Влас Дорошевич
Влас Дорошевич
Детоубийство
Детоубийство
Детоубийство, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1907
Время на прочтение: 8 минут(ы)
— Страшно! За человека страшно! Что делают присяжные заседатели? — снова раздаются вопли и завывания.
Суд присяжных снова под судом и следствием.
Преступник-рецидивист, он снова совершил тягчайшее из преступлений: оправдал виновного.
— И кого оправдал!.. Мать-изверг… Задушила собственного ребёнка… С любовником жить захотела!.. Гулять, веселиться!.. Распутница!.. Ребёнку засунула пробку в горло!.. Спокойно гуляла, когда ребёнок у неё на руках задыхался… И оправдали!.. Не страшно?..
Оставим эти вопли и эти завывания и посмотрим, как дело происходило в действительности, что выяснилось на суде перед оправдавшими ‘мать-изверга’ присяжными.
16 лет Мария Татаринова была выдана в деревне замуж, и 17 лет муж привёз её в Петербург.
Муж Татариновой человек ‘непостоянный’, ‘неосновательный’, ‘можно сказать, ветер’, по показаниям односельчан.
Он лентяй, к тому же выпивает и нигде не уживается на местах. Нанимается в извозчики, служит в младших дворниках, ходит подёнщиком, но по большей части ‘находится без места’ и живёт на счёт своей жены.
Марья работает на табачной фабрике Лаферм и получает 40 к. в день. В воскресенье и праздники работы нет, в общем она зарабатывает в месяц 10 рублей.
Она нанимает в кухне ‘угол’ и платит за него 2 руб. в месяц. На остальные восемь она содержит себя и мужа.
Так длится 2 года.
Всё это время Марья живёт на одной и той же квартире, где её держат, как жилицу ‘тихого и скромного поведения’. Марья, по удостоверению квартирной хозяйки, ‘никуда не отлучалась по вечерам и даже в праздники’.
Семнадцати, потом восемнадцатилетняя женщина работает, не покладая рук, бьётся, перебивается, содержа на восемь рублей себя и лентяя мужа.
Эта жизнь впроголодь, наконец, надоедает мужу. Он объявляет, что желает ехать искать счастья в другое место. Желает ехать один. И денег на дорогу просит у той же жены.
Без мужа, ‘одному рту’, на 8 рублей всё же будет легче прожить. Марья продаёт и закладывает всё, что у неё было, — тряпьё и самовар, единственное имущество, и даёт мужу 17 рублей. Муж прощается и уходит.
Теперь у неё ничего нет, но зато она хоть одна.
Как вдруг через несколько дней муж возвращается.
— Не уехал?
— Остался.
— Где семнадцать рублей?
— Пропил.
Последнее, что было, ушло. Теперь она нищая. И для чего? Чтоб муж всё пропил!
Марья заплакала. Вероятно, горько.
В эту минуту отчаяния, к восемнадцатилетней миловидной женщине и обратился с утешением ‘сосед’ Гомиловский.
— Что вам так страдать и мучиться? Вы бы лучше со мной сошлись. Я вас любить буду. Будете жить припеваючи!
Гомиловский ‘мастеровой человек’, квартирмейстер в отставке, 34 лет, служит машинистом на электрической станции, получает ‘отличное жалованье’ — 45 рублей в месяц и среди ‘угловых жильцов’ аристократ и особа: снимает целую комнату и платит за неё 8 рублей в месяц.
Он человек молодой, холостой:
— Мне поэтому всё можно!
Он желает пользоваться жизнью, но ‘денег чтобы при этом не тратить’.
Сошедшаяся с ним Марья продолжает как ‘недостойная его’ жить в своём угле, платя 2 рубля за месяц, и только на ночь, когда Гомиловский дома, свободен от службы и расположен, он допускает Марью в свою ‘горницу’.
Как состоятельный и богатейший среди окружающих, Гомиловский пользуется почётом и кредитом: он забирает в лавочке ‘на книжку’ и из ‘снисхождения’ позволяет Марье пользоваться книжкой, при чём за всё, ею забранное, Марья должна платить сама своими 8 рублями.
Она продолжает работать на фабрике по 40 копеек в день.
— Требовательна была Марья? — спрашивают у Гомиловского на суде.
— Совершенно верно. Очень требовательна.
— Что ж она от вас требовала?
— Нарядов.
— Например?
— Башмаки просила купить, а то ходить не в чем. Платок просила купить, а то холодно.
— Что ж, вы ей купили?
— Нет, не купил.
И поясняет:
— Зачем же я ей покупать буду? Разве она мне жена?
Он требовал от этой нищей, чтоб она жила с ним, думая только об ‘удовольствии’.
Гомиловский презирал Марью и даже в то время, когда не пользовался её ласками, показывал ей, насколько она низка, читал ей нравоучения:
— Я холостой человек, мне всё можно. А ты чужая жена, как же ты себя ведёшь? Со мною живёшь.
Он считал её ‘женщиной развратной’, потому что она ‘с ним жила’.
— Что ж это? Выродок, что ли, какой?
Ничего подобного. Обыкновенный ‘майстровой’.
Встречаясь и знакомясь друг с другом, холостой мастеровой спрашивает другого:
— Тварь имеете?
— Нельзя же без шкуры! — сплёвывая в сторону, отвечает тот.
Это ‘понятия среды’.
Всё идёт хорошо. Гомиловский пользуется миловидной восемнадцатилетней женщиной, которая ему, в сущности, ни копейки не стоит, как вдруг Марья забеременела.
Гомиловский видит, что дело плохо, пожалуй, ещё на ребёнка требовать будут, и уже во время беременности Марьи старается ‘увильнуть’:
— А я почём знаю, что ты носишь моего ребёнка! Ты — мужняя жена. Может, от мужа!
— Да ведь я забеременела через месяц после отъезда мужа!
— Ну, может, от другого кого! Почём я знаю. Ты женщина развратная: со мной живёшь, может, и с другим с кем!
Беременная Марья почти до последнего дня ходит на фабрику и работает.
Родить она отправляется в приют. Гомиловский, отец её ребёнка, не даёт ей ни копейки, так что через два дня по разрешении от бремени Марье дали в приюте на извозчика.
Больная, с ребёнком на руках, Марья приехала уж прямо в комнату Гомиловского и легла на его постель: она привезла к нему его ребёнка.
Это остервенило Гомиловского. Это уж разрушало все его планы на жизнь.
Вернувшись домой, он вышвырнул Марью из своей ‘горницы’.
Напрасно она умоляла его:
— Дай хоть отлежаться после родов. Отлежусь, поправлюсь, хоть шитьём что-нибудь заработаю и уйду.
— Вон!
Гомиловскому надо было действовать энергично: тут нельзя мямлить. Дай ей несколько деньков полежать, потом уж не выгонишь, придётся, пожалуй, кормить, тратить деньги. ‘Твой, — скажет, — ребёнок, сам же не гнал меня, когда родила’. Надо было гнать сейчас же, ‘чтоб духом её не пахло’.
Гомиловский обратился с требованием к квартирным хозяевам:
— Сегодня же, чтоб её в квартире не было. Она теперь с ребёнком, заработать ничего не может, — чем она заплатит? А я, имейте ввиду, платить за неё не буду.
Но и этого было мало:
— У неё и паспорту срок. Как вы её можете держать? Вы за это отвечать будете! Сейчас же вон гоните!
Квартирная хозяйка исполнила бы требование ‘хорошего жильца’, но ей жаль стало больной женщины, и она приютила её на кухне в углу.
— Поесть что-нибудь, по книжке взять пошлите! — просила Марья.
Но Гомиловский распорядился уж, чтоб по книжке Марье ничего не отпускали.
Чтоб потом ‘не каяться’, женщину необходимо было добивать.
— С голоду уйдёт!
Квартирная хозяйка ‘от жалости’ давала ей объедки, семь дней лежала Марья в кухне, в углу, питаясь этими объедками.
По истечении семи дней, больная, не вылежавшись как следует, не оправившись после родов, Марья с ребёнком пошла ходить искать себе места.
Любила ли эта девятнадцатилетняя мать своего ребёнка?
До безумия.
Она не спускала его с рук, целовала, сшила ему из последнего одеяльце, рубашонку, чепчик, наряжала его в тряпочки, какие только находились, у неё был старый шёлковый платок, единственная роскошь, она повязывала им голову ребёнка, любовалась, какой он славный да хороший…
— С ребёнком?
— С ребёнком.
— Куда ж мы тебя, матушка, возьмём с ребёнком?
С ребёнком Марью никуда не брали.
Больная, измученная, усталая, истомлённая, она ‘без ног’ возвращалась вечером домой, подъедала объедки, которые ей давала хозяйка, и ложилась спать, чтоб назавтра снова без всякой пользы начать колесить по Петербургу.
— Да ты б ребёнка в воспитательный дом!
Марья ходила в воспитательный. Там сказали:
— Записан законным! Надо внести двадцать пять рублей.
Марья обратилась к Гомиловскому:
— Дай хоть Клавдию-то отдать. С голода ведь мы умрём с нею.
Гомиловский отвечал:
— Таких Клавдий да Аннушек у меня десять штук будет. Если на каждую по двадцать пять рублей давать, — двести пятьдесят рублей выйдет. А это уж целый капитал!
Марья свалилась.
У неё началась какая-то послеродовая болезнь. Молоко пропало. Голодный ребёнок умирал около голодной матери.
Если было что продать, Марья покупала на копейку молочка.
Этой порцией, достаточной для котёнка, кормилась девочка.
Если не было копейки, Марья выпросит кусок сахара, разведёт в тёплой водице и попоит ребёнка.
С квартиры выгнать не удалось. Голод не помогает. Гомиловскому осталось одно: он начал колотить голодную, больную женщину:
— Уходи! Жить ты мне не даёшь, жить!
Он говорил:
— Какая ты есть женщина, ежели ты дохлая кошка? Мне разве такая нужна? Мне девушка нужна. Со мной девушка жить будет!
Издеваясь над нею, он добавлял иногда:
— Сбудь ребёнка, тогда придёшь! А с ребёнком на что ты мне! Какое от тебя удовольствие?
Избитая, истощённая болезнью и голодом, девятнадцатилетняя женщина, тем не менее, встала и поправилась.
Тут новая беда: срок паспорту кончился, нового не дают, муж требует Марью к себе, в Ростов-на-Дону.
Требует, но денег на дорогу не высылает:
— Приезжай, как хочешь, но приезжай!
— Господи, как я мужу на глаза-то покажусь с ребёнком? — рыдает Марья, а Гомиловский ‘рассудительно’ говорит:
— Он муж твой законный! Требует, значит, должна ехать!
— Да на что ж я поеду?
Тут уж квартирные хозяева и ‘угловые жильцы’ хоть и с почтением относились к ‘первому жильцу’, но возмутились:
— Да хоть на дорогу дайте бабе: ведь жили!
Гомиловский увидел, что ничего не поделаешь: дал ‘в окончательный расчёт’ Марье 10 рублей, чтобы к мужу уезжала и никаких больше претензий не имела.
— Ведь ваш ребёнок, ваш же! — стыдили его ‘угловые жильцы’.
— Я для неё ничего не жалел! — говорит Гомиловский.
И на ребёнка ей дал рубль.
Из этих 11 рублей пять Гомиловский, провожая Марью, отобрал у неё обратно:
— Самому деньги в те поры нужны были.
И вот Марья с шестью рублями и с ребёнком на руках осталась на улице.
Что делать?
На шесть рублей в Ростов-на-Дону не доедешь. Назад вернуться нельзя: с Гомиловским всё кончено, и квартирная хозяйка не пустит: ‘Ведь уехала, матушка, сказала, что совсем, и одиннадцать рублей получила’. К себе в деревню ехать: там никого нет, мать, и та бросила деревню, жили они, по показанию односельчан, ‘страшно бедно’. В Петербурге есть брат, но тому самому есть нечего, его:
— Посетило несчастье: третий год дети нарождаются!
Без паспорта, с ребёнком нигде не возьмут.
Что же? Голодная смерть и ей и ребёнку?
Могла ли, при таких условиях, истощённая голодом, болезнью, побоями, только что вставшая с постели после тяжкой болезни девятнадцатилетняя женщина обезуметь от ужаса, от отчаяния?
Могла ли она не обезуметь, вышвырнутая с ребёнком умирать на улицу?
Она рассталась с Гомиловским утром и целый день, не евши, бродила по городу, сидела где-то на скамейке и думала.
Какие другие мысли, кроме полных отчаяния, до безумия доводящих мыслей, могли приходить ей в голову?
Как она совершила преступление?
Марья Татаринова говорит, что она задушила ребёнка платком, тем старым шёлковым платком, которым она повязывала голову ребёнка, любуясь: ‘Какая Клавдюшечка хорошая да пригожая’.
При вскрытии в горле ребёнка найдена пробка.
Марья Татаринова говорит, что ребёнок часа три умирал у неё на руках, пока не задохся.
Ребёнок, падая в отхожее место, ударился головой о доски, и при вскрытии у него оказалось ‘прижизненное кровоизлияние’. Если б пробка находилась у него в горле три часа, он не мог бы быть живым, когда его бросили. Значит, его придушили и сейчас же кинули.
Почему ребёнок оказался голым? Сняла ли она с него всё, или из дома захватила его без рубашки, завернув голого в одеяло, Марья и этого не знает.
Как убивала, сколько времени это длилось, Марья ничего этого сказать не может. Это было безумие, когда она не соображала, не знала, что делала.
Трое суток после этого обезумевшая Марья бродила по городу.
Не евши: все деньги, данные Гомиловским, оказались у неё в целости.
В каком она была состоянии?
Мы знаем только из показания одной Марьиной знакомой, что Марья зашла к ней в эти дни, пробыла часа два и была ‘очень груба’.
— Все два часа просидела молча на сундуке, не отвечала на вопросы, словно ничего не слышала. Встала и ушла.
Целые дни Марья бродила по улицам, а как стемнеет, шла к тому дому, где бросила ребёнка к ужасной могиле:
— Подойду к отхожему месту, стою и плачу.
Через три дня её встретил на улице Гомиловский простоволосую, без платка, странную, без ребёнка.
— Куда идёшь?
— Угол ищу.
Гомиловский при виде женщины, с которой он жил, позабыл благоразумие и повёл её к себе для ‘удовольствия’:
— Пойдём в квартиру, может, тебе опять угол сдадут.
Он привёл её ‘измученною, голодною’, по показанию квартирной хозяйки, и не пошёл даже на службу, остался ночевать.
Но на утро Гомиловский протрезвел. Не заплатить бы дорого за удовольствие. Чёрт знает что такое! Избавился от женщины, теперь опять из-за минутного увлечения испортил всё дело. На утро всегда думается необыкновенно ‘трезво’.
И к тому же странная какая-то. На вопрос о ребёнке отвечает, волнуясь:
— Чиновнику отдала с кокардой.
— А метрическое свидетельство где? — спокойно и рассудительно спрашивает Гомиловский.
— Метрики не отдала. Метрика вот.
‘Дело плохо!’ Надо сбыть бабу. Бог знает, что она с ребёнком сделала. Не быть бы в ответе.
Гомиловский грозит Марье полицией, зовёт дворника:
— Вы спросите у них, есть ли вид на жительство?
Марья сама сознаётся во всём и ведёт полицию указать, куда бросила ребёнка.
Когда его, разлагающегося, вынимают из отхожего места, Марья, по показанию очевидцев, ‘в исступлении с криком бросилась’ к покрытому нечистотами трупику, и её ‘силой пришлось оторвать от трупа’.
Вот вам и вся ‘женщина-изверг’, ‘развратница’, ‘содержанка’, вот вам её ‘весёлая жизнь’ и ‘ненависть к малютке’.
Вот истинная обстановка дела, та, которая открылась на суде пред присяжными.
Вы присяжный, — положа руку на сердце, могли бы вы обвинить мать, обезумевшую от ужаса и отчаяния, выкинутую на улицу, обречённую с ребёнком на голодную смерть, — могли бы вы обвинить её, особенно если рядом остаётся совершенно безнаказанным отец, спокойно обрёкший их на смерть?
Не проснулся бы в вашей совести вопрос:
— Кто же истинный-то убийца? Кто виновник преступления?
И снова присяжные вынесли обвинительный приговор.
Оправдав жертву, доведённую до преступления, они тем самым ответили:
— Виновен тот, кто довёл её до этого.
Они обвинили этим, правда, не того, кто сидел на скамье подсудимых, но разве они виноваты в том, что на скамью подсудимых посадили не того, кого следовало?
Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907, с. 37.
OCR Евгений Зеленко, декабрь 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.