Деревенские истории, Ромер Федор Эмильевич, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 92 минут(ы)

ДЕРЕВЕНСКІЯ ИСТОРІИ

I.
СЧАСТЛИВЧИКЪ.

I.

Былъ прелестнйшій весенній день…

Небольшая березовая роща, едва успвшая покрыться первымъ налетомъ жидкой зелени, вся гремла соловьями, вся благоухала прлымъ листомъ, фіалками, смолистою почкою деревьевъ, вся трепетала, словно отъ избытка жизни, подъ легкимъ движеніемъ втра, переливая сотнями красокъ и оттнковъ, насквозь пронизанная лучами яркаго солнца… Ахъ, это солнце! Безконечною стью своихъ свтлыхъ движущихся пятенъ покрыло оно и бурый коверъ прошлогодняго листа, весело распестренный зеленью молодой, только-что пробивающейся травки, и толстые блые стволы березъ, и рыжихъ, черныхъ, пестрыхъ воровъ, которыя уже паслись въ лсу небольшимъ стадомъ… Все ликовало, все рвалось къ жизни подъ могучимъ сіяніемъ солнца, подъ ширью необъятнаго, бездонно-глубокаго неба, въ сіяющей синев котораго такъ безпомощно тонулъ взоръ человка.

Спрашивается: какъ въ подобный день усидть дома? Особливо покуда въ памяти еще такъ живы и недавнія метели, и вой зимняго втра въ трубахъ, и противная слякоть сырого, холоднаго дня — того дня, когда все кажется срымъ: и земля, и небо, и даже хлопья мокраго снга, падающія въ глубокое мсиво грязи.

— Нтъ, папа, воля твоя, а я домой не поду!— ршила очень юная двица съ высоты великолпнаго шарабана заграничной работы.— Ныньче такая погода, такой воздухъ, такой запахъ, что просто пьянешь, какъ отъ шампанскаго… Если теб некогда, оставь меня здсь, и пришли за мною миссъ Чёрчъ.

Спутникъ юной двицы, очень представительный господинъ лтъ пятидесяти на видъ, съ красивымъ и умнымъ, но нсколько высокомрнымъ лицомъ, молча вытащилъ свои дорогіе карманные часы.

— Что-жъ, пожалуй…— протянулъ онъ затмъ.— До обда остается еще три часа. Поброди здсь, если припала охота.

— Merci, papa!— восторженно крикнула двица.— Останови, пожалуйста, лошадей: я сойду.

Представительный господинъ натянулъ возжи.

Но тутъ вдругъ, почти съ быстротою мысли, произошло нчто неожиданное, странное и страшное: съ ближайшаго дерева съ шумомъ и карканьемъ сорвалось нсколько воронъ, въ то же мгновеніе лошади разомъ шарахнулись въ сторону, послышался раздирающій крикъ, что-то большое, блеснувшее на солнц розовой краской, мелькнуло въ воздух, затмъ еще крикъ, удушливый и хриплый, еще что-то, но уже темное, метнулось впередъ…

Когда черезъ минуту шарабанъ остановился, и можно было понять, въ чемъ именно дло, что такое произошло — дйствующія лица оказались въ слдующемъ положеніи: двушка лежала на земл, блдная, съ закрытыми глазами, и розовое ея платье запуталось въ заднемъ колес экипажа, представительный господинъ, съ лицомъ, искаженнымъ отъ ужаса, готовился прыгнуть съ подножки шарабана, лошади дрожа стояли на мст, а за уздечки ихъ держался какой то крестьянинъ, тяжело дышавшій и, повидимому, сильно придавленный дышломъ къ берез.

— Мила! Мила! Что съ тобой? Ради Господа!..— воскликнулъ представительный господинъ.

Съ быстротой, совершенно необычайной въ человк его возраста, онъ соскочилъ на-земь и наклонился надъ двушкой, протягивая къ ней руки.

— Мила! Жизнь моя!..

Но двушка уже успла открыть глаза.

— Я, кажется, только очень испугалась,— слабо улыбнулась она, слегка двинувъ руками и ногами, какъ бы съ цлью убдиться, что он еще цлы и будутъ служить ей по прежнему.

— Ты можешь встать?

— Конечно.

Двушка привстала, повидимому, свободно, но платье, запутавшееся въ колес, не допустило ее подняться на ноги.

Тутъ только представительный господинъ замтилъ всю опасность такого положенія.

— Держи, держи лошадей! Держи, ради Бога!— крикнулъ онъ крестьянину, который, хотя былъ придавленъ къ дереву, все еще не трогался съ мста и не выпускалъ изъ рукъ уздечекъ.

— Будьте благонадежны, ваше сіятельство.

Господинъ съ нкоторымъ усиліемъ приподнялъ заднія колеса.

— Если можешь, помоги мн высвободить твое платье,— сказалъ онъ двушк.— Тяни его въ себ, сильне… Ну!

Послышался трескъ разрываемой ткани, но черезъ минуту или дв все было приведено въ надлежащій порядокъ: господа опять сидли въ шарабан, а крестьянинъ усердно отвшивалъ имъ поклоны, съ шапкою въ рукахъ.

— Спасибо теб, добрый человкъ, спасибо!— говорилъ представительный баринъ.— Ты меня знаешь?

— Какъ же намъ не знать ваше сіятельство!

— То-то. Приходи. Ну, еще разъ спасибо, и прощай.

— Не на чемъ. Прощайте, ваше сіятельство.

Крестьянинъ, низко раскланявшись, простоялъ безъ шапки, покуда шарабанъ не скрылся за деревьями на поворот дороги.

— Дюжо убился!— замтилъ онъ тогда про себя, потрогивая грудь рукою.— Ажно дышать тяжко.

И, надвъ свою дырявую шапченку, онъ медленно побрелъ домой, по изрытой водою лсной тропинк.

II.

Людмила Сергевна княжна Убромская поплатилась за свое паденіе только двумя-тремя царапинами да небольшою ссадиной на лвой рук пониже локтя. Приключеніе сошло ей съ рукъ необыкновенно благополучно, и на вс тревожные разспросы у нея былъ одинъ отвтъ: ‘никакой боли нигд не замчаю, а вообще чувствую себя, какъ нельзя лучше’.

Тмъ не мене князь Убромскій счелъ необходимымъ тотчасъ же выписать изъ губернскаго города мстную хирургическую извстность.

‘Извстность’ щупала, стучала, давала, вытягивала, гнула, слушала, но несмотря на очевидное и самое искреннее желаніе розыскать ‘легонькій переломчикъ или что-нибудь въ этомъ род’ — должна была прійдти въ заключенію, что кром пустячныхъ царапинъ ничего у княжны не замчается, общее же состояніе ея здоровья ‘можно признать даже цвтущимъ и вполн благонадежнымъ’.

Князь, однако, не вполн успокоился.

— Да еще понимаетъ ли что-нибудь этотъ господинъ, провинціальный эскулапъ?— усомнился онъ, расплатившись съ хирургомъ.

Какъ человкъ, постоянно живущій въ Петербург и очень богатый, князь привыкъ врить, что только немногіе въ прав понимать недуги его самого и его единственной дочери.

Князь вообще не отличался ни обиліемъ нжности въ характер, ни особенной набожностью… Но онъ много пожилъ на свт, многое испыталъ и многаго добился, одаренъ былъ умомъ не дюжиннымъ, а потому — познавъ истинную цну всякихъ земныхъ радостей — сталъ нсколько скучать жизнью, которая уже не представляла ему иллюзій и приманокъ, способныхъ всецло охватить душу огнемъ страсти, желанія или вдохновенной вры. Хорошенькая, шестнадцатилтняя княжна, съ ея идеальной головкой и большими открытыми главами, съ ея веселой болтовней и неистощимой, доврчивой нжностью, была — сама того не подозрвая — солнцемъ въ жизни князя. Осыпанный всяческими дарами счастія, онъ, однако, не разъ говорилъ себ, что безъ Милы, пожалуй, не стоило бы и жить на свт. А посл приключенія въ лсу этотъ баловень судьбы, этотъ человкъ съ гордымъ и смлымъ умомъ, запершись у себя въ кабинет, на колняхъ, со слезами и съ горячей мольбою, билъ поклоны передъ ддовскимъ образомъ въ потускнвшей серебряной риз, передъ тмъ самымъ образомъ, который такъ долго, цлые годы, вислъ всми забытый въ своемъ темномъ углу… ‘Сотрясеніе мозга’, ‘разрывъ сосудовъ’, ‘поврежденіе надкостной плевы и костода’ — вотъ ужасныя слова, которыя словно кто-то нашептывалъ князю Убромскому, и дыханіе замирало въ немъ отъ страха, и сердце сжималось до боли, и съ новыми слезами глядлъ онъ на темный ддовскій образъ.

Однако, дня черезъ два-три даже князю пришлось убдиться, что на этотъ разъ малоизвстный провинціальный эскулапъ не ошибся: хорошенькая княжна прыгала, бгала, смялась, и все уто съ такою энергіей, которая лишь очень рдко проявлялась у нея въ Петербург, чистый, музыкальный голосокъ княжны, словно серебряный колокольчикъ, разносился по цлому дому, звенлъ изъ всхъ закоулковъ сада и усадьбы. Ршительно ‘мозгъ и сосуды’ сохранились въ надлежащей неприкосновенности.

Князь не былъ изъ числа людей, легко забывающихъ. Почти совсмъ успокоившись на счетъ своей дочери, онъ еще разъ преклонилъ колни передъ тмъ же темнымъ образомъ.

Молитва князя была прервана на этотъ разъ голосомъ его дочери.

— Папа, можно къ теб?— постучалась она.

Еще съ глазами, влажными отъ слезъ, поспшно вытертыхъ надушеннымъ платкомъ, онъ поднялся съ колнъ и отворилъ двери.

— Можно, моя радость. Теб всегда можно.

Весело и шумно, на этотъ разъ даже съ особеннымъ оживленіемъ, ворвалась Людмила Сергевна въ комнату отца.

— Папа! Знаешь, что говоритъ кучеръ?

— Ну?

— Онъ говоритъ, не быть бы мн въ живыхъ, еслибъ не тотъ крестьянинъ, который — помнишь?— схватилъ лошадей.

— Конечно, дитя мое, этотъ человкъ сдлалъ намъ величайшую услугу. Но все-таки онъ — только орудіе божіе, и что именно случилось бы безъ него — вдаетъ одинъ Господь.

Князь, еще весь подъ вліяніемъ своей прерванной молитвы, глубоко вздохнулъ, мысленно творя крестное знаменіе.

— Нтъ, папа, кучеръ говоритъ, что Самсонъ,— нашъ лвый дышловой,— очень смирная лошадь, но ужъ за то, если иной разъ испугается, удержать его нтъ возможности. Не будь того крестьянина, мн наврное размозжили бы голову объ какой-нибудь пень или дерево, право.

Князь даже закрылъ глаза рукою.

— Боже сохрани! И зачмъ вспоминать объ этомъ, когда уже все прошло и кончено…

Убромскій съ невольной дрожью подумалъ: ‘размозженная голова… кровь… пробитый черепъ!.. И все это, пожалуй, по моей же вин, пришлось бы упрекать себя же… Господи, какой ужасъ!’

Но княжна, все съ тмъ же одушевленіемъ, съ тмъ же блескомъ въ глазахъ — вдь минувшая опасность была такимъ интереснымъ обстоятельствомъ!— продолжала толковать свое.

— Кучеръ даже удивляется, папа, какъ это крестьянину удалось схватить лошадей, какъ его самого не подтоптали подъ копыта и не избили въ прахъ… Мн бы хотлось отыскать этого крестьянина и поблагодарить его.

— Да, да, конечно, ему надо заплатить!— живо согласился внизъ:— хорошо заплатить, обезпечить на всю жизнь, дать больше, чмъ онъ мечтаетъ… А, впрочемъ, искать его не безпокойся: поврь, онъ самъ явится.

— Почему, папа?

— Какое ты еще дитя, Мила!— погладилъ онъ ее по голов.— Подумай сама: человкъ этотъ знаетъ, что онъ оказалъ намъ огромную услугу, знаетъ, что я могу и конечно захочу наградить его щедро… И неужто онъ пропуститъ подобный случай? Это было бы ужъ слишкомъ удивительно! Не рыцарь же онъ, переодтый въ лапти и срую свиту.

Князь даже улыбнулся.

Но посл приключенія въ лсу прошло боле недли, а крестьянинъ, успвшій остановить лошадей, не являлся въ Краснополье (такъ прозывалась великолпная усадьба князей Убромскихъ): точно онъ въ воду канулъ.

III.

Вечерло.

Солнце, близкое въ закату, выглянувъ изъ-за небольшой тучки, еще разъ озарило своимъ послднимъ розоватымъ свтомъ и яркую зелень озимей, и черныя поля свжевспаханной яри, и сотню березъ (неизмнный пріютъ неизмнно суетливыхъ и крикливыхъ грачей), которыя словно сторожили въздъ въ небогатое село Богодухово.

Но это было прощальной улыбкой дня.

Почти тотчасъ затмъ румяный блескъ началъ сбгать съ полей. Разомъ потускнла и нахмурилась синеватая озимь. Тнь пошла рости все выше, выше… Вотъ ужъ она добралась почти до самыхъ верхушекъ березъ, вотъ погасъ вдали глубоченскій мловой холмъ — и вмст съ этимъ вдругъ помутнлъ воздухъ, исчезли вс яркіе тоны красокъ… Только крестъ богодуховской колокольни еще горлъ яркой звздочкой надъ мирными полями, да западная половина неба, разцвтившись въ золото, янтарь и карминъ, повела свой молчаливый хороводъ быстро мняющихся огней, блесковъ и тней.

Въ этотъ вечерній часъ, по узенькой полевой дорожк пробирались къ селу Богодухову три крестьянскія сохи, запряженныя лохматыми лошаденками, а слдомъ шли двое крестьянъ, да крестьянскій же мальчикъ лтъ тринадцати на видъ.

Первый изъ пшеходовъ — рыжій, съ лохматой бородой, вздернутымъ носомъ, съ живыми и вороватыми глазами — былъ одтъ въ такія невообразимыя лохмотья, что даже человку, привычному къ сельской бднот, его костюмъ, конечно, бросился бы въ глаза. Это, впрочемъ, нисколько не мшало рыжему ‘дяд Кукишу’ {Въ святцахъ: Кукша.} находиться въ самомъ пріятномъ настроеніи духа, по крайней мр судя по его веселому лицу и неистощимой болтливости.

За то товарищъ ‘дяди Кукиша’ — степенный и задумчивый мужикъ лтъ тридцати пяти на видъ, солидно одтый по крестьянски,— очевидно съ трудомъ волочилъ ноги, а на вс рчи болтливаго спутника отзывался почти только полусловами.

— Что, братъ, Алеха, али теб опять неможется?— спросилъ наконецъ рыжій Кукишъ.

— Разломило. Такъ-то-ли разломило — мочи нтъ! Ну, да еще благодарить Бога, что противъ прежняго все-таки быдто полегчало: работаю вотъ, цльный день пахалъ. А то вдь и не чаялъ съ ярью управиться. Выйдешь, выйдешь это въ поле, возьмешься за соху, пройдешь дв-три борозды — шабашъ! Ровно вотъ кто у тебя весь духъ отыметъ. Ахъ, ты-жъ Господи! Въ самый, то-ись, свъ — на-ко-сь,— вонъ какая бда стряслась.

— Угораздило тебя ловко!

— Дышломъ, провалиться ему на семъ мст! Спервоначалу, значитъ, садануло меня, братецъ ты мой въ брюхо, да вдь такъ-ли двинуло, что ажъ въ глазахъ помутилось. Ну, между прочимъ ничего. А вотъ посл-то, когда къ дереву очинно крпко прижмало — тутъ вышла самая погибель: какъ заняло духъ, даже и поселева дыхать не могу, нту легости въ груди, хошь ты что! Восемь дёнъ не работалъ, въ экую пору, вотъ она какова оказія. А у меня, самъ знаешь, всей подсобы — одинъ мальчонка. Что съ него взять?

Алексй кивнулъ головой на опередившаго ихъ мальчика.

— Все-таки я на твоемъ мст къ этому самому князю пошелъ бы. Такъ, молъ, и такъ, ваше высокое сіятельство! Черезъ усердіе пострадалъ, и должонъ свово хлба ршиться. Отъ лошадей вашего здоровья. Убитъ. Явите божескую милость!

Алексй махнулъ рукой.

— Не пойду. Ништо я самъ не загадывалъ идти? И жена посылала, и добрые люди присовтовали… Да нтъ, не пойду! Тамошніе порядки извстные, къ самому не допустятъ, а ужъ холопишки эти… Ну!

— Для-че не допустятъ? Пострадалъ. Може и того… награда какая выйдетъ. Попытка — не пытка, а спросъ — не бда. Такъ старые люди говаривали.

— Провались она, эта награда. Ну, выкинетъ онъ мн рублевку, дло статочное… Оно конечно, кто говоритъ: можно лишней копйкой попользоваться… Но, между прочимъ, жили мы, благодарить Бога, безъ этой самой рублевая доселева — проживемъ, Богъ дастъ, и на предбудущее время.

— Такъ-то такъ. Только вдь, братецъ ты мой, я рублевка — не грибъ, въ лсу не выскочитъ. А на милость образца нтъ: ну, какъ онъ теб… вдругъ… трюшницу отвалитъ)?

— Трюшницу! Вона! Выпалилъ тоже!.. Извстно, сказать не жаль, сказать все можно.

— Нтъ, да ты что думаешь? А какъ же бочарскому Митяю посчастило? Вдь вотъ живой человкъ, у всхъ на глазахъ.

— Что посчастило?

— На счетъ Сухаревой барыни.

— А что съ барыней?

— Да ншь ты не слыхалъ?

— Н. Скудова-жъ мн слыхать? Я и Миняя нонича не стрвалъ нигд съ самаго съ Успенья.

— Вона!— словно обрадовался дядя Кукишъ, и разсказалъ цлую исторію спасенія Сухаревой барыни, вылетвшей изъ саней. Барыня, оказалось, наградила Митяя на мст ‘синюхой’.

— Слышь, подъ Бочарами. Знаешь, гд дв ракитки стоятъ? Ну, такъ вотъ въ этомъ самомъ, мст. Врюхались такъ чудесно, что ни взадъ, ни впередъ. Кучеръ бился, бился, видитъ — шабашъ! ничего не подлалъ. А тутъ сичасъ на этотъ грхъ, откуда ни случись — Митяй. Кучеръ его покликалъ, потому, извстно, чужой душ обрадовался: что-жъ ёнъ одинъ подлаетъ? Вотъ они сичасъ, честь честью, барыню съ барышней изъ саней ввволокли, и представили ихъ на сухое мсто, постромка лопнула — подвязали ее овять же, сани вытащили въ лучшемъ вид… И сичасъ Митяй шапку въ руки.— ‘Извольте, говоритъ, сударыня, садиться, пріятнаго вамъ желаю пути!’ А барыня, какъ бы ты думалъ?— ‘спасибо, молъ, добрый человкъ!’ Сичасъ въ карманъ, да Митяю-то синюху.

— Синюхой!? Врешь!?— усомнился Алексй.

— Провалиться мн на семъ мст! Да что мн врать? Спроси, кого хочешь, изъ ихнихъ бочарскихъ: всякій теб скажетъ.

Алексй даже руками развелъ.

Но посл нкотораго раздумья, Алексй махнулъ рукой съ новой ршимостью.

— Богъ съ ними, не пойду! Только сраму тамъ напримаешься отъ холопишковъ этихъ проклятыхъ. нъ, може, по своему большому званію, даже говорить со мной не захочетъ, не токма-что другое прочее. А то вдругъ — синюха! Какъ-же! Развай ротъ пошире: неравно влетитъ.

Дядя Кукишъ счелъ за лучшее перемнить разговоръ.

— Ты колько-нибудь землицы ужъ снялъ подъ озимь, асъ?

— Снялъ десятину у глубоченскаго управителя.

— Гд?

— Въ копаномъ болот.

— Значитъ, красненькую отвалилъ?

Алексй молча кивнулъ головой.

— Чево-жъ ты отъ міра отбиваешься? Бралъ бы за одно у старшины въ Мокрецахъ.

— А мн пошто? Нтъ за мной подати стоять? Благодарить Бога, еще николи самъ себя до этого не допускалъ.

Дядя Кукишъ тяжело вздохнулъ.

— Это точно, что воля твоя вольная, вся передъ тобой, — протянулъ онъ, почесывая затылокъ.— Куды захотлъ, туды и пойдешь.

— Коли-бъ иные прочіе поменьше этой самой водки проклятой локали, была бы и у нихъ воля вольная,— сердито замтилъ Алексй.— Никто бы не отнялъ. А теперича не то что волю, скоро и хрестъ съ шеи пропьемъ, душу свою крестьянскую за полштофа заложимъ…

Въ это время сохи повернули въ околицу села Богодухова, и передъ нашими путниками стала по немногу открываться длинная деревенская улица, обставленная невзрачными домишками крестьянъ.

Вдругъ сынъ Алекся — мальчикъ, значительно опередившій обоихъ крестьянъ — крикнулъ во весь голосъ:

— Тятька! Глянь-ка, передъ нашимъ дворомъ народъ собрался, и какая-то господская запряжка стоитъ.

— Ну?

— Врно!

Дядя Кукишъ поспшилъ къ мальчику.

— Алеха!

— Чево?

— Да вдь это княжьи лошади, съ Краснополья, провалиться мн на семъ мст!

IV.

Княжна Убромская вмст со своей компаньонкой, миссъ Чёрчъ, уже около часа пробыла въ сел Богодухов, у Алекся Иванова Щастнева, поджидая его возвращенія съ полевыхъ работъ. Она терпливо расположилась на низенькой деревянной скамь, прямо на улиц, передъ избою Щастнева, и завела долгую бесду съ его женой, выспрашивая, давно ли она замужемъ, сколько иметъ дтей, какъ ей живется, и т. п. ‘Алехина хозяйка’ — рослая и здоровая баба лтъ тридцати-трехъ, извстная на сел также подъ именемъ ‘рябой Катюхи’ — правда, не разъ порывалась ‘спосылать за своимъ мужикомъ старшенькаго мальченку’, но княжна этого не допустила, объяснивъ, что спшить ей некуда к что она даже рада случаю ‘получше познакомиться съ семьей Алекся Ивановича’.

Между тмъ со всхъ концовъ села стали подходить любопытные, и мало-по-малу обступили прізжихъ довольно многолюднымъ кружкомъ, но сначала на почтительномъ разстояніи к весьма молчаливо. Однако, вслушавшись въ ласковую бесду княжны съ Катюхой, нкоторые позволили себ, какъ бы вскользь и съ должной опаской, вставить два-три короткія замчанія. А когда сдлалось очевиднымъ, что ‘барышня’ не только не ‘гнвлива’, но даже на эти стороннія замчанія очень охотно отзывается — кружокъ быстро съузился, и началась общая бесда самаго оживленнаго характера.

При этомъ выяснилось, что Алексй Ивановъ — ‘мужикъ настоящій, степенный мужикъ — работникъ, надо прямо сказать, ну, и зелья этого самаго, прости Господи, не потребляетъ, человкъ совсмъ, какъ есь, не питущій, потому — зарокъ далъ’. Выяснилось даже, что Алексй Ивановъ — хозяинъ, сравнительно достаточный: ‘Житель, одно слово! Много ли еще у насъ такихъ-то? Дв лошади, корова, овецъ девять штукъ, подсвинокъ… Ну, встимо, совсмъ чтобы безъ недостатковъ прожить никакъ не возможно, потому — дло мужицкое, тоже вдь на всякъ день одного чистаго хлба не напасешься: пошь когда и со жмышкомъ, а не то и вовсе съ мякиной… Земельки мало, вотъ оно, наше горе крестьянское!.. Все-жъ таки между прочимъ Алексй Ивановъ, не въ примръ другимъ, податя справляетъ въ лучшемъ вид, ужъ отъ него старшина не поживится, это шалитъ’.

Доложили, разумется, Людмил Сергевн и о томъ, что удержавъ ея лошадей, ‘Алеха дюжо убился, восемь день въ пол не работалъ, и даже сичасъ очинно кряхтитъ’.

Къ этому послднему сообщенію княжна отнеслась съ видимымъ участіемъ. Она тотчасъ начала разспрашивать и что, и какъ зашибъ Алексй Ивановичъ, но удовлетворительныхъ разъясненій добиться не могла, такъ какъ даже рябая Катюха только и знала, что мужъ ея ‘все больше на грудь жалится, въ род какъ удушье у ево’.

— Почему же онъ не пріхалъ или не прислалъ кого-нибудь къ намъ, въ Краснополье?— спросила Людмила Сергевна.— Можетъ быть, мы давно бы ему помогли: съ докторомъ бы посовтовался, лекарство бы дали… все-таки лучше.

— То-то вотъ глупость наша мужицкая: не посмлъ,— возразила Катюха, — Я таки гршнымъ дломъ ему наказывала: надыть, молъ, сходить, Иванычъ, безпремнно сходить поклониться ево сіятельству, не умилился бы онъ надъ нами, ну, и добрые люди тоже совтовали. А онъ все нтъ да нтъ… такъ и осталось.

— Почему же нтъ-то?

— Не похотлъ. Тамъ, говоритъ, до барина не допустятъ. Катюха вдругъ оборвалась, и даже ротъ зажала рукой.

— Вы ужъ меня простите, если я вамъ по глупости, може, слово какое непріятное сказала,— поклонилась она чуть не до земли.— То-то мы дуры, бабы деревенскія, дуры какъ есть. Ншь мы что смыслимъ? Болтаемъ зря, ровно сороки… Ужъ вы простите, ради Бога!

— Что вы, что вы, Катерина Захаровна! Зачмъ это?— сконфузилась княжна.— Мн напротивъ очень пріятно говорить съ вами…

— Ну, ужъ гд, чай!

Въ эту минуту это-то изъ толпы крикнулъ: ‘гляди! Вона и самъ Алеха идетъ’.

Катюха живо бросилась къ мужу на-встрчу.

— Барышня пріхала изъ Краснополья!— объяснила она ему торопливо, но полушопотомъ.— Сидитъ возл насъ, почитай, цлый часъ: тебя ждетъ. Иди скоре!

Алексй Ивановъ очень засуетился.

— Чево такое, Господи помилуй!— проговорилъ онъ въ смущеніи, и быстро зашагалъ впередъ.

Людмила Сергевна съ своей стороны не усидла на скамь. Поспшно бросивъ нсколько словъ миссъ Чёрчъ, она двинулась по улиц, храбро взметая своими маленькими ножками цлое облачко черной пыли.

Толпа любопытныхъ повалила за ней.

Увидвъ княжну, Алеха еще издали снялъ свою оборванную шапку, умрилъ шагъ и понурилъ голову, а затмъ, не доходя шаговъ десять, вдругъ остановился середи улицы, молча и очень смущенный.

Но княжна, съ обычной своей живостью, тотчасъ подступила къ нему вплотную.

— Алексй Иванычъ,— заговорила она горячо.— Я пріхала благодарить васъ…

И она поклонилась по-русски.

— Вы спасли мн жизнь. Я только сейчасъ узнала, что при этомъ вы даже сами пострадали, гораздо больше меня… Я, разумется, понимаю, что за такую услугу нельзя заплатить деньгами, что я должна всю жизнь молиться за васъ — и я буду молиться, поврьте!.. Но все-таки отецъ мой желалъ бы знать, не можетъ ли онъ исполнить какое-нибудь ваше желаніе? Онъ будетъ счастливъ, если ему придется хоть чмъ-нибудь поблагодарить васъ.

Алеха — человкъ смирный и даже застнчивый — до того былъ смущенъ и поклономъ, и обращеніемъ къ нему, какъ къ ‘Алексю Иванычу’, наконецъ, вообще всмъ тономъ рчей княжны, ея общаніемъ молиться цлую жизнь — молиться за него, Алеху!— все это было такъ неожиданно и невозможно, такъ походило на какую-то странную сказку, что, совершенно растерянный, онъ даже не покушался отвтить что-либо словами, а только молча отвшивалъ усердные поклоны, одинъ за другимъ.

— Алексй Иванычъ!— настойчиво повторила княжна.— Я пріхала къ вамъ съ чистымъ сердцемъ, чтобы поблагодарить васъ, моего спасителя, отъ всей души, чтобы поклониться вамъ, какъ второму отцу…

Она опять отвсила поклонъ. Алексй же вдругъ вздрогнулъ, точно раненый, и быстрымъ движеніемъ вскинулъ свою опущенную голову.

— Вы спасли меня, рискуя своей собственной жизнью,— съ волненіемъ продолжала Людмила Сергевна:— посл отца я вамъ обязана больше всхъ на свт…

Вдругъ Людмила Сергевна невольнымъ движеніемъ отшатнулась назадъ: Алеха съ громкимъ не то стономъ, не то рыданіемъ рухнулъ передъ ней на колни.

— Матушка-барышня! Ваше сіятельство!— воскликнулъ онъ дрожащимъ голосомъ.— Ничего мн не надо, видитъ Богъ! На такомъ вашемъ ласковомъ слов… что вы, то ись, не погнушались… не то что деньги — а прикажите мн сейчасъ умереть!

Княжна очень смутилась.

— Что вы, что вы, Алексй Иванычъ!— говорила она испуганно.— Встаньте, ради Бога!

— Не встану! Буду, какъ песъ, въ ногахъ валяться. Ншто я не чувствую? Вдь это какое мн было отъ васъ слово? Замсто второго отца! Даромъ, значить, что сръ — не погнушались… Православные! Должонъ я это понимать? Должонъ я, то ись…

Алексй только рукой махнулъ, не находя словъ, чтобы достойно. выразитъ свое чувство.

— Врно, врно, Алексй Ивановъ! правильно!— завопили въ толп, гд общее возбужденіе тоже росло съ необыкновенной быстротой.

Многіе уже крестились.

Какая-то пожилая женщина вдругъ вырвалась впередъ, припала къ ногамъ княжны, и прежде, чмъ та успла опомниться, благоговйно приложилась губами къ носку ея запыленной ботинки.

Людмила Сергевна была до того поражена всей этой неожиданной сценой, что, не умя ни сказать, ни сдлать что-нибудь въ отвтъ на возгласы и благословенія, только расплакалась горячими слезами.

За то эти слезы возымли самое ршительное дйствіе: мгновенно толпа затихла и разступилась, Алексй вскочилъ ни ноги съ испуганнымъ видомъ.

— Буде вамъ, ошаллые! Куды лзешь, Микифоръ? Не видите рази: барышню мы растревожили. Эхъ, дуроломы, право!

Такія увщанія и упреки посыпались въ смущенной толп.

— Добрые люди!— воскликнула Людмила Сергевна.— Ради Бога, простите меня! Простите мои слезы!.. Я не знала… я не умю выразить все, что теперь вдругъ…

Она дйствительно не умла выразить, и замолкла съ новыми слезами.

— Матушка-барышня! Андельская душенька прежалосливая! Христосъ съ тобою, родимая!— раздались возгласы въ толп.— Да пошли-жъ теб Господь! Да подай же теб Царица Небесная! Печальница ты наша христьянская…

— Господа!— всплеснула руками Людмила Сергевна..

— Darling!— шепнула сзади миссъ Чёрчъ.— It is getting quite dusk. I fear your father may be displeased…

— Yes, yes, my dear! We are going home directly.

Миссъ Чёрчъ — уже не молодая, но еще очень не дурная собой и пресимпатичная на видъ англичанка — ничего не поняла изъ разыгравшейся передъ нею сцены: она совсмъ не разумла по-русски. Но видимое возбужденіе толпы, а особенно слеза Людмила Сергевна, привели ее въ немалое смущеніе, я она ршилась напомнить про поздній часъ и безпокойство отца.

— Алексй Ивановичъ!— обратилась опятъ княжна къ смущенному крестьянину.— Отецъ мой непремнно желаетъ васъ видть, и приказалъ мн попросить васъ пріхать вмст со мною. Если вамъ угодно, подемте, онъ давно ждетъ.

Алекся усадили на бархатное сиднье княжей коляски — и экипажъ покатился обратно.

V.

Въ двадцатыхъ годахъ нашего столтія, сынъ одного барскаго камердинера, ‘адюшка Лопоуховъ’, проявилъ замчательную способность каллиграфическую, почему и балъ взятъ въ вотчинную контору писаремъ, съ производствомъ ему жалованья по два рубля въ мсяцъ, на господскихъ харчахъ.

Въ сороковыхъ годахъ этотъ же самый ‘адй Корниловичъ Писарекъ’ (настоящая его фамилія, Лопоуховъ, къ тому времени не только давно вышла изъ употребленія, но даже была всми позабыта) настолько поднялся во мнніи своихъ господъ, что сдланъ былъ управителемъ всего помстья, дочь выдалъ замужъ за купца третьей гильдіи,— конечно, испросивъ ей предварительно вольную,— а сына Николашку ‘опредлилъ’ въ уздное училище.

Впрочемъ, такъ какъ ничто не вчно подъ луною, то и управительское благополучіе Писарька, хотя весьма продолжительное, возымло однако свой конецъ: въ конц пятидесятыхъ годовъ, проворовавшись слишкомъ неосторожно, Писарекъ вдругъ смщенъ былъ съ должности, лишенъ всякаго имущества (въ пополненіе начетовъ), и наконецъ сосланъ въ дальнюю деревню свинопасомъ.

Удалось ли ему, при такомъ внезапномъ поворот колеса фортуны, припрятать хотя нсколько наличныхъ денегъ (какъ это предполагали тогда весьма многіе) — неизвстно. Но во всякомъ случа но подлежитъ ни малйшему сомннію, что по смерти ‘старика адя’, случившейся въ слдующемъ же году, сынъ его не наслдовалъ ни единой копйки.

Юный Николай Писарекъ, однако, во растерялся, даже при такихъ неблагопріятныхъ условіяхъ своего вступленія въ жизнь. Малый онъ былъ бойкій, неглупый, грамотный, въ уздномъ училищ окончилъ курсъ съ отличіемъ, и потому довольно легко находилъ себ кусокъ хлба. А когда въ провинціи появились первые мировые судьи, онъ даже усплъ къ одному изъ нихъ пристроиться въ качеств письмоводателя.

Это былъ ршительный шагъ впередъ!

Въ новой своей должности Николай адевичъ скоро проявилъ и замчательное трудолюбіе, и быструю сообразительность: въ самое короткое время онъ настолько ознакомился съ дломъ, со всми юридическими тонкостями мирового судопроизводства, что сталъ ршительно ‘правою рукою’ г. судьи, вообще нсколько беззаботнаго на счетъ уставовъ, и преисправно подсказывалъ ему большинство ршеній.

Однако и Николаю адевичу пришлось со временемъ на собственномъ горькомъ опыт проврить ту скорбную истину, что ничто не вчно подъ луною, что всякое, самое даже, повидимому, прочное положеніе вещей — способно измниться.

Вслдствіе нкоторыхъ довольно сложныхъ обстоятельствъ, сопряженныхъ съ утратою документовъ, ввренныхъ храненію г. мирового судьи, и съ довольно громкимъ процессомъ, возникшимъ по поводу значительнаго наслдства — Николай адевичъ не только вынужденъ былъ прекратить свою письмоводительскую дятельность съ нкоторой, такъ сказать, внезапностью, но и покинуть родную іубернію, бывшую до сихъ поръ неизмннымъ театромъ его подвиговъ.

Многіе теряютъ голову въ подобномъ положеніи. Но юный Писарекъ вовсе не счелъ себя окончательно погибшимъ, какъ могъ бы предположить иной, слишкомъ торопливый на заключевія, читатель. Обвиненный мировымъ судьею въ покраж документовъ, онъ успшно оправдался передъ судомъ, мимоходомъ набросивъ весьма неблаговидную тнь на самого обвинителя, а затмъ покинулъ родныя мста, и скоро нашелъ себ новыя занятія, устроившись писаремъ при краснопольскомъ волостномъ правленія.

Въ этомъ званіи Николай адевичъ сначала держалъ себя тише воды, ниже травы. Но какъ человкъ, завдомо талантливый, онъ въ нсколько мсяцевъ съумлъ привлечь къ себ сердца всхъ членовъ мстнаго узднаго но крестьянскимъ дламъ присутствія, и притомъ до такой степени, что когда наступило время новыхъ крестьянскихъ выборовъ — Николай адевичъ, по настоянію и горячей рекомендаціи г. мирового посредника, былъ избранъ краснопольскимъ волостнымъ старшиной.

Писарекъ пришелся какъ разъ по плечу своей новой должности, а эта должность пришлась ему по вкусу: онъ дослуживаетъ теперь свое четвертое трехлтіе, и не только скончателно устроился и обосновался на новомъ мст, сдлавшись въ Краснополь совсмъ своимъ человкомъ, но даже пріобрлъ себ въ район волости прочную земельную осдлость и цлое маленькое состояніе.

Случилось это такимъ образомъ.

Лтъ шесть тому назадъ, купилъ онъ почти задаромъ небольшую помщичью усадьбу возл села Богодухова, вмст съ принадлежавшими къ ней сорока-шестью десятинами очень хорошей земли. Прежній владлецъ этой усадьбы, нкто Горчаковъ — старый, одинокій и совершенно спившійся помщикъ — отдалъ Николаю адевичу свой Верхній Хуторъ за долгъ, въ сущности довольно ничтожный, но съ приплатою въ пользу его, Горчанова, сорока ведеръ водки и съ тмъ, чтобы за нимъ же, Горчановымъ, оставалось пожизненное право владнія проданнымъ хуторомъ.

Послднее условіе, хотя очень, повидимому, стснительное для покупателя, оказалось на дл совершенно ничтожнымъ, такъ какъ Горчаковъ черезъ дв недли по совершеніи вышеозначенной сдлки умеръ съ перепоя.

Николай адевичъ Писарекъ похоронилъ опившагося помщика на свой счетъ (весьма прилично), перехалъ въ свое новое владніе вмст съ женою, дочерью и двумя сыновьями, выписалъ откуда-то еще племянницу, не молодую дву, снялъ на ея имя кабакъ въ сел Богодухов, и ‘зачалъ шибко хозяйствовать’.

Впрочемъ, ни выгоды, получаемыя Писарькомъ отъ торговли водкою, ни его доходы по служб, ни прекрасные урожаи на поляхъ Верхняго Хутора не могли сравниться съ тою пользой, какую умлъ онъ извлечь изъ тсной дружбы съ едоромъ Карловичемъ Тайферомъ, управляющимъ князя Убромскаго.

Усердно помогая ему въ разныхъ его сельско-хозяйственныхъ экспериментахъ финансоваго характера (особенно въ такихъ, которые не во всей подробности должны были сдлаться извстными князю-доврителю), и очень охотно являясь въ роли то подставного лица, то посредника въ нкоторыхъ сдлкахъ щекотливаго свойства, то сбытчика кое-какихъ ‘экономическихъ остатковъ’ за счетъ и въ пользу ученаго г. Тапфера, Писарекъ пріобрлъ себ незыблемое право на живйшую благодарность этого агронома… И хотя, по мннію иныхъ пессимистовъ, высокое чувство благодарности становится все боле рдкимъ въ наши дни, но оно, очевидно, съ неизмннымъ постоянствомъ процвтало въ душ благороднаго г. Тапфера. Заключить это можно изъ того, что съ таковымъ же неизмннымъ постоянствомъ онъ ежегодно изъ земель князя Убромскаго сдавалъ Писарьку въ аренду пустошь Мокрецы за двсти рублей, аттестуя ее въ отчетахъ доврителю, какъ ‘малоудобный болотистый выгонъ при сел Богодухов, съ небольшимъ количествомъ распашной земли плохого качества’. Въ дйствительности этотъ болотистый выгонъ представлялъ собою сто-двадцать десятинъ великолпнаго чернозема, прилегавшаго къ самымъ огородамъ богодуховскихъ крестьянъ, которые по необходимости арендовали его въ теченіе многихъ лтъ, и мало-по-малу добрую треть земли превратили въ коноплянники, увренные, что богачъ князь Убромскій, конечно, не вздумаетъ заводить собственное хозяйство на отдльномъ клочк въ сто-двадцать десятинъ, никогда имъ даже не виданномъ, а слдовательно, и Мокрецы никогда не минуютъ своихъ стародавнихъ ‘рендателевъ’.

Богодуховцы, однако, горько ошиблись.

Поселившись въ Верхнемъ Хутор, Писарекъ тотчасъ отбилъ у нихъ аренду, принялся ‘хозяйствовать’ по своему и съ помощью кабака, старшинской власти, а особенно обладанія Мокрецами, очень скоро закабалилъ себ все богодуховское населеніе въ столь идеальной полнот, что ни о чемъ подобномъ и не снилось, конечно, даже бывшимъ богодуховскимъ помщикамъ-крпостникамъ.

Устроившись въ хозяйственномъ отношеніи съ такимъ изумительнымъ мастерствомъ, Николай адевичъ Писарекъ быстро сдлался очень виднымъ человкомъ въ своемъ ближайшемъ сосдств, и даже начиналъ быть не безъизвстнымъ въ цломъ узд. Двое сыновей его не дурно учились въ мстной классической гимназіи, дочь — въ институт. Не только купцы и мелкіе землевладльцы, во даже крупные дятели мстнаго земства охотно протягивали ему руку, тмъ боле, что Николай адевичъ, въ качеств гласнаго отъ крестьянъ, былъ далеко не молчаливымъ членомъ уздныхъ земскихъ собраній, и напротивъ, часто отстаивалъ мстные интересы населенія очень рчисто и не безъ успха.

Писарекъ уже задумывалъ новый шагъ впередъ: онъ ршилъ пріобрсти, съ переводомъ на себя банковаго долга, траста двнадцать десятину земли отъ сосда землевладльца, поразстроившаго свои дла какою-то неудачною спекуляціей. Этою покупкой онъ надялся сразу достигнуть двухъ выгодъ: прибыльно помстить накопившіяся свободныя деньги, и вмст стать твердою ногою въ сред крупныхъ землевладльцевъ узда. А Николай адевичъ былъ честолюбивъ. Онъ мечталъ провести современенъ одного изъ своихъ сыновей въ мировые судьи или, пожалуй, въ предсдатели управы, и такимъ образомъ, завоевать себ мсто между самыми видными людьми узднаго общества. Въ силу такихъ соображеній, Писарекъ поспшилъ дать запутавшемуся владльцу намченной земли нкоторую сумму въ долгъ, подъ перезалогъ имнія, но окончательную покупку, какъ человкъ осторожный, поршилъ отложить годика на два, чтобы должникъ позапутался еще больше, а самому можно было тмъ временемъ ‘укрпиться получше и осилить дло безъ всякаго разстройства въ прочихъ обстоятельствахъ’.

Все, повидимому, удавалось Писарьку, какъ нельзя лучше, все катилось, точно по маслу: ‘надо бы только радоваться да благодарить Бога’.

И что же?

Вдругъ изъ яснаго неба грянулъ надъ нимъ громъ — да такой неожиданный, такой неправдоподобный громъ, что ршительно ничего подобнаго невозможно было допустить даже въ разсчет самыхъ отдаленныхъ вроятностей. А между тмъ, этотъ непостижимый громъ грозилъ поколебать въ самыхъ основахъ все недовершенное зданіе благополучія, которое съ такимъ несравненнымъ талантомъ, съ такимъ терпніемъ и нжною любовью устроялъ себ ‘уважаемый Николай адевичъ’.

VI.

Въ одно прекрасное майское утро, Писарекъ сидлъ на высокомъ крыльц своего дома въ Верхнемъ Хутор, и велъ переговоры съ кучкою богодуховскихъ крестьянъ, относительно найма земли въ Мокрецахъ подъ озимь.

Главнымъ говоруномъ и запвалой среди явившихся ‘рендктелей’ былъ не безъизвстный уже читателю дядя Кукишъ. Но, судя по смущенному виду крестьянъ, все краснорчіе этого оборваннаго дяди пропадало втун и переговоры ладились совсмъ не удовлетворительно.

— Вы ужъ сдлайте милость,— кланялся онъ Писарьку:— изъ отработковъ хоть молотьбу-то намъ отставьте. Сдлайте милость! Тяжко будетъ, Миволай атичъ, ей-ей тяжко! не въ моготу.

— Не въ моготу — и не надо. Ншто я васъ тяну брать у меня землю? Это дло любовное: не выгодно, не бери. А между прочимъ, можетъ, и такіе найдутся, которымъ будетъ въ моготу.

— Миволай атичъ! Вотъ-те хрестъ, дюжб тяжко… Пожалй ты насъ, хоть маленечко.

— У меня, брать, слово одно. Я, можетъ, съ тебя Богъ знаетъ чего не возьму за слово за свое, вотъ что. А ты лзешь! Небось какъ податя платить доведется, такъ тутъ напротивъ васъ и людей не сыщешь, чего-чего не наобщаете: и ужъ я-то вамъ замсто отца родного выхожу, и ужъ вы-то мн, Богъ дастъ, отслужите, себя не жалючи: только, молъ, свисни, Миколай атичъ — мы ужъ тутъ всей душой… Благодтели, что и говорить! А какъ денежки за васъ повнесешь — сотнями вдь платить-то приходится!— тутъ вы сейчасъ изъ-за важнаго дня торговаться рады… Что у тебя, ай руки-то отвалятся помолотить денекъ, другой?— вдругъ свирпо напустился Писарекъ на дядю Кукиша.— Ай теб это расходъ дюжо великъ составляете? Купленныя он у тебя, что ли, руки-то?

Дядя Кукишъ, совсмъ оробвши, поспшилъ отступить за товарищей.

— Я что-жъ, я какъ люди,— забормоталъ онъ въ смущеніи.— А по мн какъ угодно…

— То-то вотъ и есть!— уже спокойно, но съ презрніемъ заключилъ. Николай адевичъ.— Вся и цна-то вамъ грошъ, а туда-же артачитесь, торговаться вздумали. Эхъ!.. А впрочемъ, вдь насильно милъ не будешь: не нравится вамъ брать у меня землю — возьмите помимо у кого-нибудь другого. Это дло любовное, какъ кому пріятно, неволить васъ я не могу. А мн даже и хлопотъ меньше: по крайности съ податьми впередъ докучать не будете… Ну, должокъ-то, разумется, принесите, это ужъ какъ водится, не докелева же мн ждать!

Крестьяне вс вдругъ заволновались.

— Нтъ, это зачмъ же! Нтъ, это что-жъ!— толковали они на перебой.— Ужъ мы, Миколай атичъ, отъ вашей чести не станемъ отбиваться николи: надо къ одному боку тянуть… Сусди мы, по-сусдски и жить слдоваетъ. Когда мы васъ уважимъ, а когда и вы насъ. Такъ-то вотъ лучше! А ужъ отбиваться на сторону — это зачмъ же, это послднее дло.

— Тадъ чего-жъ вы тутъ цлый часъ галдли?— воскликнулъ Писарекъ.— Ай меня до сихъ поръ не знаете? Тьфу вы, дуроломы, право! Нтъ на васъ пропасти…

— И то, братцы!— обратился дядя Кукишъ въ остальнымъ своимъ товарищамъ.— Видно ухъ обуха плетью не перешибешь, видно такъ тому и быть… По рукамъ, что ли? По крайности Миколай атичъ попоштуетъ насъ при договор.

— За этимъ пустякомъ дло не станетъ: пожалуй — четверть вамъ жертвую, такъ и быть.

— Покорно благодарствуемъ, Миколай атичъ. Такъ что же, братцы? Слышали вы? Ршайте, что ли, и въ самъ дл. Чего еще ждать-то, какого рожна?

— Ршать надыть, это такъ точно… Водно, какъ ни гадай, а податься вдь некуда… Видно, ужъ пусть будетъ, какъ ихъ милость приказываютъ: ослухаться мы не должны.’.

— И премилое дло.

Николай адевичъ пошелъ къ себ въ кабинетъ, чтобы: написать племянниц ордеръ на безплатную выдачу предъявителямъ ‘четверти’ изъ питейнаго заведенія.

Между тмъ, на богодуховскомъ проселк показался густой столбъ пыли, который съ необычайной быстротой летлъ въ направленіи въ Верхнему Хутору,

— А вдь это, должно, краснопольскій управитель будетъ, — замтилъ одинъ изъ собравшихся у крыльца крестьянъ.— Колоколецъ быдто сходственный.

— Онъ и есть,— подтвердилъ дядя Кукишъ.

Дйствительно, когда Писарекъ вновь появился на крыльц, съ ордеромъ въ рукахъ, во дворъ къ нему уже влетала тройка съ конюшенъ князя Убромскаго, и самъ едоръ Карловичъ Тапферъ торопливо вылзалъ изъ тарантаса.

— Николай адевичъ!— воскликнулъ онъ еще на ходу, не, успвая даже сказать: ‘здравствуйте’.— Мн нужно поговорить: съ вами по очень важному длу. Вы одни?

— Одинъ, одинъ, пожалуйте. Что случилось?

Управляющій, войдя въ кабинетъ, съ силой бросилъ свою фуражку на стулъ.

— Ну, Николай адевичъ,— сказалъ онъ сурово,— теперь стряслась бда, отворяй ворота.

— Что такое? Господа!..

Новости, привезенныя Писарьку агрономомъ, были дйствительно почти неправдоподобнаго свойства.

Князь Убромскій, отъзжая въ Петербургъ и притомъ въ самую послднюю минуту, уже сидя въ коляск, вдругъ прікавалъ своему управляющему немедленно выдать богодуховскому крестьянину, Алексю Иванову Щастневу, даровую купчую на всю пустошь Мокрецы. ‘Довренность на сей предметъ’, кратко добавилъ князь, ‘вы найдете у меня въ кабинет, на письменномъ стол’. Кром того, онъ же приказалъ: за всхъ крестьянъ села Богодухова вс подати за текущій годъ, а равно и вс недоимки прежнихъ лтъ — тотчасъ уплатить изъ вотчинной конторы.

Николай адевичъ ушамъ своимъ не врилъ.

— Да вы шутите, должно быть!— воскликнулъ онъ было въ первую минуту.

— Какія тутъ шутки!

Очень мрачное лицо г. Тапфера дйствительно не допускало и предположенія о шуткахъ или мистификаціи. Притомъ же ученый агрономъ совсмъ не склоненъ былъ къ подобнымъ маленькимъ забавамъ…

Да, несомннно, извстіе было вполн достоврное.

Но Николая адевича оно ошеломило до такой степени, что онъ даже не сразу могъ освоиться съ новымъ фактомъ, не сразу внивнулъ во вс его тревожныя послдствія.

Впрочемъ, это было лишь минутнымъ помраченіемъ свтлаго ума.

— Господи!— воскликнулъ онъ вдругъ, хватаясь за голову обими руками.— едоръ Карловичъ! Что же вы со мной-то длаете?

Тайферъ только руками развелъ.

— А я тутъ причемъ, я что могу?— возразилъ онъ мрачно.— Черезъ недлю или дв меня, вроятно, самого турнутъ отсюда… Дай только Богъ благополучно выскочить.

— Что вы! А васъ за что?

— Да все за то-жъ. Вдь князь-то, оказывается, вс Мокрецы объздилъ самъ, верхомъ, осматривалъ всю землю: и луга, и коноплянники…

— Ну-у?!

— Чего ну! Врно, коли говорю.

— А вы и не знали?

— Узналъ… да поздно.

— Кто-жъ его провожалъ? Кто ему межи указывалъ?

— Все тотъ-же Щастневъ, подавиться ему навозомъ!

Николай адевичъ и руки разставилъ въ тяжеломъ раздумь: совсмъ придавили его такія извстія.

— Да-а!— протянулъ онъ въ полголоса, словно про себя.— Это, значитъ, и вамъ капутъ…

Но затмъ онъ вдругъ схватился рунами за голову, и отчаянно воскликнулъ:

— Господи! Да что-жъ это такое стряслось надъ нами? Откуда? За что? Владыко, Царь небесный!

VII.

Двадцатаго мая тысяча-восемьсотъ-семдесятъ-перваго года, Алексй Ивановъ Щастневъ вернулся къ себ домой, посл трехдневнаго пребыванія въ губернскомъ город, и вернулся полнымъ владльцемъ пустоши Мокрецовъ.

Да, теперь ужъ не могло быть сомннія въ его правахъ, въ окончательномъ осуществленіи тхъ невозможныхъ, почти сказочныхъ мечтаній, которыми онъ жилъ и волновался послднія дв недли. Въ город ему выдали большой листъ синей бумаги, съ печатнымъ орломъ на правомъ углу, съ печатью и подписями на третьей страниц…

Это была купчая.

Кому изъ грамотныхъ ни предъявлялъ затмъ Алексй Ивановъ свою драгоцнную бумагу — вс подтверждали ему то же самое: на синемъ лист прописана купчая, о продаж ему, Щастневу, княземъ Убромскимъ пустынки Мокрецовъ, всей безъ остатка.

Алексй Ивановъ началъ понимать.

Онъ началъ освоиваться съ той мыслью, что въ самомъ дл эти огромные коноплянники, эти богатйшіе луга, это поле, родящее не мене тринадцати копенъ на тридцатой десятин — принадлежатъ ему, Алексю Иванову Щастневу. И порывы безмрнаго, почти непереносимаго восторга по временамъ захватывали ему дыханіе.

Въ такихъ порывахъ совсмъ тонуло даже то хозяйское горе, которое онъ было вывезъ съ собой изъ деревни, и которое заставило всплакнуть его ‘рябую Катюху’: на расходы по купчей пришлось продать одну изъ лошадей, корову, овецъ и дв десятины посва.

Конечно, это было полное разореніе для крестьянскаго хозяйства, конечно, это стоило немало тревоги и сомнній всему семейству Щастневыхъ — но что значили подобныя невзгоды теперь! Теперь, когда синяя купчая уже въ рукахъ у Алекся Иванова, когда, ставъ посреди поля въ Мокрецахъ, онъ можетъ воскликнуть: все мое! все, на сто двадцать десятинъ кругомъ!

Собственно говоря, Алексю Иванову не предстояло бы никакой надобности распродавать имущество, потому что князь Убромскій приказалъ едору Карловичу Тапферу сдлать купчую на его, Убромскаго, счетъ. Но ученый агрономъ, по совту и даже усиленной просьб Писарька, предпочелъ стоимость купчей положить въ свой собственный карманъ — записавъ ее, конечно, князю въ расходъ — а уплату возложить на счастливаго пріобртателя Мокрецовъ.

Алексй Ивановъ спорить не смлъ. Да ему и въ голову не приходило, чтобы князь, ‘жертвуя’ землю, еще и купчую сталъ длать на свои же деньги: это было слишкомъ несовмстимо, съ крестьянскими понятіями Щастнева. А князь, со своей стороны и по своимъ понятіямъ, не допускалъ даже возможности, чтобы возникло хотя какое-нибудь сомнніе относительно купчей: если ужъ онъ дарилъ тысячи — стоило ли распространяться о хакой-нибудь пар сотенъ? Это было такъ ясно само собою, что князь даже не упомянулъ Щастневу объ этой подробности своихъ распоряженіи Г. Тапферъ удачно воспользовался такою недомолвкой.

Какъ бы то ни было, двадцатаго мая Алексй Иванои получилъ купчую, и въ тотъ же день поспшилъ домой.

Верстъ пятьдесятъ онъ прохалъ по желзной дорог, эатмъ со станціи Песчанки пошелъ пшкомъ, и къ тремъ часамъ пополудни явился въ Босодухово.

Рябая Катюха еще въ воротахъ встртила его громкими восклицаніями. Но Алексй Ивановъ, только искоса скользнувъ по ней взглядомъ, прямо прошелъ въ избу.

Тутъ онъ истово помолился на иконы, а ужъ затмъ моли отвсилъ жен поясной поклонъ, и молча, но съ затаенной улыбкой положилъ на столъ сложенный вчетверо листъ синей бумаги.

Катюха, въ высшей степени пораженная чрезвычайной торжественностью мужа, обыкновенно очень простодушнаго, даже совсмъ присмирла.

— Это что-жъ такое будетъ?— спросила она робко, указывая пальцемъ на синій листъ.

— А то, любезная супруга моя Катерина Захаровна, что завтра же надыть безпремнно подымать икону, чтобы, то-есть молебствіе и съ водосвятіемъ.

— Значитъ, благополучно, Алексй Ивановичъ?

— Супруга моя, Катерина Захаровна! вотъ въ этой самой бумаг съ орломъ,— Щастневъ бережно взялъ ее со стола, и на обихъ ладоняхъ приподнесъ жен,— состоитъ намъ купчая.

— Ку-упчая?..

— Она сама. И должны мы таперича возблагодарить Господа, какъ слдуетъ по порядку.

Съ минуту оба молчали, пристально глядя другъ другу въ глаза.

— Иванычъ! а, Иванычъ!— еще робче начала опять Катерина:— что-жъ теперь будетъ?

— Съ чево?

— Да съ этой самой… съ купчей-то?

Катюха опять съ явнымъ опасеніемъ указала пальцемъ на бумагу.

Мужъ посмотрлъ на свою оторопвшую супругу — и вдругъ разразился какимъ-то дикимъ, но восторженнымъ хохотомъ.

— Катюха!— крикнулъ онъ, съ размаха хлопнувъ ее по плечу рукою.— Да неужъ ты не смыслишь? Вдь Мокрецы-то теперь наши!

— На-а-ши?

— Ну, да, наши! Совсмъ какъ есть наши! Вотъ къ примру, ты о коров плакала, или-бо объ овцахъ, а мы теперь если… хоть половину, скажемъ, земли будемъ отдавать въ аренду — въ род какъ старшина Миколай атичъ…

— Мы? въ аренду!— повторила ошеломленная Катюха, да такъ и осталась съ открытымъ ртомъ.

— Чего ты дивишься? А старшина какую землю сдавалъ? Стало быть, таперича, нашу же.

— Царица небесная!..

— Такъ вотъ мы, значитъ, на одни задатки… коли, говорю, въ аренду… на одни задатки, пожалуй — сразу три коровы купимъ! Поняла ты?

— Три?!..

— И купимъ, даже сичасъ. Потому скотомъ обзавестись таперича первое дло.

Катюха нсколько мгновеній простояла молча, совершенно подавленная. Но вдругъ лицо ея засіяло, станъ выпрямился и, точно угорлая, она опрометью бросилась къ двери, изъ хаты вонъ.

— Постой! Куда ты?— воскликнулъ удивленный мужъ въ догонку.

— На село.

Да, подобныхъ извстій она не въ силахъ была удержать въ себ самой, о нихъ надо было разсказать всмъ и каждому, разсказать тотчасъ же, чтобъ не задохнуться.

Алексй Ивановъ, очень озадаченный внезапнымъ бгствомъ жены, съ недоумніемъ посмотрлъ ей вслдъ и даже двинулся-было къ двери, которою та съ размаха хлопнула за собою. Но, постоявъ передъ этой дверью нсколько мгновеній, онъ только медленно покачалъ головой, проговорилъ: ‘вотъ-те знай!’ — к повернулся къ печк.

Алексй Ивановъ былъ очень голоденъ. Въ город съ самаго утра — а всталъ онъ по обыкновенію рано — пришлось ему състь только небольшой кусокъ домашняго хлба, взятаго съ собою изъ деревни про запасъ. Запасъ этотъ истощился еще наканун. Но Щастневъ, какъ человкъ хозяйственный и весьма бережливый, разсчиталъ, что будетъ дома ‘почитай, въ самые обды, или рази чуточку попоздне’, а слдовательно успетъ пость своего, не переплативъ лишнее въ лавкахъ, гд за всякую сндь берутъ дорого.

Понятно, что къ тремъ часамъ по-полудни, да еще посл доброй прогулки пшкомъ, онъ чувствовалъ завидный аппетитъ. Но въ виду непостижимаго исчезновенія Катюхи, совершеннаго съ такой стремительностью, ему оставалось только самому позаботиться о своихъ нуждахъ.

Онъ совершенно правильно началъ осмотръ съ печки, въ которой и нашелъ чугунокъ съ варенымъ картофелемъ. Затмъ онъ добылъ ковригу хлба, соль, кружку воды изъ колодца, солидно разставилъ все это на стол, слъ, перекрестился и, взявъ въ руки ножъ да ковригу хлба, съ сосредоточеннымъ вниманіемъ готовился приступить къ трапез.

Однако, Алексю Иванову не суждено было пообдать безъ помхи: прежде, чмъ онъ усплъ отрзать себ намченную краюху, въ изб появился гость — оборванный дядя Кукишъ.

— Хлбъ да соль!— поклонился онъ низко.

— На томъ благодаримъ. Не хочешь ли вмст? Присаживайся.

— Н, посндали. А а къ теб, Алексй Ивановичъ, прослышамши, что какъ будучи ты сичасъ вернулся съ города… Какъ дла?

— Дла — благодарить Бога: справили, какъ слдоваетъ быть.

— Совсмъ, то ись, въ чистую? Неужъ и правда? Катюха, положимъ, прибгала, сказывала…

— Надо быть, чисто. Я купчую привезъ. Вонъ лежитъ подъ образами.

Дядя Кукишъ стремительно поднялся съ мста, подступилъ къ образамъ и молча, не дотрогиваясь руками, нсколько мгновеній созерцалъ синюю бумагу.

— Тэ-экъ!…— протянулъ онъ затмъ, качая головой.— И крпко сдлано?

— Надо быть, крпко. Самъ нотарусъ сказывалъ: таперича, говоритъ, не то что кто да нибудь, а хоша бы самъ князь — и то въ другую сторону повернуть не можетъ…

— Самъ князь!

— Да. Твоя, говоритъ, земля, Алексй Ивановичъ, не сумдвайся, потому — сдлано во-какъ: за царской печатью. Владай на здоровье, а встрянутъ къ теб никто не сметъ, а ни Боже мой!

— Такъ и сказалъ?

— Врно теб говорю.

— Нну!— энергически тряхнулъ головой дядя Кукишъ.— Значитъ, теперь въ аккурат, вполн! Какъ кому Богъ… Вотъ это такъ дльцо ты оборудовалъ, Алексй Ивановичъ! Это вотъ дльцо! Умственный человкъ, одно слово.

— Умственный, не умственный, одначе между прочимъ Господь благословилъ.

— Не умственный?— съ одушевленіемъ воскликнулъ дядя Кукишъ.— А какого-жъ теб еще надоть?

— Ну, чево тамъ!

— Чево-о? А пусть говорю объявится, похвастаетъ, какія-такія за имъ дла есть. Твое вотъ дло всмъ видимое: оборудовалъ такъ, что надо лучше, да нельзя. Прямо сказать, въ помщики вылетлъ!

— Ври больше.

— Чево мн врать? Небось, вс чувствуютъ. Кто молъ, у нашей волости самый умственный человкъ? Промежду крестьянъ, то ись? Извстно — Алексй Ивановичъ, всякому видимо.

— Съ чево-жъ то я вдругъ поумнлъ больно?

— Не вдругъ, а и завсегда ты былъ первйшій человкъ! Только что мы-то, ровно какъ свиньи какія, не чувствовали. Кто на сходк стоялъ, чтобъ не давать дозволенія на счетъ кабака? Кто отсовтовалъ съ Писарькомъ коноплей займаться? Вдь ты же. Тогда, извстно, не послухались, загордли, а между прочимъ, вышло-то по твоему…

Въ этомъ направленіи, не лишенномъ пріятности для Алекся Иванова, бесда тянулась подоле получаса, такъ что подъ конецъ Щастневъ — въ виду всяческой лести и всепокорнйшей униженности своего деверя — почувствовалъ себя на высот положенія. Хотя онъ отлично понималъ, что Кукишъ вретъ и льститъ ему превыше всякой мры, совсмъ не искренно, а ради угожденія, но именно это обстоятельство доставляло ему огромнйшее удовольствіе.

Пріятная бесда окончилась, однако, не совсмъ по-пріятельски.

Дядя Кукишъ началъ просить своего ‘зятька брильянтоваго’, чтобы онъ не забывалъ родственныхъ отношеній, а удлилъ ему, Кукишу, десятинокъ семь земли въ аренду, съ пожданьемъ денегъ до вымолота.

Алексй Ивановичъ, въ чаду лести и торжества, можетъ быть, и пообщалъ бы, если не семь, то ‘хоша пару десятинокъ’, но тутъ возвратилась домой рябая Катюха я, услыхавъ въ чемъ дло, накинулась на брата.

— Проваливай-ка, проваливай!— безцеремонно проводила она его за дверь, почти подталкивая въ спину.— Ишь, какой еще прокуратъ сыскался! Тьфу! Намъ, миленькій, и самимъ еще справиться надоть, безъ тебя тошно: ни коровенки, ни овечекъ. А то на-ка. Семь десятинъ съ пожданьемъ. Какъ же! Пождать съ тебя, видно, покелева въ кабакъ снесешь.

Алексй Ивановичъ пытался-было нсколько ускромнить жену.

— Катюха!— напомнилъ онъ.— Вить, чай, ёнъ теб не кто да нибудь, а братъ родный.

— Братъ! братъ! Ладно-ка ты, рохля! Небось, какъ въ запрошломъ году ригу-ту ставили, да просили его на помочь — такъ ёнъ къ попу на покосъ сбжалъ: на поповскую баранину да на лишнюю рюмку польстился. Тогда, небось, сестру съ зятемъ на шкаликъ промнялъ, а таперича — братъ?!

VIII.

На слдующее утро состоялся молебенъ.

Богодуховскій батюшка, о. Михаилъ — небольшой, худенькій и сденькій человкъ съ живыми черными глазами — очень охотно явился на зовъ Алекся Ивановича, узнавъ, по какому чрезвычайному случаю этотъ зовъ воспослдовалъ,

Служеніе длилось боле получаса. Давно уже о. Михаилъ ни для кого изъ своихъ прихожанъ не вычитывалъ молебенъ съ такимъ рвеніемъ и торжественностью. Весь акаистъ пресвятой Дв Маріи произнесъ онъ даже, стоя на колняхъ.

Наконецъ, провозгласивъ ‘многая лта’ кому полагается, подставивъ серебряный крестъ и собственную сморщенную руку десятку врующихъ устъ и окропивъ святой водою столько же смиренно-преклоненныхъ головъ, о. Михаилъ снялъ съ себя облаченіе и остался въ одномъ нанковомъ подрясник.

Служба кончилась.

За нею, конечно, послдовало обычное угощеніе ‘чайкомъ’ (самоваръ, чай, сахаръ и вс принадлежности были припасены заране изъ питейнаго заведенія, отъ племянницы Писарька).

О. Михаилъ принялъ угощеніе безъ всякихъ отговорокъ.

— Ну, Алексй Ивановичъ,— замтилъ онъ, присаживаясь на лавку въ ‘чистой горниц’,— вотъ ужъ именно можно сказать, все это происшествіе съ тобою въ род какъ бы сонъ нкій. Даже не врится… Такъ-таки, и выдали теб купчую?

— Выдали, врно вамъ говорю.

— А возможно полюбопытствовать, взглянуть?

— Для-че нельзя? Сичасъ.

Алексй Ивановъ и самъ горлъ нетерпніемъ предъявить батюшк свой драгоцнный синій документъ, потому что батюшка ‘все-таки быдто какъ побольше нашего смыслитъ, и по крайности разсудитъ, какъ оно что, крпко ли писано’.

О. Михаилъ съ полнымъ вниманіемъ, при общемъ напряженномъ безмолвіи всхъ присутствующихъ, прочелъ бумагу отъ первой строки до послдней, а затмъ сложилъ ее вчетверо и, отдавая Щастневу, всталъ съ лавки.

— Ну, поздравляю васъ, Алексй Ивановичъ, еще разъ!— поклонился онъ.— Дай Богъ вамъ много лтъ здравствовать, а съ хозяюшкой вашей, и съ дтками, на новомъ пребогатомъ владніи.

— Значитъ, врно, о. Михаилъ?— какимъ-то дрогнувшимъ и зазвенвшимъ голосомъ воскликнулъ Алексй Ивановичъ.

— Чего же врне? Купчая во всей форм, старшимъ нотаріусомъ утвержденная. Тутъ и сомннія быть не можетъ… Ну, сине-Алексій, возвеличилъ же тебя Господь, нежданно-негаданно. Да, вотъ они, неисповдимые-то пути Промысла! Кто ихъ постигнетъ?

— Я благодарю Господа,— перекрестился Щастневъ.

— И благодари Его, Алексй Ивановичъ, молись Ему съ сугубымъ усердіемъ! Не забывай, что если кто возмогъ преподать, тотъ и еще легче отниметъ.

— А рази князь, коли захочетъ, то и вернуть можно? Какъ же нотарусъ меня заврялъ, быдто какъ теперь дло мое крпко, и самъ князь назадъ податься не можетъ?

— Не можетъ, это точно. Да я не про князя и говорю. А про Того, Кто превыше всхъ князій и сильныхъ земли: про Бога, Царя нашего небеснаго… Вотъ Онъ что ниспослалъ, то и отъяти можетъ, въ единое глаза человческаго мгновеніе.

Алексй Ивановичъ видимо успокоился.

— Это такъ!— замтилъ онъ, прикусывая сахаръ.— Безъ этого, извстное дло, никакъ не возможно, чтобы, значитъ, не молиться… А только я такъ надюсь, что худого ничего за мною нтъ, значитъ, и Господь насъ таперича не обидитъ… Батюшка! Еще стаканчикъ, прикажете!

— Выпью… Да! Несравненная Его къ вамъ милость видима: передъ всми, можно сказать, объявилася во слав. Потщитеся лишь достойно сохранить ее.

— Врно. А между прочимъ я такъ надюсь, батюшка, что какъ будучи я не пропойца, не воръ, ко храму Божію усерденъ, посты соблюдаю… и во всемъ прочемъ живу по христіанскому положенію… А ужъ это на что лучше, для души это первое!

— То есть, что именно?

— Да наше мужицкое положеніе.

— Почему ты такъ полагаешь?

— Потому — дло наше справедливое. Справедливе нашего дла, надо такъ сказать, и въ цломъ свт нтъ.

— Это, пожалуй, отчасти и правда… Именно, по завт Господа, въ пот лица вашего снискиваете хлбъ свой.

— А то какъ же?— нсколько воодушевился Щастневъ.— Ты то подумай: ншь мужикъ кого ограбилъ, или обманулъ, или чужое добро сълъ? Н, отецъ, Николй! Онъ еще и другихъ прочихъ своимъ хлбномъ накормилъ. Ты спроси: чьимъ потомъ-кровью вся земелька полита? Мужицкимъ. Кто божію скотинку выростилъ? Мужикъ опять же. Такъ то! Небось и самъ Ісусь Христосъ, царь нашъ небесный, когда будучи на земл, откелева апостоловъ взялъ? Изъ богатыхъ? Н, шутишь! Простые рыбари были, все одно крестьяне по нашему, этакіе видно Господу угодне, даромъ что сры.

О. Михаилъ съ нкоторымъ удивленіемъ уставился на Щастнева. ‘Вотъ какъ заговорилъ теперь!’ думалъ онъ про себя. ‘А ужъ на что, кажется, мужикъ былъ смирный’.

— Что-жъ!— замтилъ онъ вслухъ.— Слова ваши, можетъ быть, и врныя… Но вдь именно теперь то, Алексй Ивановичъ, придется вамъ свое крестьянское положеніе оставить навсегда.

— Какъ это?

— А разумется. Какой же вы теперь крестьянинъ? Вы земледлецъ, богачъ. Прежде люди васъ утсняли землей, а теперь вы саки людей тснить будете.

— Это точно…

— Прежняя простота помышленій вашихъ отложится. Ибо до сихъ поръ вамъ приходилось разсуждать: какъ бы своими руками хотя малый хлба кусочекъ выростить? А теперь ужъ надо думать: какъ бы у кого-нибудь другого — арендатора, что ли, или работника — кусокъ хлба изъ рукъ вырвать, да побольше? И за что это? Разв ты, сынъ мой, землю-то въ Мокрецахъ сотворилъ? Ты ее выростилъ что ли? За что она твоя, а не прочихъ людей? Очень ясно: единственно по милости Божіей.

— Это точно…— уже задумчиво поддакнулъ Алексй Ивановичъ.— Настоящей справедливости, пожалуй, что не будетъ.

— То-то вотъ и есть.

— Такъ какъ же теперь, отецъ? Не отъ меня вдь это, отъ Бога.

— Врно. Я и говорю: потщися сохранить милосердіе Его къ честному дому твоему.

— А сдлать-то какъ?

— Извстно, какъ угождаютъ Господу: молитвой, жизнью праведной, и наипаче усердіемъ къ церкви, къ ея служителямъ.

— Да я что-жъ, батюшка, я даже со всмъ моимъ удовольствіемъ… по сил возможности… Вотъ только пошли Господь справиться…

— Чего тамъ справиться! Разв мы тебя деньгами нудимъ? А если есть ваше усердіе къ церкви, то и кланяемся вамъ всмъ причтомъ: соблаговолите хотя сколько-нибудь земли и снокосцу, ради тсноты нашей церковной, а мы ренду платить готовы, если по силамъ. Кланяемся низко въ нужд нашей.

О. Михаилъ всталъ и дйствительно поклонился очень низко, а вмст съ нимъ продлали то же два его псаломщика.

Алексй Ивановичъ совсмъ растерялся: слишкомъ еще было для него ново и необычно, что ему кланяются, что его просятъ, съ нкоторой даже униженностью — и кто же? Самъ батюшка! Человкъ, на котораго онъ еще такъ недавно, или даже до настоящей минуты смотрлъ снизу вверхъ, какъ на лицо сравнительно очень высокопоставленное.

Щастневъ все еще не вдумался въ свое новое положеніе, ему все еще приходилось длать нежданныя открытія. Онъ никакъ не могъ проникнуться той мыслью, что прежнія его отношенія къ людямъ измнились разъ навсегда, что бднякъ Алеха исчезъ, а новый землевладлецъ Алексй Ивановичъ Щастневъ есть сила, и даже сила великая въ своемъ ближайшемъ околотк, передъ которою обязательно должны летть шапки съ обывательскихъ головъ. Смиреніе крпко засло въ крестьянской душ, опаска сдлалась привычкой, — какъ тутъ сразу войти въ новое положеніе, поврить своему нежданному величію?

— Алексй Ивановичъ! Не оставьте насъ гршныхъ своею милостью. Можно сказать, со слезами припадаемъ ко стопамъ вашимъ и молимъ, яко благодтеля и покровителя.

Это гнусилъ псаломщикъ Евтихій, который слылъ на сел человкомъ гордымъ, заносчивымъ и весьма безпокойнаго характера.

Мудрено ли, что Щастневъ растерялся?

— Я… я…— лепеталъ онъ, запинаясь: — да что-жъ, я со всмъ моимъ удовольствіемъ… Вотъ какъ, Катюха… А по мн все равно. Будемъ землю сдавать, тогда и того — можно…

— Намъ бы отъ Песоченскаго края, сколько милости вашей будетъ,— мягко проговорилъ о. Михаилъ.— Тамъ-то землю будете-же въ аренду сдавать?

— Да мы, батюшка, покелева и сами еще ничего не удумали,— вдругъ вступилась Катюха довольно рзкимъ тономъ.— Мудреное вдь это дло, сразу такъ-то.

— Врно! Врно!— поспшилъ согласиться священникъ.— Легкое ли дло! Имніе вона какое: тоже все обсудить требуется. А между прочимъ, Алексй Ивановичъ, когда можно будетъ зайти къ вамъ понавдаться? Вечеркомъ, или завтра?

— Да я что-жъ… Я вотъ какъ только… Я къ вамъ и самъ прибгу…

— Ну, благослови васъ Господь. И то въ самомъ дл, если выберется свободное время, заходите чайку испить. Супругу вашу милости просимъ. А мы съ попадьей всегда будемъ рады. Милости просимъ!

IX.

Когда, посл многихъ и низкихъ поклоновъ, священникъ со своими псаломщиками отправился домой на Поповку — такъ называлась совершенно отдльная частица Богодухова, населенная причтомъ,— между Алексемъ Ивановичемъ и его Катюхой произошло весьма серьезное совщаніе, первый поводъ къ къ которому данъ былъ просьбою церковниковъ на счетъ земли.

Алексй Ивановичъ очень ‘заскучалъ’ съ одной лошадью, безъ коровы и безъ овецъ: въ опуствшемъ двор совсмъ ‘рукъ не къ чему приложить стало’. А Катюха чуть ли еще не больше ‘хозяина’ вздыхала по своей пестрой коров, безъ которой ‘и молочка взять для ребенка негд’. Раны, нанесенныя хозяйству совершеніемъ дорогой купчей, были серьезны, даже очень серьезны. Вотъ для того-то, чтобы залечить ихъ какъ можно, Щастнева, потолковавъ между собою, ршились тотчасъ же раздать большую часть земель въ Мокрецахъ подъ посвы, и притомъ на первое время даже задешево, но съ тмъ, чтобы взять большіе задатки и разомъ возстановить крестьянское благолпіе своего двора. Это, по ихъ соображеніямъ, было самой разумной мрою въ данныхъ обстоятельствахъ, хотя вырвало не одинъ вздохъ изъ груди Алекся Иванова.

— Радъ бы попри держаться,— говорилъ онъ своей Катюх,— земли дуже жалко. Эхъ! Отъ Песоченскаго края, кажется, ни въ жисть бы никому не отдалъ. Опять же къ Глубочкъ… Еслибъ самимъ-то все посять — эхъ, Господи! Хлба-то! Да ничего не подлаешь, податься некуда. Безъ лошадей, безъ смянъ, безъ работниковъ, что я одинъ сдлаю?

— Видимое дло, что не за что взяться!— покачивала головой Катюха.— Обзаведемся на задатки, такъ по крайности все юноплянье за собой удержимъ, а то вдь и къ тому приступаться не съ чмъ.

— Извстно… Катюха! Ты помнишь, какая въ третьемъ год у старшины по коноплянью рожь стояла? Матушка, царица небесная!

Катерина Захаровна отъ восторга даже сунула въ мужа кулакомъ, и показала свои блые зубы.

— Счастливчикъ ты, право! Вс люди таперь на насъ дивуются. Вотъ теб, говорятъ, и Щастневъ! Ужъ подлинно, что Щастневъ, не даромъ такъ прозывается.

— И то. Это священникъ даве правильно сказывалъ, что видимая милость божія… Може, родители на томъ свт умолили,— отъ нихъ.

Супружеская бесда Щастневыхъ была прервана очень неожиданнымъ, но к очень почетнымъ посщеніемъ: передъ скромнымъ крылечкомъ ихъ незатйливаго жилья вдругъ очутился столь извстный всему околотку срый жеребецъ волостного старшины, и самъ Николай адевичъ Писарекъ грузно вылзалъ изъ щеголеватой телжки городского издлія, въ которой имлъ обыкновеніе длать свои разъзды по волости.

Разумется, Алексй Ивановичъ поспшилъ выскочить на встрчу именитому гостю, приказалъ сынишк ‘принять лошадь’ его высокостепенства, а самъ съ низкимъ поклономъ отворилъ передъ нимъ дверь въ ‘горницу’.

Николай адевичъ, войдя, истово перекрестился на иконы, поклонился хозяину и хозяйк, проговоривъ: ‘еще разъ здравствуйте!’ а ужъ затмъ съ самымъ пріятнымъ оживленіемъ обратился въ Щастневу.

— Алексй Ивановичъ!— воскликнулъ онъ весело.— Ну, что, какъ, братецъ? Я слышалъ, краснопольскій управитель выдавъ-таки теб купчую?

— Благодарить Бога! Третьяго дня все дло покончено.

— Ну, слава Богу! Поздравляю, истинно поздравляю!

Николай адевичъ раскрылъ объятія и трижды облобызался со Щастневымъ.

— Счастливчикъ, что и говорить! Вотъ ужъ именно, если Богъ захочетъ кого возвысить, такъ ужъ на диво всмъ.

— Это точно, благодарить Бога!— перекрестился Алексй Ивановичъ.

— А вдь я къ теб именно ради этого самаго дла во говорить пріхалъ.

— Что-жъ, милости просимъ.

— Значитъ, сядемъ рядкомъ, да потолкуемъ ладкомъ. Такъ что ли? Хе-хе-хе… Только вотъ что, милый: тутъ у тебя ребятишки вертятся и тсновато, да кром того, если ужъ говорить о дл, такъ надо же и горло прополоскать чмъ ни на есть. Пойдемъ-ка мы съ тобою къ племянниц, тамъ у нея въ задней горниц и чаю выпьемъ всласть, и потолкуемъ преотлично, безъ всякой помхи. А разговоръ-то у насъ будетъ, пожалуй, что довольно ‘антиресный’.

Разговоръ вышелъ и дйствительно ‘антиресный’, по выраженію Писарька, который хотя умлъ выражаться совершена правильно, гд это было нужно и кстати, но съ крестьянами любилъ говорить на ихъ ладъ, и даже у себя дома въ семь очень охотно сбивался на мстный складъ крестьянской рчь

Когда собесдники засли въ отдльной комнатк при кабак, которую обыкновенно занимала племянница Николая адича, но на этотъ разъ уступила имъ въ полное распоряженіе — Писарекъ приступилъ къ длу такимъ образомъ:

— Слушай, братецъ Алексй Ивановичъ, какъ ты теперь располагаешь поступить съ Мокрецами?

Крестьянинъ сразу не понялъ вопроса.

— То есть, это на счетъ чего же, Николай атичъ?— спросилъ онъ въ свою очередь.

— Ну, какъ, то есть, ты съ землей-то хозяйствовать будешь? Я вотъ про что.

— А что-жъ, какъ люди, такъ и на.

— Да вдь у людей скотина есть, и денежки водятся. А теб съ чмъ приступиться?

— Извстно, на первое время перебьемся какъ ни на есть. А тамъ, гляди, Богъ дастъ, и поправимся.

— Улита детъ, когда-то будетъ. Ты вотъ дворъ свой ужъ разорилъ купчей этой самой, а справлять его чмъ станешь?

— Да вотъ, Богъ дастъ, землю подъ посва отдамъ… ну, к справлюсь.

— Зе-емлю? Какую?

— А въ Мокрецахъ.

— Коли-жъ та ее раздавать будешь?

— Я такъ полагаю, сичасъ пустить. И радъ ба самъ хозяйствовалъ — да не съ чмъ.

— Ну, это, братанъ, та шутишь. Землю-то раздавать, особенно сичасъ, теб не придется.

— Для-чего?

Николай адевичъ, не торопясь, вынулъ папироску и закурилъ ее.

— А для того, — сказалъ онъ очень спокойно, дымя папиросой,— для того, что правовъ твоихъ нтъ. Вотъ для этого самаго.

— Правовъ лтъ!— воскликнулъ Алексй Ивановъ, крайне обезпокоенный и удивленный.— А купчая?

— Что-жъ, купчая. Конечно, вольно было князю выдавать ее, ни у кого не спросившись. Да вдь на землю-то, чать, и пораньше вашей купчей документа какіе ни на есть сдланы.

Щастневъ уже съ великимъ ужасомъ, широко раскрывъ глаза, погрлъ на Николая адича.

— Я сколько лтъ владлъ землей? Ты то попомни!— все такъ невозмутимо продолжалъ Писарекъ.— Такъ неужто жъ я безъ документовъ, такъ себ пользовался? А это-жъ бы мн позволилъ?

— Да вдь вы, Николай атичъ, землю-то на ренд судержали,— пролепеталъ Щастневъ.

— Ну, да. Такъ что-жъ?

— А теперь, какъ она, значитъ, продамши…

— А ты про арендный-то нашъ договоръ знаешь, какойтакой онъ есть, и что въ ёмъ заключается? Може, по этому самому договору князь и продавать совсмъ не могъ, а? Который же документъ раньше сдланъ: твой, или мой? Вотъ она штука! Понялъ ты таперь, ай нтъ?

Алексй Ивановичъ молчалъ, совершенно подавленный.

— Князь вдь тоже,— усмхнулся Писарекъ,— зналъ чмъ подарить: чего себ не жалко… Купчая твоя, милый другъ, кто жъ говорить, при теб и останется, только въ землю вступаться ты не моги. Дай-ка сюда стаканъ, чайку теб налить.

Но Щастневу было не до чаю. Въ немъ ‘сердце упало’, и въ голов другъ завертлся такой вихрь недоумній, страховъ и отчаянія, что онъ вполн созналъ окончательную свою безпомощность въ данномъ случа. Какъ тутъ выбраться собственными силами изъ этого хаоса противорчій и бдъ? Съ видомъ человка, который стоитъ передъ погибелью неминучей, онъ только по-дтски лепеталъ одну и ту же фразу, совершенно ничтожную:

— Какъ же таперь быть? Головушка ты моя!..

— Какъ быть?— подхватилъ Писарекъ.— А вотъ про это-то я и пріхалъ съ тобой покалякать, Алексй Ивановичъ. Слушай же меня обоими ушами, потому въ другой разъ этого не повторю. Одно у меня слово. Мокрецы, положимъ, я могу оттягать у тебя въ чистую, это врно, только будетъ это самое стоить денегъ много, да и по судамъ придется ходить не одинъ мсяцъ. А ужъ это на что хуже.

— Ужъ это!..— и Щастневъ, недоговоривъ, безнадежно махнулъ рукой.

— Потому что все-таки, какъ ни на есть, у тебя купчія выдана, хоша и неправильно. Поди возись съ ней… Тахъ вотъ я теб предлагаю разойтись со мной полюбовно. Выбери ты для себя изъ коноплянья, изъ самолучшей земли, или откуда хочешь — это все равно — восемнадцать десятинъ, да дв десятины огородовъ, да дв луговой. Выбирай самъ, какъ хочешь, я теб не препятствую, и пусть ужъ эта земля остается твоей на вки вчные. По твоей семь, да еще при надл, съ тебя этого поля весьма предовольно, даже на твоихъ дтей и внуковъ хватитъ. Кром того жертвую я теб три лошади, дв коровы, свинью съ поросятами, хорошую, борова и два десятка овецъ. Все это сейчасъ. Кром того, плачу я теб дв тысячи рублей, чистими деньгами, прямо изъ рукъ въ руки. Ну, вотъ! Пусть же не даромъ Господь теб счастье послалъ: первымъ жителемъ будешь на всю волость. А ты, разумется, на остальную землю выдашь мн купчую… На мой счетъ! Нотаріусу за все самъ заплачу, копйки съ тебя не потребую… Вотъ теб мой первый и послдній сказъ. Хочешь ты такъ-то — давай длать, что ни скорй, то лучше. А заупрямишься — ну, помогай теб Боже. Только ужъ отъ меня милости не жди! Доведешь до судовъ, я тебя, прямо сказать, разорю въ корень, а то и еще хуже… Суды-то я, можетъ, получше твоего знаю!

X.

Катерина Захаровна, она же рябая Катюха, въ томъ трудномъ положеніи, которое наступило для Щастневыхъ посл бесды съ Писарькомъ, выказала несравненно большую твердость духа, чмъ Алексй Ивановичъ. Подобно мужу, она въ первую минуту была тоже совершенно озадачена притязаніями старшины, но очень скоро пришла въ себя и затмъ вдругъ необычайно разгнвалась.

— А вить онъ вретъ все, собачій хвостъ, поганая его душонка!— разразилась Катерина Захаровна цлымъ потокомъ ругательствъ.— Нотарусъ, чать, не похуже его дла-т знаетъ. Опять же и попъ купчую читалъ: не похулилъ нискольки. Да ты вить еще комусь показывалъ?

— А какъ же!

Щастневъ убитымъ тономъ перечислилъ человкъ пять ‘знающихъ людей’, которые смотрли его документъ въ губернскомъ город.

— И никто не похулилъ?— спрашивала Екатерина Захаровна.

— А ни Боже мой!— печально повсивъ голову,— объяснялъ Щастневъ.— Даже вс въ одно слово заврили: настоящая, говорятъ, твоя купчая, то есть, въ самомъ лучшемъ вид, какъ быть возможно. Не токма что, а самъ князь, чу, повернуть таперича не можетъ. Во какъ заврили!..

— Такъ чево-жъ онъ мелетъ? На дураковъ напалъ? Извстно, земли ему жалко, такъ вотъ онъ и мутитъ. Для всхъ, вишь, купчая хороша, какъ быть слдствуетъ, а ему одному не ндравится: не гожа-де, не правильная! Ахъ онъ… Иди на него ужъ и суда нтъ? Да подавись ты и своими коровами, и лошадьми, я двумя тысячами! Чтобъ ты ихъ съ собой въ домовину взялъ!

Катерина Захаровна положительно неистовствовала.

— Какъ онъ и въ самъ-дл засудитъ?— попыталъ-было Алексй Ивановичъ хотя нсколько поудержать расходившуюся супругу,— Какъ бы, то есть, чего не вышло, чтобъ, значитъ, въ отдлку не пропасть. Мы вить что-жъ — люди темные…

— Темные! Такъ что-жъ, что темные? Чать, вить и онъ не оди въ свтлый по земл ходитъ. Поискать, такъ еще, можетъ, насупротивъ его свтле найдутся…

Катерина Захаровна примолкла на одинъ мигъ, и вдругъ закончила тономъ, не допускающимъ возраженій:

— Идемъ въ попу!

Въ данную минуту это было самое благоразумное ршеніе. Такъ, по крайней мр, оцнилъ его Алексй Ивановичъ, который чувствовалъ неодолимую потребность посовтоваться съ ‘умственнымъ и знающимъ человкомъ’.

— ‘Чего мы знаемъ?’ — разсуждалъ онъ про себя.— ‘Баба, извстно, торохтитъ, потому — баба. А между прочимъ чего мы знаемъ? Влопаешься это подъ судъ… сичасъ раззоръ… да еще угодишь куда-нибудь, въ отсидку, значитъ… Вотъ т и здравствуй! баб что? Баба, извстно, не въ отвт… Да!’

Однако о. Михаилъ разсялъ — по крайней мр на время — вс сомннія Алекся Ивановича. Онъ такъ утвердительно говорилъ о незыблемости правъ новаго владльца, о ршающемъ значеніи купчей, такъ посмивался и покачивалъ головой, выслушивая разсказъ о притязаніяхъ Писарька, наконецъ, вообще такъ охотно принялъ сторону Щастневыхъ, что не только Катерина Захаровна,— женщина вообще энергичная,— но самъ Алексй Ивановичъ,— гораздо боле мнительный,— не могли не успокоиться вполн, дло оказывалось слишкомъ ужъ несомнннымъ, а утвержденія и указанія о. Михаила слишкомъ положительными и точными.

Тому горячему интересу, съ которымъ отнесся священникъ къ длу Щастневыхъ, можетъ быть, отчасти способствовало и то обстоятельство, что Катерина Захаровна, вопреки своей недавней неподатливости, первая заговорила объ отдач въ аренду церковникамъ нкоторой части земель съ Песоченскаго края, и притомъ на самыхъ выгодныхъ для причта условіяхъ, такъ какъ ‘тоже и о душ своей надоть попомнить, чтобъ было съ чмъ передъ Господомъ Богомъ явиться, отвтъ Ему, Царю нашему небесному, держать’.

Узнавъ о такомъ усердіи своей прихожанки, о. Михаилъ тотчасъ же и заявилъ, что ему доподлинно извстно, будто у Писарька нтъ ни одного письменнаго документа на владніе Мокрецами, такъ какъ арендовалъ онъ землю просто по словесному уговору съ управителемъ князя Убромскаго. Но о такой аренд въ купчей не упомянуто ни однимъ словомъ, слдовательно она вовсе не обязательна для новаго владльца. Что же касается до правъ собственности, до того, чтобы Писарьку удалось отсудить землю въ свою пользу окончательно — объ этомъ и говорить смшно. Писарекъ пробуетъ попугать Алекся Ивановича, обмануть его, пока онъ ‘по новости’ еще не знаетъ дла — это очевидно. Но если споръ и въ самомъ дл дойдетъ до суда, то Писарекъ, наврное, даже не явится къ разбору, потому что съ чмъ же ему явиться? Не съ пустыми же руками!

О. Михаилъ настолько выразилъ свою несомннную увренность въ правахъ Щастнева, что даже ‘со всмъ удовольствіемъ’ предложилъ ему тотчасъ же получить значительный задатокъ подъ аренду земли, даже сталъ ему навязывать этотъ задатокъ съ нкоторой горячностью, чтобы, какъ онъ выразился, ‘уже быть въ надежд, если есть ваше такое усердіе къ церкви’.

Посл этого въ умахъ Алекся Ивановича и Катюхи уже не могло оставаться никакихъ сомнній: они оба значительно просвтлли.

— Ужъ коли батька деньги давалъ,— сообщала Катерина Захаровна мужу свои соображенія, по дорог домой,— такъ ужъ тутъ и говорить нечего, выходитъ, дло врное. Ужъ этотъ, небося, гривенника даромъ не выложитъ, не токма что.

Алексй Ивановичъ вполн соглашался.

О. Михаилъ указалъ ему даже самый простой и легкій путь къ немедленному осуществленію своихъ правъ: а именно онъ совтовалъ, пользуясь тмъ, что Писарекъ пашетъ въ Мокрецахъ подъ гречиху, тотчасъ подать прошеніе мстному мировому судь о возстановленіи его, Щастнева, владнія, нарушеннаго Писарьюмъ.

Наконецъ, самое прошеніе о. Михаилъ вызвался написать и написалъ тутъ же, безъ всякаго отлагательства, такъ что, уходя отъ священника, Алексй Ивановичъ уже несъ аккуратно сложенную бумагу съ собою, тщательно увязавъ ее въ какую-то женину тряпицу.

Посл этого можно ли было еще сомнваться въ смысл окончательнаго ршенія Щастневыхъ? Конечно, они безъ всякаго раздумья положили: предложенія Писарька отклонить, и тотчасъ же начать противъ него ршительныя непріязненныя дйствія.

— Ишь, кабанъ пестрый, какъ было хотлъ объхать!— замтила про него Катерина Захаровна даже совсмъ успокоеннымъ тономъ.

На другой день Алексй Ивановичъ всталъ еще до солнца, и исполнивъ по дому разныя мелочныя надобности, отправила въ путь ‘къ мировому’. Онъ очень спшилъ, потому что или приходилось не близко: мстный судья ухалъ куда-то въ отпускъ, за него исправлялъ должность мировой судья городского участка, а отъ Богодухова до узднаго города считалось верстъ восемнадцать. Единственную же свою лошадь Алексй Ивановича отправилъ въ поле на пахоту. Да еслибъ она и была свободна, едва ли онъ воспользовался бы ея услугами: какъ человкъ весьма ‘хозяйственный’, онъ берегъ свою ‘животину’ пуще всего, и никогда не запрягалъ ее ‘безъ надобности’.

Было раннее утро, когда Алексй Ивановичъ шагалъ по пыль вой дорожк, пролегавшей черезъ Мокрецы, между двумя стнами густой, сине-зеленой ржи, которая только-что начинай зацвтать. Невысокій туманъ еще покрывалъ поля, тихо волнуясь надъ ними своей непроницаемой пеленой мутно-молочнаго цвта. Но совершенно чистое небо уже было залито потоками солнечныхъ лучей, видимыхъ даже сквозь дымку тумана, въ высот уже звенли псни жаворонковъ, уже начинали трещать, жужжать и суетиться милліарды наскомыхъ. Все предвщало погожій, чудесный день. И въ самомъ дл, вдругъ густая масса тумана какъ-то вся заколебалась, что-то въ ней заклубилось, завилось, заволновалось, кое-гд образовались разрывы и яркіе просвты, еще минута, дв, и вотъ — словно невидимою силой разомъ отдернутъ былъ громаднйшій занавсъ — солнце брызнуло своимъ ослпительнымъ свтомъ на все вокругъ, и мгновенно выявилась широкая панорама окрестностей: загорлся крестъ Песоченской церкви, засверкала странная Мловая гора блыми боками своихъ огромныхъ овраговъ, окаймленныхъ чернолсьемъ, зазолотилось облако пыли, не вдалек поднятое пестрымъ стадомъ, которое съ веселымъ мычаньемъ бжало на пастьбу. Вся даль съ ея холмами, селами, полями и перелсками была залита сплошнымъ моремъ горячаго свта, и только вблизи, вокругъ Алекся Ивановича, солнце разсыпалось отдльными блестками растопленнаго золота, которыя сквозили, прыгали и мелькали среди высокихъ стеблей роскошнйшей ржи.

Однако, у Щастнева не было ни глазъ, ни вниманія для красивой картины, такъ просторно и ярко развернувшейся передъ нимъ: онъ весь, всми своими чувствами, всмъ своимъ помышленіемъ ушелъ въ восторженное созерцаніе богатой нивы, которая волновалась вокругъ него. И не причудливою игрою золотыхъ блестокъ, не быстро бгущими волнами сро-зеленой тни любовался онъ, вглядываясь въ высокія стны ржи, гд каждый кустъ чуть не десяткомъ сочныхъ стеблей росъ изъ одного могучаго корня, нтъ, его волновало нчто иное.

— ‘Господи!— думалъ онъ.— Ржица-то, ржица! Врныхъ восемнадцать копенъ будетъ. Вотъ благодать Божія! Вотъ земелька!.. А еще этотъ прохвостъ за дв тысячи оттягать хотлъ. За двадцать не отдамъ. Пусть меня лучше живого четвертуютъ. Не отдамъ, покеля живъ.

Легкій, но очень близкій стукъ колесъ заставилъ Щастнева очнуться. Онъ быстро поднялъ голову, и почти носъ къ носу столкнулся съ ‘прохвостомъ’, о которомъ только-что думалъ.

Николай адевичъ, сидя на бговыхъ дрожкахъ, самой маленькой рысцой, въ притруску, объзжалъ поле. Встртивъ Щастнева, онъ тотчасъ остановилъ свою раскормленную лошадь.

— Алексй Ивановичъ! Другъ-пріятель! Ты куда бредешь?

— Въ городъ.

— А по што?

Щастневъ, на минуту смущенный нечаянной встрчей, по_: чувствовалъ въ себ новый приливъ геройства.

— Къ мировому!— отвтилъ онъ, твердо глядя въ глаза своему противнику.

— Во какъ! А зачмъ бы это?

Улыбающееся лицо Писарька стало хмуриться.

— На тебя жалиться, Миволай атичъ, на счетъ, значитъ, завладнія.

— Те-е-екь… Ну, что-жъ, помогай Богъ. А на меня ужъ, братецъ, таперича не гнвись, холи ежели что-нибудь… По чести не хотлъ — значитъ, самъ на себя и плачься.

Николай адевичъ вдругъ сильно стегнулъ свою лошадь, и укатилъ, не дожидаясь возраженій, прежде чмъ Щастневъ усплъ открыть ротъ.

Крестьянинъ долго стоялъ на одномъ мст. Ршимость Писарька, явно уклонившагося отъ всякихъ дальнйшихъ переговоровъ, подйствовала на него крайне непріятно и заронила въ душу новыя сомннія. Однако, жребій былъ брошенъ. Еще разъ посмотрвъ на восемнадцатикопенную рожь, Алексй Ивановичъ глубоко вздохнулъ и пошелъ дальше, на встрчу своей судьб.

Въ город ожидала его удача. ‘Мировой’ не только принялъ прошеніе, но, подъ добрую минуту, даже прочелъ купчую Щастнева, объявилъ ее совершенно правильной, а про притязанія Писарька отозвался съ рзкостью эксъ-военнаго человка: ‘должно быть, старый чортъ съ ума сошелъ’.

— Не бойся!— обнадежилъ онъ крестьянина, хлопнувъ его по плечу рукою.— Защитимъ тебя отъ всякихъ писарей и писарьковъ. Твое твоимъ и будетъ.

Послднія сомннія Щастнева разсялись дымомъ. Чего еще было желать!

XI.

Однако, Алексю Ивановичу пришлось долгонько ожидать судебнаго ршенія.

Дло въ томъ, что городское его высокородіе, согласившись ‘по-товарищески’ взять на себя другой участокъ, пока деревенское высокородіе будетъ отсутствовать — признавало актомъ великой снисходительности съ своей стороны благосклонные пріемъ и помтку всякаго рода прошеній, апелляцій, актовъ, казенныхъ бумагъ и пакетовъ, которые поступали къ нему по ‘чужому’ участку. Но затмъ ‘вся эта канцелярщина’ просто сваливалась въ кучу, впредь до прибытія ‘настоящаго’ мирового судьи. Городскому его высокородію не приходило и въ голову назначить какое-либо засданіе по дламъ ‘чужого’ участка. А тмъ немногимъ просителямъ, которые ршались настаивать на необходимости скорйшаго разсмотрнія ихъ споровъ, онъ только отвчалъ, пожимая плечами: ‘Но какъ же вы не понимаете? Вдь я временно — слышите?— временно взялъ на себя участокъ Александра Васильевича, просто изъ одной любез пости.— Понимаете вы это? Просто изъ одной любезности — и больше ничего. Прідетъ Александръ Васильевичъ, и разберетъ вс дла. А я-то тутъ при чемъ же?’ Онъ еще разъ пожималъ плечами и удалялся въ свой кабинетъ, нсколько оскорбленный требовательностью упрямыхъ просителей.

Такимъ образомъ дло Щастнева пролежало ‘безъ движенія’ поболе мсяца.

Между тмъ, положеніе Алекся Ивановича было далеко не изъ пріятныхъ, и съ каждымъ днемъ становилось все хуже. Николай адевичъ Писарекъ, ради извстныхъ ему причинъ и цлей, съ особеннымъ искусствомъ умлъ возстановить противъ Щастневыхъ все населеніе села Богодухова. Выходило какъ-то такъ, что пріобртеніе Мокрецовъ Алексемъ Ивановичемъ стало поперегъ дороги всмъ богодуховцамъ, непосредственно и очень чувствительно задвая ихъ интересы. То какой-нибудь Иванъ Селифонтовъ, снявъ у Писарька дв десятины подъ посвъ за весьма выгодную цну, только благодаря притязаніямъ Щастнева не могъ продлить аренду на вс три года, то ‘Пётра’ Большовъ не ршался удобрить нанятый коноплянникъ, и терплъ убытки, потому что ‘кто его знаетъ? Таперича навозъ загатишь — а еще кому достанется сять?’ То Фролъ Лазаревъ дрожалъ за судьбу своихъ покосовъ: по уговору съ Писарькомъ, онъ раскосилъ и расчистилъ кустарникъ въ Машкиномъ Болотц, а также провелъ тамъ канаву, съ тмъ, чтобы три года косить исполу, ‘между прочимъ, таперича либо скесишь, либо нтъ’. Самъ Щастневъ, и въ особенности Катерина Захаровна не могли безучастно относиться къ дйствіямъ Писарька, который началъ раздавать землю въ Мокрецахъ подъ посвъ разнымъ богодуховцевь, причемъ раздавалъ ее усиленно и крайне дешево, но забиралъ впередъ боле половины денегъ. Это была именно та система раздачи, о которой на первое время мечтали сами супруги Щастневы. Они, конечно, бросились къ нанимателямъ съ предостереженіями, они ршительно и впередъ заявляли каждому заинтересованному лицу, что никакихъ сдлокъ Писарька не признаютъ, счетовъ съ нимъ имть не желаютъ, а просто воспользуются своей землею, кмъ бы она ни была засяна. Арендаторы, выгодно снявшіе поле у Писарька и уплатившіе впередъ немалую сумму денегъ, разумется, приходили въ остервенніе отъ подобныхъ угрозъ, завязывалась неистовая ругань, а иногда даже и взаимное ‘оскорбленіе дйствіемъ’. Понятно, что за полтора мсяца такихъ отношеній и столкновеній все село вооружилось противъ Щастневыхъ, тмъ боле, что Писарекъ умлъ необыкновенно искусно подливать масло въ огонь.

Наконецъ въ послднихъ числахъ іюля мсяца Алексй Ивановичъ получилъ повстку, изъ которой явствовало, что мировой судья 2-го участка приглашаетъ его явиться въ камеру свою, состоящую въ сел Блыя Глины, третьяго августа тысяча восемь сотъ такого-то года.

Широкимъ крестомъ перекрестился Алексй Ивановичъ. Еще бы! Наконецъ-то развяжется вся эта ‘канитель’, прекратится небывалая скудость въ дом, и замолкнутъ разные Иваны, Петры, Фролы, позволяющіе себ то самыя язвительныя насмшки, то площадную брань и угрозы.

‘Погоди, дай только управиться,— мечталъ Алексй Ивановичъ,— еще прикусятъ язычокъ, еще покланяются мн въ ноги! Погоди!’

Что же касается Катерины Захаровны, то она ужъ ршительно носилась съ планами самой безпощадной мести всмъ своимъ новымъ ворогамъ и завистникамъ, ни о комъ изъ нихъ она даже не могла хладнокровно вспомнить, а вслдствіе постоянныхъ, и хотя упорныхъ, но не всегда удачныхъ стычекъ на улиц, она въ послднее время почти не выходила со двора.

Третье августа приходилось въ воскресный день.

Алексй Ивановичъ одлся въ чистую рубаху, въ свою лучшую свиту и, съ не малымъ замираніемъ сердца, отправили въ село Блыя Глины.

Въ глубин души своей онъ еще далеко не былъ увренъ въ благопріятномъ исход дла. Во-первыхъ, судиться пришлось не у того ‘мирового’, который такъ ршительно призналъ неоспоримость его купчей. А во-вторыхъ, его очень смущала самоувренность Писарька, который не только не заводилъ боле никакихъ съ нимъ переговоровъ, но и самую спорную землю раздавалъ на-право и на-лво всмъ желающимъ, точно не могло быть даже сомнній въ его прав распоряжаться ею по произволу. Для вчно опасливаго крестьянина такое нахальство явилось просто непостижимымъ. ‘Вить, значитъ, надется же онъ на что да нибудь!’ говорилъ себ Алексй Ивановичъ… На арендаторовъ тоже отнюдь не дйствовали ни его увщанія, ни угрозы. Положимъ, они — свой братъ, мужики: ‘чево они понимаютъ?’ Имъ бы вотъ только землю ‘подешевле снять, а тамъ — что будетъ! ‘Мало ли насъ, дураковъ, такъ-то надуваютъ? Въ лучшемъ вид!’ Однако…

Однако, на душ у Алекся Ивановича, когда онъ шагалъ по дорог въ Блыя Глины, было очень и очень скверно.

Нсколько утшили его знакомые крестьяне изъ сосдняго села, которые тоже пробирались ‘къ мировому’ кучкою въ пять человкъ, и къ которыу онъ присталъ на пути. Эти знакомцы горячо и наперерывъ расхваливали судью второго участка. ‘Будь спокоенъ!’ говорили они Алексю Ивановичу: ‘коли твое дло правое, энтотъ ни за что не выдастъ. Онъ не то что на Писарька, а ни на кого, какъ есть, не поглядитъ — было-бъ твое дло правое. Да! Судья, одно слово, Бога за него молить — больше ничево! Опять же ни онъ тебя облаетъ, какъ другіе прочіе, ни онъ тобой погнушается, а либо поскучаетъ. Иной разъ сидитъ, сидитъ, сердешный, въ камор-то своей — все судитъ, все судить — инда нашему-то брату тошно станетъ, животы подведетъ, а онъ — ничево! Да еще что, братецъ ты мой, даже посл суда, ужъ онъ и цпь съ себя скинетъ, домой бы ему идти — глядь, а кто-нибудь изъ просителевъ, посмле, значитъ, и подойдетъ къ ему — такъ, значитъ, по своему длу. Ну, и что-жъ ты думаешь? Ничево, ей Богу, ничево! И послухаетъ, и разскажетъ все какъ быть слдуетъ, тихо, истово. То-есть… одно слово — праведны! судья, настоящій!’

Алекс! Ивановичъ запомнилъ мужицкія рчи, и тутъ же ршилъ про себя — ‘въ случа чево’ — переждать засданіе суда, а затмъ прямо ‘повалится мировому въ ноги’: научи-де и защити насъ, темныхъ людей. ‘Може, онъ и въ самъ-дл умилится надо мной’, соображалъ Щастневъ: ‘бываетъ’…

Путь до Блихъ Глинъ билъ не дальній: всего девять верстъ, а потому передъ нашими крестьянами скоро открылся и громадный ддовскій садъ ‘мирового’, и его ‘хоромы’ — гордый каменный домъ, очень красиво построенный на холм надъ обширными прудами.

— Куда-жъ тутъ идти?— спросилъ Алексй Ивановичъ у свопъ бывалыхъ товарищей.— Ншто прямо къ хоромамъ?

— Зачмъ? Камора-то вонъ она гд.

И товарищи указали ему на новую небольшую постройку, поставленную нсколько въ сторон отъ остальной усадьбы.

— Тута онъ и судитъ. А если окромя суда къ ему есть дло — въ другое, значитъ, время: прошеніе ли подать, али такъ, спросить что-нибудь — тогда, малый, прямо или въ ему въ хоромы: ничево, допущаетъ! Даже вотъ какъ: воли ежели онъ дома случится — и ждать не нужно: сею минутою самъ въ теб выйдетъ…

Мировой судья 2-го участка, Александръ Васильевичъ Щемлтевъ, принадлежалъ къ тому типу сельскихъ судей, который, къ сожалнію, лишь очень рдко, а въ послднее время и все рже, встрчается въ нашихъ провинціальныхъ захолустьяхъ. Магистръ московскаго университета и человкъ совершенно независимый по средствамъ, даже относительно богатый (онъ не умлъ проживать свои двадцать — двадцать-пять тысячъ дохода), Александръ Васильевичъ моложе тридцати лтъ отъ роду безвыздно поселился въ своемъ наслдственномъ помсть и горячо отдался всмъ интересамъ сельской жизни, начиная отъ полевого хозяйства и кончая земской службой. Что побудило его отказаться и отъ настежь раскрытой передъ нимъ служебной карьеры (Онъ имлъ хорошія связи), и отъ пріятной жизни богатаго человка въ большомъ город, и, наконецъ, отъ близкаго общенія съ ‘умственными центрами?’ Первые два вопроса очень удивляли и интртиговали его деревенскихъ сосдей, послдній — его бывшихъ товарищей по университету.

Ни карманъ, ни честолюбіе не влекли его къ земской служб. Но въ такомъ случа, что-же, кром искренней преданности къ длу, могло побудить его ввить на себя совсмъ не легкія обязанности мирового судьи? И въ самомъ дл Александръ Васильевичъ творилъ это свое дло просто, скромно, но съ великимъ усердіемъ. Правда, онъ не ‘священнодйствовалъ’ въ своей камер, не поражалъ ни точностью соблюденія всхъ формъ, ни серьезной величавостью своего вида. Напротивъ! Отъ своей публики тоже никакого ‘соблюденія формъ’ не требовалъ: прехладнокровно позволялъ всмъ высказываться, какъ они знаютъ, допускалъ самые горячіе споры тяжущихся, не прерывая ихъ ни единымъ словомъ, ивой разъ терпливо переносилъ даже вмшательство постороннихъ длу лицъ изъ публики, лишь бы это вело въ раскрытію обстоятельствъ дла, читая ршеніе, никогда не замчалъ, если какой-нибудь новичокъ въ камер позволялъ себ ‘выказать неуваженіе суду’ — то-есть, по просту не вставалъ съ мста. Однимъ словомъ Александръ Васильевичъ, по мннію нкоторыхъ своихъ товарищей, допускалъ въ своей камер ‘всевозможную распущенность’, хотя — сознавались они — дло ‘понималъ до тонкости’. Мы же ршаемся утверждать, что даже нкоторое пренебреженіе къ форм было не недостаткомъ, а очень существеннымъ достоинствомъ въ дятельности деревенскаго мирового судьи, какимъ былъ Александръ Васильевичъ.

XII.

Дло Щастнева разсматривалось въ числ самыхъ послднихъ: Александръ Васильевичъ дла безъ свидтелей всегда откладывалъ на самый конецъ засданія, стремясь поскоре освободить большинство явившихся.

За то вся процедура разбирательства оказалась необыкновенно короткой.

— Что вы имете возразить противъ иска?— спросилъ судья Николая адкча.

— Ничего. Пусть мой противникъ докажетъ свое право, а я пока буду молчать.

— На чемъ вы основываете ваше право?— обратился суди къ Щастневу.

— Какъ это?…

— Почему вы считаете, что Мокрецы ваши?

— Помилуйте! У насъ купчая есть.

И Алексй Ивановичъ, торопливо развернувъ грязный бумажный платокъ, подалъ судь свой драгоцнный документъ.

Суди бгло просмотрлъ его.

— А вводный листъ у васъ есть?

— Это что-жъ будетъ?..

— Прізжалъ къ вамъ судебный приставъ? вводилъ васъ въ владніе?

— Н… нтъ, не бывавъ.

— Ну, такъ я вамъ долженъ объяснить, что мировой судья, когда дло идетъ о помсть — земл или дом, все равно — не иметъ права разсматривать какіе-либо документы, кром вводнаго лета. Купчую получите назадъ.

Алексй Ивановичъ съ недоумніемъ принялъ изъ рукъ судьи бумагу и опять бережно завернулъ ее въ пестрый платокъ.

— Стороны, не угодно ли вамъ помириться?— предложилъ онъ.

— Какъ это?..

— Не желаю!— твердо отвтилъ Писарекъ.

Черезъ минуту судья объявилъ ршеніе:

‘Въ силу 1 п. 31 ст. уст. гр. суд. опредляю: настоящее дло признать мировымъ судебнымъ учрежденіямъ неподсуднымъ’.

Алексй Ивановичъ все съ тмъ же совершеннымъ недоумніемъ продолжалъ стоять передъ судейскимъ столомъ, но какой-то бывалый крестьянинъ тихонько тронулъ его за рукавъ, поманилъ къ себ и усадилъ на скамю.

— Дло твое таперь кончено,— сказалъ онъ въ поясненіе.

— Кончено? На чемъ же?

— Отказали, братъ, теб, не выгорло…

У Алекся Ивановича помутилось въ глазахъ.

— Отказали? Господи Боже мой! А какъ же купчая-то…

Онъ дрожащими руками сталъ торопливо разворачивать свою пеструю тряпицу.

— Слышь, ты не купчую предоставить должонъ, а вводный листъ, потому — здсь купчей хода нту. Понялъ?

— Значитъ, пропала таперь моя головушка! Пропала… пропала…

— Дурашный, чево ты? Чево ты? Коли купчая есть, такъ вводный листъ самое пустое дло.

— Дтки мои малыя…

— Да ты, слышь, чево ты убиваешься? Я-жъ теб говорю, что вводный листъ самая плевая вещія, даже сичасъ его можно справить.

Алевсй Ивааовинь поднялъ голову.

— Какъ это?

— Нотарусу скажи, альбо аблакату какому-нибудь… Только бери изъ плохонькихъ, подешевле, потому — дло это не мудреное: всякій охлопочетъ.

Изъ дальнйшихъ объясненій бывалаго крестьянина, Алексй Ивановичъ кое-что уразумлъ, и даже нсколько пріободрился. Но про себя онъ все-таки ршилъ прежде всего исполнить еще по дорог надуманное предпріятіе, то-есть, выждавъ судебное засданіе до конца — ‘повалиться судь въ ноги’.

Это онъ исполнилъ въ точности.

Александръ Васильевичъ, очень не любившій подобныхъ вещей, отшатнулся назадъ, досадливо нахмуривъ брови.

— Что вы! Что вы!— заговорилъ онъ поспшно.— Вставайте! Этакъ не годится длать. Что вамъ угодно?

Щастневъ началъ было что-то объяснять, но Александръ Васильевичъ перебилъ его:

— Сначала встаньте, а такъ я васъ не стану слушать.

Алексй Ивановичъ поднялся съ колнъ.

— Ваше высокородіе!— воскликнулъ онъ.— Отецъ нашъ милосливый! Заставьте за себя вчно Бога молить, умилитесь вы надо мною, темнымъ человкомъ…

— Хорошо, хорошо. Разскажите толкомъ, въ чемъ ваше дло.

— Да все на счетъ того-же, что завладалъ Писарекъ моею собственностью…

— Да вы достаньте вводный листъ, подайте мн опять прошеніе — и все дло будетъ кончено въ три минуты. Это совсмъ пустяки…

— То-есть, чья же тогда земля будетъ?

— Разумется, ваша,— улыбнулся Александръ Васильевичъ, — коли у васъ купчая. Что-жъ тутъ можетъ сдлать Писарекъ? Вы поймите: я не потому вамъ отказалъ, что ваше дло не правое, а просто потому, что по закону не могу ршать такихъ длъ безъ вводнаго листа. Но представьте вводный листъ — и всю бду какъ рукой сниметъ.

— Ваше высокородіе! Листъ когда еще будетъ, а вдь онъ покелева всю землю, какъ есть, поразмытарить. Онъ таперъ, ровно оглашенный, за полцны кому угодно раздаетъ. Причемъ же я-то останусь? Моя собственность.— а другіе будутъ сять? Посвы-то вдь вотъ они, подходятъ, пожалуй, что черезъ недлю кто-нибудь и начнетъ. А я должонъ лишиться?! За что же? Будьте милосерды!..

— Не безпокойтесь, — улыбнулся Александръ Васильевичъ.— Пусть себ сютъ. Вамъ-то какая обида? Вдь вы, по закону, всю землю и со всми посвами въ свою пользу возьмете. Такъ чего же вамъ бояться, что люди за васъ постараются? И въ обид никто не останется, потому что если кто въ самомъ дл посетъ, такъ убытки свои съ Писарька взыщетъ. А съ Писарька есть что взять.

Мировой судья ‘не погнушался’ подробно и терпливо разъяснить Алексю Ивановичу вс его права, пріобртенныя по купчей крпости, а также и т способы, посредствомъ которыхъ онъ всего легче можетъ добиться осуществленія этихъ иракь на дл. Оказалось, что Писарекъ не только не иметъ и малйшихъ шансовъ ‘оттягать’ землю въ Мокрецахъ, но — и виду отсутствія какихъ-либо письменныхъ условій между нимъ княземъ Убромскимъ, и по общему смыслу купчей крпости — онъ, Писарекъ, не имлъ никакого права воспользоваться даже тмъ урожаемъ, который уже былъ снять имъ и его арендаторами, а Щастневъ, безъ всякаго сомннія, можетъ взыскать а Писарька и всю стоимость урожая, и убытки, понесенные югъ, Щастневымъ, отъ самовольнаго захвата его собственности.

Трудно описать тотъ восторгъ, въ которомъ находился Алексй Ивановичъ, выйдя изъ судейской камеры. Вс его сомннія мнительно разсялись. Наконецъ-то дло оказалось и простымъ, врнымъ, и — главное — близкимъ, близкимъ къ осуществленію… Сердце Алекся Ивановича было переполнено горячей благодарностью къ мировому судь.

— Вотъ это баринъ, такъ баринъ!— разсуждалъ онъ, проходя мимо прудовъ и высокихъ каменныхъ хоромъ.— Простой баринъ, ду-ушевный! Бываютъ и промежъ ихняго брата… А Писарекъ-то! Ну, ужъ только и Писарекъ! Нтъ ужъ таперича, любезный, видно шалишь, будетъ теб надо мною куражиться, покуражился! Таперича какъ бы еще я надъ тобою не поломался — вотъ что. Тоже вить какъ придется платить-то… Можетъ, побольше тыщи рублей — почешешь за ухомъ и ты, любезный, не пондравится!..

Впрочемъ, отъ Писарька и ‘мирового’ мысли Алекся Ивановича скоро перешли на хозяйство, на ту землю, которая уже и дняхъ сдлается его неотъемлемой собственностью, на т порядки и устройство, которые поспшитъ онъ завести въ своемъ любезномъ двор. Будутъ у него восемь лошадей, три коровы, новый овинъ надо выстроить, по неуправк, пожалуй, придется работника взять…

Занятый этими розовыми мечтами, Алексй Ивановичъ скоро вышелъ изъ барской усадьбы и миновалъ Блыя Глины.

Публика, бывшая у мирового судьи, давно уже разбрелась, а т, кому приходилось идти въ одну сторону со Щаствевымъ, далеко опередили его: одни ушли ране конца засданія, другіе хотя и дождались этого конца, но успли исчезнуть, пока Алексй Ивановичъ объяснялся съ мировымъ.

Такимъ образомъ Щастневъ совсмъ одиноко шелъ по знакомой дорог.

Онъ уже добрался до песоченскаго перекрестка (что составляло почти половину пути), когда услышалъ за собою торопливый топотъ лошади: кто-то скакалъ верхомъ, поднимай цлое облако пыли.

Алексй Ивановичъ посторонился съ узкаго проселка, чтобы пропустить всадника впередъ, но, къ нкоторому его удивленію, незнакомецъ круто осадилъ лошадь, и прямо обратился къ нему съ опросомъ:

— Не ты будешь Алексй Ивановъ Щастневъ съ Богодухова?

— Я…

— Ну, вотъ!

Всадникъ проворно соскочилъ съ лошади.

— Держи!— передалъ онъ поводья Щастневу.— Садись верхомъ, да отведи лошадь къ Писарьку, въ Верхній Хуторъ. Мировой судья, Александръ Васильевичъ приказали, потому — теб все равно: почитай, что по дорог.

— Ла-а-дно… А вы сами кто такіе будете?

— У Александра Васильевича, у мирового, въ кучерахъ служу.

— О-о-о! А прежній-то что же, Емельянъ Антоновичъ? Уволился, стало-быть?

— Зачмъ! Я въ род какъ его помощникъ, за конюха состою.

— Та-а-акъ…

— Ну, смотри же, братъ, доставь лошадь въ исправности, баринъ приказалъ. Прощавай! Да ты — слышь!— не гони ее занапрасно… поспешь.

— Ладно, предоставлю, будь въ надежд. Чево гнать? Прощенья просимъ.

Конюхъ быстро ушелъ назадъ, а Щастневъ слъ на давно знакомую кобылу, и шажкомъ похалъ своей дорогой, давись про себя: зачмъ это ‘Синичка’ попала въ мировому?

— Ншто купить ее не хочетъ ли, такъ, можетъ, на спытокъ бралъ?— догадывался Алексй Ивановичъ.— Мудренаго въ этомъ нтъ, что на спытокъ.

Однако Щастневъ не прохалъ и полверсты, какъ конскій топотъ опять раздался за его спиною.

На этотъ разъ верховые скакали цлою кучкой человкъ въ семь.

Они, конечно, весьма быстро догнали Алекся Ивановича, который подвигался впередъ только самымъ неторопливымъ шажкомъ, и затмъ…

Затмъ произошло нчто до такой степени неожиданное и непонятное для нашего героя, что онъ даже совсмъ одурлъ на извстное время, и далеко не вполн былъ увренъ: на яву, или только во сн видитъ онъ все происходящее.

Верховыми оказались: самъ Николай адевичъ Писарекъ, двое его работниковъ, урядникъ, да три крестьянина изъ Песочни.

Вс они разомъ окружили Алекся Ивановича, и начало, невообразимый гвалтъ.

— Ага! Такъ вотъ оно что! Вотъ у насъ, стало-быть, кто эфтими длами займается! Ловко! Очень даже превосходно! Ребята, чево смотрть? Крути ему руки назадъ! Ахъ, ты идолъ-анаема! Ахъ, ты…

Совершенно ошеломленнаго Щастнева сорвали съ лошади, навалились на него впятеромъ, смяли, и дйствительно начали вязать ему руки такъ безцеремонно, что чуть не повывихнули ихъ въ плечевыхъ суставахъ, а отъ усерднаго урядника тутъ хе ‘влетло’ ему и нсколько весьма добросовстныхъ пинковъ (въ водахъ служебной неукоснительности).

— Братцы!— взмолился Алексй Ивановичъ.— Да, что-жъ это будетъ? за что? чево я сдлалъ?

— Чево-о-о? Ахъ, ты Езопъ, безстыжіе твои глаза! Ахъ, ты… Еще спрашиваетъ! Чево-о-о!!

Новый изрядный ‘толчокъ’ кулакомъ въ зубы преподанъ былъ Щастневу въ вид разъясненія.

Однако мало-по-малу изъ общаго гвалта выдлялись слова и цлыя фразы, на основаніи которыхъ можно было кое-какъ уяснить себ слдующую связь событій:

Лошадь ‘Синичка’ въ эту же ночь была украдена у Писарька съ ночного въ Верхнемъ Хутор. По какимъ-то свжимъ слдамъ урядникъ, вмст съ двумя работниками потерпвшаго, бросился съ обыскомъ въ Песочню, куда, покончивъ свое дло у мирового судьи, вскор прибылъ и самъ Николай адевичъ. Въ Песочн ничего не нашли. Однако, предполагая затмъ прохать еще въ Цитово, на всякій случай захватили съ собою трехъ понятыхъ. Но въ Цитово не попали, потому что на пути встртился ‘нкоторый неизвстный человкъ’ (позабыли или не сочли нужнымъ спросить: кто онъ именно, и откуда?) и указалъ, будто по богодуховской дорог только-что прохалъ крестьянинъ, верхомъ на пгой кобыл, которая, какъ видно изъ объясненныхъ примтъ, во всхъ статьяхъ походитъ на украденную. Трудно ршить, по какому странному предчувствію Николай адевичъ Писарекъ такъ разговорился со встрчныхъ ‘неизвстнымъ человкомъ’, и вдругъ ему настолько поврилъ, что, отложивъ поискъ въ Цитов, бросился на богодуховскую дорогу. Во всякомъ случа, предчувствіе не обмануло почтеннаго старшину: черезъ какія-нибудь пять минутъ, преслдователи уже настигли Щастнева, хавшаго верхомъ на украденной Синичк.

— Братцы! Такъ ншто я ее кралъ?!— воскликнулъ Алексй Ивановичъ, постигнувъ, наконецъ, въ чемъ именно его обвиняютъ.

— А то кто же? Ужъ не сама ли къ теб прибжала?— насмшливо возразилъ урядникъ.

— Нтъ, хуть не сама. Мировой приказалъ мн доставить ее къ Миколаю атичу на Верхній Хуторъ, вотъ что. Я и похалъ, потому — мы не можемъ ослухаться. А про воровство я знать не знаю, вдать не вдаю, разрази меня Господь!

— Мирово-о-ой?! Это еще что! Который?

— Все нашъ же, Лександра Василичъ.

Алексй Ивановичъ разсказалъ дло во всей подробности, и притомъ такъ убдительно, что даже урядникъ на минуту задумался.

— Ты вдь врешь врно? Только морочишь насъ баснями?— воскликнулъ онъ подозрительно.

— Вотъ т хрестъ, истинная правда!— перекрестился Алексй Ивановичъ.

— Что за дьявольщина?.. Впрочемъ, это проврить не долго. А покуда — маршъ впередъ!

XIII.

Къ великому ужасу и недоумнію Алекся Ивановича, ссылка на мирового судью отнюдь не оправдалась. Щемятевъ ршительно заявилъ, что не только лошади Писарька, но и никакой лошади вообще въ тотъ день никому и ни съ кмъ не посылалъ, да наконецъ, и особаго конюха или подкучера у себя на служб вовсе не иметъ.

Такимъ образомъ неблагопріятныя обстоятельства, въ которомъ такъ нежданно очутился Алексй Ивановичъ, разомъ приняли самый угрожающій характеръ.

Того ‘молодого малаго, черноволосаго, съ усиками’ (такъ описывалъ его наружность Щастневъ), который будто бы передалъ нашему герою украденную лошадь, и разыгралъ роль барскаго конюха — разумется, нигд не оказалось. Да его и не искали, потому что въ самое существованіе его никто не врилъ. Въ самомъ дл, ‘чего ради воръ станетъ добровольно возвращать украденную вещь? А, главное, съ какою цлью и къ чему было припутывать имя мирового судьи? Ясно, что настоящій воръ — то-есть, Щастневъ — растерявшись въ первую минуту, съ испуга наговорилъ Богъ знаетъ какого вздора, а ужъ теперь волей-неволей держится своихъ дикихъ показаній’.

Такъ разсуждала ‘полицейская власть’, не допуская никакихъ сомнній въ виновности Щастнева. Но вдь ихъ и не допускалъ. Еще бы, поимка съ поличнымъ! Въ Богодухов общее волненіе, вызванное этой поимкой, а затмъ и арестомъ Алекся Ивановича, было неописуемо, но мнніе богодухоховцевъ сложилось ршительно не въ пользу нашего героя. Теперь съ особенною силой сказались послдствія ловкой политика Писарька, а также тхъ перебранокъ, которыя въ послднее время по необходимости случались между Алексемъ Ивановичемъ и его односельцами. Поднялось общее неистовое галднье… И же? Въ этомъ гвалт нельзя было разслышать почти ни одного сочувственнаго слова о Щастневыхъ, зато многіе, не таясь выражали свое торжество и злорадство.

Но, можетъ быть, наиболе замчательнымъ явленіемъ должно призвать тотъ фактъ, что вс эти люди, столь близко знавшіе Алекся Ивановича въ теченіе цлой жизни, вдавшіе вс его дла и обстоятельства до послдней мелочи, жившіе съ нимъ, такъ сказать, одной общей жизнью и общими интересами — нисколько и на одну минуту не усомнились въ его виновности, а напротивъ, поврили ей вполн искренно, и на вс его горячія клятвы и отрицанія отвчали только самой обидной насмшкой или или просто площадной бранью. Мало того: вдругъ припомнили и прежнія пропажи на сел. У одного вытащили полотна изъ незапертаго сундука, у другого свели лошадь, у третьяго украли окорокъ да куль муки, четвертому околотили копну ржи възагон — и все это было теперь поставлено въ счетъ Алексю Ивановичу. ‘А выходитъ, говорили, надо примчать, какъ иныя прочіе, которые то-есть ловкіе, сдобыть умютъ. Ну только сдобывка эта — очень довольно острогомъ пахнетъ’.

Вообще на счетъ острога общественное мнніе богодуховцевъ установилось съ замчательной твердостью. Даже т не многіе обыватели, которые еще сохранили искру сочувствія къ Алексю Ивановичу, должны были признать, что ужъ отъ острога ему не отвертться. Пойманъ съ поличнымъ! Что тутъ сдлаешь? А большинство въ этой тюремной перспектив даже законное удовлетвореніе своему взволнованному чувству: ‘пусть-ка посидитъ, такихъ учить надо!’ — говорили обыватли съ нескрываемымъ удовольствіемъ. ‘Да и посидитъ, это ужъ будь въ надежд!’ — ршалъ богодуховскій людъ съ полнымъ единодушіемъ.

Однако, на этотъ разъ общественному мннію пришлось крпко ошибиться.

Александръ Васильевичъ Щемятевъ, разобравъ дло Щастнева въ своей камер 12-го августа, объявилъ приговоръ въ окончательной форм. Изложивъ обстоятельства дла, судья заключилъ приговоръ слдующимъ соображеніемъ:

… ‘Во всемъ этомъ остается пока не вполн яснымъ одно: кому и зачмъ понадобилось всунуть подсудимому краденную лошадь подъ ложнымъ предлогомъ? Однако и это, можетъ быть, достаточно разъясняется тмъ обстоятельствомъ, что потерпвшій состоитъ въ тяжб съ обвиняемымъ, причемъ споръ идетъ по поводу весьма серьезныхъ интересовъ. Поимщикомъ оказался при этомъ самъ потерпвшій, причемъ, по какой-то необыкновенной случайности, онъ настигъ обвиняемаго черезъ нсколько минутъ посл того, какъ тотъ усплъ ссть на лошадь. Все это можетъ повести къ нкоторымъ догадкамъ. Но для судебнаго ршенія однихъ догадокъ недостаточно, какъ бы ни казались он правдоподобны, и потому въ настоящемъ дл я не считаю возможнымъ признать недобросовстность обвиненія. Однако, еще мене возможнымъ я полагаю признать, основываясь на такомъ сомнительномъ обвиненіи, виновность подсудимаго’.

Въ силу 119 ст. уст. угол. судопр., судья приговорилъ Щастнева ‘по суду оправдать’. А Николай адевичъ Писарекъ, къ немалому изумленію всхъ присутствовавшихъ въ камер, охотно заявилъ свое на приговоръ ‘удовольствіе’, и тотчасъ подписалъ таковое въ протокол судьи. Такимъ образомъ, оправдательное ршеніе вступило въ законную силу и стало безповоротнымъ.

— Когда ужъ самъ господинъ судья человка помиловалъ, такъ я-то его и подавно губить не намренъ,— выразился Николай адевичъ.— Мн что? Богъ съ нимъ! Пусть ему простится, лишь бы въ другой разъ не гршилъ.

XIV.

Усердно помолился Щастневъ, выйдя изъ камеры, на золоченый крестъ блоглинской церкви.

— Ну, ужъ только и судья!— дивился онъ въ душ, покачивая головою.— Одно слово, наскрозь тебя видитъ! Попадись я таперича къ другому — скажемъ, хоть въ жирятинскому барину — чево тамъ! Сидть бы мн въ острог безо всякаго сумлнія, то-есть въ лучшемъ бы вид закаталъ. Потому сичасъ: ‘Гд — скажетъ — лошадь взялъ?’ — Люди дали.— ‘Какой теб лшій давалъ? Покажь ево сюды! Гд онъ?’ Да, покажь! А я откудова его возьму, лшаго-то, коли ево нтути? ‘А коли ты — скажетъ, при томъ раз съ лошадью самъ-одинъ поймавъ, значитъ, одинъ ты и должонъ отвтствовать’.

Но теперь вс страхи и опасенія исчезли навсегда: Алексй Ивановичъ возвращался домой оправданнымъ и свободнымъ человкомъ, съ радостнымъ чувствомъ полнаго успокоенія. А впереди предстоитъ еще новое, крупное дло, которое необходимо ‘охлопотать’ во что бы то ни стало, потому что на немъ покоились вс надежды, зиждутся вс мечты о будущемъ благополучіи. Однимъ словомъ, предстоитъ полученіе вводнаго листа! И дйствительно листъ этотъ до такой степени овладлъ всми мыслями и чувствами Алекся Ивановича, что, наконецъ, даже приснился ему, наканун поздки въ городъ, приснился въ какомъ-то необыкновенно огромномъ вид, покрывъ собою чуть не половину Мокрецовъ, а затмъ явились нотаріусъ, судебный приставъ, съ огромной цпью на груди, и десятокъ знакомыхъ крестоянъ, свидтелей ввода, потомъ вдругъ — колокольный звонъ… большая площадь… множество народа… и на площади онъ, Щастный раздаетъ землю въ наймы, вс толпятся вокругъ, кланяются подобострастно, подаютъ деньги… много денегъ! Словомъ, приснился какой-то сумбуръ, но сумбуръ, приведшій Алекся Ивановича въ самое счастливое настроеніе духа, исполненное нкоторой восторженной ршимости.,

Подъ вліяніемъ этой ршимости, онъ даже безъ всякихъ страховъ, но съ бодрымъ упованіемъ отправился въ городъ. Да чего ему бояться? Вдь самъ Александръ Васильевичъ заврилъ, что дло вовсе пустое: попросить нотаріуса — только и всего, ужъ потомъ нотаріусъ все самъ знаетъ, и охлопочетъ въ лучшемъ вид, потому — за это вдь онъ и деньги беретъ.

Однако, побывъ въ город, онъ нсколько пріунылъ. Готовность со стороны нотаріуса онъ дйствительно встртилъ полнйшую, но — увы!— далеко не безкорыстную. По разсчету, въ удовлетвореніе требованій гг. нотаріуса и судебнаго пристава приходилось продать послднюю лошадь, да пожалуй, и того не хватитъ. Было надъ чмъ призадуматься! Но съ другой стороны — жребій уже брошенъ, дло заведено, и волей-неволей приходится идти до конца, на милость Божію. Не останавлтваться же въ самомъ дл, посл всего, что сдлано, передъ пожертваніемъ какой-нибудь лошади! Нтъ, видно назвался груздемъ, такъ ползай и въ кузовъ… Притомъ Александръ Васильевичъ ясно сказалъ: ‘представь только вводный листъ, и черезъ три минуты все твое дло будетъ кончено’. Да, кабы только Господь благословилъ кончить…

Алексй Ивановичъ очевидно еще не имлъ понятія о томъ, что три минуты въ камер мирового судьи очень часто соотвтствуютъ тремъ мсяцамъ дальнйшаго производства, что существуютъ еще такія вещи, какъ апелляція въ създъ, выдача исполнительнаго листа, назначеніе г. предсдателемъ създа судебнаго пристава, обязаннаго привести въ исполненіе то, что ршилъ судъ, затмъ недосугъ вышеозначеннаго г. судебнаго пристава, иногда даже очень продолжительный, затмъ необходимые антракты между всми этими актами судебной процедуры — антракты, опять-таки неопредленно-длинные, если тяжущійся по неопытности не вдаетъ, что ни выдача исполнительнаго листа, ни назначеніе судебнаго пристава не могутъ состояться безъ его особой на то просьбы. Словомъ, мало ли есть на свт гарантій для обезпеченія неподкупности правосудіи и равенства всхъ передъ закономъ!

Между тмъ въ сел Богодухов совершилось событіе высокой важности, о которомъ, однако, Алексй Ивановичъ, находясь ‘въ губерніи’, еще ничего не зналъ. Въ ту же ночь, когда онъ до свта выбрался изъ дома (по обычаю пшкомъ), чтобы во время, то-есть ‘на зорьк’, поспть къ пассажирскому позду — изъ села Богодухова были выкрадены три лучшія лошади, принадлежавшія Терентію Лупоносову да Кузьм Савватеву, двумъ изъ наиболе вліятельныхъ членовъ крестьянскаго ‘міра’. Понятно, что подобный случай произвелъ въ Богодухов великую сенсацію и крайній переполохъ: тотчасъ заявили полиціи, дали знать даже въ сосдній уздъ, распрашивали, искали, здили въ разныя стороны — и ничего не нашли.

Кража эта была всецло и всмъ міромъ приписана Щастневу, котораго уходъ изъ дому такъ неудачно совпалъ съ временемъ ея совершенія. Всмъ селомъ и въ одинъ голосъ говорили, будто теперь надо ждать еще и не такихъ вещей отъ Алекся Иванова, потому что если ужъ онъ пойманъ былъ съ поличнымъ, да и то выкрутился — чего-жъ ему бояться? За то и общее противъ него озлобленіе дошло до крайности, такъ что легко могло повести къ опасному взрыву. Слышались рчи о томъ, что даже воронъ находитъ себ добычу на сторон, но никогда не воруетъ въ тхъ мстахъ, гд постоянно живетъ: значитъ, ‘воронья душа лучше иной христіанской’, что при деньгахъ да съ умомъ, пожалуй, грабить можно, сколько уши, все сойдетъ, но съ другой стороны отъ бшеной собаки судъ не защита: пока на нее будешь жаловаться, а она все село перекусаетъ и дальше побжитъ. Терентій Лупоносовъ и Кузьма Савватевъ, въ пылу озлобленной горести, съумли возстанови свой ‘міръ’ противъ Щастнева до той степени возбужденія, которая никогда не проходитъ даромъ, а непремнно разршается какою-нибудь нечаянностью, и очень часто — совсмъ не желательной.

Алексй Ивановичъ, не подозрвая ничего подобнаго, пробылъ два дня ‘въ губерніи’, а затмъ на третій спокойно м. вращался домой, не то счастливый, не то печальный, потому что съ одной стороны нотаріусъ общалъ ему положительно изготовить все нужное черезъ недлю, но съ другой — приходилось тратить сорокъ рублей. Сумма огромная, а гд ее взять? Ясно, что безъ продажи послдней лошади обойтись было невозможно.

Алексй Ивановичъ, глубоко задумавшись, уже подходилъ къ Богодухову, когда въ сторон отъ дороги увидалъ Кузьму Савватева, пахавшаго свой загонъ. Щастневъ зналъ его за одни изъ своихъ недавнихъ, но самыхъ ожесточенныхъ недруговъ и притомъ, занятый серьезными мыслями, вообще не имлъ расположенія въ болтовн, а потому, сдлавъ видъ, будто не замчаетъ или скоре не желаетъ замтить Савватева, намревался пройти мимо своей дорогой. Но къ удивленію на этотъ И самъ Кузьма съ преувеличенной вжливостью снялъ передъ нимъ шапку и отвсилъ нижайшій поклонъ.

— Алексю Ивановичу! Гд побывалъ, да каково погулялъ?

— Здравствуй!— буркнулъ на ходу Щастневъ, больше себ подъ носъ.— Гд побывалъ, тамъ насъ нтути.

— Выгодно ли моими лошадками расторговался? По чмъ пошли?

— Что-о?— пріостановился Щастневъ.

— Я говорю: лошадки-то мои по чемъ пошли? Лошади добрыя, надо полагать, ты ими обиженъ не былъ… Особливо чаленькая.

Алексй Ивановичъ окончательно остановился, и всею своею особою разомъ повернулся въ Кузьм.

— Каки твои лошадки? Чево ты мелешь?

Но Кузьма Савватевъ въ отвтъ только расхохотался очевидной злостью.

— Ужъ быдто не знаешь?

— Конечно, не знаю.

— Мотри, крутель!— вдругъ разразился Кузьма, освирпвъ я потрясая своими огромными кулачищами въ воздух.— Крутишься ты ловко, добре ловко, только на этотъ разъ теб ужъ не сойдетъ, анаемская твоя душа! Да разрази меня Господь, Царица небесная, если я теб это такъ и попущу. Попомни, Алеха! Попомни! Попомни!

— Да чево теб надоть? Чево ты и въ самъ-дл присталъ, ровно банный листъ!..— крикнулъ Алексй Ивановичъ, въ свою очередь начиная сердиться.— Скажи толкомъ: какія твои лошади?

Но Кузьма Савватевъ вмсто отвта только плюнулъ, что было мочи, а затмъ, повернувшись къ своей кобыл, жестоко хлестнулъ ее кнутомъ, вслдствіе чего кобыла вся встрепенулась, вытянулась и съ необычайнымъ усердіемъ потащила соху.

Алексй Ивановичъ постоялъ, поглядлъ на это, тоже плюнулъ и, махнувъ рукой, пошелъ дальше своей дорогой.

— А провались ты совсмъ!— только проворчалъ онъ себ подъ носъ.

Однако, возвращеніе Алекся Иванова въ свое родное село на этотъ разъ сопряжено было съ такими странностями, которыя не могли не броситься ему въ глаза съ первыхъ же шаговъ. Едва усплъ онъ появиться изъ-за околицы, какъ уже на улиц раздались восклицанія: ‘Мотри, мотри, братцы: Алешка Щастневъ вернумшись! Алешка Щастневъ идетъ!’ И дйствительно, ребятишки высыпали со всхъ дворовъ, глазя на него, какъ на диковиннаго звря. Зато два-три встрчныхъ крестьянина ршительно отвернулись отъ него въ сторону, а нкоторыя бабы, ни съ того, ни съ сего, послали ему вслдъ самыя нелестныя замчанія. Однимъ словомъ, Алексй Ивановичъ даже совсмъ растерялся и поспшилъ укрыться домой, съ невольнымъ чувствомъ тоскливой робости: что, молъ, еще подялось? почему все село точно блены обълось?

Дома, не то съ радостью, не то съ плаксивымъ воемъ, на него тотчасъ же накинулась Катюха.

— Ну, Иванычъ, заждалась я тебя! Тутъ такое… такое вышло, что хоть и глазъ не показывай на улицу. У, вы, изверги проклятые!..

И Катерина Захаровна, вдругъ разразившись горячими слезами, съ ненавистью погрозила кулакомъ на окна. Даже все лицо ея перекосилось отъ злобы.

— Что у васъ тутъ стряслось?— тревожно спросилъ Алексй Ивановичъ.— Разскажи ты толкомъ.

Жена стала передавать ему вс подробности послднихъ богодуховскихъ событій, однако прежде, чмъ успла изложить до конца исторію своихъ многочисленныхъ обидъ и огорченій, въ изб появился дядя Кукишъ.

Молча, но съ широчайшей улыбкой на сіяющемъ лиц, сталъ онъ посреди комнаты и глядлъ, не сводя глазъ, на Щастнева, словно любуясь имъ, какъ прелестною картинкой.

Нсколько мгновеній никто не говорилъ ни слова.

— Здравствуй, деверь!— хмуро привтствовалъ его наконеді Алексй Ивановичъ.

— Здравствуй, здравствуй, зятекъ. Эхъ, да и умственный и ты человкъ, какъ посмотрю я таперича! Вотъ ужъ умственный Вотъ умственный!

— Ну, опять замолола мельница!— съ ожесточеніемъ плюпула Катерина Захаровна.— Тьфу ты, пьяное горло! И чего вяжешься? Безъ тебя довольно тошно.

— Цыть, Катюха!— все такъ же сіяя всей своей физіономіей, обернулся къ ней дядя Кукишъ.— Ужъ я тоже не лыкомъ шитъ: понимаю, очень. Чево ты, дура, таишься? Вить я, чать, не чужакъ вамъ, не кто да нибудь, а братъ родный. Ты ни спроси мужа-то. Ну, только теб, за такимъ мужемъ бымши, надоть цлый вкъ Бога молить. За нимъ не пропадешь! Николи!

— Пьяная ты рожа!— съ презрніемъ повела плечами Катерина Захаровна.

— Пьяная? Такъ что-жъ? Нтъ, мать, Кукша Захаровъ, даромъ что пьянъ, одначе понимаетъ въ лучшемъ вид. А только Алексю Ивановичу, зятьку своему, я дйствительно въ ножки поклонюсь, потому какъ онъ того стоитъ, заслужилъ.

Усталый, смущенный и разсерженный Алексй Иванович наконецъ не выдержалъ: онъ вдругъ съ бранью накинулся на дядю Кукиша и вытолкалъ пьянаго родственника просто въ шею,

Однако и тмъ не кончились треволненіе которыя суждены ему было переиспытать въ этотъ злополучный день.

Когда уже давно наступилъ вечеръ и даже совсмъ стемнло — въ дверяхъ его скромнаго жилища вдругъ появились дв темныя человческія фигуры.

Всмотрвшись, Алексй Ивановичъ съ досадою и тревогой узналъ въ нихъ Козьму Савватева да Терентія Лупоносова.

Постители, впрочемъ, повидимому, явились безъ всякихъ враждебныхъ намреній. Остановясь у самаго порога, они степенно помолились на передній уголъ, и затмъ, честь-честью отвсили по поясному поклону ‘хозяину и хозяюшк’.

— А мы къ теб, Алексй Ивановичъ. — первый заговорилъ Терентій, небольшой человчекъ среднихъ лтъ, съ живыми черными глазками, который любилъ выражаться елейно, сладко и наставительно, но подчасъ весьма ехидно.

— Чтожъ… Садитесь, гости будете…

— На томъ благодаримъ.

Гости, по приглашенію, чинно услись на скамью.

— Подчивать-то васъ нечмъ…

— Каки тутъ подчиванья… не для того пришли… А ты вотъ что, Алексй Ивановичъ, ты вдь это, ей-Богу, только такъ, занапрасно осерчалъ на насъ.

— Я?

— Вотъ т хрестъ, занапрасно! Можетъ, теб кто и говорилъ про насъ, быдто какъ мы, то-есть, ругатели, ну, только это одни пустыя слова, врь совсти… Конечно, что промежъ людей на всякъ часъ не убережешься: иной разъ, можетъ, и сболтнешь чево-нибудь лишнее… Такъ рази за это сичасъ серчать? Что ты, Алексй Ивановичъ, побойся Бога! По сусдски ка-бы такъ-то длать не гожо.

— Чево не гожо?

Терентій Лупоносовъ и Кузьма Савватевъ переглянулись между собою, и вдругъ оба, точно по уговору, повалились Щастневу въ ноги.

— Коли виноваты, прости насъ, Алексй Ивановичъ, не попомни зла. Самъ знаешь, хако таперича время: безъ скотины чистая смерть, пропадать надо вовсе. Умилися надъ нами! Поучить насъ — поучи, за обиду за свою, коли что, возьми съ насъ хоть по пятковому билету — а лошадокъ-то отдай назадъ. Самъ видишь, всему двору разоренье!

Напрасно Щастневъ и клялся всми святыми, и заврялъ чуть не со слезами, что его обнесли, оболгали и ‘опорочили’, что онъ ничего знать не знаетъ и вдать не вдаетъ про украденныхъ лошадей, что у него даже въ мысляхъ никогда не было ‘займаться’ воровствомъ, что дло съ лошадью Писарька — одинъ ‘подвохъ’, и больше ничего… Крестьяне упорно стояли передъ нимъ на колняхъ, упорно набавляя по рублику да по полтиннику ‘за обиду’ и вымаливая своихъ лошадей обратно.

Наконецъ, терпніе со обихъ сторонъ стало истощаться, и въ рчахъ начали проскальзывать недобрыя слова. Крестьяне поднялись на ноги, и мало-по-малу смиренно-примирительный тонъ ихъ круто измнился. Посыпались угрозы, крпкая брань, голосъ Катерины Захаровны повысился до самыхъ рзкихъ нотъ… Начиналось нчто безобразное, грубое и мучительное.

Разстались посл этихъ объясненій чуть не съ пною у рта, еще худшими врагами, чмъ прежде, а по Богодухову сдлалось извстнымъ, что Алексй Ивановъ похваляется обокрасть все село цликомъ, со всею его требухой.

XV.

Двадцать перваго августа, утромъ, Алексй Ивановичь былъ наконецъ введенъ во владніе Мокрецами, съ точнымъ соблюденіемъ всхъ законныхъ формальностей. А Николай адевичъ Писарекъ, въ то же памятное утро, съ сокрушеннымъ видомъ объявлялъ Кузьм Савватеву и Терентію Лупояосову, что полиція ршительно отказалась начать судебное преслдованіе противъ Щастнева, по поводу кражи ихъ (то-есть Кузьмы и Терентія) лошадей, такъ какъ ясныхъ уликъ не имется, а Щастневъ ужъ доказалъ, что, даже пойманный съ поличнымъ, опять суметъ выйти сухимъ изъ воды.

— Что-жъ, значитъ, намъ таперича такъ и пропадать черезъ ево!— воскликнули крестьяне, совершенно возмущенные этимъ извстіемъ.

Николай адевичъ только пожалъ плечами.

— Какъ быть, братцы! Человкъ пронзительный, къ нему не подступишься. Тоже вдь и начальство… надо судить по человчески: какая есть сладость хотя бы становому или, скажемъ уряднику писать актъ, безпокоиться, а между прочимъ для того, чтобъ Алеха надъ ними же въ глаза понасмялся. Слышали, какъ съ моей лошадью вышло? Ужъ не вашему длу чета: съ поличнымъ. Но вдь у судьи-то я не зналъ, въ которую сторону глазами хлопать, отъ совсти: такъ онъ меня же подвелъ!

— Выходитъ, на ево и суда нтути.

Николай адевичъ развелъ руками.

— Миколай атичъ, да неужъ такъ-таки и средствій противъ ево никакихъ нтути?

— Средствій? Зачмъ? Средствія завсегда есть. Какъ можно чтобъ не было средствій!

Убитыя лица крестьянъ вдругъ нсколько просвтлли и оживились самымъ жаднымъ вниманіемъ. Кузьма Савватеичъ даже рванулся впередъ.

— Миколай атичъ! Отецъ! Такъ вы-жъ не оставьте насъ, темныхъ людей: научите для-ради Бога, не дайте пропасть!

— Научить, пожалуй, можно… Зачмъ не научить? Только дло-то ужъ надо повести скоро да строго. А то какъ бы хуже чего не вышло.

— Отецъ! Да мы не то что… мы всей душой! Мы… Да что тутъ! Только укажи.

— Ладно, укажемъ…

Затмъ послдовало между Писарькомъ и обокраденными крестьянами очень подробное и очень серьезное совщаніе, результатомъ котораго, въ тотъ же день вечеромъ, была мірская сходка въ сел Богодухов. А на этой сходк шла рчь ни боле, ни мене, какъ объ удаленіи Алекся Иванова Щастнева изъ общества богодуховскихъ крестьянъ и представленіи его въ распоряженіе правительства, какъ завдомаго вора, человка порочнаго и вреднаго сельскому обществу во всхъ отношеніяхъ.

Самого Алекся Ивановича въ это время дома не было: онъ со своимъ вводнымъ листомъ отправился въ Краснополье, къ ‘знающему человку’, чтобы изготовить прошеніе на Писарька (такъ какъ батюшка, о. Михаилъ, въ послднее время очень охладлъ къ длу Щастневыхъ, и ршительно отказался написать новое прошеніе).

Сходка происходила въ высшей степени пьяная и бурная, потому что, вопреки обычаю, цлое ведро роспили еще до ея начала. Виномъ угощали Кузьма Савватевъ и Терентій Лупоносовъ, будто бы на собственныя деньги, хотя подобная щедрость казалась очень странной со стороны этихъ сельскихъ ‘горлановъ’, привыкшихъ угощаться на чужой, но отнюдь не на собственный свой счетъ. Впрочемъ, сходка была въ такомъ настроеніи, что не обратила бы вниманія даже на большую странность: слишкомъ ужъ вс были возбуждены и заняты главнымъ вопросомъ дня.

За Алекся Ивановича — увы!— нашлось только очень немного заступниковъ, да и т говорили такъ робко и неувренно, что слабая рчь ихъ была положительно заглушена протестами самаго запальчиваго негодованія.

Вообще сходка шла обычнымъ порядкомъ всхъ крестьянскихъ сходокъ, то-есть, происходило какое-то совмстное галднье множества голосовъ, энергическое размахиваніе руками, и выкрикиванье совершенно отрывочныхъ, короткихъ, повидимому, безсмысленныхъ или ужъ совсмъ не идущихъ къ длу фразъ, которыми однако каждый силился перекричать своего сосда, по мр собственныхъ голосовыхъ средствъ. Однимъ словомъ, совершалась та странная безтолочь, которая безусловно непостижима для всякаго изъ постороннихъ слушателей, но, къ удивленію, оказывается вполн вразумительной для самихъ крестьянъ, отлично понимающихъ другъ друга.

Какъ бы то ни было, не прошло и получаса, какъ участь Щастнева уже была ршена этою полупьяной и возбужденной толпою. Писарь, устроившись на высокомъ и довольно просторномъ крыльц питейнаго дома, изготовился писать приговоръ, подъ которымъ предстояло приложить руку всмъ бывшимъ на лицо домохозяевамъ.

Тогда вдругъ раздался яростный и раздирающій женскій крикъ, который, на минуту покрывъ собою весь шумъ сходки, заставилъ невольно вздрогнуть отъ нечаянности и писаря, и многихъ въ толп.

— Христопродавцы! Іуды! Каторжники!— вопила женщина, повидимому захлебываясь отъ здобы и отчаянія. А затмъ въ середину круга, образованнаго сходкой, влетла Катерина Захаровна, вся пылающая, дрожащая, съ растерзанною на груди рубахой и космами распустившихся, встрепанныхъ волосъ. Крайніе на сходк мужики, стараясь удержать ‘бшеную бабу’, сорвали платокъ съ ея головы, и вообще привели костюмъ ея въ безпорядокъ, но Катерина Захаровна, съ необыкновенной силою отметнувъ ихъ въ сторону, вырвалась на самую середину.

— Іуды! Разбойники! Пропойцы!— кричала она въ дикомъ изступленіи.— Что вы затяли? Какъ только васъ, окаянныхъ, не разразитъ громъ небесный! Какъ вы не подохнете вс отъ черной немочи!..

Ошаллые мужики молча стояли вокругъ этой отчаянной женщины, которая, со своими сжатыми кулаками, со своимъ пылающимъ и грознымъ взоромъ казалось, тутъ же готова была умереть, защищая дорогую семью. Но писарь переглянулся съ Терентіемъ Лупоносовымъ и, спокойнымъ тономъ замтивъ, что участіе женщинъ на сход не допускается, приказалъ десятскому ‘убрать’ Катерину. Это какъ бы разбудило оцпенвшую толпу. ‘Бшеная баба’ выла, кусалась, царапалась, была за это, разумется, крпко бита въ свою очередь, но наконецъ ее куда-то оттащили и припрятали.

Однако впечатлніе, оставленное на сходк ея проклятіями, было глубокое и очень тягостное… Какъ-то вдругъ притихли самые запальчивые голоса, и присмирли самые ярые обвинители Алекся Ивановича. Этимъ минутнымъ смущеніемъ толпы очень ловко воспользовался Терентій Лупоносовъ, для того, чтобы заставить себя выслушать съ должнымъ вниманіемъ. Вскочивъ на высокое крылечко кабака, онъ снялъ шапку и въ поясъ поклонялся ‘міру’.

— Православные христіане! Дозвольте сколько-нибудь рчь держать,— началъ онъ своимъ обыкновеннымъ елейнымъ тономъ.

Толпа, еще не одолвшая смущенія, рада была новому оратору и охотно къ нему повернулась.

— Православные христіане! За что на насъ такая напасть? За что весь сходъ опорочила одна шальная баба? Да еще диви бы кто, а то изъ воровского двора сыскалась намъ уставщица! Ну, я такъ надюсь: не пропойцы мы и не каторжники, и не Іуды. Мать-Царица небесная! (Терентій снялъ шапку и медленно съ глубокимъ благоговніемъ перекрестился на церковь). Да я, можетъ, тыщу рублевъ взять не согласенъ, если напримръ душу за это погубить, али злодйство какое ни есть принять на совсть. Заступи, Владычица! А кто меня, можно сказать, разобидлъ, разорилъ въ корень воровскимъ манеромъ — вдругъ онъ же можетъ и порочить меня самыми низкими словами! Ахъ, Господи!.. Православные христіане! Не берите вы великаго грха на душу! Пожалйте своихъ дтокъ махонькихъ! Не дайте пропасть цльному міру изъ-за одного вора непутящаго!

Почти не давъ кончить Терентію Лупоносову, толпа, въ отвтъ на его рчь, разразилась неистовымъ гамомъ, и притомъ такъ, что ужъ не могло быть ни малйшихъ сомнній въ смысл окончательнаго ршенія сходки. ‘Отрочи, писарь, строчи!’ кричали десятки голосовъ. Никто не хотлъ и думать о проклятіяхъ Катерины. ‘Чево тамъ и въ самъ-дл!’ говорили другъ другу. ‘Вора помиловать, а самимъ пропадать?

Однако среди общаго, еще не улегшагося волненія на высокое крыльцо кабака вскочилъ новый ораторъ. Это былъ Кузьма Савватевъ.

— Ребята! Погоди, дай слово сказать!— воскликнулъ онъ такимъ громовымъ голосомъ, который совершенно выдлился изъ общаго шума толпы и заставилъ ее нсколько притихнуть, хотя на одно мгновеніе.

— Ребята! Было бы вамъ вдомо: Алешка грозился мн все Богодухово сжечь!— выпалилъ Кузьма все тмъ же громовымъ своимъ голосомъ, и вся толпа, какъ-то разомъ тихо ахнувши, разомъ всколыхнувшись, вдругъ замолкла, будто одинъ человкъ: теперь, кажется, можно было слышать не только каждое слово, но почти каждый вздохъ среди этихъ людей.

— Да, братцы! Коли, говорить, по моему воровству супротивъ меня что-нибудь вздумаютъ, такъ вдь я — говоритъ — довольно хорошо знаю, какъ ма быть. Сначала, говоритъ, я въ этомъ раз хлбъ въ скирдахъ сожгу, а посл и все село выпалю. Во! Было бы вамъ вдомо, а я не потаилъ.

Тогда одинъ изъ немногихъ заступниковъ Щастнева, нкто Ермолай Зуйковъ — почтенный съ вида и сдой крестьянинъ — медленнымъ, но ршительнымъ шагомъ подступилъ въ Кузьм Савватеву.

— А не врешь ты, Савватичъ?— твердо спросилъ онъ, упорно глядя въ глаза доносителю.

— Отсохни языкъ… Чего мн врать!

— Ой ли? Такъ не врешь?

— Сказано, не вру.

— Мотри, Кузьма! Не хватить бы грха…

И старикъ все такъ же упорно продолжалъ глядть въ лицо Савватевичу, даже не смигнувъ ни разу своими строгими, сдобровыми глазами.

— Свою душу стереги, старый чортъ! А до моей теб нтъ надобности,— разсердился наконецъ Кузьма.

— Такъ не врешь? И все это ты сказалъ врно?

— Тьфу ты!.. Вотъ увязался!

— Потому, братъ, я Алеху Щастнева знаю давно: не станетъ онъ грозиться, не тотъ человкъ.

— А я теб говорю, что грозился!— воскликнулъ Кузьма Савватевъ, начиная выходить изъ себя.

— При комъ? При теб?

— При мн.

— Грозился? Жечь?

— Грозился…

Кузьма Савватевъ начиналъ дрожать отъ сдерживаемаго бшенства.

— А ну, побожись?— предложилъ старикъ.

— И побожусь! Ты думаешь, напужалъ? На-жъ вотъ теб! Кузьма однимъ порывомъ сорвалъ съ головы шапку, и перекрестился на церковь.

— На, вотъ теб хрестъ на храмъ божій, подавись имъ, старый смутьянъ!

— Кмъ это? Хрестомъ-то? Мотри, Савватичъ, какъ ба теб самому не пришлось подавиться.

И медленно покачавъ сдой головою, Ермолай Зуйковъ отступилъ отъ кабацкаго крыльца.

Клятва Кузьмы крайне смутила даже этого старика, такъ твердо увреннаго въ невинности Щастнева. На остальныхъ же слушателей она произвела ршительно подавляющее впечатлніе. Крестьяне молча глядли другъ на друга. Нкоторыя изъ бабъ, собравшихся въ сторонк, завыли въ голосъ.

— Чево-жъ намъ таперь длать?— растерянно и безпомощно спрашивали иные.

Выручилъ опять Терентій Лупоносовъ.

— Старички почтенные!— бодро воскликнулъ онъ своимъ елейнымъ, но пронзительнымъ теноркомъ.— Пиши въ приговор такъ, чтобы Алешку, по ево угрозамъ, до самой отправки судержать въ холодной при волости. Пущай ево тамъ сидитъ. А мы ево таперь въ этакомъ раз даже и на село не допустимъ, благо онъ сичасъ ушедши въ Краснополье. Поставимъ караулъ на дорог, сцапаемъ ево — и вся не долга. Пущай потомъ грозится. Авось, Господь помилуетъ, свинья не състь.

— Врно! Врно! загудла толпа.— Ужъ таперь видно одно. Что Господь пошлетъ. Писарь, строчи, да позанозистй. Звать видно нечево.

Писарь не счелъ нужнымъ указать сходу на незаконность его послдняго постановленія. А волостной старшина, Николай адевичъ Писарекъ, въ виду серьезныхъ обстоятельствъ дла, не усомнился ‘временно’ привести въ исполненіе незаконную часть крестьянскаго приговора.

Алексй Ивановичъ очутился подъ замкомъ.

XVI.

Вечеромъ двадцать-перваго августа, повидимому въ самый моментъ своего окончательнаго торжества, Алексй Ивановичъ, уже возвращаясь отъ ‘знающаго человка’, со вводнымъ листомъ и прошеніемъ въ ‘мировому’ въ рукахъ — вдругъ былъ схваченъ на самой околиц Богодухова, руки его туго связаны веревками, вводный листъ вмст съ прошеніемъ отобраны (и затмъ представлены въ волость ‘для сохранности’), а самъ онъ, на положеніи ‘рестанта’, препровожденъ въ ‘холодную’, при чемъ, конечно, не поскупились объявить ему и о разразившемся надъ нимъ страшномъ приговор родного села.

Когда Алексй Ивановичъ, сидя наедин съ самимъ собою въ своей тсной и грязной каморк, нсколько опомнился отъ постигшаго его нежданнаго громового удара, онъ скоро пришелъ къ тому заключенію, что для него теперь все и навсегда кончено: жизнь оказывалась разбитой сразу, безповоротно и безнадежно… Что могъ онъ предпринять, сидя подъ намвбмъ, противъ жестокаго приговора сходки? Да и на свобод даже, могъ ли онъ измнить этотъ приговоръ, могъ ли избжать его ужасающихъ послдствій? Къ чему послужилъ ба ему теперь вводный листъ, хотя бы находился въ его рукахъ? Но и вводный листъ — такъ дорого стоившій, такъ страстно желанный — попалъ прямо въ волость, то-есть, къ тому же Писарьку, противъ котораго онъ былъ единственнымъ и злйшимъ оружіемъ… Можно ли кому-нибудь жаловаться? Можно ли просить защиты? Алексй Ивановичъ этого не зналъ. Но на кого же, впрочемъ, жаловаться-то? Не на Лупоносова же, не на Кузьму! Дйствовалъ весь ‘міръ’ — такъ я жаловаться надо на весь міръ. Но разв это статочное дло? Притомъ же, справедливо или несправедливо, однако міръ несомннно поступилъ по данному ему праву: Алексй Ивановичъ очень хорошо зналъ нсколько случаевъ, когда людей ссылали въ Сибирь безо всякаго суда, единственно на основанія подобныхъ же мірскихъ приговоровъ. Слдовательно эти приговоры — законны! Слдовательно всякія жалобы ни къ чему не поведутъ… Да и какъ жаловаться, если сидишь подъ замкомъ, и будешь такъ сидть все время, пока не распорядятся ‘угнать вовсе’!.. Куда угнать?

Алексй Ивановичъ то молча, то съ глухими стонами въ сотый и въ тысячный разъ переворачивалъ въ голов своей подобныя мысли, но окончательно приходилъ только къ одному заключенію, что ‘ужъ таперь ждать нечево’, что ‘лучше бы Господь избавилъ отъ этой жисти’, потому что ‘важной кошк или собак — и тмъ много легче’.

На бду и ‘рябая Катюха’, навщавшая мужа въ первые два дня его заключенія, затмъ вдругъ исчезла: ‘отыскивать пошла по начальству’, какъ объяснилъ Щастневу его старшій сынъ, явившійся на мсто матери. Однако и посщеніе этого мальчика не принесло ни малйшей радости бдному Алексю Ивановичу, потому что отъ сына онъ слышалъ только объ окончательномъ и безпощадномъ разореніи своего еще недавно благоустроеннаго двора. Все пошло прахомъ. Работать некому и не на чемъ, полторы десятины озимаго поля до сихъ поръ не засяны, да врядъ ли и придется ихъ сять-то… Хлба набрали всего девять копенъ, потому что большая часть его продана еще на корню, для покрытія расходовъ по купчей. Съ новаго года, значитъ, придется покупать хлбъ — а на какія деньги? Въ дом ужъ не осталось ни ложки, ни плошки. Всему семейству неизбжно предстоять голодъ, холодъ и окончательное обнищаніе. А его, Щастнева — главу и единственнаго работника въ этомъ семейств — пожалуй, еще и до новаго года погонятъ въ чужую, дальнюю сторону, невдомо зачмъ, невдомо за что.

На пятый день заключенія, неожиданно удостоилъ его своимъ посщеніемъ — самъ Николай адевичъ Писарекъ.

На этотъ разъ, впрочемъ, въ лиц Николая адевича не было даже слдовъ той добродушной веселости и льстиво ласковой улыбки, которыя были такъ свойственны этому лицу въ обыкновенное время. Николай адевичъ напротивъ былъ строгъ и пасмуренъ, а къ предмету своего посщенія приступилъ прямо, безъ всякихъ предисловій и подходовъ.

— Ну!— обратился онъ къ Алексю Ивановичу.— Я вдь теб говорилъ, что если ты пойдешь противъ меня, такъ и я тебя не помилую… Что? Какъ? Вышло по моему, ай нтъ? Довольно съ тебя?

Алексй Ивановичъ только смолчалъ на это, слегка опустивъ голову и стараясь глядть въ сторону своими заблествшими глазами.

— Теперь слушай меня хорошенько, да въ послдній разъ! Что я сдлалъ, то могу и передлать — понимаешь? Богъ съ тобой, поучилъ тебя, а губить не хочу, чтобъ грха не брать на душу… Соглашайся, какъ я теб прежде говорилъ, на счетъ, то-есть, Мокрецовъ, подемъ въ губернію, совершимъ купчую, и Богъ съ тобой: получи все свое до копйки, я теб даже денежки не сбавлю съ того, что общалъ. Видно ужъ прощать, такъ прощать… А мужицкій этотъ приговоръ я похерю вовсе, въ томъ будь спокоенъ… Но помни! Это мое послднее слово и въ послдній разъ, а заартачишься…

Николай адевичъ докончилъ свою фразу весьма выразительнымъ жестомъ, которымъ наглядно изобразилъ, что его противникъ, въ случа упорства, будетъ раздавленъ, какъ надодливое наскомое.

— Только мокренько станетъ!— прибавилъ Писарекъ даже на словахъ, для большей ясности.

Неизвстно, что именно отвтилъ бы Алексй Ивановичъ… Скоре всего повалился бы въ ноги Николаю адевичу, въ знакъ покорности и согласія. Но подъ единственнымъ окошкомъ холодной, вдругъ раздался громкій, негодующій голосъ Катюхи.

— Иванычъ! Иванычъ! Не слухай его, разбойника, антихриста!

И когда Щастневъ, вздрогнувъ при первомъ же звук этого голоса, торопливо подскочилъ къ окну — передъ нимъ повалилась земнымъ поклономъ его врная Катерина.

— Иванычъ! А, Иванычъ! Постой ты за своихъ дтокъ малыихъ, не дай ты ихъ въ обиду разбойнику разорителю, не попусти ты вору-грабителю!

Уразумвъ, что въ настоящую минуту онъ ужъ ничего не добьется отъ Щастнева, Николай адевичъ поспшилъ закончить свою бесду.

XVII.

Между тмъ, положеніе Николая цдевича было далеко не изъ легкихъ, и съ каждымъ днемъ становилось даже все боле затруднительнымъ. Катерина Захаровна дйствовала съ неугомоннымъ упорствомъ и съ самою отчаянной смлостью, ни мало не смущаясь ни ласковыми увщаніями, ни начальственнымъ окрикомъ тхъ лицъ, которымъ она успла надость и своей особой, и своими неотступными мольбами. Благодаря ея назойливости, мстное присутствіе по крестьянскимъ дламъ очень скоро командировало своего непремннаго члена въ Богодухово, для производства дознанія на мст и проврки крестьянскаго приговора. Разумется, это нисколько не испугало Николая адевича. Приговоръ былъ составленъ вполн правильно законною сходкой, и безъ всякаго явнаго участія или подговоровъ со стороны кого-либо изъ лицъ, не принадлежащихъ къ богодуховскому ‘міру’. Относительно ‘временного ареста’, которому подвергся Алексй Ивановичъ, Писарекъ поспшилъ заручиться словеснымъ одобреніемъ самого предводителя дворянства. Предводитель, хотя и зналъ очень хорошо незаконность подобной мры, но считалъ себя обязаннымъ, на свой страхъ, охранить богодуховцевъ отъ опасной мести ихъ неукротимаго односельца… Такимъ образомъ, въ случа надобности, дло Алекся Иванова Щастнева можно бы было повернуть очень рзко и круто. Но затрудненіе Писарька именно въ томъ и состояло, что онъ вовсе не желалъ подобнаго поворота. И въ самомъ дл, для него вопросъ былъ вовсе не въ ссылк — что въ ней толку?— но въ томъ, чтобы вырвать изъ его рукъ легальное владніе Мокрецами. А ради этого нужно было имть: во-первыхъ, время, а во-вторыхъ, возможность, въ случа надобности, спасти Щастнева отъ послдствій сельскаго приговора. И въ такихъ-то обстоятельствахъ ‘бшеная баба’ — какъ прозывалъ Писарекъ энергическую Катерину Захаровну — точно на зло, торопила всхъ каждаго, не давая длу заснуть ни на одинъ денекъ, металась во вс сторона, и только все крпче да крпче затягивала петлю на ше своего несчастнаго мужа.

Въ неугомонныхъ поискахъ за ‘праведнымъ судомъ’, она прежде всего обратилась къ тому ‘мировому’, который нкогда такъ ласково принялъ Алекся Иванова, и защитилъ его вопреки всмъ кознямъ Писарька. Но Щемятевъ, внимательно выслушавъ патетическій разсказъ Катерины Захаровны, только объяснилъ ей, что подобныя дла вовсе не вдаются мировымъ судомъ, и посовтовалъ обратиться въ предводителю дворянства, который предсдательствуетъ въ присутствіи по крестьянскимъ дламъ. Впрочемъ, Александръ Васильевичъ въ сущности не ограничился однимъ этимъ наставленіемъ. Не по оффиціальной своей обязанности, но по принципу, онъ обыкновенно старался узнать все, что творится въ район его мирового участка, чтобы въ вопросахъ права подать руку помощи всякому, насколько это возможно въ предлахъ справедливости, поэтому онъ навелъ нкоторыя справки и по длу Алекся Иванова Щастнева. Однако, узнавъ о несомннномъ противъ нашего героя озлобленіи крестьянъ и объ угрозахъ его сжечь родное село — судья поршилъ воздержаться отъ какого бы то ни было вмшательства. Онъ считалъ это тмъ боле благоразумнымъ, что предводителемъ дворянства въ узд былъ господинъ стараго закала, но не глупый, по своему добросовстный, и въ самомъ дл, искренно расположенный къ добру, а слдовательно, и дло Щастнева попадало въ благонадежныя руки.

На предводителя убжденная рчь, горячія мольбы Катерины Захаровны произвели впечатлніе. Но, какъ человкъ, довольно пожившій на свт, убленный сдиною и очень осторожный, онъ, конечно, не далъ этого замтить просительниц, а просто пообщалъ произвести основательную проврку всхъ обстоятельствъ дла, и затмъ — ‘сдлать что можно’. Зато непремннаго члена, которому предстояло лично побывать въ Богодухов, онъ просилъ обратить особое вниманіе на роль, какую игралъ въ этомъ дл мстный волостной старшина, т.-е. Писарекъ, потому что, по словамъ Катерины Захаровны, именно Писарекъ выходилъ лютымъ врагомъ ея ни въ чемъ неповиннаго мужа и главнымъ зачинщикомъ всхъ оказанныхъ ему несправедливостей.

Разумется, богодуховское дознаніе дало результаты, только самые неудовлетворительные для Щастневыхъ. Въ правильности составленія приговора нельзя было и сомнваться, а съ особенною яркостью выяснилась полнйшая безучастность во всемъ дл Писарька — того самаго Писарька, въ котораго такими громами и молніями метала Катерина Захаровна. Внимательно выслушавъ подробный разсказъ непремннаго члена, предводитель даже досадливо нахмурилъ брови и про себя подумалъ: ‘Вдь вотъ чортова баба, чего только не наплела. Врь имъ посл итого!’

Однако ‘чортова баба’ отнюдь не унялась. Нтъ! Она снова и снова являлась къ предводителю, разъ цлый день поджидала его за воротами его же собственной усадьбы, и когда наконецъ добилась своего, т.-е. была принята начальствомъ — хотя и крайне сухо — то заговорила въ такомъ тон, съ такими безумными взрывами отчаянія, что ршительно еще разъ пошатнула душевное спокойствіе узднаго сановника.

Въ дознаніи непремннаго члена оказывались кое-какія неясности, ‘упущенія’, какъ мысленно назвалъ ихъ теперь предводитель дворянства. Напримръ, такъ и осталось неизвстнымъ, дйствительно ли между Писарькомъ и Щастневымъ существуетъ споръ о прав владнія значительнымъ участкомъ земли. А подобное обстоятельство не могло быть признаваемо безразличнымъ, коль скоро заявлено подозрніе въ тайныхъ подстрекательствахъ сходки со стороны Писарька. Впрочемъ, и самая сходка не вполн единодушно отнеслась къ Щастневу: были у него свои защитники, даже довольно упорные (при производств дознанія это послднее обстоятельство постарался выставить на видъ самъ же Николай адевичъ — на всякій случай и съ извстною намъ цлью), слдовательно сомннія въ порочности и вредности Щастнева — еще возможны, даже между людьми, близко его знающими. Однако, всего боле подйствовалъ на предводителя разсказъ Катерины Захаровны о томъ, будто Писарекъ разъ уже взводилъ на ея мужа ложное обвиненіе въ воровств, но у мирового судьи Щемятева дло кончилось не только полнымъ оправданіемъ Щастнева, а и посрамленіемъ его обвинителя. Разспросивъ о подробностяхъ этой исторіи, предводитель нсколько задумался, объявилъ просительниц, что справится у мирового судьи, насколько правдивъ ея разсказъ, и затмъ — ‘посмотритъ, какъ быть дальше’.

Дйствительно, на слдующій же день предводитель отправилъ къ Александру Васильевичу Щемятеву частное письмецо, на которое тотъ отвчалъ нсколькими строками, очень любезными, да приложеніемъ оффиціальной копіи со своего ршенія по длу о краж лошади Писарька, а также и копіи съ нкоторыхъ свидтельскихъ показаній, въ томъ вид, какъ они были записаны въ судебномъ протокол. Предводитель внимательно прочиталъ эти документы. Не совсмъ-то онъ былъ увренъ въ правильности ршенія судьи, такъ какъ ‘Щастневъ все-таки, что ни говори, былъ застигнутъ съ поличнымъ’. Но и нежеланіе Писарька перенести дло въ създъ, его собственноручно подписанное ‘удовольствіе’ — не могли не казаться странными…

Долго расхаживалъ предводитель по своему кабинету, покряхтывая съ очень недовольнымъ видомъ: приходилось принять непріятное для себя ршеніе. Однако — еще разъ повторяю: онъ былъ человкъ благонамренный — непріятное ршеніе состоялось. Катерин Захаровн, которая являлась чуть не ежедневно, было объявлено, что въ виду нкоторыхъ неясностей и неполноты перваго дознанія, самъ предводитель дворянства произведетъ таковое вторично, для чего прідетъ въ Богодухово, но не ране, чмъ черезъ три недли, потому что по неотложной надобности завтра же вызжаетъ въ Петербургъ. Катерина, выслушавъ это, повалилась начальству въ ноги, а вопросъ такимъ образомъ на время остался въ нершенномъ вид.

Впрочемъ, и новое дознаніе не спасло Алекся Ивановича. Правда, въ отношеніяхъ къ нему Писарька кое-что оказалось неблаговиднымъ для почтеннаго Николая адевича, и вызвало хмурое замчаніе начальства. Однако, что есть общаго между жадностью или захватами старшины — и поведеніемъ самого Щастнева? Невозможно вдь отрицать, что свои же односельцы обвиняютъ его въ частыхъ воровствахъ, въ угрозахъ поджигательства, и совершенно искренно желаютъ изгнать изъ своей среды столь порочнаго члена. Конечно, вс эти розсказни и обвиненія вовсе не имютъ силы юридическаго доказательства: явныхъ уликъ не было. Однако, вдь и право крестьянъ приговаривать своихъ членовъ къ ссылк установлено закономъ именно на тотъ случай, когда сельская община считаетъ необходимымъ удалить ‘въ своей среды вреднаго члена, помимо всякихъ юридическихъ уликъ и доказательствъ, потому что завдомый воръ или поджигатель бываетъ иной разъ такимъ виртуозомъ своего дла, что очень долго или, пожалуй, вовсе не попадаетъ въ цпкія руки правосудія.

Предводитель много и часто покачивалъ головой съ очень недовольнымъ видомъ, задумывался, однако, въ конц-концовъ ршилъ, что онъ по совсти не иметъ права, въ силу кое-какихъ ничтожныхъ сомнній, навязать богодуховцамъ опасность быть обокраденными или даже подожженными. Пускай длаютъ, какъ хотятъ, они въ своемъ прав, лишь бы они пользовалась этимъ правомъ не по чужому, а по собственному желанію. Но именно въ послднемъ-то обстоятельств и не встрчалось, повидимому, уже никакихъ сомнній, слдовательно…

Впрочемъ, предводитель, окончивъ дознаніе, объявилъ Катерин Захаровн, что обо всемъ узнанномъ онъ сообщитъ присутствію по крестьянскимъ дламъ, и тамъ ужъ окончательно ршатъ дло общимъ совтомъ.— Приходи — добавилъ онъ — посл завтра въ городъ, вечеромъ: узнаешь’…

Но Катерина отлично поняла, что въ глазахъ предводителя дло ея мужа — проиграно. Постарался на этотъ разъ и Писарекъ, окончательно потерявшій надежду на ‘сдлку по душ’, обставить показанія крестьянъ такимъ образомъ, чтобы для Щастнева не могло быть спасенія. Это удалось Николаю адевичу, какъ нельзя лучше. Онъ подумывалъ теперь, что за ссылкою Алекся Иванова, можно будетъ попытаться замнить легальное пріобртеніе Мокрецовъ простымъ удержаніемъ ихъ въ своей власти, удержаніемъ на возможно долгое время, и тамъ — ‘видно будетъ’. Катюха, ревностно слдившая за всми перипетіями дознанія, не могла не видть, къ какимъ выводамъ неминуемо долженъ придти предводитель. Его короткое и сухое сообщеніе передъ отъздомъ явилось только подтвержденіемъ печальной догадки. Теперь никакихъ сомнній ужъ не оставалось: черезъ день Алексй Ивановичъ будетъ вычеркнутъ изъ списка богодуховскихъ крестьянъ, вычеркнутъ безповоротно, навсегда, дти его сдлаются сиротами, сама Катюха — одинокой, безпомощной вдовой среди въ конецъ разореннаго хозяйства…

Въ своемъ отчаяніи, какъ загнанный зврь, не знающій, куда еще броситься, она побжала въ Александру Васильевичу Щемятеву. Зачмъ? Вдь мировой судья прямо и ршительно объявилъ ей, что въ подобныхъ длахъ никакой власти не иметъ, да потомъ тоже самое подтвердили ей и другія лица. Такъ зачмъ же? Катерина Захаровна, можетъ быть, и сама не умла бы отвтить на подобный вопросъ. Но вдь и идти-то больше некуда, не къ кому. Все испытано, везд побито и вс прошены. Господи! Неужто такъ-таки нтъ больше никакой надежды? Да гд же правда-то на свт!?..

Щемятевъ принялъ Катерину Захаровну ласково, но серьезно. Увы! Передъ этимъ добрымъ человкомъ, какъ передъ каменнымъ утесомъ, разбились вс ея моленія, вс жалобы, вс клятвы и слезы. Ея безумное горе, повидимому, даже не тронуло его каменнаго спокойствія. Онъ не захотлъ и притвориться, пообщать хоть для вида. Нтъ! Узнавъ, что дознаніе было произведено два раза, прежде непремннымъ членомъ, а затмъ самимъ предводителемъ дворянства, онъ только съ удивленіемъ вскинулъ глазами на Катерину Захаровну. ‘Чего же вы отъ меня хотите?— сказалъ онъ серьезно:— Я, пожалуй, еще могъ бы похлопотать о пересмотр дла, будь оно неясно, но теперь, когда крестьянскому присутствію хорошо извстны вс подробности, — что я могу для васъ сдлать?’ Затмъ на новыя горячія объясненія Катерины Захаровны онъ уже отвтилъ еще серьезне и даже нсколько сурово. ‘Просить, вопреки всему что открылось на дознаніи,— говорилъ онъ,— то-есть, просить за виноватаго противъ справедливости — этого я никогда не длалъ и не сдлаю’.

Такимъ образомъ, Катерина Захаровна, ничего не вымоливъ у Щемятева, побжала отъ него въ уздный городъ, въ крестьянское присутствіе, гд по словамъ предводителя должна была ршиться судьба ея семейства. Однако, сама того не подозрвая, она въ одномъ по крайней мр отношеніи повліяла на мирового судью. Изъ ея объясненій Александръ Васильевичъ впервые узналъ, что Щастневъ уже боле двухъ мсяцевъ содержится подъ арестомъ. Такой арестъ былъ совершеннымъ произволомъ со стороны крестьянскихъ властей, и мировой судья, въ силу закона, обязавъ былъ тотчасъ освободить плнника собственной властью. Александръ Васильевичъ былъ далеко не формалистъ, и вовсе не ставилъ букву выше смысла. Поэтому и въ настоящемъ случа онъ тотчасъ ршилъ не заводить никакой исторіи, непріятной для предводителя, съ согласія котораго, и очевидно не безъ серьезныхъ основаній, состоялся арестъ. Но съ другой стороны мировой судья не считалъ себя въ прав уклониться отъ своей прямой обязанности. Дилемму эту онъ ршилъ такимъ образомъ: тотчасъ же лично отправился въ Краснополье, приказалъ выпустить арестанта, но дальнйшаго хода своему вмшательству не далъ, и даже не составилъ никакого протокола, принявъ такое упущеніе на свой личный страхъ и отвтственность. Предводителя онъ извстилъ о своемъ поступк только коротенькой и дружелюбной запиской. Но это, повидимому, счастливое событіе только повергло Алекся Ивановича въ новую пучину бдствій матеріальныхъ и мученій нравственныхъ.

Въ Богодухов жены онъ не засталъ дома: она весь день продежурила въ уздномъ город, передъ закрытыми дверями крестьянскаго присутствія. Не вернулась она и къ ночи, такъ что Алексй Ивановичъ съ дтьми легъ спать въ ея отсутствіе. И вотъ около двухъ часовъ утра его разбудилъ сильный шумъ на улиц, да какой-то странный свтъ, блествшій въ окна. Вскочивъ съ палатей, Алексй Ивановичъ поспшно бросался на дворъ. Тогда глазамъ его представилась грозная картина, Въ полуверст отъ Богодухова, горлъ Верхній Хуторъ, то-есть усадьба Николая адевича Писарька. Вс довольно обширныя постройки пылали какъ-то разомъ, и притомъ съ такой величайшей силой, что, не смотря на очень легкій втеръ, искры съ пожарища доносились къ самому Богодухову. Далеко, далеко, разстилался по втру гигантскій и свтящійся хвостъ дыма. А на богодуховской улиц, вопреки темнйшей и безлунной ночи, люди легко узнавали другъ друга издали. Поэтому Алексй Ивановичъ былъ не мало удивленъ, вдругъ увидавъ, совсмъ возл себя, въ воротахъ двора — свою Катерину Захаровну: она словно изъ-подъ земли выросла, такъ неожиданно было ея появленіе.

— Катюха!— воскликнулъ онъ.— Ты-жъ откуда взялась?

— Изъ узда. Всю ночь шла…

Зубы ея постукивали, голосъ дрожалъ, очевидно бдная женщина очень озябла. Не мудрено: начинался ноябрь, по обычаю сырой и холодный.

Къ утру во всемъ Богодухов только и говорили, что о пожар Верхняго Хутора. Оказывался несомннный поджогъ, и притомъ съ трехъ сторонъ разомъ… Писарекъ понесъ очень знічитальные убытки. Хотя строенія были застрахованы, но сгорли не одни постройки, а ршительно все: хлбъ въ ометахъ, хлбъ въ амбар, сно, скотъ, мебель, цнныя вещи и даже часъ денегъ. Жившіе въ дом едва успли выскочить изъ огня, почти въ однихъ рубашкахъ, и то не безъ затрудненія, потому об выходныя двери, были, какъ оказалось, приперты кольями снаружи. Къ счастію во время замтилъ это одинъ изъ рабочихъ

Подозрніе въ поджог Николай адевичъ заявилъ тотчасъ же на Щастневыхъ. А судебный слдователь нашелъ это заявленіе настолько правдоподобнымъ, что тотчасъ же распорядился обоихъ Щастневыхъ,— и мужа, и жену — подвергнуть предварительному заключенію въ тюрьм.

XVIII.

Судебное слдствіе по обвиненію Щастневыхъ въ поджог производилось съ необычайной медленностью, можетъ быть, именно потому, что ни одной прямой улики не оказалось, а пришлось подбирать цпь юридическихъ доказательствъ по звенышку, причемъ и звенья-то эти спаивались между собою весьма искусственно и съ видимой натяжкой. Чуть ли не главными доводами обвиненія были: ‘завдомая порочность’ Алекся Иванова, его враждебное отношеніе къ Писарьку и доказанное ночное отсутствіе Катерины Захаровны, вполн совпавшее съ моментомъ поджога. Однако, доказаннымъ же являлось и то обстоятельство, что весь день, предшествовавшій пожару, до поздняго вечера, обвиняемая провела въ уздномъ город. Правда, уходя въ обратный путь около девяти часовъ, она, конечно, имла затмъ полнйшую возможность и поджечь Верхній Хуторъ, и оказаться дома къ двумъ часамъ утра. Но что же изъ этого слдуетъ? Простая возможность еще не есть доказательство. Притомъ кто въ деревн, опредляющей время ‘по солнышку’, могъ съ точностью указать часъ возвращенія Катерины Захаровны? А если-бъ и такъ, если-бъ и можно было установить вн всякихъ сомнній, что она дйствительно вернулась домой часомъ или даже двумя поздне, чмъ слдовало ожидать — все-таки это очень мало помогло бы обвиненію. Разв не могла она — женщина, измученная нравственно и физически — отдохнуть по дорог? Вдь до города-то двадцать-пять верстъ! Разв нельзя допустить, и съ большою вроятностью, что она шла очень медленно, еле плелась, что называется? А темнйшая ноябрьская ночь? Да вдь одна подобная непроглядная темень могла самымъ естественнымъ образомъ замедлить возвращеніе Катерины Захаровны на цлый часъ или больше. Что же затмъ останется отъ мнимаго совпаденія съ моментомъ поджога? Не лучше помогла обвиненію и ‘завдомая порочность’ Алекся Иванова. Она, конечно,— не доказательство, но все-таки на ней можно было бы построить много громовъ прокурорскаго краснорчія передъ присяжными. Однако, случились обстоятельства, которыя вдругъ и очень существенно измнили отношеніе богодуховцевъ къ Щастневымъ, такъ что предполагаемый ихъ будущій защитникъ простымъ опросомъ свидтелей могъ бы превратить въ ничто вс прокурорскіе громы. Во-первыхъ, умеръ Кузьма Савватевъ, умеръ скоропостижно, ударомъ, вдругъ лишившись языка, сознанія, и страшно посинвъ лицомъ. По этому случаю напуганная жена его, съ воемъ и слезами, ‘винилась’ передъ всей деревней, будто бы такая смерть послдовала Савватичу за клятву, которою онъ напрасно оговорилъ Щастнева въ угрозахъ поджечь село. ‘Николи ему Алеха не сугрожалъ,— объясняла печальная Домна,— а совралъ онъ такъ-ту со зла, не въ себ бымши. Вотъ Господь-то и того…’ Домна принималась плакать, а народъ, все прибывавшій, со страхомъ и волненіемъ въ десятый разъ слушалъ ея исповдь. Вторымъ событіемъ, хотя не столь сильно взволновавшимъ село, но еще боле полезнымъ для репутаціи Алекся Ивановича — была неожиданная встрча Терентія Лупоносова съ украденной у него лошадью. Онъ призналъ ее на базар въ губернскомъ город, а затмъ полицейскими мропріятіями очень скоро разысканъ былъ истинный и на этотъ разъ несомннный виновникъ пропажи: давно извстный конокрадъ. Такимъ образомъ, доброе имя Алекся Ивановича было возстановлено, и отношеніе къ нему богодуховцевъ круто измнилось. Такому рзкому повороту помогъ отчасти и самъ Писарекъ. Заручившись крестьянскимъ приговоромъ о ссылк Щастнева и выждавъ утвержденіе этого приговора подлежащимъ начальствомъ, онъ счелъ совершенно излишнимъ дальнйшее заигрываніе съ богодуховцами, уступчивость его вдругъ исчезла. Напротивъ, раздраженный крупными убытками отъ пожара и желая поскоре наверстать ихъ, сколько возможно, Николай адевичъ такъ притиснулъ своихъ обычныхъ данниковъ, что по всему Богодухову только стонъ пошелъ.

Къ счастію или несчастію для обвиняемыхъ Алекся Ивановича и Катерины Захаровны, товарищъ прокурора, которому предстояло громить ихъ передъ присяжными, былъ человкъ съ нкоторыми особенностями въ характер. Онъ всячески добивался повышенія, карьеры, и потому считалъ личною для себі обидою, или даже явною несправедливостью судьбы, каждое проигранное имъ дло. Ему хотлось, чтобы вс говорили: ‘Ну, гд Козловскій обвиняетъ, тамъ оправдательнаго приговора нтъ и быть не можетъ’. Легко поэтому заключить, какимъ непріятнымъ казалось товарищу прокурора дло Щастневыхъ: изучивъ его внимательно, Козловскій убдился, что выиграть такое дло, то-есть раздавить и уничтожить обвиняемыхъ — крайне трудно. Репутація чрезвычайной умлости будущаго свтила легко могла пострадать. Напрасно приставалъ Козловскій къ судебному слдователю, прося его дополнить слдствіе то тмъ, то другимъ дознаніемъ, напрасно требовалъ новыхъ фактовъ и новыхъ свидтелей, подмчалъ какія-то ‘упущенія’… Увы! Упущенія восподнялись — но ничего изъ этого не выходило. Наконецъ, съ отчаянія, Козловскій попросилъ произвести послдній очень извстный, но довольно часто удающійся, экспериментъ. Алексй Ивановъ приглашенъ былъ къ слдователю, и тутъ ему объявлено, чтобы онъ, если хочетъ пощады, доле не запирался, а разсказалъ все съ полной откровенностью, потому что жена его все равно повинилась въ поджог.

— Повинилась!— воскликнулъ пораженный Щастневъ.— Повинилась-таки, не выдержала… Ахъ, бдная Катюха! Сама надъ собой — и что подлала! Чуяло-таки мое сердце, быдто какъ ейныхъ рукъ это дло, не миновать, что ейныхъ…

И на глазахъ Алекся Ивановича вдругъ выступили слезы.

— Шабашъ таперича!— заключилъ онъ.— А какая работница-то была — золотая, истинно! Опять же разумница, покорливая… Ахъ, Катюха, Катюха! Чего надъ собою сдлала!

Щастневъ рыдалъ уже на-взрыдъ.

— А вы почему же догадывались, что это ея рукъ дло?— мимоходомъ и какъ бы совсмъ не придавая значенія своимъ словамъ, спросилъ слдователь.

— Ея! Ея! Прямо сказать, не кому больше. Очень ужъ она на его злобилась въ ту пору, на Писарька-то.

— А вамъ она повинилась?

— Н, заперлась тогда, знала, что не похвалю, — грустно вымолвилъ Алексй Ивановичъ, и опять горько заплакалъ.— На кого теперь дточки останутся?!

Это не могло быть притворствомъ. Слдователь понялъ, что его послдняя карта убита. Притомъ же онъ вовсе не имлъ интереса топить невинныхъ людей, а потому прямо пришелъ въ заключенію, что дло Щастневыхъ необходимо прекратить, за отсутствіемъ какихъ бы то ни было уликъ виновности.

Прокурорскій товарищъ съ радостью, обими руками, подписался подъ такимъ мнніемъ, потому что оно спасало его отъ вроятной неудачи передъ присяжными.

Двадцать-перваго февраля Щастневы были выпущены изъ тюрьмы на полную свободу. Но утвержденный крестьянскимъ присутствіемъ приговоръ о ссылк все еще вислъ надъ головою Алекся Ивановича, ‘мста отдаленныя’ приближались.

Худо встртилъ Щастневыхъ ихъ родной домъ. Въ нетопленной, невыметенной и грязной избенк, на длинномъ стол, лежало мертвое тло второго ихъ сына, мальчика десяти лтъ, который перебивался кое-какъ подаяніемъ, и въ то же утро найденъ былъ замерзшимъ, въ полуверст отъ усадьбы Александра Васильевича Щемятева. Младшая сестренка этого мальчика, двочка лтъ семи, Наташа, умерла мсяцемъ ране его, хотя въ изб и, повидимому, отъ болзни (‘очень ужъ кашляла, надрывалась — кашляла!’ разсказывали сосди), однако врне, что просто съ голоду и съ холоду. Въ живыхъ остался только старшій сынъ, который былъ ужъ настолько великъ, что могъ изъ-за хлба наняться въ работники къ какому-то крестьянину.

Александръ Васильевичъ, на земл котораго найденъ былъ замерзшій Андрюша, конечно, узналъ объ этомъ одинъ изъ первыхъ. Въ душ онъ даже попрекнулъ себя за то, что, извстившись о заключеніи Щастневыхъ въ тюрьму, не подумалъ справиться, есть ли у нихъ маленькія дти и какъ эти малютки пристроены на зимнее время. Въ ушахъ его еще звенлъ отчаянный голосъ Катерины Захаровны, которая съ такою страстностью молила его сжалиться если не надъ ней, не надъ мужемъ, то хоть надъ ея невинными малютками. ‘Что-жъ имъ, гд ни есть подъ заборомъ помирать, ровно псамъ бродячимъ?’ — спрашивала бдная мать. Это ея восклицаніе вспомнилось теперь Александру Васильевичу. ‘Да!’ подумалъ онъ съ какимъ-то острымъ уколомъ въ сердце. ‘Только тамъ, гд его нашли, и забора вовсе нтъ: одно чистое поле… А вдь у меня тоже дти’ — и поршилъ сейчасъ же справиться о другихъ дтяхъ Щастнева, если таковыя окажутся. Ради этого онъ лично похалъ въ Богодухово. Разумется, помощь его оказалась излишнею: старшій сынъ не нуждался ни въ тепл, ни въ хлб, а для маленькой двочки людское милосердіе приспло слишкомъ поздно: объ ней ужъ позаботился самъ Господь Богъ.

Зато Александръ Васильевичъ очень радъ былъ полученнымъ извстіямъ объ освобожденіи обвиняемыхъ, но онъ вовсе не считалъ дло поконченнымъ: надо еще было, во что бы то ни стало, отмнить приговоръ о ссылк, утвержденный крестьянскимъ присутствіемъ. Съ этой цлью Щемятевъ побывалъ у предводителя дворянства, а затмъ и у губернатора, который на первыхъ порахъ принялъ его довольно кисло и слушалъ только въ полъ-уха: этотъ сановникъ огорченъ былъ нкоторой независимостью мнній Александра Васильевича, и тмъ что послдній — un homme comme il faut et de bonne famille — не выказывалъ особенной склонности къ личному сближенію съ нимъ, начальникомъ губерніи, и его семействомъ. Тмъ не мене, когда губернаторъ узналъ, что дло идетъ о томъ самомъ крестьянин, которому князь Убромскій лично подарилъ значительный участокъ земли — онъ не замедлилъ прійти въ священный ужасъ. Какъ! Его сіятельство самъ лично интересуется Щастневымъ, и его — подъ носомъ у губернатора — сплавляютъ въ Сибирь, по какому-то нелпому мужицкому приговору! И начальникъ губерніи ничего подобнаго даже не подозрваетъ! И этотъ… исправникъ — тоже вдь членъ крестьянскаго присутствія!— сидитъ тамъ, и хотя бы единымъ словомъ предупредилъ свое прямое начальство. Неслыханно! Вдругъ его сіятельство спроситъ: ‘Что же подлываетъ мой мужичокъ?’ А мужичокъ-то — фью! давно ужъ сплавленъ въ мста отдаленныя!

Приговоръ богодуховскихъ крестьянъ былъ кассированъ самымъ ршительнымъ образомъ. Алексй Ивановъ могъ проживать въ своемъ родномъ сел, сколько ему угодно, и даже самъ Писарекъ испыталъ весьма значительныя непріятности по служб.

XIX.

Но и такой счастливый поворотъ въ судьб Щастневыхъ самъ по себ не могъ упрочить ихъ благополучія. Вдь и въ родномъ сел Богодухов для жизни требуются нкоторыя особливыя условія, въ род, напримръ, извстнаго количества ежедневной пищи, одежды, топлива, и тому подобнаго. А вся эта роскошь Щастневымъ, при настоящемъ положеніи длъ, была доступна лишь въ самой слабой степени, почти только въ образ пріятныхъ мечтаній. Хозяйство ихъ разорено было до такой степени, что самъ Алексй Ивановичъ, Катерина Захаровна и сынъ ихъ Дмитрій (теперь единственный) ежедневно брели въ разныя стороны, въ погон за поденной работой, ибо другихъ средствъ къ существованію не оставалось. Горекъ и унизителенъ былъ подобный хлбъ для Алекся Ивановича, который всю свою жизнь работалъ, какъ волъ, берегъ каждую копйку, гордился своей мужицкой исправностью, своимъ дворомъ, своимъ хозяйствомъ, и любилъ ихъ гораздо боле собственной особы. Но все это теперь рухнуло. Остались лохмотья на тл, да чужой, скудный, чуть не изъ милости данный, кусокъ хлба.

При первой возможности Алексй Ивановичъ объявился въ волость, требуя свой вводный листъ. Со смлостью человка отчаяннаго, которому, все равно, терять ужъ нечего, онъ приготовился, въ случа отказа, грозить Писарьку жалобою ковсмъ властямъ въ узд и губерніи. Но Николай адевичъ, въ изумленію, не выразилъ ни малйшаго желанія удержать листъ, и при первомъ же требованіи выдалъ его Щастневу, хотя и съ довольно злобной улыбкой.

— Посмотримъ, поможетъ ли теб этотъ самый вводъ,— замтилъ онъ только, будто бы мимоходомъ.— Денегъ онъ много стоилъ, это точно… Деньги почему-же не взять, хоша бы и гг. судейскимъ? Завсегда пригодятся. А вотъ какой съ нимъ будетъ барышъ — это поживемъ, увидимъ. Наобщалъ г. судья, должно быть, съ гору. Поглядимъ, какъ онъ супротивъ закона сдлаетъ, не… сбрендилъ бы.

Однако Щастневъ твердо помнилъ увреніе мирового судьи, что стоитъ только представить вводный листъ, и все дло будетъ покончено въ три минуты, въ пользу обладателя листа. Поэтому, не смотря на обычную мнительность, онъ мало значенія придалъ словамъ Писарька и въ тотъ же день побжалъ въ Блыя Глиня, къ ‘мировому’.

Судья внимательно прочиталъ и вводный листъ, и прошеніе, во, прочитавъ, нахмурился.

— Вы пропустили срокъ на подачу жалобы въ мировой судъ,— объявилъ онъ просителю.— Вводъ во владніе совершенъ 21-го августа, а сегодня ужъ четвертое марта, слдовательно, прошло боле шести мсяцевъ.

Алексй Ивановичъ во вс глаза смотрлъ на судью, но ничего не понималъ изъ подобныхъ объясненій, онъ только низко кланялся и просилъ разсудить его по-божески. Зато когда уразумлъ, наконецъ, что судья отказывается принять его прошеніе, потому что ‘ничего не можетъ сдлать’, а предлагаетъ обратиться ‘прямо въ окружный судъ’ — онъ сначала ошаллъ, а затмъ разразился совершеннымъ отчаяніемъ.

— Ваше высокородіе, помилосердствуйте!— воскликнулъ онъ, падая на колни.— Покуль же мн такъ-то мучиться? Да и куда я теперь пойду? Объ томъ суд мы довольно наслышаны: тамъ сейчасъ безъ истратковъ никакъ не возможно. А я гд возьму? У меня въ дом сущей копйки нтути, и продать нечего, мы теперь изъ-за хлба цльные дни ходимъ, кто куда, всмъ семействомъ, инб подимъ, а инб и такъ побудешь… мальченка жаль!.. Куды же мн въ такой судъ лзть? Опять же и волокита тамъ здоровая, покель ршеніе выйдетъ, гляди, и послднее дите съ голоду да съ холоду докончится… Ваше высокородіе! Умилитеся! Пошли вамъ Господь на сердце… А то ужъ лутче прикажите насъ съ Катюхой куды ни есть забрать, какъ бы, то-есть чево не вышло… бды какой… Эхъ, Митяша, Митяша! Пропалъ, видно и ты, сердяга!

Послднее восклицаніе Алекся Иванова тронуло мирового судью, онъ не выдержалъ: мрачный и хмурый, онъ почти вырвалъ бумаги изъ рукъ крестьянина.

— Давайте прошеніе! Я сдлаю для васъ, что могу… Получите повстки. Прощайте.

И съ этими словами онъ торопливо ушелъ въ кабинетъ.

Дйствительно черезъ нсколько дней дло Щастнева съ Писарькомъ разбиралось въ камер мирового судьи второго участка.

Николай адевичъ явился въ засданіе со спокойнымъ сердцемъ, и съ самоувренной, нсколько насмшливой, улыбкой на устахъ заговорилъ:

— Я покорнйше прошу васъ, г. судья, прежде всего обратить вниманіе на то обстоятельство, что вводный листъ выданъ истцу 21-го августа. Я же какъ до выдачи листа, такъ и посл таковой, владлъ и продолжалъ владть Мокрецами до настоящаго времени. Если нужно, это очень легко доказать свидтельскими показаніями, но не думаю, чтобы и самъ истецъ ршился отрицать фактъ непрерывности моего владнія. Такимъ образомъ шестимсячный, со дня нарушенія, срокъ на подачу жалобы пропущенъ, а потому имю честь просить самый искъ призвать неподсуднымъ мировымъ судебнымъ учрежденіямъ.

Николай адевичъ говорилъ холодно и съ увренностью: онъ зналъ, что законъ безусловно на его сторон. Зато онъ чуть не вскрикнулъ и не подскочилъ на мст, когда Щемятевъ объявилъ слдующее — невозможное ршеніе:

‘Срокъ на подачу жалобы пропущенъ истцомъ не по его вин, какъ это мн, мировому судь, лично извстно, поэтому таковой срокъ я возстановилъ частнымъ своимъ опредленіемъ, находящимся при дл. Переходя затмъ къ разсмотрнію иска, я нахожу, что онъ вполн доказанъ предъявленнымъ вводнымъ листомъ, а потому, въ силу 29, 81 и 129 статей уст. гражд. судопр., опредляю: возстановить владніе Алекся Иванова Щастнева пустошью Мокрецы, нарушенное Николаемъ адевымъ Писарькомъ, и съ него же, Писарька, взыскать въ пользу Щастнева, за судебныя издержки и веденіе дла пятьдесятъ рублей’.

— Ваше высокородіе!— не вытерплъ Писарекъ.— Судья иметъ право возстановить срокъ на подачу аппеляціи, но никакъ не прошенія.

— Это ужъ мое дло,— холодно отвтилъ Александръ Васильевичъ.

Писарекъ только пожалъ плечами. Онъ былъ удивленъ, не нисколько не обезпокоенъ. Кто же мшаетъ ему перевести дло въ създъ мировыхъ судей, гд нелпое ршеніе Щемятева всеконечно будетъ отмнено тотчасъ же?.. Очевидный вздоръ!

Однако, Александръ Васильевичъ принялъ на създ свои мры, чтобы спасти ршеніе въ пользу Щастнева. Передъ началомъ засданія онъ обратился въ товарищамъ-судьямъ съ такою рчью:

— Господа! Сегодня вамъ предстоитъ разсмотрть одно изъ длъ моего участка, именно дло по иску Щастнева противъ Писарька о возстановленіи нарушеннаго владнія. Вы увидит, что я постановилъ ршеніе — вполн незаконное, какъ, впрочемъ, незаконно и то, что я позволяю себ теперь же говоритъ съ вами по этому поводу. Тмъ не мене я надюсь, что нкоторая исключительность обстоятельствъ дла извинитъ меня ві вашихъ глазахъ.

Затмъ Александръ Васильевичъ подробно разсказалъ исторію всхъ столкновеній между Писарькомъ и Щастневымъ, но ничто не помогло.

Въ конц концовъ, създъ вынесъ по длу Щастнева слдующую, вполн законную, резолюцію: ‘ршеніе мирового судьи отмнить, а самое дло признать мировымъ судебнымъ установленіямъ неподсуднымъ’.

Писарекъ, съ обычной своей улыбочкой, подошелъ къ Алексю Иванову.

— Ну, что я теб говорилъ? Не на мое ли вышло? Пообщать-то можно, очень даже просто — да какъ сдлать супротивъ закона! Куда таперь еще пойдешь жалиться? Ой, Алеха, не дури! Въ послдній разъ теб говорю: сходись миромъ. Благо мы сейчасъ оба въ город, пойдемъ къ нотарусу — и готово. Вдь все могу даромъ взять, да только не хочу, тебя жалючи, объ душ своей думаю… Ну, идемъ, что ли?

Но прежде, чмъ Алексй Ивановъ усплъ что-нибудь отвтить, къ нему быстро подошелъ Щемятевъ.

Не обращая ни малйшаго вниманія на Писарька, Александръ Васильевичъ положилъ руку на плечо нашего героя, а сказалъ ему:

— Не печалься, Щастневъ. Дня черезъ три заходи ко мн въ Блыя Глины. Я теб и денегъ достану, и хорошаго человка найду, который поведетъ твое дло въ окружномъ суд. Ужъ за одно будемъ отыскивать сразу и землю, и вс убыики, какіе ты потерплъ отъ самовольнаго захвата. Будь спокоенъ, я за это самъ берусь, не пропадетъ твое добро.

Николай адевичъ отступилъ назадъ, совсмъ блдный и растревоженный.

— Вотъ еще чортъ навязался, прости Господи!— заворчалъ онъ про себя.— И чего ему надо въ чужомъ дл? Бываютъ же такіе аспиды на свт!

XX.

Щастневъ явился въ Блыя Глины не черезъ три дня, какъ было условлено, а спустивъ цлую недлю.

— Ты что-жъ это запоздалъ такъ?— весело спросилъ у него Александръ Васильевичъ.

— Сялъ, ваше высокородіе! Слава теб Господи, овсеца посялся!

— Вотъ какъ?— нсколько удивился Щемятевъ.— По найму у кого-нибудь работалъ?

— Нтъ, признаться, свой загончикъ посяли. Господь да добрые люди подмогли…

Дло въ томъ, что по возвращеніи домой со създа, въ Богодухов Щастнева ожидала пріятная нечаянность. Ермолай Зуйковъ да еще нсколько односельцевъ, сложившись между собою, собрали три четверти овса, который ршились дать Алексю Ивановичу заимообразно, для обсмененія ярового загона. А дядя Кукишъ, въ виду будущихъ благъ, одолжилъ зятю свою лошадь, съ тмъ, однако, чтобы, пользуясь этой лошадью, зять посялъ сначала его, Кукиша, загонъ, а потомъ ужъ и свой собственный.

Такимъ образомъ Алексй Ивановичъ почувствовалъ себя опять ‘хозяиномъ’, хотя и въ самыхъ микроскопическихъ размрахъ. ‘Слава теб, Господи!— говорилъ онъ, крестясь.— Все-таки хоть есть теперь мсто, куды въ поле пойти, есть на что глянуть. А то вдь въ род будто песъ неприкаянный: что влво, что вправо, что впередъ, что назадъ — все единственно! Одна теб честь, что есть ты бродяга’.

Но нкоторое замедленіе Щастнева, разумется, нисколько не помшало его длу, которое, при помощи Александра Васильевича, устраивалось даже лучше, чмъ можно было ожидать. Щемятевъ сначала имлъ въ виду предложить его кому-либо изъ мстныхъ присяжныхъ повренныхъ, съ тмъ, чтобы взявшійся вести процессъ велъ его на свой страхъ и рискъ, съ производствомъ всхъ предварительныхъ расходовъ. Гг. повренные, ознакомясь съ дломъ, не отказывались, конечно, вести ея на предложенныхъ основаніяхъ (вдь проиграть то было невозможно), но со своей стороны предлагали такія условія гоноpapa, что у Александра Васильевича волосъ становился дыбомъ. Къ счастію, однимъ изъ немногихъ искреннихъ его пріятелей былъ самъ предсдатель окружнаго суда. Щемятевъ, въ своемъ затрудненіи, ршился обратиться къ нему за совтомъ. ‘Зачмъ давать имъ такой крупный гонораръ?— говорилъ предсдатель.— Вдь все дло выденнаго яйца не стоитъ. А для того, чтобъ было кому своевременно являться и стоятъ передъ судомъ въ вид стороны, я тебя увдомлю, и ты пришлешь либо самого истца, либо еще лучше какого-нибудь грошоваго адвоката изъ вашихъ деревенскихъ. Вдь это все равно. Дло я знаю, буду за нимъ слдить, да и вообще оно такого рода, что проиграть его просто невозможно, при всемъ усердіи’.

Александръ Васильевичъ крпко пожалъ руку своего обязательнаго пріятеля, и ршилъ послдовать его совту.

Теперь онъ коротко, но ясно изложилъ положеніе вопроса Щастневу.

— Гд бы намъ найти адвоката?— спрашивалъ онъ.— Изъ самыхъ немудрыхъ, чтобъ рублей за пятьдесятъ все дло провелъ. Мы бы ему сейчасъ выдали довренность — можно тутъ и у меня въ камер состряпать — внесли бы пошлины, и дло пошло бы своимъ порядкомъ.

— А кольки этихъ самыхъ истратковъ требовается?— робы спросилъ Алексй Ивановичъ.

— Рублей двсти.

— Двсти?!.. Ну, гд же теперича, неча а того… затвать. У меня теперь весь скарбъ хоть метлой подмети — и на десять цлковыхъ не сыщешь… Рази вотъ одно: если избу продать о задворкомъ? Може рублевъ побол ста набжитъ. Изба хорошая! А мн теперь что-жъ, коли дло мое въ суд не выгоритъ, что съ дворомъ, что безъ двора — все единственно: не жить.

— Зачмъ это!— перебилъ Щемятевъ.— Ничего продавать не нужно. Деньги на пошлины я дамъ, а потомъ, когда выиграется, ты мн вернешь ихъ… Стой, стой, стой! Никогда этого не длай, а то я съ тобой и говорить не стану.

Алексй Ивановичъ, по своему обычаю, повалился было благодтелю въ ноги.

— Вставай! Вставай!— нетерпливо потребовалъ Щемятевъ.— Ты мн лучше скажи, не нужно ли теб самому денегъ, чтобы протянуть до ршенія? Я теб помогу нсколько.

Алексй Ивановъ даже замахалъ руками.

— На что мн! Ншто я зврь безчувственный!

— сть-то вдь и человку надо,— улыбнулся Щемятевъ,— Не только зврю.

— Ну, не большіе мы господа, промаемся какъ да нибудь. Опять же дло къ лту идетъ…

— Какъ знаешь. Понадобится, приходи.

Александръ Васильевичъ не сталъ очень настаивать, вспомнивъ, что Щастневъ даже посялъ свой яровой клинъ.

‘Значитъ, усплъ извернуться какъ-нибудь,— подумалъ онъ про себя.— И прекрасно!’

— Гд-жъ мы теперь адвоката найдемъ?— спросилъ онъ вслухъ.

— Да вотъ не во гнвъ будь сказано вашей милости, можно взять хоть Тимоея Лександрыча, который мн прошеніе писалъ къ вашему высокородію.

— Что-жъ, пожалуй. Прошеніе было довольно толковое. Это кто такой, этотъ Тимоей Лександрычъ? Изъ какихъ? И гд проживаетъ?

— Проживаетъ у насъ-таки въ Врасносель. А былъ онъ прежде того волостнымъ писаремъ, только Миколай атичъ согналъ его съ мста, потому какъ не поладили они промежъ себя. Ну, вотъ онъ таперь и болтается…

— Ладно. Приходи же ты съ нимъ ко мн завтра, или посл-завтра, какъ будетъ время.

Такимъ образомъ дло Щастнева перенесено было въ окружный судъ, и пошло своимъ порядкомъ подъ искуснымъ наблюденіемъ Тимоея Лександрыча, который и не преминулъ воспользоваться выгодами своего положенія, то-есть, частенько являлся къ своему кліенту, разсказывалъ ему разныя басни о трудностяхъ дла, о достигнутыхъ результатахъ, и успвалъ стянуть съ Алекся Ивановича то какой-нибудь двугривенный, то шкаликъ водки.

Между тмъ, двугривенные очень не легко доставались Щастневу. Годъ былъ тяжелый, хлбъ дорогъ, и даже зажиточные крестьяне бдствовали. Семейство же Щастневыхъ положительно голодало. Но что длать? Нельзя возстановлять противъ себя собственнаго ‘аблаката’! Тмъ боле, что конецъ всхъ лишеній и горестей, можетъ быть, ужъ не далекъ… Александръ Васильевичъ Щемятевъ увдомилъ, что дло его будетъ слушаться въ публичномъ засданіи суда 21-го мая — значитъ, только черезъ дв-три недли!

Алексй Ивановичъ съ тхъ поръ не разставался съ думами объ этомъ счастливомъ дн: съ ними онъ работалъ, съ ними вставалъ и ложился спать. Все было въ этомъ дн: или довольство, новая жизнь, душевное удовлетвореніе, или…

Второго мая, посл теплыхъ, даже жаркихъ рабочихъ часовъ, наступилъ прелестный вечеръ. Тишина, розовый блескъ заката, первая звздочка въ ясномъ неб — все это было такъ хорошо, что даже въ оскудвшемъ Богодухов какія-то двки затяли хороводъ съ пснями. Но Алексю Ивановичу было не до любованія природой. Полуголодный, онъ очень утомился на поденной работ и, вернувшись домой, спшилъ лечь спать. Дома на этотъ разъ поужинать было нечмъ, Алексй Ивановичъ еще въ обдахъ сълъ свой послдній кусокъ хлба, но не особенно тужилъ объ этомъ, потому что Катерина съ сыномъ еще три дня тому назадъ ушли въ Краснополье на поденщину, да тамъ и ночевали въ рабочихъ казармахъ. Работа была не трудная, а платили хорошо, и даже давали хозяйскіе харчи. Краснопольскій управитель ничего не жаллъ, лишь бы дло спорилось, потому что ждали молодыхъ господъ, за три дня надо было вычистить и принарядить всю усадьбу, дворъ и садъ.

Такимъ образомъ ничто, повидимому, не мшало Алексю Ивановичу поскоре исполнить свое намреніе, и замнить нужный кусокъ хлба съ солью — сномъ.

Однако вышло не совсмъ такъ. Дверь его хаты вдругъ отворилась, и на порог появился — Тимоей Лександрычъ.

— Здравствуй, Алексй Ивановъ!— сказалъ онъ мрачно, съ какимъ-то убитымъ видомъ.— А я вотъ все тебя поджидалъ…

— Здравствуйте. Что такъ? Ай, дло?

— Да, братъ, дло… плохое дло!

Щастневъ, еще недавно здоровый и нсколько туповатый мужикъ, съ канатами вмсто нервовъ — за послдній годъ пріобрлъ необыкновенную способность чутко отзываться на всякое, даже ничтожное, возбужденіе. Хмурый видъ и немногія слова деревенскаго ‘аблаката’ тотчасъ заставили его сердце заныть самымъ непріятнымъ страхомъ.

— Что-жъ такое, Тимоей Лексаидрычъ?— спросилъ онъ.

— Дло твое судили…

— Ой-ли!— вскинулся Щастневъ.— Какъ же Лександра Василичъ сказывалъ, быдто какъ побол двухъ недль до суда.

— Перемна вышла, ускорила…

Алексй Ивановичъ перекрестился.

— Господи!..

Нсколько мгновеній оба молчали, ‘аблакатъ’, понуривъ голову съ убитымъ видомъ, Щастневъ — еле переводя дыханіе.

— Ну, что-жъ… какъ Богъ послалъ?— спросилъ онъ наконецъ, едва слышно.

— А вотъ я теб прочту копію съ ршенія… Смотри сюда. Видишь? Казенная, съ орломъ.

Тимоей Лексаидрычъ медленно развернулъ какой-то листъ дешевой гербовой бумаги, и медленно же, внятнымъ голосомъ, со внушительными разстановками, прочиталъ ему мнимый указъ ‘царскаго суда’, въ конц котораго значилось, что судъ нашелъ купчую Щастнева неправильной (такъ какъ онъ за землю никакихъ денегъ княгю не платилъ), а затмъ опредлилъ: ‘1) Алексю Иванову Щастневу въ иск отказать, 2) пустошь Мокрецы признать собственностью Николая адева Писарька на вки, 3) купчую и вводный листъ, отобравъ отъ Щастнева, выдать Писарьку въ собственность же, 4) мировому судь Щемятеву объявить строжайшій выговоръ, и чтобы впредь съ мошенниками не якшался, 5) адвокату Тимоею Александрову Сигунчикову объяснить, если онъ такими длами еще будетъ безпокоить судъ, то потребуютъ къ отвту подъ арестъ’.

Алексй Ивановичъ началъ слушать чтеніе стоя, но еще не дослушавъ и половины, вынужденъ былъ опуститься на лавку: ноги его не держали.

— Вотъ куда вы меня съ мировымъ-то подвели?— жалобно объяснялся ‘аблакатъ’, окончивъ чтеніе.— Можно сказать, я теперь послдняго куска лишился… Хоть бы ты по крайности пятьдесятъ рублевъ мн отдалъ, которые общаны.

Алексй Ивановичъ тупо и съ какимъ-то мертвенно-неподвижнымъ лицомъ, но глазами, расширенными отъ ужаса, смотрлъ на адвоката, онъ, повидимому, плохо понималъ его рчь. Однако, помолчавъ нсколько, слабо повелъ рукою кругомъ себя.

— Бери вотъ, что пондравится… Хату тамъ, или задворокъ… Теперь все едино.

И, повсивъ голову, онъ уже не отвчалъ ни слова на дальнйшія приставанья Тимоея Лександрыча, который, впрочемъ, и самъ поспшилъ убраться: дло было сдлано.

Разумется судебное ршеніе, которое прочелъ адвокатъ Щастневу, никакимъ судомъ и никогда постановлено не было. Всю продлку изобрлъ Николай адевичъ. Онъ хотлъ на другой же день, пораньше утромъ, явиться къ нему, опять предложить свои условія, увлечь Алекся Иванова съ собою въ городъ къ нотаріусу, завертть его, отуманить, и покончить все дло ране, чмъ кто-нибудь успетъ опомниться. Адвоката же Николай адевичъ привлекъ на свою сторону общаніемъ сотенной бумажки, да писарскаго мста, съ тмъ, чтобы онъ подготовилъ ему почву для утренней бесды съ жертвою. Но вышло иначе.

XXI.

Надъ Богодуховымъ, надъ Мокрецами, надъ Краснопольемъ и всми ихъ окрестностями опять сіялъ прелестный весенній день — какъ разъ годовщина того весенняго дня, съ котораго началась наша деревенская исторія. Опять та же березовая роща, едва прикрытая молодой зеленью, вся гремла соловыми, вся благоухала прлымъ листомъ, фіалками и смолистою почвой деревьевъ. Опять, какъ и годъ тому назадъ, на ея узкой, колеястой дорожк появился тотъ же великолпный шарабанъ заграничной работы, который игралъ такую роль въ судьб Алекся Иванова. И опять на этомъ шарабан сидла та же Людмила Сергевна, но не съ отцомъ: рядомъ съ нею помщался молодой господинъ, очень симпатичной наружности и съ нсколько мечтательнымъ взглядомъ…

Не даромъ же краснопольскій управляющій нанималъ столько народу и такъ усердно принаряжалъ ко второму мая ввренную ему усадьбу: вечеромъ въ этотъ назначенный день и прибыли изъ Петербуга въ Краснополье молодые супруги. Стараго князя Убромскаго ждали позже.

На этотъ разъ юная пара хала не на удачу и не ради безцльной прогулки. Людмила Сергевна помнила, что именно годъ тому назадъ, того же третьяго мая, и въ этомъ же лсу, жизнь ея была спасена инстинктивно-геройскимъ подвигомъ Алекся Иванова, и ей захотлось увидться съ нимъ непремнно въ этотъ же день.

Мужъ охотно вызвался похать съ нею въ Богодухово.

— Во-первыхъ,— говорилъ онъ,— я этому человку обязанъ всмъ моимъ счастьемъ, а во-вторыхъ, мн очень любопытно посмотрть, какъ устроился, какъ живетъ человкъ простой, неграмотный, въ тхъ новыхъ обстоятельствахъ и при той рзкой перемн судьбы, которая застигла его такъ неожиданно. Это очень интересно!

Людмила Сергевна во всю дорогу болтала безъ умолку, то передавая во всхъ подробностяхъ оригинальную сцену своего перваго визита въ Богодухово, то не мене оригинальные переговоры своего отца съ Алексемъ Ивановымъ по поводу Мокрецовъ. Она, какъ дитя, радовалась ожидаемому ее удовольствію видть своего пріятеля-крестьянина съ его Катериной Захаровной и его чумазыми дтьми — въ новой, блестящей обстановк. Она надялась поразить и обрадовать ихъ своимъ нечаяннымъ пріздомъ, да еще именно въ такой день — въ годовщину знаменитаго событія въ лсу.

Скоро шарабанъ достигъ цли путешествія. Показалось Богодухово съ его березками при възд, съ деревянной невзрачной церковью, съ нсколько кривой — благодаря оврагу — улицей.

Къ удивленію Людмилы Сергевны, передъ знакомымъ ей домомъ Щастнева, и на этотъ разъ стояла цлая толпа народа, точь-въ-точь такая же, какую ей пришлось нкогда собрать, вокругъ себя, бесдуя съ Катериной.

— Что это значитъ?— воскликнула она, вглядываясь впередъ..— Неужто кто-нибудь провдалъ, что мы демъ сюда?

— Не думаю, — замтилъ мужъ, тоже взглядываясь очень пристально.— Скоре что-то происходитъ… Видишь, какое въ толп волненіе?

Шарабанъ живо подкатилъ къ невысокому крылечку, крестьяне почтительно разступились передъ наряднымъ экипажемъ, а затмъ тотчасъ узнали бывшую княжну — и шапки полетли со всхъ головъ, словно по команд.

— Здравствуй, здравствуйте, добрые люди!— кланялась Ровинская.— А что Алексй Ивановичъ дома?

Общее смущеніе.

— Дома-то дома…— нсколько помедливъ, отвтилъ Ермолай Зуйковъ.— Только вотъ грхъ прилунился…

— Какой грхъ? Что такое?

— Стало-быть еще въ ночи, похоже… Станового теперь ждемъ… Повсился онъ, матушка-барышня.

. Ромеръ.

‘Встникъ Европы’, NoNo 9—10, 1884