Зинаида Гиппиус
Зинаида Гиппиус
Детская совесть
Детская совесть
I
II
III
IV
Примечания:
Примечания:
Детская совесть, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1893
Время на прочтение: 10 минут(ы)
С тех пор как русскому языку меня учит тетя Зина, я очень полюбила писать и вовсе не делаю ошибок. Я или переписываю что-нибудь или так записываю, что у нас случается. Теперь мы с тетей не занимаемся, потому что на даче надо отдыхать. Я бегать не люблю, сижу — пишу или раскрашиваю, если только Таня не мешает, не зовет играть. Она всегда сердится и плачет, если я нейду. Ей надо уступать, она маленькая: ей только восемь лет. Мама тоже сердится, что я все в комнате: я очень толстая, и она говорит — я еще больше потолстею, если не буду бегать. А вот сама мамочка целый день лежит на балконе, читает книжки и все-таки не толстеет. Мы с Таней заберемся иногда на кушетку, играем с ней. Говорим: ‘Ты у нас, мамочка, ленивенька’. Она ничего, смеется.
Вот тетю Зину все называют красивой, а по-моему, мамочка гораздо лучше. У тети волосы совсем черные, брови густые, нос тонкий, а сама бледная. То ли дело мамочка: веселая, щечки розовые, на подбородке ямочки (мы всегда ее в ямочку целуем) и кудри белокурые.
Только мама не любит с нами долго возиться: чуть мы разыграемся, сейчас нас отсылает: ‘Идите к своим куклам!’ А у нас и кукол нет, не любим мы их.
Какие все-таки странные эти большие! Они думают, что мы ничего не понимаем, кроме игрушек и кукол. А у нас с Таней тоже есть свои дела. И отчего, если мы маленькие, так все наше будет глупое и смешное. Вот кузен Петя, например, кадет, он у нас в городе бывает по воскресеньям — какой большой вырос, а даже и того не понимает, что мы с Таней ему рассказываем, только пыжится, вытаращивает глаза да пояс поправляет. И ничего не говорит, только: ‘А? Как?’ Значит, и большие не все умные.
Здесь нам очень нравится: в лесу растут грибы, есть терраса, а от террасы прямо идет длинная аллея, мы по ней любим бегать рано утром, как только что встанем, я тоже бегаю. Мама сердится, кричит: ‘Сыро!’ Это правда, что сыро, только там тень и так хорошо пахнет.
Сад здесь очень большой и много разных дорожек и беседок. Когда фрейлин Минна ищет нас, чтобы учиться немецкому языку, мы нарочно убежим и спрячемся в кусты, она ходит-ходит по саду, кричит: ‘Киндер!’ Мы молчим, так она и уйдет. Потом мама спросит, был ли немецкий урок, мы скажем нет, мама сердится на фрейлин Минну, а мы рады.
Я фрейлин Минну не люблю. И никто ее не любит. Все над ней смеются. Она такая крепкая, белая, в зеленом платье и в больших туфлях. Все вяжет что-то длинное, желтое — и молчит. Мы ее редко и видим, идем в сад или в бабушкину комнату: туда фрейлин никогда не заходит.
Сегодня у бабушкиной пеструшки вывелись первые цыплята. Бабушка спрятала их в свою шубу в уголок. Они там попискивают и кушают яичко. И тепло. Мы сегодня целое утро с цыплятами сидели. Бабушкина комната наша самая любимая: маленькая, уютная, на полу коврики, а на полочке в углу — большой образ с темным лицом и горит зеленая лампадка. Если на улице жарко, у бабушки прохладней всех, если холодно — у бабушки тепло. На столе всегда самовар, горшочек с медом, а в сундуке с розами, где бабушкино добро, есть чернослив и изюм. Бабенька у нас простенькая. У мамочки есть шляпы: и вышитые платья, а бабушка любит ситцевые блузы с пелеринками и чепчики с оборками, а когда идет в церковь — покрывается платочком.
Сама бабенька очень маленькая и добрая, она нас вечером укладывает в постель и рассказывает про царя Берендея. Тане эта сказка надоела, а я люблю. Я люблю тоже, когда чуть стемнеет, сидеть у бабушки: она вязку положит, очки снимет, облокотится на окно и поет разные песни, голосок у нее тонкий и тихий, а песни все тихие, про голубков и незабудки.
Таня тоже слушает, мы ведь всегда вместе.
Опять приехал этот противный Василий Иванович.
И чего он ездит? Мама его не любит, только я слышала, она сказала: ‘С ним нельзя ссориться, он богатый человек’. А тетя Зина сказала: ‘Да’.
Я бы хотела, чтобы он обеднел и чтоб мы с ним поссорились. У него красные, широкие щеки и маленькие усы, завитые, точно у жучки хвост, и такие же черные. Когда он смеется — усы раздвигаются и щеки блестят, как масленые.
Меня он так противно зовет ‘молодая особа’. Какая я особа? Я Аня. И сам-то, разве старый? Все говорят, что он молодой человек.
Когда сегодня в гостиной зазвенели шпоры, мы с Таней очень огорчились. Приехал-таки! Мне всегда кажется, что Василий Иванович особенно ставит ноги и оттого у него шпоры больше звенят.
Вот если дядя Митя приедет — другое дело. Дядя Митя совсем не такой. Он очень умный, самый умный: ездил в разные страны, все знает и так хорошо рассказывает. Даже мама с ним во всем советуется, а мы его очень любим.
До обеда я Василия Ивановича не видала. Уехал с тетей Зиной верхом кататься. Какой Василий Иванович злой: раз я видела, он тете Зине под столом крепко наступил на ногу, тетя ничего не сказала, но ей было больно, я знаю, потому что она покраснела. Тетя очень хорошая, только зачем она с Василием Ивановичем ‘нарочно’ говорит? Каким-то тонким голосом, и все нарочно. Когда Василий Иванович уйдет — она опять по-прежнему, а так — я ее не люблю.
Мы с Таней Василия Ивановича ‘бритой головой’ зовем, у него совсем короткие волосы щетинкой.
Фрейлин Минна опоздала к обеду. Уже суп убирали, когда она пришла из сада со своим желтым вязаньем и извинилась. Мы с Таней переглянулись и тихонько засмеялись, потому что она сегодня была особенно смешная: на зеленое платье надела красный платок.
И все это заметили и стали с ней шутить.
Мама сказала:
— Признайтесь, фрейлин Минна, у вас есть жених на родине?
Фрейлин Минна покраснела и ничего не ответила. А Василий Иванович спросил:
— Это вы, верно, фрейлин, ему желтые чулки к свадьбе вяжете? Пригласите меня, когда венчаться станете. Только я, пожалуй, не доживу, через сколько лет вы кончите чулки? Да не конфузьтесь, фрейлин!
Тетя Зина смеялась и спрашивала:
— Неужели у вашего жениха такие длинные и тонкие ноги?
Мы все смеялись, и так громко, что фрейлин Минна вдруг вскочила из-за стола вся красная и убежала к себе. И пирожное оставила.
Я и Таня все еще хохотали, но мама сказала нам: ‘Довольно’.
Все молчали. Обед был скучный. Только мы под столом толкали друг друга, тихонько посмеиваясь.
Я села красить у себя в детской, да вдруг подумала: ‘Дай пойду наверх, посмотрю, что теперь фрейлин Минна делает? Может, она изрезала или распустила свое вязанье от стыда’.
Таня была у бабушки. Тихонько, так что лестница не скрипнула, я влезла наверх в первую темную комнату.
Дверь к фрейлин Минне не была совсем затворена.
Я на цыпочках подошла и взглянула, что делает фрейлин Минна.
Она сидела у окна, подперев голову рукой, как бабушка по вечерам. На коленях у фрейлин лежал носовой платок и вязанье целое, и я увидала, что она плачет.
Она была в такой же малиновой косынке и зеленом платье, но сделалась почему-то совсем несмешная. Нос у нее покраснел, и она тихонько всхлипывала, точно Таня, когда чем-нибудь очень огорчится.
Я вошла в комнату и сказала: ‘Фрейлин Минна!’
Она увидала меня и удивилась, может быть, она подумала, что я опять стану смеяться.
— Вы не плачьте, фрейлин Минна, — сказала я, — мама на вас не сердится, и они больше не будут.
Но вдруг она заплакала еще сильнее и что-то говорила, что стыдно так поступать с человеком, который за свой труд получает деньги, — и еще многое говорила. Я поняла только, что ее очень обидели — и мне стало ее жалко.
Я подошла к ней поближе и сказала:
— Вы простите, фрейлин Минна, нас с Таней: мы никогда больше не будем. И они тоже не будут, они не знали. Я им расскажу, как вы огорчаетесь и они ни за что не будут. А если вам правда очень долго нужно вязать чулки вашему жениху, так научите меня, и я вам свяжу поскорее другой чулок.
Фрейлин Минна посмотрела на меня, потом погладила меня по голове и сказала:
— Вы — доброе дитя. А там — не говорите обо мне ничего. Нельзя. Они богатые, а я бедная. Пусть.
Я не поняла.
— Отчего же нельзя? Что ж такое, что вы бедная?
Тогда фрейлин Минна мне рассказала, что мамочка может ее прогнать: не давать больше денег и не кормить, а ей, фрейлин Минне, уехать некуда, потому что она еще не скопила денег.
У нее правду был жених, только она объяснила мне, что вяжет ему не чулки, а шарф, и что свадьба их будет не через десять лет, а через три года.
И она опять хотела плакать.
Я взяла ее за руку и сказала: ‘Бедная вы, фрейлин Минна’.
Она ничего мне на это не ответила. Встала, порылась в деревянной шкатулочке и достала гадкую, старенькую картинку.
— Вы доброе дитя, вот вам.
Я сначала не хотела брать, но потом подумала: ведь это она от доброты, может, ей больше нечего мне дать, и мне стало еще жальче фрейлин Минну.
Я поскорее схватила картинку и убежала, только на лестнице села в уголок и долго плакала. Я думала о том, что очень люблю фрейлин Минну и ее гадкую картинку.
Тане я ничего не сказала и картинку спрятала в пенал.
Мы долго качались в саду на качелях, а когда вернулись домой, было уже темно. Мама велела зажечь лампу. Мы с Таней сели на террасу, на ступеньки, говорили о своих делах и сначала не слушали, о чем толкуют мама с тетей.
Мне надо было посоветоваться с Таней: Катя Лебедева, знакомая девочка, сказала мне сегодня, когда мы играли на кругу: ‘Хочешь, будем задушевными подругами’. Мне было стыдно сказать ‘нет’, и я ответила: ‘Хорошо’.
Мы рассуждали, что мне теперь нужно делать и что вообще надо делать тому, у кого есть ‘задушевная’ подруга?
Вдруг Таня сказала:
— Слышишь? Мама плачет.
И правда, мама плакала.
Мы испугались. Нам хотелось знать: о чем. Спросить мы не смели и стали слушать.
— Как же это, Зиночка, неужели ты совсем решилась,— говорила мама.
— Ну да, совсем, — сказала тетя Зина. — Я, право, не знаю, о чем тут рыдать…
— Зина, да ведь ты его не любишь… Как же можно так… — И мама всхлипнула.
— Ах, оставь, пожалуйста, — сказала тетя сердито, — мы с тобой не институтки, и ты сама отлично понимаешь, о чем тут речь. На твой счет я жить не намерена, а бегать по урокам, извини — надоело.
Она замолчала, а мама все плакала.
— А впрочем, — сказала опять тетя, и мне показалось, что она смеется, — если ты решительно не советуешь…
Но мама ее перебила:
— Нет, нет… Я ничего… Ты уж как сама знаешь… Я советовать не могу… Что ж, Василий Иванович, кажется, недурной человек.
— Знаешь, — сказала я Тане, — верно, это тетя Зина хочет выйти замуж за Василия Ивановича.
Таня огорчилась, что ‘бритая голова’ будет нашим дядей.
— Лучше бы она за дядю Митю выходила, вот бы хорошо-то было! А ‘бритую голову’ я не хочу!
— Ничего, Таня, ведь он живет в Варшаве, верно, и тетю туда увезет. Тетя не станет учить нас, зато у нее будет много денег, ей даст Василий Иванович за то, что она с ним повенчается. Надо все хорошенько расспросить…
Таня вскочила и побежала к маме.
— Мамочка, правда, что Василий Иванович женится на тете и увезет ее в Варшаву?
Но мама рассердилась, сказала, что это не наше дело, и велела идти спать.
Отчего ж нам нельзя знать, что тетя будет венчаться с Василием Ивановичем, и он даст ей много денег?
Целое утро у нас головы болели.
Сначала у меня заболела, потом и у Тани. Мы всегда вместе бываем больны. Бабушка давала нам нюхать нашатырный спирт.
К завтраку приехал Василий Иванович. Щеки у него страшно блестели. Он привез тете большой букет с лентой.
Жучка наша пропала, уж мы ее искали-искали, Таня даже плакала.
После обеда сидим на балконе за чаем, вдруг слышим, точно где-то мыши пищат. Мамочка велела Маше разузнать, что это такое.
Маша полезла под террасу да и кричит нам:
— Барышни, идите сюда, это Жучка наша, а у нее щенята. Какие они маленькие, пестрые… Жучка их очень любит, облизывает. Им хорошо под балконом, точно в маленькой комнатке. Сквозь щели солнце светит, солома мягкая.
— Мы этого пестренького Рябкой назовем, хочешь, — спросила Таня.
— Да, мы-то Рябкой, а может, Жучка его по-своему не Рябкой уж назвала? Вот если б она умела говорить! Жучка, любишь деток?
Их было целых девять. Жучка ласкалась и смотрела на нас грустно.
Мы вылезли наверх.
В это время мама говорила Маше:
— Ты слышишь? Непременно всех сегодня утопи. Не выношу этого писку.
Маша сказала: ‘Слушаюсь’ — и ушла.
— Мама, это ты про кого ‘утопить’? — спросила я.
— Да про щенят Жучкиных. Ведь видела сейчас.
— Как утопить? Жучкиных деток утопить?
— Конечно, куда же этакую ораву собак!
— Мама, да разве можно? Разве они твои? Ведь они Жучкины! Что ты, мама!
Мама рассмеялась:
— А вот увидишь, что можно. Всегда же топят щенят. Да не плачь, я тебе в городе болонку куплю, беленькую.
— Мама, не надо болонки! Не вели тех топить! Мамочка, милая! Жучке такое горе! И за что их?
Я подбежала к маме, Таня тоже. Мы плакали.
Но мама велела перестать и строго сказала, что это все глупости и что ‘надо приучаться к порядку вещей’.
— Ступайте сейчас же в детскую и займитесь своими куклами. Пора отвыкать от прихотей.
Мы пошли на заднее крыльцо и сели там на ступеньки, пригорюнились. Если Маша понесет маленьких топить, думали мы, так здесь увидим.
— Аня, Аня, отчего это мама не понимает, что их никак нельзя топить? — говорила Таня.
Уж почти стемнело. Вдруг мы увидали Машу. Она что-то несла в фартуке, а сзади бежала Жучка, махала хвостом и тихонько повизгивала.
Мы сразу догадались, что это ‘их’ несут.
Я со всех ног бросилась опять к маме, а Таня побежала просить Машу, чтобы она подождала. Мама была занята с тетей и говорила, когда я вошла:
— Ну, визитное можно с малиновым плющом… Что тебе, Аня? Чего ты влетаешь, как сумасшедшая?
— Мамочка, она плачет… Нельзя у нее детей отнимать! Не вели, мамочка…
— Что такое? Ах, ты опять об этой собаке… Оставь меня, раз навсегда говорю…
— Мама, — сказала я и перестала плакать. — Ну а если бы нас у тебя кто-нибудь утопил, когда мы родились?
Мама засмеялась, и Василий Иванович тоже. Он пришел и слушал, что мы говорим.
— Вот сравнила, — сказала мама. — Тогда того человека посадили бы в тюрьму.
— А отчего же за Жучкиных детей не садят? Ведь они такие же жалкие и маленькие.
— Молодая особа, — сказал вдруг Василий Иванович, ухмыляясь, и хотел притянуть меня за руку к себе, но я не далась. — Молодая особа! Вам рано знать эти условия жизни. Могу сообщить вам лишь одно: люди — существа разумные, и их больше, чем животных, они, так сказать, победили животных и могут их убивать. А если б собак было больше, то случалось бы наоборот. Поняли-с?
— Да, потому что нас больше, и мы разумные, надо убивать Жучкиных детей? Разве Жучке не так же горько, как если б нас у мамы отняли? Я бы желала, чтобы за Жучкиных детей тоже сажали в тюрьму!
Мама сначала удивилась моим словам, а потом страшно рассердилась, закричала и велела сейчас же идти спать.
Я ничего не сказала и ушла. В детской Таня уже легла и плакала под одеялом. Я тоже разделась и пришла к ней на кровать. Мы ни о чем не разговаривали.
Отворилась дверь, я выглянула из-под одеяла, вижу — бабенька.
Она подошла прямо к нашей кроватке и погладила нас по волосам.
— Полноте, маточки, глазки только портите. Вот, скушайте-ка на здоровье.
И она нам дала по половине твердого коричневого пряника. Пряник был очень вкусный и пах камфорой, потому что лежал в бабушкином сундуке, но мы не могли кушать от огорчения.
Тогда бабушка сказала тихонько:
— Молчите, молчите, уже завтра к Жучке на новоселье пойдем. Я ее с детками к Семену в сторожку велела положить. Там и солома есть.
Мы верить не хотели.
— Бабенька! Миленькая моя! Так они живы? Вы их отняли? Вправду, бабенька?
— Уж говорю — живы, значит, не вру. Да полно вам, экие сороки! Бабушку замучили…
Мы бабеньку совсем зацеловали. Едва-едва она нас уложила. Таня заснула. Бабушка прибирала комнату и заправляла на ночь лампадку, а я думала.
— Бабушка, — сказала я, — ведь нехорошо топить животных?
— Животное — тварь, милая. Оно тоже создание Божие. Его убивать, конечно, грех. Всякое дыхание да хвалит Господа, сказано. Я тварь жалею.
— Бабенька, милая, вот ты говорила, если добрый человек умрет — его душа пойдет в рай, а злой — так в ад. А если собачка хорошая и добрая умрет, ей тоже будет награда?
— Что ты, что ты, матушка, сравняла! В человеке — душа, а в скотине нет души, пар. Издохнет собака, пар выйдет — вот и все.
— Как же это, бабушка? Отчего? Ведь собаки как люди, тоже несчастные есть и счастливые. Отчего же за несчастье ей ничего не дается?
— Господь так устроил, милая. Его воля. А ты спи со Христом, мне идти надо.
Бабушка благословила меня и ушла, а я долго не могла уснуть.
И Отче наш читала и Богородицу — не сплю, все думаю. И за что это — во мне душа, а в Жучке — пар? И почему те, кого больше, могут убивать других — и им ничего?
Как все странно и удивительно! Я сама сколько ни думаю — не могу понять. Вот разве дядя Митя приедет — спрошу у него, он такой умный, он все знает, может быть, и это он объяснит мне…
Живописное обозрение. 1892. No 3.
Источник: Гиппиус З. Н. Последние желания: Повести. Рассказы. Очерки / Сост., примеч. М.В. Гехтмана и Т.Ф. Прокопова. М.: Интелвак, 2006. — 704 с.