Держите вора!, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 140 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Л. Н. Андреев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати трех томах

Том первый

М., ‘Наука’, 2007

(л. 18)

ДЕРЖИТЕ ВОРА!

Рассказ

Это было осенью, в Москве.

На одной из низеньких, старинных церквей, грубо сжатой между двумя громадными каменными домами, раздался тихий и робкий благовест, возвещавший об окончании вечерни. Колокол словно охрип от старости и одиночества и, как человек, переживший самого себя и тяготящийся ненужною и безрадостною старостью, глухо и равнодушно выстукивал однообразное: дон-дон-дон. В тусклом и пустом звуке его медного языка слышалось старческое бессилие и полная безнадежность перекричать улицу, которая посылала к вечернему небу тысячу своих живых², властных и дерзких голосов. Звонко чекали о камни железные подковы лошадей, дребезжали в отчаянной разноголосице расхлябанные экипажи и, точно хор дьяволов, железными голосами кричали тонкие полосы, наваленные на телегу и стукавшиеся друг о друга своими гибкими концами. Железо и камень бесконечно вариировали все одну и ту же песнь, и в этой песне, заглушавшей все остальные, живые и мертвые звуки, трепетало гордое сознание победы. В минуты³ затишья мягко и ровно журчала человеческая речь. Не видно было ртов, которые говорят, нельзя было разобрать и слов, но речь лилась ровною и постоянною струею.

(л. 19) Побежденный улицею, умолк одинокий звук колокола, но никто не обратил внимания на его печальную смерть. Потирая загоревшиеся от веревки руки, сошел вниз звонарь и запер колокольню. Скоро наступит осенняя долгая ночь, и холодный ветер будет пробираться между стропилами, пробегать по черному ряду спящих колоколов и вызывать из их старой⁴ груди печальные,⁵никем не слышимые, жалобы.

А внизу дерзко и весело продолжала шуметь⁶ беспокойная улица. По узенькой панели двигался⁷ в толпе доктор Полозов⁸. Он был высок, плотен и тяжел, и толчки прохожих, которые с разбегу набегали на него, мало беспокоили его и не меняли его ровной и⁹ грузной походки. Шел он с обычною неторопливостью, которую вносил во все свои большие и малые дела, с наслаждением вдыхал¹⁰ свежий, крепкий воздух и посматривал на светлое небо и витрины магазинов. На улицу и прохожих доктор не смотрел — он не любил улицы и прохожих, а думал о том, что бы такое купить ему для своего маленького сына¹¹. Под мышкою он уже нес небольшую фарфоровую вазочку, купленную для жены, и такое же удовольствие хотелось ему доставить и сынишке¹². Вообще доставлять удовольствие людям было одною из слабостей доктора Полозова¹³, и за эту слабость не раз упрекала его жена, которая не любила слабостей, в чем бы они ни¹⁴ выражались. Но доктор не соглашался с нею: ничего в сущности не стоит истратить какой-нибудь целковый на подарок или сказать ласковое слово — а как человек бывает рад¹⁵ этому, как мило моргают его глаза и какое доброе и славное становится у него лицо! Да и пациентов он приобрел разве знаниями — какие там у него особенные знания! — а именно ласковостью и внимательностью. Доктор не был ни фарисеем, ни глупым человеком, но подумав, сколько раз, доставлял он маленькое удовольствие жене, сыну и знакомым, (л. 20) он невольно улыбнулся в широкую бороду, снисходительно взглянул на неприятную ему улицу и подумал, много ли найдется¹⁶ на ней таких людей, как он. И хотя он страдал чувствительностью и к сыну¹⁷ относился с приветливою холодностью, ему особенно захотелось что-нибудь купить¹⁸ такое, чего у того еще нет и что будет для него неожиданностью. Но ничего подходящего не придумывалось, и доктор с¹⁹ сожалением хотел уже завернуть в переулок, ведущий к его квартире, когда человеческая речь, мягко журчавшая мимо его уха и проходившая для него такою же незаметною, как и грохот экипажей, внезапно усилилась и потеряла характер мягкости. Вот она перешла в глухой крик, смутный и неопределенный, но полный угрозы, гнева и страха. Ухо доктора, далекое от его мыслей, испытывало неясное беспокойство, и он машинально остановился, когда из гневного крика, в котором стали различаться отдельные²⁰ голоса, вырвалась²¹ громкая²² и отчетливая фраза:

— Держите вора!

Полозов²³ обернулся. На противоположной стороне, недалеко от церкви происходила какая-то сумятица. Темневшая²⁴ прохожими панель в этом месте²⁵ почернела²⁶ от²⁷ беспорядочно двигавшейся толпы²⁸. Именно из этой толпы несся громкий крик и из него все громче и настойчивее выделялась фраза:

— Держите вора!

Испытывая неприятную тревогу, доктор внезапно загоревшимся взглядом вглядывался в лица бегущих, отыскивая вора, и наконец увидел его. Высокий и худой человек отделился²⁹ от³⁰черной массы и начал перебегать улицу, проскакивая перед самими мордами лошадей и лавируя между экипажами. Полозов³¹успел рассмотреть³², что вор без шапки и что длинные путаные волосы его шевелятся не то от ветра, не то от быстрого (л. 21) бега. Преследователи, остановленные экипажами, видели, что вор ускользнет сейчас в переулок, и широко раскрывая рты, кричали настойчиво и требовательно, заглушая остальные звуки:

— Держите вора!

Высокий и худой человек без шапки³³ уже подбегал к Полозову³⁴. Хотя это была всего одна секунда, доктор успел с поразительною ясностью рассмотреть его лицо. Оно принадлежало не старику, как³⁵ сперва ему показалось, а совсем еще молодому человеку и было поразительно бледно³⁶, но не растерянно. Сквозь страх, поднявший кверху брови беглеца и³⁷ как-то растянувший все его³⁸ лицо, пробивалась одна мысль, сосредотачиваясь во взгляде темных, расширенных глаз. Они скользнули по доктору и вновь устремились туда, в переулок, где ждала его надежда на спасение. Полозов³⁹ стоял неподвижно, но что-то в бегущем — не то этот странный маниакальный взгляд, не то поразительная бледность и свистящее дыхание загнанного зверя — толкнуло его на середину панели и заставило растопырить руки, в одной из которых оставалась завернутая в бумагу вазочка. Вор с разбегу ударился о грудь Полозова⁴⁰, охнул, вышиб вазочку и, отбросив в сторону самого доктора, побежал дальше.⁴¹ Полозов⁴² наклонился над вазочкой, понял, что она разлетелась в куски — и бросился за вором, гневно и тяжело сопя носом. В несколько прыжков он нагнал обессиленного беглеца, протянул руку и уцепился ею за шиворот.

— Стой, не уйдешь! — проговорил он сквозь стиснутые зубы, и в хриплом звуке его голоса была и злоба, и гнев, и торжество. Вор попро(бо)вал рвануться, отчего его ворот затрещал, но тотчас же понял бесполезность попытки и сразу удивительно как-то⁴³ успокоился. Дыхание его еще со⁴⁴ свистом продолжало проходить⁴⁵ между запекшимися губами⁴⁶, и грудь высоко поднималась, но лицо (л. 22) покрылось серым налетом⁴⁷ ординарности и скуки. Он посмотрел на стену, на руку доктора, бывшую почти у самого его лица, и встретился с гневным взглядом Полозова⁴⁸. Оба молчали и в этой тишине слышно было, как у ног вора что-то звякнуло об⁴⁹ асфальт. Лицо вора краснело, ему видимо резал шею ворот, стянутый рукою Полозова⁵⁰, и он качнул головой. Доктор крепче стиснул кулак и спокойно⁵¹ проговорил:

— Шалишь, брат, не уйдешь.

Он уже как будто ощущал потребность сказать вору что-нибудь ласковое и утешительное, когда лицо последнего дрогнуло и осветилось слабой улыбкой. Словно поднявшись на цыпочки или на ступеньку, вор⁵² сверху вниз⁵³ посмотрел на Полозова⁵⁴‘, хотя тот был еще выше ростом, чем он, и равнодушно произнес:

— Мерзавец!

Полозов⁵⁵ испуганно и удивленно взглянул на вора, рассчитывая прочесть на его лице обычное нахальство. Но никакого там нахальства не было, а виднелась одна скука, даже⁵⁶ не заметно было желания оскорбить врага. Доктор разжал кулак и спросил:

— Что ты говоришь?

Вор ответил равнодушно, точно констатируя самый простой факт, давно известный и ему, и доктору:⁵⁷

— Говорю, что ты мерзавец.⁵⁸

Подбежали остальные преследователи, оттиснули Полозова⁵⁹ и со всех сторон схватили вора, хотя он не сопротивлялся. Подняли брошенную вором вещь — то был замасленный кошелек, распухший от набитой в него меди. Явилась женщина с острым носом, который один только и виднелся из-под большого закутывавшего ее платка, и стала считать, сбиваясь и жалким голосом приговаривая:

(л. 23) — Ах, кошельник, креста на тебе нету⁶⁰. Последние-то, последние. Ах, бесстыжие твои бельмы.

Настроение толпы, когда вор был пойман и не мог уйти, резко изменилось. Откуда-то подвернувшийся мальчишка, газетчик, подмигнул остроносой женщине и сказал:

— А у деда за печкой сколько еще спрятано?

Женщина начала ругаться, пока не подошел городовой и не повел всех⁶¹ участвующих в участок. По дороге присоединялись и отпадали любопытные. Полозов⁶² слышал, что в толпе говорят о нем, но делал вид, что не замечает этого⁶³. Какой-то купчик с вороватыми черными глазами расспрашивал:

— Да кто он, сыщик, что ли?

— Нет, так, барин. По своему делу шел.

— Шел толстопузый. Чемоданище-то вот как набил, а гляди какой прыткий. Надо полагать, из немцев.

— Ври больше. Из англичан еще⁶⁴ скажи!

— А может, и англичанин. Они все рыжие да гладкие. Гляди, как зеньки-то пялит. Умора!

Полозова⁶⁵ борода была не рыжая, а белокурая, и он вовсе не был похож ни на немца, ни на англичанина, но в толпе уже начали называть его немцем. На вора никто не обращал внимания, за исключением обокраденной женщины, продолжавшей пилить его, да мальчишка-газетчик. Последний ткнул вора кулаком в спину и сказал:

— ⁶⁶3аснул, что ли? Эх, карахтерный!

— Не смейте драться! — вспылил Полозов⁶⁷ и весь затрясся от гнева, неожиданного для него самого. Мальчишка испугался:

— Да я так, в нарошку. Чего его бить!⁶⁸

— Вы не смеете драться! Я вас в полицию отправлю! — кричал⁶⁹ (л. 24) доктор. Мальчишка юркнул в толпу и крикнул из последних рядов:

— Сам туда не попади. Разгулялся, Карл Иваныч. Городовой обернулся к доктору и добродушно сказал:

— А чего их, мазуриков, жалеть, ваше благородие. Кабы они по чести поступали, а то вон у бабы последний рупь сбондил. При ихнем положении⁷⁰, может, ей, скажем, лопать нечего…

— Нечего, голубчик, нечего.

— Не вой, баба, отдадут, — остановил ее полицейский.

Вор шел молча и не оглядываясь и как-то особенно подбирая ноги, точно он ступал⁷¹ по чему-нибудь очень горячему. Доктору видна была его грязная шея и путаные волосы, сухие и жесткие. Хотя уже начинались холода, он был одет в одном узеньком пиджачке и каких-то тоненьких брюках, облипавших его тело, как мокрое полотно.⁷² Повыше коленного сгиба была большая дыра, в которую выступало тело, белое и чистое. Вероятно, вор знал про дыру, и ему должно быть неловко, но он как будто не признавал этого, шел и щелкал пальцами одной руки⁷³.⁷⁴ Доктор смотрел не отрываясь на это тело и думал, отчего оно такое белое и неужели он на самом деле мерзавец за то, что задержал вора.

— Так последние, вы говорите? — обратился он к женщине.

— Последние, батюшка немец, последние. Рупь семь гривен.

II⁷⁵

Вернувшись домой⁷⁶, Полозов⁷⁷ поцеловал вышедшую к нему жену. Всегда утром или днем, когда он⁷⁸ уходил, и вечером, когда он возвращался, они обменивались поцелуем, и это настолько вошло в привычку, что даже присутствие посторонних не⁷⁹ стесняло их. Антонина Павловна, жена доктора, была высокая стройная женщина, (л. 25) несколько даже суховатая. Пепельные волосы обрамляли ее продолговатое лицо с темными густыми бровями и⁸⁰ серыми глазами,⁸¹ зрачки которых, очень большие и бархатисто темные, придавали глазам выражение задумчивой мечтательности⁸² и глубины. Двигалась она неслышно, мягко и уверенно и ботинки носила какие-то особенные, без каблуков. Когда доктор обнимал ее своими дюжими руками, ему иногда казалось, что вот сейчас она растает, как облачко дыма, и когда он разведет руки, там ничего не окажется. Бывали минуты — очень редкие минуты, когда ему казалось другое — казалось, что он обнимает какое-то маленькое хищное животное, которое⁸³, мурлыча и ласкаясь, сейчас оцарапает его. Эта мысль стала являться у доктора с тех пор, как на плече его появился шрам от ряда мелких острых зубов, среди горячей⁸⁴ ласки незаметно впившихся в тело.⁸⁵

За обедом Полозов⁸⁶ рассказал жене⁸⁷ о случившемся, но умолчал о том, что вор назвал его мерзавцем. Антонина Павловна испугалась и вскрикнула:

— Но ведь он мог убить тебя! Ах, какой ты сумасшедший.

— Ну что за нелепость, — с неудовольствием сказал доктор и посмотрел на Володю. У того глаза горели от восторга и кулак энергично сжимался.

— Что ты? — спросил хмуро доктор.

— Ах, папа…

— Ну что?

— Я бы его… я бы.

⁸⁸Полозов⁸⁹ нахмурился и строго спросил:

— А ты знаешь, за что бы ты его?

— А зачем он крадет? Разве красть можно? Мама, красть (л. 26) можно?

Мать была авторитетом, к которому всегда обращался Володя. Михаил Петрович⁹⁰ счел нужным сделать поучение и рассказал ему, что очень часто люди крадут потому, что им нечего есть, что у них есть дети, которые хотят кушать. Может быть, и у этого есть дети или больная мать, которой нужны лекарства…

— Зачем же ты тогда схватил его? — удивился Володя. — Мама, зачем?

Антонина Павловна следила за прислугой, которая подавала обед, и рассеянно слушала разговор.

— Ах, все это глупости, — сказала она. — Просто это лентяй, дармоед, который не хочет работать. Их тут много в Москве шатается, почему их только не сажают в тюрьму. А только ты, — обратилась она к мужу, — не изволь этого делать, мало ли что может случиться. Ударит ножом, вот и геройствуй. И без тебя схватили бы.

Положительная и резкая манера говорить противоречила внешности Антонины Павловны и производила неприятное впечатление на людей, которые встречались с нею первый раз. Но она ни для кого не хотела ломать себя и ненавидела кривлянья. Потом, когда к А<нтонине> П<авловне> присматривались, эта манера начинала нравиться.

После обеда доктор прилег на диван. Приходили мысли о воре, но после сытной еды думалось как-то плохо, и доктор просто смотрел на кабинет, обставленный с деловитою серьезностью, на портрет жены в большой дубовой рамке и прислушивался к ее голосу. Она что-то выговаривала кухарке, сухо и холодно.

— Охота тебе, кисочка, волноваться, — лениво сказал доктор, когда жена села возле него.

— Ты ничего не понимаешь. Это необходимо… Ну сколько сегодня принес, (л. 27) мой котик?

Михаил Петрович⁹¹ начал вынимать из кармана скомканные⁹² бумажки. Обыкновенно он делал это с усиленной медленностью, чтобы шутя посердить⁹³ жену, которая нетерпеливо хватала деньги своими тонкими пальцами и разглаживала их на коленьях. Но теперь он делал это молча и быстро, и когда достал все деньги, Антонина Павловна поцеловала его.

— Милый ты мой! Тридцать рублей.

Доктор смотрел на ее тонкие и белые пальцы, ласково шелестевшие бумажками, и думал, что Тоня раньше так не любила денег, как теперь, и что в тридцати рублях рубль семь гривен⁹⁴содержится очень много раз. Вот был-то бы⁹⁵ доволен вор, если бы ему удалось украсть эти деньги! Но это ерунда, что Тоня плохая женщина. Она не виновата, что⁹⁶ мужа ее назвали мерзавцем.

— О чем задумался?

— Так, Тонечка. Осень уже на дворе.

— Да, пора шить себе кофточку. Ну, голубчик, иди писать.

— Не хочется что-то, Тоня.

— Нечего, нечего. Иди, — жена ласково обняла его и шутя начала приподнимать с дивана.

— Какая ты славная, Тонечка!

— Да неужели? — рассмеялась та и начала разглаживать бороду доктора. — Ну правда, отдохни. Ведь тебе немного осталось?— речь шла о диссертации, которую писал⁹⁷ Полозов.

— Немного.

— Значит, скоро… профессор?

(л. 28) Володя, поймавший где-то таракана и отрывавший ему ножки, бросил насекомое и побежал в кабинет.

— Чего вы смеетесь? Мне можно с вами? Мама, можно?

III

На другое утро после чаю Антонина П<авловна> оделась для выхода и сказала мужу:

— Ну, что же ты не собираешься? Двенадцать часов.

— Не хочется, кисонька, — ⁹⁸ виноватым голосом сказал доктор.

Речь шла о передвижнической выставке картин, куда они собирались давно уже пойти. А<нтонина> П<авловна> рассердилась:

— Но как же это? Ведь ты же⁹⁹ обещал Посконскому идти вместе? Он будет ждать.

— Ведь ты знаешь, кисонька, я ничего не понимаю в этой мазне. Бог с ней, с этой выставкой.

— Если не хочешь идти, не нужно было обещать. Это называется свинством. — А<нтонина> П<авловна> всмотрелась в лицо мужа. Тот старался смотреть в сторону, но А<нтонина> П<авловна> подняла пальцем, одетым в перчатку, его лицо, и с неудовольствием спросила:

— Что это? Опять хандра? Ну-ка, посмотри в глаза. Не так, прямо, прямо. Так и есть!..

Полозов¹⁰⁰ поцеловал ее руку повыше перчатки и тоном извинения произнес:

— Это пустяки, Тонечка. Просто нездоровится слегка. Ты иди с Посконским, а я поработаю, и все пройдет. Да скажи Посконскому, что вечером я к нему зайду поболтать.

(л. 29) Ан<тонина> П<авловна> строго и прямо глядела в глаза мужу, но тот перебирал на столе бумаги. — ¹⁰¹ Михаил Петрович!

Полозов¹⁰² кинул быстрый взгляд на жену, обжегся о¹⁰³ строгий взгляд ее серых глаз¹⁰⁴ с темными зрачками и, улыбаясь, проговорил:

— Ну ей-богу же ничего. Какая ты смешная!

А<нтонина> П<авловна> покачала головой и вышла, шелестя шелковою юбкою.

Оставшись один, Полозов¹⁰⁵ бросил бумаги, лег на диван на спину, так что его широкая борода уставилась кверху, и рассердился на жену.

— Что за безобразие! — подумал он, с укором смотря на портрет жены. — Точно это от меня зависит иметь дурное или хорошее настроение. Хандрю и хандрю. Ведь я хандрю, а не ты — тебя я не заставляю хандрить?

Доктор, казалось ему¹⁰⁶, понимал те основания, которые принуждали жену сердиться на него, когда он бывал печален и тосковал: она думала, что если он хандрит, то это значит, она не сумела сделать его вполне счастливым. На этот раз основания эти показались доктору смешными и вздорными. Однако чувство вины перед женою не проходило, и доктор еще раз повторил доводы, почему он имел право не пойти на выставку. Во-первых, он не понимает этой мазни, что называется живописью, и не любит. Жена его и Посконский любят и понимают — так пусть они и идут.

— А мне еще работать нужно, — спокойно солгал он. Глаза его рассеянно обежали комнату, скользнули по разбросанным листкам диссертации и уставились в окно, откуда глядел на него серый осенний день. Смягченный двойными рамами глухо доходил неумолчный грохот (л. 30) улицы.

— Мерзавец! — подумал доктор. — Какое право имел этот дурак назвать меня¹⁰⁷ мерзавцем?

Когда знакомые говорили доктору, что он счастливый человек, он¹⁰⁸ отрицательно качал головой, когда же, возмущенные его требовательностью,¹⁰⁹ те по пальцам высчитывали, почему он счастлив и не может быть иным, он ласково улыбался, похлопывал по плечу и говорил:

— Да я не спорю, голубчик¹¹⁰. Ну, а как ваши дела? Как здоровье жены? Я слыхал, к вам тетушка приехала?

И он спрашивал о том, что наиболее в этот момент интересовало его собеседника и что он находил каким-то чутьем. Тот говорил о себе и, тронутый внимательностью доктора, хотел его отблагодарить и снова повторял, что доктор очень счастливый человек.

— Не спорю, голубчик, не спорю. Мне, правда, очень везет.

Счастливым¹¹¹ Полозова¹¹² стали называть с тех пор, как он, студентом еще пятого курса, женился на А<нтонине> П<авловне>. А раньше его¹¹³ считали очень несчастным и даже говорили, что лучше ему умереть, чем так пьянствовать, дебоширить и, в конце концов, обратиться в оборванца, который останавливает на улице прохожих и просит у них три копейки на ночлег. И хотя, возвращаясь иногда с кем-нибудь к воспоминаниям прошлого, доктор утверждал, что никогда не мог дойти до Хитровки, потому что туда попадают люди только с слабым желудком, который не может переносить алкоголя, а у него (л. 31) желудок хороший, — он все же соглашался, что жизнь его до женитьбы представляла собою несчастье, а после женитьбы стала счастьем. И если он отрицательно покачивал головой, когда ему говорили о его счастье, то вовсе не потому, чтобы отрицал его: факт всегда остается фактом. Просто он думал, что переносить¹¹⁴счастье¹¹⁵, точно так же как и иметь большие деньги, вовсе нелегко и требует некоторых особых приспособлений в организме, которых у него, у доктора, нет.

Долголетняя ли привычка к страданиям, или действительно у Полозова¹¹⁶ не было в организме соответствующих приспособлений, но счастье не могло слиться с его существом и существовало как-то рядом с ним, как нечто вполне независимое и самостоятельное. Так иногда придет хороший человек, и с ним весело и легко, но вот он уходит в соседнюю комнату, и становится как будто темнее, вот он взял шапку и ушел совсем — опять темные мысли завладели головою. Иногда доктору казалось, что он идет по шумной улице и¹¹⁷ осторожно несет блюдце с полною водою и он страшно боится расплескать ее, так как эта вода — его счастье. Нужно так осторожно переминать ногами, смотреть и на блюдце, и под ноги, и по сторонам — и все же стоит кому-нибудь громко крикнуть над ухом, он сейчас же расплескает воду, и все будет сильнее плескать, и наконец возьмет и прямо выльет всю ее.¹¹⁸

Это было утомительное занятие¹¹⁹ — нести блюдце, полное воды, и вот почему он не любил, когда говорят¹²⁰ о его счастье, и качал головою. Достаточно того, что каждое утро, просыпаясь, доктор должен был спрашивать себя: а так же ли я счастлив, как вчера, точно во время сна могло что-нибудь случиться такое, от чего счастье уйдет. Доктор знал, что эти опасения глупы, но ничего не в состоянии (л. 32) поделать с ними и иногда жалел¹²¹ счастливых людей, так как думал, что все они разделяют его участь. Утомительное это было занятие, до того утомительное, что когда¹²² наступали те черные промежутки в жизни доктора¹²³, которые жена называла хандрой и распущенностью, он отдыхал, тоскуя. Хороший и веселый знакомый выходил в соседнюю комнату, и становилось скучно без него и думалось: пусть он побудет там еще, а я пока отдохну от смеха.

Вероятно потому, что доктор считал свое счастье непрочным, ему казалось, что он теперь все время лжет. Это было нелепое представление, но оно преследовало доктора по пятам. Когда он целовал жену, ласкал ребенка, принимал больных, смеялся с знакомыми — он чувствовал во всем этом какую-то глубоко скрытую, непонятную, но вместе с тем отчаянную ложь. Была ли она в нем самом, или в тех, кого целовал, или с кем смеялся, он понять не мог и думал, что ложь в нем, совестился этого, и чем более совестился, тем становился ласковее и уступчивее. Одно время он так щедро рассыпал вокруг себя ‘голубчик, дорогой, хороший’, что Посконский стал звать его самого ‘голубчиком’, а А<нтонина> П<авловна>, обижаясь за мужа, стала еще резче и определительнее в своих выражениях, граничивших иногда с цинизмом, но никогда не бывших глупыми или пошлыми. Полозов¹²⁴ не пытался найти¹²⁵ ложь, потому что ее — он был уверен — в действительности не существует, и¹²⁶она была как те черти, которых ловят алкоголики и уходят¹²⁷по мере того, как к ним¹²⁸ приближаются¹²⁹.¹³⁰ В конце концов, он думал, что вовсе это не ложь, а что-нибудь другое,¹³¹ сродни этим нелепым опасениям¹³² потерять счастье. Ведь никакой же не находил он и не видел лжи в то время, когда он был несчастен и когда, как он думает теперь, он действительно много лгал и (л. 33) себе, и другим.

И в это утро доктору показалось, что рука его дрогнула и вода из блюдца немного выплеснулась. И, как всегда, он почти обрадовался этому и даже старался выплеснуть сам¹³³ еще немного. По крайней мере, сам он думал, что старается и был уверен, что если бы он захотел, то мог бы сесть за работу и плюнуть на все эти неприятные и ненужные мысли. А главное, мог бы не задавать себе этого ненужного вопроса, назойливо вторгавшегося в голову:

— Мерзавец! Какое¹³⁴ право имел этот дурак назвать меня мерзавцем?

Полозов¹³⁵ сел в кресло, которое обыкновенно занимали клиенты Посконского, закурил папиросу и тогда только обратил внимание на хозяина. Тот давно уже смотрел на приятеля тем рассеянно внимательным взглядом, который бывает у людей, оторванных от работы.

— Чего тебе надо? — спросил он. — Если так, без дела, то¹³⁶сиди и жди. Две жалобы и иск.

— Я так, Ленечка. Но ты работай. Я не буду мешать.

Посконский театральным (жестом) сложил руки на груди и¹³⁷устремил укоризненный взгляд на Михаила Петровича¹³⁸.

— Ну что ты? — удивился М<ихаил> П<етрович>.

— Нет, скажи, до каких пор ты будешь называть меня этим дурацким и вульгарным ‘Ленечка’? Аполлон — и вдруг ‘Ленечка’!

— Ну, Аполоша.¹³⁹

— Черт тебя возьми с твоим ‘Аполошей’. Ведь есть же у меня (л. 34) имя Аполлон? Не понимаю этой нелепой манеры коверкать имена и из красивого имени создавать пошлость. Что если я тебя буду звать Мишунчиком¹⁴⁰?

— Да зови.

— Убирайся. Ты ничего не понимаешь.

Посконский схватил перо, и когда доктор открыл рот, чтобы возразить, он уже писал что-то. Полозов¹⁴¹ с улыбкой посмотрел на друга, слабость которого к красоте была хотя не совсем понятна ему, но мила, и подумал, какие у них собственно странные с виду отношения. Посконский¹⁴² был на восемь лет старше доктора и был когда-то его репетитором, и хотя¹⁴³ с тех пор прошло добрых двадцать лет, доктор продолжал быть почтительным и даже несколько боялся его, а тот не в шутку [иногда распекал его]. Антонина П<авловна> долго не понимала этого и кончила тем, что стала сама распекать Посконского¹⁴⁴.¹⁴⁵

Доктор уже внимательно поспел рассмотреть¹⁴⁶ наклоненную голову друга и заметил, что в его черных и вьющихся волосах заметно прибавилось седины. Потом он¹⁴⁷ с такою же внимательностью осмотрел кабинет и в¹⁴⁸ сотый раз подивовался, как красиво сумел Посконский обставить комнату. Она носила несколько мрачный¹⁴⁹ характер благодаря темным обоям¹⁵⁰, мебели черного дерева¹⁵¹ и строгой прямизне линий, и эту мрачность только немного искупали развешанные по стенам портреты русских писателей, главное место среди которых занимали¹⁵² Белинский, Добролюбов и Писарев. Лично Полозову¹⁵³ больше нравилась приемная, светлая и веселая, благодаря массе цветов, оригинальным¹⁵⁴ картинам масляными красками, но Посконский говорил, что¹⁵⁵ он ничего не понимает и что так надо: переходя из веселой приемной в мрачный кабинет, клиент проникается важностью совершаемого дела и доверием (л. 35) к деловитости адвоката. Но доктор знал, что Посконский шутит¹⁵⁶ и что он искренне любит все красивое и сам даже играет на пианино, и играет так хорошо, что иногда хочется плакать, хотя сам черт никогда не поймет, о чем жалуются и тоскуют звуки. И это бывали смешные¹⁵⁷ минуты, когда Посконский начинал экзаменовать растроганного ученика и тот врал напропалую, смеясь и извиняясь:

— Ведь ты же знаешь, голубчик, что я не по этой части. Поговори с женой — она вот понимает.

Антонина П<авловна> действительно понимала и живопись, и музыку, и хотя растрагивалась с большим трудом, всегда умела,¹⁵⁸ объяснить, что какой звук значит. Посконский все писал, и доктор не вытерпел.

— А воры сидели у тебя на этом кресле?

— А? Не понимаю, что ты говоришь.

— Воры, говорю я, сидели на этом кресле, на котором я сижу.

— Сидели. А теперь сидит осел, который мешает.

Полозов¹⁵⁹ помолчал.

— А я ни разу не видал воров.

Посконский писал, и доктор, не получив ответа, продолжал:

— Вчера, впрочем, встретил одного. А до тех пор ни разу. И у меня ничего украдено не было. Сам я воровал, но только когда был маленький. Сахар воровал. А ты когда-нибудь воровал?

— Воровал.

— Вот как! Расскажи, пожалуйста, это очень интересно.

— Убирайся.

— Меня очень интересует вопрос, что такое кража?

— Если ты не отвяжешься, я выброшу тебя за дверь. Вот шкаф, а в шкафу книги. Возьми ‘Уложение’ или Фойницкого. И успокойся, (л. 36) Полозов¹⁶⁰ улыбнулся угрозе выбросить его за дверь, так как в полтора раза был больше Посконского, и пошел к шкафу, где с трудом разыскал указанные книги. Усевшись с ногами на диван, он перелистал книги, отбросил ‘Уложение’, но Фойницкого читал долго. Однако, когда книга была закрыта, лицо Полозова¹⁶¹ выражало неудовлетворенность.

— А больше у тебя ничего нет о краже?

— О краже, нет. Есть о мошенничестве по русскому праву.

— А разве это не то, что кража?

Посконский свирепо посмотрел на доктора и, не отвечая, углубился в работу.

У доктора бывала зубная боль, и он испытывал тогда такое ощущение, что будто бы болят все зубы во рту. Но стоило прикоснуться к зубам и сразу становилось ясно, что болит именно он один, а остальные только так отражают эту боль. То же произошло с ним и сегодня утром, когда он предложил себе вопрос о праве, на основании которого¹⁶² вор назвал его мерзавцем. Именно в этом месте болело, и болело так сильно, что боль отражалась на всем, даже на аппетите: доктор ел сегодня очень мало, но есть ему не хотелось.¹⁶³ Нужно было пойти к дантисту, каким для него часто являлся Посконский, вырвать Зуб, но дантист пишет и дает инструменты: рви сам. Может быть, в этих книгах и находился ответ на то, что тревожило доктора, но он сам не мог найти его.

— Но чего же мне собственно надо? — подумал доктор, растягиваясь на диване в своей обычной позе, бородой кверху. И ответ был такой: надо уничтожить боль, которая является при мысли, что он схватил (л. 37) вора и тот назвал его мерзавцем. Но откуда эта боль, да есть ли еще она? Может быть, что-нибудь такое же несу<ще>ствующее, как постоянные опасения за счастье и¹⁶⁴чувство лжи? Доктор старается на минуту ничего не думать и прислушивается к тому, что происходит где-то у него в груди. Болевое ощущение реально и несомненно. И не в груди только, а и в голове. И даже физически гадко как-то: слегка как будто тошнит, во рту кисло.

— Может быть, желудок не в порядке? — думает доктор. Но нет, желудок в порядке, язык он смотрел еще днем — никаких признаков недомогания. Но как эта боль удивительно похожа на физическую: так бы и поднялся сейчас и принял чего-нибудь: хоть касторки, или компресс бы положил. И когда он вспомнит вора, боль из ноющей переходит в острую, и тогда особенно хочется сделать что-нибудь такое, что облегчило бы.

В книгах ничего нет. Тут говорится о том,¹⁶⁵ какими признаками определяется кража, и что, помимо простой, бывает кража со взломом, грабеж и еще что-то. Все это Полозов^1б6 уже знает, хотя не так точно, и ему хочется узнать совсем другое.

Но что?

Боль становится сильнее, но ничего не говорит о том, что нужно доктору. Не то хочется знать, хорошо или дурно красть, не то узнать, откуда берутся воры и правы ли те, кто их хватает, хотя бы сами воры называли их за это мерзавцами. Вор украл у женщины два рубля и за то он и вор и негодяй. А доктор украл у него свободу — и он… Но почему же ‘украл’ свободу. Разве он не имел право на это. А все-таки виноват во всем случай. Если бы Полозов¹⁶⁷ не пожалел четвертака и поехал бы домой на извозчике, или если бы погода (л. 38) была дурная, он не встретил бы вора и не схватил <бы> его. И этот бледный человек без шапки с таким белым телом гулял бы на свободе, быть может, ел бы что-нибудь вкусное, купленное на украденные деньги, или пил бы водку и был <бы> весел. А теперь он в тюрьме, а доктор тут на диване хандрит — думает о воре.

— Удивительная вещь — случай, — сказал вслух Полозов¹⁶⁸, но Посконский не ответил.

И почему именно он, доктор, такой добрый и хороший человек, который старается быть со всеми ласковым и в эту минуту носит как раз вазочку для жены, должен был схватить вора, а не кто-нибудь другой. Удивительно распоряжается людьми судьба! А ведь как ни совестно сознаться, а ему было жаль разбитой вазочки, и не разбей ее вор, доктор, может быть… Какая гадость!

Доктор морщится,¹⁶⁹ п<отому> ч<то> ощущение кислоты во рту усиливается. Он смотрит на кресло и думает, что это очень странно¹⁷⁰, что вот и на нем так близко от доктора¹⁷¹ сидели¹⁷² воры, такие же, быть может, как тот оборванный, или другие — толстые, наглые, с крючковатыми носами, укравшие тысячи или даже десятки тысяч… Однако, как эти представления о наглости¹⁷³отдают прописью. Почему же прописью? Конечно, воры наглы, иначе разве осмелился бы он, тот, назвать порядочного человека мерзавцем? А почему он, Полозов¹⁷⁴, непременно порядочный человек, а не этот… ну, мерзавец. Нет, нужно было ехать домой на извозчике и вообще нужно избегать ходить¹⁷⁵ по улице. Улица всегда что-нибудь преподнесет. А на извозчике сел и доехал — можно совсем не смотреть по сторонам. Хорошо и¹⁷⁶в конке, с газетой.

— Ты когда-нибудь на конке ездишь? — спросил доктор Пос-конского, но тот и на этот раз не дал ответа.

(л. 39) И почему непременно он, доктор, должен был схватить вора, он, который никогда не видал воров и не слыхал о них. Ну слыхать, положим, слыхал, и читал, и даже ругал воров — крупных воров — но это совсем другое. У него есть своя специальность — больные — и какое ему дело до воров? Крадут — ну и крадут. Всегда так было и будет. Они крадут, прокуроры обвиняют, защитники оправдывают, а суд сажает в тюрьму. При чем же он-то здесь?

Доктор¹⁷⁷ вздыхает. Да недавно, совсем еще недавно, вчера утром¹⁷⁸, было счастливое время, когда он был ни при чем, а теперь… Но почему же именно мерзавец? Мерзавец — значит человек, который поступает нечестно…

— Слушай, ‘голубчик’, а жена твоя где нынче вечером?— спросил Посконский.

— В попечительстве, на заседании. Я тоже собирался…

— Погоди минутку, сейчас кончу.

Вот он, напр<имер>, нехорошо поступил, что не поехал с женой на собрание, а он тоже член попечительства о бедных. Правда, что А<нтонина> П<авловна> лучше его в этом отношении, не пропускает ни одного собрания. И потом так делает много добра. Она расчетлива, но денег, когда нужно, не жалеет. Есть родственники бедные, она их содержит. А он разве бедных не лечит? Чего еще требовать от человека? Да, наконец, какое ему дело до всех этих тонкостей— никогда он не простит себе, что не поехал на извозчике!

— Кончил, — сказал Посконский и потянулся так, что у него захрустели суставы. — Здорово вышл-о-о, — добавил он с зевотою: ну, сказывай, девица, сказывай, красная, что тебе надобно?

— Да вот, голубчик, неприятная история у меня вышла, — ответил (л. 40) доктор и рассказал про то, как он схватил вора, и про теперешнее свое¹⁷⁹ неприятное чувство.

— Ты — вора схватил? — засмеялся Посконский.

— Схватил, голубчик.

— Да какой черт тебя дернул?

— И сам не знаю, как вышло. Кричали ‘держи вора’, я и схватил. Гипноз какой-то¹⁸⁰.

— Врешь, это¹⁸¹ не гипноз¹⁸². Это у тебя инстинкт собственника заговорил.

— Да какой же я собственник?

— Все равно, назови хоть инстинктом честного человека. Ряд¹⁸³ честных предков, традиционное уважение к собственности, прочно организовавшееся, импульс,¹⁸⁴ весьма вероятно, дан был этим криком, нашедшим готовую почву в сфере бессознательного. Вот и все. Конечно, все это не особенно красиво, — брезгливо поморщился Посконский, — но повода для беспокойства я не вижу.

— Значит, я не мерзавец?

— Ну вот еще выдумал! — рассмеялся Посконский¹⁸⁵. — Судя по тому, что мне сообщила сегодня утром твоя жена, ты находишься, кажется, в¹⁸⁶ состоянии ипохондрии, самой глупой из всех, какие мне приходилось наблюдать, если принять во внимание характер твоей жены и вообще все условия твоего существования. Если бы не твой почтенный возраст, тебя следовало бы драть немилосердно. Нахал, имеющий от жизни все, что дается другим только частями: здоровье, талант…

— Талант?

— Да, талант — и я положитель<но> утверждаю¹⁸⁷, что со временем, когда ты пообтешешься, из тебя выйдет недюжинный ученый… Превосходная¹⁸⁸ жена, средства, хотя умеренные, но вполне обеспечивающие существование, тем более что ты в потребностях своих преследуешь умеренность — одним словом, ты¹⁸⁹ скотина, которой (л. 41) все завидуют, и он еще недоволен!

— А знаешь, голубчик, меня все-таки беспокоит это, ну вот случившееся.

— Ах, ну брось ты этот вздор. Ты не маленький и превосходно понимаешь, что никто из нас не избавлен от случайностей. И со мной, и с Петром, и с Сидором могла случиться такая история.

— Значит, и ты схватил бы?

— Если бы я и не схватил, это еще ничего не доказывает. Нужно взять в расчет весь комплекс ощущений, вызванных в тебе окружающим¹⁹⁰, обстановку… да мало ли еще что. Расскажи мне лучше, что это такое твоя хандра, на которую жалуется А<нтонина> П<авловна>.

— Да вот это, что я тебе говорил.

— Ах, пустое. Не всякий же ты раз воров хватаешь.

— Да как тебе сказать, — ответил раздумчиво доктор и вопросительно добавил: — к счастью, я не привык, что ли? Все идет так гладко, хорошо, что иной раз поневоле и…

— Взгрустнется? — рассмеялся¹⁹¹ Посконский.

— Нет,¹⁹² невольно подумается¹⁹³: уж нет ли тут чего такого? Все жалуются на несчастье, а мне счастья девать некуда?

Посконский еще смеялся, когда вошла А<нтонина> П<авловна>, заехавшая за мужем из заседания. Она все еще сердилась на него и не хотела раздеваться, но Посконский уговорил ее остаться напиться чаю.

— Сыграю вам что-нибудь, — привел П<осконский> последний довод, помогая А<нтонине> П<авловне> раздеться.

— Да, пожалуйста. Такое всегда тяжелое впечатление выносишь оттуда. Целое море нужды, а денег¹⁹⁴ гроши одни. Дамы наши только охают да стонут, а мужчины, — она покосилась на мужа, — дома сидят и хандрят. Я решила концерт устроить, и вас тогда на помощь притяну.

(л. 42) — Ну уж эти дамские концерты: на¹⁹⁵ грош луку, на пяток стуку.

— Плохо вы меня, видно, знаете. Нет,¹⁹⁶ со мной шутки плохи. У меня ни одной копейки не пропадет.

— Не сердитесь. Знаю я вас! Что ж, я с удовольствием помогу, чем сумею.

Когда после чаю Посконский играл, доктор¹⁹⁷ внимательно смотрел на его пальцы, и ему казалось странно¹⁹⁸, что вот когда ударишь пальцем по деревяшке, оттуда получается какой-то звук. И он подумал: ‘нет, не то говорил Леня, совсем не то. Он не по той деревяшке ударил’.

Мерзавец!

Какое гнусное и отвратительное название: мер-за-вец. Даже подлец — и то лучше, там, по крайней мере, можно хоть силу предположить, а тут что-то такое дрябленькое, бессильное, как цыпленок, высиженный осенью, но цыпле<но>к, делающий<ся> мерзавцем. И за что негодяй этот назвал его так? Очевидно, за то, что Полозов схватил его за ворот и задержал. Но в таком случае вор глуп, так как должен понимать, что он¹⁹⁹ совершает преступное и во всех честных людях должен встретить врагов²⁰⁰. И даже странно было бы: нарушать такой основной закон морали, как ‘не укради’, и думать, что его по головке погладят. А вот²⁰¹ нашелся доктор, сильный, умный и честный, который взял да схватил. И впредь будет схватывать, если вор будет воровать.

— Ты живи честно, — ²⁰² убеждает доктор кого-то, кто незримо присутствует в его кабинете: ты живи честно, и я буду первым твоим другом и всегда подам тебе руку. А теперь ты вор и плачься (л. 43) на самого себя… Ох!

Доктор лежит на диване, и борода его неподвижно уставлена кверху. Иногда борода резко вздрагивает: то доктор стискивает зубы от ноющей боли, которая теперь из груди и головы разошлась как будто по всему телу. Свет режет глаза и раздражает, и лампа вынесена в соседнюю комнату, откуда в кабинет проникает только слабый синеватый отсвет. Лица на портрете жены не видно, и это очень приятно Полозову.

— Вор глуп, это очевидно, но я еще глупее, я поразительно, феноменально глуп, и в этом отношении Леня совершенно прав (Посконский никогда не считал Полозова глупым человеком). Мне и больно сейчас, потому что я глуп. Умный человек рассудил бы и бросил, а я не могу рассудить. Как это в логике-то? Позабыл совсем, сколько лет прошло. Да, так: вор вреден, вредных людей надо уничтожать. Поэтому Полозов должен был схватить вора. Как ясно и хорошо.

Доктор повторяет силлогизм, заменяя слово ‘вредный’ словом ‘честный’ — выходит так же хорошо.

— А то, что мне скверно, — продолжает думать доктор, — это пустяки, на это не нужно обращать внимания. Просто оттого больно, что я очень хороший и добрый человек, который мухи не обидит. Конечно, мне жаль вора. Такой молодой и уже испорченный, и лицо у него интеллигентное, а на панталонах дыра, и в дыру видно белое тело. Шея у него грязная, а²⁰³ тело чистое, вероятно он все-таки бывает в бане. Конечно, жаль. Из него мог бы выйти человек. Мерзавец! Будь я мерзавец, разве я стал бы жалеть его. Сказал бы²⁰⁴: сиди себе, голубчик, в тюрьме, а я тут буду смеяться. А мне совсем (л. 44) не до смеха. Какой уже тут смех! Тьфу!²⁰⁵

Во рту доктора так скверно, что он сплевывает и снова принимает неподвижную позу и продолжает.

— А ведь это я соврал, что мне жаль вора. Мне нисколько его не жаль, пусть сидит в тюрьме. Там ему в такую погоду даже лучше, чем на улице: сыт, обут, одет. А мне жалко себя, за то, что он назвал меня мерзавцем. Ведь выдумали же такое отвратительное слово: мерзавец. Понятно, что я глубоко оскорблен, да и всякий на моем месте оскорбился бы. Живет человек на свете тридцать лет, слышит всегда: хороший, хороший, и сам знает, что хороший, и вдруг выскакивает²⁰⁶ из<-за> угла какой-нибудь негодяй и называет мерзавцем.²⁰⁷ Леня очень умно заметил²⁰⁸, что никто не гарантирован от оскорблений. И я просто испытываю естественное чувство обиды. Вора нужно было бы как следует наказать, чтобы не смел вперед…

При мысли, что вора, которого он схватил, нужно еще наказать за оскорбление, перед Полозовым раскрывается какая-то пропасть, в которой беспорядочно мечутся обрывки мыслей о жалости, честности, обиде. Он вскакивает с дивана и подходит к окну. По темному фону стекла²⁰⁹ сбегают светящиеся от лампы капли. На улице тихо и безлюдно. Только раз проехал какой-то извозчик с поднятым верхом. Окруженные светящим кругом фонари бросают тусклый отблеск на²¹⁰ мокрые плиты тротуара.

— Но если виноват вор, а не я, то почему же я чувствую себя виноватым? — думает доктор, укладываясь на диван. — Неужели я сомневаюсь, что я честный человек? Конечно, нет, в этом не может быть сомнений. Кто же тогда честен, если я… мерзавец. Никто, все мерзавцы, и только один вор честен? Глупый человек! Не мог понять, (л. 45) что я именно, как честный человек, должен был схватить его. Пусть он не ворует, и я первый стану его другом. А теперь мне просто жаль его, потому что у него бледное лицо и дыра на панталонах… Но я сейчас сказал, что мне не жаль его? Ах, какая чепуха!

Доктор повернулся на диване и решил:

— Будем думать основательно. Как это хорошо, то, что выходит по логике. Ах да: вор вредный человек. Вора нужно ловить. Ну я и поймал. Ах, какая чепуха!..

VII

— Ну что? Хандрит наш ‘голубчик’?²¹¹

— Хандрит, — с негодованием развела руками А<нтонина> П<авловна>. — Это становится просто смешно. Не велит, чтобы в кабинет лампу ставили. Положим, это уж всегда у него.

— Да вы воздействуйте на него. Ведь говоря между нами, А<нтонина> П<авловна>, он ведь у вас того, под башмаком, — улыбнулся Посконский.

— Как вы легко рассуждаете, точно вы не знаете этих тряпок. Нет характера, зато упрямство, как у осла, — точно вы его не знаете. Вот попробуйте-ка²¹² вы его уговорить пойти куда-нибудь — ни за что! Голубчик, голубчик, а сам ни с места. Вот когда я Володю родила — заявил, что мне вредно кормить самой, ну и делайте с ним, что хотите. Пришлось взять кормилицу. А уж когда хандра на него нападет, так… — А<нтонина> П<авловна> махнула рукой.

— Да что это, наконец, за хандра?

— Ведь вы знаете, как он пьянствовал? Конечно, нервы разбил²¹³, и теперь они не могут сразу прийти в порядок. Постепенно, конечно, все это пройдет, но жаль, что сам он не хочет взять себя²¹⁴ в (л. 46) руки. А из него мог бы выйти человек.

Посконский с нежным состраданием посмотрел на А<нтонину> П<авловну> и взял ее руки.

— Бедная вы моя! — тихо проговорил он.

— Ах, оставьте эти телячьи нежности. Главное, мне это обидно: ну будь он тупица, неспособный человек, как этот хотя бы доктор Иванов, а то ведь²¹⁵ способный и²¹⁶ умный человек — но не хочет, не хочет! Вы думаете, он, правда, не может понять музыки — прямо не хочет.

— Ну в этом отношении я вас²¹⁷ удостоверю, что он прямо-таки бревно.

— Мне не нужно, чтобы он там работал через меру или кланялся. Не захотел взять места в И<нститу>те, и²¹⁸ не нужно. Хотя хорошо, конечно, бы числиться на госуд<арственной> службе.²¹⁹Но не хочешь, стесняешься — дело твое, и я вовсе не намерена стеснять чью-либо свободу — я слишком для этого дорожу своей. Мне хотелось бы, чтобы он приобрел имя в науке, и он может это сделать, но не хочет!

— Но ведь он пишет же диссертацию, готовится.

— Кто говорит! Да все это с ленцой, спрохвала — а вот теперь совсем забросил. Месяц, как уже не берется. Эх, кабы я-то²²⁰могла! Не так бы я писала!

— За чем же дело стало? Возьмитесь, готовьтесь.

— Эх, голубчик, годы мои ушли. Раньше глупа была, по балам шаталась, да²²¹ романы читала, а теперь уже поздно. Дилетантствовать, хвосты трепать по разным лекциям да курсам я не способна, а для серьезного дела годы ушли. Ведь мне, А<поллон> Г<ригорьевич>, уже 25²²² лет. Не шутка сказать! Скажу вам по секрету, благо уже разоткровенничалась: так иной раз скверно станет! Ну если и добьешься своего, (л. 47) сделаешь из Миши человека, — так ведь что за радость быть до скончания века мужнею женою, и только мужнею женою.

— Но я совсем и не подозревал…

— А скажи, чего я ради буду с своею тоскою по людям шататься? Кому нужна эта моя неудовлетворенность? Довольно нытиков и без нас.

— Так как же?

— А так же. Штопаю чулки да в кухне готовлю. Да вот по этим еще попечительствам мечусь. Ох, уж вот где нытиков-то! Слушайте, так я на вас рассчитываю по поводу концерта. Не обманите.

— Но ведь это возмутительно, А<нтонина> П<авловна>, — горячо сказал Посконский, — разве можно так складывать руки. Правда, что сфера применения женского осмысленного труда крайне сужена нелепыми условиями нашего существования, но при той энергии, которой вы обладаете, при том уме, в котором нельзя вам отказать, вы легко могли бы сбросить²²³ связывающие вас путы и выйти на широкий путь свободного и смелого развития. Оставьте в покое эти ваши годы — для людей, обладающих мощною волей, — годов не существует, и смело в бой!

Посконский протянул одну руку вперед, а другую подал А<нтонине> П<авловне>. Но та улыбнулась.

— Все это, милый, одни французские разговоры. А вот я забыла спросить, не хотите поступить в общество улучшения участи женщин. Недавно возникло.

— Читал. Знаю. Сколько?

— Сколько хотите.

— Вот двадцать пять рублей. Довольно?

—

(л. 48)

VIII

Мерзавец!

Широкая борода доктора неподвижно торчит кверху. В кабинете темно и тихо. Из соседней комнаты проникает слабый луч зеленоватого света и неясно обрисовывает контуры большого тела, раскинувшегося на диване. Доктор думает:

— Вор назвал меня мерзавцем, потому что ему показалось странным, что его задерживает человек счастливый и сытый, в кармане которого есть тридцать рублей, а у вора ничего нет. И это²²⁴ действительно новая сторона вопроса, разрешающая все. Он думал, что я счастлив. Глупо, феноменально глупо со стороны вора. Это я-то счастливый человек! Сытый — это правда. Придется вот новый сюртук шить, старый уже не застегивается, неловко. Э, да ничего, хорош будет и старый. А не нравится, так и черт с вами. Главное, счастливый человек. И ведь что всего возмутительнее:²²⁵ и²²⁶ жена, и Посконский, и все знакомые считают меня счастливым. Интересно, каким я им представляюсь? Я кажусь им очень, очень высоким, сильным и умным, и таким, которому все удается. У меня высокий лоб, и они думают, что там много мыслей. Я очень серьезен, хотя и приветлив, говорю мало, и они все думают, что я очень умный, и ум у меня такой солидный, ученый. А жена им еще говорит: ‘Коля так занят²²⁷ своей диссертацией’. Вот, думают, умница-то! Некоторые, вероятно, догадываются, что я не умный, и, быть может, за спиной и говорят. Хотя нет, едва ли. Потом все они видят, что у меня хорошая квартира…

Доктор мысленно прогулялся по квартире и нашел, что квартира недурна, хотя и²²⁸ не то, что у Посконского.

— …что у меня хорошая жена…

Доктор представляет себе фигуру жены и ее тонкие пальцы, считающие (л. 49) и разглаживающие деньги.

— …Почему все они думают, что она хорошая? А ведь ее считают лучше меня? Потому, вероятно, что она красива и все-таки любит мужа. Удерживает его от пьянства. Заставляет работать. Ну там комитеты разные, концерты. Правда, она энергичная, смелая, живая. Пожалуй, даже она умнее меня. Я знаю, что ей хочется. О, ей много хочется: хочется, чтобы я приобрел деньги и известность. Много денег и много известности, что-нибудь такое захарьинское. Но она никогда не понимала меня. Это очень узкий, сухой, практический человек, без всяких идеалов. Она совершенно довольна тем, что есть, и вот она-то действительно счастлива. Я ей ни за что не расскажу про вора, потому что она не поймет меня и скажет то же, что и Посконский. Я не понимаю, как она может удовлетворяться нашею жизнью. Ведь эта жизнь, в сущности, удивительно пуста. Ну театры, ну комитеты, ну разговоры — а дальше что, опять театры? Опять разговоры? Придет Посконский, станет в позу и скажет: ‘в исторические моменты, подобные настоящему, когда придавленная мысль тщетно ищет выхода и накопившиеся силы рвут связывающие их оковы…’ или что-нибудь в этом роде. Умно, что и говорить. Но и сегодня он говорил то же, и вчера, и всегда. Потом станет обсуждать, что такое Лермонтов, или Чехов, или Глеб Успенский. Будет восторгаться. Но и вчера, и всегда мы обсуждали и восторгались. Потом станет острить. Я буду спрашивать у Лени, кто та прелестная незнакомка²²⁹, которая держит ныне в плену его сердце. Они будут хлопать меня по животу и изображать, как я стал профессором и читаю глупейшие лекции с идиотской рожей. И вчера, и всегда мы говорили об увлечениях Лени, хлопали меня по животу. Потом станем говорить, кто прав, марксисты или народники. Решим, что и те немножко не правы, и эти немножко не правы и что не годится во всяком случае так зазорно (л. 50) ругаться. Потом возмутимся по поводу Дрейфуса и пойдем ужинать. А потом спать. А потом опять Дрейфус, марксисты, народники. И все то же, все то же. Пока одурь возьмет. А она ничего, довольна всем этим. Идиотство. Когда я вот так п<р>оговорю вечер, мне кажется, что я весь вечер лгал, как мерзавец. Ну какое мне дело до Дрейфуса, до всех этих господ, марксисты они, или народники, или еще какие там черти. Оправдают Д<рейфуса> — я пойду ужинать, осудят — тоже пойду ужинать. Иной раз сам перестаешь понимать, что говоришь. У меня теперь кнопки такие: подави одну — Дрейфус выскочит, другую — марксисты. Они выскакивают, а я любуюсь: гляди, как язык чешет-то!²³⁰ Толкни²³¹ меня теперь ночью и спроси: а вы какого, доктор, мнения, насчет того, вступила Россия на путь²³² капиталистического развития или же ей можно обойтись и так? И я не проснусь, а язык сам начнет барабанить²³³: фабрики, артели. А она рада этим разговорам: по ее мнению, говорить о Дрейфусе — это совсем не то, что говорить об оперетке²³⁴, а по-моему, этот черт один. Ведь если бы хоть во сне потом Дрейфуса увидеть или что-нибудь такое, а то ведь и во сне всю ту же дребедень видеть будешь: Посконский стоит посередине гостиной, а я перед ним, и о Дрейфусе²³⁵ спорим. Я рад бываю, когда во сне откуда-нибудь с башни вверх тормашками полетишь. Глупо, но такое приятное, захватывающее ощущение, и при этом знаешь, конечно, что это во сне и что ты нисколько не ушибешься. И, по-моему, об оперетке²³⁶ говорить не в пример лучше. Оперетка²³⁷ так оперет<ка>²³⁸ и есть, знаешь, что никого ими обмануть нельзя. Вот, мол, смотрите: сидит скотина и об оперетке²³⁹ разговаривает или в винт играет. А марксисты материя подлая, которая²⁴⁰ прямо к тому и создана, чтобы людям честным очки втирать. Говоришь и думаешь: любуйтесь мною, граждане российские, другие вот в винт играют или об оперетке разговаривают,²⁴¹ и (л. 51) (я) мог бы об оперетке рассуждать, а я вот вместо того В.В. по косточкам разбираю и разницу между ценностью и стоимостью установить хочу. И не я буду, если не установлю. Чем не умница, чем не красавчик²⁴²? Ох, тошно. И вот так весь вечер пролжешь, до того пролжешь, пока в краску от стыда ударит. Ну, а сам-то я, если говорить по совести, не бывал доволен, что вот у других в винт играют, а у нас²⁴³ разговоры о Марксе ведут? Бывал, ей-богу, бывал. Это теперь вот мне ясно,²⁴⁴ что я лгал, лгал, как каналья, а тогда тоже ходишь себе, да ответ налаживаешь, да думаешь: как славно мы вечер провели. А почему славно, где славно? Ох, тошно. Провалиться бы тому, кто этих марксистов выдумал!

Хотя доктор думает, что ему тошно, но думает это для того, чтобы не спугнуть тот призрак облегчения, которое он начинает как будто испытывать. И чем более он ругает себя и все эти разговоры, тем легче ему становится. Лег он на диван форменным мерзавцем, а хотя и теперь думает, что он мерзавец, но в этом мерзавце слышатся уже такие легкие, ласкающие нотки. Доктору кажется, что он ребенок и над ним стоит мать и бранит его и делает суровый вид, но стоит ему только улыбнуться — счастливой улыбкой озарится и суровое лицо матери и снова польются и смех, и веселье, и шалости. Ведь, в сущности говоря, ничего еще не потеряно. Стоит ему сейчас подняться, зажечь лампу, и когда Тоня вернется домой, сказать ей: ‘Тоня, голубчик, прости меня за эту глупую хандру’… и начнется старое, хорошее.²⁴⁵ Вот он сейчас спустит с дивана одну ногу…

Доктор спускает ногу и хочет встать, но внезапно откачивается назад и падает, закрыв глаза, как от сильного света, и сдерживая стон, на этот раз не притворный. Про вора-то он и забыл!

— Проклятый! — шепчут побелевшие губы Полоз<ов>а. — Проклятый! Зачем ты здесь?

(л. 52) И с внезапным взрывом отчаяния, тоски и злобы на себя доктор говорит:

— Ах, зачем, зачем, пошел я пешком!

Мысли доктора, начавшие приходить в порядок и систему, внезапно разбиваются и путаются, как шашки, смешанные на доске рукой нетерпеливого и дерзкого противника. И поверх всего стоит²⁴⁶ слово ‘мерзавец!’, такое ясное, громкое и требовательное, как будто оно составлено из огненных букв. Оно жжет, оно проникает в голову сквозь закрытые веки и требует ответа. В нем нет уже той милой материнской ласки, которая слышалась в упреках доктора, обращаемых им к себе, оно звучит жестко и грозно.

— Да, не мерзавец же я, не мерзавец!— ²⁴⁷ возражает доктор, судорожно ворочаясь на диване.

В кабинете темно и тихо. Внезапно наверху, над потолком, раздаются уверенные и громкие звуки pas-de-quatr‘a {падекатр (букв, танец четырех исполнителей, франц.)}. Мелодии не слышно, и только резко и громко отбивается такт.

— Та-та-ти…

К нему вскоре присоединяется глухой топот танцующих ног. Доктор часто встречается на²⁴⁸ лестнице с гимназисткою из верхнего этажа и заметил, что у нее длинная коса и²⁴⁹ ярко-розовые щеки. Вероятно, к ней пришли теперь подруги и танцуют со стульями или друг с другом. Доктору кажется странным и обидным это веселье над его головой. Ему становится жаль себя и думается, что²⁵⁰ он уже²⁵¹ будет лежать²⁵² в могиле, а над ним²⁵³ликует²⁵⁴ все та же молодая, не знающая смерти жизнь. И чувство одиночества сильнее охватывает его и темнее кажется кабинет. Почему он не может веселиться так, как они, эти верхние? Почему он должен думать о каком-то воре,²⁵⁵ оборванном, жалком — и таком неумолимом? Полозов нерешительно поднимается с дивана, сидит некоторое время (л. 53) в задумчивости и решает: пойду гулять. Ему неловко перед женой, которая, вернувшись домой и не застав его, может бог знает что подумать: в самые сильные припадки хандры он не покидал дивана. Но он долее не в силах оставаться, слушать это веселое та-та-ти, и ощущать возле себя присутствие вора.

Высокие и прямые дома угрюмо молчат. Низ их²⁵⁶ слабо озаряется фонарями, пламя которых прыгает от ветра, а верх утопает в сером полумраке осенней ночи. Видимо, час поздний, потому что на улице совсем не видно прохожих, и²⁵⁷ только немногие окна в домах освещены. Невыс<ых>ающая осення<я> грязь липким пластом покрывает мостовую, пятна ее сереют на фундаментах домов, заброшенные туда резиновыми шинами.²⁵⁸ Узкие, кривые переулки сменяют друг друга. Изредка доктор пересекает улицы, ярко освещенные голубоватым светом электрических фонарей, дающих черные тени²⁵⁹, и полные движения и народа, но он поспешно сворачивает с них в первый попавшийся темный переулок.²⁶⁰ Там ему дышится легче и свободнее. Сыроватый воздух, в первую минуту освеживший его голову, теперь начинает тяготить его и душить. Доктор распахивает пальто и²⁶¹ сдвигает на затылок шапку и шагает, грузный, медленный. Походка его не утратила характера неторопливости и твердости, но когда Полозов проходит мимо фонаря, свет последнего²⁶² выхватывает из мрака²⁶³ хмурое и детски²⁶⁴ растерянное лицо, к которому широкая и солидная борода словно²⁶⁵ нарочно прицеплена каким-то шутником-парикмахером. Доктор думает, что он напрасно пошел гулять. Правда, здесь нет одиночества кабинета, но какое-то другое странное беспокойство начинает волновать его. Как будто сейчас должно случиться что-то очень тяжелое (и) мучительное, и случится это непременно на улице, и не дальше вон того угла, за который он сейчас повернет. Но за этим²⁶⁶ углом ничего нет. Однако беспокойство не (л. 54) проходит. Похоже на то, что Полозов хочет вспомнить что-то очень нехорошее, что он сделал, и сделал недавно. Вор? Нет, это не то. Полозов поворачивает за новый²⁶⁷ угол. Улица несколько пошире других, но так же скудно освещенная. Только в одном месте, как раз за самым углом, камни мостовой блестят от света, вырывающегося из ряда освещенных окон. Окна завешаны чем-то очень грязным, но в одно, распахнутое настежь, вырываются деревянные, но назойливые звуки дешевого органа. Отчаянно весело, несмотря на одолевающее его хрипение, орган выкрикивает какой-то бесшабашный мотив, в котором тонут громкие разговоры и звон посуды. Перед трактиром и²⁶⁸ каменным <нрзб.>²⁶⁹ пустынно, тихо, но в нем, видимо, кипит своеобразная жизнь. Полозов, замедляя шаги, минует трактир и останавливается: он нашел причину неясного беспокойства. Этот мотив напомнил ему другой такой же скверный день, как сегодня, и скверную ночь.

Года два или три тому назад — доктор²⁷⁰ точно не может определить времени — жил он на даче с женой и двумя ее сестрами, девушками. Взгляд его пригляделся тогда к праздничной картине этой жизни. Благодаря своеобразному подбору, сгоняющему на дачу людей все более или менее состоятельных, все окружающие²⁷¹ люди²⁷² казались доктору²⁷³ непохожими на обычных людей действительности, которые страдают, болеют и умирают. Эти люди были сплошь счастливы. Все они одеты были в белое, красное или голубое, но яркое, веселое и говорящее о празднике, и лица у всех у них были такие же белые и радостные. Радость начиналась с утра, когда над головой развертывалось голубое небо, и кончалась позднею ночью, когда над парком всплывала луна, играла с веселыми струйками темного озера и вырезывала из черной листвы светлые, фантастически красивые кружева. Тогда весь парк наполнялся тихим шорохом, подавленным смехом и тихою речью. Слышались чьи-то шаги, и песок хрустел под (л. 55) ними, и разом на свет выходили две белые неясные²⁷⁴фигуры, а рядом с ними двигалась густая, черная тень. И Полозов гулял в эти ночи с женою и целовался с нею, прислушиваясь к звукам далекого пения. Кто пел, что пел — они не знали и не хотели знать, довольно было того, что грудь их и певца разрывалась от полноты жизни, и еще жаждала этой жизни, и еще — без конца жизни, любви и счастья! Это был какой-то пир во время чумы.

И вот совершенно неожиданно доктору пришлось поехать в город. День был серенький, тусклый. Когда доктор вышел из подъез<д>а вокзала, он сразу почувствовал себя перенесенным в совершенно иной, чуждый мир,²⁷⁵ захлебывающийся в грязи, стонущий от боли, корчащийся в судорогах²⁷⁶ безотрадно пошлого веселья. Все было просто, поразительно просто и обыденно, но эта простота показалась доктору ужаснее всего, что могло бы создать самое разнузданное воображение. Он²⁷⁷ шел по панели, и его толкали, обгоняли, кричали над его ухом, ругались и плакали сотни, тысячи темных, грязных фигур²⁷⁸. Все лица у этих²⁷⁹ беспокойных фигур были серые, озабоченные, тусклые, морщинистые, плохо выбритые, никто не думал друг о друге, и все бежали куда-то, бежали, как черные тени, гонимые призраком нужды, голода и смерти. Скрипят и хлопают двери винных лавок, вонючий пар поднимается из окон съестной, и видно, как за липким столом, в туче мух, жадные рты поглощают какую-то мерзость. Через улицу бежит девчонка с бутылкой постного масла и просаленной бумагой, откуда торчит хвост селедки, и доктор представляет себе место, куда она бежит и где ее нетерпеливо ждут — там не²⁸⁰ знают о лунных ночах. Заплывший жиром, красный, как сургуч, плывет по панели купец, как большая сонная акула в стае мелкой рыбешки, и доктор видит большие амбары, набитые хлебом, мощеный двор с высокими стенами и (л. 56) рвущуюся с цепи злую собаку. Вот шатается пьяный, лицо его замазано кровью и серою пылью, один глаз совсем заплыл, другой смотрит жалобно и дико. Он ругает кого-то отвратительными словами, грозит грязным кулаком, потом облокачивается на частокол садика и плачет, вызывая смех и грубые шутки. Городовой, утомленный, потный, заворачивает лошадь ломовика и, обернув руку обшлагом рукава, бьет ее по морде. В этом море кричащей грязи скользят, приподнимая белые платья и брезгливо сторонясь от прохожих, нарядные, свежие женщины, с такою же осторожностью пробираются хорошо одетые мужчины с сытыми, самодовольными физиономиями. В²⁸¹ сетчатой оболочке их глаз отражается улица с всею ее ужасающею простотою, но она не в силах погасить в них довольного²⁸², светлого, радостного²⁸³огонька. Доктору начало казаться, что люди внезапно ослепли и не видят друг друга. Разве мыслимо было бы то, что есть сейчас, если бы они видели? И он, этот внезапно прозревший слепец, чувствует, что ему становится страшно. Он затрудняется перевести увиденное им на язык слов, он²⁸⁴ слепнет опять и не понимает, что он такое страшное и²⁸⁵ омерзительно гадкое увидел²⁸⁶ за минуту перед этим, — но как будто камень какой опустился ему на душу и давит, давит ее. Не торгуясь, доктор нанял извозчика и бежал и дорогой старался не смотреть²⁸⁷ на выцветшую спину возницы, в которой он замечал каждую потертую нитку, и эта нитка рассказывала ему длинную повесть серой задавленной жизни. Весь день доктор чувствовал тогда то же как будто физическое недомогание и тошноту, которые мучат его теперь, и с нетерпением ожидал ночи, когда он вернется домой. И вот была ночь, когда он возвращался на вокзал по тем же улицам, такая же ночь, как теперь, серая, теплая и сырая. И так же безлюдны и молчаливы были улицы, (л. 57) как и теперь, и угрюмо прямы и строги высокие дома. Доктор радовался безлюдию и шел, успокоенный, когда ничтожное, самое ничтожное обстоятельство обратило его внимание, снова как будто сняло с его глаз пелену и наполнило тем же²⁸⁸ хаосом тягостных чувств. Он увидел высокую прямую стену дома, выходившую на соседний двор. Стена была белая, глухая и только в одном месте была сильно закопчена дымом. И вот по какой-то странной игре мысли эта копоть, на которую, быть может, он первый обратил внимание из миллиона едущих и идущих мимо, эта копоть сказала ему все. С клоунской²⁸⁹ быстротой его мысль вызвала жалкие фигуры дня, провела их²⁹⁰ перед изумленными глазами доктора, и распихала по высоким и угрюмым домам. И доктор видел их в их беспокойном сне, слышал²⁹¹хрипение их грудей, и вся эта бесконечная площадь безмолвных²⁹² домов, составляющих город, и сверху донизу набитых²⁹³этими хрипящими фигурками, показалась ему чем-то еще более ужасным, чем сама кричащая и жалующая<ся> улица.

— Как их много! — думал доктор, садясь в вагон. — Как их много, — думал он, подходя к своей даче.

Тогда впервые, после двух лет безоблачного счастья, он снова испытал хандру и сперва испугал ею, а потом рассердил жену. Она не²⁹⁴ хотела или не могла понять того, что он увидел, и говорила, что видит то же каждый раз, когда ездит в город, и что здесь нет ничего ни странного, ни ужасного, ни нового. Постепенно²⁹⁵ у доктора исчезла ясность того представления, а потом он и совсем забыл о нем, но с тех <пор> он возненавидел улицу и боялся ее. И с тех <пор> в его сознании счастья явилась брешь, через которую входила тревога и странное ощущение постоянной лжи.

И вот теперь через три года эта ночь, этот пустынный переулок и (л. 58) отчаянно веселый крик органа напомнили ему ту ночь и те печальные картины. В нем еще с самого выхода из дома начался процесс возникновения этих полузабытых образов и тревожил его и вот теперь сразу дал им²⁹⁶ плоть и кровь и жизнь. Полозов²⁹⁷ поднял глаза кверху и увидел мрачный ряд домов, безмолвных, прямых, строго хранящих тайну заключенных в них жизней, подобных смерти, и смерти, полагающей начало жизни. Опять встали перед его глазами серые, жалкие фигурки, храпящие в беспокойном сне, и имя им было легион.

— Как их много! — думал доктор, поворачивая обратно к дому и торопливо проходя²⁹⁸ мимо освещенного трактира. — Как их много! — думал он, садясь на извозчика.

К мучительному чувству тоски и страха, которые испытывал доктор, примешивается²‘ доза радости. Ему думается³⁰⁰, что он нашел теперь, кто его враг, кто скрывался за этими неопределенными порывами тоски и неудовлетворенности, и, как крот, подкапывал его счастье³⁰¹, счастье, которое теперь³⁰² рухнуло ему на голову и придавило его к земле. Вот кто его враг — эти серые, жалкие фигурки. И как много этих врагов, и как разнообразны они! Художница-нищета³⁰³ с неистощимостью злобной фантазии украсила их всем, что есть ужасного и отвратительного в мире, вооружила их полчища из своего богатого арсенала и выпустила на свет, и они идут на доктора, неумолимые, жестокие, непобедимые в своей слабости. Доктору начинает казаться, что и раньше, до этого случая на даче, он боялся улицы и не любил ее, хотя не видел в ней³⁰⁴ того, что дается видеть нечасто и что каменит, как голова Медузы. Но нет, это неправда, он не боялся улицы, он только не любил ее, как не любят³⁰⁵ люди все грязное и некрасивое. Доктор помнит то глубокое и спокойное безразличие, с которым его взгляд скользил по серым (л. 59) фигуркам, во всем их подавляющем разнообразии. И, думается ему, причина этого безразличия лежала в сфере его бессознательного, сфере, на которую так любит ссылаться Посконский во всех трудно разрешимых загадках жизни.³⁰⁶ Долгим путем у доктора установилось строго натуралистическое миросозерцание, в котором все живущее и дышащее падало ниц перед всемогущим законом: так есть, так должно быть. Закон эволюции существовал где-то в прошлом, а в настоящем все казалось неподвижным, отлитым в определенные формы. Быть может, они когда-нибудь и изменятся, но сейчас они таковы, и спорить с этим нелепо. И осел, и лошадь происходят от одного корня, но это не мешает ослу оставаться ослом, а лошади — лошадью. И доктору кажется, что этот взгляд он бессознательно переносил с мира животных³⁰⁷ на разнообразный мир людей. Ведь и у них это разнообразие повелось откуда-то издавна, а теперь приходится только констатировать различия в надежде, что все тот же могучий закон эволюции внесет желательные перемены. А пока доктор совершенно спокойно смотрел на двух людей, идущих по улице,³⁰⁸ на одном из которых понадеты меха, а другой идет почти голый, смотрел так же спокойно, как на двух обезьян, из которых одна лохмата, а другая полугола. Он видел бесконечное разнообразие шкурок — ³⁰⁹ и думал, или чувствовал, что шкурки эти пришиты к телу, — а уж это не его вина, что у одного шкурка теплая, а другого не греет и в летние дни. Но, вероятно, уже тогда им чувствовалась ложность этого взгляда, потому что жизнь на каждом шагу противоречила ему, и, не в силах добиться разгадки, он предпочел уйти от улицы.

Доктору кажется — и уже не в первый раз, — что он напал на мысль, разрешающую все. Улица с ее серыми фигурками — вот кто враг его благополучия. И эта мысль бросает яркий свет на прошлую жизнь (л. 60) доктора и делает ее понятною. Она вся заключалась в борьбе с людьми³¹⁰, у которых пришиты плохо греющие шкурки. Они со всех сторон нападали на доктора и говорили: дай нам другие шкурки, нам холодно, — а он прятался от них. Как епископ Гаттон, спасающий<ся> от мышей в башне, он также взобрался на высокую башню и думал, что он там в безопасности. Чувство самосохранения заставляло доктора уйти от этих фигурок, не думать о них — и³¹¹ доктор долгое время думал, что это удалось ему сделать, хотя не покидавшее его беспокойство уже тогда говорило ему, что это невозможно. Путем бессознательного приспособления и переработки окружающей среды доктор и его жена окружили себя плотным кольцом таких же счастливых и хороших людей, как и они. Кто их знакомые? Посконский, никогда не унывающий и свободно и легко плавающий в море красноречия, профессор Станков с супругою, три доктора с семействами, учитель, несколько студентов, артист И<мператорских> Т<еатров> Волынский с супругою. Все это люди³¹²умные, хорошие, не совершающие ни преступлений, ни проступков, охотно заменяющие³¹³ винт³¹⁴ разговорами о марксистах. Доктор даже гордился, что вот ему удалось подобрать такой хороший кружок знакомых. И отличительным свойством всех этих людей было то, что все они более или менее счастливы. Доктор не понимает сейчас, как это могло так случиться, что вокруг них собрались только счастливые люди,³¹⁵ и он, и³¹⁶ жена очень добры и никогда не отвертывались от несчастных. А правда ли это? Доктору вспоминается фигура одного длинноволосого, сухого и тощего психопата, у которого галстук всегда был на боку, волосы и борода в пуху и брюки обязательно подвернуты. Он забывал их отвернуть, входя с улицы, так как тотчас же начинал говорить о Ницше, о сильных и жестоких. Он³¹⁷ проповедовал презрение к слабости и был³¹⁸ сам так слаб, (л. 61) жалок и несчастен. Он краснел, как девушка, и извинялся, когда ему, смеясь, указывали на его брюки, и бормотал что-то непонятное, а через полчаса уже снова лилась его³¹⁹ скучная, нескладная речь. Сперва он забавлял, потом начал тяготить своей жалкостью, тем более, что он не сумел или не захотел скрыть ее и иногда прорывался жалобами на себя, и потом исчез, спугнутый, вероятно, холодным молчанием. И все они облегченно вздохнули, когда от них убрался этот нескладный юноша с вечно подвернутыми брюками и презрением к слабости. Потом он, кажется, застрелился или утопился, что-то в этом роде. Доктор продолжает искать тех, кого они удалили от себя — и перед ним всплывает лицо девушки с массой вьющихся волос и широко открытыми, испуганными глазами, точно она испугалась, впервые взглянув на мир, и так и осталась в этом положении… Выперли они и девушку эту: не подходила она к их стаду.

— Ах, какие же мы скоты! — думает доктор, щуря глаза, и нагоняет извозчика. — Поживее³²⁰, голубчик, скорее!

Ему кажется теперь, что дома, в своих стенах, где он так долго и так удачно боролся с осаждающею его жизнью, он найдет успокоение. Ах, как отчаянно боролись они! Они знали, что на карте стоит их благополучие, самая возможность жизни. И старательно, настойчиво, с жестокостью бессознательно действующих они удаляли от себя все, что слишком громко говорило о горе, о преступлении. На их глазах погибал возле, запутавшись во лжи и правде, человек, совершил проступок — и они не боролись с ним или за него, они бежали от него, точно боясь, что вот через него войдет к ним жизнь со всеми ее страданиями, бежали от него, как от зачумленного, и забивали досками всякую память о нем. Всякий, заходящий в своих стремлениях дальше, чем конка, им ненавистен, утонувшие во лжи, они побивали шутками и, (л. 62) наконец, закрытыми дверями всех ищущих правды. Ах, эта девушка с испуганными глазами!³²¹ Где она, что с нею, первою осмелившеюся сказать доктору слово ‘мерзавец!’? Оно было только в глазах ее, доктор не понял тогда его — теперь он понимает.

Да, отчаянно боролись они! Все было пущено в ход, чтобы не пустить за порог улицу с ее жалкими, пошлыми и требовательными фигурками. Они выписывали умеренно либеральную газету, и она с эпическим спокойствием искусившего<ся> в битвах мудреца, сменившего меч на туфли и ночной колпак, сонным голосом рассказывала ‘Слово о полку Игоря, Игоря Святославича’³²². Рой мелких газеток с их отражением жизни толпы, с их грабежами, убийствами, кражами шумел где-то вдали от них: они не хотели знать, что думает и чувствует настоящая улица. Им так хорошо чувствовалось в обществе этой старой газеты, этого старого друга, увеличивавшего лишь около них число счастливцев, умеренно вздыхающих и умеренно радующихся, и, подобно <им>³²³, открещивающегося от жизни. Доктор вспоминает свою нежную привязанность к этому старому другу, милому и во дряхлости своей, и то, как он дал однажды аннибалову клятву никогда³²⁴ не менять его на другого. А книги? Ведь их читалось много, и не все они звали ко сну и желали покойной ночи. Доктор³²⁵становился в тупик перед этим вопросом. Книги? Щедрин, напр<имер>, или Г. Успенский? Щедрина они даже компанией перечитывали: он с женою, профессор с супругою и два доктора. Ну так как же? Но мысль, бросившая свет на прошлое, помогает доктору и здесь. Он понимает, что без улицы совсем обойтись им было нельзя: она их кормит и одевает, она же — претворенная в художественные образы — дает им и развлечение. Но неужели это чтение (л. 63) было только развлечением? Ведь они и волновались, и негодовали, и плакали — да плакали — созерцая³²⁶ чудные творения могучей и страдающей мысли. Хотя бы тот же Иудушка — какое чувство омерзения, какую невольную дрожь вызывал он в них. И разве не плакали они над Соней, этим типичным порождением улицы? Плакали, негодовали, да. А потом ложились спать или ужинали и ели с большим аппетитом, чем всегда. Доктору вспоминается, как однажды Щедрин допек их своим Иудушкою, и им стало невмоготу. И тогда они — закрыли книгу. И Иудушка исчез. Вот чем и удобна книга, что ее всегда можно закрыть. С одной стороны, она как будто и вводит в жизнь и ведет на улицу, а с другой — ведет она дотуда, докуда доктор хочет, как раз до того предела, когда организм воспримет необходимую дозу³²⁷ волнения, содействующего правильному обмену³²⁸ материй. А свяжись с живым Иудушкою или Сонею — как потом от них отвяжешься. Иудушку еще поколотить можно, а Соню — Соню ведь спасать нужно? А за книгами музыка, живопись, театры…

Доктор мысленно созерцает высокую стену, которою они оградили себя от улицы. Как хорошо и спокойно было за нею!³²⁹Ни звука не доходит, ни крика, ни плача, не переложенного на музыку или художественные образы. Хорошо, спокойно. Только почему он и тогда³³⁰ как будто боялся улицы? Что это было за минуту душевного прозрения, тогда на даче? И почему он теперь чувствует, что улица как будто вошла в него, завладела им, как чаном? Скорее домой, за привычные милые стены! Ведь еще не поздно возвратиться к хорошему прошлому.

— Куда ты едешь, братец! — сердито крикнул доктор на возницу, повернувшего на улицу, памятную доктору по студенческим воспоминаниям, (л. 64) Не раз он ночью ездил по ней, веселый, пьяный и шумный, но уже несколько лет не видал ее.

— А³³¹ тут поближе³³² будет, — ответил извозчик.

— Ну поезжай.

Да, вот она, эта улица. Вон и³³³ студенты едут. Двое сидят, третий стоит перед ними, дико поет и³³⁴ пьяно размахивает руками. На панели толчется какой-то темный народ. Горят огни трактиров и закусочных. Женские крики, пьяная ругань и смех. Вот и лавочка, где доктор покупал всегда папиросы, а против нее поднимается на гору переулок. Туда заворачивают студенты и останавливаются у подъезда с ярким фонарем.

— Пошел по бульвару, — кричит доктор.

Извозчик, обогнув городового, наблюдающего за порядком и правильным течением разврата³³⁵, покорно сворачивает в другой переулок. Здесь всюду фонари и гостеприимно, настежь распахнутые двери с прихожими, которые, с намеком на искусство, грубо размалеваны фресками. В открытое окно несется³³⁶ визг скрипки и слышатся крики танцоров и топот их ног. Нагло и смело кричит разврат, не боящийся света.

Наконец, кончался этот переулок. Ряд других, темных и светлых, улиц — и доктор дома. Жены еще нет. Полозов раздевается, идет в кабинет и ложится на диван. Да, здесь спокойнее. Но вот доктор приподнимается на диване и снова со стоном валится назад.

— А про него-то я и забыл! — шепчет он, чувствуя возле себя невидимое присутствие³³⁷ вора. — Ах, зачем я пошел тогда пешком!

Да, зачем он пошел пешком, услыхал этот крик ‘держите вора!’, схватил его. Зачем он сделал это? Он понимает теперь, почему ему теперь так гадко, как никогда раньше, что он так (л. 65)³³⁸ не может успокоиться. В этот тихий и мирный приют, который доктор с таким трудом создал для себя, откуда он гнал все темное и горькое — в этот приют ворвался человек с улицы. Даже не ворвался, а доктор сам, сам — и это ужасно — привел его сюда, и он теперь не хочет уходить, и не уйдет. Он уже не отвлеченное что-то, не образ художественный, не создание беспокойной страдающей мысли — он одет плотью и кровью, одет самим доктором. Он вошел в самое святая святых приюта, он стоит здесь, в кабинете доктора, стоит, как судья, которому недоступна милость, смотрит своими равнодушными глазами и упорно повторяет все одно и то же дикое, ужасное слово:

— Мерзавец!

А.П. Полозова к А.Г. Посконскому:

‘Прежде всего извиняюсь за свое письмо, которое, вероятно, будет очень плохо, так как я не люблю и не умею писать. Благодарю вас за то, что вы не оставляете Мишу. Вы пишете, что он³³⁹, на ваш взгляд, чувствует себя лучше и был даже с вами в театре. Я очень рада этому, потому что он сильно меня беспокоит. Мне жаль теперь, что я резко обошлась с ним, когда уезжала, но я не хочу писать ему об этом и прошу вас, чтобы и вы не говорили ему, что я с вами переписываюсь о нем. Я думаю, что у него это прямо блажь, оттого, что у него много свободного времени и он ничем не хочет его заполнить. Мне кажется, что ему следует читать более систематично, чем делает это он теперь, а то чтение является только (л. 66) забавой. Мне самой³⁴⁰ в Москве наскучили все эти чтения, а тут я читаю с удовольствием, хотя здесь³⁴¹книг совсем³⁴² нет. Мать и сестры кланяются вам и благодарят вас за память. Сестрам очень хочется в Москву, и это я вполне понимаю, так как здесь очень скучно. Я веду усиленную агитацию в пользу³⁴³ Кати, мне хочется, чтобы мать отпустила ее на курсы. Папа уже согласен, но скоро обломаю и маму. Вы думаете, что для Миши лучше было бы, если бы я осталась с ним, но скажу вам правду, что мне самой было тяжело оставаться возле него. Смотреть равнодушно, как он мучится, я не могла, а вмешиваться в его жизнь я, конечно, не имею права. И если бы я вмешалась, то думаю, у нас кончилось бы очень плохо, потому что раз я начну что-нибудь, я уже довожу до конца. А Миша, мне кажется, всегда останется таким, очень добрым и очень бесхарактерным человеком. У него бывают хорошие мысли, но он совсем не умеет работать и оттого он так мучается. В последний раз когда³⁴⁴ мы говорили с ним, он жаловался, что жизнь в большом городе³⁴⁵, где так много собрано не<с>частных, очень нехорошо действует на него, и хоть я сама хотела бы остаться в Москве, и ему необходимо для кафедры, и несчастных везде много³⁴⁶, но я предложила ему ехать в провинцию. Но он испугался этого предложения и сказал, что там будет еще хуже. Вообще я не понимаю, чего он хочет. Он очень нападает на нашу жизнь и говорит, что она слишком буржуазна,³⁴⁷ но тогда почему он не ищет другой? Я ему ни в чем не мешаю, и если бы даже он сказал, что хочет бросить медицину, я ничего бы ему не сказала, пот<ому> ч<то> у нас, слава Богу, есть средства прожить и так. Но он говорит, что так жить нехорошо, и сам иначе ничего делать не хочет, и это меня возмущает. Мне раньше казалось, (л. 67) что у Миши это временное, но³⁴⁸ теперь я думаю, что я ошибаюсь. И я уехала еще потому, что мое присутствие раздражало Мишу, который думает, что я виновата в том, что наша жизнь пошла так, как ему не нравится. Это оскорбляет меня, п<отому> ч<то> я ему всегда хотела добра и теперь готова исполнить, что он захочет, но он ничего не хочет и только хандрит и ругается. В последний раз он наговорил мне много всякой чепухи о том, что женщины неспособны к справедливости и не понимают ее, а он понимает и оттого так скучает, что видит, что все устроено несправедливо. Я ему сказала, что я хорошо сама вижу всякую несправедливость, а он спросил, справедливо ли, что он доктор и получает за визит пять рублей, а не вор или не нищий. Я ему ответила, что если по его мнению справедливее, чтоб он был вором или нищим, то пусть идет в воры, а он рассердился и закричал, что если бы я понимала справедливость, то не стала бы жить на награбленные деньги, потому что все деньги награблены. Я ему сказала, что его пиджак³⁴⁹ сшит на те же деньги, что и мое платье, только свое платье я еще сама шила, а он платил еще портному. Зачем говорил о том, чего нельзя изменить — это меня возмущает. Я больше уважала бы его, если бы он³⁵⁰ снял пиджак и пошел в нищие. Разве мне самой не тяжело думать, что у меня много всего, а у других ничего нет, но я не называю своего куска ворованным,³⁵¹ раз все равно потом проглочу его.³⁵² Вы пишете, что вы тоже скучаете и жалеете, что у вас нет такой жены, как я. Честное слово, вы ошибаетесь. Я хороша только издали, и если бы я была вашею женою, то вы так же ругались бы со мною, как и Миша, и скоро сбежали бы от меня, п<отому> ч<то> вам-то я уж не дала бы хандрить, а засадила бы за работу. Вы любите искусство, а я женщина очень сухая (л. 6S)³⁵³ и прозаическая и ненавижу, когда люди сидят сложивши руки и ноют. До свидания. Не знаю еще, когда приеду, (это) будет зависеть от того, что вы напишете мне о Мише. Извините за то, что у меня не везде есть запятые, я их не умею ставить. Пишите же, не ленитесь.

А. Полозова.³⁵⁴

P.S. Здесь очень много говорят о голоде, у вас там ничего не слышно?’

Прочтя письмо, Посконский улыбнулся и подумал, что А<нтонина> П<авловна> права и с такою женою он едва ли бы прожил долго.

От Посконского к Полозовой:

‘…Разве могут быть счастливы такие люди, как я? Дорогой друг мой, если верить вам и я далек от истинного понимания вашего характера, то тем³⁵⁵ с большею основательностью упрек этот может быть обращен к вам. Или вы не верите моим словам? Они искренни, поверьте мне, ибо нет смысла лгать человеку, перед которым уже мелькает в отдалении разверстая пасть могилы. Я понимаю, что обмануло вас во мне: внешность счастливого человека, та внешность, которую я надеваю по утрам вместе с фраком и которую снимаю, ложась в постель. Я враг чувствительных излияний, но не могу оставить вас, именно вас, в заблуждении. Как-то раз, давно, вы упрекнули меня в слабости к громким и жалким словам, но неужели вы не видите моей искренности! ‘Томит меня, томит, как цепи, как тюрьма³⁵⁶, бессмысленная жизнь без цели и призвания!’ — помните вы этот чудный стих безвременно угасшего Надсона? Он ответит вам полнее, чем мог бы то сделать я, на вопрос, почему я несчастлив при тех данных, которые вы делаете мне честь усмотреть у меня. Но мимо, мимо! Зачем будить дьявола!³⁵⁷ К чему мне ум, когда его приходится тратить на то, чтобы переложить одну-другую тысячу из кармана одного богача в³⁵⁸ карман другого? (л. 69) Последние дни я не видал Миши — занят был по горло. Как-то забегал к вам, вечерком, но мне ваша глупая Лукерья, до сих пор называющая меня Лопоном Григ<орьичем?>, сказала, что он ушел с утра и не сообщил, когда вернется. Вчера, впрочем, я встретился с Волынским, и тот сообщил, что М<иша> был вечер<ом> у него и играл в винт. Отсюда я заключаю, что он на дороге к выздоровлению. А я, признаюсь, был уже несколько напуган вашим письмом, именно тою его частью, которая говорит о размышлениях М<иши> по вопросу о справедливости. Вы помните морщины, которые бороздят чело вашего покорного друга и вернейшего слуги? Вы помните те серебряные нити, которые сверкают в его шевелюре? То не морщины — то проклятый вопрос ‘к чему?’, над которым в бессонные ночи томилась эта бедная, горячая голова, то не седина — то проклятый вопрос о справедливости. ‘Вот она, роковая задача!³⁵⁹ Кто над ней не томился, тоскуя и плача, чья от дум не ломилась над ней голова!’ Ломилась и моя — и как ломилась, А<нтонина> П<авловна>. Череп трещал и грозил разлететься по швам от хаоса ужасных мыслей. Но зачем будить дьявола? И из двух этих вопросов, которых не может обойти никто из мыслящих людей нашего времени, которых они³⁶⁰ встречают³⁶¹ при рождении, как Сфинкс, и с роковою улыбкою говорят: ответь, иначе ты умрешь! — вопрос ‘к чему’ является менее страшным. Призыв жизни слишком властен, борьба за жизнь слишком ожесточенна, чтобы можно было³⁶² пытаться объять необъятное. Этот вопрос похож на крикливого и надоедливого ребенка, который так утомляет мать своим бесцельным криком, что она в один прекрасный момент совершенно незаметно и приспит его. Не то вопрос о справедливости.³⁶³ Стоит только появиться одной мысли — и как микроб, попавший в питающую среду, (л. 70)³⁶⁴ через день она обратится в сотни мыслей, через месяц³⁶⁵ в миллионы. Сама жизнь питает эту мысль своими соками. Всегда существовала несправедливость, но теперь она дошла до неистовства. И роковая загадка жизни. Как скорпион, доведенный до бешенства, несправедливость жалит самоё себя. Да, ‘были хуже времена, но не было подлее!’ Но тсс!.. не нужно будить дьявола. Ах, зачем вы расстроили меня! Вы знаете, я теперь закручусь на неделю. Бейте литавры, гремите кимвалы!³⁶⁶ (в переводе на современный язык это значит: ‘пой, Стеша, про черные очи, звени цыганская гитара!)

Ваш А. Посконский.

P.S. О голоде здесь ничего не слышно’.

— Рисуешься, голубчик! — подумала А<нтонина> П<авловна>, прочтя письмо. — Но что за удивительная потребность рисоваться своею дряхлостью.

От Полозовой к Посконскому:

‘Как же вы поступили с ‘справедливостью’?’

Ответ:

‘Прислал и ее?’

От Ивана Петровича Полозова к брату М.П. Полозову: ‘С.-Петербург. Миша. Обращаюсь к тебе с большою просьбою. Нас несколько человек студентов³⁶⁷ сговорилось ехать³⁶⁸в Берлин. Ты понимаешь, что родитель и руками, и ногами запротестует и не даст денег. Обломай³⁶⁹ его, брат, тебя он слушается. Ты, конечно, понимаешь, что у меня есть достаточные основания, чтобы уходить отсюда. Это твоя знакомая: А³⁷⁰.С. Пинская? Славная девица. Она тоже едет. Похлопочи, голубчик, напиши старику. На днях, вероятно, буду у вас, тогда поговорим поподробнее. Линская кланяется’.

(л. 71) ХI³⁷¹

Полозов вернулся домой злой и сердитый. Он отправился вечером к доктору Иванову, чтобы играть в винт, но там, оказалось, была произведена крупная реформа: винт по настоянию жены доктор(а)³⁷² был изгнан. Полозов выпил стакан чаю и, когда заговорили о³⁷³ марксистах, удрал. Все, привыкшие с представлением о Полозове сочетать представление о голубчике и других ласкательных именах, были бы удивлены, услыхав его теперь. Заложив руки за спину, он ходил по³⁷⁴ кабинету, хмурил брови и энергично произносил:

— Черти тупорылые!

Плюнув в угол, Полозов лег на диван, и как только его борода приняла обычное положение под углом 45³⁷⁵, успокоился.

— Ведь нельзя же на самом деле пичкать все марксистами да Дрейфусом. Утром Дрейфус, вечером марксисты — да убирайтесь все вы к черту на рога!

Письмо брата снова взволновало его. Ему было безразлично, что брат хочет ехать в Берлин — у них никогда не было особенно хороших отношений с этим черноволосым юношей, утрированно резким в обращении и как будто слегка презрительно и свысока своих двадцати лет смотревшим на него — его взбудоражили слова брата о Линской. Линская была та самая девушка с испуганными глазами, которую он считал жертвою своего бессердечия и которая впервые назвала его мерзавцем. Доктору было как будто немного жаль, что <она> не погибла, как он думал, и обидно, что она теперь знакома с его братом и, вероятно, очень дружит с ним. Кланяется ему она нарочно, чтобы подчеркнуть (л. 72) свое великодушие и его свинство. А почему непременно он свинья, а не Посконский, не А<нтонина> П<авловна>, не все? И почему у доктора такая подлая память, что хранит именно самое скверное?

Глупый, и смешной, и ужасно неприятный был то случай. Ант<онину> Павловну стала навещать одна из прежних гимназических ее подруг, Анна Станиславовна Линская. Когда и как она пришла впервые, доктор не помнит. В то время у них много бывало пришлого народа, таких, что посидит один вечер, поговорит или помолчит, а потом исчезнет и даже фамилии своей на памяти не оставит, этот белокурый или этот долговязый. Из этого пришлого элемента незаметно организовался тот самый кружок счастливцев, который составляют доктор и его знакомые. Последние в то время еще не были связаны с ним и его женой такими тесными узами соединства и содовольства³⁷⁶, только присматривались друг к другу. Быть может, благодаря этому с внешней стороны царило согласие, с которым они разделывали народников и марксистов, и так как Дрейфуса в то время еще не было, то значительную долю разговоров посвящали внутренней политике, вопросам о мужике и школах, фабрике и роли интеллигенции в ее желательном развитии и видоизменении. Мужик мелькал больше вскользь, и все заботы обращались главным образом на фабрику. Особенную прелесть и значительность этим разговорам придавало то обстоятельство, что все они, как помнит³⁷⁷доктор, считали себя людьми очень опасными и вообще такими, над существованием которых в самом сердце России стоит призадуматься. Насколько опять-таки помнит доктор, они были несколько даже односторонни и видимо склонялись в пользу марксистов, а над народниками смеялись. Особенно огорчал их Михайловский, которому они не могли отказать (л. 73) в уме и таланте и который вместе с тем отказывался понять самые простые вещи. Тогда они раза два или три ходили целой компанией в заседания одного ученого общества и слушали там одного очень молодого, но очень талантливого марксиста, причем во второй раз у доктора кто-то переменил совсем новые калоши. В тот вечер, помнит, все отправились к ним чай пить, веселые и возбужденные, откуда-то прихватив какого-то студента, и очень смеялись, узнав про несчастье Полозова. Особенно удивлялись тому, где еще могли найтись ноги, подобные ногам доктора, ибо эти его принадлежности находились в полном соответствии с его тучным телом. Линская³⁷⁸ бывала тогда часто, и на нее начали смотреть уже, как на родную, и так как общепринятой манерой было легкое подшучивание друг над другом,³⁷⁹ имевшее целью подчеркнуть серьезность того, что происходило на самом деле, то и над нею слегка подшучивали. У нее были не то удивленные, не то как будто испуганные глаза и масса вьющихся черных волос, над которыми она не занималась, и они прядями спускались ей на глаза и иногда попадали даже в рот. Чтобы избавиться от надоедавших³⁸⁰ волос, она часто взмахивала головой, и тогда на один миг ее голову окружал черный ореол, в котором лицо ее казалось очень бледным и очень красивым. Она больше молчала, но когда кто-нибудь говорил, она³⁸¹ не сводила с него глаз, и он часто невольно оборачивался в ее сторону. И если то, что он говорил, нравилось ей,³⁸² в ее глазах, терявших выражение удивленности, являлось что-то такое хорошее, милое, славное, благодарное, что не жаль было лишней пары слов, чтобы получить на свою долю такой взгляд и перебить его у другого. Доктор, вообще говоривший меньше всех, часто любовался этим взглядом и подталкивал Посконского, который тихо восклицал: ‘чудная девушка!’

(л. 74) И он начинал говорить сам, и так он умел говорить, что постепенно оттирал всех других, увлекался сам и увлекал всю аудиторию. Так как он чаще выступал в гражданских делах, чем уголовных, то в его речи часто встречались выражения ‘удостоверяю’, и другие, несколько казенного характера, придававшие речи некоторую сухость, но минутами он возвышался до истинного пафоса. Тогда взгляд Линской³⁸³ иногда обращался к доктору и говорил ему: ‘ведь и ты думаешь то же?’, а он отвечал своим взглядом: ‘каков мой Леня-то, а!’ И, довольные друг другом, они отвертывались, пока новый оратор и новая речь не соединяли на минуту их взоров. И хотя они совсем почти не говорили друг с другом, но эти взгляды так сблизили их, что Л<инская>, приходя, всегда спрашивала, дома ли М<ихаил> П<етрович>, и если его не было дома, сидела недолго и не так хорошо смотрела на говорящих. А он смотрел иногда вокруг себя и думал, кто из всех достоин того³⁸⁴, чтобы навсегда соединить свою жизнь с жизнью этой девушки. И все казались ему тогда пустыми говорунами, и ему становилось грустно, что нет никого достойного девушки и что он сам недостоин ее. Жене он говорил, что прямо влюблен в ее подругу, и усиленно расхваливал ее, думая³⁸⁵доставить жене³⁸⁶ удовольствие, но та молчала и только изредка пожимала плечами с³⁸⁷ видом, говорившим: не знаю, посмотрим еще.

И вот помнит доктор, как в воздухе пахнуло чем-то беспокойным и возбуждающим. Проносился один из российских сирокко, неведомо откуда появляющихся и исчезающих так же бесследно. На этот раз³⁸⁸ причина была, кажется, в у<ниверсите>те, где что<-то> творилось. Связанный с обществом тысячами нитей, университет передавал ему свое тревожное состояние. Тучи над головою темнели, и чувствовалось приближение грозы. У Полозов<ых> (л. 75) волновались особенно сильно, и не то чтобы боялись, но считали³⁸⁹ возможным все, так как считали себя на виду. Поэтому особенно много шутили и чаще старались³⁹⁰ держаться³⁹¹ вместе. В один из таких вечеров сидели все вместе, не хватало одной Линской. Посконский рассказывал один комический эпизод из последнего времени, остальные смеялись и всё спрашивали, чем это кончится. Сильный звонок заставил всех встрепенуться, и все тронулись к передней, где послышался голос Линской. Не здороваясь, она прошла в гостиную, и все заметили, что она сильно взволнована, щеки ее горели, а волосы из-под шапочки лезли на глаза, и она нетерпеливо отмахивала их рукой. Она не раздевалась, и ее нескладное ватное пальто, обезображивающее ее фигуру, было внизу забрызгано грязью.

— Ну что? Что? Что случилось?

— Завтра готовится большая сходка, — торопливо и радостно заговорила девушка. — Приглашают на нее всех, не только студентов. Всех сочувствующих. Я пришла сообщить вам. Нужно еще кое-куда забежать. Завтра в 8 ч(асов) утра Я зайду опять к вам. Спать, по-моему, не стоит ложиться. Ох, как я³⁹² запыхалась! — она улыбнулась всем и опустилась на стул. Увидев доктора, она протянула ему руку и с той же улыбкой сказала: — Здравствуйте, Михаил Петрович!

Все молчали. Это была ужасно тяжелая, мучительная минута. Предложение Линской было нелепо, ребячески наивно и смешно, до него могла дойти только³⁹³, имея семнадцатилетнюю голову, согретую в обществе таких же голов, только пробежав пешком десяток улиц. Не спать всю ночь! И утром идти на сходку, горланить и быть загнанным вместе с безусыми ребятами в манеж³⁹⁴ — ему, доктору Полозову, ему, прис<яжному> пов<еренному> Посконскому, и, наконец, ему, проф<ессору> Уточкину! И главное, не спать всю ночь! Хороши были бы физиономии этих заговорщиков, этих революционеров!

(л. 76) — Ну, что же в<ы> замолкли все? Михаил Петрович?

Все молчали. Полозов отвернулся в сторону и смотрел на жену, прося у нее помощи. В голосе девушки звучала такая уверенность, что придуманный ею план будет встречен с восторгом, что все сейчас закричат, заговорят, будут, быть может, целовать ее и расспрашивать, как и что. А³⁹⁵ как ночью они будут сидеть и говорить, быть может шептать, и пить чай с колбасою.

— Ну что же вы?

Посконский закуривал папиросу. Профессор машинально достал часы, но, поняв, что смотреть сейчас на них неудобно, приставил их к уху и довольно покачал головою: идут³⁹⁶! Антонина Павловна взяла девушку за руку и ласково приказала:

— Раздевайтесь-ка, голубчик. Попьемчаю и поговорим.

Но Линская поняла и сразу оробела и растерялась до жалости. Волосы продолжали лезть ей на глаза и в рот, но она не решалась отмахнуть их и только улыбалась сконфуженной улыбкой: ничего не поделаешь с этими волосами! Она позволила раздеть себя и усадить и усердно пила стакан за стаканом чай, обжигаясь и конфузясь и не решаясь налить на блюдце, как делала раньше. Наконец А<нтонина> П<авловна> сама налила ей в блюдце, и она засмеялась, и тогда стали смеяться все, всё громче и веселее, и шутить. Посконский стал было серьезно упрекать ее за ее легкомыслие, но не выдержал серьезного тона и стал изображать в лицах, как сидят у печишки заговорщики, точат кинжалы и бросают свирепые взгляды. Полозов будет у них предводителем: если надеть на него красную рубашку, он очень похож на Стеньку Разина. Профессор мал ростом — он будет Маратом. А сам Посконский, конечно, Мирабо. И все смеялись так громко и (л. 77) весело, что прибежала даже глупая Лукерья, сбегала назад и привела за собою горничную. Профессор смеялся тоненьким баском и кудахтал, как курица, психопат с подвернутыми брюками и презрением к слабости³⁹⁷ — он тоже был здесь, ржал как лошадь и взвизгивал: ему, видимо, процесс смеха причинял боль. Михаил Петрович смеялся неслышно, глаза его сузились и наполнились слезами. Один Посконский старался, для усиления эффекта, сохранить серьезность, но глаза его горели, и все новые и³⁹⁸ новые картины, одна смешнее другой, рисовались его воображению.

— Ну будет, господа.³⁹⁹

И тогда все перестали смеяться и увидели, что⁴⁰⁰ Линская плачет.

— Это ничего, это так, — говорила она и брала блюдце⁴⁰¹, но руки дрожали, и расплескивали чай, и слезы капали в него. Посконский искренно огорчился и стал извиняться за себя и за других, и вскоре Линская улыбнулась, п<отому> ч<то> он был очень⁴⁰² комичен. Ант<онина> П<авловна> оставляла ее у себя ночевать и даже заарестовала ее шубку, но Линская настояла на своем и ушла, дав слово, что она не пойдет на сходку. Ее пошел провожать психопат, впавший в подавленное настроение и все время вздыхавший. Он подавал ей шубку и извинялся, что это чужая, и пока он искал настоящую, Л<инская> была уже совсем одета. Когда они сходили по лестнице, он поддерживал ее под руку, хотя она не нуждалась в поддержке, заглядывал ей в глаза и чуть не упал, наступив на подол ее платья. Полозов пошел проводить вниз, до швейцара, и очень жалел, что с ними увязался психопат: ему хотелось сказать Л<инской> что-нибудь хорошее, но чтобы это было наедине. Когда заспанный швейцар отворил дверь, он вышел на минуту на улицу и, прощаясь, удержал руку Линской.

(л. 78) — Какая вы славная, — сказал он.

Линская⁴⁰³ выдернула руку, и доктору показалось, что она ударит его взглядом, который сверкнул на него из-под черных волос. И не он один, но и психопат заметил этот взгляд, заторопился и долго жал обеими потными⁴⁰⁴ руками руку доктора и обещал прийти завтра, непременно завтра, пока нескладное ватное пальто не остановилось и не крикнуло:

— Ну что же вы?

Еще раз нежно⁴⁰⁵ пожав руку доктора⁴⁰⁶, извинившись перед ним⁴⁰⁷ и заяв<ив>ши, что им о многом, очень о многом нужно поговорить, психопат бросился догонять А<нну> С<таниславовну>, и вскоре оттуда, где утонуло во мраке ватное пальто, послышался его резкий,⁴⁰⁸ крикливый голос.

Но на завтра не пришел ни он, ни Линская⁴⁰⁹, и вскоре совсем потерялись из виду, а доктор две недели хандрил.

Теперь письмо брата напомнило ему Линскую⁴¹⁰, и она встала перед ним, как живая, со своими надоедливыми волосами и взглядом, который бьет. Она, значит, жива, здорова и едет учиться в Берлин⁴¹¹, а теперь кланяется доктору. Конечно, она рассказала брату этот случай, и оба они смеялись над доктором, точно он один⁴¹² виноват, что все так случилось. И неприятнее всего, что этот мальчишка знает и с своей обычною грубостью будет трунить над доктором. Но он этого не позволит. Хотя разве он не прав?

Борода Полозова вздрагивает и стиснутые пальцы хрустят. Что если бы Линской рассказать, как он схватил вора? Но что же делать? Что делать? Ну пусть он мерзавец — но дайте же ему возможность стать честным человеком, научите его, что делать. Ведь не идти же на самом деле на сходку! Он не хочет, он не будет бороться с этими жалкими фигурками, что в беспокойном сне (л. 79) храпят в этих больших домах. Пусть они берут его и делают с ним, что хотят, он на все готов, на все согласен. Разве ему жалко своей жизни — да берите ее, на что она ему⁴¹³, эта постылая жизнь! Все берите. Возьмите его мозг, его сильное тело, возьмите его руки — они не боятся труда. Но дайте ему покой. Не смотри на меня так, ты, бледный вор с равнодушно-усталыми глазами. Не смотри. Возьми мое сердце и раскрой его. Ты увидишь в нем любовь к тебе, одну только любовь. И возьми это сердце себе: оно твое. Топчи его ногами, если хочешь, раздави его — оно твое. Но не смотри на меня так. Пожалей меня. Ты голоден, да? Ты убил горем свою мать, которая роняла слезы на твою голову? Ты отнял счастье у женщины, которая тебя любила? Ты в тюрьме, да? А я? Я душу свою убиваю! Ду-шу!..

И доктор заплакал. Ему не было стыдно своих слез, и он плакал тихо и легко. Что-то замирало в нем сладкое,⁴¹⁴ радостное и шло к глазам и выталкивало одну слезу за другой. Он не вытирал их, и они щекотали ему щеку и медленно пробирались в усы⁴¹⁵. Ему не хотелось открывать глаза, но открыв их, он видел сквозь призму слез колеблющиеся пятна света. И ему казалось, что вор ушел, а совсем близко от него стоит Линская, не та, что смотрела на него такими ужасными глазами, а другая, всепрощающая,⁴¹⁶любящая, и говорит:

— Пойдем за мною!

— Куда хочешь, хоть на смерть!

(л. 80)

XII

— Послушай, ты говоришь азбучные истины! — возмутился Посконский. — Оставь часть отрицательную и переходи к положительной. Чего ты хочешь? Коротко и ясно: чего ты хочешь?

— Хочу быть честным человеком, — угрюмо ответил Полозов. Он смотрел⁴¹⁷ исподлобья на Посконского, как тот метался по кабинету, и мял в кулаке свою широкую бороду.

— Не выношу этих общих, ничего не говорящих выражений! Хочу быть честен! Мы все честные люди.

— Ты, Аполлон, просишь краткости, я кратко и отвечаю. А хочу я сказать, что так мне жить надоело, и я хочу делать что-нибудь, чтобы быть полезным.

— Ну и делай. Намерение похвальное.

— Но что?

— Если ты будешь прикидываться младенцем, только что отнятым от соски, я не стану с тобой говорить. Ты превосходно понимаешь, что у нас можно делать и чего нельзя, и я не намерен вместе с тобою заниматься азбукой и маниловщиной… наизнанку.

— Не сердись, — кротко сказал Полозов. — Вообрази, что ты имеешь дело с человеком, который, ну, просто запутался, потерял меру вещей, что ли, и которому нужна азбука. Именно азбука. Не горячись и помоги мне.

Посконский пожал плечами и сел на стул.

— Спрашивай, — коротко кинул он.

— Ты умнее меня и гораздо старше, ты много видел и терся на людях, и ты скорее, чем кто-нибудь, можешь ответить…

— Спрашивай.

— Как, по-твоему, полезно лечить бедняков, ну нищих, что ли? (л. 81) — Нет.

— Нет? — удивился доктор. — Но как⁴¹⁸ скоро ты решил этот вопрос.

— Подумай, и ты придешь к такому же выводу, как и я. Дальше.

— Я думал и согласен с тобою. Но ведь это ужасно — люди болеют, страдают, и⁴¹⁹ лечить их нет смысла, — доктор сделал большие глаза и посмотрел на Посконского.

— Если это кажется тебе ужасно, то лечи. Если говорить о смысле в значении конечной цели, то его нет. Но есть ближайшие цели. Облегчить страдание кому бы то ни было и как бы то ни было есть уже задача, вполне достойная честного⁴²⁰ человека.

— Но ведь это лить воду в бездонную бочку. И хуже даже того. Леча⁴²¹ бедняков, я этим становлюсь на стороне тех, кто богат. Я им облегчаю их задачу. Они видят, что и ему, голяку, оказывают помощь, и спят спокойно…

— Если он будет умирать, они будут спать так же спокойно.

— Этого не может быть: совесть зазрит. И кроме того, они будут тогда бояться. А теперь они наносят раны, а я лечу их, чтобы не было так больно и чтобы раненый не полез от боли на стену. Ты понимаешь?

— При существующих условиях такая дилемма действительно представляет<ся>⁴²² пытливому уму. По счастью, она никого не устрашает и не мешает являться на свет докторам Гаазам и другим, кого люди называют благодетелями человечества, и совершенно <по> справедливости. Самое лучшее, ты пойди к бедняку и спроси: хочешь помирать или хочешь, чтобы я тебя вылечил? Если он скажет: хочу помирать, — предоставь этого оригинала его участи. И когда обойдешь всех, забрось скальпель и разорви диссертацию. И умирай сам.

(л. 82) — Пусть так. Я согласен лечить. Но меня всегда будет⁴²³мучить мысль, что я делаю бессмысленное дело, и меня будет подавлять масса горя, которое я вижу, тогда как я уничтожаю его только ничтожную крупицу.

— Мы все делаем бессмысленное дело, — сказал Посконский.

— И ты?

— И я. Ты думаешь, есть смысл в том, что я помогаю Иванову⁴²⁴ переложить в свой карман сотни рублей из кармана Ипатова, когда у них обоих черево чуть не лопнет.

— Но ты можешь помогать беднякам.

— У них, брат, совсем нет карманов. Конечно, и мы можем, до известной степени, помогать им, но в мере еще меньшей, нежели ты. Оправдать, напр<имер>, невинного. Но таких очень немного попадает на скамью подсудимых, да их, почти всегда, оправдывают и без нас. Обыкновенно туда попадают отъявленные воры и мошенники.

— Но ты же говорил, — заметил доктор, — что, в сущности, преступников нет.

— И сейчас скажу это. Но при существующих условиях суд и наказания неизбежны. Ты первый обратишься к полиции, если у тебя сейчас при выходе снимут шубу.

— Но ведь тогда опять ложь. Преступников нет — а наказывать их нужно? Всюду ложь, что же это такое? — ужаснулся доктор.

— И всегда была и исчезнет только тогда, когда совершенно изменятся условия нашего существования. И всегда были люди, которые не могли выносить этой лжи.

— И?

— И разбивали голову об стену, отделяющую от будущего. Сколько (л. 83) разбрызгано по ней благороднейших мозгов!⁴²⁵она давно уже стала красною от крови, но стоит, стоит! Быть может, она рухнет завтра, а быть может, будет стоять вечно. Быть может, за нею ничего и нет, а люди все бьются и бьются головами и красят ее своею кровью, честнейшею и лучшею кровью!— Посконский задумался. — Да, велика загадка жизни. Горе тому, кто пытается разгадать ее!

Доктор сидел подавленный и хмурый. Внезапно он вскочил и, протянув большие руки к Посконскому, крикнул:

— Но я не могу, понимаешь, не могу! Меня душит эта ложь! Я готов разбить свою голову — на кой она мне черт иначе. Понимаешь, я задыхаюсь! — и в подтверждение того, что он задыхается, Полозов с силою схватил себя за грудь, так что платье затрещало.

— Голубчик, все мы задыхаемся! — мягко сказал Посконский. — И будем задыхаться, и умрем от задушения. Нужно мириться. Только два есть пути: или идти рука об руку с существующим, или бороться с ним. Середины нет. Середина ложь.

— Но неужели же нет исхода?⁴²⁶

Посконский покачал головой. Оба долго молчали. Наступило долгое молчание.

— Аполлон, ты помнишь Линскую?

— Помню, а что?

Полозов пристально посмотрел на него. Посконский махнул рукой и улыбнулся.

— Не годишься, друг, не годишься. То жизнь тревожная, мятежная, полная опасностей, страха и требующая соответственно приспособленного организма. Ты же⁴²⁷, мой голубчик, толст и непо<во>ротлив и труслив. Тебя всякая баба обойдет, ты всякого столба будешь пугаться. Куда нашему теляти да вовка съесть! Ты привык все по-хорошему, с крестом да молитвою, (л. 84) да подумавши, да измеривши, да десять раз взвесивши. Ты боишься шуму, крику, боли. Щекотки ты боишься? Ну, конечно. Ты любишь мягкую постельку. Ты согласен работать, но только в хорошем кабинете, да чтобы лампа стояла обязательно на этом месте, а не на том, да чтобы на ней обязательно синий колпак был. Тебе нужно после обеда и на сон грядущий книжку почитать. Ах, голубчик, ну куда тебе лезть ломать, когда ты треску боишься, и если в другом месте трещит, так ты думаешь, не над головою ли? Львиный дух у тебя, это верно, но тело-то, брат, овечье.

— Ты хочешь сказать, что у меня буржуазные наклонности?

— Нашли словечко и радуются! Почему именно только буржуа должен дорожить мягкою постелью, любить жизнь, ненавидеть шум и предпочитать работать в кабинете, а не в подполье? Ты меня прости, я вовсе не хотел обидеть тебя. Я хочу только сказать, что не всякий может быть героем, и, конечно, это вовсе и не обязательно. Т.е. должно бы быть необязательно. Можно быть трусом и совершать великие вещи. Можно, сидя в кабинете, устроить революцию. В сущности, можно ведь и не биться непременно лбом о стену будущего, а потихоньку ковырять ее. Но там, где⁴²⁸ позволяют подойти к ней. А тут ты сиди и — ковыряй в носу — прости за несколько вульгарное сравнение.

— А ты пробовал подойти к стене? — спросил Полозов, нервно теребя бороду.

— Не пробовал и пробовать не стану. Что за радость разбивать голову и притом так, что никакого толку от это<го> ни для кого не будет.

-Ты не пробовал?— настойчиво повторял Полозов. — А какое же ты имеешь право говорить о ней? Врешь ты, брат, что у нас только дух (л. 85) львиный. Дух у нас овечий, вот что. Правда, что ты любишь постельку, но ты ничего другого и не любишь, кроме нее. А любишь, так попробовал бы. ‘И пробовать не стану’! Все вы фарисеи, лицемеры! Создадут себе обстановочку и утешаются:⁴²⁹ тут нельзя, там нельзя, там нельзя. А кабы можно, мы бы! Вот о Марксе давай, сделай милость, поговорим. Итак, вы какого мнения о народниках? — передразнил доктор кого-то и, весь красный, не находя слов, начал наступать на Посконского:

— Развратители вы, вот кто! Вы хотите отнять всякую надежду, чтобы потом вам не говорили: вы сидите, а мы дело делаем! Свиньи!

Посконский сперва рассердился и приготовился к резкому возражению, но, взглянув на доктора, мягко сказал:

— Да не волнуйся ты так, шут гороховый. Ну ладно, ну пусть мы фарисеи, чего же ты на стену-то лезешь? Вот так тихоня!

— Свиньи! — бормотал Полозов, утирая лоб.

— Меня интересует только одно, — ⁴³⁰ задумчиво сказал Посконский, — почему так быстро идет процесс⁴³¹ разложения.

— Какое еще там разложение? — сердито спросил Полозов.

— Да так, это я свое. А Антонина Павловна скоро приедет?

XIII

От Посконского к Полозовой:

‘…Меня трогают ваши заботы о муже. Простите за мысль, которую я вам выскажу, так как она не одному мне приходила в голову: мне казалось иногда, что вы не любите Мишу, и я вполне понимаю вас в этом отношении. Я никогда не поверю вам в том, что вы го<во>рите (л. 86) о себе. Эти постоянные подчеркивания вашей мнимой сухости, вашего эгоизма доказывают мне⁴³² наличность совершенно противоположных свойств. Когда я смотрю в ваши глаза — красивейшие в мире глаза — я точно смотрю в море, бездонное, страшное, на дне которого кипят невиданные чудовища. Когда вы хмурите ваши брови, мне становится страшно: горе тому, на которого обрушится ваш гнев или ненависть. Мне кажется, вы умеете так же сильно ненавидеть, как сильно могли бы любить. Могли бы! — обратите⁴³³ внимание на это слово. Пусть вы любите вашего супруга — он достойнейший человек, но⁴³⁴ вы расходуете лишь каплю из того океана любви, который мог бы вылиться на голову счастливца… и утопить его. Да, утопить, ибо⁴³⁵ не⁴³⁶ всякий в силах вынести вашу любовь. Простите меня — но вам нужен не такой человек, как Миша. Кстати: ваши глаза вдохновили меня на романс, который я изображу⁴³⁷ вам по приезде. Вообще мне думается, вам можно приехать без риска наткнуться на неприятность с мужем. У таких слабохарактерных людей, как Миша,⁴³⁸ все дело в настроениях, и настроения эти держатся недолго⁴³⁹, и хотя⁴⁴⁰ он упорствует в своей хандре, но⁴⁴¹ уже, видимо, начинает⁴⁴² спадать с повышенного тона. Из furioso {исступленно, бешено (ит., муз.)} он перешел в moderato {умеренно, сдержанно (ит., муз.)} и пре<и>справно спит, пьет и ест. Ваше представление, которое так трогает вас, представление о<б> исхудалом пожелтевшем человеке, подобно вечному жиду, бродящему по улицам, далеко от действительности: он так же то<л>ст и непо<во>ротлив и рад был бы ездить на извозчике из кабинета в столовую. Под конец вся эта история с его хандрой начинает производить на меня впечатление <чего-то> комичного, он точно щедринский баран, который увидел во сне вольного барана, но настоящим манером сообразить не мог и ноет. Все это производит впечатление чего-то несерьезного, (л. 87) ребяческого, и происходит, как вы говорите, от безделья. Попробовал бы Миша на минуту окунуться в котел, в котором кипим мы, рабы действительности, и всю эту дурь с него как рукой сняло бы. Все эти охи, ахи, тоскливые порывания куда-то вдаль, поиски конечных целей кажутся смешными, когда перед носом дело. Недавно у нас вышел по этому поводу крупный разговор, окончившийся, впрочем, благополучно: я вернулся из суда, дьявольски утомленный, и не успел еще снять фрак, когда явился Миша, плотно уселся в кресло и, уставив на меня очи, вопросил: ну скажи, щука, а что такое добродетель. Признаться, я вспылил и сказал ему, что он лучше мог бы ознакомиться с добродетелью, если бы вот проторчал день в<о> фраке. И это уже не первый такой разговор. Но что лучше всего, он ходил ко мне лишь для того, чтобы ругать меня. Сидит, молчит час или два, а потом начинает отчитывать: и такой-то ты, и сякой-то ты. Если бы он не был так толст, из него мог бы выработаться недурной⁴⁴³ резонер или⁴⁴⁴ английская девица для армии спасения. Во всяком случае ничего серьезного нет и относительно главного вы можете быть спокойны: он не пьет и, кажется, не собирается пить. Приезжайте, дорогая моя, мне так хочется поболтать с вами, вы единственный человек, который понимает меня⁴⁴⁵. — Посконский’.

От М.П. Полозова к Ивану Полозову:

‘Отцу я еще не писал, но ты можешь быть спокоен насчет исхода дела, конечно, лучше было бы, если бы ты-то сам к нему поехал с моим письмом. Но ты не беспокойся, на днях я напишу. Сообщи мне, пожалуйста, адрес Линской’.

От М.П. Полозова к Линской:

‘Многоуважаемая А<нна> С<таниславовна>! Мы⁴⁴⁶ расстались последний раз при таких исключительно неприятных условиях, что вам может показаться странным мое письмо, но вы сами дали мне смелость написать его, (л. 88) послав через брата поклон. Я знаю, что вы не станете смеяться над тем, что я вам напишу. Дело в том, что во мне произошла большая перемена, и я теперь очень несчастен, и вы единственный человек, который может понять меня. Мне опротивела та пошлая⁴⁴⁷ буржуазная жизнь, которую я вел, и мне очень хотелось бы примкнуть к какому-нибудь <з>дравому, хорошему делу. Я не боюсь опасностей и готов пожертвовать всем, но у меня нет здесь никого из знакомых, через которого я мог бы сделать это. Вы чистая, светлая личность и, вероятно, стоите в центре таких же людей, которых вы умеете притягивать. Вы знаете, что я человек немолодой, мне уже тридцать лет, и что я вовсе не донжуан, а потому вы не рассердитесь на меня, если я скажу вам, что я вас мог полюбить и чуть-чуть не полюбил тогда, помните? Я только теперь догадался об этом, а тогда мне и в голову это не приходило, я думал, что я просто хорошо отношусь к вам. Состояние мое теперь ужасное, но я не могу рассказать всего в письме, но если вы позволите, я приеду в Петербург. Мне там, кстати, нужно быть по одному делу. Пожалуйста, не говорите об этом письме брату. Поверьте, что мне стоило большого труда написать вам’.

Три недели Полозов ждал ответа на это письмо. 22 декабря приехала его жена, а 23 он получил по городской почте письмо от Линской:

‘Я еду к родным в Орел и на один день остановилась⁴⁴⁸ в Москве⁴⁴⁹. Вечером я буду у одних знакомых на Петровке (⁴⁵⁰адрес), зайдите за мною туда вечером, в 10 часов’.

(л. 89)

XIV

— Она все та же, — подумал Полозов, при первом взгляде на Анну Даниловну⁴⁵¹. Так же выбивались массою черные вьющиеся волосы и падали на глаза, и Ан<на> Д<аниловна> отмахивала их рукою. Такая же она была маленькая ростом и снизу вверх смотрела на доктора. Но потом он стал замечать перемены и чем больше смотрел, тем более чужой казалась она ему. Теперь ему показалось, что она выросла, и он понял, что это обманывало его ее пальто, очень длинное и не такое нескладное, как прежде — оно делало ее фигуру стройнее⁴⁵² и⁴⁵³ выше⁴⁵⁴. На дворе стояло серенькое зимнее утро, когда в воздухе тепло, так что невольно хочется распахнуть шубу, и что еще немного теплее — и снег станет таять, и отовсюду с крыш⁴⁵⁵ польются ручьи. Выпавший снег тяжелыми глыбами висел на карнизах и мягкими пушистыми полосами окаймлял черные линии окон и заборов. Дышалось легко и, как и летом, хотелось куда-нибудь на простор, в поле. Рассеянный, желтоватый свет падал на лицо А<нны> Д<аниловны>, и от этого ли света, смывавшего резкие тени, но оно казалось проще, обыденнее⁴⁵⁶, чем представлял его себе доктор, и как будто желтее. Она так же мало говорила и слушала внимательно, но⁴⁵⁷ иногда резко оборачивалась и осматривалась по сторонам. Но что сделало доктору ее чужою, так это ее взгляд. В нем совсем не было прежнего милого, понимающего выражения и виднелось равнодушие и отсутствие интереса к высокому толстому человеку, идущему рядом с ней, и к тому, что он будет говорить. Он не был для нее особенным, а таким, как и все другие, и доктору казалось, что он видит все те десятки, а может, и сотни лиц, которые прошли за это время перед нею и тоже говорили с нею, и она так же равнодушно смотрела на них. И когда доктор начал (л. 90) <оправдываться?> в том, как вел он себя в тот вечер, думая начать с этого важный разговор, она сперва не поняла и удивилась, потом рассмеялась и спросила, неужели она была такая потешная. Полозов почувствовал, что ему не хочется говорить, и пугался при мысли, что они долго будут вместе и говорить нужно. Он заговорил, и слова его выходили плоскими и скучными. Комкая, невольно сгущая краски и употре<б>ля<я> громкие выражения, от которых обоим становилось неловко, он передал свои сомнения.

— Чего же вы хотите, голубчик? — так же равнодушно и скучно сказала она, и когда он ответил, слова его показались какими-то пустыми, незначительными⁴⁵⁸ при простом свете зимнего дня и среди домов, окай<м>ленных пушистым снегом. Он ответил:

— Хочу взяться за какую-нибудь полезную работу.

— За чем же дело стало? — несколько удивилась она.

Доктор вместо ответа опять стал говорить о скуке своей жизни и чувствовал, что он ничего не разъясняет. Он нарочно повышал голос в драматических местах, но это было еще хуже.

— Тише, тише! — испуганно сказала А<нна> Д<аниловна> в одно из этих повышений. В глазах ее исчезло выражение равнодушия, и она искоса смотрела на городового, стоявшего на углу улицы.

— А? Что такое? — не⁴⁵⁹ понял Полозов с презрением истого москвича к полиции и шпионам.

— Тише, нас могут услышать.

— Кому там нас слушать, — махнул доктор рукой, но видя, что А<нна> Д<аниловна> начинает сердиться, понизил голос и добавил: — пойдемте на реку, там хорошо теперь.

— Пойдемте. Вы не сердитесь на меня, — сказала А<нна> Д<аниловна> и улыбнулась, — у меня нервы порядком развинтились. Пришлось год ходить к одному (л. 91)⁴⁶⁰ в качестве невесты. Он на моих глазах сходил с ума, и это несколько повлияло на меня. Теперь все кажется, что кто-то идет за мною.

Доктор хотел расспросить, кто был тот, к кому ходила А<нна> Д<аниловна>, но она отделалась короткими замечаниями, и доктор нарочно перешел к брату и спросил, как он ей нравится. А<нна> Д<аниловна> оживилась и стала расспрашивать, удастся ли ему поехать в Берлин. Но доктор ответил сухо, и они замолчали. Так молча они сошли к Дорогомиловскому мосту, прошли направо, где спуск к реке, и тут на минуту остановились. Посередине реки был расчищен каток, и на нем летали, сшибались и падали черные фигурки ребят. Одни из них были на двух коньках, другие на одном и быстро и часто отталкивались другою ногою, без конька. Ребята дрались и гонялись друг за другом. Видимо, их было две партии, и побеждала из них та, в которой находился высокий тонкий мальчик, длинными⁴⁶¹ прямыми шагами, с приседаниями, перебегавший от одной кучки противников к другой. При его приближении они падали и лежали, пока он проносился дальше, а тех, кто не успел лечь, он сбивал с ног. Наконец эта партия побеж<д>ала окончательно, и противники бросились с катка, утопая в снегу и падая. На снегу и высокий мальчик утратил свое преимущество в виде коньков, и его самого сбил кто-то с ног.

— Миска! — закричал с берега, позади Полозова, детский, запыхавший<ся> голос. — Миска! — повторил он тише. — ⁴⁶² Челт! — последнее было сказано совсем тихо. Они обернулись и увидели мальчика лет шести или семи, торопливо тащившего ноги к реке. На нем было легонькое рваное пальтецо, распахнувшееся крыльями по обеим сторонам, а снизу была видна грязная, неподпоясанная красная (л. 92) рубашонка. На ногах его были тяжелые большие валенки, доходившие ему почти до живота, и он усилием передвигал каждую из них. На голове была такая же большая шапка, опускавшаяся на глаза. С трудом поднимая руки, мальчуган на минуту поднимал ее, взглядывал на каток и снова погружался в мрак. Пыхтя и отчаянно шмурыгая носом, он кричал:

— Миска! Погоди, челт!

Наткнувшись на бугор, мальчик упал и долго поднимался. Поднявшись, он запрокинул голову назад, смахнул несколько шапку и, увидев, что одна партия уже⁴⁶³ бежит, отчаянно крикнул:

— Миск-а! Погоди, я помогу!

А<нна> Д<аниловна> рассмеялась, показывая Полозову глазами на мальчика. Полозов сам смеялся, особенно потому, что в глазах А<нны> Д<аниловны> увидел то⁴⁶⁴ милое⁴⁶⁵ выражение понимания и близости, что бывало у нее когда-то. Он помог ей сойти на реку и весело сказал, показывая по направлению⁴⁶⁶ на⁴⁶⁷Дорогомиловский мост, где сквозь решетку виделись движущие силуэты⁴⁶⁸ саней, прохожих и конки:

— Пойдем в ту сторону.

— Пойдем! — так же весело ответила А<нна> Д<аниловна>. — Какая прелесть этот⁴⁶⁹ мальчуган! ‘Миска, я тебе помогу!’ — передразнила она и снова засмеялась.

Они прошли под мостом, таким странным, когда на него смотреть снизу⁴⁷⁰. Далеко впереди белым горбом поднимались Воробьевы горы. Налево стоял крутой, гористый берег, весь усыпанный постройками, лепившимися по косогору. Далее, по линии берега, дымился ряд высоких фабричных труб. Река здесь была широкая, и на ней было так же тихо, как в поле.

— Как хорошо здесь, — вздохнул Полозов.

(л. 93) — Да, хорошо, — отозвалась⁴⁷¹ А<нна> Д<аниловна> и спросила: — ну так что же думаете вы делать?

Точно ничего еще не было сказано, Полозов повторил с начала историю своих сомнений и говорил теперь хорошо и сильно, так что ему нравилось самому. Он сказал, что его душит та жизнь, которую он ведет и которую ведут другие около него, душит так, что он долее не в силах оставаться в этом положении. Минутами он как будто засыпает, и тогда все вокруг кажется естественным и простым, таким, как должно быть, и он тогда не понимает самого себя. Но бывают моменты, когда он с ужасною ясностью видит бессмысленность и фальшь такой жизни, и тогда ему хочется бежать куда-нибудь, даже убить себя.

— И я убил бы себя, — прибавил он, — если бы не надеялся на какой-нибудь другой⁴⁷² исход.

— Но чего же вы хотите?

Этот вопрос, который поочередно предлагали ему жена, Посконский, рассердил его. Чего он хочет? Это понятно всякому, кто хоть раз видел улицу такою, какою он видел ее. Его подавляет, отнимает возможность жить и работать та неизмеримая несправедливость, которая на все наложила свою печать, начиная с характеров и лиц, кончая платьем. Ему противно читать книжку, когда он знает, что миллионы не читают ее и не могут так же наслаждаться ею⁴⁷³, как он. Ему иногда хочется снять с себя богатую шубу, стать пьяным, гря<з>ным, скверным, идиотом, только б сравняться с теми, кто обездолен. Он долее не в силах жить так.

— Да, это ужасно! — сказала А<нна> Д<аниловна>. — Такая несправедливость!

И она стала⁴⁷⁴ с массой подробностей, которые казались Полозову ненужными, рассказывать о курсистке, которая умерла с голоду, (л. 94) и никто не пришел ей на помощь. Полозов перебил ее и продолжал:

— Я не знаю, что это. Я не неженка, не сентиментален, но меня душит моя жизнь. Я не знаю, совесть ли это говорит во мне, потому что странная была бы совесть, которая молчит столько лет и вдруг начинает говорить. Сказать, что я люблю всех этих обездоленных, я тоже не могу. Скорее, они возбуждают во мне ненависть или отвращение, среди них есть такие пошляки! Но неужели же отвлеченная идея справедливости может так мучить? Нет, не думаю. Все, что я передумал по этому поводу, сводится к одному: я не могу этого выносить!

— Но вы доктор, вы можете сделать так много добра, — сказала А<нна> Д<аниловна>.

— Ах, не⁴⁷⁵ напоминайте мне, что я доктор, — с отчаянием жестоко сказал Полозов и повторил то, что он передавал Посконскому о бессмыслии лечения бедных. Но А<нна> Д<аниловна> не понимала его. Она спросила:

— Неужели, если тот мальчик заболел бы, не стали бы лечить его?

— Стал бы! Но к чему это? Вы видите, что он выбежал из Проточного пер(еулка), этого приюта нищеты и мерзости. Ну если б я вылечил его, что выйдет из него? Несчастный, жалкий человек, может быть, пьяница или вор, которого нужно хватать за шиворот! И вот вылечивши его маленьким, я должен его, взрослого, хватать за шиворот и сажать в тюрьму. Ложь! Мучительная ложь!

— Но что же тогда делать? — задумчиво сказала А<нна> Д<аниловна>.

— Вот и я спрашиваю: что же делать? А так я сидеть не могу. Мне хоть бы краешек, краешек подломить этой треклятой стены, — доктор показал пальцами, сколько ему хотелось бы отломить.

(л. 95) А<нна> Д<аниловна> спросила, что это за стена, и Полозов передал ей слова Посконского.

— Ах, как это верно! — вздохнула девушка. — Сколько голов!

— А лечи я бедняков 24 ч<аса> в сутки, я и краешка этого не отломлю, — с отчаянием сказал⁴⁷⁶ доктор. — Что делать, что делать!

— Ей-богу, ничего не могу вам присоветовать, — с сожалением сказала девушка.

— А вы?..

— Я-то? Это дело другое.

И Полозов услышал то, что мало обрадовало его. Отчаянная изворотливость, храбрость, геройство, подвижничество, вечный страх, доводящий до потери рассудка,⁴⁷⁷ — все это давало такие крохи.

— Пусть крохи, но ведь вы-то, вы-то довольны? Вы спокойны? Вам не хочется умереть?

А<нна> Д<аниловна> улыбнулась жалкою улыбкою, напоминавшею тот момент, когда она предложила⁴⁷⁸ не спать всю ночь и над ней все⁴⁷⁹ стали смеяться.

— Ну? — нетерпеливо сказал доктор.

А<нна> Д<аниловна> отвернулась. Доктор заглянул в ее лицо и увидел, что⁴⁸⁰ на глазах ее слезы. Волосы вились, и одна прядь их коснулась лица доктора, когда он наклонился.

— Что с вами? Дорогая моя?

— Не бойтесь, это нервы, — прошептала А<нна> Д<аниловна>. — Погодите, не говорите со мною. Идите сзади.

Доктор послушно исполнил приказание. Ему самому хотелось плакать. Он моргал, пыхтел и свирепо смотрел по сторонам, раздавливая своими ногами маленькие следы ног девушки.

— Ну вот, я успокоилась, — сказала А<нна> Д<аниловна>, взглянув на доктора тем понимающим взглядом, который он так любил. — О чем задумались?

Доктор молчал и сердито сопел, избегая взгляда А<нны> Д<аниловны>. Потом (л. 96) взял ее руку и поцеловал.

— Что вы это? — удивилась А<нна> Д<аниловна>.

— Так. Вы едете за границу?— Да.

— Ну а я поеду к черту на рога!

А<нна> Д<аниловна> остановилась и схватила⁴⁸¹ М<ихаила> П<етровича> за руку.

— Голубчик, вы, <за>чем это?

— Так.

— Слушайте, — строго сказала А<нна> Д<аниловна>, — дайте мне слово, что ничего с собою не сделаете. Ну? Ну же, говорю!

— Даю, — коротко и сердито ответил доктор.

— Но что же вы хотите делать?

— А я почем знаю. Вот взойду сейчас на Дор<огомиловский> мост и закричу: — караул, душат!

Они повернули и шли к мосту. Короткий день уже кончался, и все посерело и помутнело. На мосту уже зажглись фонари.⁴⁸²

(л. 97) Все более сгущался мрак. Похолоднело. Небо очистилось и начали зажигаться звезды.

26⁴⁸³ окт<ября>

¹ В верхнем правом углу л. 18 помета: 15 окт<ября> <18>99 г.

² Далее было: и

³ Далее было:, когда [эти] затихали эти

⁴ Далее было:, бессильной

⁵ Далее было: и

⁶ Далее было начато: не<спокойная?>

⁷ Было: шел <незач. вар.>

⁸ Было: Танбурзин.

⁹ Далее было начато, тя<желой>

¹⁰ Далее было начато: кр<епкий>

¹¹ Вместо: своего маленького сына — было: сынишки

¹² Было: сыну

¹³ В рукописи: Танбурзина <незаверш. правка>

¹⁴ В рукописи: не

¹⁵ Далее было: от

¹⁶ найдется вписано.

¹⁷ Было: сынишке

¹⁸ Далее было: ему

¹⁹ Было начато: х<отел>

²⁰ отдельные вписано.

²¹ Было: выделилась

²² Было: ясная

²³ Было: Танбурзин

²⁴ Было: Черневшая

²⁵ Далее было: особенно

²⁶ Было: чернела

²⁷ от вписано.

²⁸ Было: толпой

²⁹ Было: выделился

³⁰ Было: из

³¹ Было: Танбурзин

³² Далее было: с поразитель<ной>

³³ без шапки вписано.

³⁴ Было: а. Орлову б. Танбурзину

³⁵ Далее было: ему

³⁶ Далее было: и растеряно

³⁷ Далее было начато: сд<елавший?>

³⁸ его вписано.

³⁹ Было: Танбурзин

⁴⁰ В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)

⁴¹ Текст: рассмотреть его лицо. ~ побежал дальше. — отчеркнут красным карандашом на полях.

⁴² В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)

⁴³ как-то подчеркнуто красным карандашом.

⁴⁴ Было начато: св<истело?> (незач. вар.)

⁴⁵ Было: выходить

⁴⁶ между запекшимися губами вписано.

⁴⁷ Вместо: покрылось серым налетом — было: приняло выражение (незач. вар.)

⁴⁸ Было: Танбурзина

⁴⁹ Далее было: панель

⁵⁰ В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)

⁵¹ спокойно вписано.

⁵² Далее было: как-то

⁵³ Вместо: сверху вниз — было: снизу вверх

⁵⁴ Было: Танбурзина

⁵⁵ Было: а. О<рлов> б. Танбурзин

⁵⁶ Было: да еще

⁵⁷ Текст: давно известный и ему, и доктору: — подчеркнут красным карандашом.

⁵⁸ Текст: Вор ответил ~ ты мерзавец. — отчеркнут красным карандашом на полях.

⁵⁹ В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)

⁶⁰ Было: нети

⁶¹ Далее было: в

⁶² Было: Танбурзин

⁶³ но делал вид, что не замечает этого вписано.

⁶⁴ еще вписано.

⁶⁵ В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)

⁶⁶ Далее было: Эх

⁶⁷ В рукописи: Танбу<р>зин (незаверш. правка)

⁶⁸ Текст: участвующих в участок ~ Чего его бить! — отчеркнут красным ка-рандашом на полях.

⁶⁹ На л. 22 об. напротив слов: — Да я так ~ кричал — помета: Черт карманный.

⁷⁰ При ихнем положении вписано.

⁷¹ Было: шел

⁷² Текст: точно он ступал ~ как мокрое полотно. — отчеркнут на полях ручкой с пометой ‘NB’.

⁷³ Текст: шел и щелкал пальцами одной руки — подчеркнут красным карандашом.

⁷⁴ Текст: Вероятно, вор знал ~ щелкал пальцами одной руки. — вписан на л. 23 об.

⁷⁵ Далее было (с абзаца): Когда знакомые говорили доктору, что он счастливый человек

⁷⁶ Далее было: без покупок

⁷⁷ В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)

⁷⁸ он вписано.

⁷⁹ Далее было: мешало (незач. вар.)

⁸⁰ Далее было: наивными

⁸¹ Далее было: с

⁸² Вместо: задумчивой мечтательности — было: мечтательной задумчивости

⁸³ В рукописи: которая

⁸⁴ Было: горячих

⁸⁵ Текст: Эта мысль ~ впившихся в тело. — отчеркнут на полях.

⁸⁶ В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)

⁸⁷ Далее было:, что

⁸⁸ Далее было начато: О<н?>

⁸⁹ В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)

⁹⁰ Вместо: Михаил Петрович — было: Аполлон Григорьевич

⁹¹ Вместо: Михаил Петрович — было: Аполлон Григорьевич

⁹² скомканные вписано.

⁹³ Было: позлить

⁹⁴ Далее было: помещает<ся>

⁹⁵ В рукописи: был

⁹⁶ Далее было: доктор<а>

⁹⁷ Далее было: Танбурзин

⁹⁸ Далее было: извиняю<щимся?>

⁹⁹ же вписано.

¹⁰⁰ Было: Танбурзин

¹⁰¹ Далее было: Аполлон Григорьевич!

¹⁰² Было: Танбурзин

¹⁰³ Далее было: ее

¹⁰⁴ Было: глазах

¹⁰⁵ Было: Танбурзин

¹⁰⁶ казалось ему вписано.

¹⁰⁷ меня вписано.

¹⁰⁸ Далее было начато: лас<ково>

¹⁰⁹ Далее было: ему

¹¹⁰ голубчик вписано.

¹¹¹ Далее было: докто<ра>

¹¹² Было: Танбурзина

¹¹³ Далее было: называ<ли>

¹¹⁴ Было: быть

¹¹⁵ Было: счастливым

¹¹⁶ В рукописи: Танбурзина (незаверш. правка)

¹¹⁷ Далее было: несе<т>

¹¹⁸ Текст: Иногда доктору казалось ~ выльет всю ее. — отчеркнут красным карандашом на полях.

¹¹⁹ Далее было:, когда если

¹²⁰ Было: говорили

¹²¹ Далее было: богат<ых>

¹²² когда вписано.

¹²³ в жизни доктора вписано.

¹²⁴ Было: Танбурзин

¹²⁵ Было: поймать (незач. вар.)

¹²⁶ и вписано.

¹²⁷ Было: уходили

¹²⁸ Было: ней

¹²⁹ Было: приближались

¹³⁰ Текст: существует, и она ~ приближаются. — подчеркнут красным карандашом.

¹³¹ Далее было: потому что

¹³² Было начато: <нрзб.>

¹³³ Было: еще

¹³⁴ Далее было начато: эт<от?>

¹³⁵ в рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)

¹³⁶ Далее было: лучше уй<ди>

¹³⁷ Далее было: укоризненно

¹³⁸ Было: а. Аполлона Г<ригорьевича> б. Алексея Григорьевича в. Ста<нкова?>

¹³⁹ Было: !

¹⁴⁰ Было: Толей

¹⁴¹ Было: Танбурзин

¹⁴² Далее было начато: когд<а-то>

¹⁴³ хотя вписано.

¹⁴⁴ Текст: Антонина П<авловна> долго ~ сама распекать Посконского — в скобках и, по-видимому, был отвергнут автором, но не заменен другим текстом.

¹⁴⁵ Далее было (с абзаца): а. Однако сидеть и ждать становилось скучно. б. Доктор забрался с ногами на кожаный диван и приостановился, однако это

¹⁴⁶ Далее было начато: голо<ву>

¹⁴⁷ Далее было начато: вним<ательно>

¹⁴⁸ Было начато: с<отый>

¹⁴⁹ Было: строгий

¹⁵⁰ Далее было: и

¹⁵¹ Далее было:, но эт<у>

¹⁵² Далее было: разрушители созда

¹⁵³ Было: Танбурзину

¹⁵⁴ оригинальным вписано.

¹⁵⁵ Далее было: это

¹⁵⁶ Было начато: л<юбит>

¹⁵⁷ Далее было начато: пр

¹⁵⁸ Далее было: что знач<ит>

¹⁵⁹ Было: Танбурзин

¹⁶⁰ Было: Танбурзин

¹⁶¹ Было: Танбурзина

¹⁶² Далее было начато: эт<от?>

¹⁶³ Текст: У доктора ~ ему не хотелось. — отчеркнут красным карандашом на полях.

¹⁶⁴ Далее было: мысл<ь?>

¹⁶⁵ Далее было: что

¹⁶⁶ В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)

¹⁶⁷ В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)

¹⁶⁸ В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)

¹⁶⁹ Далее было начато: и вк<ус?>

¹⁷⁰ что это очень странно вписано.

¹⁷¹ так близко от доктора вписано.

¹⁷² Далее было: такие

¹⁷³ о наглости вписано.

¹⁷⁴ В рукописи: Танбурзин (незаверш. правка)

¹⁷⁵ ходить вписано.

¹⁷⁶ и вписано.

¹⁷⁷ Было: Да ведь

¹⁷⁸ Далее было: он

¹⁷⁹ Далее было: состояние

¹⁸⁰ Гипноз какой-то вписано.

¹⁸¹ это вписано.

¹⁸² Было: поэтому (незач. вар.)

¹⁸³ Было: Ряды

¹⁸⁴ Далее было начато: во<зможно?>

¹⁸⁵ Было начато: С<танков?>

¹⁸⁶ Далее было начато: ип<охондрии>

¹⁸⁷ Вместо: положитель<но> утверждаю — было: тебе говорю (незач. вар.)

¹⁸⁸ Превосходная вписано.

¹⁸⁹ ты вписано.

¹⁹⁰ Было: окружающей

¹⁹¹ Далее было: диким

¹⁹² Далее было начато: подымаешь?)

¹⁹³ Было: подумаешь (незач. вар.)

¹⁹⁴ Далее было начато: не хва<тает?>

¹⁹⁵ Далее было начато: пят<ок>

¹⁹⁶ Далее было: а. батюшка, б. сударь,

¹⁹⁷ Было: доктору

¹⁹⁸ странно вписано.

¹⁹⁹ Далее было: делал

²⁰⁰ врагов вписано.

²⁰¹ Далее было начато: до<ктор>

²⁰² Далее было: резонирует

²⁰³ Далее было начато: на па<нталонах?>

²⁰⁴ бы вписано.

²⁰⁵ Далее было (с абзаца): Докто<р>

²⁰⁶ Далее было: откуда-то

²⁰⁷ Далее было начато: По<сконский>

²⁰⁸ Вместо: очень умно заметил — было: правду говорил

²⁰⁹ стекла вписано.

²¹⁰ Далее было: плиты

²¹¹ В середине л. 44 об. вписано: Ну что, хандрит наш голубчик.

²¹² Было: попробуйте вы

²¹³ Далее было: теперь

²¹⁴ себя вписано.

²¹⁵ Далее было: вы же че<ловек>

²¹⁶ Было начато: у<мный>

²¹⁷ Было: вам

²¹⁸ Было: не

²¹⁹ Далее было вписано: И работа ведь такая

²²⁰ Было: я

²²¹ Далее было: книжки

²²² Было: 24

²²³ Было начато: св<язывающие>

²²⁴ Было: моя

²²⁵ Было: ,

²²⁶ Далее было: Тоня

²²⁷ Далее было: это<й?>

²²⁸ Вместо: квартира недурна, хотя и — было: в ней нет ничего особенного. Во всяком случае

²²⁹ прелестная незнакомка вписано.

²³⁰ Далее было: Разбуди

²³¹ Толкни вписано.

²³² Далее было начато: эк<ономического?>

²³³ Вместо: И я не проснусь, а язык сам начнет барабанить — было: И глаза еще не открыты, а начну бормотать

²³⁴ Вместо: об оперетке — было: о тряпках

²³⁵ Было: а. марксистах б. Ма<рксе?>

²³⁶ Вместо: об оперетке — было: о тряпках

²³⁷ Было: Тряпки

²³⁸ Вместо: так оперет<ка> — было: так тряпки (незач. вар.)

²³⁹ В рукописи: о тряпках (незаверш. правка)

²⁴⁰ Далее было: у нас

²⁴¹ Далее было: а

²⁴² Было: красавец

²⁴³ Далее было: такие

²⁴⁴ Далее было: а

²⁴⁵ и начнется старое, хорошее, вписано.

²⁴⁶ Далее было:, как вырезанное огненными буквами,

²⁴⁷ Далее было: думает до<ктор>

²⁴⁸ Далее было начато: парад<ной?>

²⁴⁹ Далее было: а. роз<овые> б. ярко-красные ще<ки>

²⁵⁰ Далее было: вот так

²⁵¹ уже вписано.

²⁵² Далее было: и

²⁵³ Далее было: будет

²⁵⁴ Было: ликовать

²⁵⁵ Было: ?

²⁵⁶ Далее было начато: слаб<о?>

²⁵⁷ Далее было: окна

²⁵⁸ Далее было: Город точно

²⁵⁹ дающих черные тени вписано.

²⁶⁰ Далее было: Ему

²⁶¹ Было:,

²⁶² Далее было вписано: озаряет

²⁶³ выхватывает из мрака вписано.

²⁶⁴ детски вписано.

²⁶⁵ Было: точно в (незач. вар.)

²⁶⁶ этим вписано.

²⁶⁷ новый вписано.

²⁶⁸ Далее было начато: д

²⁶⁹ Далее было: его

²⁷⁰ Далее было: ясно

²⁷¹ окружающие вписано.

²⁷² Далее было: вокруг доктора

²⁷³ доктору вписано.

²⁷⁴ неясные вписано.

²⁷⁵ Далее было: полный нищеты, грязи и горя

²⁷⁶ Далее было: пошлого

²⁷⁷ Далее было начато: плак<ал?>

²⁷⁸ Далее было:, в которых

²⁷⁹ Далее было: фигур

²⁸⁰ Далее было: светит луна

²⁸¹ Было: На

²⁸² довольного вписано.

²⁸³ радостного вписано.

²⁸⁴ Далее было: минутами

²⁸⁵ Далее было начато: га<дкое>

²⁸⁶ Далее на полях слева вписано: он

²⁸⁷ Далее было: по сторонам

²⁸⁸ же вписано

²⁸⁹ Было начато: кажд

²⁹⁰ Далее было: по до<мам>

²⁹¹ Далее было начато: уду<шливое?>

²⁹² безмолвных вписано.

²⁹³ Было: набитым

²⁹⁴ не вписано.

²⁹⁵ Далее было: доктор

²⁹⁶ Далее было начато: ж<изнь>

²⁹⁷ Было: Доктор

²⁹⁸ Далее было: мимо

²⁹⁹ Было: примешивалась

³⁰⁰ Было: думалось

³⁰¹ Далее было:. Теперь оно, это

³⁰² которое теперь вписано.

³⁰³ Далее было начато: разукра<сила>

³⁰⁴ в ней вписано.

³⁰⁵ Было: любит

³⁰⁶ Далее было начато: Пут<ем>

³⁰⁷ с мира животных вписано.

³⁰⁸ Далее было: из

³⁰⁹ Далее было: а больше ничего

³¹⁰ Было: фигурками

³¹¹ Далее было: Полозов

³¹² Далее было начато: хоро<шие>

³¹³ В рукописи: заменяющих

³¹⁴ Далее было начато: глуп<ыми?>

³¹⁵ Далее было: но это

³¹⁶ и вписано.

³¹⁷ Далее было: был

³¹⁸ Далее было начато: та<к>

³¹⁹ Далее было начато: над

³²⁰ Было: Скорее (незач. вар.)

³²¹ Далее было: Ах

³²² Далее было:, изредка

³²³ Вместо: подобно <им> — было: как и они (незач. вар.)

³²⁴ никогда вписано.

³²⁵ Было: Доктору

³²⁶ Далее было начато: мо<гучие?>

³²⁷ Далее было начато: нерв<ов?>

³²⁸ Далее было начато: кр<ови?>

³²⁹ Далее было: Но почему

³³⁰ Далее было: боялся улицы,

³³¹ А вписано.

³³² Было: ближе

³³³ Далее было: три

³³⁴ Далее было начато: ма<шет?>

³³⁵ Текст: обогнув городового ~ течением разврата — вписан.

³³⁶ Было: несутся

³³⁷ Далее было: мира

³³⁸ В верхнем правом углу л. 65 помета: 20 окт<ября>.

³³⁹ Далее было: работае<т>

³⁴⁰ Было: снова

³⁴¹ здесь вписано.

³⁴² совсем вписано.

³⁴³ Далее было начато: С

³⁴⁴ Далее было: он

³⁴⁵ Далее было: очень

³⁴⁶ и несчастных везде много вписано.

³⁴⁷ Далее было: но что же делать, если нельзя иначе. Я сама вижу это

³⁴⁸ Далее было: боюсь

³⁴⁹ Далее было: тоже

³⁵⁰ Далее было начато: пи<джак>

³⁵¹ Далее было: потому что знаю, что все равно мне придется проглотить его.

³⁵² Было: ?

³⁵³ В верхнем правом углу л. 68 указана дата: 22 окт<ября>.

³⁵⁴ Далее было (с абзаца): Прочтя письмо, Посконский улыбнулся, и подум<ал>

³⁵⁵ Далее было: менее

³⁵⁶ как цепи, как тюрьма вписано.

³⁵⁷ Текст: Но мимо, мимо! Зачем будить дьявола! — вписан.

³⁵⁸ Далее было: другой

³⁵⁹ Было: ,

³⁶⁰ они вписано на полях.

³⁶¹ Далее было: его

³⁶² Далее было: гадать

³⁶³ Далее было: Как микроб

³⁶⁴ В начале л. 69 об. вписано: Мы, как гладиаторы, должны стремиться лишь к тому, чтобы умереть, как можно красивее.

³⁶⁵ месяц вписано.

³⁶⁶ Далее было: Пой, Стеша

³⁶⁷ студентов вписано.

³⁶⁸ Далее было: учиться

³⁶⁹ Далее было: ,

³⁷⁰ Было начато: Ра

³⁷¹ Далее было с абзаца: Полозов отправился вечером к доктору Иванову, чтобы сыграть

³⁷² по настоянию жены доктор(а) вписано.

³⁷³ Далее было начато: Д<рейфусе?>

³⁷⁴ Далее было: гостиной

³⁷⁵ Было: %

³⁷⁶ содовольства вписано.

³⁷⁷ Далее было: иногда

³⁷⁸ В рукописи: Глинская

³⁷⁹ Далее было: на что

³⁸⁰ Было: надоевши<х>

³⁸¹ Далее было: смотре<ла>

³⁸² Далее было: она

³⁸³ Линской вписано.

³⁸⁴ Далее было: взять

³⁸⁵ Было: стараясь (незач. вар.)

³⁸⁶ Было: ей

³⁸⁷ Далее было: выразительным

³⁸⁸ Далее было: дело

³⁸⁹ Далее было: все

³⁹⁰ старались вписано.

³⁹¹ Было: держались

³⁹² Далее было: устала!

³⁹³ Далее было: семнадцатилетняя голова

³⁹⁴ вместе с безусыми ребятами в манеж вписано.

³⁹⁵ Было начато: К<ак>

³⁹⁶ Было: Идут

³⁹⁷ и презрением к слабости вписано.

³⁹⁸ Было начато: к<артины>

³⁹⁹ Далее было: Как не стыдно: челове<к>

⁴⁰⁰ Далее было: А.П. (вместо правильного A.C.)

⁴⁰¹ Далее было: с чаем

⁴⁰² Далее было: смешон

⁴⁰³ Далее было: выдерга<ла?>

⁴⁰⁴ потными вписано.

⁴⁰⁵ нежно вписано.

⁴⁰⁶ Далее было: и

⁴⁰⁷ ним вписано.

⁴⁰⁸ Далее было: несклад<ный>

⁴⁰⁹ В рукописи: Глинская

⁴¹⁰ В рукописи: Глинскую

⁴¹¹ Было начато: П<ариж?>

⁴¹² один вписано.

⁴¹³ ему вписано.

⁴¹⁴ Далее было начато: при<ятное?>

⁴¹⁵ В рукописи: усах

⁴¹⁶ Далее было: ласковая

⁴¹⁷ Далее было начато: на Пос<конского>

⁴¹⁸ Вместо:. — Но как — было: , как

⁴¹⁹ Далее было: не<т>

⁴²⁰ честного вписано.

⁴²¹ Далее было начато: боль<ных>

⁴²² Далее было: опытному

⁴²³ будет вписано.

⁴²⁴ Далее было: взять у

⁴²⁵ Было: ,

⁴²⁶ Далее было начато: Ну, я хо<чу?>

⁴²⁷ же вписано.

⁴²⁸ Далее было: можно

⁴²⁹ Далее было: нельзя

⁴³⁰ Далее было: почему т<ак>

⁴³¹ процесс вписано.

⁴³² Далее было: су<ществование?>

⁴³³ Далее было: на это

⁴³⁴ но вписано.

⁴³⁵ ибо вписано.

⁴³⁶ Вместо: , ибо не — было:. Не

⁴³⁷ Было: сыграю (незач. вар.)

⁴³⁸ Далее было начато: настро<ения>

⁴³⁹ Далее было: . Но этот

⁴⁴⁰ хотя вписано.

⁴⁴¹ Далее было: скоро

⁴⁴² В рукописи: начинается

⁴⁴³ недурной вписано.

⁴⁴⁴ Далее было начато: д<евица>

⁴⁴⁵ Текст: вы единственный человек, который понимает меня — вписан.

⁴⁴⁶ Далее было: виделись

⁴⁴⁷ В рукописи вместо: опротивела та пошлая — опротивело то пошлое

⁴⁴⁸ Было: остановлюсь

⁴⁴⁹ Далее было:, где буду

⁴⁵⁰ Было: в

⁴⁵¹ Так в рукописи. Далее везде употребляется измененное отчество героини.

⁴⁵² Было: складнее (незач. вар.)

⁴⁵³ Далее было: тоньше

⁴⁵⁴ и [тоньше] выше вписано.

⁴⁵⁵ с крыш вписано.

⁴⁵⁶ обыденнее вписано.

⁴⁵⁷ Далее было: когда

⁴⁵⁸ Далее было: среди

⁴⁵⁹ Далее было: расслышал

⁴⁶⁰ Далее было начато: на Ли<говский?>

⁴⁶¹ Далее было начато: ша<гами>

⁴⁶² Далее было: а. ах б. Чер<т>

⁴⁶³ уже вписано.

⁴⁶⁴ Далее было начато: ласков<ое>

⁴⁶⁵ Далее было: а., ласковое в<ыражение> б. пони<мание>

⁴⁶⁶ по направлению вписано.

⁴⁶⁷ Далее было начато: А

⁴⁶⁸ Далее было начато: эки<пажей>

⁴⁶⁹ этот вписано.

⁴⁷⁰ Далее было: , и медленно шли вперед

⁴⁷¹ Было: ответила

⁴⁷² какой-нибудь другой вписано.

⁴⁷³ ею вписано.

⁴⁷⁴ Далее было начато: подр<обно?>

⁴⁷⁵ Далее было начато: говор<ите>

⁴⁷⁶ Далее было начато: По<лозов>

⁴⁷⁷ Текст: вечный страх, доводящий до потери рассудка, — вписан.

⁴⁷⁸ Далее было начато: ночев<ать?>

⁴⁷⁹ все вписано.

⁴⁸⁰ Далее было начато: она пла<чет>

⁴⁸¹ Далее было начато: з<а руку>

⁴⁸² Далее было (с абзаца): — Вы ничего не сказали мне об А<нтонине> П<авловне>, — сказала А<нна> Д<аниловна> после долгого молчания. — Как она?

— Ничего, живет.

— Я сегодня зайду к вам. Мне хочется повидаться с нею.

— С женою? — удивился доктор.

— Ну да. Что так удивляет вас?

[Доктор молчал, потом его лицо приняло выражение наивной хитрости, и он рассмеялся. Глядя на него, улыбнулась и А<нна> Д<аниловна>.

— Знаете, о чем я думал сегодня? — спросил он. — Ей-богу, в голову вам не придет. Думал с вами в любви изъясниться!

— М<ихаил> П<етрович>!

(л. 97) Доктор снова нахмурился.

— Ну что, ‘Михаил Петрович’? Вас это оскорбляет?

— Нет, конечно, — пожала плечами А<нна> Д<аниловна>, — но это так неожиданно…

— Вы думаете? — иронически спросил доктор. — Так уж неожиданно?

— Оставим же этот разговор. Это придает всему такой пошлый оттенок.

— Почему пошлый? — рассердился доктор. — Почему я не могу любить вас? Что я вас за личико, что ли, люблю. И я только потому не говорю вам прямо, что я вас люблю, что не вижу, [куда] к чему это может повести. И потом знаю, что вы меня все равно любить не можете.]

— Так. Ничего. Заходите, только я едва ли буду дома. Дело есть.

Когда М<ихаил> П<етрович> простился с [жен<щиной?>] А<нной> Д<аниловной> (в рукописи: А.П.) и шел домой, он [думал] вспомнил, что хотел объясниться с А<нной> Д<аниловной> (в рукописи. А.П.) в любви. И ему почему-то стало совестно этой мысли.

⁴⁸³ Было: 25

Другие редакции и варианты

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИЗДАНИЯ

В настоящем издании материалы располагаются хронологически внутри каждого тома по следующим разделам: произведения, опубликованные при жизни писателя, не опубликованные при его жизни, ‘Незаконченное. Наброски’, ‘Другие редакции и варианты’, ‘Комментарии’.

Основной текст устанавливается, как правило, по последнему авторизованному изданию с учетом необходимых в ряде случаев исправлений (устранение опечаток и других отступлений от авторского текста). Если произведение при жизни Андреева не публиковалось, источником текста является авторская рукопись или авторизованный список, а при их отсутствии — первая посмертная публикация или авторитетная копия с несохранившегося автографа. При наличии вариантов основной текст печатается с нумерацией строк.

При просмотре источников текста регистрируются все изменения текста: наличие в нем авторской правки, а также исправления других лиц.

В случае искажения основного текста цензурой или посторонней редактурой восстанавливается первоначальное чтение, что оговаривается в комментарии. Очевидные же описки и опечатки исправляются без оговорок.

Незавершенные и не имеющие авторских заглавий произведения печатаются с редакционным заголовком, который заключается в угловые скобки (как правило, это несколько начальных слов произведения).

Авторские датировки, имеющиеся в конце текста произведений, полностью воспроизводятся и помещаются в левой стороне листа с отступом от края. Даты, вписанные Андреевым в начале текста (обычно это даты начала работы) или в его середине, приводятся в подстрочных примечаниях.

Независимо от наличия или отсутствия авторской даты в письмах письмо получает также дату редакторскую, которая всегда ставится в начале письма, после фамилии адресата и перед текстом письма. Рядом с датой указывается место отправления письма, также независимо от его наличия или отсутствия в тексте письма. Редакторская дата и указание на место отправления выделяются курсивом. Письма, посланные до 1 февраля 1918 г. из-за рубежа или за рубеж, помечаются двойной датой. Первой указывается дата по старому стилю.

Подписи Андреева под произведением не воспроизводятся, но приводятся в ‘Комментариях’. Под публикуемыми текстами писем, текстами предисловий и деловых бумаг подписи сохраняются.

Письма печатаются с сохранением расположения строк в обращении, датах, подписях.

Иноязычные слова и выражения даются в редакционном переводе в виде подстрочных примечаний под звездочкой и сопровождаются указанием в скобках, с какого языка сделан перевод: (франц.)., (нем.) и т.п.

Тексты приведены в соответствие с современными нормами орфографии, но при этом сохраняются такие орфографические и лексические особенности языка эпохи, которые имеют стилистический смысл, а также языковые нормы, отражающие индивидуальное своеобразие стиля Андреева.

Сохраняются авторские написания, если они определяются особенностями индивидуального стиля. Например: галстух, плеча (в значении ‘плечи’), колена (в значении ‘колени’), снурки (в значении ‘шнурки’), противуположный, пиеса (пиесса), счастие и т.п.

Не сохраняются авторские написания, являющиеся орфографическими вариантами (при наличии нормативного написания, подтвержденного существующими авторитетными источниками): лице (в значении ‘лицо’), фамилиарный и т.п., а также специфические написания уменьшительных суффиксов имен собственных (Лизанка, Валичка, Маничка) и написание с прописной буквы названий дней недели, месяцев и учреждений (Июль, Суббота, Университет, Гимназия, Суд, Храм и т.п.).

Пунктуация, как правило, везде приведена к современным нормам, а при необходимости исправлена (прежде всего это касается передачи прямой речи). В спорных случаях в подстрочных примечаниях может быть дан пунктуационный вариант.

Не опубликованные при жизни автора произведения даются с сохранением следов авторской работы над текстом, как и самостоятельные редакции (см. ниже).

Текст, существенно отличающийся от окончательного (основного) и образующий самостоятельную редакцию, печатается целиком. Таковым считается текст, общее число разночтений в котором составляет не менее половины от общего объема основного текста, либо (при меньшем количестве разночтений) текст с отличной от основного идейно-художественной концепцией, существенными изменениями в сюжете и т.п.

При подготовке текста, отнесенного к редакциям, должны быть отражены все следы авторской работы над ним.

В случаях, когда этот текст представляет собой завершенную редакцию, он воспроизводится по последнему слою правки с предшествующими вариантами под строкой. В случаях, когда правка не завершена и содержит не согласующиеся между собой разночтения, окончательный текст не реконструируется, а печатается по первоначальному варианту с указанием порядка исправлений под строкой.

В подстрочных примечаниях редакторские пояснения даются курсивом, при цитировании большого фрагмента используется знак тильды (~), который ставится между началом и концом фрагмента.

Слова, подчеркнутые автором, также даны курсивом, подчеркнутые дважды — курсивом вразрядку.

В подстрочных примечаниях используются следующие формулы:

а) зачеркнутый и замененный вариант слова обозначается так: Было:… В случае, если вычеркнутый автором текст нарушает связное чтение, он не воспроизводится в примечании, а заключается в квадратные скобки непосредственно в тексте,

б) если заменено несколько слов, то такая замена обозначается: Вместо:… — было …,

в) если исправленное слово не вычеркнуто, то используется формула: незач. вар. (незачеркнутый вариант),

г) если слово вписано сверху, то используется формула: … вписано, если слово или группа слов вписана на полях или на другом листе, то: … вписано на полях: … вписано на л. …, если вписанный текст зачеркнут: Далее вписано и зачеркнуто …

д) если вычеркнутый текст не заменен новым, используется формула: Далее было:… , если подобный текст является незаконченным: Далее было начато:…

е) если рядом с текстом идут авторские пометы (не являющиеся вставками), то используется формула: На л. … (на полях) — помета:…

ж) если цитируемая правка принадлежит к более позднему по сравнению с основным слою, то в редакторских примечаниях используются формулы: исправлено на или позднее (после которых приводится более поздний вариант). Первое выражение обычно используется при позднейшей правке непосредственно в тексте, второе — при вставках на полях, других листах и т.п. (например: … — вписано на полях позднее),

з) если при правке нескольких грамматически связанных слов какое-либо из этих слов по упущению не изменено автором, то оно исправляется в тексте, а в подстрочном примечании дается неисправленный вариант с пометой о незавершенной правке: В рукописи:… (незаверш. правка),

и) если произведение не закончено, используется формула: Текст обрывается.

В конце подстрочного примечания ставится точка, если оно заканчивается редакторским пояснением (формулой) или если завершающая точка имеется (необходима по смыслу) в цитируемом тексте Андреева.

Внутри самого текста отмечены границы листов автографа, номер листа ставится в угловых скобках перед первым словом на данном листе. В необходимых случаях (для понимания общей композиции текста, последовательности разрозненных его частей и т.п.) наряду с архивной приводится авторская нумерация листов (страниц), при этом авторская указывается после архивной, через косую черту, например: (л. 87/13). При ошибочном повторе номера листа после него ставится звездочка, например: (л. 2*).

Редакторские добавления не дописанных или поврежденных в рукописи слов, восстановленные по догадке (конъектуры), заключаются в угловые скобки.

Слова, чтение которых предположительно, сопровождаются знаком вопроса в угловых скобках.

Не разобранные в автографе слова обозначаются: <нрзб.>, если не разобрано несколько слов, тут же отмечается их число, например: (2 нрзб.).

Все явные описки, как правило, исправляются в редакции без оговорок, так же как и опечатки в основном тексте. Однако если попадается описка, которая имеет определенное значение для истории текста (например, в случае непоследовательного изменения имени какого-либо персонажа), исправленное редактором слово сопровождается примечанием с пометой: В рукописи: (после нее это исправленное слово воспроизводится). В случае если отсутствует возможность однозначной корректной интерпретации слова или группы слов, нарушающих связное чтение текста, такие слова не исправляются и сопровождаются примечанием с пометой: Так в рукописи.

В Полном собрании сочинений Л.Н. Андреева приводятся варианты всех авторизованных источников.

Варианты автографов и публикаций, как правило, даются раздельно, но в случае необходимости (при их незначительном количестве и т.п.) могут быть собраны в одном своде.

Основные принципы подачи вариантов (печатных и рукописных) в данном издании таковы. Варианты к основному тексту печатаются вслед за указанием отрывка, к которому они относятся, с обозначением номеров строк основного текста. Вслед за цифрой, обозначающей номер строки (или строк), печатается соответствующий отрывок основного текста, правее — разделенные косой чертой — варианты. Последовательность, в которой помещается несколько вариантов, строго хронологическая, от самого раннего к самому позднему тексту. Варианты, относящиеся к одному тексту (связанные с правкой текста-автографа), также, по мере возможности, располагаются в хронологическом порядке (от более раннего к более позднему), при этом они обозначаются буквами а.… б.… и т.д.

В больших по объему отрывках основного или вариантного текста неварьирующиеся части внутри отрывка опускаются и заменяются знаком тильды (~).

Варианты, извлеченные из разных источников текста, но совпадающие между собой, приводятся один раз с указанием (в скобках) всех источников текста, где встречается данный вариант.

В случаях, когда в результате последовательных изменений фрагмент текста дает в окончательном виде чтение, полностью совпадающее с чтением данного фрагмента в основном тексте, этот последний вариант не приводится, вместо него (в конце последнего воспроизводимого варианта) ставится знак ромба (0). При совпадении промежуточного варианта с основным текстом используется формула: как в тексте.

Рукописные и печатные источники текста каждого тома указываются в разделе ‘Другие редакции и варианты’ сокращенно. Они приводятся в перечне источников текста в начале комментариев к каждому произведению. Остальные сокращения раскрываются в соответствующем списке в конце тома.

Справочно-библиографическая часть комментария описывает все источники текста к данному произведению. Порядок описания следующий: автографы и авторизованные тексты, прижизненные публикации (за исключением перепечаток, не имеющих авторизованного характера). При описании источников текста используется общая для всего издания и конкретная для данного тома система сокращений.

При описании автографов указывается: характер автографа (черновой, беловой и т.п.), способ создания текста (рукопись, машинопись и т.п.), название произведения (если оно отличается от названия основного текста), датировка (предположительная датировка указывается в угловых скобках), подпись (если она имеется в рукописи). Указывается местонахождение автографа, архивный шифр и — если в одной архивной единице содержится несколько разных автографов — порядковые номера листов согласно архивной нумерации (имеющая иногда место нумерация листов иного происхождения не учитывается).

После перечня источников могут следовать дополнительные сведения о них:

1. Отсутствие автографа, которое обозначается формулой: ‘Автограф неизвестен’.

2. Информация о первой публикации (если она имеет отличия от основного текста, перечисленные ниже), которая обозначается формулой ‘Впервые:’, после которой дается сокращение, использованное в перечне ‘Источники текста’, с необходимыми дополнениями:

а) название произведения, отличное от названия основного текста (включая подзаголовки),

б) посвящение, отсутствующее в основном тексте,

в) подпись при первой публикации (если это псевдоним или написание имени и фамилии отличается от обычного, например: ‘Л.А.’).

3. Сведения об основном тексте и сведения о внесенных в этот текст исправлениях в настоящем издании (обозначаются формулой: ‘Печатается по …, со следующими исправлениями по тексту …’, после которой следует построчный список внесенных в основной текст исправлений, а также цензурных и других искажений, конъектур с указанием источников, по которым вносятся изменения).

ДЕРЖИТЕ ВОРА!

ЧА1

(л. 5)

ГДЕ ЖИЗНЬ?!

Продолжение

Прошло несколько дней, и с каждым из них А.Г. чувствовал себя все хуже.² Он уже не пожимал плечами, когда голос слуги будил его, а вместе с ним будил и то стороннее чувство не то дурного сновидения, не то скуки. И он уже³ не вскакивал решительно с теплой постели, но, отвернувшись к стенке, натягивал до глаз одеяло и лежал неподвижно, стараясь не шевелиться. Каждое движение напоминало ему то, о чем он хотел бы⁴ не думать еще хоть одну минуту⁵. И не боясь дурного сновидения, А.Г. возвращался мысленно к обрывкам виденных снов, старался точнее и живее воспроизвести их — и хоть на минуту отдалить тот момент, когда он встанет и начнется снова день, длинный, утомительный и скучный.

Ничего не изменилось, но ничего и не осталось от того, что было. А.Г.⁶ садился пить чай и читал газету, но чай казался невкусен⁷, а газета вызывала отвращение. И не то чтобы чай действительно был невкусен, а газета⁸ неинтересна, но просто и то и другое — надоело. Надоело пить вкусный чай и читать интересную газету. Как это могло случиться и что за причины вызывали это нелепое, ничего не говорящее ‘надоело’, А.Г. объяснить себе не мог, хотя и старался сделать это. Ему хотелось вернуться к поре безмятежия, от которого его отделяло несколько дней и вместе с тем целая пропасть, так было оно далеко. Но безмятежность не возвращалась, а вместо того в голову вторгались глупые мысли, даже не мысли, а какие-то неясные соображения о том, что все это — одно и то же. Сзади, теряясь в тумане далекого прошлого, A.Г. рисовался ряд дней, когда он также сидел по утрам за столом и пил чай. И это был все один и тот же стол, и стакан (л. 6), и самовар. А.Г. ошибался: мельхиоровый самовар был куплен всего год тому назад, а стакан был новый, так как Аннушка⁹ третьего лишь дня разбила старый. Смотрел А.Г. на жену, и она казалась ему все та же. Промежуток времени, когда он был холост, совершенно исчез в памяти, поглощаясь временем после женитьбы. Точно и родился А.Г. с женою в один день и с тех пор не разлучался с нею. И что еще хуже: точно Марья Павловна всю жизнь, и в этой жизни каждую отдельную минуту говорила все одно и то же. А.Г. ошибался Сегодня М<арья> П<авловна> заговорила с ним о даче, а о даче последний раз она говорила осенью, больше полгода тому назад. Но он был убежден, что этот разговор лишь продолжение вчерашнего. Но обиднее всего было то, что будто сам А.Г. всю жизнь говорил только о том, что надо ехать в суд, и думал лишь о том, что все это надоело. Здесь и сам А.Г. понимал, что он ошибается, так как были дни, когда он не говорил о суде, — совершенно не думал о том, что все это надоело.

День был морозный, но по-весеннему солнечный и веселый, и А.Г. решил идти в суд пешком. И дорогой он продолжал усиленно ошибаться. Правда, что день был похож на многие другие такие же дни, но улица была далеко не одна и та же. Ходил он в суд и по Никитской, и по Поварской, и¹⁰ даже по Солянке, и, следовательно, соображение о том, что он всю жизнь ходит по одной улице, было несправедливо. Какой-то извозчик¹¹, стоявший на противуположной стороне, обратил внимание на А.Г. и, внезапно обезумев, сорвался с места и подкатил к толстому барину, очевидно не привыкшему к ходьбе.

— Прикажите? — в повелительно-просительной форме обратился извозчик, но, не получив ответа, похлопал руками.

Раскрасневшаяся на морозе рожа извозчика была незнакома (л. 7) А.Г., но это не помешало ему подумать ‘все тот же’. За короткую дорогу до Кремля с А.Г. встретились тысячи людей. Были там приказчики, чиновники, разносчики,, газетчики, люди, профессию которых он определить не мог, приходилось уступать дорогу женщинам, плохо и хорошо одетым, дурным и красивым. Ни с кем из этих людей А.Г. не раскланялся, но все они казались давно и хорошо знакомы, так хорошо, что… надоели. Все эти мелькающие мимо лица и фигуры¹² со всем их разнообразием сливались в одно лицо и одну фигуру, бесформенную, туманную и в то же время точно определенную, взвешенную и измеренную… и противную. А.Г. не мог отделаться от чувства, что не только он, но и все эти тысячи¹³ всю свою жизнь говорят, делают и думают все одно и то же, и им страшно надоело это.¹⁴

В суде А.Г. раздел сторож Иван, и А.Г.¹⁵ казалось, что всю жизнь его раздевает один и тот же¹⁶ сторож, и он в то же время сознавал, что это неправда. В гимназии его раздевал Алексей, в университете Семен, да и в суде прошлый год прислуживал в прихожей не Иван, а Петр. Все это были люди, совсем не похожие друг на друга: тонкие и толстые, бородатые и безбородые, семейные и холостые, один бывал доволен, получая двугривенный на чай, другой хмурился и при тридцати копейках.

На лестнице А.Г. встретил Никифор Андреич, только что вернувшийся из Петербурга, и сообщил приятную новость: дело, по которому Лысенко подавал жалобу в Сенат, кассировано. А.Г. обрадовался и бодро вошел в зал гражданского суда. Его дело с¹⁷Московской жел<езной> дорогой было на очереди чуть ли не двадцатым, и приходилось, стало быть, очень долго ждать. А.Г. отправился в помещение Совета. Там его сразу окружила толпа знакомых, веселая и оживленная. Шутник Волков пощупал пальцами его живот и спросил, принимает ли он меры предосторожности (л. к тому, чтобы при взрыве не ранить осколками окружающих. А.Г. ответил шуткой, но вспомнил, что и вчера, и позавчера его тыкали пальцами и разговаривали о его животе, даже и тогда, кажется, когда живота не было. Потом все разом заговорили об инциденте с известным Башмачниковым, которому Совет на полгода запретил практику за дурно замаскированный шантаж. А.Г. принял участие в горячем разговоре и даже рассердился на Якова Семеновича, который не соглашался с определением совета, но тотчас же остыл: ему вспомнилось, что и вчера он сердился из-за того же. Подумав еще, А.Г. убедился, что он сердился совершенно по другому поводу: его возмутила беспечность его помощника, прозевавшего¹⁸ апелляционный срок по одному маленькому делу. Но почему-то и шантаж Башмачникова, и беспечность помощника сливались в одно. Все, что дальше говорилось в советской комнате, казалось А.Г. давно знакомым и уже когда-то, даже вчера, сказанным. Взяв ‘Новое время’, А.Г. из-за газетного листа смотрел на товарищей. Одни были лысы, толсты и добродушны, как он сам, сидели и говорили спокойно и с весом. Другие с выражением застывшей на лице торопливости вбегали и выбегали из совета, рылись в книжных шкафах и шутили с библиотекаршей. У окна сидели два помощника: один из них, хорошо одетый и свежий, хвалил своего патрона за то, что тот дает ему много дел и расплачивается по совести, другой, засаленный и небритый, завидовал. А.Г. смотрел и слушал и¹⁹ ему чудилось, что в этой грязноватой, искуренной комнате он сидит давным-давно, всю жизнь сидит. И будто всю жизнь он видел перед собою и этих помощников, и²⁰ книжные шкафы.

А.Г. вздрогнул и углубился в газету. Просмотрев телеграммы из Парижа, он заинтересовался новой выходкой Рошфора и по-дивовался (л. 9) легкомыслию французов, но вспомнив, что он и вчера, кажется, и всю жизнь дивовался тому же, перешел к следующему. ‘На помощь голодающим!’ — гласила статья. Легкое сомнение и несколько фрондирующее настроение овладело А.Г., когда он прочел, что рубля достаточно, чтобы спасти человека от голода на целый месяц. Но ведь и вчера, и всю жизнь он читал, кажется, все об этих голодающих и рублях и сожалел… Дальше!²¹ Дальше говорилось о театре, об успехе одной пиессы и провале другой, о драках и несчастных случаях, одна дума открыла²²школу, две думы закрыли свои. Легкомысленный фельетонист старался смеяться и острить, серьезный обозреватель сокрушался и бранил кого-то. Но и вчера, и всю жизнь А.Г. читал все об этих театрах, драках. Он подумал, что, не читая газеты, он мог бы рассказать содержание номера.

Скоро должно было слушаться дело А.Г. Спустившись в зал заседания, он сел в ожидании на скамейке, и вдруг ему показалось, что он забыл дома одну важную бумагу. Испугавшись, А.Г. торопливо перерыл портфель и успокоился: бумага была на месте. Вслушиваясь в бормотанье²³ докладчика, ловя отдельные выражения и по ним машинально стараясь воссоздать картину целого, А.Г. смотрел на дремлющую публику, на прокурора, что-то, очевидно, рисующего на клочке бумаги, и чувствовал, что всю жизнь не выходил из этой залы и так же ловил отрывки фраз и смотрел все на того же прокурора.

‘А если я ему в ухо дам? — подумал А.Г. — Меня будут судить в Палате с сословными представителями. Постой, какая (л. 10) это статья? 280-я… 380-я…’

А.Г. оживился, стараясь вспомнить статью, но не мог.

— Совсем забыл уголовное право, — подумал он и попросил шепотом у рассыльного, нет ли здесь уложения.

— Зачем оно здесь будет? — удивился тот.

— Впрочем, не надо. Я так.

‘Да и зачем все это? Ах, как надоело и думать-то все одно и то же. Уложение, том десятый…’ В этот момент А.Г. готов был поручиться, что с томом десятым он не расстается с детской колыбели, что он, будучи ребенком, имел²⁴ вместо игрушек том десятый.

Началось и дело А.Г. Давая свои объяснения по иску к жел<езной> дороге за увечье личного почетного гражданина Томилина, сыпля привычными²⁵ меди<ци>нско-юридическими терминами, размахивая правой рукой, а левой перебирая бумаги, А.Г. чувствовал, как будто²⁶ он всю жизнь только и делал, что стоял именно на этом самом месте и размахивал рукой и говорил именно о<б> этом деле, — на него внимательно-беспристрастно смотрел председатель, с худощавым, желтоватым лицом аскета и небольшой темной бородкой, а сзади всегда слышался шепот и чьи-то осторожные шаги. ‘А как, должно быть, ему надоело!’ — подумал А.Г. про председателя.²⁷ А.Г. дело выиграл и обрадовался, но, обрадовавшись, подумал: ‘Как надоело мне радоваться’.

Через неделю жена послала А.Г. к знакомому доктору-невропатологу. Тот расспросил пациента о всех признаках его болезни.

— Чувствуете апатию? нежелание работать?

— Да, знаете, странное чувство: как будто надоело все.

(л. 11) — Именно?

— Есть, напр<имер>, надоело.

— Даже и есть! — усмехнулся Лещинский. — Но вы, конечно, кушаете.

— По-прежнему, — ответил так же усмешкой А.Г.

— Знаю, покушать вы любили. Ну-с, ничего у вас серьезного нет. Просто вы заработались, переутомились.

— Да я больше в винт играл, чем работал!

— Ну, ну, знаем мы вас. Серьезно, вам нужен отдых. Деньги есть? Поезжайте за границу, встряхнитесь. Говорю вам не только как врач, но и по собственному опыту.

— И помогло?

— Как рукой сняло.

— Да и у меня, знаете ли, всего каких-нибудь три недели это началось, — радостно сказал А.Г., чувствуя, что опасения его были напрасны, что ничего серьезного нет.²⁸ — А раньше ничего такого не было.

— Ну вот видите. Подождите лета, а там и с Богом! Разговор с доктором лишь на минуту удовлетворил А.Г. Не

прошло и часа, как он почувствовал²⁹ неприятное чувство, от которого не мог теперь отделаться даже ночью, и ему показалось, что и разговор с доктором был уже раз³⁰ когда-то раньше и что все это старое и надоевшее. Кроме того, в объяснениях доктора чувствовалась фальшь. Переутомление! Здоров он как бык, на два века хватит. Никогда не работал не только до изнеможения³¹, но даже и до простой усталости. Другие его товарищи из хомута не вылезают, болеют то тем, то этим, а все работают и ничего им не надоело. ‘Нет, здесь другая какая-нибудь причина!’ — думал А.Г., но отыскать причины не мог.

[Он не чувствовал болезненного отвращения к жизни, нет, ему хотелось жить. В то же время ему было противно] (л. 78) чувство, вызываемое его³² жизнью. Было противно, когда он радуется, противно, когда огорчается. Еще в пору детства А.Г. представлял себе бесконечность в виде длинного, длинного коридора, пустого и коричнево-красного. Такой она теперь представлялась ему, его жизнь: тягучая³³ мучительно однообразная, пустынная. Он удивлялся — как мог он так много пройти по этому коридору,³⁴ не замечая, что это коридор, что по бокам его стены, а впереди нет ничего.

— Ты оттого хандришь, что у нас детей нет, — говорила ему М<арья> П<авловна>.

Да, детей бы хорошо иметь — ну а вдруг бы они ему так же надоели, как М<арья> П<авловна>? Он ее любит, а она ему надоела. Он и себя любит, а ведь надоел же он себе? Нет, это не то. Но что? Есть что-то неладное в укладе его жизни, но попробуй-ка разыщи его!

И А.Г. ищет. Он не привык размышлять о себе и теперь, мысля, чувствует, как будто он заблудился вокруг трех сосен. Ему до удивления странно, когда вдруг ему приходит в голову вопрос, не³⁵ являвшийся в течение 45 лет: что он такое, этот А.Г. Лысенко? Так страшно это чувство раздвоения, когда он как будто откуда-нибудь сбоку смотрит на этого толстопузого, лысого, добродушно-ленивого человека и думает: ‘это А.Г.’ Идет и думает: ‘это идет А.Г.’ Кашляет и думает: ‘а это кашлянул А.Г.’ И добавляет: ‘и все это надоело А.Г.’ Но что он такое, этот А.Г.? Положа руку на сердце, он отвечает: это честный человек. Разбирая по ниткам свою (л. 79) жизнь, он не может найти в ней ни одного пятна. Всегда он трудился, в то время как многие другие³⁶ лежали на боку. Еще будучи студентом он предпочитал изводиться на уроках, чем пользоваться благотворительностью. И от общественной деятельности он не уклонялся. Был в землячестве, раз даже на год был выслан из Москвы. Теперь, правда, как-то меньше приходится выступать в качестве общественного деятеля, даже совсем почти не приходится, но зато он на днях пожертвовал сто рублей в пользу голодающих. У него есть не только друзья — друзья у всякого есть, но у него есть даже и враги. Наконец, он приносит другим пользу уже потому, что служит прямо-таки образцом честности. Его нельзя упрекнуть в эгоизме или обскурантизме. Послушать, как он иногда горячо и умно говорит о каком-нибудь вопиющем беззаконии… Да наконец, не он ли первый решил не подавать руки Кашкину, когда тот совершил подлость!

Так все это, так, — но почему же надоело ему все? Или вправду переутомление? Нет. Не хватает чего-то. И снова А.Г. ищет, снова перебирает свою жизнь и решает, что он честный человек, а по утрам прячет голову под одеяло — так страшен ему этот наступающий день. Если бы желудок его выносил водку, он стал бы пить, если бы он был помоложе или чувствовал бы жажду смерти, он убил бы себя. Но ни пить, ни убивать себя он не может.³⁷

ЧН

ДЕРЖИТЕ ВОРА!

Доктор, уравновешенный, скорее³⁸ добрый, чем злой. Ходячая мораль. Ходит по корид<орам> суда и думает, что сейчас встрет<ится> с человеком, к<отор>ый назвал его ‘мерзавцем’. Прав или нет? Шел по улице. Крики ‘держи вора’. Растопырил руки и схватил, а тот сказал: мерзавец. И с тех пор доктор все думает: почему он остановил? Заглядывает в отделения: везде воры и хладнокр<овный> разговор о третьей краже. Скука. Цифры, а не люди. Есть профессора, что не мешает тысячам умирать от³⁹пустых болезней. Плевако только <для> крупных. Его дело. Не решается смотреть. Дает показания.

— Вы видели, как украл?

— Нет.

— Почему удержали?

— Крик ‘держите вора’.

Прок<урор> хвалит его в своей речи. Защит<ник> ругает (или совсем молчит). Оправдывают по недоказанности. Разжалобил. Все смотрят косо на доктора. Он оправдывается. Подсудимому собирают денег. Доктор хочет дать в коридоре, но там: мерзавец!

ЧА2

(л. 44)

ДЕРЖИТЕ ВОРА!⁴⁰

Рассказ

Это было осенью в Москве. На одной из низеньких старинных церквей, робко притаившихся⁴¹ между двумя громадными каменными домами, раздался тихий и робкий благовест, возвещавший об окончании вечерни. Колокол, словно охрипший от старости и одиночества, так как маленькие колокола не могли составлять для него подходящего общества, а другого большого⁴² колокола не было, упорно выстукивал однообразное: дон-дон-дон. Он как будто потерял надежду перекричать улицу, которая шумела тысячью своих голосов. Чекали⁴³ о камни железные копыта лошадей, дребезжали в страшной раз<но>голосице расхлябанные экипажи и точно хор дьяволов⁴⁴ железными голосами кричали⁴⁵ полосы, наваленные на телегу и стукавшиеся друг о друга гибкими концами. В минуты затишья мягко и ровно журчала человеческая речь. Не видно было ртов, которые говорят, нельзя было разобрать и слов, но речь лилась⁴⁶ ровная и постоянная.

Побежденный улицею, умолк одинокий звук колокола, но никто не обратил внимания на его печальную смерть. Не слышал колокола и доктор Орлов⁴⁷, возвращавшийся домой. Он шел не торопясь, вдыхал свежий, крепкий воздух, заглядывал в витрины магазинов и думал, что бы еще такое купить ему для сына-гимназиста⁴⁸. Он уже купил для жены красивую фарфоровую вазу, и ему хотелось доставить также удовольствие (л. 45) и ребенку. Доктор не был ни фарисеем, ни глупым человеком, но, вспомнив, как часто он доставлял удовольствие жене, сыну и знакомым,⁴⁹ он невольно улыбнулся и подумал, что он очень хороший человек и, если бы другие люди походили на него, на свете, вероятно⁵⁰, жилось бы значительно легче. Орлов собирался уже войти в книжный магазин, когда⁵¹ человеческая речь, мягко журчавшая в его ухе и проходившая для него так же незаметно, как и грохот езды, внезапно⁵² усилилась и потеряла свою мягкость. Вот она перешла в крик, такой же смутный и неопределенный, но полный⁵³ угрозы, гнева и страха. Ухо доктора, далекое от его мыслей, испытывало неясное беспокойство, и Орлов машинально остановился, когда из гневного крика, в котором стали различаться отдельные голоса, выделилась⁵⁴ ясная и громкая фраза:

— Держите вора!

Орлов обернулся. Через улицу от церкви перебегала толпа, и впереди нее не было никого. Но все⁵⁵ громче и настойчивее выделялся крик:

— Держите вора!

Полный непонятной тревоги, доктор горящим взглядом всматривался в лица бегущих к нему, отыскивая вора, и наконец увидел его. Это был высокий и худой человек, отличавшийся от всех своею поразительною мертвенною бледностью. Он бежал в нескольких шагах впереди толпы, и его тяжелое⁵⁶ дыхание, дыхание преследуемого зверя, уже становилось слышным Орлову. В нескольких шагах от Орлова открывался вход в узкий и извилистый переулок, в котором легко было скрыться преследуемому⁵⁷, (л. 46) Толпа видела это и настойчиво,⁵⁸ требовательно кричала, заглушая все остальные звуки:

— Держите вора!

Вор уже подбежал к Орлову. Хотя это была всего одна секунда, доктор ясно рассмотрел еще молодое, даже красивое лицо, но сейчас искаженное усталостью и страхом. Глаза его со странным выражением одной мысли, овладевшей⁵⁹ всем существом⁶⁰, скользнули по Орлову и устремились вперед, туда, где открывалась надежда на свободу. Орлов стоял неподвижно, но что-то в лице бегущего, не то⁶¹ этот странный, маниакальный взгляд, не то страшная бледность и тяжелое дыхание, толкнуло его на середину панели⁶² и заставило растопырить руки, в одной из которых он держал фарфоровую вазочку. Вор с размаху ударился об Орлова, вышиб⁶³ вазочку и, отбросив в сторону самого доктора⁶⁴, побежал дальше. Орлов наклонился над вазой, увидел, что она разлетелась в куски, и⁶⁵ бросился за вором, крича что-то неясно сознаваемое им самим, но похожее на крик ‘держите вора’. В несколько прыжков он нагнал утомленного преступника⁶⁶, схватил его сильною рукою за ворот и захрипел:

— Стой, не уйдешь!

В хриплом звуке его голоса была и страшная злоба, и гнев, и торжество. Вор попробовал рвануться, но тотчас же понял бесполезность попытки и сразу успокоился. Дыхание его со свистом выходило из груди, но бледное⁶⁷ лицо приняло выражение⁶⁸ ординарности и чуть ли не⁶⁹ скуки. Его взгляд встретился со взглядом Орлова. Оба молчали. Внезапно лицо⁷⁰ (л. 47) вора дрогнуло, и Орлов крепче схватил его ворот, прошипев:

— Шалишь, не уйдешь.

Но тот был спокоен и⁷¹ на лице его появилась слабая⁷² улыбка. Словно поднявшись на ступеньку, вор сверху вниз посмотрел на Орлова, хотя был ниже его ростом, и равнодушно произнес:

— Мерзавец!

Орлов испуганно взглянул на вора, разжал кулак и спросил:

— Что ты говоришь?

Тот ответил так же равнодушно и скучно:

— Говорю, что ты мерзавец.

Тут подбежали остальные преследователи, оттиснули Орлова и со всех сторон схватили вора, хотя он не сопротивлялся. Откуда-то явился городовой, и вся толпа, увеличившаяся любопытными, отправилась в участок. Пошел за нею, по требованию городового, и Орлов. Он слышал, что в толпе говорят о нем и показывают пальцами, но делал вид, что не замечает этого.

— Да кто он, сыщик, что ли? — спросил какой-то купец, с неодобрением смотря на Орлова.

— Нет, так… барин. По своему делу шел.

Тут же в толпе шла и женщина, у которой был вытащен в церкви кошелек с двумя рублями.⁷³ Молодой малый, газетчик⁷⁴, с очень добродушным лицом, едва покрытым пухом, ударил вора по спине.

— Не смейте драться! — с гневом крикнул доктор, и газетчик⁷⁵сконфуженно отскочил, пробормотав:

(л. 48) — Да я так, внарошку. Чего его бить!

— Вы не смеете драться! — еще⁷⁶ повысил голос доктор: — я вас в полицию отправлю! Это безобразие!

Малый скрылся в толпе, а городовой, обернувшись, добродушно сказал:

— А чего их жалеть, ваше благородие. Они нас не жалеют. Вон у бабы последний рупь сбондил.

— Последний, голубчики мои, последний. Ахти горе мое, — заплакала женщина.

— Не вой, отдадут, — успокоил ее полицейский.

Вор шел молча и не оглядываясь. Доктор смотрел на его грязную⁷⁷ шею и сухие путаные волосы, видимо не знакомые с гребенкой. Хотя было уже холодно, вор был в одном узеньком пиджаке и каких-то тоненьких брюках, облипавших его тело, как мокрое полотно. Повыше коленного сгиба была большая дыра, в которую виднелось⁷⁸ тело, белое и чистое. Орлов смотрел не отрываясь на это⁷⁹ ⁸⁰ тело и думал, отчего оно такое белое и неужели же он на самом деле мерзавец за то, что задержал вора.

— Так последние, говоришь? — спросил он женщину.

— Последние, голубчики мои, последние.

II⁸¹

Вернувшись домой без покупок, Орлов рассказал жене о случившемся, но умолчал о том, что вор назвал его мерзавцем. Антонина Павловна испугалась и вскрикнула:

— Но ведь он мог тебя убить! Ах, какой ты сумасшедший!

— Ну что за нелепость! — с неудовольствием сказал Орлов и посмотрел на сына.⁸² У того глаза горели от восторга и кулак энергично сжимался.

(л. 49) — Что ты?

— Ах, папа…

— Ну что?

— Я бы его… я бы…

Орлов нахмурился и строго спросил:

— А ты знаешь, за что бы ты его?

— А зачем он крадет? Разве красть можно?

Орлов усадил мальчика возле себя и рассказал ему, что очень часто люди крадут потому, что им нечего есть или у них есть дети, которые хотят кушать. Может быть, и у этого есть дети или больная мать, которой нужно лекарство⁸³…

— Зачем же ты тогда схватил его? — удивился мальчик. Антонина Павловна засмеялась.

— Иди-ка уроки учить, философ! А то уже расфантазировался: просто лентяй и дармоед, который работать не хочет. Мало ли их тут в Москве шатается. А только ты другой раз не изволь этого делать: мало ли что может случиться. Ударит ножом, вот тогда и геройствуй. Ну сколько сегодня получил?⁸⁴

Доктор начинал вынимать из кармана скомканные бумажки — золота не было, всё бумажки — А<нтонина> П<авловна> брала их, разглаживала и, по мере того как кучка росла, все ласковее поглядывала на мужа и, когда он кончил, поцеловала его.

— Милый ты мой! Тридцать рублей!

Доктор смотрел на ее тонкие белые пальцы, собиравшие деньги, и (л. 50)⁸⁵ думал, что Тоня раньше так не любила деньги, как теперь. И вообще она сильно изменилась… к худшему. Но сейчас же Орлову стало совестно этой мысли. А<нтонина> П<авловна> с таким интересом расспрашивала его о пациентах, так входила в его дела, забывая себя, была такою хорошею женою. Нет, она хорошая и не виновата в том, что муж ее занимается ловлею воров.⁸⁶

— Ну иди, котик, писать, — ласково, но настойчиво сказала жена.

— Не хочется, что-то, Тоня…

— Нечего, нечего. Иди, — жена ласково обняла его и начала шутя подталкивать его к кабинету, где на столе лежала докторская диссертация, уже подходившая к концу.

— Какая ты славная, Тонечка!

— Да неужели? — рассмеялась жена, но глаза ее заблистали счастьем. — Если я славная, то можешь поцеловать меня. А теперь за работу… профессор!

Коля, бросив латынь⁸⁷, прибежал из своей комнаты и с завистью спросил:

— Чего вы смеетесь? Мне можно с вами?⁸⁸

——⁸⁹

(л. 51)

III

Орлов сел на кресло, которое обыкновенно занимали клиенты Станков<а>⁹⁰, закурил папиросу и тогда только обратил внимание на хозяина. Тот давно уже смотрел на приятеля тем рассеянно-внимательным взглядом, который бывает у людей, оторванных от работы.

— Чего тебе надо? — спросил он. — Если так, без дела, то лучше убирайся. Две жалобы и иск.

— Я так. Но ты работай. Я не буду мешать.

Но Станков без разрешения уже писал что-то. Доктор мельком взглянул на давно знакомую ему плешину и перевел взгляд, наткнувшийся на такие же знакомые предметы: темные обои, шкаф с книгами, турецкий диван с расшитой подушкой — подарком восторженной клиентки. Потом Орлов взглянул на потолок, засвистал, покачал ногой и спросил:

— А воры сидели у тебя на этом кресле?

— А? Не понимаю, что ты говоришь.

— Воры, говорю я, сидели на этом кресле, на котором я сижу?

— Сидели. А теперь сидит осел, который мешает.

Орлов помолчал.

— А я ни разу не видал воров.

Станков писал, и Орлов, не получив ответа, продолжал:

— Вчера, впрочем, встретил одного. А до тех пор ни разу. И у меня никогда ничего украдено не было. Сам я воровал, но только когда был маленький. Сахар воровал. А ты когда-нибудь воровал?

(л. 52) — Воровал.

— Вот как! Расскажи, пожалуйста, это очень интересно.

— Убирайся.

— Меня очень интересует вопрос, что такое кража?

— Если ты не отвяжешься, я выброшу тебя за дверь. Вот шкаф, а в шкафу книги. Возьми ‘Уложение’ или Фойницкого. И отвяжись.

Орлов засмеялся и пошел к шкафу, где долго рылся, прежде чем нашел указанные книги. Усевшись с ногами на диван, он перелистал книги, отбросил ‘Уложение’, но Фойницкого читал долго. Однако когда книга была захлопнута, на лице Орлова выражалась неудовлетворенность.

— А больше у тебя ничего нет о краже?

— О краже нет. Есть о мошенничестве по русскому праву.

— А разве это не то, что кража?

Станков свирепо посмотрел на доктора и, не отвечая, углубился снова в работу. Приняв положение поудобнее, доктор закурил и начал размышлять о прочитанном. Это было не то что ему нужно. Тут говорилось о том, какими признаками определяется кража, и что, помимо простой, бывает кража со взломом, грабеж и еще что-то. Все это Орлов уже знал, хотя не так точно, и ему хотелось узнать совсем другое. Но вот что другое — этого он ясно понять не мог и сам: не то хотелось найти разрешение вопроса о том, хорошо красть или дурно, не то узнать, откуда берутся воры и правы ли те, кто их задерживает, хотя бы⁹¹ за то сами воры называли их⁹² мерзавцами. Конечно, этот негодяй, отнявший у бедной женщины последние два рубля, был (л. 53) не прав, об этом и толковать нечего, — но отчего ему так неприятно, мало того что неприятно, больно, так больно, как будто он⁹³ сам украл эти два рубля? И в сущности говоря, он и украл, и украл нечто более дорогое, чем два рубля — он отнял у другого свободу. Имел ли он на это право? Если бы вчера Орлов поехал домой на извозчике, как раньше собирался, а не пошел пешком, потому что жалел четвертак и была хорошая погода,⁹⁴ этот бледный человек с таким белым телом гулял бы на свободе,⁹⁵ быть может, ел бы что-нибудь вкусное, купленное на украденные деньги, или пил бы водку и был весел. А теперь он в тюрьме. А потом его будут судить, осудят, и⁹⁶ опять придется сидеть в тюрьме. Правда, у женщины остались деньги — последние, как говорит она, но стоит ли тюрьма и свобода этих денег? Было бы в тысячу раз лучше, если бы он поехал на извозчике. Странно, что вот и на этом⁹⁷ кресле сидели воры, такие же, быть может, как тот оборванный, или другие — толстые с крючковатыми носами и наглостью во взглядах, укравшие тысячи или даже⁹⁸ десятки тысяч. Хорошо Станкову: для него не может быть никаких сомнений, как поступать с вором, и он знает все о краже. А чем виноват он, Орлов, что не знает этого? У него своя специальность — больные. Он о, них и думал всегда, для них учился — скоро он будет доктором, а потом, вероятно, пойдет и дальше — разве он обязан думать еще о каких-то

655

ворах? Крадут, ну и крадут. Это всегда было и будет. Они крадут, прокуроры обвиняют, защитники оправдывают, а суд сажает в тюрьму. При чем же он-то здесь? Да, это и было бы так, если бы он не схватил этого негодяя… От неприятного чувства Орлов (л. 54) даже поморщился и его полное лицо с русой окладистой бородой приняло выражение досады на себя и боли.

— Скоро кончишь? — спросил он Станкова.

— Сейчас. Четверть часа.

…У него есть своя специальность, он честно исполняет свои обязанности и по отношению к семье, и к окружающим. Скажи он кому-нибудь, что его назвали мерзавцем, — засмеют, не поверят. Жаль, нет никого под рукою, кто сейчас доказал бы ему, что он честный человек. Конечно, он честный человек, что бы ни говорил этот негодяй. Но отчего ему’ так неприятно, словно он съел чего-нибудь очень-очень кислого? Он исполняет обязанности по отношению к семье, — но он любит семью, что же тут честного? Он лечит больных, берет с них немного, а бедных лечит совсем бесплатно — быть может, в этом его честность? Да, конечно, в этом. Но откуда приходят к нему эти вопросы? Неужели все это от одного слова ‘мерзавец!’ — экое отвратительное слово. Жил он себе в стороне от этих воров, и все было так хорошо. Напрасно он пошел пешком…

— Кончил, — сказал Станков и потянулся так, что у него захрустели суставы. — Здорово вышл-о-о, — добавил он с зевотою: — ну сказывай, девица, сказывай, красная, что тебе надобно?

— Да вот, брат, неприятная история у меня вышла, — ответил доктор и рассказал про то, как он схватил вора и про теперешнее свое неприятное чувство.

— Да за каким чертом ты его схватил?

(л. 55) — И сам не знаю, как это вышло. Кричат ‘держи’ — я и схватил.

— Врешь, не поэтому. Это у тебя инстинкт собственника заговорил.

— Да какой же я, черт, собственник.

— Все равно, назови хоть инстинктом честного человека. Уважение к чужой собственности, традиции, бессознательное, ну и так далее. Конечно, не стоило хватать.

— Да ведь все равно, не я, так¹⁰⁰ кто-нибудь другой схватил бы?

— Ну и пусть его.

— Стало быть, я, по-твоему, мерзавец? — рассердился Орлов.

— Ну вот еще, выдумал.

— Ну а скажи: красть — хорошо или дурно?

Станков рассмеялся, но Орлов был серьезен¹⁰¹. Несколько смущаясь, он сказал:

— Ей-богу, сам не знаю, откуда эти мысли лезут. Это меня негодяй этот взволновал.

— Почему же негодяй? Он, может быть, с своей точки зрения и прав. С своей точки зрения, понимаешь? Представь себе, что этот молодец¹⁰² день или два не ел — это бывает, ты сам говоришь, что он в лохмотьях, — ничего не ел, украл деньги и бежит. И вдруг его останавливает барин, хорошо одетый, сытый, в кармане у которого не два, а двести рублей, — вот ты и мерзавцем выходишь. Задержи его городовой, он его, конечно, не назвал бы так, потому что у него служба такая. А потом относительно того, дурно или хорошо красть: тебе как естественнику более приличествовала бы другая точка зрения. Красть — ни хорошо, ни дурно, а (л. 56) необходимо. И так же необходимо наказывать воров. У одних всего много, у других ничего нет — вот и скажи, что тот, кто украл, поступил дурно.¹⁰³

— А ты украл бы, если бы у тебя ничего не было?

— Нет. Помешал бы тот же самый инстинкт, который заставил тебя схватить вора.

— Я с тобою не согласен. Тебе бы не позволило этого нравственное чувство.

— Я и говорю: инстинкт.

— Ах, это не то совсем. У тебя есть, кроме того, сознание, что кража вредна для того, кого ты обкрадываешь. Напрасно выставляешь ты себя таким.

— Что же, я не прочь от сознания.¹⁰⁴ Только оно помогло бы мне в одном: у кого можно украсть — без вреда для него — и у кого нельзя. Ну да оставим эти пустяки.¹⁰⁵ Знай одно: есть ‘У<ложение> о н<аказаниях>‘, которое говорит: не смей красть, а то я тебя в бараний рог согну. Ну и спи спокойно под тенью свежего¹⁰⁶вишневого листка или как там.

— А как же насчет ‘мерзавца’?

— А уж это, брат, как хочешь. У всякого своя¹⁰⁷ точка зрения — не лишены этого права и воры. Пойдем-ка лучше чай пить. Что диссертация, подвигается? Молодец у тебя А<нтонина> П<авловна> — ведь я тебя знаю, лентяя.¹⁰⁸

(л. 57)¹⁰⁹

Мерзавец!..

За что тот назвал его этим гнусным именем, более неприятным и тяжелым, чем даже слово ‘подлец’? Очевидно за то, что Орлов схватил его и задержал. Но в таком случае вор глуп,¹¹⁰ так как должен понимать, что он делает преступное и во всех честных людях должен встретить врагов. Итак, все просто: он, Орлов, враг того человека, т.е. даже не человека, а того, что тот делает. Если вор не будет красть, то Орлов будет его другом, как и других людей. Да, это очень просто.

(л. 58) Так думал Орлов, лежа на диване и неподвижно¹¹¹ выставив кверху свою широкую бороду. Глаза его были закрыты, и перед ними стояло бледное, усталое лицо. Губы на этом лице шевелились и тихонько шептали — мерзавец.

Вор глуп — продолжал думать Орлов, — но я еще глупее. Во всем виновато мое отвратительное добродушие и мягкость характера. Тоня делает хорошо, что считает мои деньги и заставляет писать. Очевидно, что то неприятное, что есть где-то во мне и сосет, есть жалость. Мне жалко вора, потому что он бледный, у него интеллигентное лицо и прореха. Мне так же жалко бывает и моих больных, когда приходится причинять им боль. Значит, жалость.

Доктор открыл глаза и посмотрел в окно. По темному фону стекла сбегали светлевшие от огня¹¹² лампы капли¹¹³. Начинался дождь осенний, надолго.

Нет, это не то, не жалость. Мне вора не жалко, пусть сидит. Ему там в такую погоду даже лучше, чем¹¹⁴ на улице. А мне жалко себя, за то что он назвал меня мерзавцем. Ну какой же я мерзавец? Я честный человек, а не мерзавец. И Станков честный человек, и Тоня. Смешно об этом говорить. Но за что же назвал он меня мерзавцем? За то, очевидно, что я схватил его. Вор глуп: я должен был поступить так, как честный человек. Пусть он больше не ворует, и я буду его другом. А то неприятное, (л. 59¹¹⁵) что сосет меня, есть жалость к его бледному лицу. Но я же сказал сейчас, что мне вора не жалко? Ах, какая чепуха!

Доктор повернулся на диване, посмотрел на рисунок обоев и подумал:

Положим, что он украл и бежал. А я схватил его. (А он назвал меня… ну, этим.) Но я должен был схватить его? Ведь должен? Ах, какая чепуха.

Доктор повернулся лицом к огню, посмотрел в окно и подумал:

Он бежал…

(л. 60¹¹⁰)

Антонина Павловна вызвала Станкова из кабинета, где он сидел с каким-то клиентом, и сказала:

— А я вам на сегодня билет достала на ‘Бориса Годунова’. Коля пойдет.

Станков с утрированным недоумением почесал затылок.

— Пойдемте, пожалуйста! Надо же вам отдохнуть. А я боюсь, что и мой Коля заработался. Он такой вялый, скучный. Все лежит и в потолок смотрит. И он так любит ваше общество.

— Ну ладно, пойдем. Вот кончу с этим господином — и к вам.

— Спасибо. Вы настоящий друг.

‘Вот бы мне такую жену, а то досталась такому пентюху!¹¹⁷‘ — подумал С<танков>, идя к клиенту.

(л. 61)

Мерзавец!..

Широкая борода доктора неподвижно торчала кверху. В кабинете было тихо и темно. Из соседней комнаты проникал слабый свет и неясно¹¹⁸ обрисовывал контуры большого тела, раскинувшегося на диване. Доктор думал:

Вор назвал меня мерзавцем, так как думал, что я сытый и счастливый человек и задержал его потому, что не понимаю несчастливых. И опять-таки он глуп¹¹⁹. Какой я там¹²⁰ счастливый человек! Сытый — это правда. Однако не один вор считает меня счастливым. Станков считает меня счастливым. Тоня, все знакомые. Интересно, каким я им представляюсь? Я кажусь им очень высоким, сильным и красивым. У меня большой лоб, за которым можно предполагать много мыслей. Я очень серьезен, говорю мало, пишу диссертацию, и они все думают, что я очень умный. Это я-то умный! В трех соснах заблудился — хорош умница!.. Потом все они видят, что у меня хорошая квартира (доктор мысленно прогулялся по всем комнатам и вспомнил, что не купил еще кресла-качалки), что у меня хорошая жена (доктор представил себе стройную¹²¹ фигуру жены и ее тонкие пальцы, считающие деньги). Почему все они думают, что она хорошая? А ведь ее считают даже¹²² лучше меня? Потому, вероятно, что она красивая и все-таки любит мужа. Заставляет его работать. Копит деньги. Занимается (л. 62) с мальчишкой и не балует его. Правда, она энергичная, смелая, живая. Я знаю, что ей хочется, хочется, чтобы я приобрел деньги и известность. Много денег и много известности, что-нибудь такое захарьинское. И в действительности она меня совсем не любит. (Доктор вспомнил, как он был болен и она ночи просиживала около него.) Что из того, что просиживала? Она просто отхаживала курицу, которая несет ей золотые яйца. Она спасала во мне дорогой инструмент, на котором она может сыграть что ей хочется. (Доктору становится совестно.) Хотя, конечно, она любит меня и так. Спрашивает теперь, отчего я скучаю, не было ли у меня неприятностей в больнице. Конечно, она хорошая. Но отчего же я скучаю? Или я не скучаю?

Доктор занимается решением вопроса, скучает он или нет. Он ничего не делает, лежит, не поехал в гости — да, он скучает. Но откуда же эта скука? Неужели благодаря этому вору, который назвал его мерзавцем? Пустое, он скучал и раньше, до встречи с вором. Только тогда он называл это переутомлением, а жена называла ленью. Ему часто не хотелось работать, он весь день ходил какой-то сонный, ел и пил без аппетита. И всегда в эти минуты лени или переутомления он начинал ненавидеть жену и своего мальчишку. Его тогда раздражало в ней все: и то,¹²³ как уверенно и ловко режет она белый хлеб и как разговаривает с мальчишкой, не упуская (л. 63) случая, как детские романы, сообщать ему полезные сведения. Ей нравится Станков¹²⁴, и Борьку она готовит в адвокаты. Ну и черт с ним.

Доктор вздыхает, потягивается, и снова его борода неподвижно уставляется кверху. Он думает, что если бы вор сейчас увидел его, то не назвал бы мерзавцем. Скучно. В соседней квартире кто-то наигрывает на рояли: начинает какой-то¹²⁵ вальс, доходит до середины, сбивается и опять начинает.

Доктор думает, что хорошо было бы, если бы он имел 200.000 р.¹²⁶ Он дал бы тогда вору тысячу или две и сам уехал бы куда-нибудь отдохнуть. Без жены и мальчишки.¹²⁷ Обязательно¹²⁸ уехал бы куда-нибудь, где нет ничего этого. Нет книг¹²⁹, в которых описываются такие люди, как он, Орлов, и эти люди хандрят, чего-то у них не хватает, трясина какая-то, болото. И чтобы там, куда он поедет, не было таких улиц, как здесь. Главное, чтобы не было улиц с их толпою. Доктор вспоминает, что однажды он уже испытывал скуку, подобную настоящей, и она явилась благодаря улице. Он жил тогда на даче, и взгляд его пригляделся к праздничной картине этой жизни. Благодаря своеобразному подбору, все люди вокруг казались непохожими на обычных людей действительности, которые страдают.¹³⁰ Эти люди были сплошь счастливы. Все одеты в белом, празднично. Все ничего не делают, (л. 64) Ходят по парку и болтают. А по вечерам или в лунные ночи в том же парке поют песни, целуются¹³¹. Нужда, горе, смерть точно изгнаны оттуда. Какой-то пир во время чумы. И вот ему совершенно неожиданно пришлось поехать в город. День был серенький, тусклый. Когда доктор вышел из подъезда вокзала, он сразу окунулся в совершенно противоположный мир, кишевший черными тенями. Он шел по панели, а его толкали, обгоняли, кричали¹³² вокруг него, плакали, ругались сотни, тысячи темных грязных фигур, в которых не было ничего праздничного.¹³³ Все лица озабоченные, беспокойные, тусклые, морщинистые, плохо выбритые¹³⁴, никто не думает друг о друге, и все бегут куда-то, торопятся. Скрипят двери винных лавок, вонючий пар поднимается из окон съестной, и видно, как за грязными столами, в туче мух, жадные рты поглощают какую-то мерзость. Через улицу бежит девчонка с бутылкой постного масла и бумагой, откуда торчит хвост селедки. Идет, как могучий пароход среди маленьких лодок, толстый купец с красным, пошлым лицом, наступает на ноги и сопит. Шатается пьяный, а лицо его замазано кровью и грязью. Он кого-то ругает отвратительными словами, грозит, потом облокачивается на частокол садика и плачет. Городовой заворачивает лошадь ломовика и бьет ее локтем в морду. В этом море грязи скользят, приподнимая белые платья и брезгливо сторонясь, (л. 65) нарядные, свежие женщины, с такою же осторожностью пробираются хорошо одетые мужчины с сытыми, самодовольными физиономиями. Доктор не понимал тогда, отчего ему сразу сделалось так скучно, гадко, точно на душу ему опустили какой-то тяжелый камень. Не торгуясь, он нанял извозчика и бежал, и дорогой старался не смотреть на¹³⁵ выцветшую спину возницы, будившую в нем то же чувство тоски и какой-то тошноты. И когда он вечером вернулся на дачу, он долго еще не мог привыкнуть к окружающим его счастливым физиономиям и долго¹³⁶ Москва представлялась ему страшным гнездом грязи, тоски и жадности.

— Да, уехать бы, подальше, — думал доктор,¹³⁷ слыша, как за окном шумит все та же улица, и воображая, как мечутся по ней темные, жалкие и пошлые фигурки.

Тогда был единственный момент, когда улица завладела им и наполнила его душу своею тревогою, и смутою, и грязью. Момент этот прошел — и доктор снова зажил прежнею счастливою и чистою жизнью. Улица не могла пробраться к нему сквозь плотное кольцо, которым он окружил себя. Кто были его знакомые? Присяжный повер<енный> Станков, три доктора с семействами, четыре студента, артист И<мператорских> Т<еатров>¹³⁸ Сиротский с женою,¹³⁹ два профессора и несколько других интеллигентов. Сквозь этот плотный слой счастливых, чистых и честных людей (л. 66) до него не доходил голос улицы с ее горем и преступлением.¹⁴⁰ Улица служила лишь для того, чтобы скользить по ней от одного¹⁴¹ счастливого человека к другому.

— Ах, зачем я не поехал на извозчике! — упрекал себя доктор. Действительно, зачем он пошел пешком, услыхал этот крик

‘держите вора!’ и остановил¹⁴² его. Доктор понимает¹⁴³, почему так гадко ему теперь: в этот светлый и чистый мир, которым он окружил себя, нагло ворвался человек с улицы. Он вошел в самое святое святых этого мира, он не был гостем, мимолетным видением на улице — он стоит¹⁴⁴ тут, в кабинете доктора, стоит¹⁴⁵как власть имеющий, смотрит¹⁴⁶ на него своими равнодушными глазами и упорно повторяет¹⁴⁷ все одно и то же дикое слово: — Мерзавец!..

[VII

— Ты точно сейчас только на свет родился! — говорил Посконский¹⁴⁸, с обидным презрением смотря на рослую фигуру приятеля. — Все это давным-давно известно. Одни хотят какой-то деятельности, другие рекомендуют ее — а и те и другие сидят как раки на мели и только скулят. Ну какая может быть у нас деятельность, ну какая? Где ты ее видел — ну укажи!]¹⁴⁹

(л. 67)

VII

— Ну что, хандрит?

— Он начинает злить меня. Это просто распущенность. Недостает, чтобы он пьянствовать еще начал, как студентом.

— А что, разве?..

— Нет, конечно, я не допущу. Но я думала, что все это прошло, но с ним, видно, придется еще повозиться.

— Молодец вы, барыня¹⁵⁰!

— А я его так жалела, думала, что он устал от работы. А какая у него, по совести, работа? Просят только: пиши. ‘Не могу, не хочется, не настроен’. Слава богу, деньги есть. Нарочно злит меня. Расспрашивал весь вечер про Анну Станиславовну.

— Кто это А<нна> С<таниславовна>?

— Да так, была одна такая… Моя подруга. Мы давно разошлись.

Посконский лукаво подмигнул и улыбнулся.

— Вы думаете, ревность? Нет, честное слово. Просто так, мне в пику говорит о ней. А то на днях еще лучше. ‘О чем вы думаете, Гр<игорий> Степанович?’ — ‘О том, чего вы не поймете, А<нтонина> П<авловна>‘. — ‘А именно?’ — ‘О справедливости’. О спра-ве-дливости! Он-то обижен, он-то подавлен несправедливостью!

Посконский рассмеялся, но сейчас же стал серьезен и взял руку А<нтонины> П<авловны>, стал похлопывать по ней. (л. 68) — Он серьезно сказал это?

— Вы знаете его.

— Так знаете что, это признак скверный. Помните вы щедринского барана?

— Какого там еще барана?

— Ну все равно. Посмотрите на меня — это что?

— Ну, лысина. Ну а это седина. Да к чему это вы… балаганничаете.

— Вы ошибаетесь: это не лысина — а вопрос ‘к чему?’. А это не седина — а думы о справедливости. Ваш покорнейший слуга пережил все эти вопросы и, между нами, счастливо отделался. Вопрос ‘к чему?’ — это еще пустяки. Он похож на крикливого ребенка, который так утомляет мать своим криком¹⁵¹, что она в один прекрасный момент совершенно незаметно и приспит его. А вопрос о справедливости — о, это скверная штука! Хотя…¹⁵²

Посконский задумался. А<нтонина> П<авловна> смотрела на морщинки около глаз, на изящно завязанный¹⁵³ белый галстух и с своею обычною прямотою подумала: ‘врешь, голубчик, никаких вопросов у тебя не было. Просто рисуешься’¹⁵⁴. Впрочем, П<осконский> всегда любил немного порисоваться, особенно перед женщинами.

— Ну что ‘хотя’? — спросила она вслух.

— Хотя можно прислать и его. Но Гриша — и справедливость — это меня удивляет. Очень удивляет. Вот что, пошлите-ка вы его ко мне. Мы потолкуем.

(л. 69)

VIII

Мерзавец!..

Широкая борода доктора неподвижно¹⁵⁵ торчала кверху. В кабинете было¹⁵⁶ темно. В соседней квартире играли¹⁵⁷ на рояли. Теперь вальс игрался уже до конца. Изредка к нему примешивался топот танцующих ног.

Доктор находил, что вор был глуп, назвав его мерзавцем. Он должен был сказать ему ‘брат, мы оба несчастны’ или что-нибудь в этом роде. Но доктор вспоминает, что он держал этого брата за шиворот и говорил ему: ‘стой, не уйдешь!’ Ах, зачем он это сделал! Стоит здесь этот человек, стоит и требует ответа.

— Ну что я тебе отвечу? ну что? Ну мерзавец я, негодяй? Доволен?

Но вор не уходит. И снова начинается в мозгу тяжелая работа. Точно с трудом движутся мельничные каменья — и так больно от этого тяжелого¹⁵⁸ движения. И рядом с оборванным вором встает другой призрак. Это девушка, еще молодая. Доктор не помнит лица¹⁵⁹ ее¹⁶⁰, и в представлении у него только высокий рост и масса темных вьющихся волос. И в глазах у нее он читает то же отвратительное, дикое слово: мерзавец!

Это было так. Два или три года тому назад их стала посещать какая-то подруга А<нтонины> П<авловны>, которую звали как-то… Станиславовна, — имени доктор не помнит. Не то Анна, не то Варвара. Кажется, Анна¹⁶¹. В то время вокруг него был уже создан слой из счастливых (л. 70) людей, вместе с которыми они отсиживались от житейских зол, и если делали вылазки, то только для добычи провианта. И на всех них эта девушка действовала неприятно. Зачем она ходила, бог ее знает. Она молчала, слушала. Как и во всех порядочных домах, у них кроме винта¹⁶² отводилось место и¹⁶³ разговорам. Конечно, мнения высказывались самые радикальные. И время было беспокойное. В у<ниверсите>те что-то творилось неладное, и профессора являлись с тревожными вестями, разводили руками и говорили: к чему они идут? И вот однажды вечером, когда все они были в сборе и сокрушались, прозвучал сильный звонок и явилась эта девушка. Она, не раздеваясь, вошла прямо в гостиную в своем нескладном ватном¹⁶⁴пальто, из-за¹⁶⁵ темной массы вьющихся волос сверкали возбужденные глаза. К ней бросились:

— Что такое, что случилось?

Он¹⁶⁶ тогда тоже удивился и смотрел на молодое возбужденное лицо. Теперь доктор вспоминает его: то было очень красивое лицо.

— Завтра готовится большая сходка, — торопливо и радостно¹⁶⁷ говорила девушка.

— Приглашают на нее всех, не только студентов. Всех сочувствующих. Я пришла сообщить вам. Нужно еще забежать кое-куда. Завтра в 8 ч(асов) утра. Я зайду за вами. Ох, как я запыхалась! — она улыбнулась и опустилась на стул.

Это была ужасно неловкая минута. Все молчали и избегали (л. 71) смотреть на девушку, наивность которой переходила границы возможного. Долго молчали. Когда Посконский¹⁶⁸ заговорил,¹⁶⁹ голос его звучал неуверенно: он видимо боялся обидеть девушку. Но она уже поняла свою нетактичность и наивность. Она стала улыбаться вместе с другими, даже разделась и выпила стакан чаю. На доктора она избегала смотреть. Когда она уходила, доктор вышел на площадку посветить ей, и чтобы утешить ее, так как ему было жалко ее¹⁷⁰, сказал:

— Хороший вы человек, А<нна> С<таниславовна>. Только уж слишком вы увлекаетесь.

И тогда эта девушка тоже как будто поднялась на ступеньку и¹⁷¹ сверху вниз посмотрела на него, и такая обидная жалость и презрение были в ее глазах, что только не хватало одного слова: ‘мерзавец!’

Доктор помнит, как они потом смеялись по поводу этой наивной детской¹⁷¹ выходки. Только почему ему всегда такая неудача: зачем не на другого кого-нибудь, а на него посмотрела она так обидно. Куда потом девалась А<нна> С<таниславовна>? Кажется, она больше не приходила. Что если бы она пришла сейчас, сию минуту и позвала за собой? Пошел бы он? Нет, на сходку не пошел бы, но в другое место…

Станков¹⁷³ вспоминает свой недавний разговор с Посконским. Станков напомнил¹⁷⁴ ему этот случай и¹⁷⁵ произнес фразу, обидевшую приятеля. Он сказал:

— Мы всегда старались изгнать от себя всех, кто ищет, толкует, (л. 72) кто в своих стремлениях заходит дальше, чем ходит конка.

— Чего же ты хочешь? — прямо поставил ему вопрос Посконский, готовясь к бою.

И доктор — и доктор не сумел ответить. Он наговорил какой-то чепухи, и Посконский, большой поклонник Щедрина, недаром сравнил его с карасем-идеалистом. Потом он доказал ему, что у нас нет¹⁷⁶ места широкой общественной деятельности, и заключил так, что всякий должен сидеть на своем месте и честно делать свое маленькое дело.

— А там пусть крадут?

— А что ты можешь с ними сделать? Ну, организуй армию спасения и будь ее генералом. Поверь, что ты лучше будешь, если будешь¹⁷⁷ вылечивать своих больных. Мало этого, иди дальше. Вот Пастер…

— Пастер!.. Куда нам в Пастеры.

— А не¹⁷⁸ дорос, так сиди и молчи. Ты думаешь, ты один? Эка Америку открыл. Все мы сидим и томимся от отсутствия широкого дела. Ты думаешь, мне приятно перекладывать деньги из одного кармана в другой. Ведь когда-когда придется помочь действительному голяку…

— Ты служишь идее права.

— Права? А ты знаешь, что такое право? Ты читал том десятый из¹⁷⁹ ‘У<ложения> о н<аказаниях>‘.

(л. 73) — А марксисты? а народники?

Посконский рассмеялся.

— Сидят, как и мы, и друг¹⁸⁰ с другом ругаются. — А?..

— Именно. Хватит у тебя сил? Иди. Да пустое все это. Уходи от меня. Тоску только нагнал. Уходи.

Да, хорошо бы повидать теперь А<нну> С<таниславовну>. Доктор не может согласиться с Посконским. Да и не верится ж Посконскому. Всегда весел, ездит по Стрельнам, заводит интрижки. ¹⁸¹ Едва ли он когда-нибудь искал выхода. Сиди дома¹⁸² и будь честен— да разве можно быть честным, ничего не делая¹⁸³, не страдая. Разве это честно, когда он за¹⁸⁴ три минуты разговора кладет в свой карман три рубля? Он трудился, учился — какие пустяки. Разве это не случай, что он родился у такого отца, который мог отдать его в гимназию, потом в у<ниверсите>т. Потом он зарабатывал деньги уроками — но разве это был такой уж труд? Да и кто избавлен от труда? Вот и вышел из него доктор, который имеет деньги и жену, которая их считает. А чем виноват тот, что он не доктор и что ‘честным людям’ надо брать его за шиворот. Посконский смеется и говорит, что все это азбучные истины, знакомые всем гимназистам, — но черт ему до того, что это азбучные истины, когда от них так больно.

(л. 74} Наверху музыка затихла. В кабинете тихо. Борода доктора неподвижна, и откуда(-то) из-под нее слышится шепот:

— Уйду я от вас, уйду. Камни колоть пойду, воровать пойду.

Шепот сменяется стоном. Доктор поворачивается на диване и скрипит зубами: он знает, что никуда он не уйдет.

Бледное лицо вора растягивается в слабую улыбку.

— Мерзавец! — шепчут равнодушные его губы.

А за ним в тумане шумит улица и мечутся в тоске жалкие, пошлые фигурки и собираются в темную, страшную силу и тянутся тысячью рук к лицу доктора.¹⁸⁵

(л. 76)

— Ну и черт с тобою, — думал доктор¹⁸⁶ про жену, которая сказала ему, что если так будет продолжаться, то лучше разъехаться. — Уезжай куда хочешь, а не уедешь, так сам уйду.

Доктор плотнее запахнул шубу и вышел на¹⁸⁷ улицу. Направо или налево идти?

— Пойду направо. Там я еще не был. Все равно где ни шататься.

— Ну, как наш больной? — спрашивает Посконский, когда А<нтонина> П<авловна> встречает его. Она весела и одета для выезда.

— Тсс, — прижимает она палец к губам и шепчет смеясь: — пульс нормальный, температура низкая, аппетит превосходный. Сегодня за обедом полпоросеночка съели. И еще просили.

Посконский смеется.

— Ну <а> насчет того, ‘справедливости’?

А<нтонина> П<авловна> делает жест, точно отбрасывая что-нибудь в сторону. — Ну?

— Сегодня сам попросил [в гости] к Телешевым ехать — повинтить (л. 75) желательно, — [игриво] шепчет А<нтонина> П<авловна>, игриво кладя руку на рот Посконского. — А завтра за диссертацию посадим.

— Чего вы там шушукаетесь? — слышится голос доктора.

— У нас с твоей женой есть свой секрет, — говорит Посконский, целуя руку А<нтонине> П<авловне> и думая: ‘такая прелесть и этакому пентюху достается. Обидно’.

К Посконскому вбегает доктор и, бросая на стол какую-то бумажку, говорит:

— Что мне делать, братец, свидетелем вызывают… по тому, знаешь, делу.

— Иди и свидетельствуй. Станков морщится.

— Не хочется уж очень.

— Да ведь пустяки: два слова скажешь, и все.

— Я знаю. Да так, не хочется.

Приятели смотрят друг на друга, и Посконский смеется. Нехотя улыбается и доктор. Он уже начал забывать об этом неприятном человеке, а теперь нужно опять видеть его. ‘Ну да там не посмеет ничего <м>не сказать’, — успокаивает себя доктор.

Доктор накануне ездил в гости, играл в винт, и А<нтонина> П<авловна> была довольна. Но когда она на другой день хотела посадить его за диссертацию, доктор отказался напрямик: не хочу. Из-за этого и вышла сцена. Жена упрекнула его, что всем, что доктор имеет, он обязан ей. Он был пьяницей и лентяем, он кончил бы дни свои на Хитровке, если бы жена не спасла его. Теперь у него уже есть некоторое имя.

Доктору неприятно согласиться, что жена¹⁸⁸ права и он действительно был когда-то тем, про что она говорит: пьяницею и неспособным к труду. Так как доктору не хочется, чтобы жена окончательно осталась права, он старается теперь идеализировать свое пьянство. Почему он¹⁸⁹ пил? — думал он, шагая по темной пустынной улице. Разве жена с ее сухим умом поймет когда-нибудь это? У нее на все один ответ — распущенность. Пил потому, что его грызла тоска — благородная тоска. Кругом свиньи, (л. 77) жизнь какая-то нескладная — он и пил. И не он один пил — все товарищи-студенты пили. Кто больше, а кто меньше, но все пили. Доктор пил до чертиков, но потому, что он никогда не останавливается на полдороге и пот<ому> что с его глубокою натурою он ощущал пустоту жизни сильнее, чем другие.

Доктор думает это и чувствует, что лжет. Он вспоминает свой обычный ответ, когда его спрашивали — та же Тоня — о причине пьянства: пью потому, что свинья. Но разве это правда, что он свинья?

Доктор угрюмо смотрит по сторонам, толкает прохожего и думает: да, это правда: я свинья. Но сейчас ему вспоминается другое: именно та, жгучая, беспросветная тоска, которая как будто и не имела причин, но которая требовала ухода от окружающего и временного оглушения¹⁹⁰.

— Если я свинья, то зачем же заставляли меня так страдать?— сердито упрекает он.

Но кто же заставлял его страдать? Почему он всегда старался найти кого-то виноватого и в том, что он страдает, и в том, что он пьет? Дряблость ли это его натуришки, желающей нашкодить и избавиться от наказания, или правда, есть кто-то вовне, кто был врагом доктора и мучителем? Студентом он обвинял товарищей, порядки,¹⁹¹ наконец жизнь. Последний ответ бывал самым неопределенным, но зато и самым убедительным, (л. 78) Жизнь виновата. Кошка дура, а он пай-мальчик. Вот и теперь, когда ему так скверно, он себя выгораживает, а обвиняет всех: жену,¹⁹² Посконского, вора, который¹⁹³ назвал его мерзавцем, наконец опять все ту же бесформенную преступницу: жизнь. И как легко обвинять: даже думать не нужно. Сами откуда-то поднимаются всякие хорошие слова: среда¹⁹⁴, безвременье¹⁹⁵, порядки. Вспоминается целый ряд книг, и во всех в них крупными буквами пропечатано: кошка дура, а я пай-мальчик.

Вот когда доктор толковал с Посконским — ¹⁹⁶ разве он не старался изобразить жертву, а Посконского подковырнуть: почему ты так живешь, а не этак, и зачем ты и другие так дурно влияете на меня? А сегодня жене разве мало досталось? Она плакала, а он чуть не героем себя считал: ты и такая, ты и такая..

Тоска доктора увеличилась, и к ней опять начало примешиваться что-то остро-болезненное, такое, от которого хочется уйти. И он шагал, шагал вперед, но тоска шла вместе с ним.

Жена и Посконский уверяют, что у доктора нет характера. Доктору это смешно: разве можно утверждать, что нет характера, про человека, который не знает, что ему делать. Небойсь — когда он знал, что ему нужно, характер находился. Мало разве поломать пришлось себя, когда он полюбил А<нтонину> П<авловну> и решил бросить водку и работать¹⁹⁷? И сейчас доктор чувствует в себе (л. 79) волю, твердую, могучую. Она чувствуется во всем большом теле, в напряженных мускулах, в походке.

Доктор поднимает к лицу свой кулак: кулак дюжий. Если им ударить кого или схватить за горло… например, вора.

— Тьфу, — плюет доктор. У него является физическое, ощущение тошноты.

Ну куда, куда он может направить сейчас эту волю? Убить себя — глупо, он не психопат, ему жить хочется. В земские врачи пойти — как иронически советовал Посконский? Но это действительно значит¹⁹⁸ поправиться из кулька в рогожку — там уж как ни крепись, а запьешь. Опять приняться за водку? Водки хочется, но это было бы идиотством, и доктор пить не станет. Остается один путь — тот, по которому пошла А<нна> Станиславовна. Вечное трепетание, бесполезное геройство — а улица, эта темная улица будет жить своею и пошлою, и жалкою, и обидною жизнью. Разве…¹⁹⁹

Доктор внезапно останавливается и бледнеет. Шапка его слезла на затылок, и брови угрожающе сдвинуты То, что пришло ему в голову, не выражается в мыслях. Пред ним встают странные и страшные образы: огонь, дым, пахнущий кровью, растерзанные человеческие²⁰⁰ члены и пораженная паникою темная улица и высокие дома с разбитыми стеклами. Доктору страшно самому, он вздрагивает, (л. 80) но страшна не эта картина, а то острое чувство, которое пронзает его: да, это возможно.

Он, этот счастливец, пишущий диссертацию, имеющий медную вывеску: доктор Станков, принимает от 5 до 7, умеренный, скромный, имеющий жену и ребенка, квартиру, и вдруг…

Бежать, бежать! Домой, к жене, к Посконскому — пусть посмеется, пусть говорит, спорит, доказывает. Одному страшно. Извозчик, где извозчик? Какой-то пустырь.²⁰¹ Заборы бесконечные. Вот громадный корпус фабрики с освещенными стеклами. Доктор прошел раньше <мимо> него и не заметил. Громадина дрожит от скрытой работы. Из высокой трубы вылетает сноп пламени. Так страшен этот одинокий язык огня в черном сумраке ночи, в тишине и безлюдии улицы. Калоши доктора²⁰² стучат по панели так быстро и страшно: стук-стук.

— Извозчик!

Как медленно тащится эта кляча. Доктор боится смотреть по сторонам. Он спрашивает извозчика.

— Ты из деревни?

Тот говорит, что из деревни, и от себя добавляет, что их три сына. Два в извозе, один в солдаты пошел. А²⁰³ дома одни бабы.

(л. 81/36) — Неужели одни бабы? — удивляется доктор.

Заворот, еще заворот. Вот и квартира Посконского. Последний уже собирается спать и встречает приятеля с недоумением:

— Откуда так поздно?

Потом вглядывается в его лицо и всплескивает руками:

— Да ты пьян, голубчик? Вот так разодолжил. Доктор отрицательно мотает головой и говорит:

— Хуже. Слушай.

Выходит так, как он и ожидал. Посконский хохочет, хватаясь руками за живот и приговаривая:

— Так. Так. Ну и додумался.

Но вдруг он вглядывается в лицо Станкова и бледнеет. Его пронизывает то же страшное чувство: да,²⁰⁴ это возможно. Доктор печально качает головой и разводит руками.

— Да ты с ума сошел! — кричит Посконский. — Ведь это дико, нелепо, неслыханно. Ведь ты не мальчишка! Да что говорить об этом! — у Посконского не хватает слов, и он так же разводит руками.

— Нет, говори, говори, пожалуйста, — просит доктор.

В кабинете ярко горит лампа и освещает стол с разбросанными бумагами. Все просто, обыденно, пахнет трудовой жизнью и миром. Возле²⁰⁵ дивана стоят приготовленные на ночь туфли.

(л. 80 об. 137) — Действительно, брат, затмение какое-то нашло. Черт ведь знает до чего можно додуматься!

Доктор смеется, но этому смеху не хватает искренности. Посконский сердито смотрит на него и говорит с укором и убедительностью:

— Можно ли так мальчишествовать. Ты посмотри на себя. Ведь у тебя жена, дети. Ду-р-рак ты, братец ты мой. Розгами тебя еще надо. Ты уж лучше бы по Москве-реке в Америку отправился.

Станков конфузливо улыбается, а Посконский, снова разгорячась, разводит руками, трогает пальцем за лоб и говорит:

— Ведь это… ведь это можно же додуматься!

X²⁰⁶

— Знаете, А<нтонина> П<авловна>, будьте с мужем поласковее, — серьезно говорит Посконский.

— Пусть его делает что хочет. Не хочу вмешиваться.

Посконский рассказал про посещение его доктором и про его дикие мысли. А<нтонина> П<авловна>²⁰⁷ искренно смеется:

— Он — анархист! Господи ты Боже мой! — она снова звонко смеется. — Тюлень-то этот!

— Вот того-то я и боюсь. От тюленя всего ожидать можно. Конечно, все это разговоры, пустяки, а черт знает чего (л. 79 об. 138) наделать может.

— Да что он может наделать?

— А кто его знает. Вдруг спятит.

— Ведь это дело другое. Но отчего это с ним? — с недоумением спрашивает А<нтонина> П<авловна>.

— Вольного барана во сне увидел.

— Какого еще там барана? Все это глупости одни. Меня беспокоит другое: ведь у него и раньше такие припадки тоски бывали. Я боюсь, не запил бы он опять? Такой с виду здоровый человек, а нервы как у женщины. А скажешь лечиться — ‘я здоров’.

— Ну уж делаете там как хотите. Мое дело предупредить.

— А глупостей от него ожидать можно, — раздумчиво говорила А<нтонина> П<авловна>. — Ведь ездил же он студентом в Америку.

— В какую Америку?

— Да нет, так, пьянствовали с каким-то товарищем и решили, что тут скучно, нужно ехать в Америку. До Петерб<урга> доехали, а дальше денег не хватило и протрезвились. Да ведь то было спьяну.

Посконский засмеялся:

— То-то он сконфузился, когда я вчера про Америку заговорил. Он уже, оказывается, бывалый!

(л. 2)²⁰⁸

У доктора часто бывали головные боли, и ему приходилось наблюдать такое явление: когда²⁰⁹ боль достигала сильнейшего напряжения и, казалось, идти дальше не могла — внезапно наступало облегчение. То же самое произошло с ним и теперь. Доктор лег спать с ужасною мыслью, что завтра начнется та же мука, еще сильнейшая и горшая, а вместо того проснулся веселый, с свежею и ясной толовой.

— Тонечка! — крикнул он жене, которая всегда вставала раньше. Уже четыре²¹⁰ месяца стены не слышали этого крика, и самому доктору он показался диким и странным и напомнил все мысли, прошедшие за это время через его голову, и особенно вчерашнюю, дикую.

— Пора, голубчик, пора! — ласково отозвалась А<нтонина> П<авловна> из столовой.

‘Вот чепуха-то’, — подумал доктор про вчерашнее. Ему совестно было смотреть на жену, хотя она и не могда знать этой дикой мысли. Да разве без нее мало глупостей доктор наделал!

— Вставай, вставай, чай простынет, — продолжала А<нтонина> П<авловна> из столовой. Раньше она входила к доктору и целовала его и иногда сама собирала носки, которые он всегда терял, но теперь она также (л. 3) чувствовала неловкость.

За чаем молчать было неудобно, говорить о чем-нибудь, совсем не идущем к делу, не хотелось. Доктор ждал, что А<нтонина> П<авловна> даст тон разговору, но она молчала, и он заговорил о²¹¹Посконском. А<нтонина> П<авловна> вполне согласилась с похвалами, которые он дал²¹² его уму, но, по обыкновению, упрекнула того в рисовке и ухаживании за женщинами.

— Ах нет, Тонечка, он превосходный человек.

— Да я, Гришечка, и не спорю.

Станков посмотрел на жену любовными глазами и подумал: ‘если б она знала, какую глупость вчера я думал’. Ему хотелось сказать, что он сегодня сядет за диссертацию, но это было бы слишком прямо и резко. Но когда жена поцеловала его в лоб, он удержал ее руку и сказал:

— А нужно будет нынче за работу приняться.

— Ну чего торопиться. Отдохни.

— Достаточно уже пошенапужничал, — решительно возразил доктор. — Пора и честь знать.

В кабинете доктор отвернулся от дивана — он напоминал неприятное — вынул листки диссертации, и они показались ему такими дорогими, полными глубокого значения. Это было как будто то, чего он искал. Ему казалось, что как только он обмакнет перо, слова и мысли так и польются. Он обмакнул (л. 4) перо, но тут его внимание привлекла²¹³ фраза, на которой он остановился четыре месяца тому назад. В ее конструкции было что-то неуклюжее. Потом показалось неудобным сидеть. Явилось неясное беспокойство, что работа может не пойти. Хорошо было бы полежать на диване, но… Доктора болезненно кольнуло нелепое предположение, что там уже кто-то лежит.

— Хоть бы пациент навернулся, — подумал он.

Но пациент не являлся. Между прочим: почему к²¹⁴ нему никогда не приходят бедные? У него на доске написано ‘бедных бесплатно’.

— Не такие они дураки, — вылетел у доктора ответ и напугал его, потому что это отвечал тот, каким доктор был вчера и третьего дня²¹⁵. Теперешний доктор сопротивлялся, а тот спокойно продолжал: ‘знают они, как принимают бедняков. Да и что за охота одолжаться всякой свинье’.

— Но ведь мне нужно же лечить бедняков, иначе что же это такое? В какое же положение я становлюсь? — спрашивал с негодованием сегодняшний Станков. Вчерашний смеялся:

— И бедняков приспособил к собственному благоудовлетворению. Хорош гусь!

Доктор возмутился. Вовлеченный в спор с вчерашним Станковым, он не заметил, как лег на диван. Закрыв глаза, он старался сосредоточиться на интересном вопросе, который вчера (л. 5) мелькал у него в голове, но только мелькал: есть ли вообще смысл лечить бедняков? А если есть смысл, то есть ли к тому возможность, если лечение не ограничивать одной касторкой? Но что-то мешало сосредоточиться. Мелькали отрывочные мысли, и при том как будто не свои: облегчать страдания, разве может быть дурным облегчать страдания… Доктор понял, что мешало²¹⁶ ему сосредоточиться: вверху опять играли pas-de-quatre.

— Та-та-ти…, — глухо²¹⁷ отбивался такт.

Доктор открыл глаза. Внезапно и то, как он лежит на диване, и падающий боковой²¹⁸ свет, и эта²¹⁹ деревянная музыка сразу напомнило ему все.²²⁰ Ему представились длинные заборы, дрожащий корпус фабрики и одинокий столб огня, страшный в тишине и безлюдье ночи. И все это опять стало таким близким, и снова острым ужасом пронзило чувство: да, это возможно.

Станков вскочил с дивана и, сжимая обеими руками голову, произнес растерянно и громко:

— Что же делать?

Ему казалось, что он сходит с ума, что сейчас он сделает что-то такое ужасное, после чего уже не будет возврата к жизни. Особенно страшно было то, что кругом все было тихо, обыденно,²²¹ что по улице грохотали экипажи, а вверху (л. 6) равнодушно и деревянно выстукивался такт:

— Та-та-ти…

Станков собрал всю свою волю и решительно подошел к столу и сел, стараясь двигаться спокойно и обычно. Взял ручку, поиграл ею, посмотрел в окно. Он боялся каждого необычного движения. Ему хотелось взять рукою голову, но он боялся: если он возьмет, то произойдет то ужасное, после чего нет возврата.

— Нужно думать с начала. Но где начало? Когда со мною это произошло. Но что ‘это’? Но нужно думать, думать, думать.

Станков жмурит брови и старается думать. Но мысли беспорядочно скачут. Утро, чай,²²² Посконский²²³, диссертация. Вверху перестали играть, и С<танков> вздыхает с облегчением.

— На чем бишь я остановился? Да, есть ли смысл лечить бедняков?

— Какой тут смысл, какой тут смысл²²⁴… — что-то поет в Станкове в такте pas-de-quatre’a.

— Но отчего же? — резонно возражает Станков. Это пение внутри него действует на него успокоительно. Мысли движутся медленнее, ровнее. Одна из них сразу успокаивает Станкова и заинтересовывает его. Где-то он читал — у Свифта, кажется, — совет ирландцам²²⁵ отдавать детей на убой. Если на убой, то, значит, лечить смысла нет. Конечно, нет. Это так просто. Вот (л. 7) он еще где-то читал про врача, не то про судью, который, вместо того чтобы лечить, убивал людей, чтобы избавить их от страданий жизни. Да, это совершенно естественно.

Убивать людей?.. Но ведь он же другого хочет? Он хочет помогать людям жить, жить счастливо. Как же это вышло: он все время искал средств к тому, чтобы помогать, а пришел к тому, чтобы убивать.

Станков останавливается в недоумении.

Звонок. Горничная подает бумагу. Станков с удивлением рассматривает ее. Повестка к²²⁶ следователю по делу о краже.

— Ах, я и забыл этого вора. Но что же делать: убивать или что? Что за нелепая альтернатива.

(л.

XII

Когда доктору приходилось думать о суде, он представлялся его воображению чем-то темным²²⁷ и глубоким, как яма, и там, на дне этой ямы, шевелятся какие-то тени, как в дантовском аду, слышались стоны и бряцание цепей. Он слыхал не раз ходячее выражение о негодных членах, которые нужно отсекать, и ему эта операция отсечения негодных членов представлялась чем-то грубым, варварским, полным боли и крика. В минуты бесплодных и тяжелых размышлений о воре, которого он схватил, он рисовал суд в виде какого-то чудовищного моллюска, запрятавшегося в эту глубокую и черную яму. Внезапно из ямы высов<ыв>ается гибкая, дрожащая как лист лапа, вьется над морем человеческих голов, опускается и выхватывает оттуда какого-нибудь Ивана, или Петра, или Сидора, беспомощно отдающегося цепким объятиям, и втаскивает его в яму. Там происходит что-то страшное, непонятное доктору, после чего Иван и Петр ползают — и яма выбрасывает из себя какую-то серую, жалкую фигурку, которая уже не крестьянин Петр, не мастер Ипатиков, а лишенный прав каторжник или ссыльнопоселенец такой-то. Чудовищный организм, производящий эти превращения, должен обладать соответствующею внешностью, внушающей страх, подавляющей могуществом и жестокою силою. То, что приходилось Станкову читать о современном суде, меркло перед яркими, (л. 9) живыми картинами суда вообще, и того старинного суда, в частности, который был окутан²²⁸ дыбою, мраком и стонами.

Когда Станков ранним утром подъезжал к зданию²²⁹, сердце его теснилось этими представлениями. Утомленный тревожною жизнью последнего времени, Станков хмурился и зябко кутался в шубу. Улица жила своею будничною суетливою жизнью. Скрипели полозьями извозчики и, как в другие дни, держались правой стороны. Визжали замерзшие колеса конок, и торчали из-за поднятого воротника за<и>ндевевшие усы и борода кондуктора. Такой же закутанный и замерзший кучер пил из²³⁰ кружки чай, от которого в морозном воздухе поднимался пар. Солнце еще не было видно, но густой дым, не то пар, стоявший над крышами, уже окрашивался местами в розоватую краску. Тех темных, и оборванных, и жалких фигур, которые смущали доктора, теперь не было видно.²³¹ Жгучий февральский мороз произвел²³²в толпе тот же удивительный подбор, что замечался доктором летом на даче, и разогнал²³³ ²³⁴ тех, кто не мог сопротивляться ему, разогнал их по грязным чайным и трактирам, по темным углам и тюрьмам. Только в одном месте, на углу Ильинки, среди массы меха, тряпья, представлявшего собою прохожих, усталый взгляд доктора наткнулся на какое-то светлое пятно. Оно было маленькое, не больше пятачка, никто и не видел его, но доктора оно ожгло, как луч светлой и жестокой правды. То из прорванной рубахи выглядывало на мороз неприкрытое человеческое тело. Светлое пятно скрылось (л. 10)²³⁵ и опять замелькали закутанные фигуры прохожих, но чувство тяжелой, безвыходной тоски, что придавило к земле Станкова, стало еще ощутительнее и еще тяжелее.

Так это суд! Ничего похожего на полуфантастические грезы доктора. Большое, светлое здание с обыкновенными окнами. С площади в некоторых окнах видны цветы, значит, люди не только²³⁶ приходят туда судить, но и живут там, бок о бок с страшным механизмом, и обедают там, и целуются с женами, и разговаривают о погоде, и ставят детей в угол. В прихожей все так же просто и обыденно, как в прихожей всякого присутственного места. Сторожа, такие же как в гимназии и университете, усатые, добродушные, раздевают, не справляясь у доктора, кто он: обвиняемый ли²³⁷, свидетель, или человек, желающий право или неправо отнять у своего ближнего целковый, — ²³⁸ все отношение их к посетителю ограничивается желанием получить чаевой четвертак, а из какого кармана он поступит — не все ли равно для них, людей скромного и честного труда? Со стен смотрят равнодушно-официально рамки с прибитыми на них листами, доктор заглядывает в них и находит первый признак того места, куда он попал: на этих листах на месяцы вперед распределены по дням те негодные члены, которые нужно отсечь. Тусклые и ничего не говорящие фамилии: крестьянин Егоров, почетный гражданин Елипатьев, дворянин Котов, опять крестьянин, опять (л. 11) гражданин. Вот какой-то лишенный прав Иванов — он²³⁹ уже, значит, подвергался операции — не помогло… Против каждой фамилии кабалистические цифры — статьи, по которым будут отсекаться негодные члены. В их кажущемся разнообразии, поражающем непривычный взгляд доктора, он подмечает часто повторяющуюся цифру 1655. Ту же цифру доктор видел и на повестке, присланной ему из суда, и это, вероятно, значит, что бледный и запыхавшийся человек бежит с украденными деньгами, а его хватают²⁴⁰… Иногда хватают доктора… А вот и он: лишенный прав Калмурзин, ст<атья> 1655 ‘Ул<ожения> о нак<азаниях>‘. Кто он такой, этот Ка<л>мурзин? Что это были за права, которых его лишили? Может быть, и он когда-нибудь и где-нибудь учился, был он шаловливым мальчиком, вызывавшим гнев и кару школьного начальства, и на его стриженую голову падали теплые материнские слезы, и его, вероятно, целовали женщины и называли хорошим и милым. И он был²⁴¹, быть может, счастлив и страдал, негодовал, быть может, на судьбу и искал выхода… А теперь он — лишенный прав Калмурзин, и никто никогда не узнает, что таится за этими страшными словами, стирающими человека с земли, как мягкая резиночка стирает карандашную черту.

Доктор всходит по лестнице. Каменные ступени ее истерты тысячами ног, но они молчат, эти ступени, они²⁴² никому не скажут, что думали головы этих тысяч, в то время как ноги их спотыкались на ступенях или перебирали их радостно и легко. Вот налево (л. 12) белая статуя Фемиды. Глаза ее скрыты повязкою, в руках весы и меч… этим мечом отсекаются²⁴³ негодные члены.

-Да, только с завязанными глазами можно делать это дело, — думает доктор. Он неверно истолковывает значение повязки — но он совсем утратил способность к верным истолкованиям, как говорят его жена и Посконский. Что же, может быть, они правы. Доктор чувствует, что немного²⁴⁴ видел суд таких голов, как его²⁴⁵, и ему становится жаль себя. Бедная, горячая, бессильная голова!

Доктору ждать еще очень долго. Он ходит по коридорам, длинным, бесконечным коридорам, прорезающим здание, как узкие ходы муравьиных куч. Постепенно они наполняются неясным говором и шарканием ног по камню. Доктор всматривается в физиономии встречающихся — простые, обыденные физиономии, которые он встречал и на улице, и в театре, и в больницах. Идут в одиночку и торопятся, идут по двое, по трое, громко разговаривают и смеются. Мелькают женские фигуры, одетые просто, по-домашнему, — то служащие в канцеляриях, есть дамы и в шляпах: у них, как и у многих мужчин, выражение растерянности,²⁴⁶ бывающее во всяком незнакомом месте, и желания найти знакомого. Мужчины во фраках, с портфелями и значками на груди, спокойны и равнодушны, как дома. Несколько утрируют эту развязность и стараются показать, что они (л. 13) здесь свои люди — молоденькие помощники и такие же кандидаты в форменных тужурках. Перед людьми во фраках и мундирах доктор сторонит свое²⁴⁷ грузное тело: ведь это те самые люди, которые производят операцию… Но они равнодушно скользят глазами и проходят мимо. Те же стоят у дверей равнодушные²⁴⁸сторожи. Но вот, кажется, начинается то страшное, что бывает в суде: из какой-то двери, стуча шпорами, выходят два жандарма, и между ними серый арестантский халат. Доктор торопится за ними, но²⁴⁹ они подходят к какой-то маленькой дверке, жандармы неприятно лязгают обнаженными тесаками, и все трое скрываются за дверью. Там, значит, началась операция.

Но где же крики, где стоны, которых ждал доктор? Нет ни стонов, ни криков. Мягко журчит человеческая речь, в ней иногда прорывается смех — и все дышит таким невозмутимым миром и покоем.

Сторож Семенов, дежурящий при свидетельской комнате и опасающийся, чтобы доктор не проник в залу суда, рекомендует ему сходить в буфет.

— А здесь и едят? — удивляется доктор.

— Как же, бухвет настоящий.

Отчего в самом деле он не ест? Ему вспоминается неприятно тогда поразивший его рассказ о том, что на Ходынке рядом с раздавленными трупами оставшиеся в живых пили водку и ели (л. 14) принесенную закуску. Да и на войне разве не едят люди рядом с трупами. А разве здесь не война? И разве желудок поступится когда-нибудь своим²⁵⁰ правом? Пусть рядом лишают права желудки, которые так сильно алкали, что не устояли перед преступлением, — здесь другие желудки на законных основаниях набивают себя пищею. И желудок доктора не хочет отказаться от своего права, бурчит и зовет вниз: пойдем, брат. Что нам за дело до тех желудков!

Доктор хмуро улыбается и спускается в буфет. Там шумно, накурено. Бегают лакеи, как и во всех других буфетах, стучат ножи о края тарелок, слышатся громкие требования чаю. Станков выбирает по карте блюдо и ест: кушанье так же вкусно, как и везде. Что за безумие было ожидать каких-то стонов, криков! Ведь режут же людям²⁵¹ под хлороформом и руки, и ноги, и окружающим не жаль их²⁵², потому, что они не кричат, — почему же прогресс не мог коснуться и операции отсечения негодных членов? И разве это не хлороформ — эта спокойная деловитость, этот буфет, эти честные, добродушные солдатские физиономии сторожей, эти хрупкие женские фигуры, одетые по-домашнему и весело бегающие по коридорам. В большие окна льется солнечный свет — что за безумие было ожидать криков, стонов и слез!

Снова²⁵³ медленно движется по коридорам грузная фигура доктора. Он побыл около отделения, где слушается какое-то громкое (л. 15) дело и куда валом валит публика. Прошел туда один без стражи²⁵⁴ и обвиняемый, какой-то купец, сжегший свою фабрику для получения премии, — и лицо его было открытее и честнее, чем у доктора, и видно было, что он страшный мошенник. Но доктора не тянуло туда — его влекло к другому отделению, где скрылся арестантский халат. Около того отделения было пустынно и тихо. Там не раздадутся громкие речи, там не толпится жадная до зрелищ толпа — там тихо и уверенно творит суд свое тяжелое дело.

У доктора ныли от усталости ноги, но он все бродил, думал и удивлялся. Думал он о том,²⁵⁵ чего хочет он, доктор Станков, и куда он пойдет из суда, вспоминал о жене, которая неделю тому назад уехала от него к сестре и теперь пишет ему строгие письма и выражает надежду, что к ее приезду он возьмется за ум. Но мысли о себе²⁵⁶ бледнели и гасли под влиянием окружающей обстановки. Вспоминалась улица и мелькал перед глазами кусочек обнаженного человеческого тела, вставали в памяти темные жалкие фигурки. И чудились доктору странные вещи.²⁵⁷ Все идут они и идут, и входят на ступени суда и своею тяжелою массою ломают белую²⁵⁸ статую правосудия. Вот лежит она, холодная, белая, на каменном полу, а через нее, попирая меч и весы, идут тысячи босых ног. Жалкие бессильные фигурки с ртами, алчущими пищи, они наполняют коридоры, неудержимые, как поток, прорвавший (л. 16) высокую плотину, они расплываются по всему зданию, заполняют все²⁵⁹ его уголки и, стихийно-жестокие и слепые, всё давят и разрушают на своем ужасном пути. Сверху донизу переполняется громадное здание гулом босых ног и свистом дыхания утомленных чахоточных грудей. А оттуда, с улицы, всё идут, всё идут. Доктор чувствует на себе их горячее зловонное дыхание, грудь его теснится под напором худых костлявых тел. Он задыхается. Он молит о пощаде, но голос его тонет в треске и громе разрушения. И разве это его голос? Он так жалок и слаб, он так похож на те слабые крики, что приходилось ему слышать на улице. Вот толпа совсем залила его. Переполненное здание дрожит и рушится и хоронит под своими обломками и его, и его убийц. А новые толпы всё идут и идут и давят всё своими босыми ногами, и скоро там, где высилось белое, гордое в своем назначении здание, становится равно, и плоско, и тихо. Алчные рты, которые были лишены хлеба, насытились разрушением и идут туда, где высятся другие белые здания. Вот, кажется, и падает одно из них…

— Свидетель, свидетель, — говорит сторож, дергая доктора за рукав. — Сейчас начнется ваше дело, идите в свидетельскую.

Доктор проводит рукою по лбу и послушно идет за сторожем. Слава богу, цела еще плотина, есть еще время!..

(л. 17)

XIII

Станков кланяется по тому направлению, где сидит суд и ожидает вопросов. Налево от него находится обвиняемый. Доктор не смотрит на него, но чувствует на себе его взгляд.

— Свидетель, расскажите, что вы знаете по этому делу.

— Я ничего не знаю. Я не видел, как он крал.

— Вы задержали его, когда он бежал?

— Да.

— Был²⁶⁰ в руке у него кошелек?

— Не знаю, к-кажется, не был.

— Был или не был?

— Был.

Председательствующий²⁶¹ что-то говорил²⁶² члену суда с правой стороны и любезно обращается к прокурору.

— Вы имеете вопросы?

— Нет, не имею… Впрочем, свидетель, скажите… Когда²⁶³ задержали его, он ничего не говорил?

Станков густо краснеет и молчит. Потом нерешительно отвечает:

— Да. Он… меня выбранил.

— Как выбранил. Вы не помните, что он сказал?

— Он сказал: ‘мерзавец’.

Доктор смотрит прямо в глаза прокурору и видит у того улыбку радости. Он чувствует, что его ответ неблагоприятен.

¹ Было: НАДОЕЛ<>

² Далее было: Уж<е>

³ уже вписано.

⁴ бы вписано.

⁵ Далее было: пото<му, что?>

⁶ В рукописи: А.П.

⁷ Было: вкусным

⁸ Далее было: вызывала

⁹ Было: Семен

¹⁰ Далее было: по

¹¹ Далее было начато: об<ратил>

¹² Далее было начато: сли<вались>

¹³ Далее было начато: г<оворят?>

¹⁴ Далее вписан знак вставки.

¹⁵ В рукописи: А.П.

¹⁶ и тот же вписано.

¹⁷ Далее было начато: Попов<ым?>

¹⁸ Далее было: срок

¹⁹ Далее было начато: казал<ось>

²⁰ Вместо: и этих помощников и — было: эти книжные шкафы

²¹ Далее было: Но

²² Было: закрыла

²³ Далее было: члена (незач. вар.)

²⁴ Было: играл

²⁵ Далее было начато: терм(инами)

²⁶ будто вписано.

²⁷ Текст: ‘А как должно быть ~ председателя. — вписан на л. 9 об.

²⁸ Текст: радостно сказал ~ серьезного нет. — вписан на л. 10 об.

²⁹ Далее было: это

³⁰ раз вписано.

³¹ Было: усталости

³² его вписано.

³³ Далее было начато: томит<ельная?>

³⁴ Далее было: что

³⁵ Далее было начато: прих<одивший?>

³⁶ другие вписано.

³⁷ Текст обрывается.

³⁸ скорее вписано.

³⁹ Далее было: <нрзб.>

⁴⁰ В начале л. 44 помета: Половина сентября <18>99 г. Заголовок подчеркнут синим карандашом.

⁴ⁱ Вместо: робко притаившихся — было: спрятавшихся (незач. вар.)

⁴² большого вписано.

⁴³ Далее было: железные

⁴⁴ Далее было: кричали

⁴⁵ кричали вписано.

⁴⁶ Далее было: смелая и неудержимая

⁴⁷ Исправлено синим карандашом на: Станков

⁴⁸ гимназиста зачеркнуто синим карандашом.

⁴⁹ Текст: ребенку ~ и знакомым, — отчеркнут на полях синим карандашом.

⁵⁰ вероятно вписано.

⁵¹ Было: как

⁵² Далее было начато: пот<еряла>

⁵³ Далее было: непонятной

⁵⁴ В рукописи: выделился

⁵⁵ Было: еще

⁵⁶ тяжелое вписано.

⁵⁷ Исправлено позднее на: преступнику

⁵⁸ Далее было: громко

⁵⁹ Далее было: им (незач. вар.)

⁶⁰ существом вписано.

⁶¹ то вписано.

⁶² Было: улицы

⁶³ Далее было: из

⁶⁴ доктора вписано.

⁶⁵ и вписано.

⁶⁶ Исправлено позднее на: беглеца

⁶⁷ Было начато: л<ицо>

⁶⁸ Далее было: спокойствия

⁶⁹ Вместо: чуть ли не — было: почти

⁷⁰ Далее было начато: вздро<гнуло?>

⁷¹ Далее было: только

⁷² слабая вписано.

⁷³ Далее было: Какой-то

⁷⁴ Было: видимо, приказчик

⁷⁵ Было: малый

⁷⁶ еще вписано.

⁷⁷ грязную вписано.

⁷⁸ Далее было: белое

⁷⁹ В рукописи: эту (незаверш. правка)

⁸⁰ Далее было: а. дыру б. белое

⁸¹ II вписано между строк.

⁸² Далее было: Тот

⁸³ которой нужно лекарство вписано.

⁸⁴ Далее было (с абзаца): — Станкова?

⁸⁵ На л. 48 об. помета простым карандашом: думал, что у него много денег, а у женщины 2 р., у вора же ничего нет, думал, что гадко так любить деньги, как любит их Т<оня>, и что раньше она их не любила.

⁸⁶ Далее вписано между строк синим карандашом: После обеда

⁸⁷ Далее было: и

⁸⁸ На л. 49 об. помета синим карандашом: Посконский — бывший репетитор Станкова, последний, хотя с тех пор прошло 20 лет, все еще сохраняет некоторую почтительность. (Здесь, как и везде в позднейшем слое правки (см. ниже), фамилия Станков присвоена главному герою (в более раннем слое текста называемому Орловым). Его приятель-юрист Станков в позднейшем слое именуется Посконским.)

⁸⁹ Далее было (с абзаца): Орлову хотелось сказать кому-нибудь, что его назвали мерзавцем, чтобы услыхать опровержение. Как засмеялся бы

⁹⁰ Исправлено синим карандашом на: Посконский

⁹¹ Далее было: их

⁹² их вписано.

⁹³ Текст: толковать нечего ~ как будто он — подчеркнут синим карандашом. К нему на л. 52 об. дана помета: Усилить.

⁹⁴ Далее было: вор

⁹⁵ Далее было начато: что-ни<будь>

⁹⁶ и вписано.

⁹⁷ Далее знак вставки синим карандашом.

⁹⁸ даже вписано.

⁹⁹ ему вписано.

¹⁰⁰ не я, так вписано.

¹⁰¹ Вместо: но Орлов был серьезен — было: глядя на него, сконфуженно рассмеялся и Орлов

¹⁰² Далее было:, и чем

¹⁰³ Текст: необходимо ~ дурно. — отчеркнут синим карандашом на полях.

¹⁰⁴ Так в рукописи.

¹⁰⁵ Далее было начато: Я решит<ельно?>

¹⁰⁶ Об Далее было начато: сир<еневого?>

¹⁰⁷ В рукописи: своего

¹⁰⁸ Далее вырезано два листа.

¹⁰⁹ Далее было: IV

Доктор Орлов был простой и искренний человек, и кроме того, врач. Как простой и искренний человек он не мог сознательно обманывать себя и говорить, что ничего не произошло, когда что-нибудь произошло, или что происшедшее не важно, если оно было действительно важно. Когда он начал и днем, и ночью, совершенно неожиданно видеть устремленные на себя равнодушные усталые глаза и слышать направленное в упор слово ‘мерзавец’ — он понял, что так уйти от этого случая, без его обсуждения, нельзя.

¹¹⁰ Далее было: или, наконец, глуп он сам,

¹¹¹ неподвижно вписано.

¹¹² огня вписано.

¹¹³ Далее было: дождя

¹¹⁴ Далее было начато: зд<есь?>

¹¹⁵ В рукописи: 60 (ошибочная архивная нумерация)

¹¹⁶ В рукописи: 59 (ошибочная архивная нумерация на вклеенной половине листа)

¹¹⁷ а то досталась такому пентюху! вписано.

¹¹⁸ неясно вписано.

¹¹⁹ Было: дурак

¹²⁰ там вписано.

¹²¹ стройную вписано.

¹²² даже вписано.

¹²³ то, вписано.

¹²⁴ Исправлено синим карандашом на: Посконский

¹²⁵ Было: какую-то

¹²⁶ В рукописи: т.

¹²⁷ Далее было: Именно

¹²⁸ Обязательно вписано.

¹²⁹ В рукописи: книги (незаверш. правка)

¹³⁰ Далее было: У этих такие здор<овые?>

¹³¹ Далее было начато: и <нрзб.>

¹³² Было: говорили

¹³³ Далее было: Физиономии

¹³⁴ морщинистые, плохо выбритые вписано.

¹³⁵ Далее было начато: из<возчика?>

¹³⁶ Далее было: город

¹³⁷ Далее было: чувствуя

¹³⁸ Далее было начато: Хвост<ов?>

¹³⁹ Далее было: профессор

¹⁴⁰ Далее было: И все было

¹⁴¹ Далее было: честного

¹⁴² Далее было: теперь

¹⁴³ Было: понял

¹⁴⁴ Было: стоял

¹⁴⁵ Было: стоял

¹⁴⁶ Было: смотрел

¹⁴⁷ Было: повторял

¹⁴⁸ Здесь и далее (до конца текста) прежняя фамилия друга главного героя ‘Станков’ везде заменена на ‘Посконский’.

¹⁴⁹ Текст: VII // — Ты точно ~ ну укажи! — зачеркнут красным карандашом.

¹⁵⁰ барыня зачеркнуто синим карандашом.

¹⁵¹ своим криком вписано.

¹⁵² Далее было: а. Он б. Посконский

¹⁵³ Далее было: бант

¹⁵⁴ Вместо текста: с своею обычною ~ Просто рисуешься’ — было: не могла сопоставить этого с вопросами

¹⁵⁵ неподвижно вписано.

¹⁵⁶ было зачеркнуто синим карандашом.

¹⁵⁷ Исправлено синим карандашом на: играют

¹⁵⁸ тяжелого вписано.

¹⁵⁹ лица вписано.

¹⁶⁰ Далее было: лица (незач. вар.)

¹⁶¹ Кажется, Анна вписано.

¹⁶² кроме винта вписано.

¹⁶³ и вписано.

¹⁶⁴ ватном вписано.

¹⁶⁵ Далее было начато: ма<ссы>

¹⁶⁶ Далее в рукописи: доктор (незач. вар.)

¹⁶⁷ и радостно вписано.

¹⁶⁸ Было начато: С<танков?>

¹⁶⁹ Далее было: он видимо старался не обидеть А<нну> С<таниславовну>

¹⁷⁰ Вместо: так как ему было жалко ее — было: чтобы утешить ее (незач. вар.)

¹⁷¹ Текст: смотреть на девушку ~ на ступеньку и — отчеркнут синим карандашом на полях.

¹⁷² детской вписано.

¹⁷³ Здесь и далее (до конца текста) прежняя фамилия главного героя ‘Орлов’ везде заменена на ‘Станков’.

¹⁷⁴ Было: привел

¹⁷⁵ Далее было: говорил, что

¹⁷⁶ нет вписано.

¹⁷⁷ Далее было начато: ле<чить>

¹⁷⁸ Далее было начато: мож<ешь?>

¹⁷⁹ В рукописи: или

¹⁸⁰ друг вписано.

¹⁸¹ Далее знак вставки, напротив которого на л. 72 об. текст ее синим карандашом: Потом доктору кажется, что у всех адвокатов, благодаря сношениям с людьми сомнит<ельной> нравств<енности>, вырабатывается в конце концов нравственное безразличие, отсутствие чутья.

¹⁸² Сиди дома вписано.

¹⁸³ Далее было:. Разве это

¹⁸⁴ Далее было начато: дв<е>

¹⁸⁵ Далее было: IX.

¹⁸⁶ Далее было:, сходя с лестницы

¹⁸⁷ Далее было: лестницу

¹⁸⁸ Далее было: была

¹⁸⁹ Было: я

¹⁹⁰ Исправлено синим карандашом на: самооглушение

¹⁹¹ Далее было начато: усло<вия?>

¹⁹² Далее было начато: Ста<нкова?>

¹⁹³ Далее было начато: <нрзб.>

¹⁹⁴ Далее было: заела, эпоха

¹⁹⁵ В рукописи: безвременья (незаверш. правка)

¹⁹⁶ Далее было: он

¹⁹⁷ Было: заниматься

¹⁹⁸ значит вписано.

¹⁹⁹ Текст: Ну куда, куда ~ жизнью. Разве… — отчеркнут синим карандашом на полях.

²⁰⁰ человеческие вписано.

²⁰¹ Далее было начато: О

²⁰² Далее было начато: скрип<ят?>

²⁰³ Далее было: в деревне

²⁰⁴ Далее было начато: воз<можно>

²⁰⁵ Далее было начато: ту<фли?>

²⁰⁶ Было: XI

²⁰⁷ Далее было: смеется

²⁰⁸ В начале л. 2 помета: Держите вора!

²⁰⁹ Далее было начато: моз<г>

²¹⁰ Было: три

²¹¹ Далее было: Станков<е>

²¹² Далее было: ему

²¹³ Было: остановила (незач. вар.)

²¹⁴ Было начато: ни<когда>

²¹⁵ Далее было:, а не тот

²¹⁶ Было: помешало

²¹⁷ Далее было начато: сту<чали?>

²¹⁸ Было: сбоку (незач. вар.)

²¹⁹ Было: этот

²²⁰ Далее было: В

²²¹ Далее было: и это

²²² Далее было: Станков

²²³ Было начато: ди<ссертация>

²²⁴ Вместо текста: Какой тут смысл, какой тут смысл — было: Нет смысла, нет смысла, нет смысла

²²⁵ ирландцам вписано.

²²⁶ Было: в суд по

²²⁷ Далее было:, как глубок<ая?>

²²⁸ Вместо: был окутан — было: сопровождался (незач. вар.)

²²⁹ Было: суду (незач. вар.)

²³⁰ Далее было начато: ча<шки?>

²³¹ Далее было начато: М<ороз?>

²³² Далее было: тот

²³³ Было: загнал

²³⁴ Далее было: куда-то

²³⁵ На л. 9 об. вписано: Хлороформ

²³⁶ не только вписано.

²³⁷ Далее было: или

²³⁸ Далее было: на их серых, простых лицах видно

²³⁹ он вписано.

²⁴⁰ Было начато: с

²⁴¹ Было: быт<ь?>

²⁴² Далее было начато: ду<мают?>

²⁴³ Далее было: члены

²⁴⁴ Далее было: таких

²⁴⁵ Далее было: . Станкову

²⁴⁶ Далее было начато: и жел<ания?>

²⁴⁷ Далее было начато: <нрзб.>

²⁴⁸ Далее было начато: стоя<т>

²⁴⁹ Далее было: все трое

²⁵⁰ Было: своих

²⁵¹ людям вписано.

²⁵² их вписано.

²⁵³ Далее было начато: дв<ижется>

²⁵⁴ один без стражи вписано.

²⁵⁵ Далее было: куда он

²⁵⁶ Далее было: гасли и

²⁵⁷ и чудились доктору странные вещи, вписано.

²⁵⁸ Далее было начато: фиг<уру>

²⁵⁹ Было: его

²⁶⁰ Было: В

²⁶¹ Далее было: хочет

²⁶² Далее было начато: сосе<ду>

²⁶³ Далее в рукописи: он (незач. вар.)

ЧА1 — черновой автограф. Фрагмент рассказа без начала и конца. Под заглавием: ‘Где жизнь?’. (Декабрь 1898 г. — январь 1899 г. (датируется по тетради)). Хранится: Т3. Л. 5-11 и 77-79.

ЧН — план рассказа. (Середина (после 14) сентября 1899 г. (датируется по тетради)). Хранится: Т5. Л. 42 об.

ЧА2 — черновой автограф. ‘Половина (после 14) сентября’ (1899 г.) Хранится: а) начало (главы I-Х) — Т5. Л. 44-81, б) продолжение (главы XI-XIII) — Т6. Л. 2-17.

ЧА3 — черновой автограф. 15-28 октября 1899 г. Хранится: Т6. Л. 18-97.

Публикуются впервые.

ОТ печатается по тексту ЧА3.

Рассказ ‘Держите вора!’ представляет собой черновую редакцию крупного произведения, по объему и по степени разветвленности фабулы приближающегося к повести. Фабульная основа (угрызения совести благополучного интеллигента — доктора, случайно задержавшего мелкого вора и оскорбленного им) ‘Держите вора!’ совпадает с сюжетом рассказа ‘Случай’ 1901 г. (см. т. 2 наст. изд.). Вместе с тем весьма различающиеся идейно-художественные концепции указанных произведений (в первом герой мучительно переживает неожиданно открывшуюся ему ‘из-за пустяка’ истину о бессмысленности своего существования, герой второго рассказа — лишь на секунду засомневавшийся в разумности своего бытия самодовольный интеллигент-мещанин) и их жанровая ориентация (в первом — на повесть, освещающую значительный период жизни, ‘судьбу’ героя, во втором — на короткую новеллу, высвечивающую мелкий эпизод, ‘случай’) позволяют рассматривать два этих рассказа как самостоятельные (хотя исходно и взаимосвязанные) произведения.

Впервые Андреев попытался реализовать замысел рассказа о благополучном герое-интеллигенте, усомнившемся в разумности своего существования, в наброске ‘Где жизнь?’ (ЧА1). Здесь еще отсутствует важный для других редакций эпизод с поимкой вора, герой имеет другую профессию (он не доктор, а адвокат, присяжный поверенный), у него другие житейские обстоятельства (например, он не имеет детей).

Вместе с тем ряд важных мотивов — атмосфера непонимания героя окружающими (прежде всего ограниченной мелкими интересами женой) и картина обезличивающего судопроизводства, нивелирующего личность посредством абстрактных пунктов ‘Уложения о наказаниях’, — войдут в будущий рассказ ‘Держите вора!’.

В ЧА2 можно выделить характерный позднейший слой правки (синим карандашом), до главы VII накладывающийся на более ранний текст, что свидетельствует о напряженной работе автора над рассказом. Начиная с главы VII этот позднейший (для первых глав) слой становится доминирующим: приятель главного героя, присяжный поверенный Станков, уже регулярно начинает именоваться Посконским (это имя окончательно закрепится за ним в ЧА3), а сам герой, доктор Орлов, именуется Станковым. В ЧА3 фамилия доктора — Танбурзин, но в процессе работы она заменяется на Полозова.

Судя по всему, Андреев не был удовлетворен и последней редакцией рассказа (ЧА3). Вместе с тем помимо основной идеи, позже трансформировавшейся в фабулу рассказа ‘Случай’ (1901), отдельные мотивы и образы из разных редакций ‘Держите вора!’ были использованы писателем позднее в нескольких произведениях. В феврале 1900 г. большой эпизод из главы XI ЧА3, в котором описывается ‘неприятный случай’ с Анной Линской, был переработан в самостоятельный рассказ ‘В один вечер’ (см. т. 2 наст. изд.). Образ жизни как длинного коридора из ЧА1 будет использован в ‘Рассказе о Сергее Петровиче’ (гл. 2, см. т. 2 наст. изд.). Сюжетным зерном для того же рассказа, возможно, явится фигура нескладного и жалкого студента-‘психопата’, проповедника учения Ницше о ‘сильных и жестоких’, который ‘потом <...> застрелился или утопился’ (из гл. IX ЧА3). Возникающий в главе XII ЧА3 образ стены, ‘отделяющей от будущего’, о которой сказано, что ‘быть может, за нею ничего и нет, а люди все бьются и бьются головами и красят ее своею кровью, честнейшею и лучшею кровью!’, в какой-то мере предвосхищает главный мотив рассказа ‘Стена’ (1901).

С. 302. …звонко чекали… — Чекать — постукивать, стучать (Даль).

С. 307. Сбондить — украсть (разг.).

С. 318. Возьми ‘Уложение’ или Фойницкого. — ‘Уложение’ — имеется в виду ‘Уложение о наказаниях уголовных и исправительных’ 1845-1885 гг., кодифицирующее уголовное право дореволюционной России. Фойницкий Иван Яковлевич, (1847-1913) — выдающийся русский юрист. Скорее всего имеется в виду его книга ‘Курс уголовного права. Часть особенная. Посягательство на личность и имущество’. (СПб., 1890, 2-е изд. 1892).

С. 328. — Много денег и много известности, что-нибудь такое, захарьинское. — Речь идет о выдающемся терапевте Григории Петровиче Захарьине (1829-1897), создателе целой медицинской школы. Молва о его колоссальном состоянии связана, видимо, с тем, что значительная его часть, согласно завещанию, была передана на благотворительные цели.

С. 329…. по поводу Дрейфуса… — см. о нем с. 757 наст. тома.

С. 328. Как епископ Гаттон, спасающий<ся> от мышей в башне… — Гаттон, архиепископ Майнцский (850-913), отличался вероломством и жестокостью. Согласно легенде, во время голода, чтобы сохранить хлеб для богатых, приказал запереть множество бедняков в амбар и сжечь их заживо. За это злодеяние был наказан: съеден полчищами мышей, от которых безуспешно пытался скрыться в недоступной башне на берегу Рейна. Сюжет легенды стал популярен благодаря поэме Роберта Саути ‘Епископ Гаттон’ (1799).

С. 340. Аннибалова клятва — клятва, данная еще в детстве будущим великим карфагенским полководцем Ганнибалом (247/246-183 гг. до н.э.), вечно бороться с Римом, который был главной угрозой для Карфагена. Верность Ганнибала, отдавшего все свои силы и в конце концов жизнь этой борьбе, сделала его имя нарицательным.

Хотя бы тот же Иудушка… — Имеется в виду герой романа М.Е. Салтыкова-Щедрина ‘Господа Головлевы’ (1875-1880), Порфирий (Иудушка) Головлев, коварный и сребролюбивый ханжа.

…Соней, этим типичным порождением улицы? — Имеется в виду Сонечка Мармеладова, героиня романа Ф.М. Достоевского ‘Преступление и наказание’ (1866).

С. 345. ‘Томит меня, томит, как цепи, как тюрьма, бессмысленная жизнь без цели и призванья!’ — помните вы этот чудный стих безвременно угасшего Надсона? — Цитата из стихотворения ‘Мне кажется, что я схожу с ума…’ (1885) С.Я. Надсона (1862-1887), умершего в 24 года от чахотки.

‘Вот она, роковая задача! Кто над ней не томился, тоскуя и плача, чья от дум не ломилась над ней голова!’ — Неточная цитата из четверостишия С.Я. Надсона ‘Надо жить! Вот они, роковые слова!..’ (1885). У Надсона: ‘Чья над ней не ломилась от дум голова?’

С. 346. …’были хуже времена, но не было подлее!’ — Цитата из поэмы Н.А.Некрасова ‘Современники’ (1875-1876). У Некрасова: ‘Бывали хуже времена, но не было подлей!’

С. 348. Особенно огорчал их Михайловский… — Речь идет о противостоянии утверждающегося в России в конце XIX в. марксизма и народничества, главным идеологом которого в то время был социолог и публицист Н.К. Михайловский (1842-1904).

С. 355. …докторам Гаазам… — Имеется в виду Федор Петрович Гааз (1780-1853), врач и филантроп, автор афоризма ‘Спешите делать добро!’. Его имя сделалось символом беззаветного служения людям в начале 1890-х годов благодаря ряду лекций и публикаций А.Ф. Кони.

С. 359. …точно щедринский баран, который увидел во сне вольного барана, но настоящим манером сообразить не мог и ноет. — Имеется в виду сказка М.Е. Салтыкова-Щедрина ‘Баран-непомнящий’ (1885).

С. 360. ...ну скажи, щука, а что такое добродетель. — См. с. 716 наст. тома.

С. 363. Пришлось год ходить к одному в качестве невесты. — Имеется в виду распространенная среди революционной молодежи тех лет практика посещения политических заключенных под видом лиц, с которыми были разрешены свидания (например, невест), для моральной поддержки и т.п.

Посередине реки ~ я помогу! — Сценка с забавным мальчуганом позже воспроизведена в одном из фельетонов Андреева из цикла ‘Москва. Мелочи жизни’ (К. 1901. 7 янв. (No 7), под названием ‘Мой герой’ опубликован также: ПССМ. Т. 6. С. 211-219).

ЧА1

С. 643. …дело, по которому Лысенко подавал жалобу в Сенат, кассировано. — Т.е. приговор по этому делу был отменен Сенатом, который был в то время высшей судебной инстанцией.

…отправился в помещение Совета. — Комната в суде, где располагались адвокаты, под Советом в данном случае подразумевается Совет присяжных поверенных (коллегия адвокатов).

…апелляционный срок… — Имеется в виду установленный законом срок, в течение которого можно подавать апелляцию (обжалование решения суда).

С. 644. ‘Новое время’ — влиятельная консервативная газета (СПб., 1868-1917, гл. ред. A.C. Суворин). Будучи фельетонистом ‘Курьера’, Андреев часто с ней полемизировал.

Рошфор Анри, маркиз (1831-1913) — французский публицист и политический деятель. В 1860-е годы один из лидеров оппозиции режиму Второй империи, издатель сатирического еженедельника ‘Фонарь’. После падения Второй империи и поражения Парижской коммуны был сослан версальцами в 1873 г. в Новую Каледонию. Бежал в Лондон. В 1880 г. вернулся во Францию после амнистии с переменившимися взглядами, превратившись в ярого шовиниста.

С. 647. Был в землячестве, раз даже на год был выслан из Москвы. — Землячество — неофициальное объединение студентов, образовываемое в столичных университетах выходцами из определенной губернии и занимавшееся сбором материальной помощи для неимущих собратьев-земляков, самообучением и т.п. Землячества были на подозрении у университетского начальства, так как нередко становились центрами организации разного рода протестов, основой революционных кружков и т.п. Так, при переводе из Петербургского в Московский университет Андреев подписал обязательство ‘не принимать участия ни в каких сообществах, как, например, в землячествах и тому подобных’, нарушение которого влекло за собой ‘удаление из университета’ (Фатов. С. 82). Вместе с тем Андреев упоминает в дневнике о своем участии в землячестве на последнем курсе Московского университета (1896-1897) (см., например: Дн9. С. 10 об.). Фраза о высылке (обычной административной мере, применяемой к политически неблагонадежным) могла быть навеяна реальной высылкой из Москвы в 1897-1899 гг. Павла Велигорского, брата А.М. Велигорской (см.: ЛН72. С. 493).

ЧН

С. 648. Плевако Федор Никифорович (1842-1908/1909) — выдающийся русский юрист, известный адвокат.

ЧА2

С. 657. …спи спокойно под тенью свежего вишневого листка… — Возможно, иронический парафраз стихотворения М.Ю. Лермонтова ‘Когда волнуется желтеющая нива…’ (1837): ‘И прячется в саду малиновая слива / Под тенью сладостной зеленого листка…’.

С. 675. …пошенапужничал… — Шенапужничать — бездельничать, повесничать (от ‘chenapan’ — бездельник, повеса, шалопай (франц.)).

С. 677. Где-то он читал — у Свифта, кажется, — совет ирландцам отдавать детей на убой. — Речь идет о памфлете Джонатана Свифта ‘Скромное предложение’ (1729).

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

ОБЩИЕ¹

¹ В перечень общих сокращений не входят стандартные сокращения, используемые в библиографических описаниях, и т.п.

Б.д. — без даты

Б.п. — без подписи

незач. вар. — незачеркнутый вариант

незаверш. правка — незавершенная правка

не уст. — неустановленное

ОТ — основной текст

Сост. — составитель

стк. — строка

АРХИВОХРАНИЛИЩА

АГ ИМЛИ — Архив A.M. Горького Института мировой литературы им. A. M. Горького РАН (Москва).

ИРЛИ — Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом). Рукописный отдел (С.-Петербург).

ООГЛМТ — Орловский объединенный государственный литературный музей И.С. Тургенева. Отдел рукописей.

РАЛ — Русский архив в Лидсе (Leeds Russian Archive) (Великобритания).

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

РГБ — Российская государственная библиотека. Отдел рукописей (Москва).

Hoover — Стэнфордский университет. Гуверовский институт (Стэнфорд, Калифорния, США). Коллекция Б.И. Николаевского (No 88).

ИСТОЧНИКИ

Автобиогр. — Леонид Андреев (Автобиографические материалы) // Русская литература XX века (1890-1910) / Под ред. проф. С.А. Венгерова. М.: Изд. т-ва ‘Мир’, 1915. Ч. 2. С. 241-250.

Баранов 1907 — Баранов И.П. Леонид Андреев как художник-психолог и мыслитель. Киев: Изд. кн. магазина СИ. Иванова, 1907.

БВед — газета ‘Биржевые ведомости’ (С.-Петербург).

БиблА1 — Леонид Николаевич Андреев: Библиография. М., 1995. Вып. 1: Сочинения и письма / Сост. В.Н. Чуваков.

БиблА2 — Леонид Николаевич Андреев: Библиография. М., 1998. Вып. 2: Литература (1900-1919) / Сост. В.Н. Чуваков.

БиблА2а — Леонид Николаевич Андреев: Библиография. М., 2002. Вып. 2а: Аннотированный каталог собрания рецензий Славянской библиотеки Хельсинкского университета / Сост. М.В. Козьменко.

Библиотека Л.Н. Толстого — Библиотека Льва Николаевича в Ясной Поляне: Библиографическое описание. М., 1972. [Вып.] I. Книги на русском языке: А-Л.

Боцяновский 1903 — Боцяновский В.Ф. Леонид Андреев: Критико-биографический этюд с портретом и факсимиле автора. М.: Изд. т-ва ‘Литература и наука’, 1903.

Геккер 1903 — Геккер Н. Леонид Андреев и его произведения. С приложением автобиографического очерка. Одесса, 1903.

Горнфельд 1908 — Горнфельд А.Г. Книги и люди. Литературные беседы. Кн. I. СПб.: Жизнь, 1908.

Горький. Письма — Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. М.: Наука, 1997—.

Дн1 — Андреев Л.Н. Дневник. 12.03.1890-30.06.1890, 21.09.1898 (РАЛ. МБ. 606/Е.1).

Дн2 — Андреев ЛЛ. Дневник. 03.07.1890-18.02.1891 (РАЛ. MS.606/E.2).

Дн3 — Андреев Л.Н. Дневник. 27.02.1891-13.04.1891, 05.10.1891, 26.09.1892 (РАЛ. MS.606/ Е.3).

Дн4 — Андреев Л.Н. Дневник. 15.05.1891-17.08.1891 (РАЛ. MS.606/ E.4).

Дн5 — Андреев Л. Дневник 1891-1892 гг. [03.09.1891-05.02.1892] / Публ. Н.П. Генераловой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1991 г. СПб., 1994. С. 81-142.

Дн6 — ‘Дневник’ Леонида Андреева [26.02.1892-20.09.1892] / Публ. H Л. Генераловой // Литературный архив: Материалы по истории русской литературы и общественной мысли. СПб., 1994. С. 247-294.

Дн7 — Андреев Л.Н. Дневник. 26.09.1892-04.01.1893 (РАЛ. MS.606/E.6).

Дн8 — Андреев Л.Н. Дневник. 05.03.1893-09.09.1893 (РАЛ. MS.606/E.7).

Дн9 — Андреев Л.Н. Дневник. 27.03.1897-23.04.1901, 01.01.1903, 09.10.1907 (РГАЛИ. Ф. 3290. Сдаточная опись. Ед.хр. 8).

Жураковский 1903а — Жураковский Е. Реально-бытовые рассказы Леонида Андреева // Отдых. 1903. No 3. С. 109-116.

Жураковский 1903б — Жураковский Е. Реализм, символизм и мистификация жизни у Л. Андреева: (Реферат, читанный в Московском художественном кружке) // Жураковский Е. Симптомы литературной эволюции. Т. 1. М., 1903. С. 13-50.

Зн — Андреев Л.Н. Рассказы. СПб.: Издание т-ва ‘Знание’, 1902-1907. T. 1—4.

Иезуитова 1967 — Иезуитова Л.А. Творчество Леонида Андреева (1892-1904): Дис…. канд. филол. наук. Л., 1976.

Иезуитова 1976 — Иезуитова Л.А. Творчество Леонида Андреева (1892-1906). Л., 1976.

Иезуитова 1995 — К 125-летию со дня рождения Леонида Николаевича Андреева: Неизвестные тексты. Перепечатки забытого. Биографические материалы / Публ. Л.А. Иезуитовой // Филологические записки. Воронеж, 1995. Вып. 5. С. 192-208.

Измайлов 1911 — Измайлов А. Леонид Андреев // Измайлов А. Литературный Олимп: Сб. воспоминаний о русских писателях. М., 1911. С. 235-293.

К — газета ‘Курьер’ (Москва).

Кауфман — Кауфман А. Андреев в жизни и своих произведениях // Вестник литературы. 192(Х No 9 (20). С. 2-4.

Коган 1910 — Коган П. Леонид Андреев // Коган П. Очерки по истории новейшей русской литературы. Т. 3. Современники. Вып. 2. М.: Заря, 1910. С. 3-59.

Колтоновская 1901 — Колтоновская Е. Из жизни литературы. Рассказы Леонида Андреева // Образование. 1901. No 12. Отд. 2. С. 19-30.

Кранихфельд 1902 — Кранихфельд В. Журнальные заметки. Леонид Андреев и его критики // Образование. 1902. No 10. Отд. 3. С. 47-69.

Краснов 1902 — Краснов Пл. К. Случевский ‘Песни из уголка’, Л. Андреев. Рассказы // Литературные вечера: (Прилож. к журн. ‘Новый мир’). 1902. No 2. С. 122-127.

ЛА5 — Литературный архив: Материалы по истории литературы и общественного движения / Под ред. К.Д. Муратовой. М., Л.: АН СССР, 1960.

ЛН72 — Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка. М.: Наука, 1965 (Литературное наследство. Т. 72).

МиИ2000 — Леонид Андреев. Материалы и исследования. М.: Наследие, 2000.

Михайловский 1901 — Михайловский Н.К. Рассказы Леонида Андреева. Страх смерти и страх жизни // Русское богатство. 1901. No 11. Отд. 2. С. 58-74.

Неведомский 1903 — Неведомский М. [Миклашевский М.П.] О современном художестве. Л. Андреев // Мир Божий. 1903. No 4. Отд. 1. С. 1-42.

HБ — журнал ‘Народное благо’ (Москва).

HP — Андреев Л.Я. Новые рассказы. СПб., 1902.

Пр — Андреев Л.Н: Собр. соч.: [В 13 т.]. СПб.: Просвещение, 1911-1913.

OB — газета ‘Орловский вестник’.

ПССМ — Андреев Л.Н.— Полн. собр. соч.: [В 8 т.]. СПб.: Изд-е т-ва А.Ф. Маркс, 1913.

Реквием — Реквием: Сб. памяти Леонида Андреева / Под ред. Д.Л. Андреева и В.Е. Беклемишевой, с предисл. ВЛ. Невского М.: Федерация, 1930.

РЛ1962 — Письма Л.Н. Андреева к A.A. Измайлову / Публ. В. Гречнева // Рус. литература. 1962. No 3. С. 193-201.

Родионова — Родионова Т.С. Московская газета ‘Курьер’. М., 1999.

СРНГ — Словарь русских народных говоров. М., Л., 1965— . Вып. 1— .

Т1¹ — РГАЛИ. Ф. 11. Оп., 4. Ед.хр. 3. + РАЛ. MS.606/ В.11, 17 (1897 — начало осени 1898).

¹ Т1-Т8 — рабочие тетради Л.Н.Андреева. Обоснование датировок тетрадей см. с. 693.

Т2 — РГАЛИ. Ф. 11. Оп. 4. Ед.хр. 4. (Осень 1898., до 15 нояб.).

Т3 — РГБ. Ф. 178. Карт. 7572. Ед.хр. 1 (7 дек. 1898 — 28 янв. 1899).

T4 — РГАЛИ. Ф. 11. Оп. 4. Ед.хр. 1 (18 июня — 16 авг. 1899).

Т5 — РГАЛИ. Ф. 11. Оп. 4. Ед.хр. 2 (конец августа — до 15 окт. 1899).

Т6 — РАЛ. MS.606/ А.2 (15-28 окт. 1899).

Т7 — РАЛ. MS.606/ A.3 (10-19 нояб. 1899).

Т8 — РАЛ. MS.606/ A.4 (14 нояб. 1899 — 24 февр. 1900).

Урусов — Урусов Н.Д., кн. Бессильные люди в изображении Леонида Андреева: (Критический очерк). СПб.: Типогр. ‘Общественная польза’, 1903.

Фатов — Фатов H.H. Молодые годы Леонида Андреева: По неизданным письмам, воспоминаниям и документам. М., Земля и фабрика, 1924.

Чуносов 1901 — Чуносов [Ясинский И.И.]. Невысказанное: Л. Андреев. Рассказы. СПб., 1901 // Ежемесячные сочинения. СПб., 1901. No 12. С. 377-384.

Шулятиков 1901 — Шулятиков В. Критические этюды. ‘Одинокие и таинственные люди’: Рассказы Леонида Андреева // Курьер. 1901. 8 окт. (No 278). С. 3.

S.O.S. — Андреев Л. S.O.S.: Дневник (1914-1919). Письма (1917-1919). Статьи и интервью (1919). Воспоминания современников (1918-1919) / Под ред. и со вступит. Р. Дэвиса и Б. Хеллмана. М, СПб., 1994.

ДЕРЖИТЕ ВОРА!

Другие редакции и варианты

ДЕРЖИТЕ ВОРА!

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: