![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/fonviz-2.jpg)
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/fonviz-1.jpg)
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
————-
————-
————-
————-
————-
————-
А. Ф.-Д.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/fonviz-3.jpg){kind=small}
Детские годы Дениса Ивановича Фонвизина, Федоров-Давыдов Александр Александрович, Год: 1910
Время на прочтение: 11 минут(ы)
В небольшом, но чисто убранном на барскую ногу, среднего достатка, дом чиновника Фонвизина, где жизнь протекала обыкновенно тихо, безмятежно, как в одном из благословенных уголков доброго старого времени, — как-то раз вечером царило большое смятение… Дети забились у себя в детской, прислуга собралась в кухне, барыня с младшим барчуком была у себя в спальне, где и утешала всячески его, главного виновника всей этой суматохи. А глава дома, средних лет, полный человек, хотя и в халате, но сразу напоминавший собой типичного чиновника, Иван Андреевич Фонвизин, в волнении нервно расхаживал по пустынной, полутемной зале, всячески сдерживая себя.
Старуха-нянька, Еремеевна, робко стояла у притолоки и искоса поглядывала встревоженными глазами на барина. Ох, знала старуха хорошо, — хоть и кроткий человек, и божественный — барин их, а уж вспыльчив, — не приведи Бог!.. Вот вспылит, вот вспылит, — кажется, весь дом кверху ногами повернет, а там обернется сразу, образумится, — словно вот озарение свыше на него найдет, — ну, и ничего, отойдет… И тогда — доброты необыкновенной человек становится. Да вот, поди, выбери такое время, когда он отходить начнет!..
Старуха долгое время собиралась с духом и, наконец, решилась.
— А слышь ты, батюшка-барин, — начала она, откашливаясь, — положи ты все на милость Господнюю… Из-за малости сущей дело-то все началось, а ты, государь, все сердцу пару да пару поддаешь… Вестимо, ребенок… Ему кормилица-то дороже отца с матерью… И день она его, и ночь все при себе держит: и кормит, и баюкает, и спать укладывает… Ну, ребенок, того, и привыкает… Известное дело, привадишь колачом, — не отвадишь кирпичом…
— Э-эх, няня!.. — досадливо сказал Иван Андреевич. — Известно, все по произволению Божьему совершается. А ведомо ли тебе, что младенец слезами изошел, как его от кормилицы отняли, — с утра слезы точит, а мать, на него глядючи, и пуще того сокрушается…
Няня сочувственно вздохнула…
— И во мне самом, — одушевленно продолжал Иван Андреевич, — не камень в груди лежит, а сердце тоже… И мне я, чай, тяжко тоже — и за младенца, и за мать…
— Долгонько, батюшка-барин, кормилицу при младенце оставляли, вот что, — наставительно заметила старуха-нянька. — Легкое ли дело, — по третьему годику ребенок… Знамо дело, все и понимает, и выговаривать может…
— Ну, ты учить еще меня вздумала!.. — возвысил запальчиво голос Иван Андреевич. — Ишь ведь, — яйца курицу учить удумали…
— О, Господи, Господи!.. — виновато прошептала старуха-нянька и задумчиво опустила голову на грудь…
Барин вдруг остановился, посмотрел на нее и сказал:
— Ступай, доложи барыне, чтобы, не мешкав, ко мне сюда, в залу пожаловала, по самонужнейшему делу…
— Сию минуту, батюшка-барин, сию минуту, — сказала старуха, радуясь возможности выйти из залы, где ей жутко стало быть с глазу на глаз с разгневанным барином…
Но и минута прошла, и две, а барыня все не появлялась, и Иван Андреевич начинал уже нервно покашливать и выказывать свое нетерпение пением про себя ‘восьмого гласа’, — когда, наконец, скрипнула дверь, и в залу быстро вошла еще моложавая женщина, в домашней робе, с шалью, перекинутой через локти.
— Я заждался тебя, друг мой, — несколько холодно и обидчиво встретил ее Иван Андреевич начальническим тоном, опустив обиженно вниз углы рта. — Просил пожаловать, не мешкав, ибо дело сурьезное до тебя есть!..
— Ох, Иван Андреевич! — ответила вошедшая дрожащим от недавних слез голосом, — больно жалостно сердцу моему Денисочку… Изошелся ребенок слезами и криком… И унять его не можно. Ныне угомонился сам собой, — сон его сморил, забылся, родненький… Да только и во сне, — нет-нет да и всхлипнет, и застонет!.. О, Господи Боже мой!..
— Матушка-барыня, — вмешалась в разговор старуха Еремеевна, — и почто это вы убиваетесь, не плоше батюшки-барина!.. Известное дело, как ребенка от кормилицы отымать, — так и слезы, и крик, и голошенье… Самое обнокновенное дело… А день, другой минет, — и сойдет, и полегчает… Как рукой снимет. Ребячье сердце отходчиво.
— И впрямь, старуха истину сказывает, — облегченно сказал Иван Андреич. — Господи, оборони и помилуй, — не хворь какая смертная на мальца напала… А так, известное дело, блажь некая…
— Воистину так!.. — подтвердила нянька и вздохнула…
В эту минуту дверь отворилась, и испуганное лицо сонной девушки выглянуло из коридора.
— Матушка-барыня!.. Баринок-то младшенький опамятовался, вот блажит, вот блажит!.. — почти крикнула она и поскорее скрылась за захлопнутой дверью.
— Друг мой!.. — важно и торжественно сказал Иван Андреевич. — Побудь здесь, а я пойду к Денису… След унять его, ибо время весьма позднее… И ежели ласковое слово недоступно ему, строгостью заменить оное подобает.
— О, Господи!.. — скорбно воскликнула бедная женщина. — Пожалей чадо свое, Иван Андреевич… Будь с ним милостив… Ради Самого Создателя, прошу тебя, друг мой возлюбленный!..
Иван Андреевич вошел в опочивальню жены, где на эту ночь оставили спать ребенка, — с решительным видом, строгий и сосредоточенный, каким он входил в свою канцелярию на службу.
Маленький, полный мальчик, лет около трех, сидел на диване, в одной рубашонке, с голыми ножонками и, закрыв лицо обеими руками, неутешно плакал, совсем как взрослый человек… И этого одного было достаточно, чтобы сердце Ивана Андреевича сразу же потеряло весь свой воинственный пыл и сменило его любовью и нежностью неизреченною… Ему до боли жалко стало видеть горе этого ребенка, и он забыл все свои начальнические суровые приемы и прямо по-человечески обратился к ребенку с вопросом:
— Грустно тебе, друг мой?..
Мальчик отнял руки от лица, встал и топнул босой ножонкой о пол…
— А так-то грустно, батюшка, что я и тебя, и себя теперь же вдавил бы в землю!..
И резкий, отчаянный голос ребенка, и его решительный, энергичный вид до того поразили своей неожиданностью старика-Фонвизина, что он с непривычной для него самого лаской и откровенной любовью нежно обнял плачущего, взволнованного ребенка и стал гладить его по голове, целовать и утешать, как только мог.
— Христос с тобой, дружок… успокойся!.. Ляг, усни!.. Господь тебя сохрани от наваждения врага рода человеческого…
И постепенно, слушая отца и принимая горячо к сердцу его редкую ласку, ребенок постепенно успокаивался, дышал ровнее, и, наконец, крепкий сон охватил его…
На другой день Иван Андреевич заблагорассудил все-таки вызвать, в качестве резерва, тетку маленького Дениса, которую тот особенно любил и которой поверял все свои тайны…
У старухи было одно сильно действующее, успокоительное средство — игральные карты, с красивым крапом. Она привозила обыкновенно целую колоду карт, но чтобы не обидеть всех своих племянников, делила колоду поровну между ними. Само собой, не для игры годились эти разрозненные колоды, но из них можно было строить домики, делать солдат, которые умели падать целой шеренгой, толкая один другого, от одного щелчка пальцем…
В виду особенного горестного положения Дениса, в этот день приехавшая тетка оделила его половиной колоды, — и это в сильной степени успокоило нашего огорченного героя. Весь день и вечер он занимался неожиданно доставшимся ему в руки богатством, раздумывая, что бы ему такое предпринять, чтобы использовать его. В конце концов, он остановился на постройке грандиозного дома в длину всего обеденного стола. Но, о, ужас!.. Даже на первый этаж не хватило не только половины колоды, но и раньше скопленных им карт… Вот это было горе, так горе!..
Однако, маленький Денис не решился выразить его плачем и сетованиями…
После вчерашнего переполоха ему и теперь еще было все как-то неловко перед старшими и братьями. ‘Нет, лучше всего разжалобить тетю’, — соображал мальчик. Да ему и точно, было ужасно жаль самого себя, до слез.
Весь день он старался быть как можно больше на глазах у тетки, все время сохраняя убитый, удрученный вид… Он вздыхал, тоскливо взглядывал куда-то неопределенно вдаль и слезливо моргал глазами.
Само собой, все это не ускользнуло от внимания тетки.
— Что с тобой, милый? — ласково и участливо спросила она, гладя его по голове. — О чем это ты растужился? А?.. Ну, скажи, не утай!..
Случай был самый удобный, чтобы чистосердечно поведать тетке о своем горе, — и Денис откровенно сознался:
— Ох, тетя!.. У меня карт не хватает на домик!.. Вот мне и горько!.. И так-то горестно мне, что и свет Божий не мил!..
— И полно, друг мой!.. — ласково улыбнулась тетка, — есть о чем горевать!..
И она порылась у себя в кармане, вынула новую колоду карт и подала ее мальчику.
— Ну, на вот!.. Это тебе одному, отдельно от других, потому что ты откровенно мне во всем сознался. Да и так огорчен ты теперь больше других…
Вспоминая это в своих записках, Фонвизин говорит, что он тогда же понял, что идти’ прямой дорогой лучше, нежели лукавым путем. ‘Но должно сознаться, — продолжает он, — что в течение жизни я не всегда держался этого правила, не скрою, однако же, и того, что, во времена младенчества своего, имея отца благоразумного и справедливого, удавалось мне чаще получать желаемое, следуя чистосердечно, нежели прибегая к лукавству!’…
Фонвизин пишет в своих воспоминаниях, что он не помнит, когда его выучили читать. Четырех лет он уже мог бегло читать.
В доме Фонвизиных жили по старинному складу. Старые люди в семье были богомольные, и под большие праздники в доме совершались службы, а в праздники молебны. В доме был заведен такой порядок, что дети по очереди читали священное писание во время служб вместо причетника.
Первый опыт Дениса Ивановича был довольно неудачен и тяжело подействовал на его самолюбие.
Он увлекся чтением и захотел кстати отличаться своим умением читать быстро и без запинок. Слово от слова он ускорял свое чтение, как вдруг его неожиданно прервал строгий голос отца:
— Перестань молоть!.. Или ты думаешь, что Богу угодно твое бормотание!..
Мальчик сконфузился, покраснел, и слезы выступили у него на глаза. Пришлось за него причетнику одному кончать службу без его помощи.
Нервный, впечатлительный до крайности рос маленький Фонвизин. А впечатлительность доходила у него до того, что он не мог сдержать своего чувства, и облегчал сердце слезами и рыданьями.
Как-то раз собрались все дети вокруг отца, в его кабинете. Отец часто рассказывал им или рассказы из священной истории, или то, что ему приходилось где-нибудь читать.
На этот раз на очереди был рассказ об Иосифе Прекрасном и его горькой участи. Рассказ захватил всех, и дети сидели, затаив дыхание и глаз не спуская с рассказчика… Денис был захвачен более других, и сердце его замирало от ужаса, когда дело дошло до продажи братьями Иосифа египтянам…
Слезы засверкали на глазах у него, когда отец рассказывал о последнем прощании Иосифа с братьями, потом рыдания стали душить мальчика, и он не выдержал, стал всхлипывать и заплакал…
Отец замолчал и удивленно взглянул на него, оглянулись и братья…
— Что с тобой, друг мой?.. — спросил Иван Андреевич. — О чем ты слезы льешь?..
Стыд охватил Дениса: над ним будут смеяться, его назовут глупым за эту чувствительность. И он быстро сообразил дальнейший план своих действий…
— Ой!.. — Зуб разболелся, батюшка!.. Ой, больно как!.. — притворно жалобно застонал он, держась рукой за щеку…
Иван Андреевич переполошился, бросил досказывать историю, взял Дениса за руку и повел его в детскую.
— Ну, ну, не плачь, друг мой, — успокаивал он его дорогой, — мы его сейчас залечим… И матери говорить не будем, чтоб она не обеспокоилась…
Стоны и оханья малыша были так естественны, и выражение его лица было настолько искажено страданием от зубной боли, что не могло быть ни капли сомнения о том, что переживает ребенок в эту минуту.
В детской комнате Иван Андреич усадил сына на стул, взял свечу и подошел к нему.
— Ну, открой ротик, покажи, где у тебя зуб болит?..
И, — о, чудо!.. — мгновенно мучительная боль прекратилась сама собой, и Денис виновато улыбнулся и потупился.
— Простите, батюшка, — робко сказал он, — я всклепал на себя зубную боль…
— Всклепал?.. А почто ж ты плакал? — удивился отец.
— А плакал я оттого, что больно мне жаль стало бедного Иосифа…
Иван Андреевич пожал плечами и задумчиво сказал:
— Добро, друг мой!… Меня радует чувствительность твоя, столь великая. Ибо, значит, сердце твое мягко и на всякое добро способно!.. Но почто ты тотчас же не сказал о причине. Почто ты зубную боль приплел?…
— Совестно было, батюшка… Да к тому же и побоялся я, чтобы вы не перестали рассказывать истории!…
— И, полно, я тебе ужо расскажу ее особливо!.. — ответил отец и ласково погладил по голове малыша…
2 января 1755 года в России произошло важное событие, которое имело огромное значение для будущности всей обширной страны. По мысли приближенного сановника императрицы Елизаветы Петровны, И. И. Шувалова, был открыт первый русский университет для образования молодых людей.
Само собою разумеется, что в те времена университет не имел ничего общего с современным университетом. Курс университетского образования того времени не мог сравниться даже с современной гимназией. Не было ни руководства, ни ученых людей, не было никакой строгой системы преподавания.
Денису Фонвизину шел 12-й год, когда отец его сказал как-то раз вечером за ужином жене:
— Добро!.. Полно Денису баклуши бить!.. Не недорослем же ему, храни Боже, быть!..
— Что ж, Иван Андреевич, — сказала жена, — Денис у нас и читает хорошо, и писание знает, и счет ведет так, что, кого хочешь, перегонит. Куда ж ему, — ужели в чужую семью идти?..
— Полно, сударыня, — строго перебил ее старик Фонвизин. — А слышь ты, — ныне открывается первый университет Российский, в коем молодые люди наукам всяческим обучаются и языкам иноземным, а паче всего — добронравию и послушанию!.. Великое это дело, хорошее!.. Дай же, Боже, силу и здоровье превеликой государыне и ее советчику, графу Ивану Ивановичу!.. Обучится Денис в университете, человеком станет… По государственной службе ему путь широкий открыт будет…
Сам виновник этого разговора в это время сидел, с испуганным выражением лица и с готовыми брызнуть слезами на глазах…
Впоследствии Фонвизин с добродушной улыбкой вспоминал о своем поступлении в университет и об учении, которое преподавали им там…
Многому научиться в университете Фонвизин, конечно, не мог, но зато он довольно основательно изучил латинский и немецкий языки и ознакомился с русской словесностью. История и география велись спустя рукава, преподаватели — одни манкировали уроками, другие являлись в аудиторию в нетрезвом виде, третьи старались главным образом о том, чтобы на экзаменах показать ‘товар лицом’, и потому всячески помогали ученикам давать ответы.
Вот, например, накануне экзамена по-латыни преподаватель явился в аудиторию для такого ‘подготовления’ учащихся к экзамену. Подготовление это заключалось главным образом в заговоре между преподавателем и экзаменующимся.
Пришел он в кафтане, надетом по моде того времени, поверх камзола. При этом на кафтане было пять пуговиц, а на камзоле четыре… Само собой, воспитанники обратили на это сразу внимание и стали перешептываться друг с другом, а потом подталкивать Фонвизина, чтобы он спросил преподавателя, что такое означает эта странность в его костюме.
Фонвизин встал и с улыбкой спросил:
— Извините, государь мой, что беспокою вас вопросом неким. Но почему…
Преподаватель остановил его на полуслове.
— Стой!.. Я знаю, что смутило вас, и скажу сам. Пуговицы мои вам кажутся смешны, — но они — стражи вашей и моей чести, потому что вот в чем дело!.. Пять пуговиц на кафтане означают пять склонений, а четыре пуговицы на моем камзоле — четыре спряжения… Ну-с, так извольте слушать, милостивые государи мои, что я говорить стану!.. Когда станут спрашивать вас о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за которую пуговицу я возьмусь: если за вторую, — смело отвечайте — второго склонения. А со спряжением справляйтесь, на мой камзол глядючи!..
Учение шло вообще в таком духе, но лучше всего происходили выпускные экзамены, на которых присуждалась золотая медаль за успехи в науках. Например, на экзамене по географии вызваны были отвечать трое воспитанников, в числе которых находился и Фонвизин.
Сам учитель, говорит Фонвизин, был очень недалек в своих географических познаниях, он и держался на учительском месте только потому, что ему оказывал покровительство инспектор. Ученики же его, само собой, знали еще того меньше.
После целого ряда вопросов, на которые ученики отвечали далеко неудачно, экзаменатор спросил одного из них:
— А скажи, братец, куда впадает Волга?..
Ученик задумался и уверенно отвечал:
— В Черное море!..
— Эх, братец, почему же это в Черное-то?.. Ну, ты, сударь, доложи, — обратился экзаменатор к другому ученику.
Тот быстро сообразил, что если не в Черное море, на что упирает с укором экзаменатор то, значит, в Белое…
— В Белое море!.. — произнес он.
Экзаменатор усмехнулся только и покачал сокрушенно головой.
— Ну, а ты, сударь мой, что ответить изволишь? — со вздохом обратился экзаменатор к Фонвизину. — Куда, слышь, Волга впадает?..
Фонвизин добродушно пожал плечами и наивно ответил:
— Не знаю!..
— Вот это добро! — похвалил его экзаменатор. — Не знаешь и не путай, неведомо что… В Каспийское море она впадает, — было бы тебе это известно… Ну, поздравляю тебя, братец!.. Чистосердечно ты сознался, поведения ты, вижу, благонравного, и за то тебе, сударь мой, будет золотая медаль присуждена. А тем двоим — не за что!..
Так окончилось образование молодого Фонвизина, от которого, как мы сказали выше, у него осталось только знание латинского и немецкого языков и пристрастие к литературной работе.
Вскоре, по выходе из университета, Фонвизин сделал первый опыт литературной работы, переведя с немецкого басни Гольберга. Книгоиздатель, заказавший ему эту работу, заплатил за нее книгами на пятьдесят рублей стоимостью.
Деятельность Фонвизина находилась все время в связи с государственной деятельностью Екатерины Великой. Он был горячим последователем ее идей и взглядов на все важные действия и преобразования в государственных делах. Обладая крупной талантливостью, Фонвизин является точным и искусным выразителем всего того, что думалось и говорилось просвещенным классом современного ему общества. Фонвизин—сатирик, облекавший свою сатиру чаще всего в драматическую форму. Он признается, по справедливости, основателем русской комедии, благодаря таким крупным и талантливым работам, как ‘Бригадир’ и ‘Недоросль’, где ярко, целиком отразились картины нравов того общества и взгляды и направление лучших передовых людей.
Фонвизин умер в 1792 году, разбитый параличом, отрекаясь от своей сатирической деятельности, которую он считал делом греховным.
Детские годы знаменитых людей. Биографические повести. Томик II. С портретами в тексте. Бесплатное приложение к журналу ‘Путеводный Огонек’ за 1910 год. М.: Типо-Литография ‘Печатник’, 1910.