Генрих ван Блум был бур, то есть крестьянин. Но да не подумает читатель, что я хочу оказать какое-нибудь неуважение господину ван Блуму, называя его буром. В нашей прекрасной Капской колонии буром называют всякого фермера. А никому не покажется обидным, если его назовут фермером. Итак, ван Блум был фермер, голландский фермер в Капской колонии, бур.
Буры Капской земли играли значительную роль в новой истории. Хотя по характеру народ этот склонен к мирной жизни, но они вынуждены были вести очень много войн и с туземцами Африки, и с европейцами. Во всех этих войнах они выказали себя с прекрасной стороны и доказали, что самый миролюбивый народ в случае необходимости может сразиться так же хорошо, как и те, которые старательно развивают в себе воинственные наклонности.
Правда, буров обвиняли в том, что они проявляли большую жестокость в своих войнах, особенно в войнах с туземными племенами Африки. И с отвлеченной точки зрения подобное обвинение может показаться справедливым. Но если мы примем во внимание те беспрестанные нападения и беспокойства, которые приходилось терпеть бурам от этих диких неприятелей, то должны будем отнестись более снисходительно к поведению голландцев Капской земли. Действительно, они обратили желтых готтентотов в рабство, но в те времена взгляд на рабство был иной, и даже наиболее образованные европейские народы не видели ничего предосудительного в порабощении цветных рас. Так, англичане перевозили на своих кораблях из Африки в Америку тысячи негров, которых продавали, как скот, на рынках, а испанцы и португальцы держали американских краснокожих в гораздо более суровом рабстве, чем буры готтентотов.
С другой стороны, необходимо принять во внимание и характер туземцев, с которыми приходилось иметь дело голландским бурам. Самое жестокое обращение бура со своим рабом должно было показаться этому рабу кротким в сравнении с тем, что терпели эти дикари со стороны своих собственных деспотических правителей.
Конечно, это не может служить оправданием голландцам в том, что они обратили готтентотов в своих рабов. Но, принимая во внимание все обстоятельства, окажется, что нет ни одной нации, которая имела бы право укорять их в жестокости. Им приходилось иметь дело с дикарями, крайне испорченными и стоявшими на самой низкой ступени развития. А история колонизации при подобных обстоятельствах не может не изобиловать разными некрасивыми эпизодами.
Я легко мог бы оправдать поведение буров Капской колонии, но это заняло бы слишком много места и времени, и потому невозможно. Здесь я могу только высказать свое мнение о них, а мнение это таково: буры — народ храбрый, сильный, здоровый, нравственный, миролюбивый, искусный, правдивый и горячий сторонник республиканской свободы — одним словом,— это народ благородный.
После всего сказанного можно ли думать, что, называя Генриха ван Блума буром, я хотел этим выразить свое неуважение к нему? Совершенно напротив.
Но мингер Генрих ван Блум не всегда был буром. Он имел право на несколько более высокое общественное положение, он получил лучшее воспитание, чем обыкновенно получают простые фермеры Капской земли, и умел даже хорошо владеть шпагой. Он не был уроженцем колонии, а вырос в Голландии и прибыл в Африку не как бедный искатель приключений, с целью разбогатеть, а в качестве офицера голландского полка, расположенного в то время здесь.
Но в колонии он недолго оставался на военной службе. Некая молоденькая, белокурая Гертруда с румяными щечками,— дочь богатого бура — влюбилась в молодого лейтенанта, который в свою очередь также сильно полюбил ее. Кончилось дело тем, что они поженились. Вскоре после этого отец Гертруды умер, и ферма с ее небольшими табунами лошадей, и ее готтентотами, круторогими быками и толстохвостыми баранами, досталась им. Как же тут оставаться на военной службе? Пришлось подать в отставку и обратиться в оседлого бура, фермера. Генрих ван Блум так и сделал.
Это случилось за много лет до того, как Капской колонией овладели англичане. Ко времени появления здесь англичан Генрих ван Блум был уже человеком очень влиятельным в колонии и подпрапорщиком своего округа, который лежал в прекраснейшей части богатого графства Грааф-Рейнета. Он был уже вдовцом и отцом небольшой семьи. Жена, которую он так сильно любил, белокурая Гертруда с розовыми щечками, к тому времени умерла.
Вы узнаете из истории, молодые читатели, о том, как голландские колонисты, недовольные правлением англичан, возмутились против них. Бывший лейтенант и подпрапорщик занимал одно из наиболее видных мест среди восставших. История расскажет вам о том, как восстание было подавлено, более видных участников его казнили. Ван Блум также был осужден. Ему удалось бежать, но все имущество его в Грааф-Рейнете было конфисковано и отдано другому.
Много лет спустя мы находим его в отдаленном округе по ту сторону Оранжевой реки. Он ведет там жизнь ‘бродячего бура’, который не имеет постоянного местопребывания, а бродит со своими стадами с места на место, останавливаясь там, где встретится хорошее пастбище и вода для животных.
В это-то время я и познакомился с подпрапорщиком и его семейством. О жизни его до этого времени я рассказал вам все, что узнал, но о последующих годах его я знаю все подробности. Большую часть этих подробностей я слышал из уст его же сына. История эта показалась мне очень интересной и поучительной, из нее почерпнул я свои первые сведения по африканской зоологии.
Думая, дорогой читатель, что она будет так же интересна и поучительна и для вас, я решил передать вам ее. Описание диких животных, которые играют роль в этой маленькой истории, их нравы, привычки, инстинкты переданы мною совершенно согласно природе. Молодой ван Блум был знатоком природы, и можно вполне положиться на верность его описаний.
Разочаровавшись в политике, Генрих ван Блум жил в то время на отдаленной границе, то есть собственно, даже за границей колонии, потому что ближайшее поселение находилось в ста милях от него. Его ‘крааль’, то есть хутор, лежал в округе, который граничил с великой пустыней Калахари, этой Сахарой южной Африки. Местность на сотни миль вокруг была необитаема, потому что дикие бушмены, в небольшом количестве рассеянные на этом пространстве, едва ли в большей степени заслуживали названия обитателей, чем те дикие животные, которые рыскали в окрестностях.
Я сказал, что ван Блум в это время вел жизнь бродячего бура. Фермеры Капской колонии занимаются главным образом разведением лошадей, скота, овец и коз, стада этих животных составляют богатство бура. Но имущество нашего подпрапорщика было очень невелико. Изгнание лишило всех его богатств, и ему не повезло в первых попытках кочующего скотовода. Освободительный закон, изданный британским правительством, распространялся не только на негров Вест-Индских островов, но также и на готтентотов Капской земли, и вследствие этого слуги мин- гера ван Блума покинули его. Стада, не имея хорошего надзора и ухода, перевелись: часть их сделалась добычей диких зверей, часть погибла от болезней. Лошади его околели от той необъяснимой болезни, которая губит табуны южной Африки, количество овец и коз все более уменьшалось от постоянных нападений волков, гиен и диких собак,— и вследствие всех этих потерь из больших стад у него осталось, наконец, не более сотни голов скота — лошадей, быков, овец и коз вместе — очень небольшое имущество для кочующего бура южной Африки.
Но несмотря на все эти потери, мингер ван Блум не чувствовал себя несчастным. Видя вокруг себя своих трех сыновей — Ганса, Генриха и Яна, глядя на свою краснощекую, белокурую дочь Гертруду, живой портрет ее матери,— он забывал обо всем и не терял бодрости и надежды на более счастливое будущее.
Двое старших сыновей его были уже помощниками ему в делах по хозяйству, младший также уже подрастает и скоро будет работать наравне с братьями. Гертруда или Трюйе, как ее называли обыкновенно, обещает сделаться со временем прекрасной хозяйкой. Чего же ему чувствовать себя несчастным? А если иногда из груди его вырывался нечаянный вздох, то это случалось только тогда, когда личико маленькой Трюйе напоминало ему о другой Гертруде, которая теперь была уже на небесах.
Но Генрих ван Блум был не из тех людей, которые предаются отчаянию. Неудачи не могли сломить его, напротив, они только сильнее возбуждали его к работе, чтобы восстановить потерянное.
Собственно, для себя ему не нужно было богатства. Он готов был вполне удовлетвориться тем простым образом жизни, который вел, и не особенно заботился бы об увеличении своих богатств. Но на нем лежала забота о детях, о будущности его маленькой семьи. Он не считал себя вправе допустить, чтобы дети его выросли подобно каким-нибудь дикарям, без всякого образования.
Нет, этого не должно быть. Они должны в свое время возвратиться в общество и принять участие в драме общественной жизни цивилизованных людей. Таково было решение Генриха ван Блума.
Но как привести это решение в исполнение? Хотя его, так называемая ‘измена’ и была прощена, и он имел теперь право возвратиться в пределы колонии, но это было еще невозможно для него: его имущество было слишком недостаточно, чтобы жить в городе, его хватило бы не более, чем на месяц, а что же потом? Пришлось бы нищенствовать.
Мысли об этом иной раз беспокоили его. Но вслед затем они только больше возбуждали его энергию, и он с еще большей настойчивостью начинал работать.
Последний год он работал особенно энергично. Чтобы скот его имел достаточно пищи зимой, он засеял большой участок земли маисом и рисом и получил прекрасный урожай того и другого. Его сад также обещал доставить обилие разных фруктов и овощей. Одним словом, тот маленький уголок, в котором он теперь временно основался, представлял собою точно оазис, и изгнанник день за днем радовался и любовался видом созревающих плодов. Он начал даже снова мечтать о счастье, снова надеяться, что годы бедствий и неудач уже прошли.
Увы, надежда эта не сбылась! Целый ряд испытаний ждал еще его впереди, целый ряд несчастий, которые лишили его почти всего, что он имел, и вынудили его совершенно изменить образ жизни.
Хотя вряд ли правильно будет назвать все эти потери ‘несчастьями’, потому что они привели его к счастливому результату. Впрочем, вы сами узнаете это, молодые читатели, когда прочтете историю приключений кочевого бура и его семьи.
ГЛАВА II Крааль
Бывший подпрапорщик сидел у дверей своего ‘крааля’ — так называются усадьбы южноафриканских фермеров. Во рту у него была длинная трубка, которую он курил с наслаждением. Каждый бур курит трубку.
Несмотря на многие потери и несчастья, пережитые им, в глазах бура теперь видно довольство. Труды его, по-видимому, будут щедро вознаграждены: колосья маиса, большие и полные, белели, как молоко, среди пожелтевших листьев, и сердце фермера радовалось, глядя на раскинувшиеся вокруг поля.
Но еще более радовал его вид бодрых и здоровых детей его. Вот они, все четверо подле него.
Ганс — старший — твердый, спокойный, работает в прекрасном саду. Младший — живой и подвижный Ян — суетится подле него и кое в чем помогает ему. Генрих — неутомимый Генрих, с добрым лицом и светлыми кудрявыми волосами, убирал лошадей в краале (краалем в южной Африке называется и дом, и загон для животных). А прелестная, румяная и белокурая Трюйе бегает со своей любимицей — маленькой ручной антилопой, большие глаза которой соперничали в невинности и кротости с ее собственными глазами.
Да, Генрих ван Блум радовался, глядя поочередно на своих детей, и не мудрено: все они были прекрасны внешностью, и все обещали быть добрыми хозяевами и хорошими людьми. Если отец их и чувствует некоторую боль, то только глядя на маленькую Трюйе, которая, как мы уже сказали, напоминала ему его покойную жену.
Но время давно уже залечило рану, оставив легкую грусть, да и та появляется только минутами, а затем взгляд отца снова светится радостью и надеждой, когда останавливается на дорогих детях.
Ганс и Генрих уже достаточно сильны и могут помогать ему в работе, кроме них, у него есть еще один работник по имени Свартбой.
Кто таков был этот Свартбой?
Загляните в конюшню, и вы увидите там Свартбоя, который вместе с молодым своим хозяином Генрихом седлал двух лошадей. Ему на вид уже лет около тридцати, но рост его необыкновенно мал, не выше четырех футов. Несмотря на это, он крепкого сложения. Цвет кожи его желтоватый, хотя, судя по имени, можно было ожидать, что она черна (Swart— по-голландски значит ‘черный’). Нос у него приплюснутый и вдавившийся между скулами, которые сильно выдаются вперед, губы очень толсты, ноздри широки, подбородок безволосый, голова его почти плешива, потому что только местами на ней разбросаны маленькие пучки волос, похожих скорее на шерсть, чем на человеческие волосы.
Голова его слишком велика сравнительно с ростом, уши также огромны, а глаза прорезаны наискось, как у китайцев. Все эти черты служат отличительными признаками готтентотов южной Африки.
Но однако же Свартбой не готтентот, хотя и принадлежит к одному из этих племен. Он — бушмен.
Каким же образом дикий бушмен очутился на службе у бура ван Блума? А вот я сейчас расскажу это.
У диких племен южной Африки существует очень жестокий обычай: во время своих передвижений они оставляют в пустыне умирать всех стариков и калек, а нередко даже и больных.
Дети равнодушно оставляют там своих родителей, и товарищи раненых, часто оставляли им только кружку воды и пищи на один день.
И бушмен Свартбой был жертвой этого обычая. Однажды он отправился с товарищами на охоту и был тяжело ранен львом. Товарищи, не надеясь, что он останется жив, бросили его умирать в пустыне, и, конечно, он умер бы, если бы не Генрих ван Блум. Наш бур, перекочевывая в это время на новое место, случайно проезжал мимо, нашел раненого бушмена, взял его в свой фургон, заботливо перевязал раны и ухаживал за ним, пока тот не выздоровел. Таким образом бушмен очутился в краале бура.
Хотя вообще бушмены и не отличаются благодарностью, но Свартбой в этом отношении составлял исключение, он не позабыл оказанного ему благодеяния. И когда все слуги, получив освобождение, покинули ван Блума, он остался верен ему и с тех пор стал правой рукой его. Теперь он был, как мы уже сказали, единственный слуга, если не считать еще девочки Тотти, также готтентотки, ростом, цветом кожи и сложением она совершенно походила на Свартбоя.
Как только Свартбой и молодой Генрих оседлали лошадей, они тотчас же сели на них и выехали из крааля в сопровождении двух сильных, страшных по виду собак. Они поскакали по равнине с целью пригнать на ночь домой быков и остальных лошадей, которые паслись на довольно значительном расстоянии от крааля. Это делалось каждый вечер, потому что в южной Африке необходимо загонять на ночь весь скот в конюшни, иначе дикие звери растерзают его. Потому фермеры строят подле своих жилищ краали, то есть загоны для скота, с высокими крепкими стенами.
Загоны эти составляют такую же необходимость для фермера, как и его собственное жилище, которое также называется крааль.
Как только молодой Генрих и Свартбой выехали за скотом, Ганс оставил работу в саду и отправился загонять овец, которые паслись невдалеке от дома.
Маленькая Трюйе, привязала свою антилопу и пошла в дом, чтобы помочь Тотти готовить ужин. Таким образом бур остался один со своей трубкой, которую он все время не выпускал изо рта.
Он сидел молча, любуясь прилежанием своих детей. Хотя все они были прекрасны в его глазах, но сердце его как-то больше склонялось к неутомимому Генриху, который более других напоминал ему его самого в дни юности. Он с гордостью любовался искусством сына в верховой езде и следил за ним глазами, пока его было видно.
Вдруг внимание его было привлечено странным явлением. На горизонте, в той стороне, куда направились Генрих и Свартбой, но очевидно, дальше за ними, появилось нечто вроде тумана или черноватого дыма, точно равнина на большом расстоянии была в огне. Что бы это могло быть? Разве кто-нибудь поджег кусты на равнине? Или это было облако пыли? Но ветер далеко не был так силен, чтобы поднять такую пыль, а между тем явление сильно походило на облако пыли. Но, быть может, пыль поднята стадом каких-нибудь животных, например, большим стадом антилоп, или перекочевывающими газелями?..Облако тянулось на целые мили вдоль горизонта, но ван Блум знал, что эти животные бродят часто стадами, занимающими по нескольку миль пространства. Но в данном случае ван Блум не думал, чтобы это были антилопы.
Молча смотрел бур на странное явление, стараясь так или иначе объяснить его себе. Временами облако как бы поднималось выше к синему небу и имело вид то облака пыли, то дыма огромного пожара, то красной тучи. Оно находилось на западе и затемняло заходящее солнце. Не было ли это необычайное явление предвестником какого-нибудь особенно ужасного урагана или землетрясения?
Подобные мысли проносились в голове ван Блума. Явление не было похоже на обыкновенное облако, оно не походило и на столбы пыли, не походило и на дым. Оно не походило ни на что, когда-либо виденное буром. Неудивительно, что он почувствовал тревогу и страх.
Вдруг темно-красная масса эта, казалось, покрыла его стадо на равнине, и скот, видимо, сильно испуганный, разбежался в разные стороны. Затем и оба всадника также исчезли из виду, утонув в этой массе.
Ван Блум вскочил на ноги, теперь уже серьезно испуганный. Что бы это было такое?
Крик, вырвавшийся у него, вызвал из дома Томми и маленькую Гертруду, в эту же минуту возвратились и Ганс с Яном, которые загнали уже овец и коз. Все смотрели на странное явление, но никто не мог понять, что бы это было, и все были сильно встревожены.
Пока они стояли таким образом, замирая от страха, два всадника вдруг отделились от тучи и быстрым галопом поскакали по равнине, направляясь к дому. Когда они немного приблизились, послышался голос Свартбоя, который изо всех сил кричал:
— Маас ван Блум! Это летит springhaan! (саранча). Это springhaan!
ГЛАВА III Саранча
— А! Спринхаан! — вскричал ван Блум, повторяя за бушменом голландское название этих насекомых.
Тайна объяснилась. Странное облако, покрывшее собою равнину, было не что иное, как летучая саранча.
Это было зрелище, которого никто из них —за исключением Свартбоя — никогда еще не видел. Ван Блуму не раз приходилось видеть саранчу в небольшом количестве, он видел даже разные виды ее, потому что в южной Африке существует много видов этого страшного насекомого. Но появившиеся теперь легионы были одним из редких видов настоящей странствующей саранчи, и редко кому приходится быть свидетелем ее громадных передвижений.
Свартбой хорошо знал эту саранчу, и, хотя вид полчищ ее привел его в сильное возбуждение, но это был не страх.
Совершенно напротив. Его толстые, большие губы вытянулись вперед, и на лице его выражалась радость. В нем, видимо, сильно заговорили инстинкты его дикого племени. Появление полчищ саранчи не вызывает в них ужаса, а приветствуется, как источник радости, саранча для них — то же, что обильная жатва для земледельца или большой улов для рыбака.
Собаки также махали хвостами и радостно лаяли, прыгая, точно собирались отправляться на охоту. Заметив облако, они, инстинктивно, тотчас же узнали, что это саранча, и смотрели на нее с теми чувствами, какие проявлял и Свартбой, потому что собаки, как и бушмены, с жадностью едят этих насекомых.
Как только объяснилось, что странное явление было просто саранчой, все мгновенно успокоились. Маленькая Трюйе и Ян начали смеяться, хлопая в ладоши, и с любопытством ожидали ее приближения. Все достаточно слышали о саранче и знали, что она пожирает только растения, но совершенно не трогает, даже не кусает ни животных, ни людей, поэтому нечего бояться ее.
Даже сам ван Блум совершенно успокоился. После ужасных опасений, которые вызвал в нем вид странного облака, известие, что это только саранча, было, конечно, большим облегчением, и он, наряду с другими, с любопытством ожидал приближения насекомых.
Но вдруг мысли его приняли иное направление. Взгляд его упал на поля кукурузы и маиса, на прекрасный сад, где ветви деревьев гнулись под тяжестью созревающих плодов, на обширный огород. Он вспомнил слышанные им рассказы об опустошениях, которые производят эти насекомые, и невольно вскрикнул.
Дети тотчас заметили, что отец встревожен, но не понимали причины и обступили его, спрашивая, что с ним.
— Увы, увы! Все потеряно! Все погибло! — в отчаянии вскричал ван Блум.— Да, все наше имущество, труды целого года погибли, погибли! О, дорогие мои дети!
— Как погибли? Почему погибли, отец? — в один голос спрашивали дети.
— Эта ужасная саранча! Она все пожрет! Весь наш урожай, все погибло!
— Да, это правда,— подтвердил Ганс, который очень любил научные занятия и читал много рассказов об опустошениях, производимых саранчой.
Радостное выражение на всех лицах сменилось грустью, и не из любопытства уже смотрели они на приближающуюся тучу насекомых.
Ван Блум имел полное основание бояться. Если только туча эта опустится на его поле, тогда прощай надежда на урожай, саранча в мгновение пожрет все до последнего стебелька, после нее не останется и следа: ни листьев, ни плодов, ни зелени.
Все с тоской следили за движением тучи, она находилась еще на расстоянии более полумили, и, казалось, не приближалась.
Луч надежды промелькнул в мыслях ван Блума. Он снял свою большую меховую шапку и поднял ее как можно выше. Ветер дул с севера, а туча находилась на западе от крааля. Саранча двигалась в направлении с севера на юг, как это почти всегда бывает в южной Африке, и, следовательно, должна была пройти западнее крааля.
— Да,— сказал Генрих, который, побывав в центре этой тучи, мог с уверенностью сказать, в каком направлении движется она. Саранча идет с севера прямо на юг. Когда мы повернули лошадей домой, то очень скоро выбрались из нее, и она, по-видимому, не следовала за нами. Я уверен, что туча пройдет на юг к западу от нас.
Ван Блум тоже начал надеяться, что она пройдет мимо. К северу от крааля ее не было видно, а та, которая появилась на западе, пойдет по обыкновению прямо на юг, и если ветер не переменится, то поля его будут спасены, потому что саранча не изменит своего направления.
Молча, с беспокойством продолжал он наблюдать, но туча не приближалась. Надежда оживала в душе бура, и лицо принимало более спокойное выражение. Дети заметили это и были рады, но молчали. Все стояли, молча наблюдая.
Странное было это зрелище. Перед глазами проходила не только темная масса насекомых. В воздухе над ними неслось множество птиц, самых разнообразных видов. Вот, медленно взмахивая крыльями, летит бурый орику, самый крупный из африканских коршунов, рядом с ним виден желтый коршун, дальше парит, широко распустив крылья, орел и бок о бок с ним короткохвостый фигляр. Тут были целые стаи птиц самых разнообразных цветов и величины — соколы, курятники, вороны, всевозможные виды насекомоядных, но громадное большинство составляли так называемые саранчовые птицы — маленькие пестренькие птички, величиной и видом похожие на ласточек. Мириады их закрывали солнце, сотни их непрерывно спускались в гущу саранчи и тотчас снова поднимались в воздух, каждая с добычей в клюве. Птичек этих называют ‘коршунами саранчи’, хотя они совсем не принадлежат к породе коршунов. Они питаются исключительно саранчой и встречаются только там, где есть эти насекомые. Они следуют за ними во всех их передвижениях, устраивают среди своей добычи гнезда и выводят птенцов.
Действительно, интересно было видеть эту тучу крылатых насекомых, в сопровождении их многочисленных и разнообразных врагов. И все с изумлением глядели на них. Но живая туча эта все не приближалась, и надежды ван Блума возрастали.
Полчище направлялось прямо на юг и занимало теперь весь западный край горизонта, причем заметно было, что голова колонны постепенно опускается ниже к земле, между тем как задние ряды держались очень высоко.
— О,— вскричал Свартбой с довольной улыбкой,— она останавливается на ночлег! Прекрасно, мы можем набрать полные мешки ее.
Свартбой очень любил саранчу, почти так же, как орел,—даже больше, так, как саранчовые птицы.
Бушмен оказался прав. Саранча начала действительно опускаться на долину.
— Она не может лететь теперь,— продолжал бушмен.— Становится слишком холодно для нее. Она замрет до завтра.
Так и случилось. Как только солнце село и подул холодный ветерок, крылья путешествующих насекомых ослабели, и они были вынуждены остановиться на ночлег, покрыв собою все деревья, кусты и траву.
В несколько минут рассеялся мрачный туман, закрывавший голубое небо, но отдаленная равнина выглядела, как после пожара: она была сплошь покрыта толстым слоем насекомых, вследствие чего казалась черной.
Сопровождавшие саранчу птицы, заметив наступление ночи, покружились некоторое время в воздухе, а затем рассеялись в разные стороны. Одни из них спустились ночевать на скалы, другие уселись на низеньких ветвях мимоз, и через несколько минут как на земле, так и в воздухе водворилась полная тишина.
Тут ван Блум вспомнил о своем скоте, животные остались вдали на равнине, покрытой саранчой.
— Дайте им полакомиться немного, маас,— сказал Свартбой.
— Лакомиться, чем? — спросил хозяин.— Разве ты не видишь, что вся трава покрыта саранчой?
— Нет, не травой, а самой саранчой, маас,— возразил бушмен.— Скот от нее сильно жиреет, лучше, чем от травы, о лучше!
Но становилось уже очень поздно, и невозможно было дольше оставлять скот на равнине. Скоро покажутся львы, и в этот вечер, благодаря появлению саранчи раньше, чем в другие дни, потому что царь зверей не брезгует наполнять свой царский желудок этими насекомыми, если только представляется возможность.
Необходимо было тотчас же загнать скот в крааль. Оседлали третью лошадь для самого ван Блума, и все трое — бур, его сын Генрих и бушмен отправились в степь.
Приближаясь к саранче, они увидели довольно странное зрелище. Почва была сплошь покрыта этими темно-красными насекомыми, в некоторых местах слой их достигал толщины в несколько дюймов. Все кусты, находившиеся там, были совершенно покрыты ею — не было видно ни ветвей, ни листьев, не осталось свободным ни одного стебелька травки, ни одного листочка. Насекомые лежали неподвижно, точно уснули. Вечерний холод лишил их силы двигаться.
Но более всего поразило ван Блума и Генриха поведение их лошадей и вообще всего скота. Они с жадностью пожирали насекомых, точно это был овес. Казалось, невозможно будет отогнать их оттуда, и только частые удары джамбока (бича) Свартбоя, да раздававшееся невдалеке рычание льва, вынудили животных направиться домой, где их скоро заперли в краале.
Свартбой захватил с собой мешок и наполнил его саранчой.
Заметно было, что он очень осторожно собирал этих насекомых, как бы боясь их. Но бушмен опасался не саранчи, а ядовитых змей, которые в таких случаях собираются в громадном числе, как это было известно ему из собственного опыта.
ГЛАВА IV Беседа о саранче
Тревожная была эта ночь для обитателей крааля. Стоит только ветру повернуть немного с запада, и саранча утром покроет засеянные поля и бесследно уничтожит богатый урожай. Может быть и еще хуже, эти прожорливые насекомые могут уничтожить всю растительность на сорок, пятьдесят и даже более миль вокруг. И тогда чем же прокормить скот? Он весь может погибнуть с голода прежде, чем удастся пригнать его на новое пастбище.
Подобные несчастья вполне возможны. В Капской колонии многие буры лишились своих стад от подобных причин. Неудивительно, что в краале ван Блума царила тревога в эту ночь.
Время от времени бур выходил из дома, чтобы узнать, не изменился ли ветер. Но до самой поздней ночи никакой перемены не было. По-прежнему дул легкий ветерок с севера, из великой пустыни Калахари, откуда, без сомнения, появилась саранча. Луна светила ярко, и лучи ее освещали темную массу насекомых, покрывавших долину. Слышны были рычание льва, пронзительные крики шакала и идиотский хохот гиены. Все эти животные и многие-многие другие наслаждались обильным пиршеством.
Не замечая ни малейшей перемены ветра, ван Блум начал успокаиваться. Вскоре завязался общий разговор, понятно, о саранче. Говорил главным образом Свартбой, так как он лучше всех знал ее. Много уже раз в жизни своей видел он передвижение ее и не один мешок ее съел на своем веку. Неудивительно поэтому, что он и знал о ней многое.
Откуда она появляется, этого Свартбой не знал, да и не задумывался никогда об этом. Происхождение ее объяснил ученый Ганс.
— Она появляется из пустыни,— сказал он.— Саранча кладет свои яйца в песке, где они остаются до тех пор, пока не наступит дождливое время года. Как только с дождями появится трава, насекомые выводятся из яиц и питаются ею. Когда же они съедят всю траву, то бывают вынуждены искать себе новые пастбища. В этом и заключается причина их ‘передвижения’.
Это объяснение показалось слушателям довольно понятным.
— Мне приходилось слышать,— сказал Генрих, что фермеры зажигают костры вокруг своих полей, чтобы не допустить туда, саранчу. Не понимаю, каким же образом огонь может удержать ее, даже если они устраивают ‘сплошные огненные ограды?’ Ведь эти насекомые имеют крылья и могут легко перелететь через огонь?
— Костры разводятся для того,—отвечал Ганс,— чтобы дым отогнал их. Но и эта мера действенна против насекомых только до тех пор, пока у них еще не отросли крылья, пока саранча, как говорят, еще ‘пешая’. В таком состоянии, то есть еще лишенная крыльев, она также совершает свои передвижения, которые часто бывают еще более опустошительны, чем передвижения вполне развитых, крылатых насекомых. Ползая и прыгая по земле, пешая саранча движется всегда в одном направлении, точно направляемая инстинктом. Ничто, кроме моря или очень большой и быстрой реки, не может остановить ее или заставить изменить свое направление. Небольшие реки и даже большие, если они текут медленно, она переплывает, через стены и дома перелезает и, перебравшись через препятствия, продолжает свой путь в прежнем направлении.
Во время переправы через широкие и быстрые реки бесчисленные мириады ее тонут и уносятся в море. Если саранча идет в небольшом количестве, то фермерам иногда удается защитить свои поля от нее посредством костров, как вы слышали. Но когда она появляется в таком несметном количестве, как сегодня, то даже огонь не остановит ее.
— Но как же это, брат? — спросил Генрих.— Мне кажется, что пока она не имеет еще крыльев, то огонь во всяком случае должен остановить ее, потому что каким же образом она переберется через него? Перепрыгнет, что ли?
— О, нет,— возразил Ганс.— Можно разложить очень широкие и большие костры, через которые невозможно перепрыгнуть.
— Но в таком случае, как же? — снова спросил Генрих.— Меня это интересует, скажи, потому что я не могу понять.
— И я также,— вставил маленький Ян.
— И я! — вскричала Гертруда.
— Хорошо!—ответил Ганс.—Я объясню: миллионы этих насекомых ползут в огонь и тушат его.
— Как! — с удивлением вскричали все.— Как? И они не сгорают?
— Конечно, сгорают,— возразил Ганс.— Мириады их сгорают или обугливаются. Но останки их покрывают огонь толстым слоем и тушат его. Таким образом, передние ряды этих полчищ становятся жертвами, но последующие переходят безопасно по трупам погибших. Итак, вы видите, что даже огонь не может остановить движение саранчи, когда она нападает в особенно громадном количестве. Во многих местностях Африки, где туземцы возделывают почву, появление саранчи наводит панический ужас на население, особенно, если она движется по направлению их полей и садов. Они знают, что наверно лишатся всего урожая, и поэтому появление саранчи так же пугает их, как землетрясение или какое-нибудь другое большое несчастье.
— Их ужасы вполне понятны в подобном случае,— заметил Генрих.
— Крылатая саранча,— продолжал Ганс,— не так неуклонно держится раз принятого направления, как пешая. Ее движение, по-видимому, направляет ветер. Нередко она заносится и в море, где бесчисленное множество ее погибает. В некоторых местах мертвая саранча бывала выброшена на берег в невероятных количествах. Так в одном месте выброшенные таким образом трупы саранчи образовали на морском берегу насыпь в пятьдесят миль длины и более четырех футов вышины. Многие заслуживающие полного доверия путешественники уверяют, что зловоние, распространяемое этой громадной разлагающейся массой, чувствуется на расстоянии ста пятидесяти миль от берега.
— Ну,— вскричал маленький Ян,— никогда не поверю, чтобы можно было иметь такое тонкое обоняние!
Это заключение вызвало общий смех. Только ван Блум не принял участия в общем веселье. Он был в этот момент очень серьезно озабочен.
— Папа,— спросила маленькая Гертруда, видя, что отец ее не смеется, и желая вовлечь его в общий разговор.— Папа это такая саранча, которой питался Иоанн Креститель, когда жил в пустыне? В Библии ведь сказано, что он питался саранчой и диким медом.
— Да, я думаю, что это та же,— ответил отец.
— А мне кажется, отец, что не вполне та, но близкого с ней вида,— скромно заметил Ганс.— Библейская саранча была настоящая Grillusmigratorius, которая значительно разнится с саранчой южной Африки, хотя и сходна с нею в нравах. Впрочем, это вопрос еще спорный среди ученых. Аббисинцы говорят, что пищей Иоанну Предтече служила не саранча, а плоды особой породы дерева, которое они называют деревом саранчи.
— А ты, Ганс, как думаешь? — спросил Генрих, который очень доверял научным познаниям брата.
— По-моему,— ответил Ганс,— здесь не может быть никакого спора. Только искажая смысл слова, можно предполагать, что святой Иоанн питался плодами дерева саранчи, а не самой саранчой. Я решительно того мнения, что Святое Писание говорит о саранче, тем более, что эти два вида пищи — саранча и дикий мед — часто соединяют вместе, так как и в настоящее время они составляют главную пищу многих племен, которым приходится кочевать в пустынях. Кроме того, мы имеем много доказательств того, что саранча и дикий мед служили и в Библейские времена пищей обитателям пустыни. Совершенно естественно поэтому предположить, что святой Иоанн, живя в пустыне, должен был употреблять эту пищу, точно так же как и многие путешественники нового времени питались ею во время переезда через окружающую нас здесь пустыню южной Африки. Мне приходилось читать о саранче много книг, но, раз уж вы упомянули о Библии, должен сознаться, что нигде не встречал такого верного и прекрасного описания этого насекомого, как в Библии. Не желаешь ли, отец, прослушать его?
— Конечно, прочти, мой мальчик, конечно,— ответил ван Блум, довольный предложением сына и оборотом, который принял разговор.
Маленькая Гертруда побежала в комнату и тотчас возвратилась с огромной книгой в кожаном переплете, с двумя крепкими медными застежками. Это была семейная Библия. Кстати замечу, что подобную книгу вы найдете в доме почти каждого бура, потому что эти голландцы-колонисты — протестанты и так любят Библию, что, не тяготясь, ездят четыре раза в год за сто миль для того, чтобы присутствовать при ее торжественном чтении.
Ганс открыл Библию и сразу нашел место в книге пророка Йоиля. Судя по скорости, с какой он нашел нужное ему место, видно было, что он хорошо знаком с этой книгой.
Все умолкли, и Ганс начал чтение:
‘День тьмы и мрака, день облачный и туманный, как утренняя заря, распространяется по горам народ многочисленный и сильный, какого не бывало от века и не будет в роды родов. Перед ним пожирает огонь, а за ним жжет пламя, перед ним земля, как сад Эдемский, а за ним опустошенная степь, и никому нет спасения от него. Вид его, как вид коней, и скачут они, как всадники. Скачут по вершинам скал со стуком, как бы от колесниц, с треском, как бы от пламени, пожирающего солому, как сильный народ, выстроенный к битве’… ‘Перед ними потрясется земля, поколеблется небо, солнце и луна помрачатся, и звезды потеряют свой свет’… ‘Как стонет скот, уныло ходят стада волов, ибо нет для них пастбища, томятся и стада овец’.
Даже грубый Свартбой почувствовал поэтическую красоту этого описания.
Но Свартбой мог и сам много рассказать о саранче, и так же хорошо, как и вдохновенный Йоиль.
И он начал:
— Бушмен не боится саранчи. Бушмен не имеет ни сада, ни маиса, ни риса — ничего, что могла бы пожрать саранча. Бушмен сам ест саранчу, он становится толстым от нее. Все едят саранчу. И все становятся жирны во время ее передвижений. Го! Да здравствует саранча!
Эти замечания Свартбоя были довольно верны. Почти все известные породы животных южной Африки едят саранчу. Не только плотоядные пожирают ее с наслаждением, но и другие животные, и птицы — антилопы, шакалы, львы, куропатки, дрофы и, странно сказать, даже гигант слон — все они на целые мили следуют за саранчой. С неменьшим наслаждением едят ее и домашние животные — овцы, лошади и собаки. Но страннее всего — саранча и сама себя поедает. Как только которая-нибудь из них окажется раненой или вообще больной, так что мешает общему движению, другие тотчас набрасываются на нее и съедают.
Бушмены и другие туземные племена Африки приготавливают саранчу с некоторой утонченностью. И Свартбой провозился весь вечер над принесенным им запасом этих насекомых. Он так ‘готовил’ их.
Сначала в течение двух часов он варил их, налив в горшок очень небольшое количество воды. Потом вынул их, высушил, сложил затем на сковороду и некоторое время тряс, чтобы отвалились все крылья и ноги насекомых. После этого оставалось только очистить их, и бушмен дул на сковороду с такой силой, что легкие крылья и ноги все отлетели, и лакомое блюдо было готово, оставалось только немного посолить. Все попробовали новое кушанье, и некоторым оно даже понравилось. Саранчу, приготовленную таким образом, многие предпочитают даже морским ракам.
Иногда хорошо высушенную саранчу растирают и, прибавив немного воды, делают из нее нечто вроде пюре.
В высушенном виде это насекомое сохраняется очень долго, и часто оно составляет единственный запас пищи на целый год у бедных туземных племен.Вот почему туземцы Африки приветствуют появление саранчи как радостное событие. Все они бросаются за ней с мешками, а иногда и с телегами и набирают ее как можно больше, затем приготовляют так, как это сделал Свартбой, и прячут в запас.
В подобных разговорах время прошло незаметно. Было очень поздно, когда все разошлись спать. Ван Блум, прежде чем лечь, еще раз вышел посмотреть, не изменился ли ветер. Успокоившись в этом отношении, он возвратился, запер дверь крааля, и семья уснула.
ГЛАВА V Разорение
Недолго спал ван Блум. Тревога скоро пробудила его. Он ворочался с боку на бок, кашлял и все думал о саранче. Временами он дремал, и тогда ему снилась саранча и всевозможные виды других насекомых с длинными ногами. Но вот в маленькое окошечко проник первый луч света. Ван Блум очень обрадовался ему и быстро встал. Едва успев одеться, он бросился из комнаты. Было еще довольно темно, но ему нечего было присматриваться, чтобы узнать, откуда дует ветер. Действительность, увы, была слишком очевидна: был сильный ветер, и он дул с запада!
Не доверяя себе, он побежал дальше от дома, чтобы точнее определить направление ветра: выбежал за ограду, окружавшую дом и сад.
Увы, первое впечатление его было верно: ветер дул с запада, прямо с той стороны, где была саранча. Он чувствовал даже зловоние, распространяемое этим отвратительным насекомым. Никакого сомнения больше быть не могло.
В отчаянии возвратился он домой. Не оставалось никакой надежды спастись от ужасного нашествия.
Прежде всего он распорядился собрать все, что было в доме из белья и одежды, и запереть в сундуки. Но неужели можно было опасаться, что саранча пожрет их?
Да, эти прожорливые создания неразборчивы, они пожирают все, что попадается из растений: горькие листья табака уничтожаются ими с таким же наслаждением, как и сочные стебли кукурузы, полотно, хлопчатка и даже фланель — уничтожается все. Кажется, что камни, железо да, быть может, дерево — единственные предметы, которые не уничтожаются саранчой.
Ван Блум слыхал об этом, Ганс читал, а Свартбой подтверждал все это из собственного опыта. Поэтому все, что могло быть уничтожено, было заперто. Завтрак прошел в полном молчании.
На всех лицах лежала тень, потому что глава семьи был молчалив и грустен.
Какая перемена за несколько часов! Еще накануне вечером бур и вся его семья чувствовали себя вполне счастливыми.
Положим, оставалась еще надежда, но очень слабая: если бы пошел дождь или вдруг захолодало, то, по словам Свартбоя, саранча не смогла бы двигаться, потому что во время холода или сырости крылья ее ослабевают. Она осталась бы там, где находилась теперь, а между тем ветер мог бы переменить направление. О, если бы полил дождь, или наступил холодный, пасмурный день!
Напрасные желания! Тщетная надежда! Солнце взошло во всем африканском великолепии, и не прошло и получаса, как горячие лучи обогрели спящих гостей и пробудили их к жизни и деятельности. Насекомые зашевелились, несколько минут ползали и прыгали, а затем, точно по сигналу, все мириады их сразу поднялись в воздух. Ветер заставил их лететь в том направлении, в каком он дул,— прямо к маисовым полям бура.
Меньше чем через пять минут черная туча была уже над краалем, и все ее мириады опустились на окружающие поля. Полет их был медленным, они опускались тихо, и зрителю могли казаться черным снегом, падавшим крупными хлопьями. За несколько минут земля была совершенно покрыта: каждый кустик, каждая веточка, стебелек были усеяны сотнями этих насекомых, пастбище на открытой равнине также, насколько мог охватить глаз, было сплошь покрыто ими. А так как главная масса летела к востоку от дома, то и солнечный диск был, точно во время затмения, скрыт.
Саранча двигалась как бы эшелонами, часть ее летела вперед и опускалась пастись, в то время другая часть обгоняла ее и в свою очередь опускалась, пропуская вперед новую партию.
Шум, производимый их крыльями, походил на шелест листьев в лесу во время сильного ветра и на шум колес водяной мельницы.
Два часа продолжалось шествие саранчи. Почти все это время ван Блум и его семья оставались внутри крааля, плотно закрыв окна и двери. Это было необходимо, чтобы не допустить в дом непрошенных гостей, которые, гонимые ветром, бьют иногда очень сильно по лицу. Притом неприятно было бы наступать и давить ногами массы этих насекомых, которые покрыли всю землю вокруг дома.
Но, несмотря на предосторожности, много насекомых проникло внутрь дома сквозь щели в дверях и окнах и с жадностью принялось пожирать все растительное, что попадалось.
Через два часа ван Блум выглянул в окно. Главная масса саранчи прошла. Солнце снова ярко светило. Но какую картину освещали теперь его лучи? Ни зеленеющих полей, ни цветущего сада — не было и следа. Нет. Во все стороны вокруг дома — к северу, югу, востоку и западу,— насколько хватал глаз, тянулась голая, черная пустыня. Ни одного стебелька травки, ни одного листочка на деревьях не осталось, съедена была даже кора на деревьях, которые стояли теперь, точно пораженные рукой Божьей. Самый сильный пожар не мог бы до такой степени опустошить местность. Не существовало больше ни сада, ни полей риса и маиса, одним словом, не существовало никакой фермы — крааль стоял среди пустыни.
Нет слов, которые могли бы выразить чувства, переживаемые ван Блумом в эту минуту. Перо не может описать их.
Такая перемена в течение всего двух часов! Он едва мог верить своим глазам. Конечно, он знал, что саранча пожрет его маис, рис, овощи и фрукты в саду, но ему и в голову не приходило, что она до такой степени опустошит все. Вся местность как бы изменилась — о траве нечего уже и говорить,— но даже деревья, нежные листья которых всего два часа назад так весело шумели от ветра, теперь стояли совершенно обнаженные, более печальные, чем зимой. Сама почва изменила, казалось, свой вид. По всей вероятности, если бы колонист отсутствовал во время нашествия саранчи и возвратился бы не предупрежденный о случившемся, то он не узнал бы места своего поселения.
С хладнокровием, свойственным его племени, ван Блум сел и долго сидел молча и неподвижно.
Дети окружили его и заглядывали ему в лицо, маленькие сердечки их болезненно сжимались. Они не могли понять всех тяжелых последствий, которые должен был повлечь за собой этот печальный случай, да и сам отец их первое время не понимал этого. Он думал только о потере, которую понес, об уничтожении его прекрасного урожая. И эта потеря сама по себе была достаточна, чтобы причинить ему большое горе, приняв во внимание, как уединенно он жил.
— Погибло! Все погибло! — вскричал он, наконец, взволнованным голосом.— О, судьба, судьба, ты снова жестока ко мне!
— Отец, не печальтесь,— раздался возле него нежный голосок.— Ведь мы же все живы, и все подле вас.— И с этими словами маленькая белая ручка опустилась ему на плечо. Это была ручка хорошенькой Гертруды.
Ван Блуму показалось, что ангел с небес спустился к нему. Он обнял ребенка и с нежностью прижал к своему сердцу, и сердце это почувствовало облегчение.
— Принеси мне Библию,— сказал он, обращаясь к одному из мальчиков.
Библия была принесена, тяжелые застежки открыты, псалом выбран, и песнь хвалы вознеслась к небу из глубины пустыни.
Когда гимн был окончен, книга была снова закрыта и в течение нескольких минут все молились, опустившись на колени.
Когда ван Блум после молитвы встал и снова оглянулся вокруг, пустыня показалась ему снова цветущей.
ГЛАВА VI Переселение
Хотя ван Блум вполне верил в помощь Бога, но вовсе не намерен был сидеть сложа руки, ожидая, что Господь Сам все устроит для него. Религия не этому учила его, и он тотчас же начал принимать меры, чтобы выйти из того печального положения, в котором очутился.
Печальное положение! Нет, оно было гораздо более, чем просто печальное, как скоро понял это колонист. Это положение было опасно!
И чем больше вдумывался ван Блум, тем больше убеждался в этом. Вот они стоят теперь посреди черной, голой пустыни, которая тянулась на много-много миль во все стороны, без малейшего признака зелени. Он знал, что саранча прошла в громадном количестве, а в таких случаях она опустошает местность на огромные расстояния.
Было очевидно, что оставаться в своем краале ему невозможно более. Его скот, лошади и овцы не могли оставаться без пищи, а если погибнут стада, то как же он с семьей будет существовать? Он должен покинуть крааль. Мало того, должен оставить его немедля, тотчас же, и ехать искать другие пастбища. Вот животные, задержанные в загонах дольше обыкновенного, нетерпеливо требуют уже разными голосами, чтобы их выпустили. Скоро они почувствуют голод, а кто же знает, когда можно будет найти корм для них.
Времени нельзя было терять. Каждая минута была очень дорога — нельзя тратить их на сомнения и раздумывания.
И действительно, колонист недолго раздумывал. Но как быть: сесть ли ему на лошадь и ехать одному на поиски пастбища? Или запрячь свой фургон, уложить в него все имущество и двинуться всем вместе?
Он решился на последнее. Во всяком случае, необходимо покинуть эту местность и свой крааль, поэтому лучше всего сделать это сразу же. Если он уедет один, быть может, придется долго искать пастбища и воды, а стада его между тем будут мучиться.
Эти и некоторые другие соображения заставили его решиться тотчас запрягать и ехать в своем фургоне со всеми своими лошадьми, своим скотом, овцами, со своим домашним скарбом и со всей семьей.
— Запрягай фургон! — крикнул он.— И Свартбой, гордый званием кучера, быстро принялся за дело. Взяв свой кнут с бамбуковой рукояткой и длинным кожаным ремнем, он громко щелкнул им и крикнул:
— Запрягать фургон! Да, маас, я сейчас запрягу его,— снова повторил бушмен и еще громче щелкнул бичом. Убедившись, что бич действует хорошо, он отправился к загону за быками.
Огромный фургон, из тех, которые составляют гордость фермера Капской колонии, стоял недалеко от дома. Он был сделан в лучшие дни ван Блума, в нем возил он некогда свою жену и детей на религиозные празднества. В те дни в фургон этот запрягалось восемь прекрасных лошадей, которые быстро везли его крупной рысью. Теперь же —увы! Вместо лошадей, в фургон впрягаются быки, потому что у ван Блума есть всего пять лошадей, которые нужны под седла.
Фургон был в полной исправности, он выглядел почти так же, как и в те счастливые времена, когда служил предметом зависти всех соседних буров Граафа-Рейнета. Ничего не было сломано. Все было на месте, сундуки спереди, сзади и сбоку, огромные карманы внутри, а покрышка его белела, как снег. Колеса были в полной исправности, и кузов совершенно крепкий. Одним словом, фургон этот был лучшей частью оставшегося имущества ван Блума. Он стоил не меньше, чем все его быки, овцы и скот вместе.
Пока Свартбой с помощью Генриха впрягал в фургон двенадцать быков, сам ‘маас’ с Гансом, Тотти, маленькой Гертрудой и Яном укладывали в него все имущество. Это было нетрудно, потому что имущество бура было невелико и очень скоро разместилось частью внутри, частью снаружи фургона.
Не прошло и часа, как все было уложено, быки запряжены, лошади оседланы, одним словом, все было готово к отъезду.
Теперь встал вопрос: куда ехать?
До этой минуты ван Блум думал только о том, чтобы поскорее покинуть опустошенную местность и выбраться на пастбище. Но теперь необходимо было решить, в какую сторону ехать. Вопрос этот был в высшей степени важен.
Действительно важен, стоит только немного подумать. Если они поедут по тому направлению, куда пошла саранча или откуда она явилась, то они могут проехать сотни миль и не встретить ни клочка травы для голодного скота, который в таком случае неминуемо погибнет.
Если же они поедут в другом направлении, то могут более или менее скоро найти траву, но будет ли вода? Без воды должно было опасаться за жизнь не только скота, но и за свою собственную, за жизнь семьи! Вот почему было в высшей степени важно выбрать направление движения.
Сначала ван Блум решил было ехать к поселкам. Он знал, что ближайший источник в одном направлении находился на расстоянии пятидесяти миль. Но дорога туда лежала к востоку от крааля, и именно по ней направлялась саранча, которая, конечно, и опустошила ее. Так что ехать в этом направлении было крайне рискованно.
К северу лежит пустыня Калахари, и ехать туда было невозможно. Ван Блум не слыхал ни об одном оазисе в этой пустыне. Притом же, оттуда явилась саранча. Ведь она двигалась на юг, когда ее увидели в первый раз, и только внезапная перемена ветра заставила ее изменить направление.
Оставалось только ехать на запад, и ван Блум думал, что, следуя этому направлению, он скорее всего выберется за пределы опустошенной области.
Он знал кое-что о западных равнинах — немного, правда, но все же знал, что милях в сорока от крааля находились прекрасные, хорошо орошенные пастбища. Один раз ему пришлось даже побывать там самому, когда его скот забрел очень далеко, и он ездил разыскивать его. Местность показалась ему тогда более удобной даже, чем та, где он жил, и он некоторое время подумывал даже о том, чтобы переселиться туда, и если не привел эту мысль в исполнение, то только потому, что местность та была слишком уж удалена от населенных мест. Хотя он жил и далеко от поселений, но все же поддерживал сношения с городами, между тем как забравшись дальше, пришлось бы отказаться от этих сношений.
Но теперь мысли о сношениях с колонистами должны были отступить, и он решил направиться туда.
Свартбой получил приказание ехать на запад. Бушмен проворно взобрался на козлы, звонко щелкнул своим громадным бичом, и фургон тронулся по равнине.
Ганс и Генрих были уже на лошадях, они выгнали из загонов весь скот и с помощью собак погнали его перед собой.
Маленькая Гертруда и Ян сидели внутри фургона позади Свартбоя, и рядом с ними виднелась прелестная головка антилопы, большие глаза которой с любопытством осматривались кругом.
Бросив последний взгляд на покидаемый крааль, ван Блум повернул свою лошадь и поехал вслед за фургоном.
ГЛАВА VII Воды! Воды!
Маленький караван тронулся, но не молчаливо. Окрики и свист Свартбоя раздавались почти беспрерывно. Щелканье бича его, точно выстрелы из пистолета, раздавались по долине и, наверно, были слышны на целую милю кругом. Генрих, со своей стороны, немало увеличивал этот шум, и даже всегда спокойный Ганс должен был кричать, чтобы заставить стадо идти вперед в нужном направлении.
Временами оба мальчика должны были оказывать помощь Свартбою, чтобы справиться с упрямыми быками, которые иногда не слушали и сворачивали в стороны с прямой дороги. В таких случаях Генрих или Ганс заезжали вперед и, щедро наделяя их ударами ужасного ‘ямбока’, заставляли идти, куда следует.
Этот ‘ямбок’ быстро укрощает самых упрямых быков. Это эластичный бич, сделанный из ремней кожи носорога или бегемота,—лучше носорога, он имеет около шести футов длины и к концу постепенно сужается.
Как только быки начинали упрямиться, а Свартбой не мог достать их своим длинным бичом, Генрих тотчас приводил их в повиновение своим гибким ямбоком. Одному из мальчиков приходилось почти постоянно быть подле них.
В южной Африке упряжных быков ведет обыкновенно погонщик. Но быки ван Блума были приучены обходиться без него с тех пор, как освобожденные рабы-готтентоты покинули его. И Свартбой проехал на них уже много миль, обходясь без всякой иной помощи, кроме своего бича. Но странный вид, какой представляла равнина после саранчи, пугал быков, притом же саранча уничтожила всякий след проложенных тропинок или дороги, которой быки могли бы держаться. Вся равнина имела теперь совершенно одинаковый вид, нигде не было ни малейшего следа тропинки, сам ван Блум с трудом мог различать местность и вынужден был руководиться положением солнца.
Генрих почти все время возился с упрямыми быками, со стадом же справлялся один Ганс, да это и не было трудно, потому что испуганные животные держались вместе, к тому же нигде поблизости не было и травы, которая отвлекала бы их в сторону.
Ван Блум ехал впереди, как вожатый каравана. Ни он, да и никто из них не сменили одежду — все ехали в обычных костюмах. Ван Блум, по обычаю большей части буров, был одет в широкие кожаные брюки, называемые ‘crackers’, длинную и широкую светло-зеленую куртку со множеством боковых карманов и темный кожаный жилет. На голове его была белая войлочная шляпа с широчайшими полями, а на ногах так называемые feldtshoenen, то есть деревенские сапоги из грубой кожи. Поверх седла накинута была шкура леопарда, а через плечо висел ‘рур’ — большое, около шести футов длины тяжелое ружье старинного устройства, с кремневым замком. Подобные ружья в особенном почете у буров, американский охотник засмеялся бы, взглянув на него, но если бы он ближе познакомился с Капской колонией, то изменил бы свое мнение об этом руре. Небольшое американское ружье с пулей, величиной с горошину, оказалось бы бесполезным против дичи, населяющей леса буров. Во всяком случае, каково бы ни было оружие, в Африке есть такие же прекрасные охотники, как и в Америке.
На левом боку бура висела огромная кривая пороховница такой величины, какая только и может быть добыта из рогов африканского быка. Рог этот был получен от бушменского быка, хотя и вообще все капские быки отличаются громаднейшими рогами. Пороховница эта вмещала в себя не менее шести фунтов пороха. На правом боку висел ягдташ, охотничий нож был заткнут за пояс, а большая пенковая трубка — за ленту его шляпы.
Ганс и Генрих были одеты и вооружены так же. На них были такие же кожаные брюки, зеленые суконные куртки, белые шляпы с широкими полями и деревенские башмаки.
У Ганса было легкое охотничье ружье, у Генриха же прекрасный yager— длинный карабин для крупной дичи. Генрих с гордостью считал себя прекрасным стрелком и, действительно, вбивал на расстоянии ста шагов пулей гвоздь. Каждый мальчик имел при себе также большую пороховницу и сумку с пулями. На седлах у них также наброшены были чепраки, как и у отца, с той только разницей, что вместо шкуры леопарда, у них были более обыкновенные шкуры, у одного — антилопы, а у другого — шакала. Маленький Ян, хотя был немного больше аршина ростом, но также был одет настоящим буром — те же кожаные брюки, куртка, широкополая белая шляпа. На Гертруде была голубая шерстяная юбка и светлый корсаж, по обычаю голландцев, вышитый, а прекрасные локоны ее прикрывались легкой соломенной шляпкой, украшенной лентой. Тотти была в очень простой одежде из грубого домашнего холста, с непокрытой головой. Что же касается Свартбоя, то весь костюм его состоял из полосатой рубахи и старых кожаных брюк, если не считать бараньей шкуры, которая лежала подле него.
Путешественники проехали уже двадцать миль, но нигде не встретили ни воды, ни пастбища, вся равнина была опустошена, ни одного стебелька, ни капли воды не мог найти скот. Солнце между тем целый день жгло немилосердно, лучи его были так же горячи, как и под тропиком. Путешественники едва были бы в состоянии перенести этот страшный зной, если бы не легкий ветерок, который дул им в лицо и поднимал густые столбы пыли. Конечно, в сухой степи всегда бывает пыль, но в данном случае она поднималась в особенном изобилии, потому что мириады тонких ножек саранчи, прыгавшей здесь, сильно разрыхлили верхние слои почвы. И столбы этой пыли совершенно окутывали маленький караван и делали движение вперед трудным и неприятным. Одежда их очень быстро покрылась толстым слоем пыли, она наполнила их рты, залепила им глаза.
Все это было бы еще ничего. Но еще задолго до вечера им пришлось испытать другую, гораздо большую беду,— недостаток воды!
Торопясь выехать со своей опустошенной фермы, ван Блум не подумал о том, чтобы захватить с собой запас воды. Это была непростительная оплошность в стране, подобной южной Африке, где источники очень редки, а быстрые потоки часто пересыхают. И скоро пришлось всем убедиться, что эта оплошность была действительно очень печальна. Еще задолго до вечера все мучились от жажды.
Ван Блум страдал не менее других, но он не думал о себе. Он видел мучения детей и считал, что сам довел их до этого, не захватив с собой запаса воды. И эти укоры совести мучили его гораздо сильнее, чем даже жажда.
Теперь он не мог ничем облегчить страдания детей, ничем, пока не встретится на пути источник. Но он знал, что вблизи его нет нигде. Он знал, что невозможно добраться до воды к вечеру, что придется промучиться всю ночь, потому что они выехали уже поздно, быки шли медленно, и нельзя было рассчитывать пройти более половины дороги до захода солнца.
Чтобы добраться до источника, надо было бы ехать всю ночь не останавливаясь, но это было невозможно по многим причинам. С одной стороны, быки нуждались в отдыхе, тем более что они были очень голодны. И тут ван Блум вспомнил — и снова слишком поздно — о другой своей оплошности: надо было набрать большой запас саранчи для прокорма скота в первые дни, пока они доберутся до пастбища.
Это всегда делается при подобных обстоятельствах. Но ван Блум и об этом не подумал, кроме небольшого количества саранчи, которое забралось в загоны, скот ничего не ел со вчерашнего дня. Быки, видимо, ослабевали и медленно тащили фургон, крики и хлопанье бича Свартбоя раздавались непрерывно, но мало помогали.
Но и кроме этого, была еще причина, вследствие которой они должны были остановиться с наступлением ночи. Ван Блум не был уверен, что не собьется с пути ночью, дороги ведь теперь не существовало, даже малейшего следа какой-нибудь тропинки. Днем он шел по солнцу, а чем мог он руководствоваться ночью? Наконец, путешествие ночью было опасно уже и потому, что ночью выходят на охоту ужасные львы, эти истинные разбойники Африки.
Итак, необходимо было остановиться на ночь все равно, будет найдена вода или нет.
Оставалось еще около получаса до захода солнца, когда ван Блум принял это решение, и после этого проехал только очень небольшое расстояние в надежде встретить где-нибудь хоть немного травы. Уже больше чем на двадцать миль отъехали они от своего крааля, а местность все еще была совершенно обнажена саранчой, земля черная, нигде ни стебелька травы, а на кустарниках ни листочка.
Ван Блуму пришло даже в голову, что он едет по тому направлению, откуда шла саранча. Что он держал путь на запад, в этом он был вполне уверен, он знал это. Но действительно ли саранча явилась с севера, как он полагал? Не двигалась ли она с запада? Если это так, то они могли еще многие дни ехать, не встречая ни травинки.
Мысли эти смущали его, и он с тоской и тревогой всматривался вдаль — вперед и вправо, и влево.
Вдруг дальнозоркий бушмен радостно вскрикнул. Он увидел далеко впереди зелень! Он увидел траву, несколько кустарников с листьями! Правда, надо было проехать еще с милю, но быки, точно понимая восклицания бушмена, ободрились и пошли быстрее.
Действительно, через некоторое время путники нашли траву. Но какое же пастбище было это! Всего несколько тощих кустиков травки, разбросанных на красноватой, бесплодной почве. Травы было ровно настолько, чтобы подвергнуть бедных животных мукам Тантала, но ни в коем случае не накормить их. Но ван Блум был очень рад — если есть хоть несколько стебельков травы, значит они уже выбрались за пределы местности, опустошенной саранчой. И он проехал немного дальше, надеясь встретить лучшее место.
Напрасная надежда. Местность, где они находились, представляла дикую, бесплодную равнину, почти такую же обнаженную, как и та, по которой они ехали до сих пор. Разница только в том, что причиной этого отсутствия растительности была не саранча, а недостаток воды.
Искать другого пастбища не было уже времени. Солнце уже скрылось за горизонт, надо было становиться на ночлег.
Можно было легко устроить крааль и для себя, и для скота. Поблизости было много кустарников для этого, но все были слишком измучены зноем и жаждой, и никто не был в силах рубить ветви и перетаскивать их.
Им трудно было даже заколоть и приготовить барана на ужин, и собрать ветвей для разведения костра. Крааль не был устроен. Лошадей привязали к фургону. Быки, овцы, козы и коровы оставлены были на свободе — могли идти куда хотят. Так как нигде поблизости не было пастбища, которое соблазняло бы их, то можно было надеяться, что после такого утомительного и длинного путешествия они не уйдут далеко от лагерного костра, который будет гореть всю ночь.
ГЛАВА VIII Участь стада
Но животные ушли.
Когда рассвело и путешественники проснулись, то ни одного из животных не было рядом,— нет, одно осталось — дойная корова, но только одна из всего стада. Тотти накануне вечером выдоила ее и привязала к кусту, поэтому она и не могла уйти. Весь же остальной скот, а также все овцы и козы ушли.
Но куда же они убежали?
Тотчас же оседлали лошадей и отправились на поиски. Овцы и козы были вскоре найдены поблизости в кустах. Но остальные животные, как скоро стало очевидным, ушли далеко.
Следы их были найдены за две мили от ночлега, и видно было, что животные направились назад к краалю по той же самой дороге, по которой пришли сюда.
Догнать их прежде, чем они достигнут крааля, было уже очень трудно, если не вполне невозможно. Следы показывали, что они отправились рано ночью и бежали быстро, так что, по всей вероятности, теперь они уже возле крааля.
Открытие это было очень печально. Следовать за ними на лошадях, измученных голодом и жаждой и утомленных путем, было невозможно. Но с другой стороны невозможно же и добраться до источника без быков. Кто потащит тяжелый фургон?
Казалось, трудно было разрешить эту задачу, но находчивый Ганс после небольшого раздумья нашел выход.
— Нельзя ли запрячь лошадей в фургон? — спросил он.— Пять добрых лошадей, по всей вероятности, дотащат его до источника.
— Как! Оставить весь скот? — вскричал Генрих.— Если мы не поедем за ним немедленно, он весь погибнет тогда.
— Мы поедем за ним, но после,— возразил Ганс.— Не лучше ли отправиться сначала вперед, добраться до воды, напоить лошадей, дать им немного отдохнуть и тогда пуститься в погоню за скотом? Животные теперь уже добрались до крааля, там найдут воду и с водой легко смогут выдержать до нашего приезда.
Предложение Ганса казалось довольно практичным. Во всяком случае, план этот был лучшим, какой можно было придумать, поэтому его тотчас и начали приводить в действие. Лошади были запряжены в фургон, к счастью, Свартбой захватил старую лошадиную упряжь, которая теперь и пригодилась.
Лошадей запрягли цугом попарно, а пятую вперед. Когда все, было готово, Свартбой взобрался на козлы, собрав вожжи, щелкнул бичом, и фургон двинулся. К общему удовольствию, такой громадный и по виду тяжелый фургон да еще нагруженный вещами, покатился так легко, как будто его везла полная упряжка.
Ван Блум, Генрих и Ганс смотрели, как он двинулся, и затем быстро пошли за ним, погнав перед собой корову и овец. Маленький Ян и Гертруда снова сидели в фургоне, остальные же теперь шли пешком, частью потому, чтобы не увеличивать груза фургона, но главным образом для того, чтобы гнать стадо.
Все сильно мучились жаждой, но мучения их были бы еще гораздо сильнее, если бы не то драгоценное животное, которое шло позади фургона,—корова, ‘старушка Грааф’, как ее называли. Много кружек молока дала она и вчера вечером, и в это утро. И это молоко значительно облегчало страдания путников.
Лошади шли прекрасно. Хотя упряжь была далеко не в порядке и многого недоставало, они тащили фургон так, как будто все было вполне исправно. Умные животные точно понимали, что добрый хозяин их находился в бедственном положении, и как будто решили выручить его. Как бы то ни было, но несколько часов спустя фургон стоял уже посреди прекрасной зеленеющей долины на берегу источника с чистой, холодной водой.
Все с жадностью утоляли жажду, после чего почувствовали себя бодрее. Животных пустили пастись на свободе. На берегу ручья развели костер и зажарили оставшуюся с утра часть барана, а затем все спокойно расположились отдохнуть.
Ван Блум сел на один из сундуков и с наслаждением закурил свою большую трубку. Он чувствовал бы себя вполне счастливым, если бы не отсутствие его скота.
Они находились теперь на прелестном пастбище, как бы оазисе среди дикой равнины, здесь было вдоволь воды, деревьев, травы, одним словом, всего, чего только может пожелать душа кочевого бура. Конечно, долина эта, казалось, была не особенно велика, но, во всяком случае, достаточна для прокорма нескольких сот голов скота, то есть для устройства прекраснойфермы, о которой мечтал ван Блум. И если бы только ему удалось возвратить свой скот и быков, он был бы счастлив. Но если он лишится скота, то какой смысл будет иметь для него это чудесное пастбище? Что сможет он сделать здесь без скота? Стада составляли все его богатство, с ними, по крайней мере он мог бы рассчитывать на достаток в будущем, потому что, хотя теперь у него было и немного скота, но он был прекрасной породы. Кроме двенадцати упряжных быков, у него было два длиннорогих племенных быка бечуанской породы и много прекрасных породистых молодых коров, так что он мог надеяться, что при хороших условиях стадо его скоро сильно размножится.
Естественно, что беспокойство об исчезнувшем скоте мешало ему наслаждаться отдыхом, он с нетерпением ожидал времени, когда можно будет отправиться на поиски его. Но необходимо было дать лошадям отдохнуть и подкрепиться, чтобы как-нибудь убить это тяжелое время, он и закурил свою трубку. Но как только лошади отдохнут, он возьмет трех лучших из них и отправится с Генрихом и Свартбоем, к старому краалю.
И действительно, как только лошади хорошо подкрепились и могли отправиться в путь, три из них были оседланы, и ван Блум, бушмен и Генрих ускакали, оставив лагерь на попечение Ганса.
Они поехали крупной рысью, решив не останавливаться на ночь, чтобы, по возможности, быть в краале до наступления утра. На краю долины, где начиналась уже пустыня, они слезли с лошадей и пустили их еще немного попастись и отдохнуть, а сами тем временем также съели по куску баранины, которую захватили с собой. Не забыли они на этот раз и наполнить свои фляжки водой, чтобы не мучиться снова жаждой. После часового отдыха они отправились дальше.
Наступила уже темнота, когда они подъехали к месту, где провели последнюю ночь. Но на небе ярко светила полная луна, и они без труда находили следы колес своего фургона. Для большей уверенности ван Блум время от времени просил Свартбоя осмотреть следы, чтобы убедиться, в этом ли направлении шел его скот. Бушмен без труда мог дать ответ на эти вопросы. Он слезал с лошади и, пригнувшись к земле, отвечал через минуту. И каждый раз ответ его был утвердительный. Животные, очевидно, убежали назад к прежнему жилищу.
Ван Блум был уверен, что найдет в краале свой скот. Но застанет ли он его в живых? Этот вопрос сильно беспокоил его.
Воду они, конечно, там будут иметь. Но пищу? Ни крошки не найдут они там нигде, и не погибли ли они с голода?
