посл и за столъ садись.
Ужинъ шелъ среди какого-то тягостнаго молчанія. Отецъ сидлъ, наклонясь надъ оловянной тарелкой, такъ что волосы свшивались ему на самые глаза, застилая его черныя брови, и съ необыкновенной живостью дйствовалъ деревянной ложкою (когда онъ бывалъ сердитъ или чмъ разстроенъ, всегда такъ сидлъ за столомъ и лъ). Мачиха занимала мсто рядомъ съ отцомъ, съ краю, опуская въ блюдо ложку, она старалась не глядть на меня и ла въ сторону, сестра, какъ ни въ чемъ не бывало, убирала за об щеки, смло на всхъ посматривала и толкала меня подъ столомъ ногою. Что касается лично меня, то я велъ себя какъ и слдуетъ человку, находившемуся въ моемъ положеніи: глядлъ робко, изъ подлобья, часто вздыхалъ, но лъ съ аппетитомъ.
‘Ей хорошо’, — думалъ я про сестру:— ‘она давича убжала, а я нтъ. Вишь, все толкается! А мн что-то еще будетъ?’
Эта грустная мысль не успла еще совершенно меня покинуть, какъ мачиха поднялась съ мста и пошла къ печк за другимъ кушаньемъ, въ то же время отецъ поднялъ отъ тарелки лицо и любовно поглядлъ на меня.
Едва я уловилъ этотъ взглядъ, какъ отъ радости не утерплъ, чтобы сочувственно не отвтить ногою сестр.
— Петька, что ты все толкаешься!— заорала она.
— Али по дубц встосковался?— отозвалась мачиха.— Теб, видно, не терпится, не сидится смирно.
— За столомъ не балуютъ, — замтилъ отецъ, но безъ всякаго повышенія въ голос.
‘Вдь этакая двченка скверная, эта Грушка!’ — разсуждалъ я про себя: — ‘сама всему первая зачинщица, а на другихъ все сваливаетъ!’
Ужинъ окончился для меня благополучно, и я легъ спать, мн снова представилась бабушка съ теткою, опять стало ихъ жалко, и я уже собирался плакать, но съ первою слезою, которую почувствовалъ на щек, глаза мои закрылись, и я крпко заснулъ.
Въ изб было свтло, когда я проснулся. Поднявъ съ подушки голову, я осмотрлся, на двор стояло вёдро, и улица, и сады глядли къ намъ въ окна, залитые лучами утренняго солнца. Я весело вскочилъ съ постели, проворно напялилъ сапоги и побжалъ въ уголъ, гд болтался на веревк мдный умывальникъ. Плеснувши раза три въ лицо холодной водою, утеревшись блымъ полотенцемъ, я не безъ радостнаго чувства помышлялъ о томъ, что вотъ сейчасъ помъ ‘папушничка’, однусь и побгу на улицу гулять. Отсутствіе бабушки и тетки нисколько меня не смущало. Я наскоро помолился Богу, дружески кивнулъ сестр, сидвшей у окошка съ ломтемъ пшеничнаго хлба, и направился за перегородку, чтобы поздравить съ добрымъ утромъ ‘маменьку’.
Наша мачиха, въ качеств купеческой сестры, завела по дому новые порядки и пріучала насъ, дтей, къ вжливому обращенію, къ ‘очесливости’. Въ чемъ именно состояли эти новые порядки, я не разумлъ, слышалъ только, что бабушка, по временамъ, говорила своей дочери, нашей тетк: ‘не по душ мн уставы ея, Марьюшка… На-ко-ся! и ребятенокъ-то по своему учитъ…’
Я не разъ обращался къ бабушк за разъясненіемъ, — какіе-такіе новые уставы мачиха заводитъ, но старушка всегда отвчала уклончиво и тотчасъ-же прекращала разговоръ. ‘Видно,— догадывался я, — за эти уставы и ссоры-то у нихъ бываютъ…’ Зато наставленія мачихи я зналъ отлично. Прежде всего, она приказывала намъ называть отца тятинькою, вмсто ‘батюшка’, а себя величать маменькою, говорить имъ и старшимъ вы, требовала, чтобы мы ежедневно поздравляли родителей съ добрымъ утромъ, посл чая, завтрака, обда и ужина — благодарили за хлбъ за соль, вечеромъ съ ними прощались, желая покойной ночи, и во всхъ этихъ случаяхъ — непремнно цловали-бы у маменьки ручку. Всякое проявленіе дтской рзвости, радости или горя, строго воспрещалось, дома мы должны были играть и говорить тихо, а въ гостяхъ сидть чинно на одномъ мст, оказывать почтеніе, старшимъ, въ особенности — дядиньк Василію, мачихину братцу, все время молчать и слушать, а самимъ — лишь вжливо отвчать, когда о чемъ насъ спросятъ другіе. Изъ дома не дозволялось намъ шага ступить безъ спроса. Сестра скоро усвоила вс эти наставленія, оказывала во всемъ полное послушаніе, часто на меня ябедничала и вообще лебезила передъ маменькою, за что и сдлалась ея любимицею. Но я былъ еще малъ и глупъ, или, какъ меня величала мачиха, ‘своебышникъ’, любилъ страшно бабушку, не скрывалъ ни къ кому своихъ чувствъ, какъ это умла длать Груша, и часто своими поступками шелъ въ разрзъ съ требованіями нашей воспитательницы. Отецъ, цлый день занятый по фабрик, мало обращалъ вниманія на своихъ дтей, предоставивъ наше воспитаніе жен, только изрдка выступалъ онъ на сцену, когда сама маменька, по собственному ея признанію, изъ силъ выбивалась и не могла уже справиться съ его озорникомъ и ‘своебышникомъ’.
— Подожди, я тебя проучу, сынокъ!— говорилъ отецъ и показывалъ рукою, какъ онъ меня проучитъ.
Но мои дтскіе глаза видли, что палецъ отцовской руки не коснется меня, а громко стучавшее сердчишко говорило, что онъ любитъ меня, и любитъ больше, чмъ Грушатку.
Мачиха стояла у печи, когда я влетлъ къ ней за перегородку, и щепала косаремъ на шестк лучину, она не подала вида, что замтила мое присутствіе, только немного покосилась. Тутъ я разомъ вспомнилъ про вчерашнее, съ удивительной ясностью представивъ себ все, что произошло у насъ наканун. Это привело меня въ сильное замшательство. Я не зналъ, что мн длать: поздороваться-ли съ маменькой, или стрекнуть назадъ? Если я поздравлю ее съ добрымъ утромъ, она отпуститъ меня гулять, а если нтъ, то не только не пуститъ на улицу, но и не дастъ ‘папушничка’, который теперь ла сестра и который мн казался почему-то въ эту минуту чрезвычайно вкуснымъ. Я продолжалъ стоять въ нершительности и переминался съ ноги на ногу.
— Что, али у тебя языкъ отвалился поздорововаться съ матерью?
Слова мачихи положили конецъ моей нершительности: страшно сконфуженный, не поднимая глазъ, я сдлалъ шагъ впередъ и проговорилъ:
— Здравствуйте, маменька, съ добрымъ утромъ!
Маменька, не отвчая ни слова на мое привтствіе, нагнулась подъ челомъ и, вытянувъ шею, положила подъ дрова въ печь зажженную лучину.
Я ждалъ и тревожно перебгалъ глазами съ одного предмета на другой. Дв минуты, которыя я простоялъ, показались мн безконечно долгими.
— Ну, проси у матери прощенія за вчерашнее!— заговорила мачиха, отодвигаясь отъ печи.
Я чувствовалъ, какъ что-то горячее бросилось мн въ голову, въ лицо и не могъ произнести ни одного слова.
— Ну, долго-ли мн тебя ждать?
Я поднялъ глаза: мачиха стояла передо мной, выпрямившись во весь ростъ и сложивъ на груди руки, густыя русыя брови ея начинали двигаться и полныя красныя губы надуваться.
‘Ни за что!’ подумалъ я, и отвелъ глаза. Взглядъ мой скользнулъ по изб: я увидлъ опять сестру, аппетитно чавкавшую и тмъ еще боле раздражившую мой аппетитъ, и съ неудовольствіемъ отъ нея отвернулся, взглянувъ въ окно, въ которое, словно улыбаясь, смотрло ясное утро, манило на улицу и сулило мн большія радости, я не выдержалъ.
— Простите, маменька, — проговорилъ я, опуская голову.
— А, таки надумался! Ну, что еще-то не говоришь?
Я молчалъ, перебирая руками подолъ своей ситцевой рубашки.
— Али забылъ?.. Коли такъ, такъ я сейчасъ теб напомню: пойдемъ-ка со мной въ заднюю горницу.
При словахъ ‘задняя горница’ я уже не могъ доле выдержать. Я зналъ эту ненавистную горницу и всми силами моей младенческой души ненавидлъ ее: туда меня часто запирали и тамъ… тамъ въ первый разъ я познакомился съ ‘дубцомъ’ мачихи.
— Простите, впередъ не буду!— торопливо проговорилъ я.
— Вишь, вдь, дрянь какая! Великъ-ли весь, а тоже свой характеръ иметъ, — проговорила мачиха.— Никогда не будешь?
— Никогда не буду!
Мачиха ткнула мн въ губы свою руку, а затмъ сунула ломоть пшеничнаго хлба.
Еще лицо мое все пылало, и я съ трудомъ удерживался отъ слезъ, но, пересиливъ себя, съ какой-то молодцоватостью прыгнулъ на лавку и принялся убирать блый хлбъ съ масломъ.
— Покажь-ка мн, велику-ли теб ‘дедулю’ маменька отрзала?— полюбопытствовала сестра, отъ которой я отворачивался и сидлъ къ ней бокомъ, чтобы она не примтила слезъ на моемъ лиц.
Молча и не глядя на сестру, я показалъ ей, какая у меня въ рукахъ была ‘дедуля’. Я думалъ: ‘за что я только у матери просилъ прощенія? Вдь я ничмъ ее вчера не обидлъ, я только не хотлъ, чтобы она колотила бабушку. Въ чемъ же я передъ нею провинился?.. Дтей наказываютъ за то, что они нехорошо длаютъ. Что-же я сдлалъ дурного? Разв нехорошо заступаться за бабушку? Вдь, она такая добрая, милая бабушка…’ И я оставлялъ разршеніе непосильнаго для моего ума вопроса и весь отдавался думамъ о старушк. ‘Какъ-бы мн ее увидть!’ быстро промелькнуло въ моей головенк. Подъ окошками раздавались знакомые ребячьи голоса. Я взглянулъ и увидлъ товарищей.
— Маменька, я пойду, погуляю на улиц?— попросился я у мачихи.
— Ступай!— оторвала та…— Только гуляй подъ окошкомъ, а дальше никуда не смй убгать.
Я проворно надлъ казакинъ, схватилъ картузъ и кинулся въ дверь.
Мн было извстно, что бабушка построила себ новый домикъ, я вспомнилъ, что лтомъ, когда еще стоялъ срубъ, мы залзали въ него и играли. Стоитъ только прошмыгнуть въ заднюю калитку, потомъ — въ садъ, а тамъ и бабушкинъ домикъ. Но я не отважился: а ну, какъ мачиха увидитъ? Да и Грушатка — вонъ она у окошка!— глядитъ на меня. Нтъ, лучше ужъ посл…
Только черезъ два дня увидалъ я мою бабушку. Выйдя также утромъ на улицу, я сперва повертлся подъ окнами, даже на одной ножк попрыгалъ, нарочно, чтобы мать видла и не подумала, что я ушелъ къ бабушк, а потомъ, что есть мочи, припустилъ по улиц къ церкви, обжавъ кругомъ и, весь запыхавшись, остановился не редъ новымъ домикомъ, приплюснувъ лицо къ стеклу окна.
— Баушка!
— Чей это голосокъ-отъ?— послышалось извнутри новаго домика.— Ахъ, Марьюшка! погляди-тка, кто въ окошк у насъ стоитъ…
Скоро звякнула въ воротахъ задвижка, отворилась калитка, и дрожащія руки протянулись ко мн на встрчу.
Я безъ словъ кинулся на шею бабушк и замеръ.
— Пойдемъ, пойдемъ въ келью!— торопила старушка, беря меня за руку и ведя куда-то по глухому дворику.
Я шелъ, словно въ какомъ-то туман и не помня себя отъ счастья. Черезъ минуту я стоялъ уже въ свтлой комнатк.
— Какъ ты изъ дому-то ушелъ? Кто тебя пустилъ?— спрашивала бабушка.
— Я тихонько прибжалъ.
— Вотъ нашъ-то попечитель кто, радльникъ-то!
— Подойди-ка ты ко мн, я тебя поцлую, — сказала тетка, приподнимаясь изъ ‘красенъ’ (ручного ткацкаго станка), на которыхъ она ткала миткаль, и наклоняя свое продолговатое, стыдливое лицо съ кроткой улыбкой.
Я смотрлъ то на эти добрыя милыя лица, то на свтящіяся новыя стны съ образами въ переднемъ углу, полками вверху и лавками внизу, то на блую печку и занавску, съ розовыми цвтами и яркозелеными листьями, раздлявшую келью на дв комнаты.
— Ахъ, какъ у васъ хорошо!— воскликнулъ я.— Вонъ и палатки новыя.
— Матушка!— промолвила тетка, — покажи ты Петеньк нашу свтелку!
Бабушка вывела меня въ чистыя сни, показала сперва чуланъ, противъ котораго виднлась лстница на подволоку (чердакъ) и потомъ ввела ужъ въ свтелку, двумя своими окошками выходившую на югъ и глядвшую прямо въ отцовскій садъ. Я пришелъ въ неописанный восторгъ.
— Баушка, возьми ты меня къ себ! Я въ этой вотъ свтелк и буду жить.
— Да, вдь, она у насъ холодная, — отвтила старушка.— Вотъ лто придетъ, тогда въ ней хорошо будетъ, а теперь ты замерзнешь.
Мы вернулись.
— Ну, все-ли ты видлъ?
— Ахъ, тетенька, какъ у васъ хорошо? Ни за что, ни за что-бы я отъ васъ не ушелъ.
Но бабушка опасалась, чтобы меня не хватилась мачиха, и посовтовала поскоре уходить. Лицо тетушки сдлалось печальнымъ. Я испугался напоминанія о своемъ дом.
— А ты, баушка, скоро къ намъ придешь?— спросилъ я.
— Скоро, родимый! Какъ только мать уйдетъ изъ дома,— я и приду къ вамъ.
— Да ты разв узнаешь, когда она уйдетъ?
— Узнаю, дитятко!
— Ну, такъ прощай!.. Скоре приходи къ намъ!— И я хотлъ уже идти.
— Постой!— удержала бабушка.— Ровно у меня что-то было для тебя припасено.
И она поискала чего-то въ сторонк, достала и подала мн печеное яблоко, до которыхъ я былъ большой охотникъ.
‘Вотъ какая она, бабушка-то!’ — думалъ я, улепетывая во весь духъ обратно домой: ‘не знала, вдь, что я приду, а яблочко про меня припасла. И тетенька добрая! Но отчего у нея лицо такое печальное’?
Вскор посл этого посщенія, между нами съ сестрою и бабушкою установились особенныя отношенія: я украдкою бгалъ въ новый домикъ, а бабушка, въ отсутствіе мачихи, навщала насъ съ Грушею и разсказывала намъ свои сказки и были! При мачих ни она, ни тетка не показывались въ дом и мачиха у нихъ не бывала.